и все посматриваю, как они дерутся... Не все, конечно, прорвались, но прикрывали они меня здорово... Ешьте, зерна созрели, - он вдруг стонет и закрывает глаза. Маша смачивает ему влажной ватой губы и просит не разговаривать. Мы отходим в сторонку. Только один Егор не тронулся с места. Али выдает нам по колоску, остальные прячет в мешок, это для тех, кто уже не может ходить - лежит в госпитальной галерее. В моем колоске оказалось двадцать зерен. Я чувствую их запах. Зерна... Значит, там, наверху, жизнь идет своим чередом, значит, она не остановилась, значит, земля еще дышит и еще не поздно чем-то помочь этим зернам, чтобы пламя войны не иссушило их в пепел. Значит, надо держаться. Чупрахин жует громко, Мухин спрашивает: - Ваня, чего ты так громко ешь? - Удовольствие получаю, - быстро отвечает Чупрахин. - Вот зерно, а я кладу его в рот, как большой кусок хлеба, и жую. Здорово получается. Попробуй - сразу почувствуешь, что в желудке полно. Есть такая страна - Индия. Так вот там, дед мне рассказывал, все так едят. Такой прием пищи называется психоедой. Бурса, ты не слышал про это? - Нет, - коротко отзываюсь, глядя на Крылову, на ее потемневшее лицо. У нее под глазами темные пятна и губы почернели. - А ты, Кирилл? - обращается Иван к Беленькому, сидящему возле плошки. - Глупости! Сколько ни воображай, от этого сыт не станешь... - Но это по-твоему, Кирилка, - возражает Иван, - а по-моему, если хорошо воображать, крепко мечтать, многое можно сделать. Конечно, что касается психоеды, тут я спорить с тобой не буду, как говорят, образование не позволяет, а насчет нашей победы могу утверждать: мечта помогает. Иногда так размечтаюсь, что вижу себя в Берлине. Будто хожу по улицам этого проклятого города и так вот кулаком показываю: ну что, герры и фрау, получили Россию!.. Придет такое время, Кирилка, обязательно придет, - убежденно заключает он и направляется к Маше, которая, перевязав ногу Правдину, сидит, прислонившись к стене. Я замечаю, как Иван отдает Крыловой зерна. Маша, подержав их, возвращает Чупрахину. Но он протестует, просит, чтобы она съела. - 16 - Сверху через отверстие доносится: - Безумцы, выхо-о-о-ди-и-те! Так продолжается второй день. Взрывы прекратились. В подземелье тихо-тихо. И от этого громче слышится: - ...выхо-о-о-ди-и-ите!.. Теперь мы все размещаемся на командном пункте. Западный выход взорван, несем дежурство только у восточного, наряды меняются через каждые два часа. Находиться на посту не так трудно, а вот перемещаться тяжело - эти триста метров, отделяющие КП от входа, стали непомерно длинными. Но никто об этом не напоминает, будто ничего не изменилось. - Выхо-о-о-ди-и-ите... Мухтаров и Мухин приносят со склада ящик с гранатами. Егор спрашивает: - Сколько еще осталось? - Тридцать штук, - отвечает Али. Он берет ломик и вскрывает ящик. Ломик соскальзывает, Али, потеряв равновесие, падает. Но тут же вновь принимаемся за работу, что-то бормочет. - Раздать? - обращается он к Егору. - Погоди, - Кувалдин окидывает взглядом сидящих бойцов. Он без шапки, с засученными по локоть рукавами, натруди висит автомат. - Решили мы с политруком пугнуть этих кричальщиков... Кто со мной пойдет? Поднимается десять человек. Егор, сняв с фитилька нагар, пятерней поправляет упавший на глаза чуб. - Садитесь и слушайте, - говорит он. - Утром я осматривал пролом, который немцы сделали в госпитальном отсеке. Сквозь него можно проникнуть наверх. Я поднимался. Метрах в ста пятидесяти от пролома, в лощинке, - гитлеровцы, землеройные машины. Ударить бы по ним надо, внезапно налететь, забросать гранатами. Сняв с себя автомат, он вытаскивает из-за голенища суконку и начинает протирать оружие. В темноте кто-то просит глоток воды. Политрук, отстегнув флягу, велит Крыловой посмотреть, есть ли в ней вода. Маша отрицательно трясет головой. Но все же поднимается и, слегка качаясь на ходу, идет на стон. Кирилл, тяжело вздыхая, произносит: - Если бы сейчас десант высадили... - Егор, раздавай гранаты, - щелкнув затвором, говорит Чупрахин. - Командир, слышишь, раздавай. Получив боеприпасы, мы ждем назначенного часа. Мухтаров выдает нам по одной конфете: где и как он мог сохранить их - неизвестно. Наклонившись к Али, интересуюсь: - Откуда взял? - НЗ командира батальона... Сегодня он распорядился выдать. Это последние. Возвращается Маша. Она едва переставляет ноги. Чупрахин берет ее под руку и, придерживая, ведет к политруку. Я подхожу к Кувалдину, сажусь с ним рядом. Откусив кусочек конфеты, он спрашивает: - Патроны в диске есть? - Есть. - Покоя нельзя давать гадам. - Это верно. Нам только бы запастись продуктами и водой. - Да, - коротко соглашается Егор и тут же говорит о другом. - Ты знаешь, сколько калорий содержит вот эта конфета? - Нет? - И я не знаю, - улыбается он. Егор улыбается так, как улыбался тогда, на марше, и в момент, когда объявили, что его назначили командиром взвода, когда отозвали Шапкина готовить разведгруппу. Да, есть же такие люди, от одной улыбки которых делается легче на душе. - Ты не забыл про Аннушку? - сам не знаю почему вдруг опрашиваю Егора. Он отправляет в рот остаток конфеты, рассматривает свои большие руки. - Аню, - вздыхает Кувалдин и тут же оживляется: - А я тогда соврал... Помнишь, сказал тебе: Аннушка - жена моя. А ведь это не так. - Знаю. Он смотрит на меня с удивлением, прищурив один глаз. - Знаю, - повторяю я. - Откуда? - спрашивает он. - Не сочиняй, Николай. А я ее люблю, не было того дня, чтобы не думал о ней. Так она вонзилась в мою душу, что и слов подходящих нет, чтобы рассказать об этом. Не веришь? Ну и что ж, откуда тебе знать... Встретишь такую, тогда поймешь меня. - Егор, не надо об этом. - Не надо, так не надо. Это я так, только перед тобой открылся. - Он поднимается и смотрит на часы: - Нам пора. Кто получил гранаты - встать! Чупрахин, проверить оружие. Пролом конусообразной формы с большим наклоном. По нему не так уж трудно подняться наверх, выйти из подземелья. Обрушившиеся камни подступают к самому лазу, через который видно вечернее небо, низко нависшее над землей. Кто-то должен подняться первым, осмотреть местность вокруг, нет ли поблизости гитлеровцев, потом подать сигнал остальным. Егор подзывает к себе Чупрахина. - Смотри тут, я полезу, - говорит он Ивану. - Нельзя тебе, - шепчет Иван. - Ты же командир, забыл, что ли? Наш гарнизон уже нельзя назвать ни батальоном, ни ротой - слишком мало осталось людей в строю: одни погибли под непрекращающимися обвалами, другие - в открытых схватках с врагом, третьи - от истощения. Осталась небольшая группа, и Кувалдин, конечно, понимает: теперь он и командир и рядовой боец. - Я знаю, что делаю. Смотри тут. - Егор, послушай, - настаивает Чупрахин, - я пойду. - Нет, оставайся здесь. Дело трудное, а у меня еще силы есть. Сэкономил на командирской должности, - вдруг шутит Кувалдин. - Самбуров, пошли. Поднимаемся с трудом. Дрожат ноги. Егор подает мне руку, помогает преодолеть последний метр. В вечерней мгле темным пятном виднеется стоянка машин. Там немцы. - Ну! - шепчу Кувалдину. - Лежи, лежи, - тихо отвечает он. А лежать невозможно. Со стороны машин ветром доносит запах жареного мяса. Фашисты ужинают. От одной этой мысли кружится в голове, я уже не помню, когда мы в последний раз ели. - Посмотри направо, что там чернеет, не сады ли? - говорит Егор. Я всматриваюсь. Думаю: "Сады, ну и что из этого? " - Ну, - торопит с ответом Кувалдин* - Сады, - отвечаю. - За ними должен быть овраг, по нему можно проникнуть в город. Понял? - О чем ты, Егор? А как же остальные? - не пойму, на что Кувалдин намекает. - Эх ты, - сокрушается Егор. - Я командир, отвечаю за каждого. Думаю о выходе из катакомб. Такой час настанет. Я жадный до жизни. Прорвемся или погибнем в открытом бою. Но только заживо я себя здесь, в этом подземелье, не похороню. Понял, о чем я мечтаю? А сейчас мы этим гробокопателям шумовой концерт устроим. Он берет камень и бросает вниз. Один за другим поднимаются восемь человек. Егор дает знак: рассредоточиться в цепочку. ...Метров сто ползем по-пластунски. Впереди двигается Егор. Тишина. Где-то за машинами какой-то гитлеровец пиликает на губной гармошке. Неподалеку от Кувалдина вырастает фигура часового. Тихонько насвистывая, он топчется на одном месте. Мы сжимаем в руках гранаты. - По-олк, огонь! - кричит Кувалдин. Бросаем гранаты в два приема. В темноте ярко вспыхивают разрывы. Впереди образуется какой-то пляшущий клубок. Трое лежат неподвижно - им Керчи уже не видать. - Полк, в атаку! - повторяет команду Егор. Но это сигнал к отходу. У пролома на минуту задерживаемся. Клубок пляшет, мечется, надрывно стонет. Откуда-то издали начинают бить минометы. Мы скользим по конусу в свое подземелье. Внизу Егор, еще находясь в возбужденном состоянии, говорит: - Теперь они не будут орать "выходи"... Поймут: подземный гарнизон живет и борется. - 17 - Взрывы не прекратились. После нашего налета немцы участили их. Теперь они не оставляют проломы открытыми, засыпают землей и камнями. Гитлеровцы ищут нас, видимо, намереваются задавить обвалом. Щупают круглые сутки, а напасть не могут. От взрывов ходуном ходят катакомбы. Вчера с потолка отскочил большой камень. В этот момент Крылова перевязывала Правдину ногу* Ракушечник упал ей на спину. Она потеряла сознание. Через полчаса пришла в себя. Но теперь не поднимается, лежит у стены рядом с политруком. Правдив сидит на разостланной шинели, прислонившись к ящику. Над его головой чуть дрожит от взрывов полотнище знамени. При свете плошки знамя кажется густо-багровым, словно залитым кровью. Егор, я и Чупрахин только что возвратились с восточного участка. Ночью мы, собрав ручные гранаты, расставляли их вместо мин неподалеку от входа. По предложению Кувалдина мы вкладывали запалы, тонкой проволокой закрепляли чеки и потом соединяли гранаты между собой: если за проволоку дернуть, чека соскочит с боевого взвода и гранаты начнут рваться. Теперь фашисты ни могут внезапно ворваться в катакомбы. Маша смотрит на нас стеклянными глазами. Губы у нее неподвижны, набухли. Чупрахин, отстегнув флягу, предлагает ей воды. Мы все смотрим на Ивана. Словно поняв наш молчаливый вопрос, он говорит: - Там всего глоточек, берег на крайний случай. Пей, доктор. - Не надо, - вздыхает она, чуть повернув голову к Правдину. Но Иван настаивает, подносит ко рту флягу. - Теперь легче? - спрашивает он. - Да... Только спать хочется. Я и дома была порядочная соня, а мама сердилась. Товарищ политрук, а у вас есть родные? - вдруг спрашивает она. - Есть, Маша, и мать и отец. В Мурманске живут. - И жена есть? - Крылова с трудом поднимает голову и затуманенным взглядом всматривается в лицо политрука. - Жены нет... Но будет, - стараясь улыбнуться, отвечает Правдин. - А впрочем, не знаю, пойдет ли кто теперь за безногого, - пытается он шутить. - Пойдет, Вася... Пойдет... Вы же, Вася... хороший... Ой!.. Вася! - вскрикивает она, словно боясь чего-то, отшатывается, запрокинув голову назад. Вечером мы хороним ее в центре "вестибюля". Политрук неотрывно смотрит, как растет каменистый холмик. А погодя, когда, уже похоронив Машу, мы вновь садимся возле Правдина, он произносит: - Выходила меня, сама ушла. Весь день мы говорили о жизни, о делах, которые Маша и ее товарищи, оставшиеся здесь навечно, не успели совершить. Мухтаров шепчет: - Взорвали последнюю амбразуру. - И, помолчав немного, спрашивает: - Как ты думаешь, Гитлера повесят? - Али смотрит на меня, ожидая ответа. - Повесят, - произношу и не узнаю своего голоса: слабый, тихий вздох, не больше. - И я так думаю. Только после этого не забыли бы о наших катакомбах. Привести бы сейчас всех империалистов сюда, в подземелье, и носом бы их: "Смотрите, это дело рук ваших гитлеров..." - Что будем делать? - спрашивает Беленький у политрука. - Все выходы взорваны, один остался... - Что же мы? Совесть чиста, воинский долг не нарушили... Фашисты думают, что прижали нас в катакомбах. Нет! - восклицает Правдин. - Это мы их схватили за ноги. Рады бы они уйти отсюда, да не могут. - Пи-ить, - стонет кто-то в стороне. - Самбуров, напои, есть немного, - подает мне флягу Правдин. - Товарищ политрук, у вас больше нет, оставьте у себя, - говорю шепотом. - Берите, - настаивает он. Со стороны еще не взорванного входа слышен хрип: сегодня утром гитлеровцы установили там репродуктор и сейчас вновь предложат нам сдаться. - Русские солдаты! К вам обратится генерал Львов, - трещит репродуктор. - Кончайте свое безумие. Слушайте генерала Львова. Против таких передач немцев у нас есть одно оружие - песня. - Давай, Алешка! - просит Чупрахин. - Давай... Широка страна моя родная. - слабым голосом начинает Мухин. Подхватывают другие: Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек. - Солдаты! Слышите меня? - летит со стороны выхода. Дружно отвечаем: Всюду жизнь и вольно и широко, Точно Волга полная, течет, Молодым везде у нас дорога, Старикам везде у нас почет... Усталые и охрипшие, стоим, взявшись за руки. - Я генерал Львов. Сообщаю вам: Крым полностью занят немцами. Красная Армия потерпела крах под Барвенковом, Лозовой и Ростовом. Ее части беспорядочно отходят к Сталинграду. Ваше сопротивление бессмысленно... Предлагаю... - Гад! - Иван бежит к выходу. - Стой! - приказывает Егор. - Куда ты?! - Он у меня сейчас подавится, - не останавливаясь, отвечает Чупрахин. - Ошалел матрос, - замечает Беленький, и тут же пытается идти вслед за Чупрахиным. - ...Вы получите полную свободу. Немцы вас не тронут. Они гарантируют вам жизнь и возвращение к своим родным очагам, - продолжает вещать враг. Скрипя зубами, пытается подняться политрук. Он застегивает фуфайку, поглубже натягивает шапку. Его бледное, осунувшееся лицо перекошено болью. - Мухин, пой! - просит он. - ...Я знаю, у вас нет ни хлеба, ни воды. Вы погибаете голодной смертью. Во имя спасения слыши... Раздается сильный треск, и репродуктор глохнет. - Это Чупрахин! - догадывается Беленький. С грохотом разорвался снаряд. Осколки со звоном летят во все стороны, свинцовым дождем падают на камни. Минуту молчим, В детстве на берегу реки я как-то стоял у костра. Было это в половодье. Мелкие поленья сгорели дотла. Только одна головешка продолжала дышать, подернутая прозрачной серой пленкой. Вода все ближе и ближе подступает к очажку. Мне не хотелось, чтобы погас уголек: в нем столько было жизни. Вдруг налетел ветер, и головешка засветилась еще ярче. А мутная, пенящаяся вода так и не достигла своей жертвы. Угли мигали ярко до самого позднего вечера. И в этих вспышках огней чувствовалась необыкновенная сила жизни. "А ведь жар больших сердец сильней", - приходит на память строчка из какого-то стихотворения. Я начинаю вспоминать, когда и в каком стихотворении вычитал эту строку. - Иван! - кричит Кувалдин, прерывая мои мысли. Из-за камней показывается Чупрахин. Даже издали заметно, как он возбужден. - Как стукнул булыжником - и здорово живешь: захлебнулся, подлец! - говорит он, садясь рядом с политруком. - Шум подняли, не понравилось. Генерал Львов! Врут все это они. Какой наш лев станет лобызаться с немецкой овчаркой?.. Достаю из кармана завернутый в бумагу окурок. - Бери, - предлагаю Ивану и чувствую, как дрожит у него рука: видимо, нелегко ему было там, у входа. Закурив, Чупрахин повторяет: - Генерал Львов... Нашли дурачков, так и поверили им. - И уже более спокойно говорит Кувалдину: - Ты уж, Егор Петрович, извини, что, не доложив тебе, помчался. Характер у меня такой: загорится в душе - не могу сдержать себя. А тут такое: "Ваше сопротивление бессмысленно". Учитель нашелся... Гад вонючий!.. - Он расстегивает ворот гимнастерки и продолжает: - Вырваться бы только из этого подземелья... Ох и бился бы я с ними! Этакой жар в душе, столько ненависти накопилось, что сто лет жизни не остудят. Да-а, крепко они разозлили меня! - помолчав, говорит Иван. - А ведь до войны, например, у меня никакой злости не было на немцев. Не верите? Точно говорю. У нас в паровозном депо работал Эрлих. Человек как человек, дружбу с ним водил, на свадьбе у него гулял. И вдруг после войны придется с ним встретиться, а? Что будет? - Загадываешь далеко, - робко подает свой голос Беленький. Он сидит рядом с Мухтаровым, посасывая влажный камешек. - Далеко? - спрашивает Чупрахин. - Не знаю, как ты, Кирилл, а я верю: встреча такая состоится. Может быть не с Эрлихом, а с другими... - Конечно, именно ты встретишься, - иронизирует Кирилл. Чупрахин снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится на спину. Его взгляд устремлен в потолок. Там, вверху, когда-то было большое мокрое пятно, и оттуда падали капли воды. Ракушечник выплакал все свои слезы, и темное пятно исчезло, даже и следа от него не осталось. Когда же это было? Я начинаю вспоминать, но никак не могу припомнить точно день. - 18 - Мы с Алексеем идем вдоль центральной галереи. Свет плошки, рассекая темноту, освещает знакомые, исхоженные места. Замечаю провода. Держась за них, мы перемещались по катакомбам, поддерживали связь с боевыми постами, находили пути к амбразурам и бойницам. А вот вправо тянется провод в госпитальный отсек. Там когда-то Маша ухаживала за ранеными. Теперь в отсеке тишина, никто не просит утолить жажду, не слышно стонов. Отсек уснул глубоким подземным сном. Но он может заговорить, если проникнуть туда и осветить его стены. Когда-нибудь, возможно, так и произойдет, если тяжелые своды потолка, обрушившись, не похоронят навечно надписи на камнях. Мы идем медленно, считая рассеявшихся мелкими группами людей. Еще утром Кувалдин, после продолжительного совещания с политруком, приказал нам сосчитать оставшихся бойцов. Для чего все это потребовалось Егору, пока неизвестно. Нас никто не останавливает и не окликает. Возвращаемся, проходя мимо первой могилы. Фанерный щит возвышается над холмиком так же, как в тот день, когда мы его поставили здесь. Свет от плошки выхватывает из темноты надпись: "Подполковник Шатров Иван Маркелович - организатор обороны Аджимушкайских катакомб". - Алеша, ты не знаешь, какое сегодня число? - спрашиваю я у Мухина. - Пятнадцатое сентября... Я думаю: "Неужели столько времени находимся под землей? Даже не верится, будто все это началось совсем недавно". А ведь вначале каждый день казался годом. Потом освоились и перестали замечать, как проходили сутки, недели, месяцы. Может быть, потому, что некогда было подумать о времени. ...Выслушав нас, Кувалдин ведет к политруку. Правдин, склонившись над картой, испещренной цветными карандашами, что-то рассматривает на ней. - Сорок девять человек, - сообщает ему Кувалдин, присаживаясь на край койки. - Оружие, боеприпасы тоже учли? - отложив в сторону карту, спрашивает политрук. - Мухтаров собрал сорок восемь гранат, есть и патроны к автоматам, - отвечает Егор. - Помните песню про партизана Железняка? - осторожно спуская с кровати раненую ногу, поднимается Правдин. - Помните: Налево - застава, Махновцы - направо, И десять осталось гранат. "Ребята, - сказал, Обращаясь к отряду, Матрос партизан Железняк, - Херсон перед нами, Пробьемся штыками, И десять гранат - не пустяк". - Строй, Егор Петрович, батальон, поговорим и решим. А сорок восемь гранат - не пустяк. - Хорошо. Значит, так, как договорились? - Да. Нам дорога каждая минута. - Самбуров, Мухин, зовите сюда всех, - распоряжается Кувалдин и, вздохнув полной грудью, подает команду: - Баталь-о-он, выходи строиться! Мы бежим в темноту, тормошим притихших бойцов: - Выходи строиться! Выходи строиться! Люди привыкли к различным командам, потому без лишних вопросов, без суеты поднимаются и идут; к месту сбора. Остаются неподвижными лишь те, кто от истощения уже не может подняться. Строй получился неровным, изломанным, многие бойцы не совсем твердо стоят на ногах, некоторые опираются на винтовки, и почти на каждом из нас изорванная одежда, лица усталые, серые, с заострившимися скулами. Политрук, привязав к ноге протез и опираясь на костыли, подходит к строю. Голова его белая, будто облитая молоком. Мухтаров, пододвинув к нему ящик, предлагает сесть. Правдин, взглянув на Али, говорит: - Не надо, убери. - Он силится расправить грудь, но костыли мешают ему это сделать. - Товарищи, - произносит политрук, - У нас была цель: как можно дольше продержать гитлеровцев здесь, в районе катакомб, чтобы облегчить борьбу нашим товарищам под Севастополем. Вы хорошо справились с этой задачей. Значит, мы стояли рядом, плечом к плечу с защитниками Севастополя. Родина никогда не забудет подвига бойцов подземного гарнизона!.. Нас осталось немного. У нас нет продовольствия, нет воды, фашистские изверги замуровали амбразуры, взорвали западный выход. Они оставили один восточный выход, видимо надеясь, что мы не сегодня-завтра начнем выходить отсюда и сдаваться им в плен. Чем мы ответим врагу? - Не выйдем, останемся здесь! - Умрем, но не попросим пощады у фашистов. - Не выйдем! - Останемся тут! Строй качается, шевелится. Правдин делает предупреждающий жест: - Слушайте меня внимательно. Сражение под землей окончено. Мы понесли большие потери, но не отступили со своего невероятно трудного рубежа. Когда-нибудь, я твердо верю, придет сюда человек мира, наш советский человек. Он увидит следы необыкновенного подвига, совершенного солдатами подземного гарнизона. Во имя этого подвига я и командир батальона решили, не медля ни одной минуты, выйти из подземелья и решительным ударом прорваться в город, рассеяться там по домам и потом поодиночке, мелкими группами уйти в горы. Кто готов на это испытание - два шага вперед! Мы стоим неподвижно. Тишина невероятная. Слышно, как под политруком скрипнул протез... один раз, второй. Правдин сильнее опирается на костыли, плечи его приподнимаются, и, когда он принимает устойчивое положение, мы, задевая ногами о землю, делаем два шага вперед. Беленький, наклонившись ко мне, шепчет: - Они же нас перестреляют, слышишь, Николай? "Ничего, прорвемся", - мысленно отвечаю Кириллу, глядя на политрука. - Выходим из катакомб строем, - сразу начинает Кувалдин. - Гранаты и автоматы держать так, чтобы гитлеровцы не видели, что мы вооружены. Идем с песней. Это нужно для того, чтобы фашисты заранее услышали о нашем выходе. Они, конечно, приготовятся открыть огонь, но не смогут открыть его сразу, увидев нас безоружными и идущими с песней. Враг, видимо, некоторое время будет гадать: почему мы так идем, куда и с какой целью. Это даст нам возможность подойти ближе к немцам. Оружие пускать в ход только по моей команде. Если со мной что-нибудь случится, сигнал для открытия огня подаст Мухтаров. Я назначаю его своим заместителем. После прорыва каждый действует самостоятельно. В городе не задерживаться, при первой же возможности пробиваться в горы, вливаться в партизанские отряды. Вопросы будут? - Есть вопрос, - отзывается Беленький. - А если не прорвем вражеский заслон, тогда как? Егор отвечает не сразу. Он смотрит на Кирилла так, словно тот спросил что-то такое, которое без ответа понятно и ему, Беленькому, и всем нам, стоящим в строю. - Что ж тогда? Драться, товарищ Беленький, драться. Оружие при нас - оно не должно молчать. Думаю, что отходить в катакомбы не придется. Понятно? Кто-то позади спрашивает, пойдет ли с нами политрук или останется здесь. Правдин отвечает: - Я иду с вами, товарищи. Нога? Да, вижу, вы все смотрите на мою культю... Если при прорыве поможете выбраться из огня - спасибо. Но и сам я еще могу постоять за себя. На последний бой сил хватит. - Я приказываю, - снова говорит Кувалдин, - при любом положении товарищу политруку оказывать всяческую помощь. Мухин и Мухтаров раздают гранаты. Мы прячем их за пазухи, а автоматы под полы шинелей и стеганок. Потом обнимаем друг друга, клянемся не дрогнуть в бою, обмениваемся адресами. Чупрахин кладет в карман кусок ракушечника. - Это на память, - говорит он мне. - Всем буду показывать после победы: видали, скажу, это камешек оттуда, из Аджимушкайских катакомб. - Становись! - командует Егор. Теперь более расторопно занимаем места в строю. - Иван Чупрахин, Николай Самбуров, Алексей Мухин! - выкрикивает Кувалдин, держа в руках зажженную плошку. - Выйти из строя. Первым выходит Мухин, я следую за ним. Иван, недоуменно взглянув на Егора и поколебавшись, становится рядом со мной. - Вы остаетесь здесь, - негромко, но вполне ясно сообщает Кувалдин. - Почему? - нетерпеливо спрашивает Иван. - Да, вы остаетесь здесь, - подтверждает Правдин. - Вам поручается особое задание. - Политрук поднимает над головой свернутое знамя. - Вот эту святыню передаем в ваши руки. Сейчас мы не можем взять с собой знамя. Понимаете, не можем, слишком большой риск. Егор Петрович, объявите им приказ. Кувалдин берет знамя и, развернув его, громко чеканит слова: - Приказываю: красноармейцам Ивану Чупрахину, Николаю Самбурову и Алексею Мухину принять боевое Знамя дивизии и при первой возможности доставить его командованию советских войск. Хранить знамя пуще своей жизни. В случае утраты дивизионной святыни Чупрахин, Самбуров и Мухин предаются суду военного трибунала... Вам понятен приказ? - Понятен, товарищ командир, - отвечаем втроем, - Ну, а теперь простимся. - Егор обнимает нас, и я замечаю, как по его заросшим скулам катятся крупные слезы... "Егор, друг ты наш хороший, и ты плакать можешь". (Мама, мама, я тоже разревелся.) - Батальон, за мной, марш! - встав впереди колонны, делает шаг Кувалдин. Кто-то запевает "Вихри враждебные". Стою, прижавшись к Ивану, смотрю вслед уходящей колонне. Над их головами маячит шапка Егора. Позади строя качается на костылях политрук. А песня звенит, звенит... И в звоне этом не печаль, а гордая непреклонность людей, моих товарищей. - Поют хорошо. Нет ли у тебя, Бурса, папироски? В глазах какая-то резь, - говорит мне Чупрахин. Затем, сняв с себя шинель, гимнастерку, просит помочь обмотать его знаменем. Вновь одевшись, стучит себя по груди: - Я теперь самый сильный на земле человек, здесь сердце всей дивизии, попробуй меня согнуть - сто тысяч смертей получишь. - Пошли, а мы подождем, - вдруг шепчет позади Беленький. - Слышишь, студент, как-нибудь спасемся... Иван поворачивается на голос Кирилла и от неожиданности не может выговорить слова. - Что смотришь? - продолжает Кирилл. - Не узнаешь? - Ну и стерва же, а?! - наконец выпаливает Иван. - Он не хочет собой рисковать! Уходи ты подальше от меня. Наступает ночь. Пытаюсь уснуть, но только смыкаю глаза, как передо мной возникают идущие в атаку бойцы. Вздрагиваю. Не спит и Чупрахин. - Слышишь? - шепчет он. - Что? - Море... Напрягаю слух: звенит в ушах, стучит кровь в висках. - Что ты? Какое море? - Слушай... Волна о берег бьется. Вот она катится... Идет, идет... шумит галькой. Вот пошла назад. Не слышишь? Эх, пехота! Никакого таланта, - сокрушается Чупрахин. Подходит Беленький. Он говорит мне: - Мы должны молчать, молчать. Немцы подумают, что тут никого не осталось, и уйдут. Нам легче будет выбраться отсюда. - Пошел вон! - кричит Чупрахин. - Тише, Иван... Вот пощупай, - Беленький протягивает Чупрахину рюкзак. - Что это? - Зарыл, а сейчас откопал. Троим хватит на неделю. - Как троим? - возмущается Иван. - А Мухин? - Тише, кричишь, как на рынке... - Подлец! - в темноте слышится голос Чупрахина. - Перестань, успокойся, - умоляет Беленький. Наконец возня прекращается. Чупрахин ощупью находит меня. Чувствую, как он весь дрожит. - Слаб я стал, Бурса. Хочешь водички, попей. У философа отнял. - Ты что с ним сделал? - Ничего. Закрой уши, плакать хочется. Закрой, тебе говорят! - кричит он, ложась лицом вниз. Беленький плачет. Плач его похож на хохот сумасшедшего. Потом он тянется к Ивану: - Слышишь, матрос, прости! У меня чувство самосохранения очень развито. Понимаешь, с детства у меня это. - Убери руки! - кричит Иван. - Не баба, чтобы обнимать. - Гонишь прочь? Не уйду, буду лежать рядом, пока не умру. - Врешь, умереть у тебя духу не хватит, скорее к немцам сбежишь. - Правду говорю... Послушай... - Замолчи, слизняк! Бурса, я думал, что он пришибленный от природы, а он, чувствуешь, какой линии? Вон отсюда! - замахивается Чупрахин на Беленького. Кирилл вскакивает, торопливо подхватывает сумку, бежит в темноту. Ночью предпринимаем очередную попытку выйти из катакомб. Мы уже давно наметили место сбора: если при выходе нам придется рассеяться, каждый знает, куда потом собираться. В узком полу заваленном проходе мы стоим вплотную друг к другу, взволнованно бьются наши сердца. - Ребята! - обращается Чупрахин. - Хватит у вас сил, чтобы бесшумно поднять этот камень и подержать его на руках, пока я не посмотрю, есть ли там немцы? - Хватит, - отвечаем разом. Обхватываем ребристый камень: - Раз, два - взяли! Чупрахин, согнувшись, протискивается в образовавшуюся щель. От непосильной тяжести перед глазами плывут радуги. Но мы стоим неподвижно, словно превратились в одеревенелые существа. - Бурса, фашисты ушли; наверное, решили, что мы уже на том свете, а нам и на земле по горло дел, - возвратившись с осмотра местности, говорит Чупрахин. Он велит сдвинуть серый камень с прохода. Напрягаемся, и камень не так уж тяжел. Кто-то горбатый проворно проскальзывает у ног. "Беленький", - мелькает у меня в голове, и я, опьяненный свежим воздухом, падаю на землю, сквозь забытье слышу шум волн. А руки тянутся вперед, ноги упираются в камни. Ползу, ползу туда, где дышит живое море... ***  СКВОЗЬ ОГОНЬ  - 1 - "Ну, беги, беги!" - настойчиво шепчет ветер, а я стою словно "заколдованный и не могу сдвинуться с места. Впереди черная пропасть обрыва, а дальше необъятная даль. Она шевелится, вздыхает и тоже будто повторяет: "Беги, беги". Оглядываюсь по сторонам: по выходе из катакомб все расползлись в разные стороны, теперь вот надо подумать, где же находится место сбора. Черным пятнышком мельтешит под обрывом лодка. Сердце стучит: "Беги, беги". Безотчетно прыгаю под обрыв и долго кубарем качусь вниз. Морская прохлада приносит облегчение. Вот и лодчонка. Она прикована цепью к причалу. Остается только оторвать цепь и вскочить - и туда, через пролив, на Большую землю. "Как, один?.. Без товарищей?" - шепчет ветер над ухом. Прыгаю в лодку. Руки лихорадочно снуют по бортам: вот они, весла, беги! "Нет, надо найти Чупрахина, у него знамя", - решаю я и, выскочив на берег, бегу к нависшей над берегом скале. Наступает проблеск в сознании: надо отсюда уходить, пока не заметили. Попадаю в глубокую промоину. Обросшие иссиня-желтым мхом скалы висят над головой, а еще выше - голубое чистое небо. Оно такое мирное, тихое, такое доброе, что трудно оторвать от него взгляд. Присаживаюсь под скалой и вдруг спохватываюсь: это та промоина, которую мы наметили для сбора! Местность мы хорошо изучили еще в первые дни боев на Керченском полуострове. Но где же Чупрахин, где Алексей? Где Беленький?. Камень, шурша, катится вниз. Бросаюсь за выступ. Но тут кто-то хватает за плечи и прижимает к земле. - Черт! Это ты, Бурса! - Чупрахин! - не говорю, а вздыхаю: от радости дыханье сперло. Сидим в скалистом коридоре. Слышится глухой шепот моря. Иван без умолку говорит о том, как он полз к расщелине, как боялся, что могут обнаружить немцы, тревожился о знамени, спрятанном под гимнастеркой. Замечаю: из глубины ущелья идет человек. - Ложись! - предупреждаю Чупрахина. У мужчины большая борода, изорванная одежда. Он идет медленно, опираясь на палку. Видимо, ему некуда торопиться, похоже, он уже долгое время вот так ходит здесь. Старик останавливается. Посмотрев вокруг, снимает, шапку, опускается на землю. - Узнаешь? - шепчет Чупрахин. - Дядя Забалуев. Поднимаемся. Прохор пятится назад, но, узнав нас, тихо говорит: - Кажись, свои ребята... Помню, помню... Чупрахин?.. Самбуров?.. - Как есть они... А вы-то, дядя, как сюда попали? - подходит к нему Иван. Забалуев неохотно отвечает: - Прячусь вот... - "Прячусь"! - набрасывается на него Иван. - Драпал-то зачем? - Да что говорить! Не устояли... - Слюнтяи! - не унимается Чупрахин. Забалуев надевает шапку и, уткнувшись в колени, долго молчит. Потом поднимается на ноги и говорит: - Меня в окопе маленько пришибло - фриц счел мертвым. Вот так я бежал, сынок. Понял?.. Надо пробиваться к партизанам, - вдруг предлагает он. - Слухи ходят, что они в горах начали действовать. - Я кадровый матрос, и никакие партизаны меня не устраивают. Будем пробиваться к своим. У нас такой приказ есть. - Иван сообщает Забалуеву о знамени. - Через пролив? - удивляется Прохор. - Хотя бы через океан! -. - - Пустое дело: говорят, немцы заняли всю северную часть Кавказа. Куда же пойдешь? - Каркай мне тут, - возражает Чупрахин. - Ты мне, дядя, эти шутки брось - "куда пойдешь"! А еще старый русский солдат. - Русский, конечно... А вот не могу постичь, что произошло, - сокрушается Забалуев. - А ты не постигай, коли непостижимо. А то еще надорвешься, дома не узнают. - Дома... Какой там дом! - Хватит! - обрывает Чупрахин. - От твоих слов в животе забурчало. - Иван бежит за камень. - Потешный матросик, - замечает Забалуев и, наклонившись ко мне, шепчет: - Есть у меня тут знакомая женщина - Мария Петровна, то есть я-то лично ее не знаю, не встречался, но все, к кому обращаемся от ее имени, по ночам картошкой угощают вот таких, как мы. У вас харч-то есть? Нет. Эх, что в мире делается. Ты, сынок, голову не вешай, пример с меня не бери. Я свое, кажется, отжил: кровью харкаю и дрожу весь, как старый пес. Почтя не сплю, а если усну, тут же просыпаюсь и кричу. В душе появляется жалость к Забалуеву, хочется как-то приободрить этого человека. - Все это пройдет, дядя Прохор. - Пройдет, - соглашается он и указывает в сторону Чупрахина. - А вот ему хоть бы что, как бы ничего и не случилось. - 2 - На Большую землю переправиться невозможно. Пролив охраняется гитлеровскими катерами. И все же не теряем надежды, по-прежнему находимся в расщелине. Забалуев через близких Марии Петровне людей снабжает нас картофелем, изредка приносит и хлеб. Говорят, Мария Петровна живет в поселке. По всей вероятности, она связана с какими-то надежными, осведомленными людьми. Она сообщила месторасположение лагеря военнопленных, куда, возможно, попали Кувалдин и Правдин. Пленных бойцов гитлеровцы начали посылать на окопные работы: они ведутся километрах в двенадцати от нашего убежища. Чупрахин настаивает: совершить вылазку к дороге, по которой водят пленных, и посмотреть, нет ли среди них Правдива и Кувалдина. Возможно, что и Мухин попал в лагерь. О нем тоже мы ничего не знаем. Проникнуть к дороге не так трудно. Уже не раз по ночам кружил я вокруг поселка, на окраине которого расположен домик с проломом в стене, а подойти к домику не мог. Может быть, Аннушка еще там. Вот-вот забрезжит рассвет. Чупрахин и Забалуев только что притихли, возможно уснули. Беру автомат, тихонько вкладываю в приемник заряженный диск и карабкаюсь вверх. Потом останавливаюсь на одну минуту: хочется взглянуть на товарищей. Иван поднимает голову. - Пошел, Бурса? - тихо спрашивает он. - Иди, - спокойно переворачивается на другой бок, словно я отправляюсь в гости к знакомым. Знаю, стоит только скрыться, как Чупрахин последует за мной и, притаившись в камнях, еще долго будет сопровождать меня взглядом, как это он часто делает, когда я ухожу один на разведку. Сегодня я должен приблизиться к дороге. Если бы удалось увидеть Правдина, Кувалдина, как бы я обрадовал Ивана! Рассвет застает меня на возвышенности в полуразвалившемся окопе. Рядом должны пройти пленные. Здесь могут заметить немцы. Но об этом не думается. Со стороны пролива показывается солнце. Где-то там Темрюк - город, откуда начался наш боевой путь. Вспоминаются тренировки по высадке десанта. Кажется, ведут... Колонна движется медленно. Она огибает высотку. Слышится команда. Люди медленно поворачиваются лицом к дереву. Но что на нем? Как же раньше не заметил? Это ведь человек повешен. Длинный и прямой, черный, словно отлитый из металла. На груди большой фанерный щит. Протираю глаза, напрягаю зрение Буквы то сливаются, то расходятся, будто живые. Еще сильнее вглядываюсь, на мгновение схватываю строки: "Комиссар Правдин. Повешен за попытку организовать побег из лагеря". Стискиваю зубы, чтобы не закричать. Бойцы обнажают головы. Офицер выхватывает пистолет из кобуры и на ломаном русском языке громко кричит: - Шапка надет! Смотри у меня, не забывайт про эту штуку, - он резко тычет рукой в сторону дерева и распоряжается о выдаче лопат. Никак не могу оторвать взгляда от дерева, смотрю и смотрю. Возникает желание сию минуту отомстить за политрука. Но трезвая мысль упорствует: "Не торопись!" Ползком покидаю окоп. Иду глубоким оврагом к небольшому поселку. Что-то надо сделать. Но что?.. В темноте теряются домики. Кто-то движется навстречу. Падаю в канаву. Прижавшись к мокрой земле, слышу топот ног, потом разговор: - Фриц, что пишет Эльза? - Готовится к встрече. - Война идет к концу. Наши под Сталинградом. - Отто, говорят, ты сегодня продулся в карты? - Да. Но наши вышли к Волге. - Я могу тебе дать взаймы. Не грусти, Отто, наши в Сталинграде. Шаги удаляются. Но вскоре опять замечаю две фигуры. И снова тот же разговор: - Эрхард, Сталинград, считай, наш, - Шульц, мы с тобой выжили. Боже мой, выжили! Только под утро попадаю к своим. Молча ложусь рядом с Чупрахиным. Иван, сняв с себя телогрейку, укрывает меня: - Они нас не одолеют, Бурса. Хочется спросить Чупрахина, почему он все время меня называет Бурсой. - Ну спи, спи! - говорит он, "Ну и пусть называет", - думаю я, закрывая глаза. А сон никак не берет. Из головы не выходит Правдин. Если сейчас сообщу Ивану о гибели политрука, он немедленно побежит к дороге, и кто знает, чем это может кончиться. Заметив, что я лежу с открытыми глазами, Чупрахин поднимается: - Ладно, коли не спишь, рассказывай, что видел... Просыпается и Забалуев. Он берет шапку и идет к ручейку. Наполнив шапку водой, Прохор предлагает мне: - Освежи душу, устал, поди. Делаю несколько глотков, остальную воду выливаю на голову. - Ну, что видел? - повторяет Чупрахин. - Егора, Мухина и Беленького не заметил. Их, наверное, не посылают на работы. - А Правдина? - Видел, на протезе ходит. - Как же Егорка мог оставить политрука одного? - Иван долго ворчит на Кувалдина. Подбегает к фонтанчику, с шумом ополаскивает лицо. Прохор широко разводит руками! - А что он, Кувалдин-то, в плену - не на свободе... Рад бы помочь товарищу, да нешто позволит фашист? Иван, расчесав пятерней жесткие, торчащие ежиком волосы, интересуется: - Как охрана у них, можно напасть, выручить своих? - Трудно. - Сказал тоже - "трудно". Ты мне ответь прямо: можно или нет? - Нельзя, было бы нас побольше, другое дело. Иван, положив локти на колени, упирается руками в подбородок, задумывается. - Вот так, браток, влипли мы тут. Э-э-ха-ха! - вздыхает Забалуев. - Ну допустим, пробьемся к своим. А что скажем, как в глаза будем глядеть другим? Спросят: "Из Крыма?" - "Да, оттуда". - "Эх вы, сколько вас там было - и попятились, паршивые овцы". - Это кто овцы?! - Чупрахин поднимается и начинает быстро ходить по кругу. - Алексей! - вдруг вскрикивает Чупрахин, поворачиваясь ко мне. - Смотрите... он, он!.. Мухин, оглядываясь по сторонам, осторожно спускается в расщелину. Заметив нас, останавливается. Мы бежим к Алексею, обнимаем его и расспрашиваем, как добрался, не встречал ли Беленькою. - 3 - Рассказ Мухина Впереди полз человек. Я за ним. Изо всех сил работаю руками и ногами. А тот жмет и жмет. Иван, думаю, кто же может без остановок так долго ползти... Чувствую, силы мои на исходе, не догнать ползком Чупрахина. И подняться боюсь, заметят немцы, себя обнаружу и Ивана. А у него знамя... Что делать? Отстану - один не найду место сбора. И так мне нехорошо, тоскливо на душе стало: из катакомб вырвался, а тут вот, почти на свободе, могу попасть в руки фашистов. Честно говорю, ребята, так и подумал. Тот, кто полз впереди, вдруг остановился. Собрал я последние силы, поднатужился и настиг. - Ваня, - шепчу, - это я, Мухин. - А-а Алешка... Чего ты за мной увязался? Оказалось, что это Беленький. И сумка у него на спине. - Как чего? - спрашиваю. - Место сбора надо искать... - Какое место?.? Зачем оно нужно? - Мы же назначили, - отвечаю Кириллу. - Там соберемся и вместе обсудим, что делать, Кирилл приподнялся на локте: - Слышишь, море шумит? Тут есть рыбачий поселок. Найдем лодку и ночью махнем через пролив. - Нет, говорю, я приказ имею - знамя доставить командованию... Буду искать ребят. . - Глупый ты. Алексей, - отвечает он, - все, кончено, теперь каждый себе командир и начальник, а ты о знамени. Я промолчал. Кирилл мне говорит: - Если хочешь свою мамашу повидать, слушай меня... Я, с одной стороны, - человек опытный, с другой - нюх имею, где плохо, а где хорошо. - Что ты предлагаешь? - спрашиваю. - Дождаться здесь утра. Убежден, фашисты решили, что из катакомб вышли все. Теперь они тут не очень насторожены. Утречком осмотримся, подумаем... Согласен? - Согласен, - отвечаю и думаю: "Утром, может быть, вспомню то место, где назначили сбор". Но Беленький не мог сидеть на месте, ему казалось, что вот-вот из темноты покажутся немцы. - Подальше от катакомб, - шептал он и все полз и полз. Траншеи попались. Кирилл предложил укрыться в них. Сидим. Кирилл молчит, и я молчу. Где-то под нами плещется море, гальку тревожит волна. Беленький спрашивает меня: - Ты можешь грести? - Могу... И опять мы молчали. Я пытался вспомнить место сбора, мысленно вылезал из траншеи, ходил и искал расщелину. Кирилл думал о своем. Я это понимал по его коротким вопросам: - За час можно пролив переплыть? - А волна лодку может опрокинуть? - Ты не знаешь, какая глубина пролива? Я отвечал одним словом: да, нет. Наступил рассвет. Мы увидели на берегу лодку. Кирилл обрадовался. Он сбросил с себя сумку и протянул мне что-то похожее на кусок затвердевшего хлеба: - Возьми. Я не мог не взять. Хлеб оказался тверже железа. И все же я разгрыз... и проглотил... Беленький непрерывно болтал. Он рисовал картину успешной переправы: И когда он на словах уже переступил порог дома, обнимая и целуя многочисленных родичей, я поднялся, намереваясь уйти на поиски расщелины. - Где же она? - вслух подумал я. - Ты о чем? - удивился Кирилл. - Ребят надо искать... - Разве ты не хочешь воспользоваться этой лодкой? - обиделся он. - Завтра будем на Тамани... Я отрицательно покачал головой. - Глупый, - нервно бросил в лицо мне Кирилл. - Пойми, что мы тут можем сделать? Немцы уже под Сталинградом! Ты знаешь, сколько отсюда до Сталинграда километров? - Не знаю!.. - Вот-вот, не знаешь... А я знаю - тысяча, если не больше, - кипятился он. - Я не об этом, Кирилл, ребят надо искать. У них знамя дивизии. - Знамя! - произнес он. - Как же с ним пробьешься? Попадешь в руки фашистов - и верная смерть... Я мечтал после службы поступить в университет. Ты был в Ростове, проспект Карла Маркса знаешь? - В газете писали: эту улицу разрушили немцы, - заметил я, продолжая смотреть на холмы, изрытые воронками. Кирилл умолк. Он повернулся в сторону моря. Лодка качалась, гремела цепью. На берегу было пустынно. Когда море и лодка скрылись в темноте, Беленький, поеживаясь от прохлады, улегся спать. Но лежал он недолго. Сел против меня, начал грызть сухарь. Где-то в стороне прогремели два выстрела. Кирилл поделился со мной сухарем. - У меня тоже есть мать, - сказал я ему. - Отец был ранен на фронте. Не знаю, вышел он из госпиталя или нет. - Ты расскажи мне, как лодкой управлять на море, - попросил он, прерывая меня. - Дело несложное. - Я начал объяснять ему, как грести, как ставить лодку против волны. Я взял его за руки, они у него дрожали и были очень слабы. Мне вдруг стало как-то не по себе. - Чего ты такой? - спросил я у Кирилла. Он не ответил. Я вылез из траншеи. Было тихо. - Ты уходишь? - поднялся Беленький. Мне не хотелось разговаривать с ним, и я молча направился в поле. Шел медленно, присматривался к каждому бугорку. Я искал знакомые места, чтобы по ним определить, где находится расщелина. Вскоре мне попалась высота. Я сразу узнал ее. Здесь у нас был наблюдательный пункт, сюда приходил Шатров. Я узнал окоп, в котором Чупрахин разжигал костер. Помните, шоколадом угощал, предлагал сменить мокрое белье... "Черти мокрые, вы же простудитесь!" - "Вот пехота, матушка-рота..." Все я вспомнил, но никак не мог определить, в каком направлении она находится... расщелина. Возвратился в траншею. Беленького не было. Я тихо позвал его: - Кирилл! - Опять ты! - раздраженно отозвался Беленький. Он сидел у самого обрыва. Я подошел к нему и сразу заметил, что он раздет до нижнего белья. Рядом лежал узелок, связанный поясным ремнем. - Боюсь, что завтра лодки здесь не будет. Спешить надо. С одной стороны - такую возможность упускать нельзя, с другой - нет смысла ждать. - Беги... потом как будешь смотреть товарищам в глаза? - попытался образумить Беленького. Кирилл поднялся. Была лунная ночь. Море искрилось. Дрожало у берега черное пятно. Это качалась лодка. - Я не бегу, - наконец понял меня Беленький. - Я спасаюсь, желание не попасть в руки фашистам - не бегство... - Он говорил очень длинно, пытаясь доказать, что поступает правильно. Я ему не возражал, но и не соглашался. Я молчал, занятый своей думой. Однако позвал все же: - Кирилл Иванович! Кирюша... Кирилл Долго спускался с кручи. Я видел, как он достиг лодки, слышал, как гремел цепью. Лодка, по-видимому, оказалась на замке. Вскоре Беленький начал карабкаться наверх. Обрыв был крутой, скалистый. Я уже слышал его тяжелое дыхание, как вдруг Кирилл поскользнулся, вскрикнул и, гулко ударяясь о камни, покатился вниз. Утром я его похоронил: разгреб руками песок, положил в яму и засыпал галькой. Потом искал расщелину, искал долго, но с твердой верой - обязательно найду. И нашел. Все ночи не спал, днем изучал местность, а ночью шел. Теперь мы вместе - легче будет... - 4 - Я весь - натянутые струны. Они звучат от малейшего вздоха Чупрахина. Не смог молчать, рассказал Ивану о политруке. Дня три он не разговаривал. Потом заявил: - Я должен отправиться в лагерь: Не могу так: мы на свободе, а товарищи за колючей проволокой. - Иван передал мне знамя и сказал: - Бурса, дай десяток немецких слов, и я возвращусь сюда с Кувалдиным. Немецкий язык оказался для Чупрахина непосильным. С возмущением он вскрикнул: - Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?! Он ушел поздним вечером. Возвратился через три дня на четвереньках, весь в ссадинах и кровоподтеках. Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него камень, покрытый стеганкой. Рядом стоит Забалуев. Прохор сейчас похож на большую, обессиленную в жестокой схватке птицу: телогрейка изорвана, рыжая борода почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья. - Прохор Сидорович! "Птица" наконец меняет позу, медленно усаживается рядом. - Прохор Сидорович! - Чего тебе? - Пожалуйста, не молчите... - Эха-а-а! - через чполчаса тянет Забалуев и опять надолго умолкает. Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его накормили картошкой. И теперь он больше спит, чем бодрствует. Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце, - Говорите, говорите... Дядя Прохор, не надо молчать... - Все уже сказано... Остался один путь - во сыру землю. - О чем это вы? - вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин. - Да так, ни о чем, - спешу успокоить Ивана. - О конце заговорили. - Он сильно скрипит зубам, голова словно на шарнире, легко покачивается из стороны в сторону. - Слышал все, - со стоном продолжает он. - С нами знамя, вы подумали об этом? Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне войны, соседа Трофима, прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников за то, что они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью. - Старый дурак, - качая бородой, замечает Прохор Сидорович. - Кто? - спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговррил. - Ваш Трофим... Нешто об этом человеку думать! - А о чем же? - Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать... Дурак твой Трофим! - Мало ему ста двенадцати лет жизни. А что ж ты-то скажешь, что он скажет? - показывает на Чупрахина. - Что скажет Мухин? Он же еще мальчонка. При таких летах в огне гореть... Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится, свернувшись калачиком. Я уже дважды пытался увидеть Аннушку. Но домик оказывался пустым. Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу застать, ее на месте, прихожу не в тот час. - Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь. Сходи, а? - словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. - А хочешь, вместе сходим? - Куда тебе, лежи... - А разве я не лежу? - Чупрахин разглядывает свою слегка припухшую ногу. - Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю. Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов. - Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк - никогда. - Он садится на свое место и повторяет: - Сходи, сходи, что ж без дела время проводить,.. Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но сон у него короток. Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: "Окаянные, перестаньте бомбить!" Я поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по скалистой круче. В огромном черном пятне угадывается Керчь, гора Митридат, а правее должен быть поселок. Ноги помимо воли отсчитывают шаги. Из ущелья вслед мне доносится: "Окаянные, перестаньте бомбить!" Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его, не иду, а лечу знакомым путем: оврагом, садами... Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к окошку. Значит, опять никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю, И вдруг: - Самбурчик! Раздайся этот голой среди сотен других голосов, среди грома и шума, все равно услышал бы его, опознал, отличил. - Аннушка! Распахивается окно. Сергеенко подхватывает меня под мышки, помогает подняться. - Аннушка! - так много хочется сказать, но мешает проклятый комок, некстати появившийся в горле. Чувствую под руками пальто, надетое на ней.. - Собралась куда-то? - Да, - выскальзывает она из рук. - Хорошо, что пришел. Скоро наших должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже все подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка... Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю: - Я ничего не понял, рассказывай все по порядку. Она подходит ко мне и, положив руки на плечи, произносит: - Слушай, Коля... - Слушаю, Аня. - 5 - Рассказ Аннушки Я сижу одна на кровати, нога распухла, горит огнем... Ты ушел, куда - я не знала. В доме такая тишина, что и в могиле-то, пожалуй, бывает не так глухо. Старик, который тебя увел, не появлялся всю ночь. Где-то что-то горело, вспыхивало, освещая временами комнату. У меня повысилась температура, но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение. Больше всего боялась надругательств, думала, вот сейчас ворвутся они и начнется... Под утро дверь шумно распахнулась, и я увидела на пороге фашиста. Он был с автоматом. Немец молча приблизился и долго смотрел мне в лицо, словно увидел перед собой что-то непостижимое, редкостное. - Боишься? - наконец спросил он на ломаном русском языке. Я отрицательно покачала головой. Он усмехнулся: - Вот как! Молодец! - И вдруг, посмотрев по сторонам, торопливо заговорил: - Мария, Мария... Где она? - Это он про хозяйку нашу. - Не знаю... - А ты кто? Сестра? Я Густав Крайцер, скажите Марии, что место прежнее, завтра в час ночи жду ее. На улице послышались выстрелы, и немец поспешил за дверь. Это было для меня как сон. Попробовала подняться, осмотреть квартиру. Пересиливая боль, сделала несколько шагов, и тут вошел он, наш знакомый старик. Он помог мне снова лечь в постель. Укрыл меня одеялом, сказал! - Твоих товарищей проводил в катакомбы, они теперь в безопасности. Потом он осмотрел мою ногу, - А ну, потерпи-ка. - Старик сильно дернул за ступню, боль пронизала все тело. Погодя немного я почувствовала облегчение. Рассказала старику о солдате... - В этой войне все может случиться, так что не удивляйтесь, дочка. Как вас зовут? - спросил он. Я ответила. Старик, о чем-то подумав, произнес! - Густав... Значит, он здесь. Это неплохо, неплохо. Он вышел из комнаты. В коридоре кого-то позвал. Заходи, есть приятные новости. Вместе со стариком вошла маленькая женщина. Она выглядела так молодо, что сразу трудно было определить, сколько ей лет. Знакомясь со мной, она певучим голосом сказала: - Мария Петровна, а это мой отец, Петр Сидорович. - А кто он? - спросила я. - Вот поживешь с нами, узнаешь сама, - ответила Мария Петровна. Остаток ночи и весь следующий день прошел спокойно. Я лежала на кровати. Старик хлопотал по дому, Марии не было. Она пришла вечером. Мы поужинали и легли спать: Мария Петровна со мной на кровати, а Петр Сидорович в сенцах на диванчике. - Как у тебя с ногой? - спросила Мария. - Боль прошла, могу ходить... Проводили бы меня в катакомбы, - попросила я. Мария не сразу ответила. Она поднялась, рукой пошарила на подоконнике и, найдя папиросы и спички, закурила. - Я работаю в немецкой комендатуре, то есть еще не работаю, раньше работала. Густав снова рекомендует устроиться на прежнюю должность, машинисткой. Она умолкла. Я чуть привстала и отодвинулась в сторонку. Мне стало не по себе: эта женщина, оказывается, служит фашистам. Я готова была вскочить с постели, убежать из этого дома. Но тут Мария вновь заговорила. - А ты смогла бы работать рядом с немцами? - спросила она, повернувшись ко мне лицом. В зубах Марии тлела папироса, и я видела ее чуть припухшие губы, подбородок. Она была по-своему довольно симпатичной и, можно сказать, красивой. Но в эту минуту она мне показалась страшной. - Нет! - твердо ответила я. - Это гадко, подло, - задыхаясь от прилива ненависти, я вдруг заплакала. Она швырнула папиросу в темноту и положила свою руку на мою голову: - Да что же ты так на меня! Аннушка, милая. Ты умница, умница... Я тебе не могу все рассказать... Но скажу, одно: мы будем вместе... Нас много, понимаешь? В полночь кто-то приходил к Петру Сидоровичу. Мария поднималась с постели и выходила в сенцы. По тому, как часто приходили и уходили люди, я догадывалась, что они находятся где-то близко, возможно, тут же, в доме. Так продолжалось неделю. Потом Мария Петровна куда-то исчезла и не появлялась дней пятнадцать. Все это время я не выходила со двора: такое условие поставил Петр Сидорович. Да, откровенно говоря, я и сама не решалась показаться даже за ворота. Время от времени в городе еще слышалась перестрелка, полыхали пожары, по квартирам сновали фашистские солдаты, разыскивая укрывшихся в домах красноармейцев. Но к нам они почему-то не заглядывали, и я все больше приходила к выводу, что хозяйка находится в каких-то близких связях с гитлеровцами, а меня пытается обмануть. И однажды я прямо спросила старика: - Петр Сидорович, что Мария, она с немцами заодно? Он посмотрел на меня, поднялся со стула, сказал: - Не знаю. Одно скажу, дочка, Марья партийная. И выбрось из головы дурное о ней. Вскоре появилась она. О чем-то пошептавшись с отцом, Мария взяла меня за руку и сказала: - Идем! - Куда? - спросила я. - Сама увидишь и все поймешь. Мы вышли в коридор. Петр Сидорович поднялся на табуретку, нажал на крюк, торчащий выше старенького шкафа. В стене образовался лаз. Через него мы спустились в подземелье. Там находилось несколько человек. Тускло горела "пятилинейка". Я еще не успела рассмотреть людей, как Мария представила меня: - Это и есть Аннушка. Самый настоящий военный человек! А уже через час я была назначена командиром патриотической группы по освобождению из плена советских бойцов. Там, в подвале, я и узнала фамилию Марии - Бурова. Она была связной между патриотическими группами. По тому, как уважительно к ней относились, как прислушивались к ее советам, я поняла, что Бурова не только связная. ...Я иду с Густавом по улице. Он ведет меня под руку. Хотя я многое знала о нем, знала, что он вместе со своими войсками второй раз попал в Керчь, что он коммунист, что он и прежде, в 1941 году, был связан с нашими партизанами, помогал им, но все же, как взгляну на его форму, нашивки, сердце заколотится: с кем я иду рядом! Густав, видимо, догадывается, что делается в моей душе, успокоительно шепчет: - Держись, Анья. (Он так называл меня: "Анья".) Не все немцы - фашисты: среди нашей проклятой армии есть люди, им тоже очень трудно, они умеют держать себя... . . И все же я не могла смотреть на него так, как на своего человека. Может быть, это глупо, но я говорю правду... Густав должен был проводить меня через весь город, на окраину: там есть местечко, откуда виден лагерь военнопленных, подступы к нему. Обратно возвращаюсь одна, не улицами, а дворами. Темнота неимоверная, продвигаюсь ощупью. Вдруг лечу в какую-то яму. Кругом сыро, мокро и ничего не видать. Протягиваю вперед руки - что-то лохматое, теплое. Пес! Он рычит, а я его глажу: успокойся, родной. Залает - все пропало: на шум прибегут патрули... А я - это уже не я. Я - глаза их, тех, кто послал меня на задание изучить подступы к лагерю. Да, так подумала тогда и решила: что бы со мной ни случилось, буду молчать, не закричу, хотя так хотелось закричать, так страшно было, что сейчас уже и не передать. "Кутюка, кутюка, миленький, успокойся, не рычи, это я, Анна Сергеенко", - глажу пса, а у самой мурашки по коже снуют. Минут через пять собака успокоилась, и, когда пошел дождь, она стала жаться ко мне, тихонько повизгивая. Теперь я уже не боялась... Начала изучать, куда попала, к счастью, обнаружила лесенку. Поднялась на поверхность, пес так заскулил, что пришлось и ему помочь вылезти из западни. Иду, и собака следом за мной ковыляет, то чуть приотстанет, то трется у моих ног. Хотела прогнать прочь, но она не уходит. Это была овчарка довольно внушительного роста. В одном месте нужно было пересечь улицу. Только я шагнула на тротуар, как чьи-то цепкие руки сзади схватили за плечи. Не закричала, только громко простонала. Раздалось рычание. Меня отпустили, обернулась: пес со злобой рвал гитлеровца. Второй фашист, по-видимому боясь ранить своего напарника, палил из автомата вверх. Воспользовавшись этим, я побежала назад, скрылась за оградой... Только под утро попала к себе. Петр Сидорович сразу потащил меня в тайник. Там меня ждали всю ночь и уже думали, что я не вернусь. Я подробно рассказала им о местности, где расположен лагерь, как к нему скрытно подойти, Мария Петровна оказала: - Вот ты и поведешь людей туда. И, помолчав немного, она добавила: - Это приказ командования... Густав всегда приходил ночью. Где он служил и что делал, я до сих пор не знаю, пыталась узнать у Марии, но она или сама как следует не знала, или не хотела говорить. Однажды он появился в необычное время - утром. - Мария? - спросил он. Но Бурова уже ушла на работу. Густав присел на скамейку и стал наблюдать в окошко, выходящее во двор. - Передайте ей: из Севастополя приходит группа подрывников, получен приказ в течение пяти дней ликвидировать катакомбы, всех, кто будет взят в плен, отправить в Германию. Пусть торопится с нападением на лагерь, сейчас там охрана ослаблена. Больше ничем помочь не могу. - Хорошо, передам, - сказала я и тут же спросила его: - Скажите, кто вы есть? - Солдат, - коротко ответил он. - Почему же вы помогаете нам, советским людям? - Потому и помогаю, что солдат, а не фашист. - Он поднялся, прошелся по комнате, вновь сел к окошку, заговорил: - Да, да, товарищ Анья, есть в Германии люди, которые понимают, что Гитлер - это не просто Гитлер, это фокус, в котором отражаются все империалистические силы мира. Густав говорил не торопясь, но взволнованно. Я слушала его с двойным чувством: передо мной стоял человек в форме лютого врага, и в то же время он произносил слова глубокой правды. Я спросила его: - С вами что-то случилось? - Вчера расстреляли моего товарища, - тихо сказал немец. - Рабочий с завода имени Войкова, коммунист, я познакомился с ним еще в сентябре прошлого года. Он служил у нас полотером в комендатуре. Больших трудов стоило мне устроить его к нам... - Вас подозревают? - прервала я его, - Пока нет, но оставаться мне в Керчи нельзя. Я отправлюсь в дивизию, туда, в район катакомб. Он заторопился и уже в дверях снова повторил то, что я должна была передать Марии Петровне, Больше я его не видела, ...Густав? Не тот ли, который был у нас в катакомбах? Он вел себя странно. Если бы тогда Егор не подошел к нам, Чупрахин расстрелял бы его. Мне хочется сообщить об этом Аннушке, но она спешит закончить свой рассказ: - Я здесь связана с надежными людьми. Уже начал работать подпольный обком партии. По его приказу мы подготовили нападение на охрану лагеря. Но чтобы все удачно прошло, Мария Петровна говорит, что надо одному человеку проникнуть к фашистам и забросать гранатами караульное помещение. Проникнуть туда может только смелый, надежный человек. А ты, Самбурчик, к тому же знаешь немецкий язык. Тебе легче это сделать. Аннушка садится на кровать и убежденно говорит: - Кувалдин мог бы убежать из лагеря. Он сильный. Но не сделает этого один, беспокоится о товарищах. Я знаю его, он такой. "Да, он такой, - думаю я. - Егор, Егор, она тебя любит..." - Пошли! -решительно заявляю я. - Пошли. Я проведу тебя к Чупрахину, он ждет нас. Вместе решим, как нам действовать. ...Вот и ущелье. Только что проснулся дядя Прохор, но не кричит, как прежде, а сразу бросается ко мне: - Браток, матросик-то того... вроде помер. - Иван! - Покойника нашли! Я вас всех, желторотиков, переживу... - Эха-а-а! - вздыхает Забалуев. - А мне никаких признаков не показывал. - С мертвыми не разговариваю, - скрипит зубами Чупрахин. - Противно слушать, долбит одно: "Эха-а-а, все пропало! Эха, одна дорога, во сыру землю". Ну и топай по этой дороге, чего других-то тащишь, старый петух! - Ить какой злой, соленая душа. Не знаешь Прохора, а перчишься. Стрючок ты водяной! Аннушка коротко повторяет свой рассказ, А когда речь заходит о деле, Чупрахин уже не может сидеть. Он встает на ноги, говорит: - Дело трудное, но Егорка - наш командир. Понимаешь, Бурса, командир. Надо выручать. Забалуев кашляет, зажав рот шапкой. Откашлявшись, встает, расправляет плечи: - Сегодня хотел козлом прыгнуть вот с той верхотуры. Эх-ха, вы же, мальцы, этого не понимаете... О чем это я хотел сказать?.. Да, но прыгать я не буду... Вот что, уважьте мне это заданьице. Прошу вас, уважьте! Промашку не дам. - 6 - Море дышит ровно и безучастно. - Дядя Прохор, может быть, передумаете? - который раз спрашиваю. - Ни в жизнь, - отвечает Забалуев. - Ты не сомневайся. Я все понял. Послушай. - Он подвигается ко мне вплотную. - Значит, сначала идти вот этой лощиной, потом поворачиваю вправо, ползу к проходным воротам. Ложусь тут и жду темноты, а если часовой замешкается, то не дожидаюсь ночи, забрасываю караульное помещение гранатами и кричу, чтобы привлечь на себя охрану... Не-ет, ты не сомневайся, дело это решу исправно... Он наклоняется ко мне и поправляет клок волос, выбившийся у меня из-под шапки: - Мальчонка ты еще... Приближается установленное время. Даже замечаю, как движется часовая стрелка. А волны плещутся по-прежнему спокойно и лениво. Видны лагерь, квадраты колючей проволоки и копошащиеся люди за ней. Сегодня начнут вывозить их из Крыма в Германию. Мы горсточка обессиленных голодом, но жаждущих вновь, возвратиться к своим, должны помочь этим людям вырваться из фашистских лап. А куда? Кругом гитлеровцы. Но земля, земля-то ведь наша! В своем доме - и в плену! - Успокойся, - вдруг говорит Забалуев. - Я знаю, что тебя тревожит. Напрасно мучаешься, не подведу. Слышишь, я же решил... Прохор Сидорович снимает шапку и пытается расправить сутулые плечи. Глаза щурятся, наполняются блеском. Солдатушки, бравы ребятушки, - поет он, еле шевеля губами. Голос его дребезжит, но уже не убаюкивает, как прежде. Кто же ваши деды? - продолжает он мурлыкать. Наши деды - славные победы, Вот кто наши деды!.. Напевает с каким-то упоением, словно почувствовал себя в строю ротных молодцов. - Я ведь понимаю тебя, слышишь, Самбуров? - кончив петь, обращается он ко мне. - Совестливый ты человек. Как же, мол, вот я, такой молодой, комсомолец, и вдруг допускаю, чтобы пожилой человек обогнал меня в таком, можно сказать, редкостном деле. Не думай так, войне не конец. Ты еще успеешь словечко сказать, не опоздаешь... Хотя солдату и не положено так рассуждать, боец всегда должен торопиться в бою, иначе крови больше прольешь... А мне что, силы на исходе, ложиться и ждать смерти? На мне же красноармейская форма..! И спасибо Чупрахину, хотя он и злой, но рассудил правильно, поддержал мою просьбу. Кажись, пора, давай-ка сюда лимонки. Он проверяет гранаты, тянется ко мне: - Простимся, что ли, Николай? - Кладет руку на мое плечо, со вздохом шепчет: - Коли доведется переправиться на Большую землю, обязательно попадешь в станицу Ахтанизовку. Просьба у меня к тебе: разыщи в Ахтанизовке мою жинку... Феклу Мироновну... Поклонись ей и скажи: "Прохор любил Родину". Больше ничего не говори, она все поймет. Теперь прощай, матросу поклон. Обнимаемся. Прохор уходит. Долго гляжу ему вслед: он удаляется медленно. Прощай, товарищ Забалуев. Два гранатных взрыва эхом наполняют окрестность. И тотчас же взрывы раздаются в другом конце лагеря. Там Аннушка со своими людьми. Выстрелы нарастают, торопятся. Звонко лают овчарки. Люди бегут в горы, рассыпаются по склонам... Теперь оставаться здесь опасно. Надо пробираться к Чупрахину. Если все удачно кончится, в нашу расщелину возвратится Аннушка, и, может быть, не одна. Ведь в лагере людей не так много, возможно, и Егора встретит... - Ни о чем нас не расспрашивай. Хочешь воды? А вы что стоите? - прикрикивает Аннушка на остальных. - Торопитесь! - По местам! - командует Егор. Аннушка приносит в каске воды. Жадно глотаю, становится легче. Она сообщает: - Фашисты прочесывают каждую лощину, оставаться здесь опасно. Будем пробиваться в горы. Мария обещает достать моторную лодку, и уйдем на Большую землю, к своим. - 7 - Укрываемся в горах, в тридцати километрах южнее Феодосии. После налета на лагерь Бурова получила задание провести нас в горы. Аннушка говорит, что теперь Марии Петровне возвращаться в Керчь нельзя и она временно будет находиться в селе, расположенном в семи километрах отсюда. Мы поддерживаем с ней связь. Она помогла нам обнаружить подходящий для захвата небольшой, человек на пять, немецкий катер. - Посуда не ахти, моторчик слабенький, - говорит Чупрахин. - Но нас устроит. Техника подведет, весла выручат. Главное - захватить этот паршивый катеришко. Я с Чупрахиным по заданию Кувалдина каждый день ведем наблюдение за морским постом гитлеровцев. "Наш" катерок редко покидает гавань, все больше стоит у причала, покачиваясь на волнах. Немцы ведут себя так, словно нет на земле войны. К ним часто приходят другие матросы, видимо, с соседних морских постов. Они поют песни, пьянствуют, купаются в море, загорают на пляже. Фронт отодвинулся далеко на восток. Побережье только один раз подвергалось бомбежке нашими самолетами. Чупрахин очень тревожился, боялся, что катер мог быть потоплен и мы остались бы, как говорится, на бобах. Но катер остался невредим. Егор установил строгий распорядок дня, назначил часы учебы. Иван инструктирует меня, как брать фашистского матроса, который по ночам дежурит у катера. - Мухин, - обращается он к Алексею, - вообрази, что ты на посту. Повернись лицом сюда. Вот так. Бурса, притворись пьяным и иди прямо на Мухина; ночью...фашист сразу не опознает, кто к нему идет. Добросовестно исполняю команду, подхожу к Алексею. - Не так! - кричит Чупрахин. - Остановись! Что ты, ни разу не ходил "под мухой"? - возмущается он. - А потом надо же что-нибудь по-немецки лопотать. Они, подлецы, выпивши не молчат. Валяй что-нибудь хвалебное про Гитлера, дескать: "Фюрер, фюрер, собачий сын, как я предан тебе, сволочь". Шуми, да покруче! Сильно качаясь, пою по-немецки. - Стой, кто идет? - подражая немецкому часовому, окликает Мухин. Подхожу к Алексею. - А дальше что? - спрашивает он Чупрахина. - Дальше? - Иван морщит лоб, поглядывая на Кувалдина. - А черт его знает, что дальше! Если бы это на меня вот так шел фриц, тогда другое дело, я бы сказал: "Покойник любил выпить". Егор смеется. Он берет мешок и говорит Ивану? - Становись на место Мухина. Егор, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, приближается к Чупрахину. Тот, вытянув вперед голову и скривив рот, готов прыгнуть на "противника". . - Где ваш катер? - спрашивает Егор. Иван быстро оглядывается назад. В тот миг Кувалдин набрасывает на него мешок, дергает за ноги, и Чупрахин оказывается пойманным. Он что-то кричит. Освободившись, с удивлением смотрит на Егора. - Сатана! - наконец произносит Иван и оборачивается ко мне: - Видал? Вот это прием! Обманул. Понимаешь, Чупрахин оказался в мешке. Егор, прикажи тренироваться до седьмого пота. Мухин, становись сюда. Через полчаса, обессиленные тренировкой, мы с Алексеем подходим к Егору, который возится с автоматом, проверяя подобранный в горах диск. - Стрелять будет, - обещает Кувалдин. Приходит Аннушка. Она ходила, к условленному месту встречи с Марией Петровной, принесла от нее записку. Кувалдин читает нам: - "Дорогие товарищи! Вам необходимо сегодня захватить катер. Имеются точные сведения, что фашисты после возвращения с моря будут отмечать день рождения своего командира. На заставу пошлем своего человека (девушку) с корзинкой вина. Все подготовлено, действуйте смелее". Этого момента ждали двадцать дней. И теперь он наступил. Но захватить катер нелегко, да и в море всякое может быть. - Давайте лучше подумаем, - робко предлагает Мухин. - В Крым наши все равно возвратятся... - Не то говоришь, Алексей, - замечает Егор/ - Конечно, не то, - подхватывает Чупрахин. - Переждать мог бы и политрук Правдин. Да вот этот самый моторчик, - Иван хлопает себя по груди, - не соглашался с сидячим положением; он у него гудел, гудел, выговаривая: "Не жди, не жди, действуй, коли ты настоящий матрос..." Так я говорю, Егор? - Так, Иван. - Дед не раз напоминал мне, - оживляется Чупрахин. - "Ванюшка, коли попадешь под ружье, да к тому же на фронт, не будь обозником; авангард - самое подходящее место для солдата. Там, - говорил дед, - в этом самом авангарде, все люди правильные, сиднем не сидят..." А ты мне на что намекаешь? - вдруг набрасывается Иван на Алексея. - Идем, все остается, как решено, - прерывает Чупрахина Кувалдин. - Прошу готовиться. ...К берегу выходим извилистым ущельем. Над притихшим морем висит вечерняя дымка. Только что возвратился "наш" катер. Гитлеровцы не спеша сходят на берег, громко разговаривают, смеются. - Помилуй бог! Торговка! - вдруг кричит один из них. Видим, как из-за выступа появляется девушка с ношей в руках. Наверное, она не раз сюда приходила, и ее встречают как хорошую знакомую. - Шнапс есть? О, кстати! Ее окружают, отбирают корзину, кричат: - Теперь шнель, быстро назад! Ком, ком..* Весело переговариваясь, фашисты идут к домику, примостившемуся под скалой. Потом слышим их пьяные голоса, песни. Постепенна все это умолкает, и вокруг наступает тишина. Только часовой у катера, от скуки пританцовывает, шуршит галькой, посвистывает. Егор толкаем в бок, но не произносит ни одного слова: мне и так понятно, что делать. Руки тянутся к мешку. Хрустнул под ногами сухой стебель травы, догнал шепот Чупрахина: - Если бы знал этот дурацкий язык... пошел бы сам... Выхожу на тропинку, ведущую от домика к катеру. По очертаниям фигуры определяю: фашист стоит лицом к домику. Сильно качаюсь, пою вполголоса. - Черт возьми, какой день, а мне вот приходится торчать у этого корыта, - возмущается часовой. - А ты не торчи здесь, иди и выпей, - издали говорю и медленно, шаг за шагом, приближаюсь к фашисту. - Ты что же, море охраняешь? Где катер? - спрашиваю по-немецки, сильно заикаясь. - У пьяных обычно двоится в глазах, а у вас... - гитлеровец смеется и лениво поворачивается к морю. Одним взмахом набрасываю мешок. Бесшумно подбегает Чупрахин. - Не спеши, - - шепчет он. - Главное - покрепче связать. Фашисту доверять нельзя. Кляп ему в рот. Вот так, готово. Безмолвно садятся в лодку Кувалдин, Мухин, Аннушка. Опущены весла, и мы уходим в море, дальше и дальше. "..Вокруг ни одного огонька. По расчетам, уже давно должен быть берег Тамани. Но его нет и нет, Может быть, потеряли курс и теперь кружимся на одном месте? Начинает штормить. Натруженно кашляет мотор, вот-вот он заглохнет. Ожидаем, что скажет Чупрахин. На небе видна робкая полоска рассвета. Мухин не выдерживает молчания, встает. - Берег, товарищи! Земля! - 8 - Вот-вот наступит рассвет. Выбираем, место дневки. Кувалдин отправляет Чупрахина и меня наблюдать за дорогой, проходящей по лесу, в километре от выбранного нами места. - Ведите себя осторожно. Небольшая опасность - возвращайтесь, будем отходить в глубь леса. В пути Чупрахин замечает: - А Егорка и тут хорошо командует. Нюх у Кувалдина точный, словно он всю жизнь ходил по тылам врага. По дороге проскакивают два мотоциклиста. Потом появляются танки. Они идут на малой скорости с закрытыми люками. На некоторое время движение по дороге прекращается. Чупрахин не переносит тишины. Она угнетает его. Он начинает ерзать, вытянув шею. - Бурса, листовка, - вдруг показывает он на маленький серый клочок бумаги, дрожащий на ветру. Иван вскакивает, берет листовку и, сев поудобнее, читает: - "Граждане кубанцы! Красная Армия разбита..." Что? - Что они пишут! - багровеет Чупрахин. - Ах, подлецы! - Читай дальше, - советую Чупрахину. - Сам читай, - передает он листовку. - "Просим вас соблюдать спокойствие и порядок. Не давайте коммунистам и партизанам взрывать промышленные предприятия, организуйте охрану нефтяных районов, берегите хлеб, скот. Это пригодится вам. Красноармейцы! Не слушайтесь комиссаров, бросайте оружие и переходите к нам. Мы гарантируем вам жизнь, отправку к своим семьям". - Дай сюда, - вырывает Чупрахин листовку. Он рвет ее на мелкие клочки. - Карандаш и бумага у тебя есть? - Есть, - отвечаю. - Пиши... - Кому и что писать? - Пиши, по-ихнему пиши: "Проезжий фриц, остановись! Вправо от дороги, под кусточком, лежат штабные документы: очень важные, весьма откровенные и абсолютно достоверные сведения для вас. Кубанец". - Написал? Дай-ка сюда. Прицепив бумажку к сломанной ветке, Чупрахин ползет к дороге и там втыкает ее в землю. - Порядок, - довольный, занимает свое место. - Грамотные прочтут, а мы посмотрим, как они будут искать штабные документы. Тут мы им и врежем по первое число. Я напоминаю Чупрахину о предупреждении Егора вести себя осторожно. - Так их же, скорпионов, другим способом из танка не вытащишь. А бить их надо, или мы уже не бойцы. Эх, Николай, Николай, они же по нашей земле ползут, - вздыхает Иван. - Мы аккуратненько, без особого шума, - уговаривает он. Долго ждать не приходится: на дороге вновь появляются мотоциклисты. Но, к огорчению Ивана, они проскакивают без остановки. - Надо возвращаться, - напоминаю Чупрахину, - Времени уже много прошло. Встречает нас Мухин. Он сообщает: - Егор тоже ходил в разведку, привел с собой проводника. Теперь нам легче будет. Иван подробно докладывает Кувалдину о результатах наблюдения, в конце не забывает сказать о записке. - Этого делать нельзя, - строго предупреждает Кувалдин. - С врагом надо обращаться серьезно. - Я понимаю, Егорка. Для серьезного разговора у нас нет подходящих сил... Ведь что пишут, болваны! Проводником оказался парнишка лет четырнадцати, Никита. Чупрахин сразу засыпает его вопросами: откуда он, кто рекомендовал его нам и вообще кто он есть. Никита поглядывает на Егора: - Не знаю. Не положено говорить... - Смотрите, ничего не знает! А как же ты поведешь? - налегает Иван. - Поведу. Раз сказано - провести, проведу. - Ну и оратор! - Перестань, - обрывает Кувалдин Чупрахина. - Лучше займись автоматом, осмотри, почисть, вот тебе патроны, дозаряди диск. - Патроны! -удивляется Иван. - Вот это обрадовал, Егорка! Давай-ка их сюда. Откуда достал? Смотри, Никита, как мы их сейчас будем укладывать. Вот эта штучка называется приемником. - Знаю, - спокойно роняет Никита. - Ишь, ты! Наверное, уже стрелял из этой штучки-то. Молчишь? Военная тайна? Ну-ну, молчи. На-ка патрон, протри его хорошенько. А ты, случаем, не знаешь, что такое флагшток? - с хитрецой спрашивает Чупрахин. Разговор прерывают автоматные выстрелы. Они доносятся со стороны лесной дороги. Чупрахин берет автомат. Он быстро вставляет диск, и я замечаю в его глазах искры; ему сейчас бы в бой. - Никита, где эта тропинка? Веди, - распоряжается Кувалдин. - Самбуров, иди за Никитой, Сергеенко, Мухин - посередине, я - замыкающий. Чупрахин, прикрывай, ищи нас по отметкам на деревьях. Да не увлекайся тут. Ясно? Я с тобой еще поговорю... - Есть! - Чупрахин, чуть согнувшись, бежит на выстрелы, скрывается за деревьями. Лес становится гуще. Проводник останавливается, тяжело дышит, рукавом вытирает вспотевшее лицо. Дождавшись Егора, Никита понимающе говорит: - Сюда фашисты не придут. Дедушка Назар сказал, что немцы в этот лес не ходят, боятся... А вам дальше надо идти вот этой тропинкой. Пойдемте, она тут, рядом, - показывает куда-то в кустарник. - А может быть, к нам? - обращается Никита к Егору. - Отряд наш боевой. - Но, видимо, спохватившись, что говорит лишнее, он умолкает. Никита уходит ночью. По-взрослому жмет каждому руку и сразу скрывается в темноте. - Толковый парень. Партизан. - Кувалдин смотрит ему вслед и распоряжается: - Самбуров, осмотрите местность. Здесь будем ждать Чупрахина. Выстрелы уже давно прекратились. Одолевает сон. Голова то и дело падает на грудь: тяжелая, нет никаких сил удержать ее на плечах. - Чупрахин! - вскрикивает Аннушка. - Слышите? Со стороны доносится треск веток. Потом вновь тишина, и опять легкий хруст. Ложусь на живот и вглядываюсь в редеющую темноту. Между стволами маячат две фигурки, - Это я, Никита, - несется из кустов, - Матроса привел. - 9 - Низвергнута ночь, поднимается солнце На гребень рабочих голов. Вперед, красноармейцы! Вперед, комсомольцы! На вахту встающих веков! Поет Иван очень тихо, чуть сбив шапку на затылок. В голосе чувствуется тоска. - Нет, все же Егорка круто поступил со мной. Оружие отнял, подумать только! У кого отнял?! Кувалдин все же наказал Чупрахина за необдуманный шаг там, у дороги. Он передал его автомат Аннушке и уже несколько дней не посылает в разведку. - Солдат без оружия, - никак не может успокоиться Иван. - Понимаешь, вроде я тень. Чупрахин - тень. Не хочу быть тенью, не хочу! Э-э, да что говорить, разве ты поймешь, - отворачивается он от меня. Кувалдин за последнее время все больше напоминает Шатрова.. Может, тем, что строг, и тем, что никогда не жалуется на усталость, одним словом - железо: молчалив и неподатлив. Но металл этот живой, в нем есть сердце, как бы Егор его ни прятал, оно стучит, стучит, и стук этот чувствует каждый из нас. Егор, Мухин ушли в горы, чтобы наметить путь дальнейшего движения. Аннушка печет на углях картофель. Вжились в обстановку, и теперь она кажется нам не такой уж опасной, словно так и должно быть. - Коля, посмотри, поспела? - обращается она ко мне, - Вот пойду сейчас на дорогу, разминирую первого попавшегося скорпиона, и будет у меня оружие, - продолжает свое Чупрахин. - Погубишь себя и нас, - предупреждает его Сергеенко. - Не погублю, я аккуратненько. - Иван, - становлюсь на пути у Чупрахина. - Испугались? Эх вы!.. Я так, прогуляюсь маленько. Вот на бугорочек, подышу свежим воздухом... - Переживает парень! - замечает Аннушка. - Наверное, обижается на Егора. - И все же он хороший. - Кто? - Чупрахин. Егор ценит его... Посмотри, как картошка, - повторяет она. Подсаживаюсь к костру. Огоньки дышат, как живые. Пульсируют. Падают мелкие капли дождя. И от этого угли таинственно подмигивают. - Испеклась? - Кто? - Картошка. - А-а... Пожалуй, готова. Аннушка щекой касается моего плеча. А угли подмигивают. - Аня. - мне хочется вспомнить тот, случай когда мы вдвоем остались в лесу, рассказать ей, как я потом много раз видел ее во сне. - Ну что, говори! - кротким взглядом смотрит в лицо. - Сказал бы, да боюсь, - Кого? - Себя, кого же еще. - Вот как! - Ты смеешься. Она берет меня под руку, и мы начинаем ходить вокруг костра. Ходим молча. Ну что же я такой? Даже в глаза не могу посмотреть. - Не себя ты боишься, а Егора, - говорит Аннушка, поворачивая меня к себе лицом. - Так? Ну скажи? Берет мои руки и прикладывает к своим щекам. Они горячие, а глаза мигают, как угли. Рот чуть-чуть приоткрыт, губы такие милые: еще одно мгновение - и я поцелую Аннушку. Но вдруг вспоминаю Егора, бегу к костру и, как сумасшедший, роюсь в углях, обжигая пальцы. Зачем она так со мной? - Испугался? Она становится рядом. Вижу в углях отражение ее лица. Но это, конечно, кажется мне. - Ты же любишь Егора? - робко спрашиваю. Она ладонью зажимает мне рот. Возвращается Чупрахин. Он садится у костра и начинает: - Не шуточное дело, уже пять дней бездельничаю... А война идет и идет. А что Ванька Чупрахин делает? Что? Что он, сукин сын, делает?. - Успокойся. Скоро вернется Егор, и мы пойдем. Сейчас поешь картошки, вот видишь, как хорошо испеклась, - говорит Аннушка. - Ой, черти! Война идет, а мы картошку жрем. Из-за кустов, пригнувшись, появляются Кувалдин, Мухин. Они встревожены. Егор торопливо рассказывает: - В селе фашисты, их тут много. Надо немедленно уходить. Идем без отдыха. Слышны орудийные выстрелы. Там линия фронта, может, к утру пробьемся к своим. Вершины гор облиты лунным светом. Небо - россыпь звезд. Почему-то вспоминаются донские степи, расцвеченные в мае травами. И тут же мысли о матери. "Дорогая!.. Каждый день в мыслях пишу тебе. Память моя, как некая тетрадочка..." "Дорогая! Я жив и здоров. Мои ноги ходят по советской земле. Сейчас мне немного, конечно, трудно. А кому в это время легко? Ты не беспокойся за меня. На фронте опасно. Но, как у нас здесь говорят, опасность - не смерть. Главное - уметь не поворачиваться к опасности спиной, тогда ничего, не страшно. Дорогая мама! У меня есть хорошие друзья. Раньше я не знал, что есть такие люди. Мой командир Егор Кувалдин. Он из Москвы. Мама, я верю: когда-нибудь ты увидишь этого замечательного Егора...". - "Пишу" о Чупрахине, об Алексее, Аннушке, политруке Правдине, о Шатрове, Хижнякове. О всех, всех пишу... Пусть мама знает о каждом из нас. Пусть мама верит в солдат, озаренных любовью к своей Отчизне и потому готовых на любое испытание. "Дорогая мама! Эту тетрадочку я обязательно сохраню для тебя и для других... После войны мы вместе с тобою прочитаем ее, и я знаю: ты спросишь - для чего ты написал эту тетрадочку? И я тебе отвечу: чтобы никогда не повторилось! Чтобы у людей наших был зорче взгляд! Другой цели нет: чтобы зорче был взгляд! Мама, мы сейчас пойдем в атаку. Враг отступает, и мой командир лейтенант Егор Кувалдин приказывает прикрепить знамя к древку. Гитлеровцы на Северном Кавказе отступают! Мы сейчас ударим во фланг". Под большим шатром Голубых небес - Вижу - даль степей Зеленеется. И на гранях их, Выше темных туч, Цепи гор стоят Великанами. По степям, в моря, Реки катятся, И лежат пути Во все стороны. Посмотрю на юг: Нивы зрелые, Что камыш густой, Тихо движутся; Мурава лугов Ковром стелется, Виноград в садах Наливается. Гляну к северу: Там в глуши пустынь, Снег, что белый в пух, Быстро кружится; Поднимает грудь Море синее, И горами лед Ходит по морю..." Повозка скрипит, подбрасывает, - Потише можно? Синее небо. Пролетают самолеты. Впереди сидит Аннушка, правит лошадьми. Голова у нее густо запорошена снегом, потом я догадываюсь: "Это бинты". - Егор принял роту, - притормаживая, говорит Аннушка. - С ним и Чупрахин и Мухин. А тебе придется полежать. - Долго? - Пока заживут раны. "Ты слышишь, мама, у меня заживут раны, и я снова пойду в бой". Повозка скрипит и скрипит. А небо совершенно синее. "Мама, ты видишь это небо?"  ПОСЛЕСЛОВИЕ К "ПИСЬМУ МАТЕРИ"   Глава первая  Поезд мчит меня в Керчь. В кармане моем приглашение керчан: "Приезжайте к нам на праздник Победы. Керчане встретят с радостью Вас, ведь Вы дважды высаживались десантом на нашу многострадальную землю. Приедут и Табунцы, и Остапишины, и Иван Данилович Демидов". Я уже знаю, кто эти люди, и в моем воображении рисуется картина... Катакомбы спят, спят тяжелым сном. Обвалы, воронки, прищурились от времени глазницы - входы в подземелье. Молчат каменоломни. Но вот среди камней показались два паренька. В руках одного из них пила и фонарь. Это Валерий Лукьянченко. Ребята скрываются под землей. Прошли метров триста по холодному и темному коридору. Остановились у глухой стены, заметили трещину, вставили пилу... Едва начали пилить - часть стены рухнула, образовав широкий лаз.... Вошли в отсек. Он не имел выхода. Посветили фонарем и попятились... За столом, уронив голову на подложенные руки, сидел человек в кавалерийской папахе. Рядом кровати, на них лежали умершие бойцы. И на полу трупы бойцов и командиров. Сосчитали - двести. Обратили внимание на командирскую сумку, которая лежала на груди, под руками у бойца. Около двадцати пяти лет лежат они тут. Кто эти, люди? Бойцы Аджимушкая подземного. В моем "Письме матери" об этом лишь несколько строк: "Под обвалом - погребено десятки солдат. Имен их я не знаю, мама... Они готовились в ночную атаку и перед боем, как это часто здесь бывает, пустили по кругу шутку-прибаутку и тут последовал взрыв... Пыль уже осела, она в катакомбах долго не держится. Я вижу синее небо, вернее - его маленький лоскуток, стиранный-перестиранный южными дождями, сушенный-пересушенный горячими ветрами и жарким солнцем..." В сумке ребята нашли список личного состава. Валерий читает: "Лейтенант Остапишин Андрей Сергеевич, рядовой Табунец Захар Владимирович, младший политрук Демидов Иван Данилович, Ярофеев Иван Егорович, младший политрук Шепталин Иван Федорович, сержант Силыч Федор Артемьевич, младший лейтенант Саенко Николай Степанович, рядовой Карацуба Леонид Григорьевич... Список длинный, и Валерию разом все не прочитать. Вспоминаю стихи Ильи Сельвинского: Кто всхлипывает тут? Слеза мужская здесь может - прозвучать кощунством. Встать! Страна велит нам почести воздать Великим мертвецам Аджимушкая. Поэт приезжал к нам во второй десант, высадившийся третьего ноября 1943 г. на Керченский полуостров. Он ходил с нами в катакомбы посмотреть, как мы сражались здесь в 1942 году. То, что он увидел, там, мастерски воспроизвел в поэме "Аджимушкай", тогда же появившейся в газете нашей Отдельной Приморской Армии. Изрытая воронками земля и сейчас еще как бы кипит, пенится, то поднимаясь, то оседая, то застывая многочисленными холмами и провалами, сквозь глазницы которых тянет терпким запахом, от которого по коже пробегает озноб... ...С Керченского вокзала мчусь прямо в Аджимушкай. Знакомые места! Я отсюда "писал" письмо матери, писал его в своих мыслях дни и ночи. Я повествовал ей о людях, принявших на себя страшный удар врага во имя жизни на земле. Я им давал свои фамилии, свои имена, ибо в мужестве своем они были похожи друг на друга, как две капли воды, - я повествовал своей матери об образе аджимушкайца, солдате , подземелья. И часто придумывал фамилии. Даже себе придумал... Всю войну я не расставался с "письмом" матери, нашептывал его под бомбами и снарядами, идя с полками, батальонами и ротами в логово врага. В Кенигсберге, на земле бывшей Восточной Пруссии, для меня, как и для всех солдат Великой Отечественной войны, прогремел последний выстрел - наступил День Великой Победы. И я сразу же засел, чтобы "Письмо матери" изложить на бумаге. И именно таким, каким я его выстрадал, все думая о солдатах, принявших на себя удар врага на Керченском полуострове, в катакомбах Аджимушкая. Передо мною армейская юность... - Здравствуй, Коля Самбуров, нашептывающий письмо матери!.. Знаменитые катакомбы! Здесь, в подземелье, в 1905 году находилась типография большевистского подполья Керчи. Здесь в годы гражданской войны и интервенции сражались красные партизаны. Катакомбы были их крепостью. Здесь в ноябре и декабре 1941 года, когда гитлеровские войска оккупировали Керчь, действовал прославленный партизанский отряд керчан имени Ленина. Его бесстрашные бойцы держали в своих руках каменоломни вплоть до тридцатого декабря 1941 года, когда Керчь была освобождена нашим морским десантом, впоследствии отбросившим гитлеровцев за акмонайские позиции и занявшим Феодосию. Керчь - огненная земля для всех оккупантов. Оккупанты не раз сгорали на ней дотла! Душой и цементирующей силой всей партизанской борьбы были коммунисты, верные и стойкие бойцы нашей ленинской партии. В мае 1942 года гитлеровцам удалось вновь занять город Керчь. И с этого дня началась одна из самых героических оборон Аджимушкая, продолжавшаяся вплоть до начала ноября 1943 года. Коля Самбуров в силу своего положения (так уж сложилась в то время обстановка в катакомбах - большинство командиров были рядовыми бойцами) не мог все знать и быть участником каждого события. Теперь он повзрослел, в полковничьих погонах... Я стою в окружении солдат подземелья, приехавших сюда, как и я, по приглашению керчан, советских и партийных организаций. Передо мною живые и мертвые защитники Аджимушкая. Павшие молчали под огромными бетонными надгробьями, сооруженными в наши дни керчанами. Говорят, что павшие не встают, А тут я слышу живые голоса погребенных под обвалом. Вот они сами: - Федор Артемьевич Силыч! - Николай Степанович Саенко! - Иван Данилович Демидов! - Рядовой морской пехоты Леонид Григорьевич Карацуба!.. Так вот какой ты теперь, Иван Чупрахин! В своем "Письме матери" я не мог расстаться с тобою. Как будто знал, что еще встречусь. Воспоминания, воспоминания... И вновь ожили бои. Ожили катакомбы, Теперь уж с подлинными именами и живых, и "вставших из гробов" и завалов, и тех, которые не встают, но в памяти народа живут вечно.  Глава вторая  Шла вторая половина мая сурового 1942 года. В штабе немецких войск царило оживление: командиры немецких частей доносили своему командующему группировкой о взятии последней переправы через Керченский пролив. Ошалелые от успехов штабисты поздравляли друг друга с наступившей тишиной, им очень хотелось тишины, хотя бы на несколько дней. И гитлеровцам казалось, что она наступила, ибо советские войска отошли на Тамань, правда, какая-то небольшая, очень небольшая горстка "безумцев" окопалась у поселка Аджимушкая, тоже маленького, очень маленького, и продолжает отстреливаться. Но это - пустяк, не пройдет и двух часов, как "безумцы" поднимут руки... Горела Керчь. В порту и пригородных поселках рвались артиллерийские склады, с тяжелым шуршанием пролетали над домами снаряды. Падая на улицах, они дырявили каменные ограды. В одном из рваных проемов появилась вихрастая голова: глаза задиристые, волосы хохолком - непокорные. Паренек огляделся, свистнул кому-то и скрылся за оградой. Вскоре к стене подбежал черноголовый подросток. Он позвал: - Братеня, Дима, где ты? Слышишь, я знаю, где лежат гранаты. Бабахнем по фрицам... - Я тебе бабахну, Мишка, - вновь показался вихрастый паренек. - Товарищ Блохин, ты чего шумишь! - шикнул он на меньшего по-взрослому и помог пролезть в проем... Дымился смрадным дымом и поселок Аджимушкай. Припав грудью к обожженной земле, лежал в воронке, неподалеку от крайнего дома, сухощавый полковник. То был Ягунов Павел Максимович, бывший начальник отдела боевой подготовки армии. Бывший... Не верилось, но что поделаешь, штаб на Тамани, а он, полковник Ягунов, остался здесь, в окружении. Мысль об этом сверлила его голову лишь одну минуту. Он отогнал ее прочь, как назойливую муху, и окинул взором взлохмаченную снарядами и бомбами землю, заметил неподалеку от себя батальонного комиссара, и ему стало как-то легче. "А комиссар-то из штаба фронта, - вспомнил он, где видел этого человека. - Кажется, Парахин, Иван Павлович. Комиссар на месте - теперь и командиру веселее". Он еще не знал, чем будет командовать - полком или дивизией: Ягунов видел, как в течение нескольких дней, когда шли жаркие бои за поселок Аджимушкай, со всех направлений шли сюда ротами, взводами, небольшими группами и в одиночку бойцы и командиры из частей, прикрывавших переправу наших войск на Тамань, и Ягунов отводил им участки, позиции, и люди дрались, не помышляя об отступлении, не пугаясь вражеского окружения. Полковник проводил взглядом две автомашины и пароконную повозку, скрывшиеся в черном зеве каменоломни, прошептал: "Будем сражаться и под землей". Об этом же думал и старший лейтенант Михаил Григорьевич Поважный. Он. находился в северной части поселка и не знал, что в километре от него, там, где маячит Царский курган, находятся советские бойцы и что незнакомый ему полковник Ягунов уже собирает силы в единый кулак. Для уточнения обстановки не хватало времени. С севера, со стороны Азовского моря, наседали немцы: они решили разделаться с "безумцами". Батальон, которым командовал Поважный, принял бой. Схватка длилась недолго. Враг вынужден был отойти. Еще до подхода к Аджимушкаю вышел из строя командир полка майор Голядкин. Обливаясь кровью, он подозвал к себе Поважного и сказал: - Передаю вам командование полком, приказываю не отступать... Держитесь, Михаил Григорьевич, до последнего дыхания... Голядкина и раненого комиссара полка старшего, батальонного комиссара Евсеева унесли с поля боя. Поважный не знал, успели ли переправить их на Тамань. Теперь он во главе полка. Когда немцы отошли, Михаил Григорьевич собрал сведения о наличии людей: оказалось шестьсот человек. Через час начальник штаба лейтенант Шкода доложил: к полку "прибилось" еще свыше шестисот бойцов и командиров из других частей и соединений, кроме того, в подземелье укрывается большое количество гражданского населения. - Это же сила! - звонко выкрикнул откуда-то появившийся молоденький большеголовый боец, одетый в морскую форму. - Из восемьдесят третьей морской бригады? - спросил Поважный. - Так точно, командир, из этой бригады. Да я вас знаю, товарищ старший лейтенант, вы у нас командовали батальоном. Помните, в Семиколодезях? - Верно, командовал. Как фамилия? - Карацуба, Леонид Карацуба, - Будешь у меня связным. Из дневника Михаила Григорьевича Поважного "...Фашисты ударили по северной части Аджимушкая. Они вывели из строя нашу артиллерию. Я отдаю приказ идти в рукопашный бой. Это была жестокая схватка. Она длилась до самого вечера. Ночью я отвел людей в Малые Аджимушкайские каменоломни, выставил заставы и приказал ни в коем случае не допустить прорыва врага в каменоломни. Под землей оказалось большое количество рядового и командного состава, много гражданского населения из Керчи и прилегавших к городу поселков. Сразу приступил к формированию батальонов, штаба подземного гарнизона, учету боеприпасов, продовольствия и вооружения. В Аджимушкай вошли немцы. В штабах вражеских частей вновь заговорили о тишине, на этот раз с сомнением, но все же говорили о ликвидации "красных безумцев", некоторые даже пробовали пиликать на губных гармошках, адъютанты спешили занять для своих командиров лучшие дома, обставить мебелью. А под землей жил другой Аджимушкай. Малые катакомбы тянулись на несколько километров. Их значительно превышали своими размерами Центральные каменоломни. И в тех и в других - тысячи бойцов и командиров. На поверхности их разделяет огромная корытообразная лощина. Под землей они изолированы друг от друга, и штаб полковника Ягунова не знает, что совсем рядом, в шестистах метрах, старший лейтенант Поважный сформировал три батальона, как и не знал Михаил Григорьевич, что в Центральных катакомбах находится еще большее количество советских бойцов и командиров, решивших до последнего дыхания удерживать каждую пядь родной земли. А восемнадцатилетнему Дмитрию Блохину, как и его тринадцатилетнему братишке Мише, страшно хотелось побольше скопить гранат, револьверов и винтовок, в подходящий момент уйти в