распахнулась, словно кто-то специально ждал их прихода. Из квартиры выскочил мальчишка лет десяти в зимнем измазанном пальто и красноармейском шлеме со звездой. Чуть не сбив с ног участкового, он стремительно бросился по лестнице. -- Витька, паршивец, только вернись домой, уши оборву, -- крикнула в темноте коридора женщина. -- Ах, Гусева, Гусева, передовая работница, а с сыном справиться не можешь. -- А твое какое дело, Антоныч, я женщина трудовая, сын мой не хулиган. Ращу его, между прочим, без отца, который вместо тебя на фронте воюет да вместо твоих дружков. Белов даже в полумраке лестницы заметил, как мучительно покраснело лицо участкового. Он хотел что-то ответить, но махнул рукой и отступил в сторону. -- Ты, гражданка, -- шагнул к дверям Никитин, -- нас своим мужем-фронтовиком не кори и на младшего лейтенанта не кати бочку. Ему возраст вышел тихо на пенсии чай пить, а он пошел вас от шпаны защищать. А что нас касается, то я под Тулой трижды ранен был, а товарищ мой -- под Москвой. Стыда у тебя, гражданка, нет. Никитин с силой закрыл дверь. Так, что грохот прокатился по подъезду. -- До чего же подлый народ бабы, -- плюнул Никитин. -- Пошли дальше. Дверь в квартире пять открыл старичок в вязаной теплой кофте. Белов сразу не понял, ему показалось, что он смотрит на них тремя глазами, только потом он сообразил, что на лоб старичок поднял окуляр, которым пользуются часовщики. -- Здравствуйте, Петр Степанович, -- участковый приложил руку к шапке, -- как у вас с паспортным режимом, живут ли посторонние? -- Я, старуха да сосед Сергей Викторович, работник военкомата. -- Значит, посторонних нет, а вы что, часы чините? -- Знаете, Алексей Антоныч, хорошему часовщику, даже ушедшему на покой, всегда найдется работа. -- Ну, работайте, работайте. Теперь оставалась седьмая квартира. Ради нее они и пришли в этот дом, ради нее разыгрывали комедию, чтобы никто не заметил их заинтересованности в некой вдове крупного инженера, а ныне хиромантке на пенсии Ольге Вячеславовне. Данилов, направляя их сюда, просил проверить, как обстоят дела в ее квартире, сколько выходов, сколько комнат, живет ли там еще кто-нибудь. "Если что, -- сказал он, прощаясь, -- действуйте по обстановке". А что значит эта фраза "Действуйте по обстановке"? Для них слишком даже много. Потому что нелегким был этот третий год войны. У дверей квартиры Никитин расстегнул кобуру и сунул пистолет в карман, Белов тоже. Участковый посмотрел на них и переложил оружие. -- Звоните, -- сказал участковому Белов. Он быстро оглядел дверь и понял, что здесь поработали мастера. Под плотной обшивкой угадывалось массивное дерево, возможно, прошитое стальным листом. Такие двери Белову приходилось видеть пару раз. Они появились в последнее время. Жильцы пытались таким образом защитить себя от некой злой силы. Но ведь солисту Москонцерта Минину не помогли ни двери, ни замки -- его просто подкараулили на лестничной площадке. Были наивные люди, спрятавшиеся за этими дверями. Но были и другие, для которых подобное сооружение являлось как бы крепостными воротами, которые необходимо штурмовать долго и обязательно с потерями. Участковый повернул рукоятку. Но звонок словно растаял за дверью. В квартире по-прежнему стояла тишина. Он позвонил еще раз, потом еще. -- Слушай, может, у этой гадалки звонок не работает? -- сказал Никитин. -- А кто ее знает, гадалка все же, -- с недоумением сказал участковый. Никитин стукнул в дверь кулаком. Она отдалась тяжелым коротким гулом. -- Слышь, Белов, я так и подумал, что у нее дверь изнутри железом обита. Видишь, как гудит, словно корыто луженое. Никитин ударил еще раз и приложил ухо к дверям. -- Может, она ушла куда? -- повернулся он к участковому. -- Ольга Вячеславовна зимой на улицу не выходит. -- А карточки отоваривать? -- К ней женщина приходит навроде домашней работницы. -- А ты ее знаешь? -- В соседнем подъезде живет. -- У нее ключ от квартиры есть? -- вмешался в разговор Белов. -- Не знаю, товарищ старший лейтенант. -- А вы узнайте, мы здесь подождем. Участковый не по возрасту проворно застучал сапогами вниз по лестнице. Никитин сел на ступеньку. -- Сережа, у тебя закурить есть? Белов полез в карман шинели, вынул смятую пачку "Беломорканала", встряхнул ее. -- Три штуки осталось. -- А до пайка жить да жить, -- философски изрек Никитин, беря папиросу, -- я, конечно, с табачком пролетел сильно. Пришлось этому жмоту на вещевом складе подкинуть. -- Коля, быть красивым в наше время -- дело нелегкое. -- И не говори. -- Никитин поднялся. -- Холодно все же. Они курили, и плотный папиросный дым висел в остылом воздухе подъезда. Он был похож на комья снега, повисшие под потолком. За тусклым от грязи, перехваченным бумажными крестами окном подъезда плыл январь сорок третьего. Тревожный и студеный. Где-то, как писали газеты, на энском направлении шли бои. Их ровесники в ватниках, потерявших цвет, в шинелях, измазанных кровью и глиной, умирали и побеждали. Этих двоих война сама отторгла от себя. Она смяла их, покрыла тело рубцами, хотела сломать, но не смогла. Молодость брала свое. Она помогла им залечить раны, помогла найти новое дело. Конечно, им было обидно слушать горькие слова женщины из третьей квартиры. Обидно. Но вины своей перед ее мужем они не чувствовали. Ведь не в ОРСе и не на продскладе поджирались они. Жизнь вновь вывела их на линию огня. Внизу хлопнула дверь, послышался хозяйски-строгий голос участкового и испуганная женская скороговорка. На площадку поднялся запыхавшийся участковый и женщина лет шестидесяти, закутанная в темный вязаный платок. Белов сразу же отметил какое-то несоответствие в ее одежде. Валенки, подшитые светлой резиной, этот платок и пальто черного драпа с потертым воротником из чернобурки. Причем голова зверя висела над правым плечом, хитро вытянув остренький нос. Пальто было явно не по росту и напоминало по длине кавалерийскую шинель. -- Вот, -- переводя дух, доложил участковый, -- вот, товарищ старший лейтенант, и домохозяйка Ольги Вячеславовны, значит, Наумова Лидия Алексеевна. Такая у нее, значит, профессия. -- Где Ольга Вячеславовна? -- спросил Белов. -- А где ей быть? Дома небось. -- Мы звонили, стучали, никто не открыл дверь. Когда вы ее видели в последний раз? -- Так утром сегодня, карточки ей отоваривала. -- Она никуда не собиралась уходить? -- Так Ольга Вячеславовна зимой никуда не ходют. -- У тебя, мамаша, ключи от квартиры есть? -- вмешался в разговор Никитин. Он не любил продолжительных бесед, как всякий человек действия. -- Ну? -- Чего "ну"? -- передразнил Никитин. -- Я тебе не мерин, а офицер московской Краснознаменной милиции. Наумова посмотрела на Никитина с испугом, видимо, полный титул московской милиции сыграл свою магическую роль. -- Есть, -- ответила она. -- Открывай. -- Ольга Вячеславовна сердиться будут. -- Мы ее, мамаша, уговорим. -- Ну, если так... Сказала Наумова это с видимой неохотой, поглядывая на трех милиционеров недоверчиво. Она раскрыла большую клеенчатую сумку, достала связку ключей. Их было много, штук шесть. И Белов почему-то вспомнил пьесу "Васса Железнова", которую смотрел перед войной, и вспомнил брата Вассы -- Прохора, который собирал странную коллекцию ключей и замков. Много, наверное, отдал бы он за этот набор. Никогда еще не приходилось Белову видеть столь сложные конфигурации бородок ключей. Они по форме напоминали маленькие крепости с зубчатыми стенами и приземистыми башнями по бокам. -- Да, -- изумился Никитин, -- штучная работа, большой цены вещь. Наумова как-то испуганно подошла к двери, постояла некоторое время, не решаясь вставить ключ в замок, потом трясущейся рукой попыталась вложить его в фигурную скважину. -- Эх, мамаша, -- Никитин взял у нее из рук связку и начал работать ключами. Замки щелкали, отдавались металлическим звоном. Наконец первая дверь распахнулась. Никитин достал фонарик и осветил полумрак тамбура. Еще одна дверь. Еще набор замков. Они увидели темный коридор, пол его был застелен ковровой дорожкой, на которой что-то лежало. -- Я же убиралась утром, -- сказала за спиной Никитина женщина, -- все в порядке было. -- Хозяйка! -- позвал Никитин, войдя в коридор. -- Эй, есть кто живой? Белов, войдя следом за ним, нажал на рычажок выключателя. Свет в Москве давно был тусклым, фонарь мутного хрусталя, зажатый по бокам грудастыми серебряными дамами, висел под потолком. Никитин наклонился над темным предметом на ковре. -- Между прочим, котиковая шуба, -- сказал он. Никитин предчувствовал событие, и сердце его наливалось яростью. -- Подожди, -- Белов распахнул дверь в комнату. Большой круглый стол, стулья, картины на стенах. Вторая дверь -- вторая комната. Письменный стол, модели мостов, паровоз с большими медными колесами. Плотный ряд фотографий в темных рамках, написанный маслом портрет человека в путейской форме, диван. Третья дверь -- третья комната. Совершенно темная, запах духов и еще чего-то, а вот чего, Белов не понял. Он лучом фонаря пересек комнату. Стены, обитые голубым материалом, голубые шторы, голубой ковер на полу, стол, шандалы со свечами... На полу лежала женщина в голубом халате, беспомощно откинув в сторону руку. -- Никитин! -- крикнул Белов. -- Свет! Немедленно свет! Он наклонился над женщиной, взял ее почти невесомую руку, нащупывая пульс. Наконец под пальцами дрогнула кожа. -- Врача! -- крикнул Белов. -- Никитин, звони нашим! ДАНИЛОВ В странно голубой комнате горели свечи. Свет их прыгающе отражался в двух огромных зеркалах. Пахло лекарствами, духами и ладаном. Данилов взял со стола странную колоду карт. Выкидывая одну за одной, он глядел на сложное переплетение фигур и цифр на атласных рубашках и вспомнил, как в четырнадцатом году в Брянске, когда он был еще совсем юным реалистом, все покупали гадальные карты девицы Ленорман, предсказавшей гибель Наполеона. -- Доктор, -- спросил Данилов, положив карты, -- как она? -- Ее ударили тупым предметом по голове, она потеряла сознание. Но сердце крепкое, думаю, все будет в порядке. Вошел Муравьев, с интересом оглядел комнату. -- Иван Александрович, мы тайник нашли. -- Где? -- В гостиной. -- Пустой, естественно? -- Конечно. Данилов встал, прошел по коридору мимо сидящих, как скованные, испуганных понятых и вошел в гостиную. Огромный ковер был скатан в трубку, и в полу зияло квадратное отверстие. Данилов подошел, опустился на колени. -- Ну-ка, посвети мне. Эксперт зажег фонарь, и Данилов увидел металлический ящик, вделанный в пол, крышка его была умело покрыта паркетом, так что почти не отличалась от остальной поверхности. -- Посвети-ка, посвети. Луч света уперся в дно ящика, покрытое пылью, в углах засеребрилась паутина. -- Я так думаю, что в этот тайник года четыре никто не заглядывал. Ищите, просто так хиромантов у нас в городе по голове не бьют. Он снова вернулся в эту странную комнату, напоминающую кадр из какого-то немого фильма, которые крутили во время нэпа на Тверской. -- Мы сделали ей укол, -- повернулся к нему врач, -- надеюсь, что скоро она придет в себя. И словно в ответ женщина застонала и попыталась сесть. -- Лежите, лежите, -- взял ее за плечи врач. -- Нет, -- неожиданно звучно ответила она и села. И Данилов увидел глаза. Только глаза. Огромные и темные, казавшиеся бездонными в свете свечей. -- Кто вы? -- спросила она. -- Мы из милиции. -- Тогда убейте его. -- Кого? -- Он пришел и потребовал все деньги и драгоценности. Я отказала, тогда они накалили на керосинке гвоздь и начали прижигать мне руку. -- Он или они? -- перебил ее Данилов. -- Их было двое... Женщина замолчала, глядя на Данилова странными, почти без зрачков, глазами. Лицо ее, тонкое и нервное, странно освещенное колеблющимся от сквозняка желтым светом, казалось сошедшим со старой гравюры. -- Потом он ударил меня... -- Так же в никуда и никому сказала женщина. -- Вы отдали ему ценности? -- Все: и деньги, и золото, и облигации. Он взял все. -- Кто он? -- Виктор. -- Его фамилия? -- Я не помню. -- Где он живет? -- В Камергерском переулке. -- Дом? -- Угловой первый дом, третий этаж, квартира двадцать четыре. Женщина внезапно начала оседать на подушку, что-то бормоча совсем непонятное. -- Что с ней? -- спросил Данилов. -- Так, -- ответил врач, -- ничего опасного нет, но придется отправить ее в больницу. Данилов вышел в коридор. Странная обстановка, странная женщина в голубом, ее глаза и слова... Она говорила в сомнамбулическом состоянии. Видимо, в этом и заключался ее секрет как предсказательницы. -- Товарищ подполковник, -- в коридор выглянул врач, -- знаете, что она сказала про вас? -- Про меня? -- удивился Данилов. -- Да. Она сказала: у него будет долгая жизнь, но он увидит много горя. Данилов вспомнил глаза Ольги Вячеславовны, и ему стало не по себе. -- Доктор, она больная? -- Нет, это странный психический феномен. У нас о нем не любят говорить. Но тем не менее он существует. -- И вы в это верите? -- Я не специалист. -- Странно. Нельзя ли больную перенести в гостиную, мы должны осмотреть ее комнату? -- Ваши люди помогут нам? -- Конечно. Муравьев! Игорь, застегивая воротник гимнастерки, вышел в коридор. -- Распорядись, чтобы перенесли хозяйку в гостиную, и зайди ко мне на кухню. Данилов налил стакан воды, благо кухня уже осмотрена, и выпил ее в два глотка. Но никотиновая горечь во рту все равно не исчезла, казалось, что он пропитался ею раз и навсегда. На кухню вошел Муравьев, на ходу подтягивая пояс, на котором висела кобура, ярко-желтая, из хорошей свиной кожи. Он вопросительно поглядел на Данилова. -- Поедешь в Камергерский переулок, ныне проезд Художественного театра. В угловом доме на третьем этаже есть двадцать четвертая квартира, там живет некто по имени Виктор. Устанавливать его нет времени. Надо брать. Помни, что они работали здесь вдвоем. Возьми людей и езжай. Данилов подошел к телефону и приказал дежурному допросить Баранова, выяснить все о Викторе. Потом он сел на кухне, прижавшись плечом к шкафу, и задремал. МУРАВЬЕВ Ну до чего же много снега намело. Большая Дмитровка стала узкой, как щель. Благо движения нынче в Москве почти никакого нет. В "эмке" было холодно. Печка не работала. Да и что это за печка -- кусок гофрированной трубки. Только руки погреть, и все. Игорь поднял воротник черного полушубка, отгородившись им, как ширмой, от зимней Дмитровки, холодной машины и вообще от всей суетной жизни. Вчера он получил письмо от жены. Их институт эвакуировался в Алма-Ату, она писала о том, что работает над дипломом, очень скучает, сообщала о здоровье его матери. Слава богу, у них все было в порядке. Но какое-то странное чувство жило в нем уже не первый год. Они расписались накануне ее отъезда, поэтому была у них всего одна ночь. И хотя Муравьев верил жене, но все же с каким-то непонятным мучительным любопытством выслушивал веселые истории о женщинах, которые бесконечно рассказывал Никитин. -- В отделение заезжать будем? -- спросил Быков. -- Туда позвонили, у дома нас будут ждать. Оперативники ждали у дома. Одному было около шестидесяти, второй совсем молодой парнишка в очках. -- Это Виктор Розанов, -- сказал тот, что постарше, -- я его, Муравьев, знаю. Студент, вроде за ним ничего не водилось. -- Почему не на фронте? -- Броня. -- Значит, так, -- Игорь окинул взглядом людей. Два муровских парня очень отличались от оперативников отделения. И Муравьев подумал с гордостью, что ОББ есть ОББ, в нем и люди работают совсем другие. -- Пошли, -- скомандовал он, -- приготовьте оружие. Никакого определенного плана у него не было. Да, впрочем, и быть не могло. Ничего, кроме номера квартиры и имени Виктор, он не знал. Дверь в квартиру была распахнута, где-то в комнате патефонный голос Минина пел об утомленном солнце. На площадке красились две девицы. Одна держала маленькое зеркало, вторая подводила губы под Дину Дурбин. Как ни странно, электричество здесь горело ярко, видимо, дом снабжался от одной линии с Центральным телеграфом. -- Витя дома? -- спросил девиц Муравьев. -- Кто? -- удивилась та, что держала зеркало. -- Хозяин. -- Высокий такой? Дома. Они вошли в прихожую, услышали гомон голосов, смех, звон посуды. -- Перекрыть двери, -- сквозь зубы скомандовал Игорь, доставая из кармана пистолет. Он шагнул в комнату. Стол. Четверо мужчин и три женщины, бутылки. Много бутылок, вот что он отметил сразу. И глаза их увидел. Они словно воткнулись в него, уперлись. И были они полны ненависти. И лицо он увидел человека, сидящего во главе стола. Коротко стриженные волосы, шрам на лбу. -- Всем оставаться на местах. Уголовный розыск. -- Игорь поднял пистолет. Молодой оперативник из отделения, оттерев его, рванулся в комнату, и сразу же тот, кто сидел во главе стола, выстрелил. Парнишка, переломившись пополам начал оседать, а Игорь, прыгнув на вспышку второго выстрела и почувствовав, как пуля прошла совсем рядом, опалив волосы, ударом ноги перевернул стол и бросился на короткостриженого. Тяжелая столешница ударила бандита в грудь, и он, падая, выстрелил в потолок. Опережая его, не давая вновь поднять пистолет, Игорь навалился на него, прижимая к полу руку с оружием. Тяжелый полушубок мешал ему. Противник попался худощавый и верткий. Он хрипел, смрадно дыша перегаром, пытаясь левой рукой добраться до горла Игоря. На секунду он увидел его глаза, светлые и беспощадные, и, не раздумывая, ударил бандита рукояткой вальтера в висок. Тот обмяк, и Муравьев, подняв его оружие, обыскал, достал еще один пистолет и финку, поднялся. Все было кончено. У стены стояли с поднятыми руками трое мужчин, женщины в ужасе сбились в углу. Над раненым оперативником склонился его товарищ. -- Как он? -- расстегивая тулуп, спросил Игорь. -- Плохо, в живот угодил подонок. -- Вызывайте "скорую", арестованных в машину. Ему было нестерпимо жарко, ворот гимнастерки давил горло, по телу текли липкие капли пота. -- Ну, что нашли? -- Вот у этого наган, -- оперативник кивнул на высокого парня в темном бостоновом костюме, в рубашке крученого шелка и ярком полосатом галстуке. -- Ну, Виктор, -- усмехнулся Муравьев, -- пойдем поговорим. -- Куда?.. Я не пойду... Зачем?.. -- испуганно забормотал парень. И Муравьев, глядя на его искаженное страхом лицо, понял, что он скажет все. -- Пойдем, пойдем, -- подтолкнул его к дверям Игорь, -- не трясись. Пойдем. Он вывел его в другую комнату с потертым ковром на полу и кроватями, закрыл дверь и стянул полушубок. Он стоял перед Виктором, еще не остывший от схватки, в форме, плотно облегающей сильное тело, подбрасывая в руке трофейный пистолет. -- Ну, -- сказал Игорь, -- быстро. Что взял у Ольги Вячеславовны? -- Это не я... Он пришел... Сказал, пойдем... Она на твой голос дверь откроет... -- Кто он? -- Андрей. -- Тот, что стрелял? -- Да. -- Пытал старуху он? -- Да. -- Кто тебе дал наган? -- Он. -- Где вещи? -- В шкафу, я все отдам... -- Ты думал, что убил ее? -- Да. -- Почему ты ударил ее? -- Андрей заставил, сказал, что надо помазаться кровью. Густая волна ненависти захлестнула Игоря. -- Значит, кровью хотел замазаться? Чьей кровью? Ты бы лучше на фронт пошел, немного своей отцедил. Совсем немного. Значит, так, кто такой Андрей? -- Это человек, это человек... -- Я сам вижу, что не жираф. Кто он? -- Дядя мой имеет с ним дело. -- Кто дядя? -- Адвокат. Розанов его фамилия. Они у него дома живут, в Кунцеве. ДАНИЛОВ -- Ты, Игорь, молодец, -- сказал Иван Александрович, с удовольствием глядя на Муравьева. -- Вот только глаз он тебе подбил. Но ничего, намажь бодягой, пройдет. Глаз Муравьева даже в тусклом свете лампы отливал угрожающей синевой. -- Иди, Игорь, работай с ними, узнай все про дядю Розанова. Муравьев ушел. Данилов встал из-за стола, пересел на диван. Ему очень хотелось снять сапоги, вытянуть ноги и сидеть бездумно, чувствуя, как усталость постепенно покидает тело. А всего лучше закрыть глаза и задремать хоть ненамного, ненадолго. И чтобы сны пришли непонятно-ласковые, как в детстве. До чего же смешно, что именно тогда, когда человек счастливее всего, ему так хочется переменить жизнь. Зачем стараться быстрее взрослеть? Прибавлять года, часами у зеркала искать на губе первый пушок усов. Зачем? Все равно самое доброе и прекрасное люди оставляют в детстве. Только в нем в мире столько красок, только в нем столько любви. Неужели в детстве он мог представить, что будет сидеть в этой маленькой комнате со столом, диваном, пузатым сейфом и картой на стене? Нет. Он-то тогда знал точно, что будет моряком или на худой конец авиатором, как знаменитый Сережа Уточкин. Данилов даже услышал голос, поющий модную в те годы песенку. Если бы я был Уточкин Сережа, Полетел бы я, конечно, тоже, Полетел бы я повыше крыши, На манер большой летучей мыши... Вот и все, что осталось у него от счастья. Старенький, прыгающий мотивчик, его хрипели все граммофонные трубы; желтая твердого картона фотография матери и щемящая грусть, которая приходит к людям, так и не нашедшим счастья. Но закрывать глаза было нельзя. Потому что дел многовато накопилось. Конечно, им сегодня повезло. Бывает такое слепое везенье. Ох, уж эта блатная романтика. Кровью им надо обязательно повязаться. Впрочем, не романтика это. Нет. Окропились кровушкой, значит, молчат на допросе оба. Господи, сколько же сволочи на свете! С ножами, пистолетами, дубинками. Гадость и гниль! А к тебе мысли о детстве лезут. И Данилов вспомнил, как, войдя в соседнюю комнату, он увидел застывшее от ненависти лицо Никитина и его пудовый кулак, словно молоток, лежащий на столе. -- Не могу, товарищ подполковник, -- скрипнул он зубами, -- разрешите выйти. -- Иди. -- Данилов сел на край стола, достал папиросу. -- Дешевку куришь, начальник. Я ниже "Казбека" не опускаюсь. Тот, кого Розанов называл Андреем, сидел на стуле свободно, с профессиональной кабацкой небрежностью. Данилов молча курил, разглядывая его. Потом встал, ткнул окурок в пепельницу. -- Тебе пальцы откатали? -- спросил он. -- Да. -- Значит, через два, может, три часа мы будем знать о тебе все. Я думаю, за тобой много чего числится. На высшую меру как раз хватит. -- А ты меня, начальник, не пугай. -- А я тебя и не пугаю. Я для чего веду нашу неспешную беседу? Чтобы ты понял, сколько еще жить осталось. И не смотри на меня так. Твои показания нам нужны для формальности. Виктор наговорил столько, что нам этого вполне достаточно. Тебя сейчас в камеру отведут, так ты подумай по дороге, один пойдешь в трибунал или с компанией. -- А если я скажу все, -- задержанный, прищурившись, глядел на него, -- будет мне послабление? -- Ты что, впервые на допросе? Нет у меня права смягчать или ужесточать приговор. У меня есть одно право: написать, как ты себя вел на предварительном следствии. Оказал помощь или нет. Но помни -- и это шанс. Маленький, еле видимый, но шанс. Задержанный молчал. Пальцы его побелели, так плотно он сжал руками сиденье стула. -- Думай. А я пойду. Только не мотай нервы моим людям. Они сегодня водку, как ты, не пили, они работали. Данилов пошел к двери. -- Погоди, начальник... Иван Александрович оглянулся. -- Ты хоть соври, начальник, хоть пообещай. Мне же тридцати нет. -- А зачем мне врать, разве ложь приносит радость? -- Мне сейчас все радость принесет. Жить-то хочу. -- А ты думаешь, Олег Пчелин, которого ты подстрелил сегодня, не хотел жить? А женщина, которую вы чуть не убили? -- Сука она, начальник. Падло буду, сука. Она с ними повязана. -- С кем? -- С Розановым этим. -- Виктором? -- Шестерка, дерьмо. Дядька у него всем заправляет. В большом авторитете он. Среди наших кличка ему Адвокат. -- А при чем же здесь старуха? -- У нее вроде малины с девками. -- А ты ничего не путаешь? -- Нет, начальник, слово мое верное. Я сам-то в Москве двадцать дней всего. Еще их всех дел не знаю. Но слышал, что у гадалки этой и деньги, и рыжевье, и камни. Думал, возьму и подамся в Ташкент. Вот и начал этого фрайерка подговаривать. Пошли к ней да пошли. А он на деньги падкий. Девок больно любит. Дядька ему кидает скупо, а девки нынче вино да шоколад любят. -- Ты бы хоть фамилию назвал для порядка. Данилов вернулся, взял стул, сел рядом с задержанным. -- А я тебя, начальник, знаю. У нас в Питере про тебя слухи ходили. Данилов усмехнулся и ничего не ответил. -- Так все же как твоя фамилия? -- Их у меня за двадцать девять лет штук семь было. -- Ты мне настоящую скажи. -- Лапухин я, Мишка Лапухин. Кликуха моя Валет. -- Ну вот видишь, и познакомились. Ты мне, Миша, одно скажи: ты Царевича знаешь? -- Пацана этого? Видел, только он не у Адвоката работает. Адвокат вроде перекупщика. А есть люди, которые магазины молотят. Продукты Адвокату сдают, а кто они, не знаю. После разговора с Валетом пришел Белов и подробно доложил о допросе Виктора Розанова. Его дядя оказался весьма любопытной фигурой. В тридцать шестом году его исключили из коллегии адвокатов за неблаговидные дела. Он устроился юрисконсультом в артель, выпускавшую трикотаж, начал спекулировать антиквариатом. В сороковом попал в Ригу. Здесь в показаниях Розанова-младшего оказались некоторые провалы. Что делал его дядя в Риге, Виктор не знал. С самого начала войны он был освобожден от военной службы, в мае сорок первого квартиру на Остоженке обменял на дом в Кунцеве. Виктор по памяти нарисовал план дачи. Находилась она в Почтово-Голубином тупике. Дальше начиналось поле, за ним железная дорога и лес. Теперь все начинало складываться. Розанов скупал у банды продукты, реализовывал их частично на рынке, а большая часть оседала где-то. Вот это где-то и необходимо было выяснить. И конечно, главное -- банда. Где они -- Розанов должен знать наверняка. Вообще-то, конечно, дело странное. Убийства, грабежи, спекуляции и вдруг типографский шрифт. Неужели Розанов хотел наладить производство фальшивых продовольственных карточек? В час ночи Иван Александрович решил поспать, благо Розанова решено было брать на рассвете. Пока дом блокировали. Данилов открыл сейф, старинные куранты звонко отбили свою мелодию. Перезвон старого менуэта напомнил ему лес, утро, восход солнца. На верхней полке лежал маузер в побитом деревянном футляре. Иван Александрович вынул его, вщелкнул обойму, проверил патроны. Тупорылые, в гильзовой латуни, они плотно лежали в приемнике. Данилов, усмехнувшись про себя, подумал, что самым изящным и совершенным изобретением человечества за всю его многолетнюю историю стали средства уничтожения. Иван Александрович протер маузер чистой тряпкой, снимая с него остатки смазки. Без стука распахнулась дверь, на пороге стоял Никитин. -- Иван Александрович, Грузинский вал, дом 143, магазин... -- Сторож? -- Убит. ДАНИЛОВ (ночь) Автобус, надсадно ревя, мчал по пустынной улице Горького. Данилов молча глядел в окно. Он не мог говорить, боясь сорваться, и его люди, знавшие начальника не один день, молчали. Даже Никитин. Никогда еще Иван Александрович не испытывал такого острого чувства вины. За много лет работы в органах ему постоянно приходилось становиться причастным к чужой беде. Казалось, должен был выработаться иммунитет, притупиться острота восприятия. Машину занесло на повороте. Недовольно зарычала собака. Тихо выругался Никитин. -- Где? -- спросил Данилов. -- В этом доме, товарищ начальник, -- ответил кто-то. Но тротуаре вспыхнул свет карманного фонаря. Автобус затормозил. Данилов выпрыгнул и, не отвечая на приветствия, пошел к дверям магазина. -- Свет! -- скомандовал он. Вспыхнули аккумуляторные фонари, осветив занесенный снегом тротуар, обмерзлые ступеньки магазина, распахнутую дверь и тело человека. Совсем маленькое на белом снегу. Казалось, что сторож просто прилег, поджав под себя ноги и вытянув вперед сухонький старческий кулачок. -- Где директор магазина? -- спросил Данилов. -- За ним поехали, -- ответил кто-то из темноты. Данилов, обходя труп, вошел в магазин. Свет фонарей услужливо двигался вместе с ним, фиксируя разоренные прилавки, выбитую дверь в подсобку, разбросанные на полу продукты, горки крупы. Под ногами скрипел сахарный песок. У прилавков, ручек, замков уже начали работать эксперты, а Данилову все время казалось, что он забыл какую-то важную деталь. Он вышел на крыльцо магазина и увидел. Телефонный аппарат на длинном шнуре стоял на ступеньках рядом с трупом, уже прикрытым брезентом. Почему телефон оказался здесь? Почему? -- Иван Александрович, -- подошел эксперт, -- почерк тот же. Был левша, отпечатков много. -- Что взяли? -- А вон директор идет. Директор магазина -- крашеная дама лет сорока в котиковой шубе и фетровых ботах -- заголосила сразу, увидев взломанную дверь. -- Вы директор? -- подошел к ней Данилов. -- Я, товарищ начальник. -- Утром снимете остатки, акт нам. Упаси бог вас приписать хоть один лишний грамм. -- Да как можно. -- Женщина всхлипнула. -- Иван Александрович, -- подошел Муравьев, -- постовой милиционер делал обход в час тридцать, видел сторожа живым; в два десять, возвращаясь обратно, увидел труп сторожа и взломанную дверь. Эксперты нашли четкий след колес, предположительно ГАЗ-АА. След загипсовали. -- Хорошо, хорошо, -- Данилов махнул рукой, -- работайте. Значит, они приехали на машине и управились за сорок минут. Кому же открывают двери сторожа? Плачущему ребенку? Бездомной собаке? Глупо. Но почему телефон стоял на крыльце? Может быть, сторож открыл дверь и дал кому-то аппарат? Что могло заставить его? Только человеческое горе. Нет, он бы выслушал через дверь и позвонил сам. Что-то другое. Совсем другое. Они все не могли отказать. Кому? Значит, они, все трое погибших, знали этого человека. Но так же не бывает. Не бывает так. -- Товарищ подполковник, -- подошел начальник уголовного розыска отделения милиции, -- сторож -- Ефремов Михаил Егорович, ему семьдесят лет. Живет с невесткой, сын на фронте. Семья хорошая. Да и старик был добрый, честный. Крошки в магазине не взял. -- Как ты думаешь, Соловьев, почему Ефремов открыл дверь? -- Не знаю. -- А на улице Красина? -- Рок какой-то. -- А ты, Соловьев, мистик. -- Не понял, товарищ подполковник. -- Ничего, это я так, мысли вслух. Вы работайте, а мы поедем. Эксперты останутся с вами. ДАНИЛОВ (утро) Они вышли из машины за две улицы до тупика со смешным названием. Придумал же хороший человек ему имя -- Почтово-Голубиный. Шли по узкой тропинке тротуара мимо угадывавшихся в темноте маленьких одноэтажных домиков-дач. Кунцево было не столько районным городом, сколько дачным местом Москвы. До войны Данилов с Наташей бывали здесь несколько раз у Серебровского, которому как работнику наркомата полагалась казенная дача. У Сергея была тогда очередная любовь. Самая последняя, как уверял он Данилова. На лужайке перед домом топили шишками самовар, женщины суетились с закуской, а Серебровский, наигрывая на гитаре, пел приятным хрипловатым баритоном. Сапоги скользили, снег под ногами скрипел, как несмазанные петли двери. И Данилову казалось, что звук этот, неприятный и резкий, прорывается сквозь плотно прикрытые ставни домов. -- Далеко еще? -- спросил он. -- Метров двести. Операцию проводили совместно с Кунцевским райотделом милиции. Они и давали установку на Розанова. Ни в чем предосудительном бывший адвокат замечен не был. Работал юрисконсультом районного отделения ВОС*, преподавал в городской юридической школе, активно откликался на все общественные мероприятия. _______________ * Всероссийское общество слепых. Обыкновенный законопослушный гражданин. Кончилась длинная, прямая как стрела Почтовая, налево началась Полевая. Тупик с добрым названием оказался коротким и широким. В нем было всего четыре дома. Дача Розанова стояла на самом краю города: двухэтажная, со странной башенкой, изящной и островерхой. -- Ничего дом, -- сказал Муравьев за спиной Данилова. -- Только брать его трудно, -- хохотнул Никитин. -- Товарищ подполковник, -- подошел старший оцепления, -- в доме тихо, никто не приезжал, никто не выходил. Данилов еще раз посмотрел на дом. Снег кончился, ветер разогнал тучи, и утренние звезды повисли над городком. На фоне неба остроконечная башенка на доме Розанова гляделась легкомысленно и добро. -- Сколько человек в доме? -- Данилов расстегнул шинель, вынул из кобуры маузер. -- Трое. Пришли вчера в девятнадцать со стороны поля. -- Ребята в поле замерзли, наверное? -- Есть немного. Всю ночь ведь, товарищ подполковник. Итак, дом блокирован, подходы к нему также. Теперь оставалось совсем немного -- попасть в дачу. Конечно, можно было пойти постучать в дверь, сказать, что телеграмма. Но не те люди сидели за этими закрытыми дверями. Окна заложены ставнями, двери крепкие. Если они начнут стрелять, то положить могут многих. -- Где начальник райотдела? -- повернулся к людям Данилов. -- Я здесь, Иван Александрович. -- Нужна машина или телега с дровами. -- А уголь подойдет? -- Подойдет. -- У нас во дворе полуторка с углем стоит, должны разгрузить с утра. -- Найдется, во что переодеть троих? -- Смотря во что. -- Валенки, ватники, брюки ватные. Ну чтобы на грузчиков похожи были. -- Попробуем. -- Тогда пошли. Через тридцать минут, ревя мотором, в Почтово-Голубиный тупик въехала полуторка, груженная углем. В кузове на брезенте лежал человек в грязном ватнике, некоем подобии шапки и разношенных валенках. В кабине сидели еще двое, грузчик и шофер. Машину вел Данилов. Он давно уже не сидел за баранкой, а на грузовиках вообще не ездил, поэтому полуторка шла странными скачками. -- Пожгет сцепление, -- с сожалением сказал начальник райотдела, глядя, как машина, дергаясь, моталась из стороны в сторону. Но все же Данилов освоился с машиной и к даче Розанова подкатил сравнительно грамотно. Полуторка затормозила, почти уткнувшись носом в ворота. Никитин выпрыгнул из кузова, обошел машину, стукнул валенком по переднему скату, и, подтянувшись на руках, перемахнул через забор. НИКИТИН Ничего себе участок отхватил этот адвокат. Дачка, сарай, сад. Летом здесь, наверное, красота. Ворота были заперты. Никитин распахнул калитку и крикнул: -- Петя, погуди им! За забором хрипло заревел клаксон. Никитин вразвалку зашагал к дому, на ходу цепко поглядывая на забранные ставнями окна, на массивную дверь, на стекла террасы, перетянутые бумажными крестами. Дом молчал. Никитину не нравилось это. Он был как ростовая мишень на белом снегу. В любую минуту утреннюю тишину мог разорвать выстрел... А там... Не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз, как любил говорить его товарищ из Тульского угрозыска. Но пока ничего, до крыльца дойти дали. Клаксон ревел. Никитин кулаком забарабанил в дверь. -- Чего тебе? -- спросил голос за дверью. Значит, стояли, следили за ним, но не выстрелили. Значит, наживку сглотнули. -- Я тебе, между прочим, не нанялся, -- заводя себя, заорал Никитин, -- ты тут сны видишь, а я вам уголь вози. -- Чего орешь? Какой уголь? -- так же спокойно спросили за дверью. -- Какой?! Черного цвета, -- рявкнул Никитин. -- Давай открывай ворота или я его на улице выброшу. Он полез в карман, вытащил накладную. -- Распишись и сам таскай, мы тебе не нанялись. За дверью молчали. Никитин вновь полез в карман, вынул газетную бумагу, сложенную книжечкой, махорку, лихо скрутил самокрутку. -- Дай спички, хозяин. -- Никитин оглянулся и увидел идущего к даче Муравьева, он нес в руках совковую лопату. -- Ну чего они? -- крикнул Муравьев. -- Спят, падлы. Давай сгружать на улице. -- Никитин закончил фразу матом. -- Так дашь ты спичку или нет? -- Кто уголь прислал? -- спросил за дверью другой голос. -- Слепые. ВОС. Не хочешь брать, распишись. Загремела щеколда. Дверь распахнулась. На пороге стоял человек в свитере, похожий на квадрат. "Слон", -- понял Никитин. -- Где расписаться? -- спросил Слон. -- Дай спичку. Слон полез в карман, достал коробок, протянул Никитину. Никитин схватил протянутую руку, почувствовав под свитером стальную упругость мышц, и, падая, потянул Слона на себя. Они покатились с крыльца, и Никитина словно припечатала к земле тяжесть чужого тела. МУРАВЬЕВ Он увидел, как Никитин, падая, потащил за собой здорового амбала, увидел открытую дверь и, вытащив пистолет, бросился к крыльцу. За спиной его взревел мотор полуторки, раздался удар, заскрипели ворота. Он обернулся на крыльце и увидел Никитина, прижатого к земле, и финку в поднятой руке его противника, которая вот-вот должна опуститься. Игорь дважды выстрелил в широкую квадратную спину, обтянутую свитером, и вбежал на террасу. Пусто. Дверь дачи закрыта. Игорь трижды выстрелил в замочную скважину, рванул дверь, она начала поддаваться. Пуля, выбив щепки, просвистела совсем рядом, и Муравьев отскочил в сторону. -- Возьми монтировку. -- Рядом стоял Данилов. Никитин без шапки, в ватнике с оторванным рукавом, морщась от боли, поднимался по ступенькам. ДАНИЛОВ К даче бежали люди. За дверью кто-то бессмысленно стрелял. Летели щепки, звенели разбитые стекла террасы. Никитин, бормоча что-то злое, вогнал монтировку в дверь и, не обращая внимания на пули, налег на нее плечом. Дверь распахнулась. Они вбежали в прихожую. В полумраке дома Данилов заметил силуэт человека и скорее догадался, чем увидел гранату в его поднятой руке, он выстрелил и крикнул: -- Ложись! Граната рванула тяжелым гулом, многократно повторенным стенами, потолком, полом. Упругая взрывная волна выдавила стекла, и ставни с треском лопнули. Над их головами по-поросячьи взвизгнули осколки, тупо ударяясь в стены. Данилов бросился в комнату. На полу лежало нечто, оставшееся от человека. Граната есть граната. Огромная комната, тусклое мерцание стекол шкафов и золотого багета рам на стенах. Еще одна дверь. Выстрел. Пуля ушла выше. Опять выстрел. И снова пуля ушла куда-то. Видимо, стрелял человек с нетвердой рукой, человек, не привыкший к оружию. Комната. Горящие свечи в канделябрах, свет, прыгающий в темно-красном дереве мебели. У стены человек с пистолетом. Плотно сжатый рот. Дергающиеся щеки. Пистолет в руке ходит ходуном. -- Бросайте оружие, -- спокойно сказал Данилов, опуская маузер, -- бросайте, бросайте. Человек улыбнулся криво, опустил пистолет. -- Вот так-то лучше. -- Данилов шагнул к нему. -- Нет! -- крикнул тот. -- Нет! Человек сунул ствол в рот и надавил на спуск. Открыли окна, и запах пироксилина, сладковато-едкий и стойкий, медленно покидал дом. Данилов с отвращением скинул ватные брюки и грязный ватник. Перетянув шинель ремнем с портупеей, он вошел в комнату, в которой застрелился Розанов. Видимо, она служила хозяину кабинетом. Огромный стол красного дерева, такой же диван, три кресла, ковер на полу. На стенах картины. Много картин. Они висели так плотно, что, кажется, палец не вставишь в щель между ними. Данилов шел по дому. Картины, картины. Шкафы с золотыми и серебряными кубками, какие-то шкатулки и ларцы редкой работы. Хрусталь в серебре. Подносы, кувшины. -- Муравьев! -- крикнул он. -- Слушаю вас, Иван Александрович. -- Пойди в райотдел, позвони в Москву, пусть пришлют специалиста по антиквариату, желательно опытного искусствоведа. -- Слушаюсь. Санитары выносили из дома трупы. У забора милиционеры сдерживали толпу любопытных. Все как обычно. Такая у них работа. Хорошо, что обошлось без потерь. Правда, он провалил операцию. Три трупа. А ему нужны не покойники, а свидетели. Ах, как нужен ему был живой Розанов. Ведь он являлся связующим звеном между бандой и рынком. Розанов, Розанов... Кто же мог подумать, что ты на такое решишься? Обычно жулики любят себя, боятся смерти. А этот? Ну прямо гвардейский корнет, уличенный в нечестной игре. Данилов вошел в кабинет, сел к столу, выдвинул ящик. Нож для разрезания бумаги, словно сотканный из тонкой серебряной паутины. Золотой портсигар с алмазным орлом на крышке, старинный кремневый пистолет с золотой насечкой, фигурки каких-то животных с камнями вместо глаз. В ящиках правой тумбы лежали документы районного отделения ВОСа, конспекты для занятий в юршколе. В левой тумбе в верхнем ящике пачка чистой бумаги и конверты. Данилов начал перебирать их. Конверты были еще довоенные, с красивыми глянцевыми марками. В один из них что-то вложено. Иван Александрович раскрыл конверт, вынул листок бумаги в косую линейку с прыгающими буквами, написанными химическим карандашом. "Дорогой Отец! У нас здесь тихо. Город обстреливают, но ничего, мы отсидимся. Посылку твою получил и пустил в дело. Брат передает тебе цацки. Торопись, так как положение с продуктами улучшается. Посылаю тебе бумагу. Печатай новые талоны по присланным образцам. Это дело золотое. Слона придерживай. Пусть не светится. С января к нам обещают пустить паровоз. Ищи связи. Я не хочу, чтобы Брат рисковал. Твой Николай". Данилов пробежал письмо еще раз. Есть зацепка, есть. Только ради этого стоило штурмовать этот дом. Он подумал о разговоре с начальником, и стало муторно на душе. Как человек самолюбивый, Иван Александрович не любил никаких замечаний. Все-таки странная служба у них. Строгая. И ценят тебя не за прошлое, а только за настоящее. Все, что ты сделал хорошего раньше, зачеркивается одной сегодняшней ошибкой. Потому что за каждым промахом человеческие жизни. -- Иван Александрович, -- подошел начальник райотдела, -- закончили обыск. -- Что нашли? -- Станок печатный, самодельный. На нем они отрывные талоны к карточкам делали. Только талоны не московские. Продуктов много, ценности, конечно, четыре комплекта офицерской формы старого образца, знаки различия военно-медицинской службы. Два пистолета ТТ, патронов триста сорок штук, семьсот тысяч денег. -- Богато он жил, а, майор? -- Да уж. Под носом, можно сказать. -- Себя не вините. Таких людей ухватить трудно. Засаду оставлять не будем. Я не думаю, что после нашего сражения кто-нибудь придет сюда. Но посмотреть за домом следует. -- Сделаем. ДАНИЛОВ И НАЧАЛЬНИК Он долго смотрел на Данилова, постукивая карандашом по столешнице. И каждый удар неприятно и резко отдавался в голове Ивана Александровича. Начальник молчал, тикали часы, карандаш стучал по столу. Пауза затягивалась, и Данилов мучительно ожидал начала разговора. Он не снимал с себя вины сегодня, как, впрочем, и всегда. За много лет работы в органах он научился нести ответственность за свои поступки, но каждый раз, когда его вызывали "на ковер", Данилов чувствовал себя маленьким реалистом, принесшим на урок дохлую крысу. -- Ты думаешь, Иван, что я буду кричать, ногами топать? Нет. Не буду. Потому что у тебя тогда козырь на руках окажется. Ты мне рапорт на стол: прошу, мол, отправить на фронт. -- Я не подам рапорта, ты же знаешь. -- А кто тебя знает, нынче все нервные. Плохо, Ваня, у тебя получилось. Неужели хотя одного живым взять нельзя было? -- А я разве говорю, что получилось хорошо? Сам знаю, что плохо. Хуже некуда. -- Тогда давай излагай диспозицию. -- Ты, пожалуйста, карандаш положи. А то этот стук в голове отдается. -- Извини. Начальник положил карандаш, взял коробку спичек и начал крутить ее в руках. "Психует", -- подумал Данилов. -- Держится на пределе". Зазвонил телефон, начальник поднял трубку. -- Да... Где?.. А для чего тебя уголовным розыском района поставили руководить? Ты хочешь, чтобы я приехал твоих карманников ловить?.. Что?.. Пусть твои лодыри по магазинам бегают... Ты знаешь, что такое для семьи карточки продуктовые на месяц?.. Через три дня доложишь... У меня все. Начальник положил трубку, усмехнулся. -- Вот наорал на Чумака, и легче стало. Слушай, на тебе лица нет. Говорят, ты там чудеса храбрости показывал. Данилов поморщился, достал папиросу, закурил. Они помолчали. Многолетняя дружба, прошедшая самые тяжелые испытания, накрепко связала их. И даже молчание иногда говорило больше, чем самые красивые слова. -- Я думаю так. Розанов был главарем всей группы. Какие-то люди, среди них один из банды Пирогова, грабили магазины, добычу свозили к Розанову. Кто эти люди, нам необходимо установить, и мы установим. Но цепочка складывается так. Розанов -- Баранов. Баранов -- пацаны -- спекулянты. Туда Адвокат выкидывал малую толику. Так, деньги на мелкие расходы. Далее Розанов -- бандиты с машиной. Это основное. Связь с ними поддерживал Витька-Царевич. Самохину удалось кое-что выяснить, и прежде всего, что Виктору Капытину не семнадцать, а девятнадцать лет. Я думаю, что фальшивую метрику, как и броню Баранову, изготовил Розанов. Он, как юрисконсульт ВОСа, то есть организации инвалидной, имел допуск к подобным бланкам. Этот Царевич был связным между Барановым -- Розановым и бандой. Убитый на даче числится в картотеке наркомата, "работал" перед войной в Ленинграде, Громов Павел Петрович, кличка Матрос. -- Слушай, Иван, не слишком ли много бандюг залетных? -- А теперь они все залетные. Война. -- Я имею в виду Ленинград. Трое: Матрос, Слон и этот Андрей. -- Вот письмо при обыске я нашел интересное. -- Данилов протянул начальнику конверт. Тот взял его, вынул письмо, долго внимательно читал, потом зачем-то даже посмотрел бумагу на свет. -- Любопытный документ. Весьма любопытный. Судя по некоторым деталям, обстановка четко напоминает Ленинград. Надо сориентировать ЛУР, подготовь спецсообщение. Дверь кабинета открылась, и на пороге появился помощник. -- Товарищ полковник, капитан Муравьев срочно хочет видеть подполковника Данилова. -- Зови, -- сказал начальник. -- Знаешь, Иван, нет ничего хуже, когда на штатских мундир надевают. Одних он тяготит, а другие, наоборот, превращаются в ходячий строевой устав. Полковник, подполковник, капитан. Ему бы в городской комендатуре цены не было. -- Разрешите? -- вошел Муравьев. Был он, как всегда, подтянут и бодр. Ни бессонная ночь, ни захват дачи Розанова совершенно не отразились на нем. И Данилов позавидовал его силе и молодости, вспоминая, с каким трудом он сам собирался на беседу в этот кабинет. -- Товарищ полковник, -- Игорь подошел к столу, -- эксперты-искусствоведы дали заключение. -- Давай. -- Начальник взял акт. Он опять долго и внимательно читал его. Слишком долго, тем более что акт экспертизы написан страницах на пятнадцати. Начальник читал, что-то постоянно подчеркивая красным карандашом. Данилову внезапно захотелось спать. Состояние это было мучительным. Сон волнами наплывал на него, и тогда на секунду Иван Александрович отключался. Всего на одну секунду. Но секунды эти чередовались с удивительной последовательностью и становились все длиннее и длиннее. Начальник посмотрел на Данилова и шепнул Муравьеву: -- Скажи, чтобы нам чай дали покрепче. Данилов не слышал этого, он спал. И во сне снова видел синие в утреннем свете сугробы у дачи Розанова, дом со смешной башенкой и поле до самого горизонта. -- Иван, а Иван, -- начальник дотронулся до его плеча. Данилов открыл глаза, тряхнул головой. -- Прошу прощения. Не понимаю, как это могло случиться. -- Ничего, не у чужих людей, на, пей. Чай был ароматен и крепок. Данилов пил его мелкими глотками и чувствовал, как отступает сон и вязкая пелена инертности покидает его уставшее тело. -- Ну, что сказать. Эксперты пишут, что у Розанова обнаружено много ценных вещей из собраний ленинградских коллекционеров и даже из госхранилища. Тут перечисляются предметы, представляющие особую ценность. В частности, золотой кубок работы Бенвенуто Челлини. Кстати, Муравьев, где вещи, изъятые у Розанова? -- Как положено, товарищ начальник, в хранилище. -- Ты их мне потом покажи. Больно они поэтически про них пишут. А то живем дураки дураками. Кражи да налеты. Продолжим наши игры. Какие соображения по поводу банды? -- Будем усиленно работать с задержанными. Белова пошлю в Салтыковку, пусть отрабатывает связи Царевича. -- А что с Дубасовой? -- Потерпевшая. Доказательств связи с бандой нет. Баранов ничего толком сказать не может. Он же только ночевал у нее. Утром Дубасова его выгоняла, разрешала возвращаться перед комендантским часом. Ночного пропуска у него не было. -- Забавно. Действительно, предъявить ей нечего. У нас пока за хиромантию не судят. -- Когда представить план опермероприятий? -- Утром. А сейчас езжай домой и ложись спать. Спецсообщение для ленинградцев Муравьев подготовит. Они вышли из кабинета начальника, и Данилов сказал: -- Игорь, вызови мне машину, а то у меня даже на это сил нет. Он ехал в машине, которую дважды останавливали ночные патрули, но не слышал этого, он спал. Наташи не было, видимо, ее опять задержали на работе. Данилов вошел в прихожую, скинул шинель, стянул, постанывая, сапоги и, как был, в кителе и галифе, упал на диван. Последним осознанным движением, автоматически выработанным за много лет, он вытащил из кобуры пистолет и сунул его под подушку. Наташа пришла домой около двенадцати, раскрыла дверь и увидела мужа, спящего в полной форме. Она не стала входить, зная, что, как бы Данилов ни устал, он сразу же просыпается от присутствия человека в комнате. Раньше ее немного пугало это. Она говорила мужу, что он спит по-волчьи. Потом, через много лет совместной жизни, Наташа поняла, что это один из необходимых компонентов службы мужа. Данилов проснулся ночью. Снял китель и галифе, умылся и пошел в спальню к жене. Наташа проснулась, зажгла свет, засмеялась. Уж слишком комично выглядел муж в нижнем белье с пистолетом в руках. -- Данилов, -- спросила она, -- когда ты не будешь класть пистолет под подушку? -- Когда уйду из милиции. -- Значит, нам втроем спать всю жизнь? -- Он мешает тебе? -- Нет, я все эти годы боюсь, что когда-нибудь он выстрелит, как чеховское ружье. -- Он у меня умный и шалить не будет. -- Тогда неси его сюда. Когда Данилов проснулся, в комнате было совсем светло. Он посмотрел на часы. Десять. Однако неплохо он поспал. Сел на кровати и увидел свои тапочки. Обыкновенные домашние тапочки, которые перед войной выпускала фабрика "Скороход". Они были совсем новые. Некому их носить в этой квартире, некому. Со странным ощущением покоя он всунул в них ноги и пошел в кухню. На плите стоял чайник, накрытый куклой со стеганым широким подолом платья. Данилов налил горячей воды и пошел бриться. Он внимательно рассматривал свое лицо и отметил, что пока выглядит совсем неплохо. Даже седина ему к лицу. Да, господи, какие его годы, всего сорок три. Отоспаться дня два, и он еще хоть куда. На полочке у зеркала стоял флакон "Тройного" одеколона, видимо, из старых довоенных запасов. Интересно, работает ли газовая колонка? Иван Александрович двинул рычаг, зажег запал. Колонка работала. Он мылся, кряхтя от удовольствия. Сильная горячая струя била его по спине, отогревая, кажется, на всю жизнь промерзшее тело. Чистый, пахнущий одеколоном, он надел выглаженный китель и галифе, натянул сапоги и пошел завтракать. На столе стояла сковородка с жареной картошкой, залитой свиной тушенкой. Он не стал разогревать, он ел холодным это изумительное блюдо. В дверь позвонили. Данилов с сожалением отложил вилку и пошел открывать. Приехал Серебровский. Он хищно повел носом: -- Ешь? -- Ем. Пошли. Данилов достал тарелку. Но Сергей замахал руками. -- Ты что, Ваня, вполне из сковородки поклюем, я тоже люблю холодную картошку. -- Ты зачем приехал? -- Ваня, пока ты являл чудеса храбрости в Кунцеве, я, как человек с умом аналитика... -- Богатое слово выучил, Сережа. -- Так я продолжаю и подчеркиваю, с умом аналитика, решил провести одно мероприятие. Но как человек добрый и бескорыстный, разделю лавры победы с тобой. -- Так что за дело, Сережа? -- Ваня, я хочу тебе сюрприз приятный сделать. Можно? -- Можно. Они доели картошку, аккуратно вытерли сковородку хлебной коркой, налили чай. Данилов намазал два больших куска хлеба маргарином. Они и их съели. -- Пора, Ваня. -- Серебровский закурил. Надев шинель, Серебровский лихо заломил серебристо-каракулевую папаху. -- Вот, Ваня, что значит полковничий чин. Шапкой какой пожаловали. Данилов невольно залюбовался им. Хорош был Серебровский. Очень хорош. И форма ему шла, и папаха сидела с каким-то особым щегольством. -- Трудно, Сережа, жениться с такой внешностью. Серебровский довольно улыбнулся: -- С характером таким, Ваня. Ты у нас тоже мужик не последний, а вот однолюб. А я все сильное чувство ищу. -- Ты лирик, Сережа. Правда, с некоторым отклонением. -- Ладно, пошли. На улице их ждал агатово-черный длинный ЗИС. -- Вот это да, -- ахнул Данилов, -- на нем же нарком ездит. Где взял? -- Страшная тайна. Сей кабриолет разбили в прошлом году в куски. Списали его из Наркомата внешней торговли. Наши ребята его утянули в гараж, год возились и привели в порядок. Теперь мы из него оперативную машину делать будем, а пока поездим на этой красоте. Машина плавно катилась по заснеженным улицам. Вовсю работали дворники, тротуары практически стали свободными от снега. Данилов ехал, отмечая, как все-таки изменилось лицо города. Людей на улицах больше, правда, преобладают военные, из витрин магазинов убрали мешки с песком, с домов сняли маскировочные щиты. Нет уже крест-накрест заколоченных дверей. И очередей у магазинов нет, потому что работающих магазинов стало больше. Нет, изменилась Москва. Убрали противотанковые ежи с улиц, зенитки не стоят в скверах. Тыловым стал город, тыловым потому что война откатилась на запад. -- Знаешь, -- сказал Серебровский, -- скоро рестораны откроют. -- Кто тебе сказал? -- На совещании в горкоме. Они будут называться коммерческими. -- Это хорошо. Театры возвращаются, рестораны откроют. Нормально заживет город. -- Это все Сталинград. В "Правде" прямо так и написано -- переломный момент в войне. -- Долго же мы его ждали, этого момента, Сережа. -- Главное, что дождались. Они замолчали, думая каждый о своем. Вспоминая, как ждали этот день, как по мере сил приближали его. И Данилов вспомнил июньское утро, тучки в рассветном небе, чистую Петровку, деревья, Эрмитаж. Тогда он узнал, что началась война. Его отдел ощутил ее сразу. Никогда еще со времен двадцатых в Москве не было таких дерзких банд. Война. В сорок первом погиб от пули сволочи Широкова Ваня Шарапов. В сорок втором в райцентре Горский застрелил Степу Полесова. Стоит над их могилами маленькая колонночка со звездой. Такая же, как над тысячами солдатских могил. Машина свернула на Неглинку, подъехала к клубу милиции. -- Ты меня на концерт самодеятельности привез? -- удивился Данилов. -- Точно, Ваня. Выступает хор Бутырской тюрьмы. Рахманинов, "Мы сидели вдвоем", -- засмеялся Серебровский, -- пошли, сейчас все узнаешь. -- И скороговоркой пояснил Данилову: -- Я собрал ночных сторожей. Всех в предполагаемом районе действия банды. Не может быть, чтобы они ничего не заметили. -- Молодец, Сережа, вот что значит наркоматовский масштаб. -- Я же сказал тебе, ум аналитика -- основа руководства. Их ждал Никитин. -- Собрались? -- спросил Серебровский. -- Полный зал кавалерийско-костыльной службы, -- сверкнул золотым зубом Никитин. Они вышли на сцену. Данилов поглядел в зал. В полумрак уходили ряды кресел. Все места были заняты. -- Товарищи, -- Серебровский подошел к краю сцены, -- вы наши первые помощники. Вы несете нелегкую службу по охране госсобственности. Наверное, вы слышали, что бандиты ограбили три магазина и убили сторожей. Мы пригласили вас, товарищи, помочь нам. Пускай к сцене подойдут сторожа магазинов Советской района. В зале началось движение, захлопали крышками кресел. К сцене подходили люди. Наверное, никогда в жизни Данилов не видел столько стариков сразу. Причем крепких стариков. Таким еще жить да жить. -- Давай, Данилов, -- сказал Серебровский, -- твое соло. -- Товарищи, два дня назад ночью был ограблен магазин в доме 143 по Грузинскому валу. Кто из вас дежурил в эту ночь, поднимите руки. Руки подняли все. -- Хорошо. Теперь вспомните, ничего необычного не случилось в эту ночь? Сторожа молчали. Думали. -- Позволь, -- толпу раздвигал крепкий усатый старик со значком "Отличный железнодорожник" на стареньком черном кителе с петлицами. -- Вы, товарищ милиционер, спросили, было ли что-то в ту ночь. У меня точно было. -- Что именно? Вы поднимайтесь к нам, -- предложил Данилов. Старик поднялся на сцену, протянул руку. -- Егоров Павел Кузьмич. -- Данилов Иван Александрович. -- Слушай меня, Иван Александрович, было происшествие, я о нем постовому утром сказал, да тот отмахнулся только, говорит, не до тебя, дед. Так мы где говорить будем? Здесь? Или пойдем куда? -- Иди в комнату за сценой, -- махнул рукой Серебровский, -- а я с остальными поговорю. Они прошли в комнату, где переодевались артисты, сели у длинного стола. Павел Кузьмич, не торопясь, степенно достал кисет, начал крутить самокрутку. -- Угощайтесь, -- протянул он кожаный мешочек. Данилов отказался, а Никитин взял, стремительно скрутил здоровенную цигарку, прикурил и сделал первую глубокую затяжку. Данилов увидел, как переменилось лицо Никитина и глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он закашлялся тяжело и надсадно, перевел дыхание и, вытирая слезы, спросил: -- Ты, дорогой папаша, в табак перец мешаешь? -- Слабы вы еще, молодые, табак -- чистый трабизонд, я его под окном выращиваю летом, сушу, конечно. Семена я, еще когда проводником работал, из Сухума вывез. -- Так, Павел Кузьмич, вы хотели нам что-то рассказать? -- Я в двенадцать чай пью. В магазине. В подсобке печка есть, я на ней, значит, чай грею. Только я пить собрался, стучат в дверь. Я, конечно, пошел. Смотрю, женщина военная, погоны, как у вас, серебряные, узкие. Я к дверям подхожу, смотрю, машина зеленая с красным крестом. А девушка военная кричит мне: пусти, мол, дед, по телефону позвонить. Я ей, как это? А она, мол, машина сломалась, раненые бойцы мерзнут. Я ей, конечно, отвечаю: звони из автомата. Она мне: сломан он. Я тогда говорю, давай телефон, позвоню. Она рассердилась, стучать начала. Тыловой крысой назвала меня. Говорит, людей тебе не жалко, старый хрыч, которые за тебя кровь льют. Ну, она, конечно, кричит, страмотит меня. А я ей, мол, товарищ военная девушка, вы на меня не кричите. Я при посту. Хотите, в милицию позвоню, они вам помогут. Тогда она обругала меня матерно. Да ловко так, как мой унтер на действительной службе. Плюнула. Ты, говорит, старая падла, попадешься мне. Рот твой ссученный. -- Как она сказала? -- Данилов подался к сторожу. -- Рот твой ссученный. -- Блатная, -- категорически изрек Никитин, -- урка. -- Дальше что? -- Данилов уже понял, почему телефон в магазине на Грузинском валу стоял на крыльце, понял, почему открывали двери ночные сторожа. Они помогали раненым бойцам. Ах, гады, нашли же, на чем спекулировать. Девушка-военврач и раненые в кузове. Санитарный фургон. Кто остановит его? -- А дальше она к машине пошла, села и поехала. Я еще удивился: говорит, машина сломана, а она поехала. -- Номер не запомнили? -- Так темно было. -- И то правда. Вы очень помогли нам. Спасибо. Когда возвращались, Серебровский сказал Данилову: -- Этот фургон еще три сторожа видели. Только никто внимания не обратил. Машина милосердия. Тот, кто придумал это, четко рассчитывал на психологию войны. Санитарная машина, девушка-врач. Наверное, раненые в кузове. Это придумал человек умный. -- Может быть, Розанов? -- Нет, Иван, Розанов хоть и адвокат, но этого придумать не мог. Человек, знающий армию, стоит за этим делом. Помяни мои слова. Подготовленный человек. -- Так они взяли магазины, машину с продуктами. Только вот квартира Минина... У Розанова не нашли ни одной его вещи. -- Значит, они брали ее не для Розанова. -- Серебровский повернулся на переднем сиденье: -- Трудное дело, Иван. БЕЛОВ -- В этом доме он и живет, -- показал на длинный дощатый барак оперативник Балашихинского РОМа Вася Паршиков. Перед этим он час рассказывал Белову о Царевиче. Вася знал его брата Илью, воевавшего на Крайнем Севере. Илья мужик был твердый. Отличник Осоавиахима, стахановец. Витька вроде тоже пареньком был неплохим. Но слабеньким очень. Болел много. В восемнадцать выглядел с натяжкой на шестнадцать лет. По состоянию здоровья на военном учете не стоял. В сорок первом уехал рыть окопы под Клин. Вернулся только в середине сорок второго. Говорил, что работает в военном госпитале. Несколько раз за ним заезжала санитарная машина. -- Какая квартира? -- Белов рассматривал грязно-бурую стенку барака. Штукатурка отвалилась, и из стены торчала дранка. -- Пятая, Ты чего смотришь? Неужто в Москве таких нет? -- Да так. -- Ну раз так, пошли. Дверь в пятую комнату была приоткрыта. Они вошли и поняли сразу, что до них здесь кто-то основательно поработал. Стол был сдвинут, печка-"буржуйка" валялась на полу, лист жести, на котором она стояла, сорван. Из распахнутого шкафа кто-то повыкидывал все немудреные пожитки, даже матрас на кровати вспороли. -- Чего же они здесь искали? -- оглядел комнату Паршиков. -- Это у них надо спросить, -- Белов снял шапку, -- поработали неплохо. Они и не заметили, как в комнату вошла пожилая женщина в стеганой душегрейке. -- Вы кто такие будете? -- спросила она. -- Мы, гражданочка, из милиции. -- Паршиков вынул удостоверение. -- А вы кто? -- Я соседка. -- Зовут-то вас как? -- Белов вспомнил наставления Серебровского, который говорил, что свидетеля надо брать на обаяние, и улыбнулся. -- Зовут меня Надежда Михайловна. Только сюда уже с Витиной работы приезжали. -- Откуда? -- переспросил Белов. -- Из госпиталя, где Витя работает. Девушка в форме и мужчина. Врачи. -- А как девушка выглядела? -- Симпатичная. Родинка у нее под глазом. -- Под каким? Женщина задумалась на минуту, поводила пальцем по лицу и остановилась: под правым глазом. -- Тут. -- А мужчина? -- Обыкновенный, военный. Высокий. -- Они пешком пришли? -- Нет, на зеленой "скорой помощи" приехали. -- На военной? -- Зеленой, с красным крестом. А какая она, военная или еще какая, я не знаю. Они шли по улице в сторону шоссе, мимо заколоченных дач и упавших заборов, по тропинке, с трудом протоптанной в огромных девственно-белых сугробах, и Белову казалось, что где-то за углом лежит тропинка, которая приведет его к дому, пахнущему свечами и елкой. Дому, в котором ждут его красивые, веселые люди. Потом он ехал в электричке в Москву. В полупустом вагоне было холодно, и Сергей, прижавшись плечом к промерзлой стене, бездумно смотрел в окно. ДАНИЛОВ Считалочка была такая в детстве: "На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной -- кто ты такой?" Глупая считалочка. Но после нее начинали играть в прятки. А у него наоборот. Сначала прячутся, потом считаются, а он водит. Долго уже водит, очень долго. В восемнадцатом он ловил банду Сережи Барина, в двадцатом -- Дегунина, в тридцать четвертом -- Лосинского, перед войной -- Цыгана. Потом Широкова, Гоппе. Это только крупные банды, а сколько он взял налетчиков и грабителей! Водит, все время водит. Такая уж у него судьба. Он водит, а где-то по улицам носится машина милосердия и сеет смерть. Утром его с начальником вызывали в наркомат. Разговор состоялся неприятный, но, слава богу, короткий. Начальник ГУББ, глядя куда-то поверх его головы, сказал: -- Когда я работал в Чите, мне все уши прожужжали: Данилов, Данилов. Где ваша хватка, подполковник, где хваленое оперативное мастерство? Медленно работаете, преступно медленно. На обратном пути в машине начальник МУРа посмотрел на застывшее, каменное лицо Данилова и сказал сочувственно: -- Иван, я такое удовольствие имею ежедневно в пяти инстанциях. Ты успокойся. Но помни: с тебя спрос большой. Три дня он сам допрашивал задержанных. Баранов не знал ничего, Виктор Розанов тоже. Ночью Данилов вызвал Никитина и попросил привести Андрея. -- Ты уж извини, что поднял тебя, -- сказал Иван Александрович, -- но дела так складываются. Он посмотрел на задержанного, на его горящие сухим светом глаза, на лицо, на котором сразу выступили скулы, и понял, что парень не спит. Не до сна ему нынче. -- Кури, правда, не "Казбек", но все же. Задержанный взял папиросу, прикурил медленно, посмотрел на Данилова. -- Как паренек этот, в которого я стрелял? -- Повезло, бок ты ему прострелил. Врач сказал, на сантиметр левее, и пуля в живот вошла бы. -- Значит, и мне повезло. Может, поживу еще, начальник? -- Может быть. А хочется? -- А как ты думаешь? Тварь бессмысленная и то жить хочет, а я же человек. -- Поздно ты вспомнил об этом. Очень поздно. Андрей молчал, крутя папиросу в пальцах. -- Ты мне вот скажи без протокола, для чего тебя Слон из Ярославля высватал? -- Он мне сказал, что человек есть, вроде барыга. Они у него с Матросом пока в шестерках бегают, но до поры. Ждут, когда он большое дело слепит, тогда порешат его и заберут товар и деньги. Данилов внутренне усмехнулся, он вспомнил, как Виктор Розанов, захлебываясь, говорил, что среди блатных он наконец нашел верную дружбу и настоящую мужскую честность. Нет. В этом мире вместо дружбы предательство. А вместо честности -- вероломство. -- Ты что-нибудь о банде слышал? -- Мало. Знаю только, что у них машина и они под Москвой шуруют. Знаю, что есть еще один человек. У него с Питером связь. Вот он и связан с бандой. Данилов отправил задержанного в камеру и долго думал о том, что у него нет никаких подходов к банде. Оставалась единственная надежда, что санитарная машина нарвется на заградительные посты. Спецсообщение было разослано всем подразделениям милиции, подвижным КПП, в штаб войск по охране тыла действующей Красной Армии, в НКГБ. Шли дни, но машина не появлялась. Банда, как говорят, подводники, "легла на грунт". Но это не меняло дела. Весь январь сотни людей в Москве и области искали любые следы. Двадцать пятого января комендантский патруль проверял документы в дачном поезде, идущем в Загорск, пытался задержать человека в форме капитана медицинской службы, тот, отстреливаясь, выпрыгнул на ходу из вагона и скрылся. На месте перестрелки остались гильзы от пистолета "Радом". Значит, банда не ушла, а только затаилась. До времени. Возможно, до весны. Теперь любое происшествие в городе Данилов "примерял" к этой банде, старался найти любую зацепку. Время шло, а следов пока не было. МОСКВА -- ЯРОСЛАВЛЬ -- ВОЛХОВСТРОЙ -- ЛЕНИНГРАД -- МОСКВА. Февраль Утром Данилову позвонил Серебровский. Он выполнял обязанности начальника МУРа. Начальник лежал в госпитале после операции аппендицита. Данилов два дня назад вырвался к нему. Начальник читал "Три мушкетера" издания Академии. -- Слушай, -- печально сказал он Данилову, -- веришь, нет, после гимназии впервые перечитываю. Книга-то великая. Нужная книга, она людей мужеству и верности учит. Начальник в белой казенной рубахе, схваченной пуговичкой на горле, казался совсем молодым. А может быть, книга их юности наложила свою печать на его лицо? Данилов хитрыми путями достал яблоки и принес ему. Тот взял одно, понюхал и сказал печально: -- Детством пахнет. Данилов потом шел по улице и вспоминал печальные глаза начальника, потрепанный томик "Трех мушкетеров" и яблоко в его руке. Серебровский позвонил и сказал зло: -- Собирайся, Иван, начальник главка вызывает. Сейчас он с нами поговорит кое о чем и о пряниках. Данилов пошел в отдел, где стоял большой платяной шкаф, оставшийся с тех пор, когда они официально жили на казарменном положении, вынул новый китель, снял гимнастерку и пошел чистить сапоги. В туалете он посмотрел на себя в зеркало. Вроде все нормально, щеки глянцево блестели. Много лет назад в коридоре МЧК его встретил Дзержинский. -- У вас мало времени, Данилов? -- спросил он. -- Есть время, Феликс Эдмундович. -- Тогда не забывайте бриться по утрам. Данилов мучительно и жарко покраснел. С тех пор его никто не видел небритым. Серебровский ждал его внизу. Он нервно ходил по тротуару, забросив руки за спину. -- Готов? -- спросил он. -- Как видишь. -- Тогда поехали. -- Зачем вызывают? -- Из-за "докторов". Так в МУРе называли ту самую банду. -- Значит, ордена нам сегодня не дадут, -- Данилов открыл дверь машины. Коридоры наркомата были пустынны и строги. Вся жизнь проходила за дверьми кабинетов с эмалированными овалами номеров. Приемная начальника главка, огромная и сумрачная, была обита темными дубовыми панелями. Навстречу им поднялся капитан. Левая рука, затянутая в черную перчатку, беспомощно висела вдоль кителя. -- Полковник Серебровский и подполковник Данилов? -- спросил он. -- Так точно, -- ответил Серебровский. -- Подождите. -- Адъютант скрылся за дверью, выполненной под шкаф. -- Порядок у вас тут, -- мрачно сказал Данилов, -- ни тебе здравствуйте, ни тебе... Дверь распахнулась, на пороге стоял капитан. -- Прошу. Начальник Главного управления, комиссар милиции второго ранга, сидел за огромным полированным столом. Ничего не было на этом столе, только пепельница и календарь. -- Товарищ комиссар, по вашему приказанию полковник Серебровский прибыл. -- Товарищ комиссар, по вашему приказанию, подполковник... Комиссар махнул рукой. -- Садитесь. Они сели. Начальник главка достал пачку "Казбека", толкнул ее через стол. -- Курите. Они закурили, и синий ароматный дым поплыл по комнате. -- Ну что же, товарищи, я прочитал вашу справку по делу о банде "докторов". Кое-что, безусловно, вами сделано, но этого мало. Вы взяли второстепенных персонажей этой драмы. А главные герои еще на свободе. Начальник главка был женат на актрисе, постоянно общался с деятелями театра, поэтому любил щегольнуть искусствоведческой эрудицией. -- Да, -- продолжал он, -- мало этого, у нас сегодня практически нет подходов к банде. Как ваше мнение, Данилов? -- Я изложил свое мнение в рапорте, но могу повторить: пока подходов нет. -- А вы смелый человек, Данилов. -- Какой есть, товарищ комиссар. -- Вы сказали, пока нет подходов, как понимать это пока? -- Работаем, ищем. -- Долго. Преступно долго. Я прочитал ваш рапорт. Наконец, нам товарищи из Наркомата торговли дали заключение по поводу изъятой вами бумаги для отрывных талонов и шрифта. Таким типом карточек пользуются в Ленинграде. Мы дали команду нашим товарищам в ЛУР, они кое-что нашли. Поэтому я принимаю решение. Вы, Данилов, берете двоих своих и едете в Ленинград. Блокада уже частично снята, и с четвертого февраля туда на поезде доехать можно. Правда, с пересадками, но можно. Помните, выход на банду там. У меня все. Данилов и Серебровский встали и пошли к дверям. -- Данилов, -- сказал комиссар, -- задержитесь. Он подошел к Данилову. -- Дело взял под контроль первый замнаркома. А вы знаете, что он человек крутой. Вы должны сделать все возможное. Поняли? -- Так точно. -- Нет, вы не поняли. Последствия провала операции будут оцениваться по суровым обстоятельствам войны. Данилов помолчал, глядя на комиссара, потом ответил: -- Товарищ комиссар, я готов нести любую ответственность в любое время. -- Ну что ж, я предупредил вас. Смотрите. -- Я могу идти? -- Да. Впрочем, постойте. Вы пишете в рапорте, что ни у одного из задержанных не обнаружены вещи артиста Минина? -- Так точно. -- Ваши соображения? -- Мне думается, что есть еще кто-то, видимо, тот самый Брат, о котором говорится в письме. Наверное, он. С какой стати брать именно квартиру Минина? Мы сейчас отрабатываем все связи Артиста. Возможно, и выйдем на Брата. -- Желаю удачи. -- Комиссар протянул руку. В машине Серебровский спросил: -- Пугал? -- Немного. -- Он мужик неплохой. Из сыщиков, все понимает, но над ним начальство, -- Серебровский присвистнул. Шофер недовольно посмотрел на него. -- Ты чего? -- хитро прищурился Серебровский. -- Нельзя свистеть, примета плохая, -- мрачно изрек водитель, -- полковник, а бесчинствуете, как извозчик. Серебровский захохотал. -- Вот, Иван, кто у нас главнее всех. Тебе хоть начальник главка фитиль вставлял, а мне шофер. В кабинете Данилов, не снимая шинели, сел за стол и долго смотрел на карту на стене. Черным широким пятном на ней расползся Ленинград. В августе сорокового его премировали поездкой в этот город, он уже собрал чемодан, как начались грабежи дач. Объявился в Москве бежавший из лагеря Цыган. В Ленинград уехала одна Наташа. Данилов был в этом городе, но тогда он назывался еще Петроград. Как же давно это было... Перестрелка в ресторане, дом на Канавке. Девушка по имени Лена, с которой он гулял ночью вдоль каналов, мостов, высокомерных домов северной столицы. Но Москва все равно была милее ему. В ней не было стрельчато-прямого ранжира улиц, зданий таких не было, мостов. Дома в Москве сгрудились, как зеваки на происшествии, улицы искривились и сгорбатились. И была она вся, с деревянным двухэтажным Замоскворечьем, с элегантным Арбатом и прудами, подернутыми ряской, родной и доброй. Данилов поднял телефонную трубку, позвонил дежурному и приказал разыскать Никитина и Муравьева. Потом снял шинель и начал думать о дороге. Через полчаса появились разысканные в столовой оперуполномоченные. Никитин выглядел недовольным. Обед он считал делом святым и не любил, когда его отрывают. Муравьев был, как всегда, невозмутим. -- Вот что, герои московского сыска, едем в командировку. Завтра. Оформляйте документы и собирайте вещи. -- Куда? -- с деланным равнодушием поинтересовался Муравьев. -- В Ленинград. -- Вот это да! -- вскочил с дивана Никитин. -- Вот это дело! -- Вам все понятно? -- умышленно строго сказал Данилов. -- Так точно! -- заорали оперативники и, толкаясь, выбежали из кабинета. НИКИТИН Все документы они с Муравьевым оформили стремительно. Потом он поехал в общежитие на Башиловку собирать вещи. В комнате их жило шесть человек. Вернее, они иногда ночевали здесь. И сегодня у окна спал парень из ГАИ, недавно по ранению списанный вчистую из армии. Никитин достал вещмешок, раскрыл его. Да, немного за двадцать семь лет нажил он вещей. Висел в шкафу единственный штатский пиджак да одна рубашка. А все остальное имущество получал он по арматурной ведомости на вещевом складе. Никитин уложил в мешок теплую военную фуфайку, их выдавали разведчикам на фронте, носки, две пары байковых портянок, бритву, помазок, кусок мыла. Вот и все. В Туле перед войной он "построил" себе новый костюм. До чего же хороша была вещь. Светло-серый коверкот. Пиджак с хлястиком и кокеткой, брюки фокстрот, тридцать два сантиметра. Король он был тогда на танцах. В 41-м в дом, где ему дали комнату, попал снаряд, и погубил немец замечательный костюм. И еще кое-что погубил. Была эта комната первым его настоящим домом. Туда он принес патефон и никелированный чайник, купил чашки со странным названием "ворошиловские". Теперь его дом -- койка в холодном общежитии или промятый диван в его комнате в МУРе. Никитин затянул горловину мешка и вышел, осторожно прикрыв дверь. На работе он бросил мешок под стол и начал просматривать бумаги. Дверь отворилась, и вошел парень из соседнего отдела. Фамилии его Никитин не помнил, знал, что его зовут Миша. -- Коля, ты в Ленинград едешь? -- Еду, Миша, еду. -- Возьми. -- Миша поставил на стол банку тушенки. Это было началом. К ним в отдел заходили сотрудники, приносили консервы, сахар, сухари. Даже мятное драже принесли. К вечеру стол был завален продуктами. Ребята оставляли и говорили, уходя: -- Передашь нашим в ЛУРе. Нашим. Они не знали своих ленинградских коллег, но знали, что им пришлось пережить. Читали в газетах о цене ленинградского хлеба. И сотрудники МУРа хотели хоть как-то помочь своим ленинградцам, хоть на час, хоть на день доставить им радость. Вечером зашел Данилов, посмотрел и сказал: -- Зайди ко мне, мне тоже кое-что нанесли. ДАНИЛОВ Уже у машины их догнал Серебровский и сунул две бутылки коньяка. -- У нас водка есть, -- слабо простонал Данилов. -- Возьми, Ваня, поддержи на местах звание столичного сыщика. Счастливо. Данилов протянул коньяк Никитину: -- Спрячь. Приедем в Питер, ребят угостим. На вокзале их встретил сотрудник транспортной милиции. -- Пойдемте, поезд скоро отправляется. -- Сколько ехать до Ярославля? -- поинтересовался Данилов. -- Как повезет, товарищ подполковник. Но сутки точно. -- Очень хорошо. Собеседник посмотрел на него с удивлением. Но ничего не сказал и повел сквозь гомонящий вокзал. У поездов дальнего следования, а их у платформы было всего два, царил казарменный порядок. Солдаты и офицеры войск охраны тыла, работники милиции проверяли пропуска и документы. У них тоже проверили документы. Молодой армейский старший лейтенант с зелеными полевыми погонами на шинели долго и внимательно читал пропуска, командировочные предписания, разглядывал удостоверения личности. -- Извините, товарищ подполковник, -- обернулся он к Данилову, -- если, конечно, это не секретно, что такое ОББ? -- Отдел борьбы с бандитизмом. Старший лейтенант с уважением посмотрел на трех офицеров милиции, козырнул: -- Счастливого пути. У вагона стоял капитан из транспортного отдела с туго набитым вещмешком в руках. -- Товарищ подполковник, -- подошел он к Данилову, -- возьмите посылочку. -- Кому? -- Нашим ребятам из транспортного отдела на Финляндском вокзале. -- У вас там друзья? -- Да нет, товарищ подполковник. Просто наши ребята собрали для ленинградцев. Вы с первой оказией едете. Вот мы и решили... -- И правильно решили, капитан. Возьми, Игорь. Как все же прекрасно это. Ведь они отрывали консервы и хлеб от себя и своих семей. Ради того, чтобы доставить радость совсем незнакомым людям. Впрочем, нет такой категории, знакомых и незнакомых. Война как никогда сплотила людей. Сделала их мужественнее, строже, щедрее. Ребята-транспортники проводили их до купе, которое было предусмотрительно заперто. -- Мягкий вагон, -- с гордостью сказал капитан, открывая дверь, -- проводник клялся, что кипяток будет регулярно, ну а чай и сахар ваши. Транспортники попрощались, пожелав счастливого пути, ушли. Никитин ловко и стремительно разложил вещи, и буквально через минуту на столике стояла открытая банка консервов, хлеб. Дверь открылась, и в купе вошел человек в серой железнодорожной шинели с серебряными погонами. -- Добрый день, -- сказал он. -- Здравствуйте. -- Я ваш сосед. Инженер тяги второго ранга Алексей Сергеевич Полторак. Офицеры представились. Человек с мудреным чином был опытным командированным, через минуту на столе лежали домашние пирожки, кусок колбасы. Поезд тронулся, поплыли мимо окон люди, перрон, эстакада. Поезд набирал скорость. Вагон был старый, изношенный совсем. Он скрипел и стучал на разные голоса. Но звук этот, пришедший практически из воспоминаний, стал для них удивительно уютным и успокаивающим. Вагон, дорога, немудреная снедь на столе, беседа с приятным человеком. Да что еще надо. Вот она, полоса отчуждения. Вот время, вырванное у жизни. Время покоя и раздумий. -- Скажите мне, -- спрашивал Никитин Полторака, -- вот у вас два просвета на погонах и две звезды. Вы, по-нашему, вроде подполковник. -- Ей-богу, не знаю. Учредили форму, выдали. Иду по улице, бойцы, козыряют, а я как пень, ответить им как надо не могу. Нынче многим гражданским ведомствам погоны ввели. -- Только звездочки у вас в одну строчку расположены, -- пытался дойти до сути реформы Никитин. -- Почему? -- Да кто же это знает? Данилов краем уха прислушивался к разговору. Движение убаюкивало его. Он расслабился. Глядел в окно на пробегающие дачи. Потом стянул сапоги и залез на верхнюю полку. -- Все, -- сказал он, -- до Ярославля не будите. Засыпая, он слышал напористый баритон Никитина и смех инженера-путейца. Потом голоса ушли куда-то, и он заснул. МУРАВЬЕВ Он всю жизнь завидовал людям, которые много ездили. Ему это никак не удавалось. Школа, училище НКВД, МУР. А куда поездишь в МУРе, особенно во время войны? Правда, в прошлом году он летал к партизанам, потом выезжал под Москву, но настоящая дорога -- это поезд. Игорь смотрел в окно, не слушая веселый треп Никитина, и думал об Инне, матери, о том, что скоро институты возвратятся в Москву. Он ждал встречи с женой и одновременно боялся ее. Слишком уж мало находились они в этом качестве. Один день. А потом почти три года разлуки. Дверь купе распахнулась, в ее проеме стоял проводник, за ним два офицера с повязками на рукавах. -- Проверка документов. Проводник скрылся в коридоре. Один из офицеров вошел в купе, второй, не вынимая руки из кармана, стоял, прислонясь к дверям плечом. Игорь немедленно отметил их профессионализм. Лейтенант, вошедший в купе, огня не перекрывал. Никитин взял полевую сумку, достал документы. -- Вы потише, ребята, -- попросил он, -- а то наш подполковник спит. Офицер просмотрел бумаги, вернул. -- Товарищи, -- сказал лейтенант, -- если что, сами смотрите. -- Будем по обстановке действовать. -- Счастливо. -- Удачи вам, ребята. Потом поезд остановился и долго пережидал чего-то у выходной стрелки. Игорь вышел в тамбур. Морозный пар клубился, врывался с улицы через открытую дверь. Проводник стоял на насыпи, пыхтя самокруткой. -- Почему стоим? -- спросил Игорь. -- Да какая нынче езда, -- плюнул проводник, -- сплошные нервы. Ни графиков, ни расписаний. Пропускаем эшелон. Не жизнь, а чистое конфетти. Игорь высунулся из дверей. В сумерках тревожно горел красный круг семафора. -- Простудитесь, -- сказал проводник, -- идите в вагон да спать ложитесь. Муравьев так и сделал. В купе уже спали, и он тоже лег. Мимо окон с грохотом промчался эшелон, и через несколько минут поезд тронулся. В Ярославль приехали к вечеру. У соседнего перрона разгружался санитарный поезд. Бинты, носилки, стоны раненых. Они прошли сквозь военное горе, немного стесняясь своей формы, которая точно определяла их положение в тылу. Мимо них пробегали усталые санитарки, спешили куда-то женщины в военных шинелях, надсадно кричал военный комендант. В отделе милиции они выяснили, что поезд на Волховстрой уходит ночью. -- Вы пока по городу погуляйте, -- сказал дежурный, -- город у нас красивый очень. В кино сходите. Новый заграничный фильм демонстрируется -- "Три мушкетера". Веселый фильм. Дежурный улыбнулся. Что оставалось делать? Они пошли на продпункт, где по карточкам их накормили супом и кашей, и вышли в город. Он был приземистым и широко разбросанным, этот город. Двухэтажные каменные дома словно осели под тяжелыми снежными шапками. Сквозь сугробы пробирались смешные маленькие трамваи, в Москве таких уже давно не было. -- Я в Брянске из реального училища домой на таких ездил, -- засмеялся Данилов, -- смотри-ка, бегают пока. И, словно в подтверждение его слов, трамвай проехал мимо них, нещадно треща, не звеня, а треща сигналом. -- Чего он не звонит? -- удивился Игорь. -- Старый. Раньше на них стояли трещотки. Они спустились к набережной. Во льду намертво застыли буксиры и еще не потерявший веселой белизны речной трамвай, напоминающий покинутую дачу. Муравьев глядел на широкую ленту льда и думал о том, как тяжело было в Сталинграде переправляться через эту реку под огнем немцев. Потом они опять гуляли по городу. Мимо кремля, по центральной улице, по бульвару у драмтеатра. -- Иван Александрович, -- сказал Никитин, -- клуб шинников. -- Ну и что? -- "Три мушкетера" идут. Данилов вспомнил начальника, прижимавшего к груди книгу, и зашагал к клубу. Нет, это были не те мушкетеры. Умелая рука сценариста превратила элитарных солдат Людовика в поваров. Но в фильме много музыки, и женщины на экране были необычайно хороши. Данилов и Никитин от души смеялись, следя за немудреными приключениями поваров. А Муравьев сидел насупившись и не улыбнулся ни разу. Они вышли из кино, и Никитин засвистел веселую мелодию, которую пел гасконец по дороге в Париж. -- Ты что такой мрачный? -- спросил Игоря Данилов. -- Разве можно такую ерунду показывать? -- Можно, Игорь, и даже нужно. Людям сейчас смеяться надо. -- Я не об этом. "Три мушкетера" -- любимая моя книга. -- Считай, что это музыкальная пародия на нее. Запомни, консерватизм в твоем возрасте опасен. Потом они вернулись на вокзал. Начальник транспортного отдела напоил их чаем и устроил отдохнуть в маленькой комнате для приезжих. Данилов и Никитин уснули сразу, а Муравьев вышел на темный перрон. Где-то в ночи перекликались паровозы. Свет семафоров на фоне черного неба казался огромными звездами. Вдалеке простучал по рельсам поезд. Звук его удалялся все дальше и дальше, пока не растаял совсем. Темный вокзал жил непонятно и суетливо. Перекликались какие-то люди, долетали обрывистые слова команд, с грохотом катились по обледенелому асфальту тележки. Бесконечная ночь, а за ней неизвестное утро. ДАНИЛОВ -- Товарищ подполковник! -- Его кто-то тряс за плечо. -- Да. -- Данилов вскочил, автоматически нашарив пояс с кобурой. -- Пора. Они быстро оделись, взяли вещи и вышли на улицу. После сна, дивного ощущения теплой комнаты ночной ветер показался холоднее и злей. -- Лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, -- зевнув, изрек Никитин. Что правда, то правда. По перрону гуляла февральская метель. Скользя сапогами по обледенелому бетонному покрытию, они шли вдоль длинного темного поезда, составленного из теплушек и дачных вагонов. -- Здесь, -- сказал провожатый. -- Вагон, правда, дачный, но ничего, к утру будете на месте. В вагоне было темно и душно, отвратительно пахло чем-то горелым. -- Располагайтесь, -- провожатый осветил фонарем две покрытые облупившимся лаком скамейки. Они попрощались. -- Ну что ж, будем спать по очереди, -- сказал Данилов. -- Вы спите, Иван Александрович, -- ответил Никитин, -- а мы с Игорем ночку разделим. Давай, Игорь, ложись, ты не спал совсем, а я покараулю вас. Поезд дернулся. С грохотом посыпались вещи, кто-то выругался вполголоса. Поезд опять дернулся и, медленно набирая скорость, пополз к выходной стрелке. Данилов, подложив под голову вещевой мешок, лежал, прикрывшись шинелью, на твердой вагонной скамейке, пытаясь заснуть. Вагон немыслимо мотало, и Данилову приходилось держаться рукой за угол спинки, чтобы не упасть на пол. Наконец не выдержал и сел, прислонясь плечом к стене вагона. Сквозь полудрему он слышал чьи-то голоса, до него долетали обрывки фраз. Потом это все отдалялось куда-то и снова возвращалось. И вдруг сквозь стук и топот он услышал обрывистый шепот: -- ...Ты не кричи... Слышь, тихо... Дура... я тебе сала дам... И придушенный девичий голос: -- ...Не надо... Дяденька, не надо... Миленький... -- ...Молчи... Молчи... Никитин пружинисто вскочил со скамейки. Вспыхнул электрический фонарь. -- А мне ты сала дать не хочешь, гад? -- рокотнул баритон Никитина. Потом послышался глухой удар. И кто-то завыл просяще и жалобно: -- Пусти... Слышь, пусти... -- Документы! -- резко скомандовал Никитин. -- Мешки чьи? Твои мешки? Сейчас проверим, что ты в них везешь. -- Ты чего?.. Ты чего?.. -- заговорил кто-то быстрой скороговоркой. -- Ты, гнида, -- с ненавистью выдавил Никитин, -- чего к женщине пристаешь? А? Документы! -- Есть... Есть документы... Данилов не вмешивался, он знал крутой нрав Никитина, его обостренное чутье на всякую мразь. И раз уже лейтенант взялся за этого мужика, то он дело доведет до конца. -- Что случилось? Что случилось? -- по вагону бежал проводник. -- Как же это так, папаша? -- спросил Никитин строго. -- Сажаете человека без всяких документов? -- Так разве уследишь за всеми, товарищ начальник? -- Патруль едет в поезде? -- Едет. -- Зови. Пусть они сдадут его куда следует. Через полчаса в вагоне появился офицер и два сержанта. Они вели мешочника по проходу, и он причитал, бил на жалость: -- Инвалид я... В окопах грудь застудил... Совести у вас нет. -- Вот паскуда, -- выругался Никитин, усаживаясь, -- все нынче инвалиды, все из окопов. Вы бы, Иван Александрович, на его морду посмотрели. Да на нем гаубицы можно возить. А потом наступило утро. И было оно солнечным и ярким. Даже грязный вагон в его лучах стал наряднее. -- Волховстрой, -- крикнул проводник, -- подъезжаем. Мимо окон плыли разбитые дома, стены, глядящие на мир пустыми глазницами, груды кирпича, сожженные доски. -- Бомбит город фашист, -- сказал проводник, -- хочет связь с Ленинградом нарушить. -- Папаша, -- поинтересовался Никитин, -- где здесь горотдел милиции? -- Так кто его знает, сынок, центр-то весь разбомбили. Они спрыгнули с подножки и пошли в сторону развалин. В этом городе не было привычного вокзала, привокзальной площади. Да и домов почти не было. Только развалины и пепелища. Но тем не менее город жил. Даже киноафиши висели на разбитых стенах. Нет, не сломлен был город, потому что мужественные люди жили в нем. Они вышли на какую-то улицу, и закричала, завыла сирена. Данилов взглянул на небо и увидел шесть самолетов, заходящих от солнца. Забухали зенитки. Разрывы, как фантастические цветы, распустились в воздухе, четко заработали счетверенные пулеметы. Самолеты, перевернувшись через крыло, с воем пошли к земле. -- Ложись, -- крикнул Никитин, и голос его утонул в грохоте первого взрыва. Они лежали на земле, вжавшись в снег, будто он мог защитить их от ревущей над головой смерти. Тяжелый грохот авиабомб больно давил на уши, низко стелился по улицам дым, рушились стены домов, летела земля, обломки бревен и кирпичей. Сколько длился налет? Пять минут? Двадцать? Час? Данилов не понял. Время остановилось в вое и кошмаре разрывов. Он лежал. Скрипел на зубах снег с землей. Другой отсчет жизни шел сейчас, совсем другой отсчет. Самолеты ушли, напоследок полоснув улицы длинными очередями автоматических пушек. Город горел. Вернее, горело то, что осталось от него. По улицам со звоном неслись пожарные машины, грузовики, набитые бойцами, машины "скорой помощи". Протяжно и страшно, на одной ноте кричала женщина, где-то плакал ребенок. -- Товарищи, товарищи, -- к ним подбежала девушка в военной форме, -- детей завалило! Помогите! Данилов скинул шинель и остервенело ломом откатывал здоровые обломки бетона. Руки саднило, гимнастерка пропиталась потом, но он бил и бил тяжелым ломом, прорываясь сквозь завал к подвальным окнам. Рядом работали Никитин и Муравьев, еще какие-то люди, военные и штатские. Наконец проход был расчищен. Из темноты слышались стоны и плач. Данилов зажег фонарь и прыгнул в черное отверстие. Среди обвалившихся балок и опор, в красной кирпичной пыли ползали, словно незрячие, дети. Данилов схватил первого ребенка, почувствовал его невесомую беззащитность, на секунду прижал к себе и протянул наверх. Добрые руки, добрые и любящие, приняли у него спасенного. ...Всю дорогу перед Ленинградом Данилов не отходил от окна. За окном лежала земля после битвы. Это была необычная земля. Каждый метр ее покрылся искореженным, обожженным металлом. Какой же силы должен был быть взрыв, чтобы расколоть, словно яйцо, огромную самоходную установку! Сколько тротила взорвалось, прежде чем оставить эти страшные воронки. Техника, взрывчатка, стрелковое оружие -- все против тех, кто сидел в зигзагообразных окопах, шрамами легших на землю. Не было деревни, домов, деревьев. Все смела страшная поступь войны. Много дней на этой земле дрались за каждый выступ оврага, за каждый бугорок. Дрались и умирали. Данилов смотрел и думал, что нет ничего чудовищней и страшней войны. Никогда не привыкнет к этому человек, потому что нельзя привыкнуть к смерти. Но все же жизнь брала свое. На маленьких станциях, назло хаосу и смерти, выросли домики из свежеоструганных досок, рядом притулились землянки. Над их крышами уютно клубился дымок. Проплыла мимо окон будка стрелочника, а рядом с ней поленница дров. Брала жизнь свое. Брала. Назло смерти, назло искореженному железу, бессмысленному символу войны. Простучал под колесами новый мост через Неву. Деревянный, но сделанный добротно, на долгие годы. -- Под огнем за несколько дней возвели, -- сказал за спиной Данилова проводник. -- Скоро Ржевка, а там уж и Ленинград. Город вырастал за окном, закрывая поля, деревья, небо. Состав шел мимо улиц, разбитых снарядами домов. Снег занес разрушенные здания. И шли по этим улицам люди, проезжали машины, нещадно звеня, прокатил трамвай. Жил город. Все выдержал он и остался. Как памятник воинской славы и человеческого мужества. Купол Финляндского вокзала пробит снарядами, высокий перрон расколот в нескольких местах. Но все же это был настоящий вокзал, по-петербургски щеголеватый и элегантный. Отдел милиции они разыскали быстро. Усталый дежурный, увидев подполковника, встал, застегивая воротник гимнастерки. -- Слушаю вас, товарищ подполковник. -- Вот что, лейтенант, вызовите кого-нибудь из руководства. -- Минутку, -- дежурный поднял телефонную трубку. Через несколько минут в дежурную часть спустился невероятно худой капитан, китель висел на нем совершенно свободно, впалые щеки резко обтянули скулы. -- Начальник отдела капитан Ревич. -- Подполковник Данилов, начальник ОББ Московского уголовного розыска. -- Иван Александрович вынул удостоверение. -- Из самой Москвы? -- радостно переспросил капитан. -- Вот это да! Первые вы, товарищи москвичи. -- Никитин, -- скомандовал Данилов. Никитин положил на стол дежурного тяжелый мешок. И тут только Иван Александрович увидел, что он разорван. -- Это осколок, наверное. Мы в Волховстрое под бомбежку попали. Продукты эти ребята из отдела милиции Ленинградского вокзала собрали для вас. Капитан развязал горловину, начал вынимать банки и свертки. В одной из банок торчал зазубренный, сине-стального цвета острый обломок металла. -- Вот он, -- капитан попробовал вытащить осколок из банки. -- Здорово засел, плоскогубцы нужны. На столе лежали продукты. Смотрели на них офицеры милиции. И каждый думал о той незримой связи, которая объединяет людей в годы испытаний. И каждый знал, что силы их именно в этой связи, которую потом в официальных документах именуют монолитностью и единством. -- Спасибо вам. -- Начальник отдела пожал всем руки. -- Спасибо. Мы продукты эти по многодетным семьям распределим. Прямо вечером на разводе. -- Нам пора. -- Данилов посмотрел на часы. -- Тимин, -- спросил капитан, -- где полуторка? -- На месте. -- Мы вас до Невского подкинем, а там до Дворцовой площади два шага. Каким же представлял Данилов себе Ленинград? Кадры кинохроники и фотографии в газетах создавали образ сурового города, переживающего горе. Конечно, из окна машины много не увидишь. Но висят в небе аэростаты ПВО, четыре на фоне яркого солнечного неба. Дома на улицах разбиты огнем артиллерии и авиабомбами. А все равно живет город. Улицы расчищены, в развалинах работают восстановительные бригады. Женщины с лопатами чистят тротуары, сгоняя снег в огромные кучи. Много военных на улицах, особенно моряков. И конечно, очереди у магазинов-распределителей. -- Сейчас жить можно, -- сказал шофер, -- карточки отоваривают как надо. И жиры, и сахар, и мясо. Не то что в прошлом году. -- Натерпелись? -- спросил Данилов. -- Всякое было, товарищ подполковник. Они вышли на Невском и пошли в сторону Дворцовой площади. Многолюдно было на главной улице города, у лотков с книгами стояла очередь. Данилов встал тоже и купил двухтомник Бальмонта, за которым много лет охотился в Москве. Игорь тоже купил несколько книг и конверты с ленинградским штемпелем. Никитин же завел веселый треп с хорошенькой, до синевы худенькой, большеглазой девушкой-продавщицей. Немедленно назначил свидание. -- Быстрота и натиск, -- усмехнувшись, сказал он Муравьеву. -- Девушка классная, зовут Оля. -- Ну и что? -- Пойду на свидание. -- Если тебя Данилов отпустит. -- Он мою личную жизнь разбить не посмеет. -- Данилов все может, -- мрачно изрек Игорь. -- Вы это о чем? -- подошел к ним подполковник. -- О субординации, Иван Александрович, -- нашелся Муравьев. Они шли по Невскому мимо заваленных мешками с песком витрин, мимо заколоченных досками и фанерой окон, мимо надписей: "Эта сторона улицы особо опасна при артобстреле". Они шли по главной улице города, и каждый думал о своем. Никитин со злобной яростью вспоминал немцев, подсчитывая, сколько легло их на подступах к городу. Игорь пытался восстановить в памяти пушкинские строки, связанные с невским чудом. А Данилов жадно вглядывался в лица людей, словно читал по ним страшную блокадную книгу. Война, сколько она принесла горя и сколько принесет еще! Сколько пережили эти девушки, спешащие им навстречу? А этот старик с гварде