сь дверь, немец позвал его кивком головы. Грак взял корзинку с клюквой, крутанул ее вверх дном, ягоды высыпались и с мелким перестуком покатились по полу. Стуча хромовыми сапогами, Грак вышел за немцем. Раздавленные ягоды краснели на полу, как пятна крови. В селе, услышав, что забрали Комковых, встревожились. Кто-то пустил слух, что к вечеру всех сгонят в школу, и тревога возросла. Знали же о судьбе Крапивни, небольшой лесной деревушки, сожженной вместе с людьми за помощь партизанам. Может, и Кривую Ниву ждет та же участь? Пробовали выпытать у полицаев, те успокаивали, что все обойдется, вечером же игрище будет в школе. Но по тому, как нервно-суетливо вели себя полицаи и немцы, как они расставляли вокруг деревни часовых, засады, кривонивцы догадались, что готовится расправа. А расправа им была назначена страшная: деревню надлежало сжечь, жителей, подозреваемых в связи с партизанами, уничтожить. До вечера Комковы, все вместе, сидели в школьном классе, в том самом, где училась Алена. Потом туда начали сгонять и других людей. А потом и началось... Как все происходило, в какой последовательности, Алена потом никогда не старалась вспомнить. Воспоминания сами врывались в ее сознание, обжигая душу, которая болела и ныла и через десять, двадцать и через тридцать лет... Тот кошмар, казалось, ей приснился, а не был в действительности, - не укладывалось в сознании, что это было сделано людьми... Все произошло, когда стемнело. Все, кого собрали в школе, а их там оказалось полдеревни, согнали в один класс. Алена, припав к двери, поняла из разговора полицаев, что окружили всю деревню. - Это они хотят с нами расправиться, - сказала она людям. - Теперь нам отсюда не выйти. - Господи, пошли сюда партизан, скажи им о нас, - начала молиться Серафима, - пусть придут и спасут. И партизаны, будто услышав, пришли в деревню, но небольшой группкой, думая, что там тихо. Засада их пропустила, а в деревне окружили. Бой был короткий и неравный. Согнанные в школу люди радовались, думая, что партизаны в самом деле пришли их выручать. Но выстрелы вскоре затихли. Расправившись с партизанами, каратели подожгли с двух концов деревню. В школьном классе, где находились люди, от пожара было светло, хоть читай. Люди жались друг к другу, женщины плакали. Старый Анис, когда в класс заглянул немецкий офицер, начал просить его: - Вы же христиане, люди. За что же нас казнить надумали? Тут подошел Грак и скомандовал всем выходить. "Поведут убивать", - догадалась Алена. Все вышли, Алену же Грак оставил в классе, замкнув дверь. Она стояла, растерянная, ничего не понимая, а когда услышала крик матери во дворе, стала бить плечом в дверь, пытаясь открыть ее, потом кинулась к окну, рванула на себя раму, оторвала ручку, но рама не сдвинулась с места. Тогда она влезла на подоконник, разбила ногой стекло. В этот миг вошел Грак. - Не убежишь, зря стекло разбила, его теперь тяжело доставать, - хмуро проговорил он. Алена бросилась к двери, чтобы проскочить мимо него, и тут он схватил ее за руку. - Не спеши, туда еще успеешь. - Блики пожара плясали на его лице, освещали темную ямочку на подбородке и глаза - они блестели жадно и страшно. Он перебросил автомат с груди за спину и взял ее за вторую руку. - Ягодка-журавинка моя, сейчас я тебя окрещу. - И повалил на пол, одной рукой, как клещами, сжимая ее обе руки, другой срывая одежду. Загорелась хата напротив школы, запылала ярко, высвечивая все в том школьном классе. Алена не молила Грака, не кричала, и не было силы сопротивляться. Ее, слабую шестнадцатилетнюю девчонку, словно парализовало. Видела его перекошенный рот, немигающие, словно змеиные, глаза, крепкий подбородок с ямочкой, слышала его тяжелое, частое дыхание. Она испугалась этого змеиного взгляда, страшного перекошенного рта и зажмурила глаза... Когда он встал, Алена так и осталась лежать, только перевернулась лицом вниз. Грак пихнул ее хромовым сапогом в бок, чтобы поднималась. Вывел из класса во двор и толкнул в толпу, стоявшую в тесном окружении карателей. И она вместе с отцом и матерью, вместе с односельчанами оказалась в овраге, куда девчонкой и днем боялась заходить. Каратели стояли по обеим сторонам оврага. Сыпал редкий снежок. На какой-то миг установилась жуткая тишина, все - и люди внизу, и каратели наверху - стояли не шелохнувшись, как застывшие. Казалось, слышен был шорох снежинок, ложившихся на землю. Немецкий офицер тихо отдал команду, и затрещали автоматы, взорвалась брошенная в овраг граната. Алена глянула на Грака - огненная струя полыхнула и из его автомата. Ее ударило в плечо, обожгло спину, она упала на кого-то, кто-то рухнул на нее, еще обожгло тело, еще... Из всех людей, расстрелянных в тот вечер, спаслись только Алена и ее одногодок, Иван. Их, раненых, вытащили из оврага односельчане, отвезли в лес, в партизанский лазарет, где они и выжили. Макара и Серафиму вместе со всеми убитыми похоронили в братской могиле. Алена после освобождения Кривой Нивы жить там не стала, не могла, переехала к знакомым в Суров и после войны ни разу в свою деревню не наведалась. Все это и вспомнилось ей теперь, промелькнуло в памяти, всколыхнуло душу, да так, что она никак не могла успокоиться, прийти в себя. Неужели этот серьезный, всеми уважаемый Егорченко и есть тот Семен Грак? Но ведь и среди миллиарда человек могут найтись похожие друг на друга люди, двойники. Могут, конечно. Так что через тридцать с лишним лет легко обознаться, ошибиться. В самом деле, мог ли Грак выучиться на врача, он же до войны только пять классов окончил и вообще к учебе способностей не имел! Но самое главное то, что Алена знала - нет Грака в живых, не должно быть. Весной того страшного года настигла его расплата. Партизаны поймали его и прикончили. Сам командир отряда подтвердил. "Грак Семен рыб в речке кормит". И рассказал, как произошла расплата. Схватили Грака, устроив засаду на дороге, повели в отряд на суд. Когда шли возле речки, Грак попытался убежать - прыгнул в воду, поплыл, но его срезали автоматной очередью. Таким был его конец, финал беспутной жизни. Не мог ведь он ожить, как ожила она в овраге. Все годы потом Алена старалась его не вспоминать, не думать, вычеркнула его из памяти, как что-то опасное, страшное, гадкое. Она уже забыла, какого Грак был роста, кажется, ниже Егорченко, образ его расплывался, как в тумане. В памяти Алены остались только его взгляд и кривая ухмылка-гримаса. Долго еще она вздрагивала от страха, встречая людей с похожим взглядом и ухмылкой. А такие до сих пор встречаются. Вот и Егорченко... Как хорошо, если бы она обозналась, ошиблась, и покой вернулся бы в ее душу. "Так и с ума сойти можно, если в каждом похожем видеть Грака, - ругала она себя. - Пропади он пропадом, проклятый!" В этот день она больше к зубному не пошла, хотя за ней и прибегала медсестра, присланная врачом. Алена сказала, что зуб не болит, и он действительно не болел. "Ну вот, послал за мной, - обрадовалась Алена, - если б это был Грак, так узнал бы меня: фамилия и имя у меня прежние, да и сама я вроде бы не слишком изменилась". Так и заставила она себя думать, что обозналась. Ее нашел Зимин и повел прогуляться к озеру. Им то и дело встречались отдыхающие из санатория и из соседнего дома отдыха. Алена невольно приглядывалась ко всем мужчинам и хоть изредка, да находила то у одного, то у другого приметы Грака: ямочку на подбородке и выпуклые надбровья. Вот мужчина кивком поздоровался с Зиминым и перевел взгляд на Алену. Глаза немигающие, ухмылка похотливо-кривая... "Брр!" - встряхнула Алена головой и перестала приглядываться к встречным. - Что это за человек с тобой поздоровался? - спросила она у Зимина. - Мой бывший клиент, - улыбнулся тот, - его обвиняли в попытке изнасилования своей жены. - Как это? - Шел темным вечером пьяный. На пустыре встретил женщину, прицепился. Она его по лицу стукнула и бежать. Он за ней, догнал, повалил, начал одежду срывать. На ее крик прибежали дружинники, схватили его, привели в проходную фабрики, чтобы вызвать милицию. Пришла и потерпевшая, увидела задержанного и набросилась на него с кулаками, руганью. Оказалось, что это ее муж. Их бы и отпустить, дома разобрались бы сами, так нет, началось следствие, мужу предъявили обвинение в попытке изнасилования. На стадии окончания следствия, когда я вступил в защиту, дело закрыли. "Может, это у всех насильников такие глаза и ухмылка?" - подумала она, снова вспомнив Грака. Зимин хотел повернуть в лес, но Алена глянула на дорогу, которая ныряла в него, как в нору, и отказалась. - Аркадий Кондратьевич, - сказала вдруг она, - ты все знаешь... Вот если бы женщина встретила своего... ну, кто ее снасильничал... и узнала бы... Что бы она с ним могла сделать? - Заявить в милицию, прокуратуру. А давно это произошло? - Ну, лет... тридцать с лишним назад. - У-у... Ничего уже с ним не сделаешь. Срок давно истек. - Ничего? - Ничего. Наказать его уже нельзя. Конечно, при условии, что преступник за это время вел себя тихо, с законом не конфликтовал. - А если этот насильник еще и убийца? Его могут расстрелять? - В таких случаях суд принимает решение - применять или нет к нему срок давности. - Что, суд может и не наказать? - Может и не наказать, если признает, что преступник исправился, встал на иной путь жизни. Если же приговорит, то не к расстрелу. Расстрелять такого закон запрещает. - Как же так? - не могла понять Алена. - Поймали преступника, убийцу, а расстрелять нельзя. Он же убийца! - И все же нельзя. - Значит, законы эти плохие, несправедливые! Преступления нельзя прощать, какие бы сроки ни прошли. - Закон есть закон. И пока он не отменен, он действует. - Плохой закон, - еще раз и более решительно повторила Алена. - Плохой, если дает свободу насильникам и убийцам! - Были и плохие законы, всякие были, - согласился Зимин. - Помню два судебных процесса в одном суде в один и тот же день. Сначала судили двух негодяев, они изнасиловали девушку, а потом убили ее. И вынесли им по закону того времени десять лет лишения свободы. А потом судили троих грузчиков за групповое воровство. Украли они три ящика водки, и каждый получил за это по двенадцать лет. Вот так... А что это ты заинтересовалась законами, убийцами? - Да так просто. Ты рассказал о том мужчине, своем клиенте, вот мне и пришло в голову... "Если бы это и Грак был, то теперь ничего не сделаешь. Скажешь ему: ты - Грак, а он тебе кукиш покажет". И они переключились на разговор о том, когда Алене переезжать в город, что брать с собой, что оставить на прежнем месте. До конца санаторного срока Алене оставалось семь дней. Как ни старалась, как ни заставляла себя не думать о Граке, не искать в Егорченко новые черты, приметы сходства с ним, изменить настроение не удавалось. Несколько раз она подкарауливала момент, чтобы встретиться с врачом с глазу на глаз, и встречалась, подчеркнуто внимательно вглядывалась в его лицо, надеясь, что тот заподозрит неладное, забеспокоится, выдаст себя. Нет, не волновался, не менялся в лице, спокойно, равнодушно проходил мимо, здоровался с ней так же вежливо, как и со всеми остальными отдыхающими. Подходила не раз к его дому, такому красивому, любовно сделанному руками хорошего мастера. Разговаривала с маленьким Кириллом, выспрашивала про деда, бабушку, дедова отца. Мальчик ответил, что у деда Вали отца не было. "Как это, Кирюша, не было, у всех есть отцы", - не поверила Алена. "Не было, дед Валя из детдома". А Грак же не детдомовец, отец его, Савка, осужден за службу оккупантам. "Дура я, дура, - укоряла потом себя Алена, - ну что я прицепилась к этому Егорченко? А может, он и вправду детдомовец". И все же, когда проходила по коридору мимо стоматологического кабинета, на двери которого все еще висел тот плакат со словом "лошадь", невольно вздрагивала, и сердце ее сжималось. Врачи санатория часто выступали перед отдыхающими с лекциями и беседами на разные медицинские темы. Кардиолог рассказывал, как беречь сердце, невропатолог учил бороться с бессонницей и нервными расстройствами. Как-то появилось объявление о беседе стоматолога. Алена, хоть и не любила ходить на такие мероприятия, на этот раз пришла, села нарочно перед самым столиком, чтобы Егорченко ее заметил и чтобы ей было хорошо его видно. Будет на него так пристально смотреть, что он догадается о ее подозрениях, а раз догадается, то обязательно себя выдаст, хоть какой-нибудь мелочью, но выдаст. Он не спеша вошел в зал, спокойно поздоровался, сел за столик, внимательно оглядел всех, кто собрался. - Не много пришло, - сказал он, - значит, у людей здоровые зубы. А это хорошо. У кого здоровые зубы, у того здоровые органы пищеварения. А если органы пищеварения в порядке, то и весь организм в добром здравии. Он рассказывал про уход за зубами, говорил, что надо их каждый день чистить, укреплять десны, полоскать рот после еды. Говорил прописные истины, а Алена не сводила с него глаз, стараясь увидеть хоть что-нибудь знакомое в его словах, жестах, интонации. Ничего знакомого не заметила. "Грак был ниже ростом, и волосы у него, кажется, были светлее". Но вот он встал из-за стола и сложил руки на груди не так, как все обычно это делают, а немного странно - левой взял за выгиб локтя правой руки, а правую положил на левое плечо. Этот жест, позу его она сразу вспомнила. Так он стоял в их хате, когда приказывал прийти на игрище, так стоял потом в школе. "Грак! А что волосы были светлее, так с возрастом они темнеют". - Нельзя сразу после холодной пищи есть горячее, - рассказывал Егорченко, - не надо грызть зубами кости, орехи, для этого люди придумали молоток и клещи. "Вот подойду и спрошу, жил ли он в Кривой Ниве и не Грак ли он, - решила Алена. - И кончатся мучения". Егорченко закончил лекцию, кое-кто начал задавать вопросы, спросил о чем-то и Семен Раков, тоже, оказывается, сидевший тут, но Алена уже не слушала ни вопросов, ни ответов на них. Ее мелко трясло, нервное напряжение словно парализовало ее волю. Она видела, что Егорченко собирается уходить, и хотела остановить его вопросом, но не смогла. Егорченко придвинул стул к столу и направился к двери. Люди столпились у прохода, давая возможность врачу выйти первым. Алена видела теперь только его спину, слегка опущенную голову. И как это все получилось, она и потом не могла ни понять, ни объяснить. Всего мгновение понадобилось, чтобы, увидев перед собой Семена Ракова, пробиравшегося между рядами стульев, увязать его имя с именем Грака, осмыслить это и крикнуть: - Семен Грак! Стой! Подожди меня! И увидела, как Егорченко вдруг дернулся назад, словно наткнулся на что-то, как вскинулась его голова, выпрямилась спина, все его напряженное тело на миг застыло, и он остановился. Алена ждала, что вот сейчас он оглянется, чтобы узнать, кто это крикнул, кто позвал. Нет, не оглянулся, сделал шаг вперед, еще шаг и остановился все в том же напряженном состоянии. Может, и оглянулся бы, но тут отозвался Раков: - Ну какой же я грак*, был, правда, когда-то чернявым, а теперь сивая ворона. Что, землячка, хотела? ______________ * Грак (бел.) - грач. Вот тогда Егорченко обернулся, но взглянул не на Алену, - не знал, кто из женщин крикнул, - а на Ракова. И сразу же пошел прежней уверенной походкой. "Грак, точно, Семен Грак. Он". Теперь у Алены не оставалось сомнения в том, что Егорченко - Семен Грак. Выдал он себя наконец, как, случается, выдает себя человек, долго прикидывавшийся глухонемым, когда вздрогнет от неожиданного крика или выстрела. - Так что же это за закон? - допытывалась Алена в тот же день, во время ужина, у Зимина, так и не рассказав ему историю с Граком. - Поймали, раскрыли убийцу, и оказывается, его нельзя наказать, время истекло... Ведь он же все равно убийца! Зимин, как и раньше, снова сослался на статью уголовного кодекса про определение срока давности и снова удивился, что Алену так это интересует. В последнее время он заметил в ней перемену - не в отношении к себе, а в поведении, душевном состоянии. Пробовал узнать причину - Алена не открылась, отмолчалась, и Зимин решил, что все это вызвано предстоящим поворотом в ее жизненной судьбе. Они уже подали заявление в загс, отослали письмо на ее работу, - а может быть, она все еще колеблется, волнуется, взвешивает... Валерия же вообще не заметила в Алене никаких изменений. Ей, занятой флиртом с Цезиком, было не до соседки. Оставались считанные дни пребывания в санатории, а Цезик внезапно остыл к ней, и все разговоры о совместном будущем кончились. Хоть Валерия с самого начала смотрела на Цезика с легким курортным прицелом и не придавала особенного значения их отношениям, однако такой финал их любовной истории удивил и огорчил ее. По этой причине и она притихла, куда пропали ее живость и шумный оптимизм. - Я напишу в Москву, чтобы отменили этот закон, - не успокаивалась Алена. - Каждый преступник должен получить по заслугам. - Напиши, - улыбнулся Зимин. - Слушай, Алена, тебе не надоело об одном и том же? Зачем ты лезешь в эти юридические джунгли? - не стерпела Валерия. - Или ты, став женой адвоката, как чеховская душечка, уже живешь его делами? На том и закончился разговор за ужином. Все замолчали. Цезик, чтобы как-то нарушить возникшую за столом неловкую тишину, попробовал рассмешить компанию рассказом про Женю-язвенника и Фросю - об их отношениях Фрося хвалилась соседкам. Поужинав, Алена и Зимин пошли в кино, а после фильма сразу разошлись. Подойдя к двери комнаты, Алена услышала громкие голоса Валерии и Цезика и решила немного погулять, чтобы дать им возможность закончить разговор. Ноги сами повели ее к дому Егорченко-Грака - так она теперь его называла. Сосредоточившись на чем-либо или ком-либо, человек обязательно найдет подтверждение тому, что хочет увидеть. С каждым днем Алена отыскивала все больше черт Грака в поведении, жестах, внешности врача, и это убеждало ее в том, что она не ошиблась. "Он, он, он! Грак, Грак, Грак!" - настойчиво повторяла она, прогоняя всякие сомнения в том, что она может ошибиться. Дом светился только двумя фасадными окнами, свет из них падал на березы, и подвешенные крынки теперь, ночью, показались клещами, впившимися в тело деревьев. Сквозь тонкие тюлевые гардины она увидела хозяина дома. Он сидел за столом, как раз напротив окна, лицом к нему, и что-то писал. Напишет, заглянет в книгу, почитает и снова пишет. Может, в своей зубоврачебной науке ума набирался? Иногда бросал ручку, складывал на груди руки - сначала левую, потом правую на левое плечо, и смотрел куда-то в одну точку, задумчивый, сосредоточенный. Алене казалось, что взгляд его упирается в нее, и она отступала в сторону, в тень. "Что, Грак, думаешь, спрятался? Фамилию сменил, может, документы какого-нибудь убитого использовал. Грака никто не ищет и не будет искать, он же убит партизанами. Живешь припеваючи, вон какие хоромы отгрохал. Не пошли ли на этот дом те кольца и крестики, что с убитых снимал? Ну нет, Грак, кончилась твоя спокойная жизнь. Завтра я расскажу, кто ты на самом деле и чем занимался во время войны. Ты убийца, предатель, полицай, каратель! Вот кто ты". И тут ее рассуждения прервались - она вспомнила про закон давности и обмякла. Преступника Грака защищает этот самый закон. Поэтому, видно, он так уверенно держится и живет спокойно - на его стороне закон. Вот объявит она завтра, кто такой врач Егорченко, расскажет, что он делал во время войны, как расстреливал людей. И что? Грак ответит: ну, служил в полиции, виноват, но молодой, глупый был. А стрелять в людей немцы заставляли. Однако ж вот уже тридцать с лишним лет живу и тружусь честно, приношу людям пользу, лечу их. Дети у меня хорошие, внуки, и сам теперь совсем другой человек... А чтобы потом не стыдно было смотреть людям в глаза, он перевезет дом в другое место, где его никто не знает, и снова будет жить так же, как и тут жил. И никакого наказания ему не будет. Даже в глаза не плюнешь - посчитают хулиганством, самоуправством, оскорблением личности. - Грак, проклятый Грак, убийца. Как же это тебя пуля партизанская помиловала? Как удалось спастись? У-у, проклятый убийца! - погрозила Алена ему кулаком и заплакала от понимания своего бессилия и беспомощности. А он встал и начал прохаживаться по комнате со сложенными на груди руками. Располневший, с крепкой шеей, покатыми сильными плечами, он время от времени теребил свою бородку и короткие баки на висках, поглаживал ямочку на подбородке. Потом потянулся так, что майка вылезла из-под ремня и нависла пузырем над брюками, зрительно увеличивая живот. Глыба, а не человек, попробуй стронь ее с места. Снова сложил руки, теперь уже на животе, да так, что Алене показалось, - держится за автомат. Перед глазами у нее поплыли круги, зашумело в голове, она зажмурилась и ухватилась за частокол, чтобы не упасть. Словно эхо долетело сквозь пласт десятилетий, и послышались крики оттуда, из того оврага: "Семен, ты же свой, пожалей!" - "Семен, отпусти дитя!" - это мольба Серафимы. И чья-то последняя попытка спастись: "Семен, возьми кольцо, дай офицеру, попроси, чтобы отпустил меня!" Крики, стоны, плач... Взял Семен то кольцо, поднял к глазам, пригляделся на свету пожара - уже горела вся деревня, - и положил его к себе в карман. "Семен, ты не человек, ты - крыса! Чтоб тебя живым черви сожрали!" - послал ему проклятие Анис Бурбулев. "Тыр-р-р!.. Тыр-р-р!.." - долгие автоматные очереди резанули с обеих сторон оврага... И первым рухнул Анис, упал на белую, запорошенную снегом землю. Весь в черном, в высокой зимней шапке, с раскинутыми руками, он был похож на черный крест... На Аниса тогда упала она, Алена, на нее кто-то еще... В доме выключили верхний свет, горела только настольная лампа. - Света боишься, крыса, чтоб тебя живым черви съели, - сказала вслух Алена. Боясь упасть, она крепко держалась за колья забора, сжимала их так, что болели пальцы, а в глазах еще дрожали желтые круги и ноги подламывались. - Нет, я не упаду. Я не убита. Ты, Грак, хотел меня убить и считаешь, что давно нет меня на свете. Думаешь, что ни одного свидетеля того страшного расстрела не осталось. Может, потому и фамилия моя тебя не удивила. Какая еще Алена Комкова, та ведь на дне оврага осталась. А я вот живу, гляжу на тебя, убийцу, и проклинаю. - Так она говорила себе и чувствовала, как наливается ненавистью и жестокостью ее душа. Нарочно нагнетала, усиливала в себе эту ненависть. "Крыса, убийца! Вот подожгу твои хоромы, чтобы ты в них сгорел, корчился от огня, молил о помощи и сдох бы там". Злость и ненависть вернули ей силы. Она оттолкнулась от частокола, начала оглядываться, искать какой-нибудь камень, чтобы кинуть в окно, размозжить ему голову. А лучше бы убить. Свершить суд от имени всех погубленных им. Убить самой, раз нельзя наказать по закону. Эта конкретная мысль - отомстить Граку самой - захватила Алену сразу, и решение родилось твердое: убить! Но как и чем? Камня она не нашла, да им и не убьешь. Задумалась, не сводя глаз с Грака, уже сидящего за столом. Вот бы пальнуть в его лицо, в бороду, в лоб из автомата или ружья! Ружье! У Магды есть ружье! Она же не всегда берет его на дежурство! Алена поспешила к знакомому домику. Торопилась, моля бога, чтобы Грак не улегся спать, не погасил свет, и почему-то не было никаких сомнений в том, что ружье она добудет, выпросит у Магды, а может, и просто возьмет без спросу. Окна у Магды не светились, значит, хозяйка была на дежурстве. Алена помнила, куда Магда прячет ключ, достала его из-под крыльца, отомкнула дверь. Зашла в дом, включила свет. Удача - ружье висело на стене! Алена сняла его с гвоздя, осмотрела. В партизанском лагере она научилась обходиться с автоматом и винтовкой, стрелять умела. Патроны лежали в мешочке, висевшем там же, на стене. Алена загнала один патрон в казенник ствола, два взяла в запас. Замкнула дверь, положила ключ на место. К дому Грака она бежала. В эти минуты для нее не существовало ничего, кроме страстного желания быстрей добежать и застать Грака сидящим за тем же столом при свете лампы. Боялась, как бы кто-нибудь не помешал, не остановил, не отобрал ружье, и совсем не думалось, что ее могут судить за убийство. Все сконцентрировалось в ее душе и разуме в один тугой комок, связалось в один узел, и не разбить его, не развязать - только отомстить! Между тем наступила ночь, окна корпуса, кроме комнаты дежурной медсестры, были темные. Апрельская ночь с затянутым тучами небом густым мраком окутала землю. Самая подходящая пора для убийств. В такие ночи они и совершаются, а тьма прячет следы преступников. Вот и дом Грака. Окно светится! Алена медленно подошла к изгороди, стараясь унять вырывающееся из груди сердце. Положила ствол ружья на изгородь, между двумя кольями, прислонила приклад к плечу и почувствовала, как он дрожит, мелко стучит в плечо. Дрожали и ноги в коленях, вот-вот подогнутся, не удержат ее. В этот миг, когда она положила палец на спусковой крючок, ее пронзило острое чувство ужаса, и она испугалась не того, что совершит сейчас, а того, что может это не сделать, отступить. "А если это не Грак?! - вдруг содрогнулась она от внезапно вспыхнувшей в ее сознании мысли. - И я убью не Грака?" Руки ее дрогнули, ствол ружья стукнулся об изгородь да с таким, казалось, звуком, что его должны были услышать все в доме, в том числе и Грак. А он сидел и писал. - Грак это! Грак! - повторяла она, отбрасывая все свои сомнения, колебания. - Грак! А потом пригнулась, прижала приклад к плечу, прицелилась и нажала на спусковой крючок. Выстрела не услышала, только зазвенело стекло, покачнулся над столом Грак, и погас в окне свет, тьма окутала дом. Не помнила Алена, как убегала, какой дорогой добиралась до корпуса... Заблудилась, оказалась в кустах, под ногами что-то трещало, что-то цеплялось за одежду. Где и когда потеряла туфлю, где бросила ружье, не помнила тоже. Входная дверь корпуса, на счастье, не была закрыта, никто не встретился ей и на этаже. В комнате было тихо и темно. Алена бросила пальто на спинку стула, скинула с ноги туфлю и не раздеваясь упала на постель. В висках стучало, тошнота подступала к горлу, и она провалилась в беспамятство, как в бездонную пропасть. Утром такой ее и увидела Валерия, недоумевающе покачала головой: ну и гульнула баба... Человек задумывается над быстротечностью времени, когда уже за спиной у него остается большая часть прожитой жизни. С грустью, а то и страхом он оглядывается назад и видит, открывая для себя, что сделано хоть и немало, но значительно меньше того, что могло быть сделано. Каждый человек считает, что он был рожден для большего и лучшего. Вот с такими мыслями и настроением проснулся утром Зимин. Что-то тревожило его еще с вечера, и сон снился какой-то беспокойный, непонятный. Видел себя старым, дряхлым, с дрожащими сухими руками, с белым реденьким пушком на голове, и противен был себе, такой немощный. "Это не я, нет, - отмахивался от видения. - Это кто-то другой, похожий на меня". И вдруг голос Алены - так близко, так ясно, как наяву: "Аркадий, меня убили. Аркадий, милый!.." Он повернулся на этот голос и увидел, будто сквозь бегущую воду, ее дрожащую расплывающуюся фигуру со сложенными, как для молитвы, руками. "Ты еще молодой, живой, а я уже мертвая. Меня убили, Аркадий". Видение было коротким - всего несколько секунд, а Зимин проснулся, как от взрывной волны. Сердце ныло от неясной тревоги. Зимин сел, опустив ноги на коврик, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы развеять остатки сна, успокоиться, и сразу же подумал про Алену. "Я мертвая, меня убили..." - еще стояли в ушах ее слова. Что это могло означать? Если верить тому, что утверждают ученые, сны - это предчувствие болезни, психических расстройств, беды, радости. Что и с кем должно случиться - с ним или с Аленой? А может, уже что-то случилось? Он глянул на часы, до шести еще далеко. Все отдыхающие и медперсонал еще спят. Спал и Цезик, лежа на спине, укрывшись одеялом до подбородка. Хороший сосед попался, не храпит, и сны ему не снятся, сам говорил об этом. Зимин взял книгу, попробовал читать, но все та же тревога заставила положить книгу на тумбочку. "Что-то случилось с Аленой, - решил он. - Заболела?" В последние дни она была какая-то странная, возбужденная, спрашивала все время о сроках давности, беспрестанно говорила об убийцах. Почему это ее заинтересовало? Почему не призналась Зимину, не рассказала о причинах своего беспокойства? Он упрекнул себя, что сам не придал этому значения, не выпытал у нее, что же произошло, и дал себе слово поговорить с ней утром. Теперь он лежал с открытыми глазами, ожидая, когда проснется корпус и можно будет пойти к Алене. Вспоминал, каким видел себя во сне. Что ж, время неумолимо, скоро уже и шестьдесят. Прожито и пережито немало. Всякое было - и хорошее, счастливое, и горькое, подчас трагическое. Самым страшным в его судьбе была война, для него немыслимо короткая. Он, молодой боец-пограничник, повоевал всего несколько часов - столько, сколько могла продержаться застава. Задержать немцев дольше не смогли - все погибли. Мертвым посчитали враги и Зимина, тяжело раненного, контуженного. Прошли мимо окопа, на дне которого он лежал, окровавленный, потерявший сознание, сели на мотоциклы и машины и уехали. Вытащила его из окопа Зося, девушка с соседнего хутора, спрятала в лесу, выходила. Раненая нога долго не давала двигаться, и Зимин просидел в лесном укрытии месяца три, потом перешел жить к Зосе. Помогал по хозяйству, долечивал ногу. Долго мучили головные боли после контузии. Потому и в партизаны не смог пойти. Пытались завербовать его в полицию, но он симулировал припадки, провалы памяти, - отстали. Родился сын и окончательно привязал его к Зосе, женщине хозяйственной, заботливой, но почти неграмотной. После освобождения Зимин попробовал поступить в технический вуз. Не приняли - в биографии темное пятно. Переехал с семьей с хутора в город, пошел работать на завод, заочно учился на юридическом факультете. Получив диплом, с трудом устроился в юридическую консультацию и там прослужил адвокатом почти до пенсии. Большой семьи, о которой мечтал, не получилось, детей больше не было. Сын вырос, выучился на лесотехника, давно живет своей жизнью на другом конце земли - Дальнем Востоке. Оттуда не смог - или не захотел - приехать даже на похороны матери. Любви к Зосе у Зимина никогда не было, была благодарность за спасение, долг верности. Так и прожил с ней десятки лет, с женщиной довольно ограниченных интересов, но умевшей хорошо устраивать быт. Она была очень удобной, хорошей хозяйкой. Вовремя накормить, убрать, постирать - в этом она была педантичной. И мужа приучила к порядку. Сначала этот строгий порядок казался невыносимым, но потом Зимин смирился, принял его как должное. Так по инерции и привычке придерживался его и после смерти жены: все лежало и висело там, где когда-то держала жена, и готовил он себе то же на завтрак и ужин, что готовила на протяжении многих лет она. Ровно через три дня менял рубашки и каждый день - носовые платки, даже если не приходилось ими пользоваться. Зимин, конечно, понимал, что ему не хватает духовной близости с женой, что и она была бы более счастлива с другим мужем, принимавшим ее уровень и не требовавшим большего. Но он давно примирился со своей судьбой, несправедливой к нему, даже жестокой. Не такие высоты он должен был взять. Не взял. А уж коль переступил свой перевал, пошел вниз, изменить что-либо трудно, да и стоит ли. И все же перемены должны были произойти. Впервые в жизни судьба послала ему неожиданную любовь. Зимин поверил, что с Аленой он будет счастлив на этом, конечном этапе жизни. Вот об этом он и думал теперь, лежа в кровати и ожидая подъема. Не выдержал бесцельного лежания, встал, начал одеваться, не заботясь о том, что может разбудить Цезика. Одевшись, пошел на улицу, решив до завтрака прогуляться по лесу. Навстречу Зимину по дорожке, вынырнувшей из кустов, вышел Семен Раков. Остановился, поздоровался легким поклоном головы, приложив руку к груди. Вторая рука была спрятана за спиной. - И вам не спится, Аркадий Кондратьевич? - спросил Семен. - Раненько поднялись. - Да что-то не спалось сегодня. - А я каждый день встаю в шесть, то гуляю, то поварам на кухне помогаю. Алена ваша где? - Где же ей быть, спит еще. - А я туфлю ее нашел. - Семен отвел руку из-за спины и показал женскую туфлю с еще не засохшей грязью на каблуке. - По своей работе узнал, что ее туфля. Вот, подметку прибивал из двух кусков. Такие желто-коричневые туфли Зимин видел на Алене. - А где же вы ее подобрали? - почему-то встревожился он. - Может, она выбросила! - Да нет, потеряла. В кустах нашел. Понесу ей. Они прошли еще немного и очутились неподалеку от дома врача Егорченко. Удивились, увидев там людей, машину, милиционеров и овчарку, которую держал на поводке милиционер-кинолог. - Что-то случилось, - сказал Зимин, остановившись, и в груди его невольно похолодело. - Раз милиция тут, конечно, - согласился Семен. Подошли ближе. Зимин узнал следователя, младшего советника юстиции. Тот, присев на корточки, заливал гипсовым раствором след. Лейтенант милиции фотографировал дом, дорогу, двор. Зимин увидел, что следы женские, и на одном из них отчетливо виден отпечаток подметки из двух кусков. - Отличная примета, Аркадий Кондратьевич, - поздоровавшись с Зиминым, похвалился следователь. - Вот мы ее сейчас и возьмем. Лейтенант милиции объяснил Зимину, что тут произошло. - Вот, - показал он на окно, - куда стреляли. Стекло было разбито, осколки остались только по углам рамы. - Судя по всему, стреляла женщина, - рассказывал словоохотливый лейтенант. - Вон как наследила. Долго топталась. А стреляла вот из чего. - Он подошел к машине, достал оттуда ружье-одностволку. - Собака нашла, а дальше след потеряла. Семен, услышав это, спрятал туфлю в карман плаща и шепнул Зимину: - Алена это. Ей-богу, она. Зимин не осмелился спросить у следователя, убит ли кто-нибудь, боялся услышать ответ и, дернув за рукав Семена, поспешил в санаторий, чтобы скорее встретиться с Аленой. - Алена стреляла. Туфля ее, и следы, значит, ее, - твердил Семен. - Почему Алена? Что ей этот врач? За что она могла стрелять в него? - Зимин вспомнил ее странное поведение в последние дни, настойчивые расспросы о сроках давности и вдруг поверил, что стреляла в самом деле она. "Вот и сон в руку, вот и сбылось мое предчувствие беды", - подумал он, и идти дальше не смог, перехватило дыхание. Остановился, схватившись за сердце. Подъема еще не было, но многие отдыхающие вышли из корпуса - кто пройтись по свежему воздуху, кто на физзарядку, какая-то женщина пробовала подтянуться на турнике. - Пойдемте к Алене, пойдемте, - взволнованно повторял Семен. - Ай-ай, что ж это она наделала? И как надумала? - Почему она? - разозлился Зимин. - А может, и не она вовсе, может, кто-то ее туфли обул? - Она, Аркадий Кондратьевич, чувствую, что она, а ружье у Магды взяла. Вот как. Они не успели войти в корпус, на крыльце встретились с Аленой. Семен молча протянул ей туфлю. Какой-то миг она испуганно смотрела на него, потом выхватила из Семеновой руки туфлю и закинула ее в кусты. На Зимина посмотрела долгим, горячечным взглядом, и по глазам ее тот понял, что все правда, стреляла она. - Там уже следственная бригада, собака. И ружье нашли, - упавшим голосом сказал Зимин. - Ага, ага, - совсем некстати закивала она головой. - Ты? - спросил он. - Аркадий... - начала она и оборвала разговор, вся сжавшись, как от холода. - Они приехали? Ну что ж! - Они там. Ты? - снова повторил он вопрос. - Я пойду туда. Признаюсь, что я убила его. - Кого? - Грака Семена. - И пошла не оглядываясь, уверенная, что они пойдут вслед. - Алена, погоди! - позвал ее Раков. - Какого Грака? Того, что в нашем районе в полиции служил? - Его. - Ерунду говоришь. Того Грака партизаны схватили и на тот свет отправили. - Нет, он тогда жив остался, а вчера я его убила. Только теперь он был зубным врачом Егорченко. Зимин догнал ее, схватил за руку. - Стой, расскажи мне все. - Им, следователям, расскажу. Грак меня... а потом убил в овраге вместе с моими родителями. А теперь я его убила. Раз по закону его нельзя судить за давностью. - Так это ты о нем все говорила? Что же ты наделала? - схватился за голову Зимин. - Почему же ты мне раньше всю правду не рассказала? Не существует давности для предателей. Не существует, слышишь? Хоть сто лет пройдет, судить их будут. Дальше они шли молча и подоспели к месту происшествия как раз тогда, когда милиционер снова старался навести на след собаку. Собака вдруг закрутилась, заметалась и рванулась к Алене. - Осторожно! Держи собаку! - закричал Зимин. Собаку проводник удержал, но она все рвалась к Алене. Алена подошла к следователю. - Это я стреляла, - сказала она. В это время из глубины двора показался, направляясь к калитке, Егорченко. Шея его была перебинтована, он поворачивался всем корпусом, как волк. Алена побледнела, судорожно глотнула воздуха, покачнулась и расставила руки, словно переходила узкие мостки. - Живой?! Грак живой. Его и убить нельзя?! Она упала бы, если б ее не поддержали Зимин и лейтенант. Выписка из постановления следователя о мерах пресечения Я, военный следователь военной прокуратуры капитан юстиции Иванов Г.И., учитывая, что обвиняемый в совершении преступления, предусмотренного статьей 61 УК БССР (измена Родине), Егорченко Валентин Павлович, он же Грак Семен Савельевич, может скрыться от следователя, постановил: взять его под стражу.