мел тебя Александр
Андреевич на дела, где разум и отвага требуются... Не подведешь?
     - Служить верно буду! На меня, как на гору, покладитесь, Григорий
Иваныч, - радостно откликнулся Стенька.
     Затяжной летний  дождь  вызвал,  как  обычно  бывало  в  Охотске,
наводнение и прекратился,  угнав в море уличные свалки пред  охотскими
избами.  Слепая природа,  как будто проявляя высшую мудрость,  спасала
Охотск от исчезновения в нечистотах.
     Люди, просидев   несколько   дней   в   "холодной"  при  портовом
управлении и выдержав допрос Коха с пристрастием,  рады были вырваться
на  свежий  воздух.  Посмеиваясь  друг над другом и невольно почесывая
спины,  они  ретиво  теперь  возились  над  снаряжением  "Иерархов"  и
"Екатерины".
     Подозревая в мореходе виновника облавы,  они тем не менее зла  на
него  не  держали  и  многое прощали за добрые щи и по морскому обычаю
подносимую за обедом, в охрану от цинги, чарку водки.
     Стенька был  приставлен  взглядывать за работами и,  хоть впервые
очутился  на  корабле,  быстро  освоился  с  морскими  порядками.   Не
довольствуясь ролью надзирателя,  он стремительно кидался туда, где не
могли управиться корабельные рабочие,  где нужно было  придержать  или
сдвинуть  с места могучим плечом какую-либо тяжесть.  Шелихов ничем не
выказывал особого расположения к Стеньке,  но незаметно и  внимательно
следил за ним,  утверждаясь в мысли:  "Будет толк из парня, знаменитым
партовщиком станет".
     В середине  июля,  когда  море,  после полосы прошедших над краем
дождей и туманов,  очистилось от плавучих льдов, корабли на рейде были
готовы  принять  пассажиров,  как  и  грузы,  и  с обычным в это время
юго-западным муссоном,  распустив паруса,  двинуться в  Америку  через
океан.
     "Грех погоду упустить!" - раздраженно думал Шелихов и с  утра  до
вечера  сидел  на  юте  верхней палубы "Иерархов",  упрямо высматривая
через подзорную трубу  на  сбегающих  к  Охотску  взгорьях  застрявший
почему-то в пути караван из Иркутска.
     Штурман Бочаров,  который должен был вести "Иерархов" в  Америку,
на  цыпочках ходил вокруг морехода,  опасаясь вспышки гнева сумрачного
хозяина, удрученного предчувствием самых невероятных несчастий на пути
каравана по рекам и в тайге.
     - Корабль с моря!  Чужой!  - заорал вахтенный,  сидевший в бочке,
подвешенной к грот-мачте. - И за ним еще... еще корабль! - донеслось с
вершины мачты.
     - Кого  черти  морские  в  гиблое место сюда принесли?  - буркнул
мореход,  оборачиваясь и переводя  подзорку  на  восток,  на  широкую,
распростертую под нависшими слоистыми облаками дорогу с океана.
     В тревожном ожидании иркутского каравана с миссией,  под  началом
Ираклия  Боридзе,  Шелихов  совсем  позабыл  о  возможном  в это время
приходе своих,  как и чужих,  кораблей с  востока,  из  Америки  -  от
Баранова и мало ли из каких еще земель и каких флагов...
     - Хороший бриг,  и капитан дельный, ловко в бейдевинд держится, -
поделился  мореход  наблюдением  с  Бочаровым.  -  А  сопутника его не
разглядел,  далеко от первого ныряет...  завидны у дозорного гляделки.
Эй,  там,  наверху,  как тебя зовут? - заорал мореход, задрав голову к
бочке на мачте.
     - Михаила Гла-азов! - донеслось сверху.
     - Молодец Стенька,  всюду поспевает, - похвалил мореход и осекся,
не   заметил   ли   Бочаров,  что  он  хвалит  Стеньку  наместо  четко
назвавшегося Михайлы.  - Гостей честью встретить надобно  бы,  Дмитрий
Иванович,  как  думаешь?  Заодно  и  пушки на "Иерархах" и "Катеринке"
прочистим...  Распорядись пальнуть им встречу,  знали бы,  что русские
порох всегда сухим держат!
     Часа через  три,  добравшись  на  байдаре   к   отдавшему   якоря
"чужестранцу",  мореход  горящими  от  волнения  глазами  пожирал  имя
корабля "Феникс",  выведенное на носу под  бушпритом  славянскими,  от
руки топором вырубленными и киноварью раскрашенными буквами.
     - Александр    Андреевич...    Баранушка...     голубчик     мой!
Выстроил-таки...  выпустил первенца крылатого из Славороссии!..  Ах, и
чем же я отблагодарю тебя,  старинушка,  друг бесценный?!  -  несвязно
ронял  слова Шелихов,  объезжая и восхищенно оглядывая корабль со всех
сторон.
     На палубу  корабля  Григорий  Иваныч  не  взобрался  - взлетел по
спущенному трапу с ловкостью молодого матроса-лихача,  будто скинув  с
плеч груз лет и надломивших былую силу тревог и напастей.
     Польщенный пушечным салютом,  маленький поручик  Шильдс  встретил
Григория Ивановича сияющей улыбкой.  Он прибыл капитаном первого рейса
выстроенного  им  совместно   с   Барановым   американского   первенца
компанейского флота.
     - Порядочный корабль, лучших и в Глазго не построят, - докладывал
Шильдс,  когда мореход, выпустив его из объятий, поставил на палубу. -
Три шторма выдержали, нигде "Феникс" течи не обнаружил... Пика и смолы
мы  от  вас  так  и  не  дождались,  пришлось  "барановским"  составом
конопатку  пропитывать...  Черт  его  знает,  что  придумал  Александр
Андреевич  и  варил в кузне запершись:  еловая и горючая сера,  охра и
китовый жир... Не верите? Но я должен в барановское месиво верить, раз
имею честь видеть вас, уважаемый господин президент...
     Шелихов, не  вникая  и  не  слушая,  что  рассказывал  Шильдс   о
замечательном изобретении Баранова,  ринулся на осмотр корабля в трюм,
оглядел камбуз и даже гальюн...
     - Вы  недослушали,  Григорий Иваныч,  самого важного,  - обиженно
встретил выбравшегося наконец на палубу морехода Шильдс. - Я привез на
полтора  миллиона  рублей  бобровых  и  прочих шкур,  которые добыты в
девяносто третьем и даже в девяносто втором году.
     - Да ну?.. Это здорово! Очень даже замечательно! - живо отозвался
купец  Шелихов  и  тут  же,  как  мореход,  подумав:  "Бобров   успеем
сосчитать",  с величайшим интересом спросил:  - А второй такой же, что
"Феникс", аль поменее будет?
     - Какой  второй?  -  недоуменно  воззрился  Шильдс  на  Шелихова.
Респектабельный и деловой, англичанин по рождению, Шильдс не знал, как
ему следует отнестись к безалаберности президента компании,  к которой
он пошел на службу в Америке.
     - Брось  со мной в прятки играть,  Яков Егорыч,  - сердито сказал
Шелихов.  - Я тебя про то суденышко спрашиваю,  что за  тобой  идет...
Какой должины, на сколько тоннов?
     - А-а...  вы о том,  что за мной вслед в  Охотск  пробирается?  -
сообразил  Шильдс.  -  Не  знаю,  не знаю.  Иностранец какой-то,  надо
думать. Я и сам его только дней пять сзади себя заметил, пройдя третий
Курильский пролив за Парамуширом.  Я уменьшил паруса,  и он, видно, то
же делал,  не шел на сближение...  Завтра  он  здесь  будет  -  завтра
узнаете.
     - Тогда о чем толковать,  прости, Яков Егорыч... Я и "Феникса" за
иностранца посчитал, а когда тебя увидел, подумал: ты еще один корабль
выстроил,  за собой ведешь...  Захвати реестры, поехали на берег, чай,
ты  в-во  как  по бане соскучился!  - сказал Шелихов,  теряя интерес к
нырявшему в море кораблю.
     На другой   день   началась   разгрузка  "Феникса",  доставившего
огромную добычу,  тысячи мест драгоценных мехов.  Разгрузка  судна  на
рейде  требовала  большого  опыта и предусмотрительности,  так как она
производилась на неуклюжих шняках,  ботах  и  малоподъемных  байдарах.
Дары   Америки   легче   легкого   могли  быть  затоплены  на  бурунах
преграждавшего вход в порт каменного бара. Нужно было обезопасить груз
и от всяких ухищрений охотской "кобылки" - старожилов и пришлых людей,
падких на чужое добро.
     В помощь  боцману  "Феникса",  Прохору  Пьяных,  Шелихов поставил
Стеньку, благо обнаружил в нем хорошую грамотность и знание счета.
     На коварных  бурунах  каменного  бара в легкой байдаре безотлучно
находился Шильдс,  а на берегу по записке с корабля груз принимал  сам
Шелихов  с  комиссионером  и  смотрителем складов компании.  На каждой
шняке,  как и на каждом боте, находился солдат из гарнизонного взвода,
наряженного за солидную мзду Кохом.
     Работы было так много и она была такой напряженной,  что Стенька,
безотлучно  находясь  на  корабле,  как  ни  хотел,  долго  не находил
подходящего момента расспросить прибывших матросов об Америке, куда он
со дня на день готовился отплыть.
     - Расскажи-ка,  дядя, каков есть край Америка, какая там доля для
нашего брата,  простого человека?  - улучив удобную минуту, спросил он
боцмана Пьяных, оставшегося на корабле за капитана.
     - Кому  и  "дядя",  а кому господин боцман и не меньше как Прохор
Захарыч,  - отрезал Пьяных.  - С расспросами не приставай...  Попадешь
туда - узнаешь свою долю...  - И добавил,  смягчаясь,  когда увидел не
испуг,  а огорчение на открытом красивом лице Стеньки:  - Для  простых
людей и света мало, чтобы долю найти. Америка тоже не мед, а голодовка
да цинга,  работа да Баранов...  Не скажу - худой человек Баранов,  но
рука у него тяжелая.  Себе,  замечено,  богатства не ищет, но и нашему
брату нажить не даст.  Для России, говорит, трудимся, а того не видит,
что  нашим трудом-потом едино купцам мошну набивает.  Они оба,  хозяин
наш главный Шелихов и Баранов, одного поля ягода и одним миром мазаны,
но в святые не попадут... Простых они кровей!
     Любивший при случае пофилософствовать и немало видевший на  своем
веку старый океанский моряк,  заметив,  с каким жадным вниманием ловит
Стенька его слова,  резко оборвал разговор:  кто их знает,  незнакомых
людей из амбаров компании... Мне что, пусть мое при мне и останется!
     Стенька весь подобрался и рьяно набросился на работу. Он так и не
понял  Пьяных.  Но  он  дорого  дал бы,  чтобы услышать отзыв Пьяных о
Шелихове, о самом Григории Ивановиче, в котором встретил единственного
пока в своей жизни покровителя,  если не считать подслеповатого дьячка
Паисия на далекой Киевщине,  - тот обучил  Стеньку,  круглого  сироту,
грамоте  и  счету  и  поставил петь на клиросе,  где рослый и красивый
парубок бросился  однажды  в  глаза  нечаянно  наехавшему  в  Глуховку
Платону   Александровичу   Зубову  и  попал  в  его  дворню,  к  Ольге
Александровне, вельможной "мартышке".
     - Нажмись!  Работа-ай!  - заорал Стенька, бросаясь в гущу снующих
по палубе людей с  огромными  тюками  драгоценной  мягкой  рухляди  за
спиной.
     - Ходи веселее,  ребята!  - кричал на берегу Охоты,  где сгружали
тюки с мехами, Григорий Шелихов.
     Покрикивал он,  собственно,  для того,  чтобы разогнать уныние  и
какую-то тяжесть на сердце. Причиной уныния было полученное с нарочным
гонцом-якутом коротенькое письмецо Натальи Алексеевны.
     Наталья Алексеевна   высоко   ценила   книги  и  читала  довольно
свободно,  но  письмом  владела  плохо  и,   стыдясь,   старалась   не
обнаруживать этого.
     "Кланяется тебе, Григорий свет Иваныч, жена твоя Шелихова Наталья
и  с любовью шлет низкий поклон.  Караван,  с честными отцами и прочим
тебе  нужным,  выправила  на  Охотск  под  началом  Мальцева,  Максима
Максимыча,  и Олешки-цыганка. А Ираклия в дому оставила, как он совсем
хворый и в последнюю дорогу собрался, про что письмишком через Сысойку
хочу тебя упредить..."
     В этом месте Шелихов едва разобрал слова, расплывшиеся от упавшей
на них крупной капли, должно быть слезы из очей Натальи Алексеевны.
     С трудом Григорий Иванович дочитал последние слова письма:
     "Не тужи,  друг  бесценный,  помни,  что  без воли божьей ни един
волос с главы не падает. Жена и раба твоя верная Шелихова Наталья".
     Сысойка пробрался в Охотск от Якутска на коне в одиночку.  На все
расспросы морехода он только глупо  улыбался,  бормотал  непонятное  и
мотал головой не то утвердительно, не то отрицательно.
     Подавленный предчувствием беды,  занятый  одной  мыслью,  как  бы
поскорей  закончить дела - встретить караван,  погрузить людей и кладь
на суда и отправить их за океан,  чтобы с ветром вперегонку ринуться в
Иркутск,  домой, Шелихов держался с необычной для него рассеянностью и
просто  даже  невежливо  принял  владельца  бостонской  легкой  шхуны,
прибывшей на Охотский рейд следом за "Фениксом".
     При этом разговоре Яков Егорович Шильдс был на редкость удачным и
точным  переводчиком,  хотя  часто  фыркал  и  недовольно  морщил свой
крохотный,  но гордо вздернутый нос в знак протеста  против  каверзных
отзывов незнакомца об отечестве Шильдса - Англии.
     - Питер Дойбл, арматор! - отрекомендовался на берегу, выскочив из
шлюпки,  небольшой, но крепко сбитый человек в морском смоленом плаще.
Веселые и умные глаза ирландца впивались в собеседника.
     - Все,  что мне нужно знать о вас,  мистер Шеликоф, я знаю. И мне
верить,  не проверив на деле,  ни в чем не прошу.  К вам я  прибыл  из
Дублина,  посетив  в пути Бостон и обогнув мыс Горн - пятнадцать тысяч
миль!  Время - деньги.  Выслушайте  меня.  Я  предлагаю  сделать  вашу
страну,  симпатичную мне и,  увы, неизвестную Рэшэн - Россию, хозяйкой
Великого  океана,  а  вас  ее  главным   компрадором...   Покупателем,
посредником!  - пояснил Дойбл, заметив, что Шелихов не понимает его. -
Мой интерес в этом деле  -  быть  вашим  помощником  и  компанионом  в
некоторых предприятиях...  Надеюсь,  вам ясно, что я не филантроп и не
квакер, заботящийся о спасении человеческих душ? И мне представляется,
что  для  начала  следовало  бы  открыть  конторы  и склады компании в
Манилле на острове Лукон* и в порту  Амой,  против  острова  Тайван  в
Южном Китае.  Я уверен, что Испания и Китай согласятся положить предел
притязаниям Великобритании и беспокойному  нраву  английских  моряков,
если  вы,  мистер Шеликоф,  будете в силах побудить свое правительство
мирно договориться об этом с Китаем и Испанией.  (* Лусон,  крупнейший
из Филиппинских островов.)
     - М-мм... - захмыкал в ответ Шелихов, - М-мо-гу, конечно, могу! -
Вспомнил  о  своих  первых  попытках  в этом направлении,  сделанных в
Петербурге,  и поморщился: - Токмо пользы для себя в хлопотах таких не
вижу...
     - Позвольте не поверить вашим  словам,  -  резко  отклонил  Дойбл
попытку  Шелихова  замять разговор.  - Сами рассудите:  за один только
чай, что идет из Кантона, Ост-Индская компания, захватив в чайном деле
монополию,  платит три миллиона фунтов стерлингов налога. Расход чая в
Англии при восемнадцати миллионах населения превышает за год  двадцать
семь  миллионов  весовых  фунтов...  А  в  России  с  ее  пятьюдесятью
миллионами населения,  если положить хотя бы три четверти фунта чая  в
год  на мужчину,  не принимая в рассуждение женщин,  а они тоже весьма
любят пить чай, - что? Какова стоимость этого чая? А доход на фрахтах?
Он пока остается в руках иностранцев...
     В ответ на  выкладки  Дойбла  Шелихов  только  безнадежно  махнул
рукой:  где уж,  мол, нам чай пить да еще от чая доходы иметь! Заметив
этот жест и по-своему расценив его,  арматор Дойбл продолжал с  особой
настойчивостью:
     - Сибирь и особенно Камчатка,  почитаемая как Finis  mundi,*  они
одни могут поставлять все, в чем нуждаются острова Великого, или, если
вам больше нравится,  Тихого  океана.  Камчатка  через  Сибирь  станет
снабдителем  России и всей Европы продуктами райских островов.  Климат
Камчатки на десять -  пятнадцать  градусов  умереннее  петербургского.
Авачинская  губа  на Камчатке в окружности не менее сорока верст,  при
ней три безопасные и удобные гавани,  она  -  произведение  одного  из
превосходнейших усилий природы и может вместить соединенные флоты всей
Европы.  Такой порт должен бы иметь величайшую важность в политическом
отношении  и  владычествовать  над  морями  Востока...  (* Конец света
(лат.).)
     Шелихов усмехнулся.
     - Да,  да,  и владычествовать!  - вспыхнул Дойбл.  - Но если ваша
компания    не    будет    действовать   с   большей   отважностью   и
предприимчивостью и если  колонии  ее  не  будут  деятельно  защищаемы
императорским  военным флотом,  то вас скоро подорвут и ограбят.  Но и
морские силы иметь мало.  Нужно снабжать туземных жителей и колонистов
дешевле и способнее... Выгоды России и Испании требуют - please attend
to your affairs* - я говорю как ирландец,  не допускать  английских  и
бостонских заселений в ваших краях.  Англичане и бостонцы беспрестанно
скитаются по испанским бобровым промыслам да и по русским  промысловым
водам.  Испанские колонисты в Манилле и Калифорнии желают установления
твердых связей с Россией.  В порту Манилла  основать  депо  или  место
складки  и  торговли с Камчаткой,  Японией и северо-западными берегами
Америки.  Россия, если утвердится там, может стать звеном в торговле с
малайцами.  Раньше эту торговлю вели в небольшой степени через Батавию
голландцы, а ныне она уничтожилась... (* Прошу внимания (англ.).)
     Мореход не   выдержал   пытки,   слушая   в   изложении  ирландца
собственные  мысли,  отвергнутые   и   схороненные   в   петербургских
канцеляриях, и грубо прервал разговор:
     - Скажи,  Яков Егорыч, господину арматору, что, мол, благодарю за
добрые советы,  а кончать разговор,  так как я сейчас занят, приглашаю
его годика через два-три  в  Славороссийск,  в  Америку...  Передай  -
беспременно договоримся!
     Дойбл недоуменно  и  обиженно  выслушал  ответ  морехода,  развел
руками и отплыл на свой корабль. В тот же день он ушел в море.

     Через двадцать  лет  после  смерти  Шелихова,  будучи  уже старым
человеком,  настойчивый ирландец Питер Дойбл появился в  Петербурге  и
подал  тогдашнему  председателю  Российско-Американской компании графу
Николаю  Семеновичу   Мордвинову   подробнейшую   докладную   записку,
полностью   совпадавшую   с   заветными,   неосуществившимися  планами
Шелихова.
     Записку эту Мордвинов, сняв копию, направил Александру I. Записка
была передана "благословенным" на  заключение  всесильного  временщика
Аракчеева,  занятого  в то время устройством военных поселений,  и,  с
размашистой надписью Аракчеева:  "Некогда пустяками заниматься", легла
в  секретный  шкаф  графской канцелярии.  Содержимое этого шкафа после
смерти "преданного без лести" было опечатано по распоряжению Николая I
и навсегда исчезло из поля зрения простых смертных.

        5

     Через несколько  дней  после отплытия Питера Дойбла на увалах под
Охотском показался долгожданный караван.  Когда голова его  входила  в
Охотск,  хвост из груженых,  телег и вьючных лошадей,  в сопровождении
вооруженных людей, терялся в извивах дорожной тропы над городом.
     Степенный и  благообразный  Максим  Максимович Мальцев слез перед
хозяином со своего лохматого конька и, косясь на обступивших их людей,
сбивчиво  и  неохотно  стал  отвечать  на  град посыпавшихся вопросов:
почему-де он, а не Ираклий ведет караван, что приключилося с Ираклием,
и  только  в  конце  догадался хозяин спросить,  благополучно ли дошли
люди, сохранна ли кладь.
     - Люди  все  здравы-невредимы,  и  кладь  представил  в  целости,
Григорий Иваныч,  а что в Иркутском приключилося -  знать  не  знаю  и
ведать не ведаю. Наталья Алексеевна...
     - Язык тебе отрезала Наталья  Алексеевна?  От  подотчета  хозяину
освободила  тебя  Наталья  Алексеевна?  -  схватил Шелихов Мальцева за
плечо,  но тут же вдруг отпустил его и чуть ли не бегом кинулся вперед
разыскивать монахов - они уже прошли в голове каравана.
     - Ктитору   благопопечительному    церкви    американской    наше
благословение...  - начал было архимандрит Иоасаф,  встречая Шелихова,
разыскавшего монахов  в  конторе  компании.  -  Разъяснение,  понимаю,
получить желаете, почтенный Григорий Иваныч? Домашних ваших оставили в
добром  здравии...  Покарал  гнев  божий  токмо  царского   ослушника,
необузданного черкесина. Не допустил господь к построению храмов своих
на американской земле  гордеца,  презревшего  волю  власти,  над  нами
поставленной,   -   убил  его  казачишка  шелавый,  когда  он  в  окно
выпрыгнул...  Смирись,  чадо возлюбленное,  аще бо ни един волос...  -
заспешил преподать утешение велеречивый архимандрит,  когда увидел,  в
каком бессилии опустился на  скамью  Шелихов,  сраженный  известием  о
гибели Ираклия.
     После смерти Куча в далеком Петербурге  ничто  так  не  потрясало
души  морехода,  как эта непонятная и нелепая гибель молодого грузина.
Незаметно для самого себя Шелихов привык  к  мысли  видеть  в  Ираклии
своего зятя и, кто знает, продолжателя дела его, Шелихова, жизни.
     Единственный сын Григория Ивановича,  рослый и  пухлый  Ваня,  не
подавал  отцу  верной надежды на то,  что возьмет судьбы Славороссии в
свои руки,  всему на свете  предпочитавший  шест  для  гонки  голубей.
Старший  зять,  Николай  Петрович  Резанов,  обладавший  острым  умом,
образованием и блестящими светскими качествами,  никогда не согласится
-  Шелихов  давно  убедился  в  этом  -  променять жизнь в столице,  в
обществе себе подобных,  на тяжелый,  полный лишений и опасностей труд
устроителя суровой и неведомой страны.
     Чем этот черноризец,  привычно и угодливо  твердящий  ему  "несть
власти, аще не от бога", может утишить боль и смягчить новый, выпавший
на долю Шелихова удар судьбы?  Остается одно только горькое утешение -
проклинать подводный камень и собирать обломки крушения.
     Шелихов встал и, чувствуя необходимость побыть одному и собраться
с мыслями,  не дослушал - чего уж там!  - масленую речь архимандрита и
вышел на улицу.
     Угрюмое Охотское   море  глухо  рокотало.  Издали  доносился  шум
начавшегося  прилива  и  слышались  крики   людей.   Разглядев   через
неотлучную при нем подзорную трубу фигуру Шильдса на пристани, мореход
понял, что разгрузка "Феникса" почти закончена и можно, следовательно,
перебросить  освободившихся  людей  и  лодки  на  погрузку отходящих в
Америку кораблей.
     "Погружу кладь  и  скот,  посажу  людей  -  и с богом!  - подумал
мореход.  - Рухлядь мягкую,  какая на  Кяхту  пойдет,  с  Мальцевым  и
охраной  на  Иркутск  отправлю,  а сам налегке к Шантарам спущусь,  до
Удской губы,  огляжу заодно еще раз  берега,  а  там  с  ламутами  или
надежными тунгусами на Зейскую пристань,  с нее на Кару,  Читу,  Удь и
Удью  да  Селенгою  на  Кудары,  с  них  через  Байкал  на  Ангару   у
Лиственичного  и  Ангарою к себе домой...  Нелегка дорога,  а если бог
поможет,  все же дней пяток выгадаю,  чем на Якутское пойду и вверх по
Лене  бечевою  буду  тянуться.  Как раз и "Феникса" опробую - заставлю
Шильдса меня к Шантарам спустить!.."
     Рассудительный Мальцев  пробовал отговорить Григория Ивановича от
непроложенной,  малоизвестной  и  опасной  дороги,  но,  растравленный
приключившимся дома несчастием, Шелихов ничего не хотел слушать.
     "Иерархи" и "Екатерина" были загружены с молниеносной  быстротой.
Шелихов  не  сходил с кораблей,  лично наблюдая за размещением людей и
клади.
     Теснота обнаружилась  неимоверная.  День  и  ночь  выли  и  лаяли
ездовые  псы,  размещенные   в   клетках.   Кудахтали   куры,   мычали
встревоженные  коровы,  и  тихонько скулили,  смахивая слезы отчаяния,
измученные бабы,  жены плугатарей,  с  детьми,  расположившиеся  из-за
отсутствия места буквально возле коров,  уход за которыми был возложен
на них.
     Архимандрит Иоасаф   с  несколькими  монахами  занял  капитанскую
каюту,  а остальные разместились в кубрике,  предоставив согнанным  со
своих мест матросам устраиваться где хотят.
     После напутственного  молебна,   отслуженного   Иоасафом   весьма
торжественно,  в  окружении  хора монахов,  Шелихов,  готовясь сойти в
шлюпку с поднимающего паруса корабля,  заметил Стеньку, - о нем совсем
Григорий Иванович позабыл в суматошливые дни перед отплытием.
     - Эй,  Стенька...  Глазов!  - поправился мореход,  подзывая его к
себе. - Добро, что уплываешь ты, не достанут тебя - коротки руки! А то
один такой,  как ты злополучный,  пропал уже...  ни  за  понюх  табаку
пропал  и  под  моей кровлей...  Только к чему я это?  Ах,  да-а...  -
протянул Григорий Иванович,  - вспомнил! Распоряжение на тебя обещал я
Баранову дать, а тут и присесть, чтобы написать, негде.
     Шелихов огляделся и,  не найдя места,  достал из кармана поддевки
кусок измятой бумаги и обломок угля.
     - Подставляй  спину,  -  решительно  сказал  он,   -   как-нибудь
прилажусь...
     Стенька находчиво подал ему валявшийся на палубе обломок доски и,
упершись руками в колена, горбом выгнул спину.
     - Молодец!  - похвалил Стеньку мореход.  - Гляди в небо,  а того,
что на земле лежит,  не упускай...  Сойдешь на берегах Аляксы - ах,  и
хороша она!  - пасись худого и твори доброе,  до чего умом  и  сердцем
дошел...  Сложи бережно,  - подал Григорий Иванович Стеньке исписанную
бумажку,  - отдашь Баранову, Александру Андреевичу, когда повидаешь...
Из его воли не выходи, во всем слухайся!

     "Восприемника моего   Михайлу,  который  компании  служил  доныне
порядочно и коего я на своем коште содержал,  всегда  отлично  противу
других  содержи  и  всему,  в  чем открыться пожелает,  веру давай и в
научении не откажи.  Вскорости и не позже наступного лета сам к вам  в
гости буду. Душа изныла.
     Американской компании вояжиров главный распорядитель мореход
                                                    Григорий Шелихов".

     - Будь здоров...  Иди!  - толкнул Стеньку мореход и,  кланяясь во
все  стороны,  закричал,  обращаясь   к   отплывающим:   -   Счастливо
добираться,  друзья-товарищи и добрые люди! Нас не забывайте и служите
ей, Руси нашей матушке, честно и верно... Да помянут нас добрым словом
внуки и правнуки! Сча-астли-во... ни пера ни пуха вам!..
     Когда Шелихов,  сидя в шлюпке лицом к кораблям, выходил на берег,
"Три иерарха" и "Св.  Екатерина", распустив по ветру паруса, горделиво
тронулись с рейда...

                             Глава пятая

        1

     Трое суток после  отплытия  кораблей  Шелихов,  доведя  подручных
рабочих  и  служащих  компании  до  того,  что  они  засыпали на ходу,
забившись в  какой-нибудь  уголок  за  тюками,  сортировал  присланную
Барановым  из  Америки  меховую  добычу.  В охотских амбарах и складах
компании огни факелов горели все ночи.
     Русские промысловые воды и первые поселения в Америке,  о которых
англичане имели самые смутные представления,  а бостонские купцы знали
и того меньше,  тянулись вдоль северо-западного побережья Нового Света
на несколько тысяч верст.  Они шли от группы  небольших  вулканических
островов  -  "кладовой  мехов",  - открытых под 190<sup>o</sup> восточной долготы
отважным русским мореходом Прибыловым в  1786  году,  до  дикого  мыса
Океана, за горой св. Илии, на 220<sup>o</sup>.
     Царская Россия постаралась предать забвению не только подвиг,  но
и  имена  Шелихова  и  его  соратников,  боровшихся за место для нашей
родины в не занятых никем землях Нового Света.
     В середине  девятнадцатого  века,  когда американские бизнесмены,
обольщенные  золотыми   россыпями   Калифорнии,   уразумели   значение
постройки  в  Панаме  межокеанского  канала  и  вступили  в  борьбу за
первенство с опередившей  их  на  этом  пути  Англией,  внимание  этих
бизнесменов,  естественно,  обратилось  к  землям,  лежащим  выше 50-й
параллели.  Но здесь,  на побережье от залива Жуан де Фука  и  острова
Нутка  (ныне  Ванкувера)  до  скопления  между 54-й и 58-й параллелями
островов,  именуемых ныне архипелагом Александра, Канада имела выход к
Тихому океану.  Выше, между океаном и непроходимыми хребтами Каскадных
гор,  тянулись поселения с оседлой жизнью и культурой русских. За 60-й
параллелью  от  хребта  и  горы  св.  Илии,  по высоте едва уступающей
Эльбрусу на Кавказе,  прибрежная полоса русских владений расширялась и
вливалась  в  огромное  сухое  и холодное пространство Аляски,  равное
одной пятой площади современных  США.  Выиграв  борьбу  с  Англией  на
Панамском  перешейке,  США  нацелились взять в клещи ее выход на Тихий
океан - Британскую Колумбию.  Решение столь сложного вопроса оказалось
довольно   простым:   США   без   большого   труда  удалось  уговорить
правительство Николая  I  и  Александра  II  Романовых-Голштинских  на
"добровольную  уступку"  огромной  области  русских  владений  в Новом
Свете,  присоединенных к России государственным разумом и усердием  ее
отважнейших сынов.
     Таково логическое завершение екатерининской политики равнодушия и
даже враждебности к шелиховской Америке,  когда она находилась в самой
золотой поре детства и когда Шелихов изо всех сил боролся за нее -  за
эти новорожденные владения России.
     Звездистый бостонский флаг,  появившийся  в  прериях  Миссури,  в
шелиховские времена был невидим с берегов Тихого океана.  Единственным
представителем  "бостонцев"  и  скромнейшим  тогда   соседом   русских
оказался  некий  мистер  Астор.  Браконьеров,  работавших  на  Астора,
русские уже не раз выгоняли из своих промысловых вод без увечья,  хотя
знали, что приказчик укрепленной фактории на реке Колумбия - "Астории"
- датчанин Бенсон добывает у индейцев пушнину обменом на порох,  пули,
огнестрельное оружие. И не русские, а англичане через девятнадцать лет
после смерти Шелихова сожгли "Асторию" и заставили  преемника  Бенсона
мистера  Хольта искать приюта и спасения у русских в Ново-Архангельске
на Ситхе.
     Наибольшие опасения  внушала  Шелихову  Англия:  ее Гудзонбайская
компания с  американского  материка  и  Ост-Индская  с  моря.  Корабли
Ост-Индской компании все чаще появлялись в водах Америки,  заходили на
Камчатку  и  даже  в   Охотск.   Шелихов   хорошо   представлял   себе
неисчерпаемые сокровища и мощь,  таившиеся в необозримых пространствах
Сибири и ее восточных окраин. Иностранцы, с горечью думал он, понимают
это лучше тех расшитых золотом кукол, что сидят у власти в Петербурге.
Предложение арматора Дойбла - не что иное,  как мысли и  планы  самого
Шелихова.  Шелихов  уже  десять  лет безрезультатно ищет им внимания и
поддержки,  - и  что  же?  Неужели  придется  отступиться?  Нет,  надо
действовать.  Но как действовать, что делать, когда он связан по рукам
и ногам,  когда в его собственный дом - подробностей он еще не знает -
мог   ворваться   казак  из  диких  бурят  и  безнаказанно  застрелить
обретенного им даровитого зодчего...
     Шелихов при  воспоминании  о том,  что он,  вернувшись домой,  не
найдет Ираклия в живых,  сжал кулаки и  в  страшной  ярости  заскрипел
зубами.  И в этот момент в избу вошел асессор Кох.  Глядя на морехода,
Кох  в  испуге  даже  остановился.  Но  следовавший  за  Кохом  хорошо
выбритый,  хотя  и одетый в бродяжное тряпье человек,  явно нерусского
облика, не смутился. Он скорей с любопытством смотрел на морехода.
     - Так можно получить зубной боль,  Грщорий Иваныч!  - нашелся Кох
и,  оправившись,  кивнул на  приведенного  человека.  -  Привел  очень
нужного   вам   человека.  Прибыл  в  мое  распоряжение  с  наилучшими
рекомендациями...  Капитан-лейтенант Монтегю граф Сандвич!  Вы столько
просили меня давать вам опытных навигаторов...
     - Откуда? - спросил Шелихов.
     - Из  Петербурга,  -  спокойно,  с  сильным  иностранным акцентом
ответил капитан-лейтенант граф Сандвич.
     - Где служить изволили?
     - Э-э... гм... в Черноморском флоте...
     - Должен  предупредить  немножко,  -  поспешно вмешался Кох.  - У
господина  графа  вышла  маленькая,  совсем  чуть-чуть,  неприятность.
Завистники обвинили его...  гм-гм...  в излишнем любопытстве.  Адмирал
Мордвинов сделал из мухи слона:  обвинил господина Монтегю по службе в
Черноморском  флоте в шпионстве...  страшно сказать - в пользу Турции!
Графа,  конечно,  судили  и   приговорили   к   смертной   казни,   но
матушка-государыня,   переговорив   с  английским  посланником,  сочла
возможным смилосердствоваться и,  лишив чинов,  сослать в Охотск...  И
вот граф Сандвич прибыл, имея наилучшие рекомендации... Все пустяки! Я
уступаю вам,  Григорий Иваныч,  господина графа капитаном на любой ваш
корабль...
     Первым побуждением Шелихова было выгнать обоих  наглецов,  но  он
сдержался.
     - Нет ваканций и кораблей нет,  а  будут  -  потолкуем,  и  ежели
патент  есть,  почему  не  предоставить,  -  с наигранным простодушием
ответил Шелихов.
     - Я  полагал,  если  я  рекомендую...  Смотрите,  не  пришлось бы
пожалеть,  господин Шелихов,  - многозначительно и гнусаво  проговорил
Кох и, даже не откланявшись, вышел вслед за шельмованным графом.
     Вырядив караван с промыслом под началом Мальцева - караван должен
пройти  через  Якутск  и вверх по Лене до Иркутска,  - Шелихов два дня
потратил,  чтобы  уговорить  Шильдса  захватить  его  и  спустить   на
"Фениксе"  к  Шантарам,  в Удскую губу.  Шильдс рвался к своей семье в
Петербург,  с тем чтобы до конца зимнего пути успеть хотя бы вернуться
в  Иркутск,  а  в  навигацию  1795  года на том же "Фениксе" отплыть в
Америку, служить в которой по контракту оставалось еще два года.
     - Ну,  гляди  сам!  -  пригрозил Шелихов.  - Тебе следует,  как я
прикидывал,  с компании двенадцать тысяч.  А  кто  их  тебе  без  меня
выплатит в Иркутске, с чем ты к семейству прибудешь? А ежели ты меня к
Шантарам не доставишь, я и зазимовать где ни попадя могу... Гляди!
     На участие Шильдса в плавании до Шантар Шелихов настаивал потому,
что хотел снять надежную лоцию побережья Охотского моря к югу.  Себя и
помощника  Шильдса,  штурмана  Толоконникова,  он  считал  в этом деле
малосведущими, Шильдс же был силен в навигаторских науках.
     В конце концов Шилъдс сдался.
     Плавание к  Шантарам,  в   Удскую   губу,   на   шестисотверстном
расстоянии,  из-за противных ветров затянулось до двух недель. Шелихов
поселился в капитанской каюте вместе с Шильдсом и ни на шаг не отходил
от капитана, наблюдая за приемами составления лоций.
     - Я тоже домой поспешаю, а от дела не спешу... Мы помрем, а труды
наши останутся!  - примирительно утешал Шелихов Шильдса, неистовавшего
из-за задержки в пути.
     На пустынном  берегу  Удской  губы  Шелихов  и  Шильдс  с помощью
тунгуса проводника едва разыскали  в  чахлом  березовом  лесу  поселок
рыбаков-орочей.
     Никаких средств передвижения,  кроме  легких  рыбачьих  лодок,  у
прибрежных  орочонов  не  оказалось,  но  и  на них они не соглашались
доставить  партию  Шелихова  -  десять  человек  -  в  Удский  острог,
расположенный на реке Уди, верстах в полутораста от берега моря.
     - Не вернемся ли в Охотск, пока "Феникс" не отплыл? - съехидничал
Шильдс.
     - Не препятствую!  - ответил Шелихов. - Токмо денег, Яков Егорыч,
до моего возвращения из Голикова не выжмешь, все едино дожидаться меня
будешь.  - И,  с удовольствием отметив растерянность на лице  Шильдса,
сурово приказал: - Чтоб себя и людей не смущать, прикажи Толоконникову
в обратный, а мы с тобой двинем сухопутьем... - "Шильдс и на сухопутье
пригодится,  -  рассуждал  Шелихов,  - для верного решения землемерных
задач", - и поэтому настаивал на его участии в своей землепроходческой
разведке.
     Через два  часа  "Феникс",  дав  прощальный  выстрел  из   пушки,
двинулся на север. Наполненные попутным муссоном белые паруса растаяли
в тумане сентябрьского дня...
     После отплытия  "Феникса"  орочи  стали сговорчивее.  Бедный род,
разместившийся  в  десятке  прутяных  и   обмазанных   глиной   хижин,
испугался, что оставшаяся на берегу партия бородатых русских уничтожит
их скудный запас рыбы на  зиму.  Несколько  бутылок  водки  и  одеяла,
подаренные старикам, окончательно расположили орочей к мореходу.
     На другой день утром шелиховцы были рассажены в три самые большие
лодки.  Ороч с шестом,  стоявший посредине лодки,  и другой на корме с
веслом быстро и ловко гнали рыбачьи посудины вдоль  берега  Уди.  Река
медленно и лениво катила свои воды по тундровой равнине.
     Орочи были неутомимы. После ночевки в показавшемся у реки ельнике
ватажка  Шелихова снова тронулась в путь,  и к вечеру второго дня люди
высадились  под  Удским  острогом,  что  стоял   на   высоком   берету
убыстрявшей  свое течение реки.  Два топора,  несколько папуш табаку и
бутылка водки развеселили удских орочей,  надолго оставили  среди  них
память о необыкновенном, добром и щедром русском "купезе".
     Тунгусы-нанайцы на  оленях  под  седлом,  кладь  -  на   вьючных,
доставили Шелихова и его людей на Зейскую пристань и передали их своим
сородичам для дальнейшего движения через хребет Нюнжа на  Албазин.  От
Албазина тропы русских землепроходцев - нет нужды, что были они трудны
и опасны,  - вели на Шилку и дальше на Читу.  Все особенности  пути  и
важные  точки были отмечены астрономическими выкладками и наблюдениями
Шильдса.  Приглядываясь к его возне,  Шелихов еще и еще хвалил себя  в
душе за предусмотрительность.
     С Читы через Кару,  страшную каторжной стражей и ее нравами,  шел
тракт   на   Верхнеудинск,  по  которому  сменившие  нанайских  оленей
крепконогие бурятские кони могли  двигаться  рысью.  С  верхнеудинской
пристани полноводная Селенга донесла ватажку Шелихова до большого села
Кудары на восточном берегу Байкала.
     Осенний Байкал штормовал. Прождав сутки, Шелихов потерял терпение
и,  благо Шильдс, приученный сулоями американских берегов к опасностям
на воде, не протестовал, двинулся на надежной парусной лодке из Кудары
на Лиственичное,  пристань у истока Ангары из "Святого" моря.  Переход
через штормовый Байкал закончился благополучно,  хотя Шильдс, сходя на
берег в Лиственичном, заметил:
     - Предпочитаю  десять раз провести судно через сулои под Нучеком,
чем еще раз переплывать осенью ваше сибирское озеро...
     - Что  русскому нипочем,  то англицу трудно одолеть...  Аминь!  -
подхватил Шелихов.
     Настроение у  него  было  хорошее.  Первая точная лоция Охотского
моря  по  пути  к  "незамерзающей"  до  Шантарских  островов  и  удача
землепроходческой   попытки  найти  кратчайшую  дорогу  из  Охотска  в
Иркутск, пусть для грузов она и не годится, окрылили Шелихова. Он даже
как-то забыл на время о том,  что случилось у него дома. Любопытно, на
сколько дней он обогнал караван, который Мальцев повел за семь дней до
его выхода в дорогу?

        2

     Выйдя из  Лиственичного  на  двенадцативесельном  длинном и узком
паузке,  птицей перелетевшем через острозубую каменную гряду  в  устье
Ангары,  Шелихов  в  три  часа  покрыл  шестьдесят верст от Байкала до
Иркутска.  Недаром скорость самого течения Ангары превышает две сажени
в секунду...
     Григорий Иванович  не  хотел   осведомлять   иркутчан   о   своем
возвращении и,  не доплывая до Иркутской пристани,  причалил версты за
две от нее к берегу под высоким обрывом,  откуда головоломной  тропой,
выбитой среди гранита и сланцев, можно было подняться в сад и к дому.
     "А и кто,  скажи,  без меня в дом наведывался,  меды мои пил?"  -
пробираясь  домой  по  тропе над обрывом,  внутренне усмехнулся он над
пришедшим  в  голову  нелепым  сравнением  себя  с   мужем,   внезапно
появившимся и проверяющим жену - это ее-то, Наталью Алексеевну!
     Проходя садом в сопровождении своей ватажки,  Григорий  Иванович,
как  он  ни  был  угнетен,  хозяйственно  оглядывал  проведенные в его
отсутствие  работы  по  подготовке  заветных  яблонь  к  зимовке.   На
огородном участке с удовольствием убедился,  что урожай картофеля,  по
видимости,  был давно и вовремя убран,  участок тщательно перекопан  и
даже, как он распорядился, присыпан старым, перепревшим навозом.
     Наталья Алексеевна  сидела  в   светелке   Ираклия,   в   которую
перебралась  Катенька  после  его  гибели.  Чертежи молодого зодчего в
любовном порядке,  вперемежку со своими рисунками цветов, выполненными
под  руководством  Ираклия,  Катенька  развешала  по  стенам светлицы.
Наталья Алексеевна не смогла отказать Катеньке в  настойчивом  желании
перебраться в светелку,  но, опасаясь, не наложила бы она на себя руки
в порыве отчаяния,  проводила с дочерью дни и ночи,  укладываясь спать
на нарочито для того поставленной узенькой лежанке.
     - Наталья Алексеевна,  опять  в  саду  братские  бродят...  Целая
шайка! - вбежала в комнату горничная девушка Шелиховых.
     - И пусть себе ходят - походят и уйдут...  Пошли кого из  мужиков
спросить,  зачем  пришли!  -  подавив  собственную  тревогу  при  виде
побледневшего лица и полных ужаса  глаз  Катеньки,  спокойно  ответила
Наталья Алексеевна.
     - Хозяин приехал,  Григорий Иваныч!.. И наши с ним, в дом идут! -
с  радостным  воплем  вслед за первой ворвалась вторая.  За спиной ее,
молча сверкая глазами,  стояла индианка Порумба,  всем своим видом она
как бы подтверждала радостную весть.
     От нечаянной радости кровь  отхлынула  от  сердца  и  помутила  в
глазах  Натальи Алексеевны белый свет.  Хотела кинуться навстречу и не
могла:  свинцовая тяжесть налила ноги... "Приехал, вернулся! И, видно,
спешил к домашней радости, вырвался вперед, бросил караван в дороге, -
думала Наталья Алексеевна, - и не знает, орел мой, какая беда ждет его
в доме".
     "Люди добрые,  - выпроваживая в Охотск караван  и  миссию,  низко
поклонилась  отъезжающим Наталья Алексеевна,  - об одном слезно прошу:
не обмолвитесь Григорию Ивановичу о беде в нашем доме  -  задушит  его
жаба проклятая... Приедет, я сама ему во всем спокаюсь..."
     Надо понять,  чего стоило гордой жене морехода  это  обращение  к
людской   поддержке:   она   брала  на  себя  какую-то  долю  вины  за
случившееся. С архимандритом Иоасафом она переговорила особо и келейно
и передала ему за обещанное умолчание пятьсот рублей на нужды миссии.
     Простые люди  поняли  и  уважали  тревогу  и   опасения   Натальи
Алексеевны.  Никто  из них,  к кому ни подходил с расспросами Григорий
Иванович, пытаясь узнать подробности несчастья в своем доме, не сказал
ничего,  отзываясь  неведением,  а  многие  и  действительно ничего не
знали. Один Иоасаф, рассчитывая на вещественную благодарность морехода
за осведомление и преподанное ему духовное утешение, по-своему передал
о случившемся.
     - Как  же недоглядела,  не защитила ты Ираклия?  - угрюмо спросил
Шелихов жену  на  пороге  дома.  -  А  еще  кумой  высшему  начальству
приходишься! Я на тебя надеялся...
     И тут  же,  увидев,  как  побелело  лицо  жены  и  как  упали  ее
тянувшиеся  к  нему  руки,  крепко  обругал  себя  в  душе за нечаянно
вырвавшийся упрек.  Григорий  Иванович  сильно  негодовал  на  попытку
Натальи  Алексеевны  скрыть от него до времени несчастье:  "малодушным
считает,  не выдержу новую кровавую обиду".  В дороге, обдумав, принял
все  как  еще  одно  проявление  ее  любви  и  заботы  о  нем  и решил
воздержаться от малейшего упрека,  а встретился -  и  вот...  "недаром
говорится,  -  припомнил  Григорий  Иванович  прочитанное  у какого-то
мудреца,  - что ад раем бы казался,  кабы  смолу  его  нашими  добрыми
мыслями залить".
     - Не торопись,  Григорий Иваныч,  расскажу - пожалеешь,  - чужим,
мертвым  голосом  ответила  Наталья Алексеевна,  и Шелихов понял,  как
трудно ему будет заслужить прощение.
     - Ладно,  прикажи баню нам истопить,  а пока пойдем...  Расскажи,
сделай милость,  как архитекта моего загубили!  - обратился он к жене,
когда она привела его в свою моленную.
     Темные лики   угодников   старинного   письма,   едва   озаренные
несколькими   горевшими   перед  ними  лампадками,  глядели  сурово  и
недоброжелательно.  Мореход избегал здесь бывать  и  сейчас  внутренне
поежился  от холода кержацкого иконостаса,  напоминающего погребальный
склеп,  в  котором  когда-нибудь  поставят  и  его   гроб.   Моленная,
чувствовал  он,  была  враждебна  той  полнокровной,  буйной и пестрой
жизни,  что всегда кипела за ее стенами, манила и была ему единственно
дорога.
     Григорий Шелихов  был  человеком   скорее   "православным",   чем
верующим, он неукоснительно выполнял предписанные церковные обряды, но
православия своего держался в той лишь мере,  в какой понимал  его  не
религиозно,  а  как  освященное  временем  проявление  русского  духа.
Поэтому-то  он  и  не  видел  разницы  между  своей  "православной"  и
кержацкой  верой  жены.  Неистовый  протопоп  Аввакум,  пользовавшийся
большим почетом среди староверческого  сибирского  купечества,  был  в
глазах  Шелихова  чуть ли не героем за одно хотя бы то,  что претерпел
Аввакум от царских воевод и бояр. Шелихов щедро жертвовал на церковь и
любил  в  то  же  время слушать сомнительные рассказы своего духовного
отца,  протопопа Павла Афанасиева,  о приключениях среди обращаемых  в
православие  якутов,  чукчей и камчадалов и скоромном домашнем быте их
духовных пастырей.
     - Я,  -  как  бы  отделяясь  от  него невидимой завесой,  сказала
Наталья Алексеевна,  - под образами стою,  чтоб не допустили  угодники
божий от тебя что-нибудь утаить...
     - Господь с тобой,  Наташенька,  неужто  я  образам  больше  тебя
поверю...
     - Не суесловь,  Григорий Иваныч,  господь  накажет!  А  было  оно
так...  Полудневали  мы в столовой горнице.  Катенька пирожками своего
изделия потчевала,  мы и смеялись:  пирожки рыбные фунтовые, а Ираклий
пяток  съел,  нахваливает и еще тянется.  Вдруг слышим людской топ,  и
входит полицеймастер,  наш Завьялов, с желтоскулыми братскими... много
их,  человек десять,  а то и двадцать, почитай, было, а за ними, вижу,
вроде Козлятникова рожа поганая усмехается...
     - Козлятникова?!  - вскричал мореход,  забывая,  что он находится
перед иконостасом моленной. - Вот оно откуда пришло...
     - Слушай,  что  дальше  было,  -  строго  остановила  его Наталья
Алексеевна.  - "Ты будешь Боридзе Ираклий Георгиев?" - ткнул  Завьялов
перстом на Ираклия. А Ираклий, бледнее смерти, вскочил и стоит у окна,
а окно - тепло было -  в  сад  растворено,  в  саду  солнушко...  "Как
осмелился  ты,  слышу,  из  Гижиги скрыться и в такой дом вобрался?  В
Петербурге доведались,  что ты в бегах находишься,  а мы туг не знаем,
какой гусь среди нас ходит..."
     Обомлела я,  в уме смешалась, хочу сказать: "Да не ты ли, сударь,
сам  его к нам привел и десять рублей за хлопоты от Григория Ивановича
принял?" - а слов,  голоса нет у меня... "Вор ты, взять его!" - кричит
Завьялов, а Ираклий, как не в себе, отвечает: "Я никогда вором не был,
и не вам меня взять...  Будьте прокляты, предатели!" - и с этим скок в
окно.  Завьялов к окну,  "держи" кричит,  а потом:  "Уйдет...  стреляй
его!"
     Подскочил к  окну  один какой-то дурной казачишко-бурятин,  водит
ружьем,  нацеливает...  Катенька,  как увидела,  закричала и  хлебницу
деревянную с пирожками в него кинула, а казачишка стрельнул и...
     - Убил? - глухо отозвался Шеихов.
     - Дышал   Ираклий,   когда   мы  пробились  к  нему,  под  кустом
шиповниковым он лежал,  под розанами твоими...  Не давала я Ираклия со
двора вывести,  за Сиверсом погнала, думаю - выходим... Токмо Завьялов
рыкает:  "Приказано живым или  мертвым  взять".  А  кто  приказал,  не
сказывает.  Меня буряты,  мигнул он,  за руки держали, плат обронила -
украли, Катеньке ноги оттоптали, а Ираклия... уволокли!
     - Ну,  а дальше как оно было? - прохрипел Шелихов. - Архимандрита
Иоасафа, монахов почему недомекались на помощь призвать?
     - Не было их дома.  Токмо ты уехал, они все дни и ночи по купцам,
вояжирам твоим,  ходили...  И что он  сделал  бы,  казенный  монах!  -
махнула  рукой  Наталья Алексеевна.  - Я к Ивану Алферьевичу на третий
день - Катенька без  памяти  лежала,  я  к  ней  Марфутку  с  Порумбой
приставила  -  защиты  просить  Ираклию пошла...  Надеялась - жив он и
страдает у них...
     - И чем же он тебе за старую хлеб-соль, за подарки наши помог?
     - Не греши,  Григорий Иваныч,  друг нам истинный Иван Алферьевич,
уйдет  он - всплачешься...  "Прости,  говорит,  меня старого,  Наталья
Алексеевна,  все знаю, и хочешь - казни, хочешь - помилуй, а я и духом
не виноват,  все Завьялов своевольно наделал,  и я его уж от должности
отрешил и судить буду".  Тело убиенного приказал с честью на  кладбище
похоронить,  протопоп  Афанасиев  служил,  он  тебе и место покажет...
"Хорошо любимца вашего  помню,  -  говорит  Пиль,  -  статный,  чертил
полезное и уж как легкодушно плясал!  Душевно сожалею, но хотел бы, да
не в силах воскресить бессчастного..." С тем и ушла я!  Катюшку, живая
она и горе у ней, пожалей и приласкай - месяц всего, как опамятовалась
и благодаря Сиверсу,  благодетелю нашему,  на ноги стала,  - закончила
рассказ  Наталья  Алексеевна и опустилась на колени перед закопченными
ликами угодников, единственных защитников и утешителей, как она твердо
верила, в человеческом горе.
     Шелихов поглядел на жену, вздохнул - знал, как страдает она, - не
стал отрывать ее от молитвы и, осторожно ступая, вышел из моленной.
     - У Козлятникова  узел  развяжу,  поеду!  -  решил  он,  забыв  о
заказанной бане.
     Пошел в  свою  комнату,   отбросил   крышку   открывающегося   со
звоном-пением сундука,  в котором по купеческому обычаю хранил деньги.
Достал,  не считая,  горсть серебряных полтинников и выехал со двора с
Никишкой.
     Козлятников жил далеко на окраине города,  в Слюдяной слободе, за
впадающей  в Ангару бурливой речушкой Ушаковкой.  Перебрался он на эту
окраину по случаю того,  что много лет находился под следствием и счел
за благо не мозолить глаза согражданам своим безбедным существованием.
     Страшнее грозовой   тучи   навис   мореход   над   Козлятниковым,
сочинявшим  очередную  кляузу для кого-то из своих клиентов-купцов,  в
погоне за наживой вечно судившихся между собой.  Вдохновение судейский
крючок черпал в стоявшем перед ним штофе водки.
     - Рассказывай, всю пакость выкладывай без утайки,- угрожающе-тихо
сказал  Шелихов и показал привезенную с собой суковатую дубинку.  - Не
то...  душу выбью!  - рявкнул он вдруг так  грозно,  что  Козлятников,
сразу поняв, зачем приехал к нему мореход, решил сдаться на милость.
     - Не задержу,  с-слово м-мое к-короткое, - выбивая дробь зубами и
поблескивая  злыми хорьковыми глазками,  вымолвил Козлятников.  - Дело
было перед  поездкой  моей  в  столицу.  Позвали  меня  Иван  Ларионыч
Голиков,   а  у  него  сидел,  когда  я  пришел,  Лебедев-Ласточкин...
"Явишься,  говорят,  к Ивану Акимовичу Жеребцову и скажешь,  мол,  что
именитый  рыльский  гражданин  и  иркутский первой гильдии купец и наш
компанией Гриш...  - Козлятников поперхнулся и  опасливо  поглядел  на
морехода,  не  заметил  ли  тот  его оговорки,  - и Америки знаменитый
открыватель Григорий Иваныч Шелихов собирает и передерживает  у  себя,
творя великий соблазн,  масонов и каторжников,  за тягчайшие проступки
против величества сосланных.  Просим распорядиться и каторжных в места
им приуготованные выдворить..."
     Козлятников перевел  дух,  взглянул  на  сидевшего   в   глубокой
задумчивости  Шелихова  и  -  прошла  первая  гроза  -  гораздо смелее
продолжал:
     - И когда в Иркутск господин Кайданов,  вам очень даже известный,
приехали и на квартиру к Лебедеву - вы не догадались к себе зазвать  -
стали,  Иван  Андреич  напомнил свою жалобу и в подробности рассказал,
как вы  старшую  дочку  за  масона,  извините,  за  Резанова,  Николая
Петровича,  выдали,  а вторую,  младшенькую, за черкесина кавказского,
повинного  в  оскорблении   величества   и   вами   из   Гижиги   сюда
вытребованного,   отдать   собрались.  Из  Петербурга  и  пришло  сюда
распоряжение,  а я,  видит бог,  тому непричинен,  что  Завьялов,  для
храбрости  перепустивши  водочки,  натворил,  и  всегда  я к семейству
вашему с полным моим уважением...
     Козлятников замолк.   На  него  снова  нагнали  страх  непонятные
действия Шелихова,  который вдруг тряхнул головой  -  хватит,  мол,  с
меня,  -  вынул  из кармана горсть серебра,  усмехнулся презрительно и
стал раскладывать монеты в три стопки.
     - Получи,  падаль, иудову плату - тридцать сребреников и поделись
с теми,  кои загубили неповинного человека...  Стоило бы  тебе  хребет
сломать,  - поглядел мореход на свою дубинку,  - да жаль руки пачкать,
но гляди-и,  - протянул Григорий Иванович,  - еще раз наткнусь на твой
след - не быть тебе живу!
     Плюнул с отвращением ему в лицо и ушел,  потрясши  ударом  дверей
ветхий домишко.
     Козлятников прислушался и,  убедясь,  что Шелихов уехал, дрожащей
рукой налил себе стакан водки.  Екнул и осушил его до дна. Потом сгреб
оставленные на столе тридцать  полтинников,  подкинул  их  на  ладони,
широкой,  как  лопата,  передернул  обиженно  плечами - плевок глаз не
выест - и со вздохом,  "за  чужие  грехи  терплю",  опустил  деньги  в
карман.

        3

     По дороге  от Козлятникова Григорий Иванович раздумывал о людях и
обстоятельствах, приведших к гибели Ираклия.
     Убийство ссыльного  грузина в шелиховском доме,  на глазах жены и
дочери, останется, что ни делай, безнаказанным.
     Козлятников, сознавшийся с глазу на глаз, в смертном страхе перед
Шелиховым,  в подлом сговоре, отречется от своих слов и, если нужно, с
крестным  целованием.  Мало того,  иудовы сребреники,  брошенные ему в
рожу,  назовет подкупом  моим,  чтобы  он,  этот  прохвост,  донес  на
почтенных  людей  вроде  Голикова  и  высоких  особ  в Петербурге.  Не
расхлебаешь каши!
     Наместник? Генерал тоже, конечно, не поверит такому недоказуемому
обвинению.  Он и так уже поступил строже,  чем требовалось по личности
убитого:   отрешил  от  должности  пристава,  исполнявшего  высочайшее
повеление...  "Что еще,  - горько усмехнулся Шелихов,  - может сделать
мне  генерал  в  утешение?  В  покрытие  крови Ираклия вспорет плетьми
казачишку-бурятина?  Гавриле Романычу Державину написать, просить пред
царицей заступничества?.."
     И тут же вспомнил, как Державин после сердитого отзыва о Глебовой
на его глазах целовал ручки ввалившейся к нему вместе с Альтести вдове
секунд-майора.  Вспомнил  и  поморщился  от  сдавившей  сердце  острой
боли...
     На счастье,  подъехали к дому. Мореход с трудом выбрался из саней
и,  пошатываясь, - до дна испил чашу людской злобы и своего бессилия -
вошел в сени.
     Наталья Алексеевна не знала,  куда и зачем выехал хозяин из дому,
и в большой тревоге поджидала возвращения Григория Ивановича.
     Едва волоча налившиеся непомерной тяжестью ноги, Шелихов, как был
в шубе  и  шапке,  со  свисающими  малицами,  ввалился  в  столовую  и
опустился на скамью у дверей.
     - В  баню  не  пойду...  опять  сердце  схватило...  Раздень!   -
пробормотал  он  невнятно  и  внезапно  окрепшим  голосом  крикнул:  -
Голикова, ежели придет, не пущай ко мне!.. Убить могу!
     Забыв обидную  встречу  с  реки,  Наталья  Алексеевна  проворными
сильными руками раздела мужа,  с трудом довела  до  спальни  и,  надев
чистое белье, уложила в постель.
     За несколько дней Григорий Иванович  отлежался  и  оправился,  но
никого, кроме Полевого, не принимал. Голиков, которому Козлятников уже
обо всем рассказал,  утаив,  конечно, только то, что он выдал Шелихову
причастность   Ивана  Ларионовича  к  интриге,  закончившейся  гибелью
Ираклия,  был  в  беспокойстве  и  потому  не  добивался  свидания   с
мореходом.
     Добровольное затворничество   Григория   Ивановича,   готовившего
второе  издание  своей книги об открытиях,  сделанных на северо-западе
американского материка, было как нельзя более наруку Ивану Ларионовичу
Голикову.
     Пайщики пестрых по составу шелиховских компаний,  особенно мелкие
и  средней  руки  купцы,  недаром  больше  опасались  хитрого разума и
сноровки Голикова,  изощренного на темных махинациях питейного откупа,
чем  самовольства  и диктаторских замашек "морского варнака",  как они
окрестили Шелихова. Эту опаску песца перед волком Шелихов отлично знал
и  умело  пользовался  поддержкой  мелкого  пайщика,  сводя на нет все
попытки Голикова занять место первоприсутствующего директора компаний.
     Голиков давно  нашел  применение своей деловой хватке.  Пользуясь
отдаленностью  колоний  и  сложностью  проверки  действий  начальников
промышленных   групп   и   поселений,   он  через  своего  подручного,
енисейского  мелкого  купца  Толстопятова,  задолго  до   гоголевского
Чичикова  занялся операциями по скупке "мертвых душ".  У родственников
русских добытчиков,  умерших в колониях,  Голиков приобретал права  на
положенные  им паи и полупаи по сходной цене.  В этом содействовал ему
прожженный авантюрист,  бывший главный правитель американских  колоний
грек Деларов.
     Неизвестный Шелихову енисейский  купец  Толстопятов,  никогда  не
бывавший в Америке и занимавшийся понаслышке скупкой краденого золота,
предъявил к нему иск.  Шелихов усмотрел в этом  верно  рассчитанный  и
тяжелый  удар своих тайных врагов.  Толстопятов представил в Иркутский
совестный суд претензию  на  огромную  сумму,  чуть  ли  не  в  двести
пятьдесят тысяч рублей, по оказавшимся у него на руках паям погибших и
умерших в Америке добытчиков. За спиной Толстопятова Григорий Иванович
ясно   видел   козлиную   бородку   Голикова,  кустистые  рыжие  брови
Лебедева-Ласточкина и щучье хайло судейского крючкотвора Козлятникова,
хихикающих в кулак:  поглядим,  мол, как ты, Колумб российский, в этот
раз сухим из воды выйдешь.
     Совестный суд  вызывал Шелихова повесткой на 1 декабря.  Григорий
Иванович  мгновенно  принял   решение:   прежде   всего   просить   не
рассматривать  дела,  пока  он  не  получит по претензиям Толстопятова
справок от Баранова.  Баранову же для этого надо послать отсюда  копию
иска,  с фамилиями и именами людей,  и обязательно направить туда,  за
океан,  толкового человека. Нет! Надо самому в наступающем 1795 году с
открытием  навигации  отплыть  в  Новый  Свет  и  самому  все на месте
проверить... Великие мошенства откроются!
     К кому  же  с  этим  обратиться?  Только  к  наместнику,  к Пилю!
Григорий Иванович  еще  раз  имел  случай  убедиться  в  превосходстве
"тонкой политики" Натальи Алексеевны. Она неоднократно уговаривала его
явить  себя  пред  генералом  после  возвращения  из  Охотска.  А   он
затворился,  показал обиду - как будто в гибели Ираклия губернатор был
повинен - и тем обидел старого боевого служаку, единственного человека
из сильных мира сего, который тепло и с умом поддерживал русский почин
в Новом Свете.  "Наплевал,  Григорий Иваныч,  в колодезь,  а теперь не
знаешь, как водицы испить?" - уныло усмехнулся Шелихов.
     Он нарядился,  как  делал  это  в  важных  случаях,  и   строгий,
печальный предстал пред наместником.
     - Уволь, Григорий Иваныч, уво-оль! - воскликнул Пиль, не дослушав
его  просьбы.  -  Вот  где  у  меня сидят Голиковы,  Лебедевы и прочие
сибирские миллионщики...  Шелихов с ними!  По горло сыт разбирать ваши
тяжбы  и кляузы!  - похлопал себя генерал по крутому затылку.  - И как
это ты с ними не помиришься?  Ведь будто бы люди одной породы,  одного
сословия!  - удивленно и сердито передернул Пиль пышными генеральскими
эполетами на плечах. - И такую советницу еще имеешь... Скажи ей, чтобы
малиной  тебя  напоила  и  смягчительного  дала,  кровь  тебе пустила.
Успокоишься - помиришься, по судам таскаться не захочешь...
     - Прошу  прощения,  ваше высокопревосходительство,  что осмелился
побеспокоить малой своей...  - и не  договорил,  перехватило  дыхание,
попятился  к  дверям,  не  выдержав  почудившейся  в словах наместника
насмешки.
     - Постой,  постой!  -  спохватился наместник,  почувствовав,  что
лишку и некстати сказал.  - Недослушал резолюции, а пятишься... Больно
колючим ты стал,  Григорий Иваныч,  с тобой и пошутить нельзя! Так они
затеяли это,  говоришь, чтоб тебя спихнуть и разорить, а губернию твою
американскую  в  свои  руки  забрать?  Нет,  этого в интересах державы
российской не  допущу,  не  согласен.  Дело  прикажу  отложить,  а  ты
потрудись  с  весны  в  одно  лето  туда и обратно смотаться,  привези
неподкупные свидетельства и разгроми мошенников...  Голикова выгони из
компании,  христопродавец  он  и  грабитель казны,  я до него еще и по
откупам доберусь! Что, отошел? То-то!.. Наталье Алексеевне скажи, чтоб
не  кровь  тебе  отворила,  -  советнице  своей скажи нижайшее от меня
почтение и еще скажи,  что всей душой рад тебе и  делу  твоему  помощь
оказать,  поелику  оно  и  ты  с  ним суть полезны отечеству.  Прощай,
Григорий Иваныч, прощай, голубчик!
     От наместника  Шелихов  вернулся  в  приподнятом  настроении  и в
точности передал "советнице" весь разговор между ними.
     - Еще посмотрим, купцы именитые и столичные правители длинноухие,
кто кого!  - говорил мореход. - А я доведу свое, свяжу накрепко Россию
с Америкой, и простят мне русские люди за страдание грехи мои, малые и
большие!
     - Что тебе сказать, Гришата? Я уже и ума не приложу. Поболее тебя
были люди и падали под злобой и  глупостью  человеческой,  -  печально
вымолвила Наталья Алексеевна,  словно предчувствуя, что доживает она с
Гришатой свои последние, отсчитанные ему судьбой дни.

     Шелихов сделал последнюю попытку привлечь внимание  правительства
к поднятому им делу и направил зятю,  Николаю Петровичу Резанову,  для
представления  "при  доброй  оказии"  кому  следует  обозрение  первых
островных  русских  поселений  на  американском материке.  К обозрению
приложил карту,  вычерченную навеки обезвреженным  царским  ослушником
Ираклием Боридзе.
     Было чем  гордиться!  "Американская   губерния",   как   окрестил
шелиховское  открытие  Пиль,  включала  восемь  оседлостей - "уездов",
раскинувшихся в океане на островах и на Большой  земле  -  Аль-ак-шак,
сиречь Аляске.
     Первая оседлость - десяток русских с  несколькими  камчадалами  -
находилась на самом большом из Бобровых (Командорских) островов, здесь
когда-то нашел свою могилу славный мореплаватель Витус Беринг.
     Вторая - на острове Ахта (из Андреяновских), в Коровинской бухте:
пятьдесят русских и шестьсот алеутов да двести  семьдесят  алеутов  на
маленьких  соседних  островках,  около которых,  как скотина на траве,
"паслись" на стадах трескового малька великаны киты.
     Третья -  на  Уналашке,  самом  большом  из  Лисьих  островов,  в
Капитанской гавани.  Это было поселение "Доброе согласие" - тут  среди
тысячи алеутов жил десяток русских.
     Четвертая и пятая оседлости - на Прибыловых островах св.  Павла и
св.  Георгия,  они  замыкали  Бобровое (Берингово) море давних русских
добытчиков.
     Наконец, шестая,  седьмая  и  восьмая  оседлости раскидывались по
Тихоокеанскому побережью американского материка и на ближайших к  нему
островах.  Центром  их  был  остров  Кадьяк,  где  Трехсвятительская и
Павловская  гавани  защищались  деревянными  крепостями  с   земляными
укреплениями и пушками.  Судостроительная верфь на Кадьяке, заложенная
Шелиховым, превратилась тогда в колыбель русского флота Нового Света.
     Среди многих  тысяч  алеутов  на  Кадьяке  жили  сто девятнадцать
русских.  В Кенайском и Чугацком заливах,  врезающихся в материк, и до
мыса Якутат,  под горой св.  Илии,  были раскиданы крепостцы-фактории:
Павловская, Георгиевская, Александровская, Воскресенская,* Константина
и Елены.* (* Теперь порт Стюард. ** Порт Эчес.)
     Словно предчувствуя,  что через  немного  лет  русские  поселения
появятся  на Юконе под северным Полярным кругом и в Калифорнии на юге,
Шелихов обозрение своего  подвига  закончил,  как  полагалось  по  его
мнению,   когда   говоришь   или  пишешь  высоким  особам,  витиеватым
заключением.  Отдавая "кесарево  кесареви",  Шелихов  отстаивал  права
соотечественников  и  свою  "пользу",  как  завоеванное за собственный
страх и риск руками, умом и отвагой простых русских людей.
     Перечел вслух  и  сам удивился,  как складно и убедительно у него
это вышло:
     "Без монаршего  одобрения  мал  и  недостаточен  будет  труд мой,
поелику и к делу сему приступал единственно с тем,  чтобы в означенном
море  землям  и  островам  сделать  обозрения  и  угодьям оных учинить
замечания,  а  в  пристойных  местах  в   отвращение   других   держав
расположить надежнейшие наши, в пользу свою и наших соотечественников,
занятия.  И  не   без   основания   питаюсь   надеждою,   что   открою
непредвиденные государству доходы с пользою при том и своею..."
     Перечитал, задул  свечу  в  кулибинском  "светце"  и,   чтоб   не
разбудить огорчавшуюся его ночными бдениями жену, растянулся на скамье
у стола,  подложив поддевку под голову. Засыпая, мечтал, как, прочитав
его обозрение,  удивится государыня и призовет к себе верного слугу, -
хоть один такой да найдется около нее!  - и скажет:  "Присоветуй,  чем
помочь   и  как  наградить  людей,  столь  отечеству  преданных..."  И
пойдет... расцветет Славороссия...

        4

     Толстопятов, узнав в суде,  что рассмотрение иска по распоряжению
наместника  отложено до представления Шелиховым из Америки документов,
струхнул  и  усомнился  в  каком-либо  проке  этого  кляузного   дела,
затеянного, в сущности, Голиковым.
     В скупку паев Толстопятов вложил собственные деньги.  Голиков же,
хотя  и  согласился разделить прибыль исполу,  от расходов и хлопот по
делу сумел уклониться. И провернуть претензию в суде при таком обороте
дела он оказался бессилен, несмотря на то, что их советник Козлятников
знал все входы и выходы и обещался устроить  все  как  нужно.  Но  все
выходило  не так,  как нужно,  и Толстопятов,  следуя основному закону
торгашей - свой карман ближе к телу,  решил спасать себя  от  срама  и
убытков.
     - Пришел к тебе,  Григорий Иваныч, на мировую спор наш кончать...
Не  в  моем  обычае по судам таскаться,  подьячих кормить!  - попросив
свидания через Полевого, заявился Толстопятов к мореходу.
     - Сколько? - не моргнув глазом, спросил Шелихов.
     - Да двадцать процентиков для хорошего человека можно  скинуть  -
за двести тысяч отдаю...
     - Неподходяще,  дорого,  но десять процентов претензии,  так уж и
быть,  признаю и, хоть выеденного яйца не стоят бумажки твои, двадцать
пять тысяч отступного дам...  прости, не знаю, как по имени и отчеству
величать?
     - Михаила Доремидонтов сын...
     - За  двадцать  пять  в  обмен  приму,  тоже  не  люблю приказных
кормить.  Слыхивал,  Михайла Доремидонтыч,  пословицу:  в  цене  купец
волен,  а в весе и купец не волен?..  Легковесны и сомнительны бумажки
твои:  Баранов дунет - по ветру разлетятся они, а я, кстати, в Америку
собрался в это лето...
     Хладнокровием и уверенностью  Шелихова  Толстопятов  был  сбит  с
толку,  поторговался  немного,  махнул  рукой  на "интерес" Голикова и
отдал скупленные паи за двадцать пять тысяч рублей.
     - Эх  ты,  толстопятый!  -  шипел на него Голиков,  когда узнал о
полюбовном соглашении, против которого никак не мог выступить открыто.
-  И  подлинно разум у тебя в пятке уместился:  верных пятьдесят тысяч
недобрал и десяти тысяч котиковых шкур  лишился...  Обманул  ты  меня,
христопродавец, - злобно укорял "златоуст" своего компаниона. - Выходи
из пая и по питейным делам...
     - Ну-ну,  это ты погоди,  - огрызнулся Толстопятов. - Грехи у нас
общие, и ответ исполу делить будем...
     Шелихов был доволен,  что все обошлось по-мирному.  Суд да дело и
кто верх возьмет,  а двадцать пять тысяч - не двести пятьдесят  тысяч;
таскаться по судам - и впрямь некогда станет заниматься Америкой.
     Но маленькая удача  в  этом  нашумевшем  было  деле  Толстопятова
оказалась последним торжеством морехода.
     В феврале,  в конце  разгульной  сибирской  масленой,  в  Иркутск
прибыл,  привезя на руках высочайший указ об отставке генерал-поручика
Пиля,  новый  наместник  Сибири,  действительный   статский   советник
Христиан Христофорович Нагель.
     Поговаривали, что  Нагель  является  выучеником  и  правой  рукой
грозного   царского  генерал-прокурора  князя  Александра  Алексеевича
Вяземского,  прославившегося беспощадными приговорами над Пугачевым  и
Радищевым.  Вяземский  был  членом  "ближнего  совета"  последних дней
царицы и лицом, посвященным в "наисекретнейшие материи".
     Иркутяне, привычные   к   помпезным  въездам  в  их  город  новых
носителей  верховной  власти,  были  поражены  неслышным  и   скромным
появлением Нагеля. Еще более поразила их немногочисленная свита нового
наместника,  она состояла из сравнительно молодых людей в штатском,  и
притом  все до одного,  по примеру своего начальника,  носили дымчатые
очки.
     - Не  к добру и неспроста эти очки,  - решили иркутяне,  явясь на
сбор и церемонию представления новому начальству.
     Оказалось, что новый высокий начальник все и всех видит насквозь.
Представилась  начальству  и  группа  именитых  иркутских   купцов   и
промышленников, среди которых находился и Григорий Шелихов.
     - Как же,  знаю.  В Петербурге вас изрядно  вспоминают,  -  очень
вежливо,   даже   на   "вы"   сказал   Нагель.   -   Надеюсь   поближе
познакомиться...
     Мнения иркутян,   чего  следует  ожидать  мореходу  после  такого
приветствия,  разошлись.  Большинство утверждало,  что  Шелихова  ждут
новые  милости  и  отличия,  меньшинство  же - люди с верным чутьем на
недоброе - решило: "Пришел Гришке конец".
     - Не  к  добру  он Петербург вспомянул,  ты как думаешь?  - придя
домой,  спросил Григорий  Иванович  жену,  снимая  парадный  костюм  и
рассказывая о своих впечатлениях от нового начальства.
     Опасения перемен к худшему усилились,  когда через несколько дней
старый  наместник  Пиль  пред  отъездом  в  столицу заехал к Шелиховым
проститься.
     - Без  меня  не оступись,  Григорий Иваныч.  Я всегда поддерживал
полезное отечеству,  а новый...  кто его знает?  -  сомнительно  качал
головой Пиль.  - К Америке особый интерес имеет,  меня о тебе прилежно
расспрашивал,  что говоришь и в церковь  часто  ли  ходишь,  почему  с
сословием  своим  не  в дружбе живешь - видишь,  и это знает!  - и при
каком капитале  ты...  Всю  переписку  по  канцелярии,  относящуюся  к
Америке,  к себе затребовал:  весьма,  говорит,  любопытно... Берегите
муженька,  кума,  горяч он и непоседлив,  а меня не поминайте лихом. В
чем надобность будет,  отписывай мне,  Григорий Иваныч,  в столицу,  -
все, что в силах буду, сделаю...
     Расцеловался со  всеми,  Катеньке  втиснул  в  руку  коробочку  с
кулоном алмазным:  "Прими,  пигалица,  на память,  а я пред  тобой  не
виноват", - растрогал всех и уехал.
     Отставному наместнику Сибири Пилю не довелось больше  встретиться
с мореходом Григорием Шелиховым.

     После отъезда  Пиля  мореход  с  головой  ушел  в хозяйственные и
коммерческие дела компании.  Подсчитав присланный Барановым из Америки
промысел, выделив из него капитал на постройку кораблей, на содержание
школ для туземцев в Америке и в Иркутске,  на выкуп калгов -  рабов  и
пленных  у воинственного туземного населения колоний,  рассчитавшись с
кредиторами  и  поставщиками  компании,  Шелихов  не   без   сожаления
убедился,  что  он,  как первенствующий директор,  вынужден объявить о
выдаче прибыли на пай почти рубль на рубль: по четыреста двадцати семи
рублей на пятисотрублевый пай-акцию.
     - За что только дармоеды деньги получат? - подумал он о некоторых
своих компанионах.  - Заткну теперь им рты,  развернусь,  по свободе с
делом...
     Наконец он  объявил  о размерах ожидаемого дивиденда,  но сказал,
что выплата будет произведена после реализации товаров, отправленных с
обозами на торг в Кяхту,  на ярмарку в Ирбит и посредническим фирмам в
Москве.  На лице Григория Ивановича чуть заметно заиграла  улыбка:  он
увидел,  какое  впечатление  произвело  на компанионов его сообщение о
неслыханных  размерах  дивиденда.  Самые  злостные   ругатели   и   те
умилились,  а  Голиков  даже  не  нашелся  выступить с обычными своими
каверзными происками,  от неожиданности он  просто  растерялся,  когда
Шелихов  вслед  за  тем  сказал и о выделении из прибылей десяти тысяч
рублей на постройку в Америке православных церквей  и  отлитие  добрых
колоколов...

     Весна в этом году выдалась неверная и холодная.  Даже в последних
числах мая лед на Байкале не  сломало.  "Родами  матушка  мучится",  -
говорили   посадские   женщины,  глядя  с  берега  на  вспученную,  но
бессильную скинуть лед Ангару,  и чтобы  помочь  реке,  по  суеверному
обычаю,  бросали  в  прибрежные полыньи хлебные караваи с запеченной в
них спорыньей.  Крепко стоял лед и на Лене, как передавали приезжие из
Якутска.
     Шелихов по нескольку раз в день выходил из дому смотреть на реку,
волновался  до того,  что все из рук валилось:  пуститься сухопутьем и
попасть в весеннюю ростепель было бы безумием,  да и  нет  надежной  и
легко проходимой дороги к побережью Охотского моря.
     Задерживали и торговые, как нарочно запутавшиеся, дела. От успеха
их  зависела  выплата объявленных дивидендов и спокойствие пайщиков до
его возвращения из Америки.  А  дело  Толстопятова  как-никак  все  же
обнаружило   серьезные  промахи  в  управлении  далекими  поселениями.
Баранов, может быть, не разглядел еще грехов управления Деларова. Надо
будет  все  на  месте  самому  посмотреть.  И  мореход  с  нетерпением
отсчитывал дни, оставшиеся до открытия навигации и отплытия за океан.
     Слухи о  предстоящем самоличном плавании Шелихова в Америку,  как
ни старался мореход сохранить приготовления к нему в тайне,  разошлись
по городу.
     В один  из  первых  июньских  дней  к  Шелихову  пришел  один  из
чиновников наместника в дымчатых очках.
     - Их высокопревосходительство приказали,  ежели вы  в  этом  году
собираетесь  в  Охотск,  к  нему явиться...  Зачем?  Не могу знать!  -
Чиновник откланялся и исчез.
     На другой  же  день  с  Байкала потянуло холодом,  пошел затяжной
дождь,  на  Ангаре  забелели  льдины,  они  неслись  так,  как   будто
стремились  нагнать  потерянное  время.  Прошло еще несколько дней,  и
летнее сверкающее солнце прорвало тучи.  Застывшие на холоду  листочки
черемухи  и  яблонь  в  шелиховском  саду развертывались прямо-таки на
глазах.
     А 12  июня  Иркутск  проснулся  под  низко  нависшими  свинцовыми
тучами. В домах закрыли окна, затопили печи и затеплили перед образами
лампады.  И вдруг повалил снег,  да какой! Он падал крупными хлопьями,
толсто покрыл землю,  окружающие город горы и леса. Поднявшийся ветер,
наподобие осенней "харахаихи", крутил снеговые хлопья. По всему городу
выли собаки, а раскудахтавшиеся на вчерашнем летнем тепле куры, мокрые
и нахохленные,  жались под навесами домов и сараев.  Бойкие,  в летних
рубашках,  мальчишки  на  Соборной  горе  вытащили  сани  и  пробовали
устроить  катанье  с  гор,  но  снег  был  мокрый  и тяжелый,  сани не
скользили, было холодно, и мальчишки разбежались по домам.
     Шелихов стоял у окна и удивленно смотрел на белую снежную завесу,
скрывавшую дома.  Никто еще не видывал в Иркутске,  чтобы  в  середине
лета выпадал снег!
     - Это тебе,  Гришата,  знак:  не езжай на Аляксу...  Откажись!  -
подошла к нему Наталья Алексеевна. - Поверь мне, это - знак...
     - Один раз поступился снам и знамениям твоим - до сего дня жалею!
Отвяжись, не пророчь, Наталья Алексеевна. - И, видя, что она хочет еще
что-то  сказать,  добавил  поспешно:  -  Это   будет   последнее   мое
плавание...
     Наталья Алексеевна посмотрела на него  долгим  взглядом  и  молча
отошла.
     Часа через два-три снегопад так же  неожиданно  прекратился,  как
начался.  И  снова  засверкало  солнце,  яростно сгоняя выпавший снег.
Земля курилась от испарений,  в  поднявшемся  над  ней  тумане  играли
радуги  всех  цветов.  По крутым улицам Иркутска бежали ревущие потоки
воды.  Вечер и ночь были окутаны теплым влажным  туманом.  Проснувшись
утром,  иркутяне  изумленно искали следов выпавшего накануне снега и с
трудом находили его только в розовевших под солнцем падях  между  гор.
Гольцы  и  сопки  на западе скрывались в дымке испарений земли,  жадно
тянувшейся навстречу солнечному теплу.
     Шелихов решил выезжать в Охотск дней через десять, когда стрежень
на Лене достигнет наибольшей  высоты  и  скорости:  за  неделю-две  до
Якутска донесет.
     Но тут как камень на голову упал:  заболела  Наталья  Алексеевна.
Июньский  буран  словно  скомкал,  смял  и унес ее телесные и душевные
силы.  В легком сарафане,  с  непокрытой  головой,  разыскивая  своего
Ванятку,  ускользнувшего кататься на санках с обрывов над Ангарой, она
простудилась.  Болезнь ее протекала тяжело.  Больную тревожила  судьба
Григория Ивановича,  решившего уйти в плавание,  и это беспокойство за
него придало болезни неблагоприятный характер.
     - Добром   не   кончится,  Гришата,  в  этот  раз...  Не  ходи  в
плавание...  на  то  предупреждение  тебе  было...  -   шептала   она,
разметавшись в бреду.
     Григорий Иванович перебрался в спальню жены на все время  болезни
и в ответ на вырывающиеся у нее в бреду стоны просил:
     - Прокинься,  очнись,  лебедушка...  Остаюсь,  при тебе  остаюсь,
никуда не поеду... токмо ты не покинь меня, не оставь...
     Старик Сиверс,  снова переселившийся в дом Шелихова, с сожалением
смотрел  на  осунувшееся  лицо  морехода  и,  стоя в изголовье Натальи
Алексеевны,  печально качал головой,  отсчитывая  деления  термометра,
столбик  которого  в  течение двух недель не спускался ниже сорокового
градуса.  Не  помогала  даже  панацея  от   всех   недугов   -   отвар
"человека-корня",   женьшеня,   чудодейственного   средства  китайской
фармакопеи.
     До сознания Натальи Алексеевны,  должно быть,  дошли заверения ее
Гришаты,  единственное необходимое ей лекарство. Ясный взгляд, которым
она в один из июльских дней,  после особенно трудно проведенной ночи и
долгого сна,  окинула мужа и Сиверса,  не отходивших  от  ее  постели,
убедил обоих, что непосредственная опасность миновала.
     Наталья Алексеевна быстро оправлялась на теплом  летнем  воздухе,
под  легкой  тенью  лип  в саду,  куда ее выводили под руки на скамью,
устланную  мехами.  Убедясь,  что  Наталья  Алексеевна  выздоровела  и
вернулась к повседневным заботам и интересам жизни дома, Шелихов также
вернулся к своим мыслям и намерениям. Свои обещания не пытаться идти в
плавание  на Америку он считал тем необязательным разговором,  который
ведут здоровые люди для успокоения больных.  По  выздоровлении  их  не
вспоминают  ни  те,  ни  другие.  По  этой причине,  а может быть,  из
затаенной предосторожности не вспоминал о них и Григорий Иванович.

        5

     Между тем,  продумав  все  осложняющие  отъезд  обстоятельства  и
решив:  "Долгие  проводы  - лишние слезы",  Григорий Иванович назначил
себе отъезд на 25 июля,  в добрый, день четверток, но объявить об этом
Наталье Алексеевне намеревался лишь накануне.
     Все необходимые   перед   отъездом   последние   дела    выполнял
втихомолку, стараясь не подавать и виду о принятом решении, и достиг в
этом такого успеха,  что Наталья Алексеевна, находясь целые дни в саду
вдали  от  дома,  поглощенная  заботами  о запущенном во время болезни
домашнем хозяйстве,  не заметила даже  того,  как  Григорий  Иванович,
памятуя  о  полученном  от  нового наместника приказании явиться перед
отъездом,  облачился в парадный белый камзол и  о  полудни  выехал  во
дворец наместника.
     - Что вам угодно?  - остановил его у  дверей  дежурный  чиновник,
когда  Шелихов  хотел  войти  в кабинет наместника так же просто,  как
входил он к Пилю.
     - Я... мне... желательно к его превосходительству...
     - Обождите,  выйдет проситель - доложу,  но должен  предупредить:
сегодня нет приема приватных лиц у его превосходительства.
     Шелихов оторопел и остался стоять у дверей,  несмотря на вежливое
приглашение   чиновника   присесть.  После  отъезда  Пиля  в  приемной
появились кресла.
     Немного времени  спустя  дверь  распахнулась  и  в ней показалась
елейно-благообразная  фигура  Ивана  Ларионовича  Голикова.  Чуть   не
столкнувшись  с  остолбеневшим от удивления мореходом,  Голиков прошел
мимо, как будто не замечая рослой и великолепной фигуры Шелихова.
     - Приказано обождать! - высокомерно возвестил чиновник, нырнувший
в кабинет наместника после выхода из него Голикова.
     "Не оступись,  Григорий  Иваныч!"  -  вспомнил мореход прощальные
слова Пиля и подавил в себе желание повернуться и уйти.
     После часового ожидания в кабинете зазвенел колокольчик, чиновник
стремительно кинулся в кабинет, затем вышел.
     - Можете войти! - сказал он Шелихову.
     Шелихов решил использовать тот прием,  с которым он уже однажды в
Петербурге  предстал перед фаворитом Зубовым и тем самым обратил тогда
его внимание на себя.  Отбросив шпагу и притопнув каблуком правой ноги
по-военному, мореход поклонился губернатору.
     Нагель приподнялся  и  снова  сел.  Скрытого   дымчатыми   очками
выражения  глаз  мореход  не  мог уловить,  но тон голоса заставил его
сжаться и приготовиться к недоброму.
     - А-а,  Шелихов!  -  наконец  сказал небрежно Нагель.  - Хвалю за
послушание и  еще  больше  за  то,  что  обращение  от  господ  дворян
перенимаешь.  Ты, очевидно, явился просить разрешения ехать в Охотск и
отплыть  в  Америку?  Очень   сожалею,   что   ты   не   понял   моего
предупреждения.  Щадя  твою  репутацию  и...  и торговый кредит,  я не
объявлял тебе высочайшей воли через квартального, но приказал явиться,
чтобы секретно объявить...  Плавание в Америку тебе запрещается впредь
до...  до...  Словом,  если  будет  разрешено,  будешь   поставлен   в
известность!
     - В-ваше превосходительство,  за что же такое поношение?  -  едва
мог  вымолвить  мореход,  готовый  встретить  любую бурю,  но не такое
издевательское отношение к тому делу,  которому он отдал всего себя. -
Воля ваша, но только плыть мне в этом году беспременно надо, и я...
     - Запрещаю! - холодно отрезал Нагель. - А если тайком попробуешь,
прикажу арестовать и... подумай о своей семье, Шелихов, и подчинись...
Можешь идти!  Вместо себя пошли достойное доверия лицо...  Я шутить не
умею!
     Шелихов побагровел, хотел что-то сказать, но махнул рукой и бурей
промчался мимо оторопевшего чиновника к выходу.
     - Домой! До-омой! - иступлено закричал он Никишке.
     Беглый гайдук   Стенька   Голован   имел   перед   Шелиховым   то
преимущество,  что он знал виновников своей злой  судьбы,  мореход  же
лишен был и этого утешения.
     Он, как человек своего времени,  имел самые смутные представления
о событиях европейской жизни, хоронившей средневековье. Еще меньше мог
понимать он высокую  политику  самодержицы,  в  которой  династические
личные  интересы  приспособлялись  к  помещичье-дворянским  интересам.
Шелихов,  конечно,  и не представлял себе,  какой великой мастерицей в
этом  искусстве была "государыня-матушка" Екатерина II,  делавшая все,
чтобы сохранить до конца  дорогой  ценой  приобретенный  ею  для  себя
"праздник жизни".
     Последние годы  она   доживала   в   неотвратимом   ужасе   перед
французской революцией.  Участь казненного в 1793 году короля Людовика
XVI часто мерещилась ей,  и в страхе сжималось ее  сердце,  как  в  те
годы,  когда по России катилось крестьянское, возглавленное Пугачевым,
восстание.
     В 1792 году,  после сражения при Вальми, Пруссия выпала из первой
коалиции. Партнеры самодержицы в большой европейской игре - английский
король  Георг  III  и  его  министр Питт-младший в 1793 году потерпели
поражение в Тулоне,  в котором при поддержке войск и флота  английской
короны   поднялись  сторонники  казненного  французского  короля.  Под
влиянием страха царица не разглядела в лице безвестного тогда генерала
Бонапарта, героя тулонской победы санкюлотов, носителя такой же тайной
идеи мирового господства, какою тешилась и сама она, Екатерина II.
     В 1794  году  Австрия,  с  царственным домом Габсбургов,  близким
Екатерине,  урожденной  принцессе   Ангальт-Цербстской,   окончательно
потеряла   Фландрию.   На   месте   Фландрии  с  помощью  французского
революционного оружия возникли какие-то "Соединенные  Штаты  Бельгии".
Пришлось  битым  соседям  -  Пруссии  и  Австрии  -  ради  утешения  в
поражениях и в поощрении к дальнейшей борьбе  с  санкюлотами  затыкать
рот кусками разделенной Польши.
     Наконец даже в далекой Америке,  что лежит за  двумя  океанами  -
Атлантическим и Восточным,  хозяйничают купцы, ремесленники, хлеборобы
и пастухи.  Эти "бостонцы" уже отказались  от  собственного  законного
короля  и  "нашего  брата"  Георга  III,  а  теперь  какой-то вот свой
подозрительный полумореход-полукупец пытается вовлечь Россию то  ли  в
дружбу с ними, то ли в войну...
     - В таком коловороте забот и событий не  с  руки  нам  это  дело.
Америкой  и  купцом,  ее открывшим,  займемся,  когда придет время,  -
недовольно заметила Екатерина в одном из разговоров со своим  любимцем
Зубовым, президентом коллегии по иностранным делам, когда он туманно и
невнятно доложил ей о необходимости укротить иркутского купца Шелихова
в его непрекращающихся попытках умножить русские поселения в Америке.
     - Шелихова,  ваше величество,  поддерживают  сибирские  власти  и
особенно этот выживший из ума старый чудак Пиль. Надо бы убрать оттуда
Пиля    и    послать    человека,    который     попридержит     этого
кондотьера-морехода.   Купцу   надлежит  заниматься  торговлей,  а  не
открытиями,  причиняющими нам только  беспокойство!  -  заключил  свой
доклад Зубов, не сводя глаз со своей покровительницы.
     Екатерина подумала,  благосклонно кивнула головой, и Пиль уступил
место Нагелю.
     - Лису* навесил,  немчура проклятый...  Шелихова  от  Славороссии
отставил...  Только нет, врешь! Не на таковского напал... в плавание я
уйду...  навек освобожусь  от  вас,  правители,  галунами  расшитые!..
Наташенька,  ты знаешь, что он мне сказал? - обернулся мореход к жене.
(* Железная болванка до двух пудов весом, которую носили особо опасные
каторжники. Болванка была прикована к железному браслету на руке.)
     Но в этот раз Наталья Алексеевна верным сердцем и гордостью  жены
Шелихова поняла, что переживает ее муж, и ужаснулась. Убийство Ираклия
в  их  доме,  оставшееся  безнаказанным,  перевернуло   ее   мысли   о
благостности  и  законности  порядков  в государстве.  Она любила свою
родину, все свое, родное, русское. Но какие же супостаты правят в этой
родной ей русской земле!  Бежать,  надо бежать от них,  если есть куда
бежать!  Ее муж,  Григорий Иванович,  прав:  подальше от  этих  людей,
творящих беззаконие,  - туда, за океан, в Новый Свет, там и свободно и
мирно,  там тоже родина,  Россия,  часть ее,  но  без  лихоимцев  и...
Нагелей. Она смотрела на мужа, и слезы застилали ей глаза...

     Запрещение плыть  в  Америку оказалось для Шелихова непереносимым
испытанием.  Он удивлялся даже, как это грудная жаба не остановила его
сердце,  когда он стоял перед столом подкупной власти.  Нет, теперь он
уже не дастся, устоит и в плавание уйдет...
     - Подкрепи,   Федор   Иваныч,  лекарствием  надежным,  чтобы  сил
хватило, - сказал Шелихов, приветствуя Сиверса. Впервые в жизни он сам
попросил жену позвать к нему старого лекаря.
     - Не волнайтесь,  Григорий Иваныч,  -  добродушно  шутил  Сиверс,
раскладывая  свои  травки  и  корешки  для составления подкрепительной
тинктуры.  - Сто лет жить  будем...  Не  так  страшни  шорт,  как  его
малютки,  -  переврал,  по  обыкновению,  Сиверс  пословицу и нечаянно
придал ей новый смысл.
     25 июля  1795  года,  в день,  назначенный для отъезда в Америку,
купец-мореход Григорий Шелихов отбыл в последнее свое плавание.
     Разговор Шелихова  с  наместником  Нагелем  не остался тайной для
Ивана Ларионовича Голикова.  Голиков несколько дней употребил  на  то,
чтобы оповестить вояжиров шелиховских компаний об опале Шелихова.
     - Попадет Григорий Шелихов на  рудники  за  передержку  беглых  и
масонов, казну припрячет, ищи тогда с него! - будил Голиков алчность у
компанионов и тут же разжигал в них купеческое усердие к вере:  - Да и
чего  от  такого  человека  ждать:  в  церковь не ходит,  затворился с
кержачкой своей и темными людьми в моленной...  Предадут их анафеме! В
самом деле,  государыня поделила Польшу меж тремя царствами, полячишек
в Сибирь ссылает,  а он,  видишь,  сколько их  в  компании  на  службу
подсобрал,  патреты  государевы  писать  нанимает...  В  Америку самых
отчаянных  сплавил,  а  давно  ли  граф  ихний   Бейсноска,*   русских
перерезавши,  с  Камчатки  бежал?  -  мешая быль с небылицами,  сбивал
Голиков с толку и запугивал людей. - А из Петербурга и наместник здесь
очень  даже  приглядываются,  кто  и  с  кем  в  дружбе и товариществе
состоит...  (* Под этим именем получил в Сибири  известность  ссыльный
польский  авантюрист  граф  Мориц Бениовский,  в 70-х годах XVIII века
наделавший шуму бегством с Камчатки.)
     Самые горластые  и  самые завистливые противники Шелихова,  вроде
Мыльникова,  Фереферова, Жиганова, грека купца Калофати и язвительного
отставного прокурора Будищева,  давно задумавшие сколотить собственную
компанию,  сговорились все вместе явиться  к  мореходу  и  потребовать
передачи  полноты  власти  коллегии во главе с Голиковым,  а в случае,
если  откажется,  настоять  на  возвращении  капиталов  и   выйти   из
товарищества.
     Всем вместе говорить нельзя,  решили они, говорить будет прокурор
Будищев, мундир и ордена которого обеспечивают неприкосновенность...
     - Вояжиры твои целой шайкой  нагрянули...  Отвадить?  -  спросила
мужа Наталья Алексеевна.
     - Зови...  в большую горницу...  - подумав,  сказал  Шелихов.  Он
решил, что компанионы пришли торопить его с выдачей дивиденда.
     - Зачем пожаловали,  господа компанионы? - спросил мореход, войдя
в  комнату  и  оглядывая рассевшихся посетителей.  Глаза и бороды всех
были уставлены в пол.
     - По  поручению  здесь  присутствующих  и  отсутствующих пайщиков
говорить буду я,  - встал и расправил  грудь,  украшенную  несколькими
орденами, привычный к жестким выступлениям отставной прокурор Будищев.
- Блюдя пользы общественные  и  государственные,  мы  решили  отринуть
единовластие  и  пагубное  самовольство  в распоряжении нашим трудом и
капиталами... Не желаем больше терпеть!
     - И в убытках быть! - не удержался Фереферов.
     - Прошу не перебивать,  - обернулся к нему прокурор - и  снова  к
Шелихову: - Долг перед отечеством превыше всего, и мы требуем передачи
дел коллегии,  кою выделят пайщики,  во главе  с  почтеннейшим  Иваном
Ларионовичем Голиковым... или возвращения капиталов, коим найдем...
     - Иваном...  Голиковым?  -  загремел  Шелихов,  но  сдержал  себя
непокойно уже спросил: -А сколько паев у тебя, господин прокурор?
     - Три...
     - А у тебя, Иван Максимыч? - обратился мореход к Фереферову.
     - Дванадесять полных!  - огрызнулся тот  и  добавил:  -  А  какой
прибыток...  Слезы!  И сколько за крохи эти людей погибает,  а расходы
какие...
     - Слыхивал  я от бродячих по морям английцев,  - живо откликнулся
на жалобу Фереферова Шелихов,  - что в  теплых  местах  водится  зверь
такой,   коркодилом   прозывается...   Он   завсегда,  когда  живность
заглатывает,  костями хрумкает,  а  сам  плачет.  Я  радуюсь  большому
промыслу  и  полагаю,  что  людей,  в Америке на нас хребет гнущих,  в
довольствии всяком,  отменно хорошо против сибирского обычая содержать
нужно,  а  вы  все,  труд  их заглатывая,  над долей их плачете и меня
спихнуть  норовите,  чтобы  муку  затхлую  и   бушлаты   лежалые   без
препятствия за океан посылать...
     - То-то  буйственники  американские  никого,  окромя   тебя,   не
признают,  а ты из прибыли нашей воруешь - на паи ворам начисляешь!  -
выкрикнул Голиков.
     - Ни  люди  наши  не  воры,  наипаче и я вором не был!  - вскипел
Шелихов.  - Это ты воруешь,  Иван  Ларионович,  против  чести,  против
товарищества,  против себя ухитрился своровать!..  Кто Толстопятова на
скупку паев подбил,  двести пятьдесят тысяч с компании содрать  хотел?
Ага...  на образа закрестился!  И что тебе досталося - шиш конопляный?
Кто Ираклия,  архитекта,  самонужнейшего компании человека,  под  пулю
подвел?!  У-у,  гад,  Юда алтынный, ты и меня проглотить готов! Только
врешь - подавишься, апостол плешивый!
     Ярость туманила  сознание  морехода.  Через  Полевого  он знал об
усилиях Голикова вызвать распадение компании.  Голикову  эта  компания
под главейством Шелихова претила.  Какое Голикову дело до того,  что -
плохо ли,  хорошо - Шелихов несет на своих плечах все трудности такого
огромного   и   сложного  предприятия,  как  приобщение  к  российским
владениям никем пока еще не захваченных,  безмерно богатых,  но сурово
неприступных  и  почти  безлюдных  пространств на северо-западе Нового
Света?
     Не помня  себя,  мореход  схватил  за  плечи  вставшего перед ним
Голикова,  встряхнул его,  как пустой мешок,  и отбросил на  скамью  у
стены.  Голиков вскрикнул жалобно,  по-заячьи, не удержался на ногах и
свалился со скамьи боком на пол.
     - А-а...  ты  и  бить  нас зачал,  я те покажу!  - засучил рукава
Фереферов.
     Но Шелихов,  потеряв голову,  охваченный,  как в молодости, пылом
кулачного  бойца,  страшным  ударом  залил  кровью   лицо   и   бороду
Фереферова,  пнул  его  ногой  -  и  тот вдруг исчез из глаз Шелихова;
огромная туша грохнулась на пол - и кинулся на пайщиков, шарахнувшихся
к двери...
     В опустевшей комнате замешкался один прокурор Будищев  в  попытке
трясущимися  от  страха руками извлечь из ножен прицепленную к мундиру
шпажонку.
     - Я  помогу  тебе,  ярыжка  поганая,  дорогу  найти,  - бормотнул
мореход и,  ухватив за воротник прокурорского мундира, бросил Будищева
к дверям с такой силой, что тот распластался на пороге у ног входившей
Натальи Алексеевны.
     - Распустил  собрание,  -  криво  и беспомощно улыбнулся Григорий
Иванович,  увидев жену и приходя в себя словно бы  после  безобразного
сна.  -  Посадит  меня  Нагель в холодную и засудит за поношение чести
именитых купцов... Довели, аспиды, до потери разума!
     Подошел к поставцу,  достал штоф водки,  налил стакан, но не взял
его в руки.
     - Ох, неладно со мной... саднит на сердце... - и, не понимая, что
делает, смахнул стакан со стола на пол.
     - Не пей,  Гришата!  - беззвучно не то прошептала, не то подумала
Наталья Алексеевна и увидела,  как медленно-медленно, силясь захватить
судорожно   раскрывающимся  ртом  хотя  бы  глоток  воздуха,  Григорий
Иванович сползает со стула, как он пробует удержаться за край стола.
     - Прости...  Наташ...  всегда бахвалился, а не выдюжил... Пока не
доведались  о...  к-конце  моем...   пошли   про   то...   весточку...
Баранову...  Алексан...  Андр...  реич... Чтоб держался... г-говорю...
крепко стоял за...  Слав...  россию...  Мне...  три аршин...  нужно, а
России...  Рос...  - задыхался мореход, приподняв руку, словно пытаясь
ею взмахнуть в ту сторону,  где перед мысленным  взором,  за  океаном,
остается его единственно надежный преемник.  - Прости... чем владел...
тебе и детям остав... Славоросс... отечеству... - и замолк.
     Подхватив на  руки  голову  мужа  и  жадно глядя в теряющие живой
блеск глаза,  Наталья Алексеевна  даже  не  замечала  тонкой  кровяной
змейки,  сбегавшей  из углов его плотно сжатого рта на ее руки и с них
на пол.
     Мореход Шелихов ушел в последнее плавание.
     Весть о смерти купца-морехода облетела за  несколько  часов  весь
Иркутск  и  привлекла  к  дому Шелиховых множество людей,  приходивших
проститься с его телом.
     Работные люди шелиховского дома слонялись сумрачные и молчаливые.
Глаза женщин вспухли от слез.  Мужчины вздыхали  от  чувства  какой-то
непонятной обиды.  В молчании толпившиеся вокруг усопшего воспитанники
американской "семинарии", алеуты и индейцы, недобро оглядывали снующих
людей,  будто  высматривая  среди них виновников смерти своего друга и
покровителя.
     Никишка, по-своему переживая смерть хозяина, напился и валялся за
перегородкой при конюшне. Восхваляя дела и подвиги батыра Шелихова, он
тянул бесконечную, как бурятская степь, песню.
     Тело морехода,  обмытое  и  прибранное,  стояло  среди   парадной
горницы,  усыпанной  хвойными  ветками,  в  просторном кедровом гробу.
Распоряжение похоронами взял на себя купеческий сын  Михаил  Матвеевич
Булдаков.*  Молодой  вологжанин,  он  уже  больше  года  занимал место
доверенного на службе компании.  Его привлекла проникшая в народ слава
о   новых   заокеанских   прибыточных   землях,   открытых   сибирским
купцом-мореходом Шелиховым.  Булдаков был дружен с  Ираклием  и  часто
заходил  полюбоваться  его чертежами,  а после гибели Ираклия стал все
чаще наведываться в дом и был замечен Григорием Ивановичем как человек
с понятием.  (* М.  М.  Булдаков женился на Екатерине Шелиховой и стал
потом директором-распорядителем Российско-Американской компании. Через
25  лет был отставлен от дел за покровительство правителю дел компании
декабристу К. Ф. Рылееву.)
     В обрушившемся  несчастье  Наталья Алексеевна не уронила и единой
облегчающей горе слезы. Стояла в ногах своего Гришаты, не сводя глаз с
его  лица,  словно  ожидая  - вот-вот взметнет он бахромчатые ресницы,
взглянет светло и ясно,  скажет...  Ничего и никогда  уже  не  скажет,
словечка не вымолвит ее орел!
     Проводы усопшего проходили под наблюдением  Булдакова  по  строго
установленному в народе обычаю.
     Знаменитая в  Иркутске  плакальщица  Фетисья  Мудрова,   стоя   у
изголовья покойника, разливалась жалобно и проникновенно:
                    Охти мне кова-то, беднушке,
                    Бессчастной молодой жене!
                    Как по сегодняшнему денечку
                    Уж не знала я, не ведала,
                    Что-то сталося, случилося,
                    Ново в доме объявилося -
                    Я жена стала не мужняя,
                    А вдова-то стала бедная,
                    Стали сироты малы детушки.
                    Скороборзая смеретушка
                    У меня взяла да отвалила
                    Удалу тую головушку.
                    У роженых малых детушек
                    Отняла кормильца-батюшку...
     Голиков и Фереферов,  узнав о неожиданной  смерти  человека,  для
которого не находили достаточно сильных обносных слов,  решили молчать
о случившемся и,  полные христианского смирения,  пришли  убедиться  в
гибели своего врага.
     - Гляди-ко, матрозка... как статуй бесчувственный стоит, - дохнул
Фереферов в ухо Голикова.  - Нет того,  чтобы,  как у добрых людей, по
купеческому заведению, жена по мужу убивалась, голосила, оплакивала...
Фетисью  за  себя  наняла!  И то сказать,  без исповеди и покаяния пес
бешеный издох...
     Фетисью сменили  попы  во главе с протопопом Павлом Афанасиевым и
хором соборных певчих, отслужившие первую панихиду.
     А Наталья  Алексеевна  все  стояла  в ногах мужа.  Не видела,  не
слышала1 не понимала, что вокруг нее творится.
     Попы разоблачились и пошли в столовую "помянуть" покойного.
     - Глухую исповедь дал, отпустил рабу божьему Григорию все вольныя
и  невольныя,  -  не  моргнув  глазом,  солгал  протопоп  Афанасиев на
коварный вопрос соборного ктитора Голикова,  как мол,  хоронить  будем
человека,  умершего без покаяния.  - Ты не суй носа, ктитор, не в свое
дело, я между ним и господом стою - я и в ответе буду!
     А над гробом плакала, разливалась жалобщица Фетисья:
                    Принесите-ко, пожалуста,
                    Мне дубовую скамеечку...
     Кто-то услужливо  пододвинул  Наталье  Алексеевне  стул,  и   она
послушно опустилась на него.
                    Уж как сяду только, бедная,
                    Да головушка обидная,
                    Уж как буду я выспрашивать:
                    "Ты изволь-ко мне рассказывать,
                    Ты куды нынь снаряжаессе,
                    Ты куды нынь отправляесе?"
     "Не бередь  души,  Гришата,  -  как  о  живом,   думала   Наталья
Алексеевна,  глядя в мертвое лицо мужа,  - не покину я твоего дела, не
забуду мечты твоей..."
                    Не жалейте, люди добрые,
                    Не унимайте, православные,
                    Мое личико не бумажное,
                    Бежат слезы не замцюжныи
                    Текут слезы горя горшии... -
причитала и лила слезы Фетисья.
     "На пути   великих  предприятий,  в  самом  пылу  цветущей  жизни
неумолимая смерть..." - предавался горестным размышлениям, забившись в
угол и не замечая катившихся слез,  мечтатель Полевой.  Он чувствовал,
что смерть оборвала жизнь  большого  человека,  горячего  патриота,  о
котором  история  еще  скажет  свое  слово.  Полевой не мог,  конечно,
предвидеть,  что столетием позже слово о Шелихове будет произнесено  и
одним из потомков "бостонцев",  американским историком Банкрофтом.  "С
него,  - пишет  о  Шелихове  Банкрофт  в  своей  многотомной  "истории
Аляски",  - начинается новая эпоха в истории Аляски. До того в ней все
сводилось к открытиям,  поискам и охоте за пушными животными  с  очень
слабой  мыслью  о  постоянном  устройстве.  Но вот появляется Григорий
Иванович Шелихов..." И,  перечисляя  его  дела  и  начинания,  историк
называет Шелихова "отцом и основателем русских колоний в Америке".
     Похороны Шелихова превратились в общественное событие.  Несколько
тысяч  людей  провожали  гроб  с  телом  морехода в Знаменский женский
монастырь,  в стенах которого корабль  Григория  Шелихова  нашел  свою
"незамерзающую" гавань.
     - Дайте  людям  место,  свои  понесут,  -  решительно   отстранил
Булдаков  Голикова,  Фереферова  и еще некоторых именитых компанионов,
сделавших попытку подставить свои плечи под тяжелый гроб.
     Когда гроб, закрытый черным воздухом, как бы повисая над тысячной
толпой провожающих,  плыл по иркутским улицам  на  плечах  шелиховских
работных людей,  Наталья Алексеевна вспомнила вещий сон, виденный ею в
утро своих именин два года назад, и словно куда-то провалилась...
     Она не  скоро  собралась  дать  знать  в  Петербург дочери и зятю
Резанову о смерти Григория Ивановича.  С большими усилиями и  медленно
возвращалась она к обыденной, опустевшей для нее жизни.

     События того  времени заслонили в глазах многих смерть сибирского
морехода.  Третий  и  последний  раздел  Польши  вызвал  трения  между
союзниками:  Австрия  требовала  возвращения  Правобережной  Украины с
Киевом, Пруссия домогалась Курляндии - каждая считала себя наследницей
былых владений польской короны.
     Русская армия под командованием брата Платона Зубова,  Валериана,
понесла  поражение,  и  Россия  позорно  проиграла  войну  с полудикой
Персией.
     Афонские травки  Ламбро Качиони не помогали матушке-царице,  и по
мере того как ухудшалось ее здоровье,  возрастала агрессия гатчинского
двора  престолонаследника Павла.  "Гениальное дитя" Платон Зубов ходил
за императрицей следом и домогался указа о назначении  наследником  не
Павла, а любимого внука императрицы Александра.
     Гаврила Романович Державин был озабочен мыслями о том,  что  ждет
его  в случае смерти единственной его покровительницы и благодарной за
"Сон мурзы" заступницы.
     Смерть "матушки"  в  ноябре  1796  года,  приключившаяся в месте,
"куда и цари пешком ходят",  так  или  иначе  разрешила  напряжение  и
вернула  людей  к  событиям  жизни,  долгое  время  ускользавшим от их
внимания.
     Зубовым и их окружению после восшествия на престол Павла I было в
полном смысле слова "не до жиру,  быть бы живу". Смерти Шелихова никто
из них не заметил.  Только одна Ольга Александровна, случайно узнав от
своего мужа о торжественных похоронах пленившего  когда-то  ее  и  так
оскорбительно   пренебрегшего   ею   сибирского   "Бовы",  задумалась,
всплакнула,  разбила в поисках платка хрустальный флакончик с амброю и
приказала  высечь  за  это  новую,  служившую ей после Ташки горничную
Софку...
     Гаврила Романович  Державин,  оставшись  не  у  дел и разбирая на
досуге в мило