а третий - на твоей обязанности.
     И вот оба неслышными тенями скользнули на крыльцо.  Орлов толкнул
дверь, и разведчики предстали перед тремя остолбеневшими людьми.
     Дальнейшее заняло буквально несколько секунд.
     - Руки вверх! - скомандовал Орлов.
     Один из  сидящих  за столом рванул из кобуры пистолет.  Орлов дал
очередь,  и двое упали.  И тут у Лихачева заело трофейный автомат (вот
где падение в снег сказалось). Третий, воспользовавшись этим, бросился
к выходу.  Орлов тут  же  сбил  его  с  ног.  Силясь  подняться,  враг
беспомощно  барахтался на полу.  В вытаращенных глазах его стоял ужас.
Где-то в глубине души у Алексея шевельнулась мысль: "Пощадить?.. А они
щадят кого-нибудь?  Нет,  не щадят!" И почти не глядя,  он полоснул из
автомата по третьему.
     В это  время на втором этаже раздались быстрые шаги.  Юдин метнул
туда гранату, и сразу все стихло.
     Поднялись наверх.  В коридоре лежал убитый взрывом полицейский. В
комнате  никого  не  было.  Здесь  стояли  три  односпальные  кровати,
канцелярский  шкаф.  За письменным столом находился небольшой сейф.  В
углу была прислонена винтовка.
     Не успели  разведчики  толком  оглядеться,  как снаружи раздалась
автоматная и ружейная трескотня.  Видимо, решив, что деревня атакована
крупными  силами,  гарнизон  на авось палил в сторону леса.  Орлов дал
автоматную очередь вдоль улицы, а Юдин метнул две гранаты.
     Пока они  разберутся,  кто да что - минут десять пройдет.  Однако
нам надо спешить.
     Вскрыть сейф  разведчикам  не удалось.  А в нем могли быть ценные
документы.  Как же быть?  И тут Орлов вспомнил,  что у ворот он  видел
запряженную  в  сани лошадь.  Видимо,  кто-то из начальников собирался
после ужина ехать по делам.
     - Эх, была не была. Тяжеленек гостинец, но ничего не поделаешь...
     Сейф обвязали веревкой и аккуратно спустили его через окно  прямо
в сани.  Туда же погрузили оружие и мешок с бумагами, которые выгребли
из стола.
     Скоро разведчики вернулись к Дегтяреву.  Оставшись в одиночестве,
он не на шутку струхнул. В деревню возвращаться не решался, боясь, что
его заподозрят в связях с партизанами.
     - Не робей,  - сказал ему Орлов.  - Да передай  людям:  на  Волге
немцам скоро полный капут будет. Окружена армия Паулюса. Дайте немного
сроку, и здешние оккупанты Лазаря запоют.
     На лошади  разведчики  добрались  лишь до Клименицкого маяка.  Уж
очень слабой оказалась трофейная кляча.
     Остановились. После  многократных  усилий  сбили  замок  с сейфа,
документы переложили  в  вещевые  мешки.  Поровну  распределили  груз,
встали на лыжи.  И только тут почувствовали,  как измотали их минувшие
сутки.  Километров семьдесят было уже позади,  а пройти оставалось еще
не менее сорока, причем без задержки.
     Поочередно сменяя  друг  друга,  разведчики  пробивали  лыжню  по
снежной  озерной  целине,  с  трудом перебирались через торосы.  После
полуночи задул встречный ветер,  пошел сильный снег.  Но Орлов  сквозь
снежную  тьму продолжал вести свой маленький отряд к желанному берегу.
И довел.
     А через   несколько  дней  полковник  пригласил  к  себе  Алексея
Михайловича. Он поздравил его с наградой - орденом Красного Знамени.
     - Имеем  сведения,  -  сказал полковник,  - что ваш рейд доставил
немало неприятностей белофиннам.  В Великой  Губе  кое-кого  с  постов
сняли. И еще пикантная деталь. В ту ночь в Липовицах находился военный
священник. Батюшка с погонами... Так вот этот поп в одном нижнем белье
бежал до самой Великой Губы.  Каково! - И полковник долго еще смеялся,
представляя себе эту картину.
     Орлову после боевой операции был дан отдых. Ненадолго, правда. Он
писал письма, читал, ходил на рыбалку. Но и в эти спокойные дни его не
оставляли тревожные мысли о судьбе людей, которых он успел полюбить.

        Глава 2
                                 ТРУС

     В этот поздний зимний вечер  вся  деревня  Фоймогуба  утопала  во
мраке.  И  лишь  в  одном  из домов окна были ярко освещены.  На белых
занавесках прыгали уродливые тени пляшущих людей.  На улицу  вырывался
шум голосов, какая-то визгливая мелодия, громкие выкрики.
     "Что такое? Может, не здесь живет комендант?" Человек в полушубке
остановился в нерешительности,  осмотрелся: "Не повернуть ли назад". В
ту же минуту он услышал окрик:
     - Сейс! - А потом по-русски: - Стой!
     Человек замер, вытянув руку с измятым листком бумаги.
     Часовой сделал   знак,   чтобы  человек  не  двигался,  и  что-то
выкрикнул в сторону дома.  С крыльца неторопливо сошел другой  солдат,
приблизился  к  незнакомцу,  стоящему  по  колено  в снегу,  и спросил
по-русски:
     - Что надо?
     - К коменданту, вот ваш пропуск.
     - Жди.
     Солдат скрылся за дверью и долго  не  появлялся.  Все  это  время
человек  с  пропуском  простоял под дулом автомата,  все больше ощущая
унизительность своего положения.  Но вот  солдат  крикнул  с  крыльца:
"Иди!" И незнакомец вошел в дом.
     В прихожей он остановился  и  через  дверь,  ведущую  в  комнату,
увидел большой стол, заставленный бутылками и всякой снедью. За столом
сидели пьяные офицеры.  Они даже внимания на  вошедшего  не  обратили.
Правда,  один  из  них,  рыжий лейтенант,  встал из-за стола,  подошел
поближе.
     - Водки  хочешь?  -  выкрикнул  он,  протягивая  налитую  дополна
стопку.
     Человек промолчал.
     - Ах, не хочешь!..
     И лейтенант  выплеснул  жидкость в лицо пришельцу.  Этот поступок
вся пьяная компания встретила одобрительным  смехом.  Довольный  своей
выдумкой  лейтенант  снова уселся за стол,  и тут же все забыли о том,
кто, смущенно и жалко утираясь грязным носовым платком, остался стоять
в коридоре.
     Наконец один из офицеров,  покачиваясь, направился в прихожую. Он
уставился на незнакомца.
     - Партизан?
     Тот протянул бумажку, торопливо заговорил:
     - Я разведчик.  Бывший.  Сдаюсь. По вашему пропуску пришел. У вас
тут написано: партизан, которые сами сдаются, вы не расстреливаете.
     - Сдай оружие!
     Офицер оглянулся  на шумную компанию в другой комнате.  Надо было
допросить этого русского, но там так приятно звенели стаканы... Указав
в угол, офицер прокричал:
     - Сиди тут! Двинешься - пристрелим. - И ушел.
     В передней комнате продолжалось пиршество,  а в углу прихожей, на
широкой деревянной скамейке,  расстегнув  полушубок,  сидел  тот,  кто
забыв о совести,  о чести, пришел искать защиты у врагов, осквернявших
его родную землю. Когда-то и в его душе кипела ненависть к оккупантам,
а  теперь  он  покорно ждет,  пока они,  нажравшись и напившись вволю,
займутся им.
     У этого небритого,  заросшего человека был последний шанс. Дело в
том,  что хмельной офицер ограничился тем,  что изъял  у  него  наган.
Обыскивать  не  стал.  А в кармане полушубка осталась граната-лимонка.
Швырнуть бы ее сейчас туда,  откуда то и дело выглядывают пьяные рожи,
выскочить  стрелой в дверь,  снять часового и - в лес,  но куда там...
Такое мог совершить кто-нибудь  другой,  но  не  Зайков,  заячья  душа
которого привела его к измене.
     С чего все началось?  С того,  что не выдержали нервы, когда жена
его Марья проходила мимо вражеских солдат.  Забыв обо всем, о том, что
ставит под удар товарищей, что может погубить всю операцию, он кинулся
к ней,  затем,  выстрелив в одного из солдат,  метнулся в лес.  Но тут
споткнулся о какую-то корягу,  упал,  и поэтому пущенная вслед очередь
полоснула мимо.
     Месяц он скрывался в лесу, голодал, ночами, крадучись, пробирался
к  дому.  Потом  почти  два  месяца прятался от людей в подвале.  Отец
говорил:
     - У меня есть для тебя маскхалат, лыжи. Иди к своим.
     Не шел. Объяснял, что не в силах уйти, пока Маша в тюрьме.
     "Нет, нет,  хорошо, что я пришел к ним, сам пришел, - лихорадочно
думал он, - Машу выпустят. Да и меня помилуют".
     В комнате горланили песни, топали ногами, о чем-то шумно спорили,
громко звенели посудой.  Но он будто и не слышал  этого.  Сгорбленный,
жалкий,  с  исхудавшим  лицом  и серыми застывшими глазами,  он сидел,
склонив голову, мысленно перебирая все, что произошло за последние три
с половиной месяца.
     В его памяти снова и снова оживали  картины  недавнего  прошлого,
начиная с того дня, когда он увидел на лесной тропинке у мельницы свою
жену.
     Ему вспомнился отец,  на лице которого застыло,  немое осуждение.
"Вот сестра понимает меня",  - думал он. И перед ним поплыл тот вечер,
когда  впервые  после  трехмесячного одиночества он сел за праздничный
стол в кругу своих родных.  Сначала они  сидели  без  него  -  сестра,
невестка,  дети.  А  он прятался в подвале.  Затем пробрался на кухню.
Захотелось побыть вместе с  ними.  Навстречу  -  отец.  Что  он  тогда
говорил?  Да,  отец просил: "Не выходи". Но ему так хотелось оказаться
на людях!  Отцу сказал:  "Посижу с ними  хоть  часок,  человеком  себя
почувствую".
     Сестра убеждала:  "Хватит тебе скрываться,  сходи в  комендатуру,
обскажи все,  как было,  повинись, и тебя отпустят, не тронут. И Машку
твою пощадят".
     "Маша, Маша,  из-за  тебя  ведь я и на предательство пошел.  Ради
тебя унижаюсь перед ними".  Теперь он уже не думал о возможном побеге,
о  том,  что  еще  не  поздно исправить роковую ошибку,  хотя бы ценой
жизни.  Теперь он думал только о том, как бы сохранить себе жизнь, как
уйти от опасности.
     Гайдин, Орлов...  Эти скажут смалодушничал, струсил, как говорили
тогда после прыжков с парашютом.  Они прыгнули,  а я - не решился. Как
бы поступил Орлов,  если бы застал меня здесь? Как! Конечно, пустил бы
пулю!  А  за  что?  Я  же их не выдал,  не предал,  я только себе хуже
сделал..."
     - Эй, вставай! Вставай, свинья!
     Зайков поднял воспаленные глаза.  Он и  не  заметил,  как  сквозь
покрытые ледяными узорами окошки в комнату пробрался хмурый рассвет.
     - Вставай,  пошли!  - толкнул  его  в  плечо  прикладом  автомата
появившийся откуда-то солдат и повел на улицу.
     Его привезли в Великую Губу,  заставили ждать,  а потом  ввели  к
военному коменданту района.  Толстый майор приказал конвойным выйти из
кабинета, и презрительно взглянул на арестованного:
     - Фамилия?
     - Зайков. Я сам пришел к вам. В ваших пропусках говорится, что вы
сохраняете  жизнь,  если  партизаны  сдаются.  Ваш  пропуск  я нашел в
лесу... - торопливо лепетал предатель.
     - Зайкова ваша жена?
     - Да, она у вас, отпустите ее.
     - Все будет зависеть от того, насколько искренни вы будете.
     - Я все скажу.
     - Для  начала  сообщите:  когда,  с  какой целью проникли в район
действий наших войск?  Кто действовал вместе с вами? Какие явки есть в
районе  у  разведчиков?  Одним  словом,  вот  бумага,  перо  - пишите.
Подробно напишите.  А там посмотрим.  Повторяю:  все зависит от  вашей
искренности.
     - Я сам пришел еще вчера вечером,  а комендант  в  Фоймогубе  всю
ночь продержал меня в коридоре.  Если бы я захотел,  мог бы уничтожить
их,  когда они пили.  Они даже не обыскали меня...  - и  он  вынул  из
кармана гранату.
     Майор в испуге отшатнулся. Но тут же овладел собой:
     - Положите  на  стол!  - Зайков выполнил приказание.  - А теперь,
господин  Зайков,  я  от  имени  финского  командования  приношу   вам
извинения.  Мы  накажем  того,  кто  посягнул на вашу честь.  Впрочем,
сначала я прикажу подать вам в  соседнюю  комнату  обед.  Я  думаю  мы
договоримся. Нам нужны способные люди.
     Когда за Зайковым закрылась дверь, майор снял телефонную трубку и
вызвал фоймогубского коменданта:
     - Идиот, - сказал он тому, кто был на том конце провода. - Идиот!
Немедленно  сдайте  дела и явитесь за получением документов.  Пусть на
передовой русские поучат вас уму-разуму.
     Майор положил трубку и бросил взгляд на гранату,  которая все еще
лежала на столе.
     - Это чертовски хорошо, - подумал он, - что она оказалась в руках
такого труса. А то и мне могло не поздоровиться.

        Глава 3
                             СВОИ И ЧУЖИЕ

     В один  из ясных солнечных дней 1943 года Орлов вернулся из штаба
в хорошем настроении.
     - Ну,  Тимофей,  -  сказал  он  своему другу Миккоеву,  - собирай
вещички.  Отпуск нам с тобой выпал.  Ты что,  не  доволен?  -  добавил
Алексей,  заметив,  что  его сообщение не слишком обрадовало товарища:
Тимофей вдруг помрачнел,  достал кисет и стал  неторопливо  скручивать
цигарку.
     - Чему радоваться?  - закуривая,  ответил Миккоев. - У тебя жена,
детишки,   какой   ни   на  есть  дом.  А  у  меня  что?  Семья-то  на
оккупированной территории. Будто не знаешь... Только душу бередишь.
     - Вот это ты зря!  И не думал я тебе душу бередить.  А про отпуск
потому сказал,  что предлагаю вместе со мной съездить.  Будь  спокоен:
встретят как родного.
     - Что ж,  это мысль,  - повеселел Миккоев.  -  Пожалуй,  можно  и
съездить.
     - Вот и хорошо!
     И они  отправились.  За эти недолгие недели отпуска друзья многое
повидали,  они как бы окинули взглядом страну, по-военному строгую, но
до слез родную,  уже увидевшую где-то там,  впереди, занимающуюся зарю
победы.
     Были за эти недели и радостные, и грустные впечатления. Но где бы
ни находился Орлов,  сидел ли вместе  с  другом  за  семейным  столом,
оглядывал  ли через окно вагона бескрайние наши российские поля,  - ни
на минуту не покидали его воспоминания о пережитом. Он видел Заонежье,
светлую воду полюбившегося озера,  трудные дороги, что пройдены, видел
спокойные глаза Бородкина,  скупую улыбку Сюкалина, открытое лицо Саши
Ржанского  и  понимал,  что там,  в заонежских лесах,  оставил частицу
своего сердца.  Разведчик Орлов знал,  что не будет ему покоя, пока не
возвратится  счастье  в  тихие деревни,  где седая давность всегда так
тесно сходилась с новью.
     - Загостевались мы, пожалуй... - сказал ему как-то Миккоев.
     - Твоя правда.
     И за   несколько  дней  до  окончания  отпуска  оба  вернулись  в
Беломорск.
     ...Самолет шел   над   самым   лесом.   Взглянув  вниз,  Орлов  с
удовлетворением подумал,  что в этих местах он знает каждый кустик.  И
вот  он  снова  идет на задание,  которое предстоит выполнить в районе
Липовиц.  Надо создать новые надежные явки,  выяснить судьбу людей,  с
которыми  был связан прежде,  собрать информацию о противнике.  "Нужна
такая явка,  - сказал на прощание полковник,  - которую  мы  могли  бы
использовать и зимой, как место пребывания наших людей".
     Пора прыгать.  Последнее прощание с пилотом.  И вот уже выдернуто
кольцо   парашюта.   Приземлился   точно   -   на   том  самом  болоте
северо-восточнее деревни Липовицы,  которое было выбрано  еще  там,  в
штабе. Так же благополучно совершил посадку и радист Павел Васильев.
     Отстегнули парашюты и сразу же принялись маскировать следы своего
приземления.  Затем  в течение трех дней устраивали свое "хозяйство" в
лесу. Сообщили на Большую землю о благополучной высадке.
     На четвертые  сутки  Орлов  отправился  в первую разведку.  Перед
уходом еще и еще раз с пристрастием осмотрел свой  костюм:  как  будто
ничего  бросающегося  в  глаза.  И  все-таки  проверить не мешает.  На
прощание сказал Васильеву:
     - Значит, как договорились: твое дело связь.
     - Эх, надоело в лесу отсиживаться, Алексей!
     - Яков.  По  батюшке - Матвеевич и по фамилии Ефимов...  А насчет
отсиживания чего тебе объяснять.  Сам лучше знаешь,  чем радист должен
заниматься.  А придет твой час, так тогда хочешь не хочешь, а сражайся
до последнего.  Еще помни: коли схватят меня, действуй самостоятельно.
Явки у тебя есть. А я их проверять иду. Одним словом, дай пять!
     Разведчики обменялись крепким,  рукопожатием,  и Орлов  вышел  на
едва приметную тропу.  Васильев долго смотрел вслед товарищу,  который
быстро удалялся своей неторопливой, казалось бы, походкой.
     Яков рассчитал  так,  чтобы  к вечеру подойти к деревне Липовицы.
Надеяться на сумрак здесь, в краю белых ночей, не приходилось. Поэтому
действовать надо было с большой осторожностью.  Выждав час-другой,  он
проник в деревню.  Но оказалось, что здесь нет ни одного жителя. А еще
минувшей   зимой,   когда   он  здесь  штабишко  разгромил,  была  она
населенной.  И Ржанские здесь одно время проживали.  Теперь даже не  у
кого   про  них  узнать.  А  явка  нужна  обязательно,  без  нее  клин
получается.
     По-видимому, оккупанты  выселили  население  не только с Большого
Клименицкого острова,  но и со всех прибрежных деревень Заонежья. Надо
переносить базу в глубину территории. Необходимо поскорее связаться по
радио с командованием и получить соответствующее разрешение.
     Засветло разведчик   подошел  к  деревне  Леликозеро.  Вскоре  он
убедился,  что здесь есть жители. Из крайнего дома доносились какие-то
непонятные  глухие  удары.  Осторожно  проник  в  сарай  и  там увидел
женщину.  Она энергично,  ни на секунду не отрываясь от  дела,  толкла
солому.
     - Бог на помощь, хозяюшка!
     - Ох,  и божья помощь не впрок,  с голоду дохнем.  Видишь: солому
толку для хлебушка. Мучицы-то едва видно нам достается.
     - А хозяин где?
     - На огороде.
     - Нельзя ли позвать его?
     - Сейчас.
     На сарай  поднялся  еще  крепкий  человек лет шестидесяти.  В его
слегка косоватых глазах светились ум и искреннее расположение.
     - Что ж, познакомимся, - заметил Орлов. - Яков Ефимов.
     - Качанов  Степан  Иванович.  -  Он   зорким   взглядом   оглядел
разведчика.  Будто в самую душу заглянул, а потом с нарочитой прямотой
продолжал:  - В Ламбасручье на барина работаю.  Детишек трое. На ихние
марки особо не разживешься. Вот какие дела наши.
     Яков оценил эту прямоту и сразу почувствовал к нему расположение.
Опустив  руку  во  внутренний  карман  пиджака,  извлек  оттуда  пачку
"Казбека".  В другом кармане был у него  кисет  с  махоркой.  Тот  или
другой вид курева он использовал исходя из ситуации.
     - Закурим,  - сказал разведчик,  глядя прямо в глаза собеседнику.
Он решил поговорить со Степаном Ивановичем начистоту.
     - Таких  давненько  не  видывали.  А  откуда  ты  будешь,  добрый
человек?
     - Оттуда.
     - Оттуда, значит... Тогда поговорим. Только не здесь.
     - А почему не здесь?
     - Да живет рядом Епифанов.  С оккупантами его водой не разольешь.
Как бы не донес.  А вот мы с тобой в  хлеву  закроемся,  в  самый  раз
будет.
     - В хлеву, так в хлеву...
     Орлов прежде  всего  рассказал  Качанову  об успешном наступлении
советских войск,  развернувшемся  на  многих  фронтах  после  разгрома
немцев на Волге. И хотя прошло уже порядочно времени после уничтожения
трехсоттысячной армии Паулюса,  все,  что сообщал  Алексей,  было  для
Качанова  большой  и  радостной новостью.  Он слушал,  затаив дыхание.
Временами Качанов  рукой  касался  плеча  Орлова  и  тоже  полушепотом
спрашивал:
     - Всю армию немецкую, говоришь, уничтожили?
     - Всю, старина, всю, а теперь наши уже под Курском бои ведут.
     - Вот это да.  А мы  тут  гадали  зимой,  отчего  это  щюцкоровцы
перестали  бахвалиться,  что немцы на Волгу вышли?  С осени-то они все
говорили: "Сталинград немцы взяли и Москва скоро падет".
     - Москва?! Руки коротки.
     - А Ленинград-то как?
     - И  под  Ленинградом  немцу  трепку  дали.  Зимой тоже.  Блокада
прорвана.
     - Когда же к нам-то придет Красная Армия? Уж как ждем!
     - И дождетесь.  Скоро... Вот такие мои новости, Качанов. А теперь
ты расскажи,  как у вас тут?  Наших ждете?  Это хорошо,  но и помогать
нашим надо.
     Качанов подробно   рассказал   разведчику,  какова  обстановка  в
районе,  где имеются  оккупационные  гарнизоны,  на  кого  из  местных
жителей можно положиться и кого следует опасаться.
     - А не слышал ли ты часом,  Степан Иванович, о судьбе Ржанских из
Липовиц и Сюкалина Петра Захаровича из Вертилова?
     - Чего не знаю, того не знаю. Разнесло людей, как осенние листья.
     Возвращался на базу Ефимов в приподнятом настроении.  Правда, для
явки качановская изба не  годится:  деревня  на  бойком  месте  стоит.
Отсюда   до  Ламбасручья  рукой  подать.  В  любой  час  ожидай  беды.
Поселиться бы надо в глухом месте, куда оккупанты пореже суются.
     Крепко задумался  Яков.  Сам того не заметил,  как в километре от
Леликозера  наткнулся  на  финского  солдата.  Тот  сидел  на   камне:
пригрелся  на солнышке.  У его ног лежал велосипед.  В руках у солдата
была винтовка. Но держал он ее неловко, как палку.
     Уходить Якову было поздно: сидящий поднял голову.
     - Руки вверх!..  - скомандовал  разведчик,  направив  на  солдата
револьвер.  Тот  испуганно  вскочил  и молча поднял руки.  У него было
совсем юное лицо с широко раскрытыми голубыми глазами.
     - Какого черта здесь сидишь? - не надеясь, что солдат поймет его,
спросил Яков,  в который  раз  мысленно  проклиная  себя  за  незнание
финского языка.
     - Господин начальник!  Не стреляйте,  - внезапно  запричитал  тот
по-русски.  -  Я  ездил  в  Великую Губу за пайком для начальства.  Да
устал. Вот и решил немного отдохнуть.
     - Ладно, шагай в лес!
     Разведчик обезоружил солдата,  отвел его метров на сто  пятьдесят
от дороги в самую чащу.  Здесь решил допросить подробнее.  Такая удача
не каждый день в руки дается. Пленный из штаба, да еще знающий русский
язык.
     - Ну,  рассказывай о себе.  Как звать,  откуда,  кто  будешь?  Из
каких: белофинн или в холуях у них состоишь?
     - Лугачев я.  Павел.  Мне 17 лет.  Взяли  меня  в  переводчики  к
начальнику полиции в Ламбасручье.
     - Вот какая  ты  оказывается  птица.  К  самому  ламбасручейскому
барину приписан.
     - Нет, барин - сам по себе.
     - Все они одним миром мазаны. А родом откуда?
     - Из Шелтозерского района.  Мать и сейчас там. А брат - танкист у
красных.
     - Вот-вот,  а ты,  значит,  белый.  Потому и поступлю я с  тобой,
предатель, по всем законам военного времени.
     - Не убивайте меня,  господин!  Я не по своей  воле  при  полиции
состою.
     - А потому,  значит, что кишка тонка. Ну, выкладывай мне подробно
все ламбасручейское начальство.
     То, о чем Качанов ведал лишь понаслышке,  Лугачев знал совершенно
точно  и в деталях.  Он сообщил разведчику исчерпывающие данные о том,
сколько солдат в ламбасручейском гарнизоне,  и,  пользуясь примитивной
схемой,   объяснил,  в  каком  доме  живет  Пернанен,  где  квартируют
полицейские и где размещены солдаты,  какие здесь у оккупантов огневые
точки, сколько людей охраняют штаб.
     - Теперь о других  деревнях  рассказывай.  Где  имеются  воинские
подразделения, какие?
     Яков только тогда прервал разговор,  когда  стало  очевидно,  что
Лугачев  выложил все,  что знал.  Вконец испуганный,  тот выжидательно
глядел на разведчика, прекрасно понимая, что в эти минуты решается его
судьба.
     "Что делать с ним?  - размышлял Яков. - Если отпустить, может всю
операцию  сорвать.  Науськает ищеек по нашему следу.  А убивать мальца
тоже не хочется".
     Яков еще  раз испытующе оглядел своего перепуганного собеседника,
молча вынул из ножен длинный, обоюдоострый клинок. Лугачев зарыдал.
     - Не убивайте меня, господин!
     - Заладил,  господин,  господин.  Какой  я,  к  чертям  собачьим,
господин.  Прошу  без  оскорблений.  А  вот как быть с тобой,  честное
слово,  не знаю.  -  Яков  достал  из  другого  кармана  банку  мясных
консервов, вскрыл ее ножом, протянул Лугачеву сухари и добавил:
     - Давай-ка  закусим.  А  то  на  голодный  желудок  голова  плохо
работает.  Твои припасы трогать не будем,  чтобы,  если отпущу тебя, у
господ полицейских подозрения не вызвать.
     Закусывал, главным  образом,  сам Яков,  ибо Лугачеву явно не лез
кусок в горло.  Покончив с банкой,  разведчик аккуратно закопал  ее  в
вырытую тем же ножом ямку.
     - Вот что:  пиши расписку.  Мол, получил от советского разведчика
Якова  Ефимова  триста  марок  за  переданные  ему  сведения о финских
воинских частях.
     - Да зачем мне марки. Я и так!
     - Пиши.  Так.  Теперь сосчитай. Деньги, хотя они и не рубли, счет
любят.
     Яков спрятал полученную от  Лугачева  расписку  и  сказал,  глядя
прямо в глаза вконец растерявшегося парня:
     - Если   предашь,   эта   расписка   будет   переслана   финскому
командованию, да и брату-танкисту сообщим, какой у него браток. А тебе
такое задание:  потолкайся подольше в штабе,  приглядись, нет ли каких
документов,  ознакомься,  запомни.  И  второе:  постарайся разузнать о
судьбе Ржанских и Сюкалиных, - и Яков подробно объяснил, о каких людях
он ведет речь.  - А встретимся вот где.  По карте,  небось, понимаешь?
Так вот гляди.  Как прибудешь сюда,  располагайся и жди меня.  Сколько
надо, столько и жди. Сегодня, значит, десятое июня. А это... Это будет
двенадцатого. Ясно? Шагай.
     Лугачев ушел.  А  Яков мысленно подвел итог этому дню:  не так уж
плохо.  Он полной грудью вдохнул свежего лесного воздуха, оглянулся по
сторонам. Прикинув, что отсюда ему до базы далековато, Яков направился
в соседнюю деревню,  где решил заночевать.  По  словам  Лугачева,  там
некого было опасаться.
     В крайнем доме дверь ему открыла пожилая женщина.  Она  разбудила
хозяина.  Это  был  румяный  с  круглыми  красноватыми глазами старик.
Увидев незнакомца,  он засуетился,  забегал,  всем своим видом выражая
радость   по   поводу  встречи  с  гостем.  Весь  он  так  и  светился
расположением.  Сочные губы растягивались в улыбке, большие белые руки
были  в  непрерывном  движении.  И только в глубине его глаз прятались
беспокойные огоньки: сверкнут и исчезнут.
     - Гость  на  порог  -  ставь  чай  да  пирог,  -  сказал  хозяин,
назвавшийся Иваном Сергеевичем Лимоновым.
     Уже за чаем на вопрос Орлова,  как живется ему, Лимонов сказал не
без гордости:
     - Работаю старостой.  Пятьсот марок платят. 300 из них штаб и 200
полиция. Да еще бондарное ремесло кормит. - Сообщая во всех деталях об
источниках своих заработков, он испытующе поглядывал на незнакомца.
     "Сразу видно - шельма старик,  - решил Яков,  мысленно  проклиная
себя за неосторожность. - Вот тебе и переночевал..."
     Поблагодарив хозяина, он встал из-за стола.
     - Ждут  меня  в  Ламбасручье,  - с подчеркнутым сожалением сказал
Яков старику.  - А то бы еще у вас чайком побаловался.  Хорошо заварен
чаек.
     - А кто ждет вас, если не секретец?
     - Какой секрет: сам Пернанен. Докладец для него есть. Срочный.
     - Так может лошадку запрячь?
     - Да нет, погода отличная, прогуляюсь.
     Было уже темно,  когда он простился с Лимоновым.  Хозяин вызвался
проводить  Якова и шел с ним до перекрестка.  Только убедившись,  куда
направился,  гость,  Лимонов засеменил к дому.  А Яков для отвода глаз
еще некоторое время шел в сторону Ламбасручья,  затем свернул в лес и,
всячески путая следы, отправился на свою базу.
     Там его   ожидал  Васильев,  немало  переволновавшийся  за  время
отсутствия товарища.  С интересом выслушал он все новости.  И вскоре в
эфир ушли данные,  столь необходимые нашему командованию. Одновременно
Яков просил выяснить,  где сейчас находится брат  Лугачева.  На  связь
вновь  вышли  через  восемнадцать  часов.  Разведчикам  была  передана
благодарность.  Собранная ими информация представляла большой интерес.
Ведь  Ламбасручей  был важной перевалочной базой противника и данные о
ней оказались весьма кстати.  О брате Лугачева Большая земля сообщила,
что  он  действительно  служит  в  танковых войсках.  И хорошо служит.
Действия Якова были одобрены.  Ему  посоветовали,  соблюдая  всяческую
осторожность, не терять из виду Лугачева.
     - Вот что,  Павел,  думаю,  надо нам  перебазироваться.  Все-таки
неспокойно у меня на сердце.
     - Конечно,  перебазируемся.  Обязательно. И не только из-за этого
Лимонова.
     - А почему еще?
     - Запеленговать могут. Работаю часто.
     - Ясно.
     Новое место  для  базы  разведчики выбрали в трех часах ходьбы от
прежнего.  На  следующий  день,  прихватив  с  собой   автомат,   Яков
отправился  в  очередной  рейд:  до  встречи  с  Лугачевым  оставалось
одиннадцать часов.
     Проходя неподалеку от деревни, где жил Лимонов, разведчик услышал
отдаленный лай.  "Наверное,  у хозяйских дворов псы брешут", - подумал
Орлов. Но лай усиливался. - "Эге, да тут другим пахнет", - и Яков стал
уходить в лес.  Шел он быстро, и все-таки лай слышался все отчетливее.
Как быть?  Яков залег в кустах.  Приготовил автомат. Конечно, стрелять
не хотелось.  Это могло его демаскировать.  "Если одна собака, встречу
ее  ножом".  Но  на  поляну  выскочили сразу две здоровенные овчарки и
кинулись к нему. Тут раздумывать не приходилось. Разведчик дал длинную
очередь,  и  одна  из собак ткнулась носом в землю.  Вторая кинулась в
сторону и исчезла. Видимо, тоже получила гостинца.
     Со стороны  карателей прозвучало несколько выстрелов.  Палили они
на авось,  и все же одна из пуль срезала ветку над головой.  Положение
становилось отчаянным, и тут Яков заметил в нескольких десятках метров
большую заболоченную вырубку. Здесь собаки не смогли бы взять след. На
всякий  случай все время меняя направление,  разведчик бежал по болоту
без передышки. Наконец, задыхаясь, остановился, прислушался. Лай утих.
     Через несколько часов,  задолго до назначенного срока, Яков вышел
к  тому  ветвистому  дереву,  у  которого  была  назначена  встреча  с
Лугачевым.  Замаскировался  в кустах,  откуда удобно было наблюдать не
только за дорогой, но и за всеми подходами к сосне.
     Теперь у  Якова,  казалось,  больше  было  оснований  не доверять
Лугачеву.  Кто знает:  не он ли пустил по следу карателей.  Но  трезво
поразмыслив над этим,  Яков решил, что этот парень вряд ли способен на
измену.  Скорее всего это дело рук Лимонова.  Недаром же он состоит на
жалованье в полиции. "Эх, старичок-боровичок, доберусь до тебя..."
     Медленно потянулись минута за минутой. Но вот разведчик явственно
услышал шуршание шин по дороге.  Едет. Да, это Лугачев. Трудно было не
узнать его тонкую фигуру,  его узкие плечи,  на которых  мешком  висел
мундир финского солдата.
     Лугачев спрятал велосипед в кустах,  отошел в сторону от дороги и
уселся  возле  сосны,  беспечно  бросив  винтовку  перед собой.  "Ну и
солдат,  - подумал Яков.  - Если у них все такие, тогда неплохо". И он
вышел из кустов.
     Лугачев поднялся ему навстречу.
     - Поздравляю,  - сказал Яков.  - Наше командование высоко оценило
переданные тобой сведения.  Что же до твоего брата, то он воюет хорошо
и просит передать привет.
     - Спасибо. Большое спасибо, - сказал Лугачев.
     - Меня  не за что благодарить.  А теперь выкладывай,  что удалось
добыть.  Да,  кстати,  не бросай,  пожалуйста, винтовку, как будто это
пастушеский  кнут.  Помни,  ты  теперь  выполняешь  задания  советской
разведки и держаться должен как штык. А теперь о деле. С чем пришел?
     - Кое-что есть. Вот копии снял с документов, тех, что о действиях
полиции,  и  о  расположении  гарнизонов  данные  уточнил.  Теперь  об
агентах. Фамилии их я запомнил.
     - Молодец. А как же насчет Ржанских и Сюкалиных?
     - Плохо с ними.
     - Говори!
     - Ржанские,  отец и сын, Сюкалин и его родственники приговорены к
расстрелу.  Мать Ржанского  осуждена  к  каторжным  работам.  В  копии
приговора,  которую  я видел,  сказано,  что они вели подрывную работу
против финских властей.
     - К расстрелу?  - Якова потрясло это сообщение.  - Сашку? Ведь он
же совсем мальчик.  Гады!  Кто же выдал  их?  -  спросил  Яков,  когда
преодолел охватившее его волнение.
     - Об этом в документах ничего не сказано.
     - Не сказано,  говоришь? Все равно найдем. Из-под земли сыщем. Я,
понимаешь,  не успокоюсь,  с этим буду и спать ложиться,  и  вставать,
пока не раздавлю змею.  - Яков смахнул с ресниц непрошеную слезу и уже
совсем другим тоном заговорил:  -  А  не  известно  ли,  где  содержат
приговоренных.
     - Скорее всего в Петрозаводске.
     - Это  плохо.  Очень  плохо.  Здесь  бы мы что-нибудь придумали с
тобой, товарищ Лугачев... Верно я говорю?
     - Верно.
     - Ну,  что ж.  Новая встреча через пять суток.  Здесь же. - И уже
уходя  добавил.  -  Учись у Саши Ржанского родную землю любить.  Тогда
будешь человеком.

        Глава 4
                        "ПРОЩАЙТЕ, ТОВАРИЩИ!"

     Следователь финских  оккупационных  войск  готовился к очередному
допросу арестованных.  Перед ним на столе лежала папка  с  показаниями
сдавшегося  военным  властям  Зайкова  и  другие  папки  с протоколами
допросов.  Следователь взял в руки одну из них и скользнул взглядом по
первому листку,  на котором было выведено:  "Ржанский Александр,  1923
года рождения", "подозревается в связях с русскими партизанами".
     "Подозревается. На   этом   не  построишь  обвинения,  -  подумал
следователь.  - А показаний одного  человека,  увы,  недостаточно  для
того,  чтобы  вынести  приговор.  Еще  хорошо,  что  в  наших судах на
оккупированной территории нет защиты,  а то  любой  адвокатишка  легко
поставил   бы  под  сомнение  правдивость  таких  показаний.  Нетрудно
получить их от изменника, спасающего, как говорят русские, свою шкуру.
Черт  возьми,  уже  два  месяца  веду  следствие,  и  никто  из  шести
арестованных не признался в преступлениях,  перечисленных в показаниях
этого  Зайкова.  И главное,  они упорно не хотят назвать тех,  кто был
связан с партизанами. Фанатики!"
     Следователь брезгливо поморщился.
     "Приходится прибегать к крайним мерам.  Мои друзья  в  Хельсинки,
наверное, перестали бы мне руку подавать, если б узнали об этом. Им-то
там хорошо.  А здесь попробуй обойдись  без  крайних  мер,  если  даже
женщины и те упорно молчат.
     Ведь мы так ничего  и  не  добились  от  них.  А  вообще  к  чему
следствие в отношении этого сброда! Тут все заговорщики, враги великой
Финляндии.  Наши союзники  немцы  расстреливают  русских  без  суда  и
следствия.  И  правильно  делают.  Ни  к  чему эти проволочки!  Однако
посмотрим, как эти мужланы поведут себя сегодня. Попробуем при старшем
Ржанском  как  следует  поговорить  с его щенком,  может старый дьявол
тогда заговорит".
     Следователь еще  раз  пробежал  взглядом  по  протоколам  прежних
допросов  Александра  Ржанского.  После  каждого  вопроса,   заданного
арестованному, в протоколе указано: "не отвечает", либо "отрицает".
     - Введите арестованного Александра Ржанского,  - крикнул  он,  не
вставая с места.
     Дверь приоткрылась,  и в кабинет втолкнули арестованного.  В этом
истощенном  человеке с рассеченной,  вспухшей губой и большим синяком,
закрывающим весь  правый  глаз,  трудно  было  узнать  светловолосого,
веселого паренька, каким еще недавно был Саша Ржанский.
     Следователь указал на стул:
     - Садитесь, Ржанский, продолжим наш разговор. Вы коммунист?
     - Нет.
     - Комсомолец?
     - Жалею, что не успел вступить.
     - Не  успели?  Значит  и  на  этой  территории  сейчас можно было
вступить в комсомол? - бросил следователь, внутренне торжествуя.
     - Не сейчас,  до войны не успел,  - уточнил Саша и вспомнил слова
Даши Дудковой:  "Считай себя комсомольцем, моим помощником. Потом твой
прием  оформим".  И  он  улыбнулся.  Следователь  не  понимал чему мог
улыбаться этот избитый парень.  И потому что не понимал  -  постепенно
закипал. Однако он решил продолжать начатую игру.
     - Значит - не успели.  А раз не успели - значит  не  хотели.  Кто
хотел,  тот вступил.  Таким образом, вас ничто не связывает. Но о себе
можете не говорить.  Назовите тех,  кто выполнял  поручения  Орлова  и
Гайдина.
     - Я уже говорил:  никакого Гайдина и Орлова я не знаю,  не знаю и
тех, кто выполнял их поручения.
     - Вы,  оказывается,  неисправимый человек.  Тогда я  освежу  вашу
память.  Вот с кем вы были связаны:  Орлов, Гайдин и эта комсомолка из
Беломорска. Как ее?.. Они приходили к вам?
     Александр Ржанский  ничего не ответил.  Он смотрел в окно и будто
не слышал вопроса.
     - Напрасно упорствуете,  молодой человек.  Нам уже все ясно. Один
из ваших оказался благоразумнее.  Он дал показания.  Вы распространяли
листовки,  принимали у себя партизан,  передавали им сведения военного
характера,  организовали группу из молодежи, готовили восстание против
законных властей.
     - Ничего этого не было,  - ответил Саша,  а сам  пытался  понять,
откуда враг мог узнать так много.
     - Не было, говоришь, - разъярился следователь. - А ну-ка, подойди
к окну. Смотри, да повнимательнее: кого ты там видишь?..
     Ржанский не спеша пересек комнату и глянул в запотелое  небольшое
оконце. Там, во дворе, мужчина в полушубке лопатой разгребал снег. Это
был Зайков.
     "Так вот  кто  предал",  - понял Ржанский.  И,  стараясь ничем не
выдать своего негодования, равнодушно отвернулся от окна.
     - Вы узнали его?
     - В первый раз вижу.
     - Вот  как!  -  следователь  схватил  со стола какую-то толстую в
твердом переплете книгу,  подбежал к Саше и в ярости стал бить его  по
лицу, выкрикивая:
     - Узнал или нет?! Узнал или нет?! Говори!
     Но Саша молчал.
     Тут к нему подскочил помощник следователя и пустил в  ход  палку.
Прыщеватое,  потное  лицо  маннергеймовца  лоснилось  от удовольствия.
Изловчившись,  Ржанский ударил садиста ногой в живот.  Тот  скорчился,
присел.  В комнату вбежали несколько охранников. Швырнув парня на пол,
они стали истязать лежащего резиновыми хлыстами,  палками, топтать его
ногами.
     Озверевшие шюцкоровцы продолжали избиение до тех пор,  пока  Саша
не   потерял   сознания.  Затем  его  вытащили  в  коридор  и  бросили
бесчувственное  тело  в  углу.  А  через  несколько  минут   конвойные
доставили на допрос Василия Ржанского.
     Старик переступил порог и сразу узнал  в  распростертом  на  полу
человеке сына.  Вот сейчас бы подойти к нему, помочь, приласкать. Нет,
нельзя  ничем  выдавать  свою  тревогу.  Нельзя  радовать  тюремщиков,
которые,   злорадно   поглядывая   на  него,  обливали  ледяной  водой
неподвижное  тело.  "Запугать  хотят,  думают  из   жалости   к   Саше
проговорюсь", - понял Ржанский.
     Его ввели в кабинет следователя.  На все вопросы Ржанский,  как и
его сын,  отвечал молчанием,  и следователь снова впал в ярость. Как и
час назад, он вдруг закричал:
     - Вы знаете его, знаете? И указал на окно.
     Василий Иванович посмотрел туда и отвернулся,  ничего не  сказав.
Он узнал Зайкова,  приходившего к ним с заданием от группы, и подумал:
"Когда меня вели сюда,  его  не  было  на  улице.  Значит,  специально
приводят.  А может быть, он такая же жертва, как и мы? Но тогда почему
он так чисто одет и на лице никаких следов побоев?"
     - Так узнали вы этого человека? - снова спросил следователь.
     Ржанский молчал,  а следователь,  схватив ту  же  толстую  книгу,
начал с ожесточением бить его по лицу.  Наконец,  задыхаясь от злобы и
бессилия, он оттолкнул Василия Ивановича и закричал:
     - Я  сейчас  прикажу  расстрелять твоего щенка.  Видел в коридоре
валяется?
     - Это  вы  можете,  -  только и произнес в ответ Ржанский,  и его
глаза под нависшими бровями грозно сверкнули.
     Когда Ржанского увели, офицер утер потное лицо шелковым платком и
взял  листок  бумаги,  на   котором   были   выписаны   фамилии   всех
арестованных:
     "Сюкалин Петр,
     Ржанский Василий,
     Ржанский Александр,
     Ржанская Александра,
     Сюкалина Анна,
     Чивина Матрена".
     Он пометил галочкой фамилии отца и  сына  Ржанских  и  задумался:
"Это последний допрос, и ничего нового. Так и не удалось выяснить, кто
еще помогал советским разведчикам и партизанам.  Кто входил  в  группу
молодого Ржанского и, главное, где теперь находятся русские разведчики
и их проклятый Орлов".
     Зазвонил телефон.   Следователь   снял   трубку.  В  ней  рокотал
начальствующий голос:
     - Пока  вы там возитесь с этими бандитами и не можете вытянуть из
них ни слова, проклятый Орлов не зевает.
     - А что, господин майор?
     - А то, что он вчера разгромил штаб в Липовицах, убил наших людей
и даже сейф увез.
     - Откуда известно,  господин майор, что в Липовицах бесчинствовал
именно Орлов?
     - Кому же еще? Его почерк. Пора кончать с орловскими помощниками.

     Через два  месяца  их  судили.  После   зачтения   обвинительного
заключения,  в  котором  говорилось,  что  они  принимали  и  укрывали
партизан,  занимались сбором сведений о численности военных гарнизонов
и  подстрекали население к неподчинению властям,  всех их ввели в одну
камеру, предназначенную для подсудимых.
     Здесь Сюкалины  и Ржанские впервые встретились как бойцы одного и
того же невидимого фронта смертельной борьбы с врагом.  Только  теперь
они  узнали,  что  служили,  чем могли,  своей Родине под руководством
одного и того же центра,  встречались с одними и теми  же  людьми,  не
зная о действиях друг друга.
     Василий Иванович подошел к Сюкалину, тронул его за рукав:
     - Прости меня,  Петр Захарович,  плохое я о тебе думал,  когда ты
был бригадиром у этих извергов.  А выходит,  ты  самый  настоящий  наш
человек.
     - Да что о том говорить,  Василий Иванович,  - ответил Сюкалин, -
время  такое,  что  и себе в другой раз не веришь.  А вот тому подлецу
Зайкову верили.  Как-то я встретился с ним,  когда уже в  тюрьме  был.
Меня вывели из камеры, а в коридоре - он. Плюнуть в лицо ему хотелось.
Подошел ко мне и слюнявит:  "Не показывал я на тебя,  говорит,  только
про Орлова и Ржанских пришлось рассказать". Пришлось... Гадина!
     - Смотрите,  - подозвал Саша отца и Сюкалина к окну, - в суд идет
предатель.  На нас показывать будет Зайков.  Эх,  надо бы предупредить
Орлова.  Ведь он и не подозревает,  кто нас  выдал  и  за  ним  финнам
помогает охотиться. Надо бы. Но как?
     - Орлов еще осенью уехал, - сказал Сюкалин.
     - Знаю.  И  все  равно его надо бы как-то предупредить.  Ведь они
могут здесь снова появиться,  а Зайков и их предаст. Эх, попался бы он
мне - своими руками задушил бы.
     Никто из шести обвиняемых не признал себя  виновным  на  суде,  и
никто из них не прибавил к своим показаниям ни одного слова.
     Зачитали приговор:  Петра и Анну Сюкалиных,  Василия и Александра
Ржанских  и  семидесятилетнюю  бабушку  Матрену  Чивину - к расстрелу.
Александру Ржанскую, жену Василия Ивановича, к пожизненной каторге.
     Молча слушали они этот приговор. Стояли твердо, как будто не они,
а фашистские судьи обречены  на  гибель.  Ржанские  -  отец  и  сын  -
поддерживали под руки ослабевшую от болезни и пыток мать.
     В начале мая всех их перевезли в петрозаводскую  тюрьму.  Держали
здесь два месяца и двадцать суток.  Восемьдесят страшных дней,  каждый
из которых казался вечностью.  Каждое  утро  они  вставали,  не  зная,
проживут  ли  до вечера,  и встречали ночь,  не надеясь больше увидеть
солнце.  Все это время они пребывали в неведении друг о друге.  Иногда
давали  знать  о  себе  голосом  или  стуком в толстую каменную стену.
Прислушивались,  не ответят ли?  Но стены тюрьмы молчали,  а  длинные,
изнуряющие   своим   безмолвием  дни  тянулись  медленно,  томительно,
чередуясь с бессонными ночами, полными кошмаров.
     За эти  ночи Василий Иванович Ржанский перебрал в памяти всю свою
жизнь:  события большие и незначительные,  дни радости и горя, думал о
жене,  о сыне,  вспоминал знакомых.  Своей жизни он не жалел - она уже
прожита и прожита не напрасно.  Но сердце его сжималось  при  мысли  о
сыне, о жене.
     "Саша, Саша, - мысленно обращался он к сыну, - прости меня. Это я
посоветовал  тебе  не  уезжать на тот берег с Орловым,  думал,  что не
вынесет мать разлуки с тобой. А теперь, выходит, ей, бедной, предстоит
расстаться   с   сыном  навсегда.  Выстоит  ли  она?  Выдержит  ли  ее
материнское сердце?  Одна надежда у тебя,  мать,  - на победу  Красной
Армии.  Она придет,  эта победа.  Но доживешь ли ты,  старая, больная?
Крепись,  дорогая.  Тебе надо жить. Ты должна дожить, чтобы рассказать
людям  всю  правду  о  нас,  чтобы  за всех нас порадоваться спокойной
мирной жизни...  Мы умрем не напрасно.  Что могли -  делали,  помогали
приблизить эту жизнь..."
     В последний день  в  камеру  Василия  Ивановича  вошли  начальник
тюрьмы и тюремный надзиратель.  Объявили,  что ему, Василию Ржанскому,
расстрел заменен пожизненной каторгой.
     В эти  же  минуты Саша получил последнее свидание с матерью.  Это
свидание  выпросила  у  надзирателя  одна  из  заключенных  -  Клавдия
Ефимовна  Колмачева.  С  разведывательным  заданием  она  в свое время
проникла в тыл врага.  Но шюцкоровцы напали на след  и,  хотя  никаких
доказательств у них не было,  Колмачеву арестовали. В тюрьме Колмачева
сблизилась со Ржанскими.
     - Не  вечно  безнаказанно людоедствовать будете.  Скоро ваш черед
ответ  держать,  -  с  точно   рассчитанной   прямотой   сказала   она
надзирателю. - Устрой свидание. Это тебе зачтется в будущем.
     То ли этот довод показался надзирателю убедительней любых просьб,
то  ли  теплилось  еще  в  его  душе что-то человеческое,  - только он
согласился.
     - Пять  минут.  Больше не могу,  - ответил надзиратель и зазвенел
ключами.
     Клавдия Ефимовна  Колмачева  присутствовала  при  этой  последней
встрече юного героя с матерью и сохранила ее во  всех  подробностях  в
памяти.
     Когда Александра Никитична вошла в камеру, Саша стоял у столика с
миской  в  руках.  Он осторожно опустил миску на пол и прижал к сердцу
мать. Так и стояли они, не шелохнувшись, перед вечной разлукой.
     Александра Никитична    рыдала,    а    Саша,    хрупкий,   почти
просвечивающийся, говорил:
     - Мама,  не  плачь.  У тебя есть еще три сына,  кроме меня,  и ты
должна жить ради них. Я ухожу, но я честно прожил свои юные годы.
     ...В полдень  28  июля 1943 года Василий Иванович Ржанский понял,
что страшная минута наступила:  в коридорах тюрьмы  что-то  загремело,
послышались торопливые шаги,  непонятные команды. Где-то звякнул ключ,
заскрипела дверь чьей-то камеры. И вдруг...
     - Прощай, папа! Прощай, мама!
     Василий Иванович узнал голос сына и,  припав к дверям, неожиданно
окрепшим голосом крикнул:
     - Прощай, Сашенька, прощай! - ему хотелось что-то еще сказать, но
не смог, будто чем-то тугим перехватило горло, а потом стало давить на
виски,  на голову.  Из его сознания выключилось все,  осталась  только
мысль о Саше.
     И тут снова голос из коридора: теперь уже низкий, хрипловатый:
     - Прощайте, товарищи!
     Василий Иванович прислушался,  понял: "Это голос Сюкалина, значит
их всех вместе".
     - Прощай,  Петр Захарович!  Прощайте!  -  крикнул  он  в  наглухо
закрытую дверь камеры, затем бросился к окну.
     Во дворе  стояла  открытая  машина.  Сверху  хорошо  были   видны
брошенные  в  кузов  лопаты,  ломы...  Из глубины двора показались два
охранника,  потом  Сюкалин,  Саша.  За  двумя  медленно   двигавшимися
женщинами  -  старушкой  Матреной  Чивиной  и  Анной  Сюкалиной  - шла
тюремная охрана.  Всех  загнали  в  машину.  Вслед  за  ними  в  кузов
поднялись шестеро солдат. Один из них держал на поводке овчарку.
     Василий Иванович прильнул к  решетке,  закричал:  "Прощай,  Саша!
Прощайте,  товарищи!"  Машина  двинулась,  скрылась  за  углом тюрьмы.
Ржанский упал на цементный пол.
     ...Через два  часа  машина  вернулась  обратно.  Василий Иванович
взглянул  в  окно.  На  дне  кузова  он  увидел  окровавленную  одежду
расстрелянных.
     Навсегда поселилась  в  сердце  Ржанского  безысходная  тоска  по
утраченному  сыну.  И  как раскаленным углем жгла его ненависть к тем,
кто принес кровь и слезы на советскую землю.

        Глава 5
                            НАДЕЖНАЯ ЯВКА

     Возвращаясь на  базу после встречи с Лугачевым,  Яков перебирал в
памяти все происшедшее за день. "Сильных ощущений было достаточно".
     Проходя близ  небольшого озера,  он обратил внимание на человека,
мастерившего плот.  Увидев перед собой вооруженного незнакомца, старик
поднялся ему навстречу.
     - Работай,  работай,  папаша,  - сказал  Яков.  -  Только  скажи,
пожалуйста, не видел ли ты русских партизан.
     - Где уж мне их видывать.  А вот слышать слыхал  про  них.  Один,
говорят,  появился,  так  староста  Лимонов  быстро  дал  знать  о нем
начальству.  И правильно сделал.  А то ходят тут эти  красные,  только
людей тревожат.
     - Дело говоришь,  добрый человек,  - поддержал  старика  Яков.  -
Только думаю, врешь ты. Небось, сам с партизанами связан.
     - Я с партизанами? Да что вы напраслину на меня возводите. Ведь я
при  Советах  два  раза  в  тюрьме  сидел.  Да  еще  сколько в колхозе
натерпелся. Мельницу отобрали у меня. А сейчас - другое дело. Ваши мне
земельку  обещают.  Да  и  ключи  от мельницы...  - Старик вдруг будто
поперхнулся. Прервав речь, он уставился на Якова, вдруг сообразив, что
этот вооруженный человек никак не похож ни на финского солдата,  ни на
полицейского.
     - Что ж ты замолчал,  старый хрыч? - сказал Яков, спокойно присев
на край плота.  - Какие еще милости оказали тебе оккупанты? Говори, не
стесняйся.
     - Да вы никак с той стороны?
     - Я-то с той стороны, а вот где ты сейчас будешь, шкура?
     - Простите!  Все набрехал.  Думал из ихних вы.  И в тюрьме  я  не
сидел.  И  мельницы  у меня никакой не было.  Епифанов я.  А что мы от
фашистов выносим,  так это даже рассказывать страшно. Вот и я у них на
старости лет четырнадцать суток в яме отсидел...
     - За что?
     - Рыбу ходил ловить в неуказанные часы.  А как же не ловить, если
голодуха.  В деревне Пегрема прошлой зимой двадцать человек  с  голоду
умерло.  А  насчет  земли финны так говорят:  плати две тысячи марок -
гектар получишь. А если нет - в лагерях устраивайся. Так-то вот оно...
Ну и хитришь по всякому, чтоб прожить.
     - Как же ты хитришь?
     - Гоню им самогон. У них же муку ворую и гоню.
     Так познакомился Яков с Петром Ефимовичем Епифановым,  тем самым,
которого Качанов назвал вражеским холуем и рекомендовал остерегаться.
     - Ладно,  - сказал разведчик на прощание.  -  Видишь  это  дупло.
Приходи  к нему каждую пятницу.  Если какая жратва будет - туда клади.
Как услышишь что от своих приятелей оккупантов, на бумажку записывай и
в  дупло.  А  я,  когда надо,  о себе дам знать.  Одним словом,  делом
докажи, какой ты - наш или ихний.
     В следующую  пятницу  Яков  сюда  не пришел.  А еще через неделю,
заняв удобную позицию неподалеку от условленного места, он наблюдал за
тем, как Петр Ефимович выкладывает из корзинки в дупло разные припасы.
Последней он извлек пол-литровую тщательно закупоренную бутылку.
     - Вот это дело,  - заметил Яков, появляясь из-за кустов. - Значит
от своих приятелей даже самогончик сэкономил.
     - Двойного перегона...
     - Хорошее дело. А сведения собрал какие?
     - А они вместо пробки в бутылку заткнуты.
     - Силен старик!
     - Да  я  ведь  в девятнадцатом,  когда здесь беляки были,  хорошо
красной разведке помогал. Так вот и тогда. Нацарапаешь на бумажке, что
к  чему,  и  пробочку  из  бумаженции  сделаешь.  Ни  один  дьявол  не
догадается!  - Глаза старика плутовато искрились, и сам он, похожий на
доброго, умного пасечника, теперь нравился Якову.
     - Вот что, Ефимыч, надежная квартира нужна. И надолго...
     - Что ж.  Поразмыслим.  - Епифанов почесал в затылке. - Будет вам
надежная квартирка.  Только про  меня  там  ни  слова.  А  то  с  моей
рекомендацией  хозяин  тебя  немножко  не так принять может.  Он мужик
серьезный. И силы немалой.
     - А как он примет?
     - Дубиной по голове и все.  Так вот слушай.  Путь  твой  будет  в
деревню Мунозеро.  К Сергину.  Почему туда,  наверное,  интересуешься.
Сергии - кремень мужик.  Слово у него твердое. Перед оккупантами шапку
не ломит.  А они все же верят ему. Самостоятельным хозяином считают. И
потом деревенька удобная.  Стоит она в  стороне  от  проезжей  дороги.
Патрули редко туда заглядывают. Несподручно. Все же четыре километра в
сторону.
     - Что ж, я гляжу, эта квартирка в самый раз. Спасибо, старик.
     В день,  когда у Якова  состоялся  этот  разговор  с  Епифановым,
Николай  Степанович Сергин вернулся к себе в Мунозеро раньше обычного.
Вот уже год с лишним работал он бригадиром на лесозаготовках, но никак
не  мог привыкнуть к своей,  как он ее именовал,  холуйской должности.
Совсем обнаглели "господа".  Вот и сегодня староста Самойлов показывал
ему   бумажку,  полученную  от  полевого  начальника  Ламбасручейского
участка Александра Пернанена.  Там черным  по  белому  было  написано:
"Приказываю  направить пять молодых девушек,  которые должны явиться в
понедельник утром в Ламбасручей для отправки дальше".
     Каков новоиспеченный   помещик!   Подавай   ему   девушек,  будто
крепостные они.  Никакой управы на него нет.  Да и откуда управе быть,
если этот "барин" на оккупантские штыки опирается.
     Нелегко ему,  Сергину, видеть это, да еще числиться в бригадирах.
А  всему  причиной его дом.  Оккупанты решили,  что владелец лучшего в
Мунозере дома обязательно будет "лояльным".  Чего и  говорить:  дом  у
Николая Степановича действительно хорош. Недаром же при своих был взят
на учет как произведение народного искусства.
     Мунозеро расположено в стороне от проезжих дорог, и поэтому финны
не держат  здесь  гарнизона.  Но  бывают  все-таки  наездами  и  тогда
обязательно  к  Сергину  на  огонек  заглядывают:  о  нем  идет  слава
хлебосольного хозяина.
     Когда над Заонежьем опустилась ночь оккупации,  Сергии думал, что
не вынесет этого.  Ведь он в 1917 году был  в  особом  отряде  Красной
гвардии,  участвовал в боях против петлюровских банд, а потом уехал на
север,  где достраивал  Мурманскую  железную  дорогу,  и  многие  годы
работал  на транспорте.  И надо же было случиться такому:  перед самым
началом войны заболел и не смог эвакуироваться.  А кто поверит, что не
смог.  Скажут:  Сергин  дом  свой  бросить  побоялся,  по старой жизни
соскучился.
     И вот он меряет из угла в угол просторную горницу,  этот высокий,
могучий  человек,  то  и  дело  одергивая  на  себе  серую,  сатиновую
косоворотку. Лицо его, с крупными чертами, будто вырубленное из одного
куска гранита,  - то печальное,  то гневное.  Тяжелым камнем лежало на
сердце у Сергина вынужденное бездействие.  Но куда денешься: надо было
жить, и он жил.
     - Николай, ужинать пора! - позвала Сергина жена, Мария Антоновна.
Он молча прошел на кухню.
     - Гляди,   Марья  рыбников  напекла,  -  заметила  мать  Сергина,
Александра Федоровна,  удивительно живая,  бойкая на  слово  да  и  на
работу старушка.
     - Рыбники - это хорошо.  - Сергин  принял  из  рук  жены  большую
кружку чаю. - Небось с заваркой туго уже у нас?
     - Ничего, разживемся...
     - У дорогих хозяев выменяем... Чтоб они сдохли! - сказал Сергин и
уже совсем другим голосом  продолжал.  -  Чем  занимаюсь  я?  Господам
услужаю.  Вот такие руки в безделье держу. - И он приподнял над столом
большие, натруженные ладони.
     - Да  брось  ты,  Колюша,  печалиться,  -  вмешалась  мать.  -  В
гражданскую в стороне не остался. И в эту до тебя очередь дойдет.
     - Где там...  Ладно.  Спать пора - вот что я вам скажу.  С вечера
ляжем - утром проснемся. Может детей своих во сне увидим.
     Николай Степанович встал из-за стола и направился было в горницу.
Остановился. Прислушался. Да, кто-то стучался в окно.
     "Кого бог  несет?  - подумал Сергин.  - Финны не так стучат.  Они
нетерпеливо тарабанят.  А соседи, те в дверь и частыми ударами. Что же
это  я  смотрю,  -  спохватился  он.  -  Надо  открывать".  И  Николай
Степанович вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
     - Кто там? - спокойно спросил он.
     - Открой, хозяин. Свои, - раздалось в ответ.
     Сергин откинул щеколду. Перед ним стоял человек не очень высокого
роста, но широкий в плечах. Одетый так, что его можно было счесть и за
лесозаготовителя,  и за рыбака, и просто за деревенского жителя. И все
же в облике его было нечто такое,  что резко отличало его от  всех,  с
кем приходилось Сергину встречаться ежедневно.
     - Так свой, говоришь, - заметил хозяин, прикрывая за гостем дверь
и старательно задвигая щеколду.
     - Свой. Как поживаешь, Николай Степанович.
     - Ага,  значит  и по батюшке меня знаешь.  А я вот что-то тебя не
припомню.  Кажись,  разносолов за одним столом мы не  едали,  чаев  не
распивали...
     - И припоминать не стоит.
     - Это почему?
     - Незачем зря голову ломать. Мы ведь никогда еще не встречались.
     - Вот видишь: а говоришь - свой. Да еще, как живем спрашиваешь, -
с явной настороженностью глядя на незваного гостя,  бросил  Сергии.  -
Так  вот  доложу  я  вам,  уважаемый,  хорошо живем.  Преотлично.  Кто
работает, тот и живет ничего. Ну, а лодыри, конечно, ремни затягивают.
И поделом им, лодырям.
     - Ну ладно.  Не надо ершиться,  - примирительно заметил гость.  -
Проводи-ка лучше меня туда,  где можно без свидетелей поговорить.  - И
опять в его интонации Сергин уловил нечто такое,  что не позволило ему
ослушаться.
     - Без свидетелей, так без свидетелей. Пойдем на верхотуру, - и он
повел  гостя  по  скрипучей  лестнице в комнатушку,  где обычно веники
впрок сушились.
     - Банькой пахнет, - сказал незнакомец и широко улыбнулся. - Ох, и
соскучился я по ней.  - Затем он посмотрел прямо  в  глаза  Сергину  и
совсем другим голосом произнес: - Так вот, Николай Степанович, я с той
стороны.
     - На той стороне Мунозера никто не живет, - безразлично отозвался
Сергин,  отлично понявший, о какой "той стороне" идет речь. Но виду не
подавал.  "А  вдруг обман,  - думал он,  - вдруг этот человек подослан
финской полицией.  Слышал,  что в других деревнях аресты были.  Может,
хотят  проверить,  как я отнесусь к партизану,  а затем расправятся со
мной и моей семьей".
     - Не веришь, значит? Что ж, понимаю.
     - Зовут-то тебя как? - выдавил из себя Сергин.
     - Зовут  Яковом,  а  по  фамилии  -  врать  не  хочу,  -  ответил
незнакомец,  а потом участливо добавил. - Боишься провокации? Понимаю.
Да только пора научиться отличать сокола от ворона.  А для порядка вот
мои визитные карточки,  - и  незнакомец  извлек  из-за  пазухи  свежие
номера газет "Правда" и "Ленинское знамя". - А еще тебе вот что скажу:
дочка Елизавета из Ижевска привет шлет. Все у нее хорошо.
     - Свой! - вырвалось из самого сердца Сергина. - Наконец-то!
     - Вот что,  отец,  - сказал Яков.  -  Сможем  ли  вдвоем  у  тебя
укрыться на некоторое время?
     - Что за вопрос!
     - Хорошо.  Тогда  жди  завтра  в это же время.  Если в доме будут
посторонние...  - он на минуту призадумался.  - Вот что,  повесь тогда
перед крыльцом полотенце. На просушку.
     - Ясно.
     - Тогда до завтра.
     Они спустились вниз.  И Яков,  убедившись в том, что улица пуста,
исчез за дверью. Сергин видел, как он прошел мимо окна и сразу растаял
в ночной мгле.
     Но недалеко ушел Яков.  Теперь он обязан был проверить, как будет
вести себя Сергин после этого посещения.  Ведь речь шла об  устройстве
здесь зимней конспиративной квартиры. И надо было на все сто процентов
убедиться в преданности хозяина,  прежде чем  сполна  довериться  ему.
"Как  поступил  бы предатель?  - мысленно рассуждал Яков.  - Не сразу,
конечно, но этой же ночью он сообщил бы полиции о незваном госте".
     Долго и терпеливо выжидал разведчик за домом.  Все было спокойно.
Едва только небо посветлело, как он вернулся на свою базу.
     Вскоре Яков  обосновался  в  доме  Сергина вместе со своим боевым
товарищем.
     - Куда нас, Степаныч, определить намерен? - спросил он у хозяина,
когда вновь переступил порог этого дома.
     - Это я уже обдумал, - ответил Сергин и повел гостей на чердак. -
Здесь вам удобно будет.  Из этого окошка подъезды к дому хорошо видны.
Смекаете?  Теперь  давайте договоримся об остальном.  Как радиобандуру
лучше упрятать,  сами думайте.  Парни, гляжу, смекалистые. А кое о чем
скажу.  Ну,  во-первых,  чердак  я ваш всегда запирать буду на висячий
замок.  Так что пока я,  жена или бабка о  себе  знать  не  дадим,  вы
особенно здесь не громыхайте. Без танцев. Танцевать после войны будем.
     - Не худо бы и сейчас,  - заметил  Орлов.  -  У  вашего  старосты
Самойлова невестка, одним глазком видел, приятная.
     - И про невестку уже знаешь. Остер глаз у тебя.
     - Это я так,  в шутку. Что до глаза, то он не у меня, у Васильева
остер. А скажи-ка, Степаныч, что из себя представляет Самойлов?
     - Самойлов?  Худо  ему приходится.  Старостой назначили,  а сын в
Красной  Армии.  Скажут  потом:  "Хорош  родитель:  перед  оккупантами
выслуживался". Да и невестка его, Надежда, нет-нет и бухнет ему такое,
что и пересказывать не хочется.  А откуда ей знать,  невестке-то,  что
он,  Самойлов, не для себя, для других старостой быть согласился. Если
бы не он,  еще хуже было бы нам,  деревенским. Многих выручал из беды.
Но  трудно  в  две дудки играть:  оккупанты что-то на старика косовато
поглядывать стали.
     - Надо будет нам познакомиться с Самойловым, - заметил Васильев.
     - Сделаю,  - отозвался Сергии.  - Да вот еще:  договоримся так. В
случае непредвиденной опасности,  обыска или чего,  я,  когда к вам по
лестнице подыматься стану,  "Волга-Волга,  мать родная"  замурлыкаю...
Как запою эту песню, вы через окно на крышу вылазьте и помните: дело к
драке идет.  И еще.  У нас в доме  на  другой  стороне  эвакуированные
живут. Как будто ничего люди. А впрочем, кто их знает? Так что, думаю,
пока их вмешивать не стоит.  Есть будете, что мы. Особых разносолов не
обещаю, а голодать не придется.
     - Спасибо,  Николай Степанович,  - сказал Яков,  - сам понимаешь:
если  нас  на  семь  замков  запереть,  да еще глаза завязать,  да уши
заткнуть, толку мало будет. Нельзя нам отсиживаться.
     - Да кто говорит отсиживаться?! Просто с умом действовать надо. А
что до глаз и ушей, так ими и меня бог не обидел. Да и старик Самойлов
очень  на  глаза  резв,  да  и умом сметлив.  Есть еще сестра у меня в
Ламбасручье.  А вы этим поселком, гляжу, интересуетесь. Так что хватит
у тебя глаз да ушей.
     - Вот это дело. Ваши глаза и уши нам очень помогут, а как погонит
Советская Армия оккупантов, и руки понадобятся.
     - Вот и хорошо. Значит, договорились.
     Долго не мог уснуть Яков в эту первую ночь под Сергинской крышей.
Да и Васильеву не спалось.  Он понимал,  что  радист  всегда  у  рации
находиться должен, и все же мечтал о большем.
     И у Якова свои думки были. В этом походе он вновь убедился в том,
что верить надо людям.  Те же Епифанов и Лугачев надежными помощниками
оказались.
     Надо, чтобы  больше было таких помощников.  Но действовать теперь
придется гораздо осторожнее.  Одно дело, когда явка в лесу, другое - в
деревне. Теперь следует избегать контактов с новыми людьми. Делать это
надо через Сергина,  Качанова,  Епифанова и  других.  А  самим?  Самим
остается  скрываться.  Разведка и сбор сведений должны проходить через
людей проверенных и подготовленных.
     С этим и уснул.
     В последующие дни  началась  та  кропотливая,  неблагодарная,  но
очень нужная работа,  которая, в конечном счете, не могла не приносить
удовлетворения.  Каждый раз,  когда в положенное время начинался сеанс
радиосвязи с Большой землей,  Васильев, передавая зашифрованные Яковом
тексты, знал: это удар по врагу.
     Однажды через  верных  людей  разведчикам  стало известно,  что в
район Шуньги прибыла крупная кавалерийская часть.
     - Зачем им понадобилась кавалерия,  как думаешь? - спросил Яков у
Васильева.
     - Не для карательных ли действий...
     - Вряд ли, скорее против партизан хотят ее бросить.
     - В первый же сеанс сообщим.
     Так и сделали. А спустя некоторое время узнали, что легкомоторные
самолеты бомбили место сосредоточения кавалерии.
     - Там все смешалось:  кони,  люди,  - докладывал Якову осмелевший
Лугачев. Он заметно повеселел со времени их первого знакомства.
     - А откуда знаешь, что и как?
     - Слышал разговор в штабе.
     - Хорошее дело.
     В августе    разведчики    получили   указание   центра   собрать
исчерпывающие сведения о том,  какими силами располагают  оккупанты  в
районе  деревни  Вегорукса.  Выйдя  на выполнение этого задания,  Яков
нарвался на  карателей.  С  трудом  ушел  от  преследования  и  только
убедившись в том, что за ним никто не следит, возвратился в Мунозеро.
     Но разведку провести  нужно  было.  И  Яков  решил  поговорить  с
Сергиным.
     - Вегорукса,  - сказал тот, - от Ламбасручья поближе, чем отсюда.
А у меня что-то опять печенка заныла. Без помощи коновала ихнего никак
не обойдусь.
     На следующий   день   Сергии  обратился  к  своему  начальнику  с
просьбой,  чтобы ему дали пропуск в  Ламбасручей  для  консультации  с
врачом.  Просьба  старательного бригадира была уважена.  В Ламбасручье
Николай Степанович встретился со своей сестрой Парасковьей Степановной
Антоновой.   Через   нее  и  удалось  получить  те  сведения,  которые
интересовали советское командование.
     Шло время.  В  один  из  сентябрьских  дней  1943  года  Васильев
встретил возвратившегося из очередного похода Якова сам не свой.
     - Плохи  дела.  Питание  отказало окончательно.  Пока не достанем
нового, считай, что нет у нас рации.
     Но Якова не очень обескуражило это сообщение. Он только спросил:
     - А ты вчерашнюю шифровку передал?
     - Да.
     - Ну,  тогда порядок.  Собирай вещички и...  Сегодня у нас  какое
число?
     - 22 сентября.
     - Так вот, завтра отправляемся на Большую землю.
     - А рацию с собой?
     - Зачем. Теперь нам есть у кого ее оставить.
     Последние сутки  Яков  затратил  на  встречи  с  верными  людьми.
Епифанову сказал:
     - До свидания,  старик.  С тобой мы свидимся  в  самое  ближайшее
время.  Одно прошу: Ламбасручей держи все время под прицелом. Тебе это
сподручнее. Был у меня там надежный человек, да перевели его внезапно.
     - А  ты,  Яша,  если  кого  ко мне пошлешь,  предупреди,  чтоб не
наткнулись на моего соседушку Качанова. Зловредный старик!
     - Ладно,  -  улыбнулся  Яков,  не  далее  как вчера получивший от
Качанова сведения о  количестве  автомашин,  прошедших  за  день  мимо
деревни.
     С Сергиным и его домочадцами крепко обнялись.
     - Помни,  Степаныч, придет к тебе человек в любую пятницу. Пароль
такой: "Вам привет от Якова".
     Разведчики накрепко  связали  парашютными  стропами  три  бревна.
Получился  плот.  На  нем  и  переплыли  узкую  озерную  губу.  Пешком
добрались   до  того  места,  где  заранее  была  приготовлена  лодка.
Отчалили. К пяти часам вечера достигли Клименицких островов. Переждали
здесь, пока стемнеет, и поплыли дальше. На третьи сутки они были уже у
своих.

        Глава 6
                               РАСПЛАТА

     Пернанен в  Ламбасручье устроился с комфортом.  Он занимал нижний
этаж лучшего в поселке дома.  А на втором  этаже  размещались  штаб  и
канцелярия.  Это  было  удобно  во  всех  отношениях  да  к тому же не
требовало дополнительной охраны.  Пернанен был совершенно  спокоен  за
свою  семью:  часовые  у  штаба  дежурили  непрерывно,  а  ночью посты
усиливались.
     В этот    ненастный   октябрьский   вечер   Пернанен   с   особым
удовольствием попарился в бане. Все-таки у русских не все плохо. Бани,
например, отличные.
     Высокий, дородный,  он после мытья  долго  еще  сидел  в  кресле,
утирая побагровевшее лицо махровым полотенцем.
     На улице лил нескончаемый дождь, а здесь, в комнате, было тепло и
уютно.  Однако Пернанен не испытывал полного удовлетворения.  Он знал,
что дела на фронте идут  неважно.  А  его  собственные  дела  и  планы
целиком  зависели от этого.  В случае чего отсюда и ноги не унесешь...
Думать об этом Пернанену никак не хотелось,  но мрачные  мысли  так  и
лезли в голову.
     Да, пора  бриться.  Сейчас  вернется  с  прогулки  дочь  (девочка
слишком рискует,  задерживаясь по вечерам),  и они будут ужинать. Если
еще  комендант  заглянет  на  огонек,  будет  отличный  повод  распить
бутылку-другую.  Вечером можно, а с утра не стоит. Эта проклятая водка
иногда заставляет совершать необдуманные поступки.
     Пернанен вспомнил,  как он однажды раздраженный вернулся из леса.
Не хватало людей,  и биржа по существу не работала.  От  огорчения  за
обедом выпил лишнего, а потом на обратном пути увидел возле канцелярии
толпящихся людей.  Они ждали, когда им выдадут талоны на муку. Каковы:
в лес работать не идут. А вот есть финский хлеб валом валят. В глубине
души Пернанен знал,  что этот хлеб  вовсе  не  финский.  Это  то,  что
осталось от реквизированных у тех же крестьян запасов.  А впрочем, то,
что реквизировано, уже принадлежит великой Финляндии.
     И он   рассердился.  Разъяренный  поднялся  наверх  по  скрипучей
лестнице.  Но и здесь,  у дверей канцелярии, было полно русских. И тут
он  услышал,  как  одна  старуха  сказала:  "За  их чертовыми опилками
сутками стоять надо".  Этого Пернанен не стерпел.  Он схватил  мерзкую
бабу,  выволок  ее  на  улицу  и  швырнул  на мерзлую землю.  Аж кости
затрещали у старой ведьмы.  А потом к нему пришла дочь той  старухи  и
стала  просить помощи.  Пришлось пригрозить револьвером.  Очень весело
было смотреть, как она, сломя голову, бежит по лестнице. Думал, больше
не  заявится.  Так  нет,  опять пришла.  Требует лошадь,  чтобы мать в
больницу отвезти. Старуха, видите ли, умирает. Но Пернанен сказал так:
"За  пятьдесят километров лошадь не погоню.  Для русской старухи нет у
нас лошадей.  Если умрет, так и надо". В глубине души Пернанен считал,
что  поступил  он  тогда  совершенно  правильно.  Правда,  может быть,
чуть-чуть  перегнул...  Но,  с  другой  стороны,  разумная   строгость
необходима.
     Конечно, и среди финнов  есть  люди  крайностей.  Вот,  например,
комендант Липасти.  Обнаружил у одного старика припрятанный хлеб.  Как
тут быть?  Пару раз огреть резиновой палкой и посадить в яму  дней  на
пятнадцать.  Он,  Пернанен,  именно так и поступил бы.  А Липасти? Тот
вывел старика на улицу и  приказал  ему  раздеться.  И  что  за  охота
любоваться на этот скелет.
     Один солдат держал старика за ноги,  другой за  руки,  а  Липасти
порол  его  плетью.  И  перестарался.  Умер  старик.  Черт  с ним,  со
стариком. Но коменданту и этого было мало. Он и жену запорол. А это уж
слишком!
     Пернанен отвлекся,  наконец,  от своих мыслей и стал бриться.  Из
зеркала  на  него  смотрело  широкоскулое лицо с высокими надбровьями.
Квадратный подбородок,  бледно-голубые глаза.  Ища  обо  что  вытереть
бритву,  он  заметил  на  столе  книгу  Херсхольта  Гансена "По следам
войны".  "И зачем только девочка читает эту ерунду?" - с  раздражением
подумал Пернанен.  - А Гансен тоже хорош!  Датчанин,  прикинулся нашим
другом,  приехал  сюда,  на  оккупированную  территорию,  в   качестве
военного корреспондента.  И что пишет? Умиляется по поводу того, какие
хозяйственные успехи были достигнуты в Карелии при  Советах.  Пернанен
отложил  бритву,  небрежно  раскрыл  книгу  и  скользнул  взглядом  по
следующим строчкам:  "...За последние месяцы финская  армия  захватила
лишь  очень  ограниченное  количество  пленных.  С  ранеными  пленными
большей частью расправа весьма короткая. Это подтверждают сами финские
солдаты..."
     Подтверждают! Пернанен  с  удовольствием  рванул  лист  и   вытер
бритву. Он взял полотенце и хотел было пройти к умывальнику, как вдруг
в коридоре послышались шаги и кто-то без шума растворил дверь.  Что за
нахалы!   Такого   он  не  припомнит,  чтоб  к  нему  врывались  столь
бесцеремонно.
     На пороге стояли трое.
     - Чего угодно?  - спросил Пернанен, негодуя по поводу того, что к
нему осмелились войти без стука.
     Один из троих,  тот,  что повыше ростом,  не отвечая  на  вопрос,
негромко сказал на финском языке:
     - Руки вверх!
     - Бросьте   шутить,  -  рассмеялся  Пернанен.  Но  смех  его  был
фальшивым.  Где-то в глубине души  он  почувствовал,  что  надвигается
что-то  непоправимое.  Пока  же  он  продолжал игру.  - Вы что,  таким
образом пытаетесь оправдать свое неуместное вторжение?  Слава богу, мы
в глубоком тылу.
     - Сыпанем по нему,  Гриша, и дело с концом, - сказал коренастый и
приподнял автомат.
     - Повторяю,  руки вверх,  - требовательно бросил  высокий,  в  то
время как третий из незнакомцев быстро перерезал телефонный провод.
     - Я говорю вам в последний раз,  бросьте глупые шутки!  - завопил
Пернанен, хотя теперь уже определенно понял, что не в шутках дело.
     - Нам не до шуток,  -  совершенно  спокойно  по-фински  разъяснил
высокий. - Вы ищете партизан? Вот мы и пришли. Руки вверх! Быстро.
     Пернанен поднял руки.  В это время где-то совсем  рядом  раздался
оглушительный  взрыв.  Лампа  в комнате погасла.  Пернанен потянулся к
ящику стола, где у него лежал пистолет.

     Как же советские разведчики оказались  в  логове  врага,  как  им
удалось проникнуть к самому Пернанену? Об этом необходимо рассказать.
     В ночь на 16 октября 1943 года из Шалы вышла группа  бронекатеров
и  взяла  курс  на  Великую Губу.  Ночь оказалась холодная,  ветреная.
Лодки, идущие на буксире за катерами, все время захлестывало волной.
     - Дадут  течь  лодки,  на  чем  добираться будем,  - сказал Орлов
молодому офицеру, который отвечал за высадку десантной группы.
     - Ничего, - беспечно отозвался тот, - не растают, не сахарные.
     - Не вам высаживаться, так вы и "ничевокаете", - вскипел Орлов. -
Прошу немедленно застопорить и проверить лодки.
     Не в меру заносчивый  офицер  хотел  еще  что-то  возразить,  но,
перехватив   полный   негодования   взгляд   Орлова,   осекся   и  дал
соответствующий приказ.
     Катера застопорили   ход.   Лодки   подтянули   к  борту.  И  тут
выяснилось,  что не зря беспокоился опытный разведчик. Одна лодка дала
течь. Пришлось ее бросить.
     Катера снова пустились в  путь.  Вскоре  все  участники  операции
стали рассаживаться в трех лодках,  по восемь-девять человек в каждой.
Да еще оружие и боеприпасы. В общем, нагрузка порядочная. Да при такой
волне.  Одним  словом,  потеря одной лодки сказывалась.  Проплыть надо
было километров двадцать пять - тридцать.  Прежде чем попасть в залив,
предстояло  пройти  неширокую  горловину,  на одном из берегов которой
располагались батареи и прожектора противника.
     - Грести еле-еле, - предупредил Орлов. - Чтобы ни звука!
     Горловину миновали благополучно и рано утром  пристали  к  берегу
южнее Великой Губы,  километрах в семи-восьми от нее.  Две лодки Орлов
приказал  на  руках  вынести  в  лес  и  здесь  замаскировать.  Третью
причалили  к  небольшому островку,  находящемуся в нескольких десятках
метров  от  берега,  на  тот  случай,  если  первые  две  лодки  будут
обнаружены.
     - Дальше будем  действовать,  как  договорились,  -  тихо  сказал
Орлов.  -  Идти  всем  вместе  опасно.  У  каждой группы есть старший.
Сойдемся вот здесь, - и он указал точку на карте.
     Сначала разведчики километров на десять углубились в лес и только
после  этого  повернули  на  север.  Каждая  из  групп  самостоятельно
пересекла дорогу Великая Губа - Ламбасручей и,  пробираясь сквозь чащу
леса,  достигла заранее подготовленной базы,  где раньше располагались
Орлов и Васильев.
     Когда все были  в  сборе,  началось  непосредственное  выполнение
боевой  задачи.  Большая  группа  человек  на  двадцати  возглавляемая
Орловым двинулась к Ламбасручью.  Остальные остались на  месте,  чтобы
оседлать дорогу и предупредить основные силы,  если им из Великой Губы
будет угрожать какая-либо опасность.
     - Вот  что,  ребята,  - сказал Орлов,  когда разведчики проходили
близ небольшой деревни.  - Здесь сделаем  привал.  Я  на  время  уйду.
Командование примет Романов.
     - Хорошо, Алексей, - отозвался высокий, широкий в плечах человек.
     Орлов отправился на встречу с Епифановым,  от которого должен был
получить последние данные о том, что делается в Ламбасручье.
     - Давненько не бывал я там, Яшенька, - признался Епифанов.
     - Придется сходить.
     18 октября отряд,  находясь на марше, встретил возвращающегося из
Ламбасручья Епифанова.  Он подробно разъяснил,  что оккупанты занимают
три  дома  на  берегу озера.  В первом,  двухэтажном,  находится штаб.
Второй,  по-видимому, - склад боеприпасов. Третий - казарма, в которой
живут почти все солдаты.
     - Молодец, спасибо! - просто сказал Орлов. - А теперь марш домой,
старик!  А  то  сейчас  здесь  бал  начнется с танцами.  Да,  вот что:
Качанову не забудь от меня привет передать.  Так и скажи:  Яков привет
шлет.
     - Ты это серьезно?
     - Вполне.
     - Хорошо, передам.
     Неподалеку от Ламбасручья группа увидела небольшой хутор.  Орлов,
Романов и Миккоев,  тот самый, с которым Алексей ездил в отпуск, вошли
в   избу.  Здесь  они  застали  старика-смолокура  Федора  Алексеевича
Мамонтова и его жену.  Старик охотно взялся вывести отряд  к  финскому
штабу.
     - Ты,  отец,  топор с собой прихвати,  - заметил Романов.  - Если
напорешься на белофиннов, скажешь, мол, в лесу призадержался.
     Условились так: когда старик станет возвращаться из Ламбасручья и
ничего  тревожного  там  не  обнаружит,  топор  он будет держать вверх
топорищем.  Если же там угроза объявится,  он повернет  его  топорищем
вниз.
     Тут же разведчики договорились,  как  будут  действовать.  Задача
осложнялась  тем,  что нельзя было забросать штаб гранатами.  При этом
мог взорваться находящийся поблизости склад с боеприпасами.  Атаковать
решили  двумя  группами.  Одна  ликвидирует  штаб.  Другая в это время
блокирует казарму с солдатами.
     - Пока не ввязались в бой, поменьше шума, - заметил Орлов. - А то
как бы барин не сбежал.
     Вскоре показался Мамонтов. Топор он нес вверх топорищем. Порядок.
Можно начинать!  Но тут на озере затарахтел мотор катера.  Притаились.
Заметили их или нет?  Но вскоре катер стал удаляться,  видно,  пошел к
острову, где находился сторожевой пост.
     Итак, за дело!
     В Ламбасручей вошли с южной стороны.
     - Провода резанем? - шепнул Миккоев.
     - По-моему,  не стоит,  - заметил Романов. - Обнаружат, что связи
нет, пошлют людей. Лучше потом обрежем.
     Орлов согласился с Романовым.
     - Вот  что,  -  сказал  он  старику,  -  на всякий случай малость
похитрим.  Прикинемся,  будто партизана в  плен  взяли.  Форма  у  нас
подходящая: если на секреты напоремся, сумеем время выиграть. Пока они
разберутся что к чему, уже поздно будет.
     - Ясно?
     - Ясно.
     Вместе со смолокуром без приключений подошли к штабу.  Притаились
у забора.  Старик с одним из разведчиков вернулся ко второй  группе  и
повел  ее  к  дому  с  солдатами.  Только  успели наши занять исходную
позицию  у  штаба,  как  слышат:  кто-то  идет  со   стороны   берега.
Пригляделись:  офицер.  Задержали,  отвели в сторону.  Орлов и Романов
стали советоваться,  как сподручнее проникнуть в дом.  В это  время  у
казармы прозвучал выстрел. Значит, та группа чем-то себя выдала.
     Медлить было  нельзя.  Молниеносно   сняв   часовых,   разведчики
ринулись в дом. Двое устремились на второй этаж, а Орлов с Миккоевым и
Романовым проникли к самому Пернанену.
     Раздался оглушительный взрыв.  Лампа в комнате погасла.  Пернанен
потянулся  к  столу  и  ловко  обхватил  длинными  пальцами   рукоятку
парабеллума.
     Но не  удалось  ему  воспользоваться  оружием.  В  руках   Орлова
вспыхнул  фонарь.  Узкий  пучок  света выхватил из тьмы высокую фигуру
наместника.  Орлов взмахнул свободной рукой.  И  Миккоев  с  Романовым
резанули  по Пернанену из своих автоматов.  Тут же все трое кинулись в
соседнюю комнату.  Находящиеся здесь  полицейские  попытались  оказать
сопротивление, но тщетно.
     На втором этаже не  прекращалась  стрельба.  Орлов  с  товарищами
устремился    туда.   Оказывается,   враги,   уцелевшие   при   взрыве
противотанковой гранаты,  забаррикадировались во второй комнате и вели
оттуда   огонь.   Подоспевшие  снизу  разведчики  прошили  перегородку
очередями.  Миккоев кинулся  вперед  и  взломал  дверь.  Всего  минуту
длилась  горячая схватка,  и вот уже помещение штаба в руках советских
воинов.
     Романов, Орлов, Миккоев бегло просматривают документы, под каждым
из которых стоит подпись: "Пернанен".
     "Всем владельцам коров и прочего мелкого скота не позднее 15 июня
1942 года передать свой скот общине".
     "Овец всех остричь и шерсть привезти в Ламбасручей".
     "Всем лошадям отрезать хвосты до 30 октября и  волос  привезти  в
земельный отдел".
     "Всех овец,  баранов,  ягнят 18.V.1943 г.  согнать  в  Космозеро.
Оттуда они будут отправлены далее".
     "Старосте деревни Пегрема  приказываю  сегодня  же  послать  трех
мальчиков:  Прохорова Виктора,  Прохорова Федора,  Максимова Василия в
Великую Губу пасти коней.  А также пошлите в Кижи на молотьбу  Ражиеву
Татьяну,  Прохорову Марию,  Еремину Акулину, Прохорову Айну, Алампиеву
Матрену, Петушову Марию".
     - Видал,  крепостное право устроили,  дьяволы,  - скрипнул зубами
Миккоев.
     - Ладно, хватит бумаги ворошить! - решил Орлов. - Недосуг сейчас.
Да и специалисты для  этого  дела  есть.  Клади  все  в  мешок,  потом
разберемся, что к чему.
     Едва разведчики успели собрать документы,  как в комнату ворвался
Николай Ермолаев:
     - Плохи дела,  товарищ Орлов!  Из казармы  крепко  жарят.  Головы
поднять нельзя. Как бы не прорвались!
     - Ты чего заторопился? - спокойно сказал Орлов. - Делать все надо
не спеша,  солидно.  А что стреляют, так на то и война. - Он подошел к
окну,  прислушался.  - Эх,  не только в казарме загвоздка.  А вот  что
катер с поста возвращается - это похуже будет. Одним словом - пошли!
     Все участвовавшие в разгроме штаба поспешили туда, где шел жаркий
бой.  Прибыв  на  место,  Орлов понял,  что противник может преодолеть
растерянность и каждую минуту перейти к решительным действиям. Задача,
в   сущности,   выполнена;   поэтому   главное  сейчас  оторваться  от
противника,  не дать ему возможности воспользоваться  своим  численным
превосходством.
     По приказу Орлова часть бойцов продолжает  вести  огонь  из  всех
видов  оружия.  Другие  под  прикрытием  этого  огня подбираются почти
вплотную к казарме и пускают в дело гранаты.  Один за  другим  следуют
взрывы, из окон валит густой дым.
     - Так. Думаю, они не сразу опомнятся. Теперь отходи.
     Товарищи попеременно  несут  тяжело  раненного  бойца Новоселова.
Романов сгибается под тяжестью мешка с документами.  Несколько человек
образуют замыкающую группу:  она должна принять на себя первый удар на
случай внезапного нападения.  Но обескураженный  ночным  штурмом  враг
пока  не  преследует.  Впрочем,  на  длительное  затишье рассчитывать,
конечно, нельзя.
     - Умер Новоселов, - докладывает Орлову один из разведчиков.
     Бойцы хоронят  товарища.  Недолго  длится  ритуал  прощания.   На
мгновение снимают шапки над свежей могилой и продолжают отход.
     Вскоре разведчиков  принимает  в  свои  широкие  объятия   родной
карельский лес.
     - Здесь нас голыми руками не возьмешь, - замечает кто-то.
     - Правильно,  -  поддерживает его Орлов.  - Но все равно к лодкам
напрямик  двигаться  нельзя.  Слишком   рискованно.   Надо   поплутать
маленько...
     Во время короткого привала походная рация посылает свои  позывные
в  эфир.  Командование  получает  короткий  рапорт  об успешном исходе
операции.
     И вот  отряд  снова  в  пути.  Дорогу  он перешел врассыпную.  На
следующий день все разведчики собрались на  своей  базе.  После  этого
стали  продвигаться  к  озеру.  А  оно  как раз расходилось в эти дни.
Хорошо,  что лодки предусмотрительно  вытащили  на  берег.  При  такой
погоде  даже  здесь,  в бухте,  их могло разбить или унести на озерный
бушующий простор.
     Две ночи ждали катеров,  но те, видно, не могли прорваться сквозь
шторм.  Оставаться же здесь,  на берегу,  становилось все опаснее. Лес
все  время  прочесывали летучие отряды карателей.  Орлов решил еще раз
связаться со своим командованием по радио. Радист уже развернул рацию,
когда  сторожевое  охранение  сообщило,  что сюда направляется большой
вражеский отряд.
     Принимать бой,  имея за спиной озеро,  было крайне невыгодно,  но
выхода нет:  с обеих сторон  уже  загремели  выстрелы.  Романов  вдруг
вспомнил, что оставил на дереве мешок с документами. Не бросать же то,
что добыто с таким  трудом.  А  пули  уже  пронзительно  свистели  над
головой. "Была не была..." Романов прыгает и ухватывается за мешок. Не
поддается. Еще раз прыгает и тянет изо всех сил. Слышится треск. Ветка
не выдержала. Вместе с мешком разведчик валится на землю. И вот он уже
среди своих, вместе со всеми посылает пулю за пулей туда, где мелькают
в чаще неясные фигуры.
     - Нет,  не возьмешь!  - кричит Орлов,  как будто кто-то из врагов
может его услышать. Он стреляет короткими очередями и, видя как падают
в чаще шюцкоровцы, приговаривает: - Это за Ржанского, за Сюкалина!
     До десятка  вражеских солдат уже валяется на берегу.  Но каратели
все время получают подкрепления.  Им  удается  оттеснить  от  основной
группы разведчиков человек шесть-семь.
     - Гранаты к бою! - командует Орлов.
     "Малая артиллерия"   позволяет  немного  выправить  положение.  И
все-таки многих своих товарищей не досчитались разведчики,  прежде чем
сумели оторваться от преследователей. Потеряли тех, кто ушел влево. Из
них только одному Ермолаеву удалось вырваться из вражеского кольца. Он
неделю скрывался в лесу,  потом разыскал на берегу лодку,  оставленную
местными жителями, и один переплыл озеро.
     Оставшимся в  отряде  удалось выйти из-под огня.  Когда стемнело,
они пошли к лодкам и,  несмотря на сильный ветер,  отплыли от  берега.
Романов  правил  веслом.  Орлов  сидел  рядом  с  ним,  сверяя курс по
компасу.  Те,  кто не был на веслах,  котелками,  банками  вычерпывали
воду.
     Подошли к горловине губы.  Теперь уже нельзя было рассчитывать на
неосведомленность  противника.  Лучи  прожектора  то  и  дело  шныряли
повсюду.  Скрываясь за гребнями волн,  лодки продолжали прорываться  в
открытое  озеро.  Уже миновали узкое место и удалились от берега,  как
вдруг сторожевые посты открыли огонь. Но маленькая флотилия Орлова уже
вышла   из   сверкающей   полосы   прожекторного  луча  и  скоро  была
недосягаема.
     Шторм и ночь надежно укрывали разведчиков,  но они же угрожали им
гибелью.  И, однако, через восемь часов все они, вымокшие, продрогшие,
выбившиеся из сил,  все же достигли северо-восточного берега Онежского
озера.  Но и тут появилось непредвиденное препятствие. Как-то случайно
заметили,  что  берег  заминирован.  Один  неосторожный  шаг,  и можно
подорваться на своих же минах. С трудом отыскали какую-то яму и лежали
в  ней  до  утра,  тесно  прижавшись друг к другу.  Утром окоченевшими
пальцами  разминировали  проход   и   вскоре   встретились   с   давно
разыскивавшими  их пограничниками.  На заставе отдохнули,  отогрелись.
Потом самолеты доставили всех на базу.
     Группа разведчиков,  действуя в сложнейших условиях,  осуществила
десантную операцию в  глубине  расположения  противника.  Она  успешно
выполнила  трудное  задание:  ликвидировала вражеский штаб,  доставила
командованию ценные документы.
     Казалось бы,   Орлов,   руководивший  этой  операцией,  мог  быть
удовлетворен ее результатами.  Но  он  в  эти  дни  был  необыкновенно
пасмурен.
     - Ты чего, Алексей, такой хмурый? - не давал покоя ему Миккоев. -
О товарищах наших грустишь? Так ведь война. Они свое дело сделали. Кто
знает: может, и наш черед не за горами.
     Говорил это Тимофей Миккоев просто так,  чтоб утешить Орлова.  Не
ведал он,  что ему,  Тимофею, геройскому парню, отмерена уже небольшая
доля жизни,  не думал, что вскоре, выполняя очередное задание, попадет
с парашютом в непролазную топь, откуда так и не сумеет выбраться.
     Орлов не  переставал скорбеть по погибшим.  Когда принимали его в
партию, он счел необходимым сказать: "Не смог всех людей уберечь..."
     Эх, если б возможно это было на фронте.
     Имелась у Орлова  еще  одна  причина  для  глубоких  размышлений.
Документы,   добытые   в  последней  операции,  со  всей  очевидностью
свидетельствовали  о  том,  что  Зайков  вступил  на   черную   дорогу
предательства.

        Глава 7
                        "ВАМ ПРИВЕТ ОТ ЯКОВА"

     Машу Деллер на Кировском заводе очень любили.  За что?  Ну  разве
задумываются люди над тем, почему они одного человека любят, а другого
нет?  Любят и любят...  Что  же  касается  Маши,  то  она,  невысокая,
кудрявая,  очень  хорошенькая,  вызывала симпатии к себе и неистощимой
веселостью,  и умением хорошо,  задушевно говорить с каждым о том, что
его особенно волновало.
     В августе  1941  года   Маша   вместе   со   своим   предприятием
эвакуировалась    в    Свердловск.    И   здесь,   наконец,   получила
удовлетворительный ответ на свои многочисленные заявления,  в  которых
просила отправить ее на фронт.  Машу вызвали в военкомат, и вскоре она
уехала туда,  где ей предстояло  пройти  подготовку,  необходимую  для
работы в тылу врага.
     И вот уже Деллер,  отличную радистку,  и пять  других  ее  подруг
принимает в Беломорске секретарь ЦК комсомола республики. В задушевной
беседе он знакомился с теми,  на чьи хрупкие  плечи  Родина  возлагала
огромную ответственность.
     - Не знаю я местных условий, языка не знаю, - сказала тогда Маша.
- Вот что меня тревожит.
     - Да, эти обстоятельства, конечно, нельзя не учитывать, - заметил
секретарь ЦК.  - Поэтому мы и хотим направить вас в Прионежский район,
где население почти исключительно русское. Что же касается оккупантов,
то  вам  с  ними  беседовать  не придется...  Вы будете на нелегальном
положении.
     Доверенные лица   из   числа  местных  жителей,  с  которыми  вам
доведется работать, обеспечат доставку нужных сведений. Ну, а на вашей
совести будет, главным образом, связь.
     У советской разведки,  благодаря работе,  проделанной Орловым,  в
Заонежье   было  на  кого  положиться.  Но  с  этими  людьми  не  была
установлена регулярная связь.  Между тем,  сейчас,  когда в ходе войны
наступил   перелом,   когда   и  на  территории  Карелии  пришла  пора
решительных действий,  командованию крайне нужны были свежие данные  о
противнике.
     - Нас интересуют сведения  не  только  об  оккупантах,  -  сказал
офицер,  готовивший  Машу  к выполнению,  задания,  - но и о тех,  кто
сотрудничал с фашистами, подбирал крохи с их стола.
     - Ясно.
     - Что ж. Хорошо. Отправитесь 31 декабря в 24 часа.
     Но из-за неблагоприятной погоды полет был отложен на десять дней.
Маша,  или,  как  ее  теперь  звали,  Валя  знала,  что  ей  предстоит
приземлиться  с  парашютом  в  районе  деревни Мунозеро.  Разыскать по
описанию дом Николая Степановича Сергина и обосноваться  там.  Пароль:
"Вам привет от Якова".
     В два часа ночи девушка уже была в заданном месте.  Но  двигаться
дальше не решилась.  Еще бы: ночь ясная, лунная. Не случайно и самолет
был замечен противником. Его обстреляли, правда, не причинив вреда.
     Как же  быть  дальше?  Маша  чутко  прислушалась  и тут явственно
различила отдаленный собачий лай.  "С чего  бы  это  собакам  глубокой
ночью  в деревне брехать.  Неужели каратели?" - обожгла ее мысль.  Лай
теперь раздавался ближе,  и можно было различить отдельные голоса. Это
были каратели.  Маша всем телом прильнула к заснеженной земле, достала
пистолет,  приготовила гранату.  Но солдаты  прошли  стороной,  наугад
стреляя из винтовок. Может быть, по другому следу вели их овчарки? Еще
подождала.  Тихо. Кажется, можно подняться. Прежде всего надо отыскать
груз,  сброшенный одновременно с ней.  Там лыжи.  А без них с места не
двинешься.  С трудом вытаскивая ноги,  увязающие в  сугробах,  девушка
двинулась по болоту. Шаг. Еще шаг. И вот первая неудача: почти по пояс
провалилась в воду, скопившуюся под снегом.
     К счастью,  у  нее  оказались запасные портянки.  Сорвала мокрые,
сковывавшие ноги ледяной коркой, и аккуратно навернула сухие.
     И снова  упорные  поиски.  Наконец  груз  найден.  Достала  лыжи.
Тщательно замаскировала контейнер в кустах,  а затем направилась туда,
где по ее расчетам должно быть Мунозеро. Погода изменилась. Теперь она
самая подходящая:  луна скрылась, падает снежок, метет, за два десятка
метров  ничего  не  видно.  Сделав  из  парашютного  мешка нечто вроде
маскхалата,  Валя отправилась в путь.  Она благополучно пересекла  две
дороги.  Передохнула  минутку.  Подкрепилась  шоколадом.  И  двинулась
дальше.  А вот и озеро, на берегу которого виднеется заваленная снегом
деревушка.  Ползком  пробралась  с  лыжами  к бане,  что напротив дома
Сергина.  Хоть здесь обогреться...  Но баня  оказалась  холодная,  вся
забита снегом.  А ноги немеют.  Почти не чувствует их Маша. И все-таки
долго и внимательно наблюдает она за домом,  за деревней.  Нельзя  же,
очертя голову, лезть. Следует выбрать момент, сумерек дождаться.
     Все спокойно,  а время уже к вечеру.  Надо встретиться с Сергиным
поскорее.  Потихоньку  подошла  и  постучала.  На  стук  вышла пожилая
женщина.  Увидев в  предутренних  сумерках  чью-то  невысокую  фигуру,
сказала:
     - Нюрка, ты? - но тут же пригляделась. - Ой, это же не Нюрка!
     - Чужих нет в доме? - спросила Маша.
     - Нет. Квартиранты в другой половине. А тебе кого?
     - Сергина.  Его  это  дом?  -  спросила,  а  сама боялась,  вдруг
услышит: "Не его", или "Нет теперь его здесь".
     - Его.  А чей же.  Да ты заходи.  Гляди:  зуб на зуб не попадает.
Заходи, чайком погреешься. А хозяина я позову.
     Провела в  горницу.  Ушла.  И сразу же появился Сергии.  Высокий.
Суровый. Окинул испытующим взглядом.
     - Чем могу быть полезен?
     - В  гости  я  к  вам,  -  ответила  Маша,  ибо  ничего  иного  в
присутствии старушки сказать не решилась.
     - Мы гостям рады,  да только не всем,  тем более знать я  вас  не
изволю. А ты, мать, иди, самоваром займись. Скоро и на боковую пора.
     Старушка вышла. А Маша подвинулась вплотную к Сергину и сказала:
     - Вам привет от Якова.
     При этих словах вмиг стерлась хмурость с сурового  лица  Сергина.
Улыбаясь, он похлопал девушку по плечу.
     - Мы гостям рады.
     - Так вот дело...
     - Какое может  быть  дело.  Обогреться,  поесть  надо  сначала  с
дороги. Шутка сказать: такая стужа! Небось, поморозилась?
     - Кажется!
     - Ка-ажется, - передразнил Сергии. - Ишь девчонка. Сидела бы дома
на печи.  А она что делает! - В голосе грубоватого человека прозвучали
одобрительные нотки.
     - Ну,  а Яков,  как там?  - спросил Сергии после  того  как  Маша
умылась, переоделась во все сухое и выпила чашку горячего чаю.
     - Яков Матвеевич здоров.
     - Уж наверное здоров!  Я спрашиваю воюет как? Недавно у нас тут в
Ламбасручье Орлов здорово пошуровал. Наверное, и Яков там был. Бедовый
он парень. А про Орлова кругом объявления вывешены.
     Маша, как могла рассказала о Якове,  хотя  сама-то,  в  сущности,
была  едва  знакома  с  ним.  Хотела  она еще что-то добавить да вдруг
почувствовала такие спазмы в горле,  что не могла и  слова  вымолвить.
Долго  отпаивала  ее  теплым  молоком добрейшая Мария Антоновна,  жена
Сергина. Спать девушку уложила на русскую печку.
     - Спи,  доченька,  спокойно.  Утром  мы  что-нибудь придумаем,  -
сказала  Мария  Антоновна  и  стала  развешивать  Машину  одежду   для
просушки.
     Девушка легла,  но сон никак не  шел  к  ней:  беспокоила  судьба
груза,  оставленного  в  лесу.  Да  и  мало  ли еще о чем может думать
человек,  впервые оказавшийся с таким ответственным  заданием  в  тылу
врага.  А  потом  ведь  до  сих  пор  не сообщила командованию о своем
благополучном  приземлении.   Все   попытки   связаться   оканчивались
неудачей.  "Что же случилось с рацией?  - думала девушка.  - Наверное,
отсырела, когда приземлилась на болоте. Теперь ее надо разобрать, а на
это требуется время".  Долго не спала Маша,  но усталость все же взяла
свое.
     Утром, чуть    забрезжил    рассвет,    девушка   проснулась   от
прикосновения заботливой руки.
     - Доброе утро, Мария Антоновна!
     - Вставай, Валюша. Пора.
     - К   этому   времени  хозяева  успели  оборудовать  тайник,  где
устроилась Валя.  Груз они  с  Николаем  Степановичем  решили  вывезти
ближайшей ночью. Но для этого лошадь нужна. Где ее взять?
     - Здесь без Дмитрия Гавриловича не обойтись, - заметил Сергин.
     - Какого это?
     - Самойлова. Бывшего старосты. Вечером я вас познакомлю.
     Когда стемнело,  пришел  Самойлов:  сухощавый,  невысокий.  Умные
стариковские глаза его были слегка прищурены.
     - Ну,  значит,  с  благополучным  вас  прибытием!  -  сказал  он,
внимательно глядя на  девушку,  будто  желая  убедиться,  тот  ли  это
человек, о котором он слышал.
     - Здравствуйте, дедушка.
     - Так что, внучка, помощь, значит, требуется?
     - Да.
     - Хорошо. Завтра ночью. Раньше никак нельзя.
     Самойлов был хозяином своего слова.  На следующую ночь он  въехал
во двор Сергина.  Спрятав девушку под сеном, старики сами уселись так,
что ни у кого и мысли не могло возникнуть,  что в санях есть  кто-либо
третий.  Только в лесу Маше позволили отдышаться. Обратно возвратились
благополучно.
     А на  седьмой  день  из  деревни  Мунозеро  полетели позывные,  к
которым  чутко  прислушивались  там,  на  Большой  земле:  сведения  о
расположении  войск  противника,  его  береговой  обороне,  о  складах
боеприпасов.  А  оттуда  неслись  сюда,  в  ночь,  слова  ободрения  и
поддержки.  Да  и ночь теперь не была такой непроглядной,  как прежде:
близился рассвет...
     Но работа в тылу продолжала оставаться смертельно опасной. В этом
Маша имела возможность убедиться уже на следующее утро после того, как
они  съездили за грузом.  К ней в тайник пришла донельзя взволнованная
Мария Антоновна:
     - Ну, Валюта, - сказала она, - теперь надо держать ухо востро.
     - А что случилось?
     - Да  жена  нового  старосты  что-то заподозрила.  Когда вы ночью
возвращались,  она,  оказывается,  с саней глаз не спускала. Думала не
заметит никто. А самойловская невестка начеку была. Говорит, и сегодня
с рассветом видела, как старостиха в санях ковырялась.
     - Чего же она искала?
     - А я так думаю:  прошлогодний снег.  Ладно. Я к тому зашла, чтоб
упредить тебя.
     Прошло недели две.  Все это время жена старосты вела себя  крайне
подозрительно.  Но потом, казалось, она потеряла интерес к сергинскому
дому.
     Маша продолжала    вести    свою   нелегкую   работу.   Аккуратно
переписанные  ею  сводки  Информбюро  появлялись  во  многих  деревнях
Заонежья, где все больше становилось доверенных, надежных людей.
     Все шло хорошо.  Но однажды пришлось разведчице снова вспомнить о
старостихе. Видно, не без ее участия пожаловал в дом незваный гость.
     Как-то допоздна Маша засиделась  за  чаем  с  матерью  Сергина  -
Александрой Федоровной. Разговорились они, довоенную жизнь вспомнили и
не заметили,  как подкатили к дому щегольские санки,  из  которых,  не
торопясь,  выбрался  дородный,  но  еще  довольно  молодой  человек  в
поповской рясе, перепоясанной ремнем, и с тяжелым пистолетом на боку.
     Совершенно случайно   глянула   Александра  Федоровна  в  окно  и
взволнованно сказала:
     - Полезай скорей под лавку, Валюша!
     Только успела та последовать  этому  совету,  как  священник  уже
переступил порог.
     Странный это был служитель культа.  Прибыл он в Заонежье в  обозе
финских оккупационных войск. Среди населения ходили слухи, что батюшка
не только нес в народ "слово  божье",  но  и  весьма  активно  помогал
полиции  в  сборе  сведений  о "нелояльных элементах".  При этом он не
брезговал использовать и таинство исповеди,  рассчитывая  на  то,  что
богомольные  старушки  по простоте душевной ничего не скроют от своего
духовного пастыря.  Особенно интересовали его данные о  партизанах.  С
ними  у  него  были  особые  счеты:  ведь это был тот самый священник,
который полураздетым бежал когда-то  из  Липовиц,  когда  Орлов  нанес
здесь удар по штабу.
     Батюшка вошел в комнату и осенил крестным  знамением  поспешившую
ему навстречу Александру Федоровну.
     - Очень холодно нынче,  - заметил он,  располагаясь на лавке, под
которой схоронилась Валентина.
     - Так, может, шкалик принести и закусить, чем бог послал?
     - С  этим подождем...  Исповедовалась?  - и он в упор взглянул на
старушку своими зеленоватыми глазами.
     - Нет еще.
     - Что ж, кайся тогда, раба божья...
     Александра Федоровна стала каяться:  и в вере не всегда крепка, и
в еде не очень воздержана.
     - Слава богу,  что мяса нет,  а то и в пост тянет к скоромному, -
призналась она.
     - Отпускаю тебе этот грех.  А теперь скажи: не слышала ли чего об
этих разбойниках, которых партизанами зовут?
     - Видит бог, не слышала, батюшка.
     - Ой ли...
     - Да чтоб у меня язык отсох.
     - Смотри!  А язык пусть будет при тебе:  а то как  иначе  сможешь
меня потчевать...
     Разочарованный поп  прекратил  исповедь  и  долго  еще   утешался
шкаликом.  Уехал он лишь час спустя,  так и не узнав, что одна из тех,
кем он интересовался, все это время находилась на расстоянии вытянутой
руки от него.

        Глава 8
                              СНОВА ЯКОВ

     В ночь на 28  февраля  1944  года  Яков  Матвеевич  Ефимов  вновь
появился в доме Сергина.  Сюда он добрался через несколько часов после
того, как совершил прыжок с парашютом в районе деревни Красная Сельга.
Николай Степанович,  его жена и мать встретили Якова, как родного. А о
Маше и  говорить  нечего:  кончилось  ее  одиночество.  Теперь  у  нее
появился верный, испытанный в боях на невидимом фронте товарищ.
     - Так вот такие дела,  товарищи,  - сказал Яков Сергину и Маше. -
Иное ныне время пошло, и задачи теперь у нас иные.
     - Какие же,  Яша? - восторженно глядя на Ефимова, спросил Николай
Степанович.
     - А вот какие.  Конечно,  разведданные нашему командованию, как и
прежде,  нужны.  До зарезу.  Но этого мало. Дело к развязке идет. Надо
нам  потихоньку  побольше  людей  для  действий  в  тылу  собирать.  И
действовать надо.
     - Это как понять?
     - А очень просто: уничтожать следует оккупантов, чтоб земля у них
под ногами горела. Тут я кое-чего для этих целей прихватил.
     - У Орлова надо нам поучиться, - вдруг сказал Сергии. - Эх, и дал
он им в Ламбасручье!
     - А откуда знаешь, что Орлов там был?
     - Кому же другому?  Не случайно и приметы его всюду развешаны,  и
награду за его голову все увеличивают господа оккупанты.  А ты,  Яков,
на него похож, - вдруг добавил Сергии.
     - На кого?
     - На Орлова.  В приметах как сказано: нос прямой, лицо скуластое,
голос глуховатый. И у тебя, как я погляжу...
     - Каков Шерлок-Холмс выискался, - рассмеялся Яков. - Да на Руси с
прямыми  носами,  да  со  скулами,  да  с глуховатым голосом миллионы.
Гляди: и у тебя нос прямой, и скулы есть, и голос глуховатый. Да не ты
ли Орлов будешь? Ну-ка, Валя, гляди: Орлов?
     - Да брось ты, Яшка, шутить. До Орлова я еще не дорос.
     - И  опять  ошибся:  гляди  какой  вымахал,  - хитровато улыбаясь
сказал Ефимов и  сладко  зевнул.  -  Ну  ладно,  старче.  Утро  вечера
мудренее.
     Яков сразу     же     возглавил     руководство     деятельностью
разведывательных групп в Заонежском районе. И уже через несколько дней
у него была полная ясность о том,  каких людей можно будет привлечь  к
активным действиям.
     Все больший  масштаб  принимала  разъяснительная   работа   среди
населения.  В  доме  Сергина систематически сл