придворного  живописца
Кнеллера.  На  столе  по  правую  руку  высилось  зерцало.* На лицевой
стороне зерцала Григорий Иванович успел  прочесть  слова:  "суд  божий
есть..."   и   "...яко   первое   и  важное  дело  ведать  все  уставы
государственные и важность  их".  (*  Трехгранная  призма,  увенчанная
двуглавым  орлом,  по ее сторонам были наклеены (иногда выгравированы)
три печатных указа  Петра,  относящиеся  к  отправлению  законности  и
правосудия в империи.)
     - Как звать?  Откуда родом?  Занятие  или  ремесло?  -  спрашивал
наместник,  как  обычно  допрашивают  подследственных  или  подсудимых
людей.
     - Извольте видеть,  тот и есть, кто нам нужен, - обратился Пиль к
незнакомцу в сером мундире.  - С чего угодно приступить,  господин...-
Пиль сделал вид, что забыл фамилию прибывшего из столицы чиновника.
     - Кайданов,  ваше   превосходительство!   -   подсказал   тот   с
невозмутимым  видом.  -  Если  не  возражаете,  зачитаем предписание и
отберем расписку, а уж потом...
     Чиновник встал   и,   слегка  прокашлявшись,  ровным,  монотонным
голосом прочел взятую из лежавшей перед ним на столе стопки бумаг  ту,
для оглашения которой он проделал шесть тысяч верст до Иркутска.
     - "Его превосходительству Восточной Сибири  и  Колыванского  края
наместнику, генерал-поручику и кавалеру Ивану Алферьевичу Пилю.
     Между несчетными благами,  коими Россия  облагодетельствована  от
Екатерины  Вторыя,  приятнейшими  почитать  должно  добрые  сношения с
китайским двором и мир на дальней  восточной  границе  нашей  державы.
Поелику ненужное и вредное устремление иркутского первой гильдии купца
Григория Шелихова,  хотя и поддержано вашим превосходительством,  явно
угрожает   нарушением   заключенных  высокими  сторонами  трактатов  и
вытекающей из оных обоюдной пользы,  предписываем направляемому в ваше
распоряжение  младшему  советнику  коллегии  иностранных дел Кайданову
объявить ему о  сем  под  вашим  наблюдением  и  отобрать  подписку  в
объявлении означенного Шелихову нашего распоряжения.
     Президент коллегии  иностранных  дел  генерал-фельдцейхмейстер  и
наместник Таврический 3убов".
     - Уразумели?  Подпишитесь!  -  протянул  петербургский   чиновник
прочитанную бумагу Шелихову.  В голосе его явно звучала недопустимость
сомнений в "благодеяниях" императрицы, от которых изнывала Россия, и -
еще  более  -  убеждение  в  ненужности  "вредных  устремлений"  купца
Шелихова.
     Совершенно ошеломленный, мореход молчал, с лицом, залитым краской
стыда  и  посрамления,  склонился  над  столом  и  после   мгновенного
колебания  вывел  крупными  размашистыми  буквами:  "Иркутский  первой
гильдии купец, именитый гражданин города Рыльска Григорий Шелихов".
     - Титулование  при подписании правительственных указаний излишне,
- поморщился Кайданов,  но, увидев бешеные глаза Шелихова, отступил от
него на шаг и обратился к Пилю:  - Разрешите приступить к опросу, ваше
превосходительство?
     Пиль молча кивнул и, не выдерживая бесстрастия, которое следовало
бы соблюдать как  тон,  приличествующий  в  присутствии  представителя
верховной власти, сказал членам совестного суда:
     - Старая кляуза!  Господа заседатели уже немало приложили  труда,
чтобы  распутать  ее  злонамеренность.  Я полагал,  что адмиралтейская
коллегия,  удостоверившись из представленной журнальной  мореходческой
записки и свидетельских сказок,  в которых отнюдь не утаивались все те
покушения, какие были от американцев на компанию Шелихова и от него на
них,  признала  законность  самозащиты.  А  сейчас вижу,  в дело вошла
иностранная коллегия по причинам, которые прибывший к нам в сей оказии
господин...  - Пиль упорно забывал фамилию петербургского чиновника и,
услыхав  скромно  подсказанное  "Кайданов",  произнес   отчетливо:   -
...господин  Капканов  разъяснить  мне  не  мог,  то  и  нам остается,
выполняя  волю  высшего  начальства,  заново   рассмотреть   донесение
подлекаря  Бритюкова  капитану  Биллингсу  от  второго  ноября  тысяча
семьсот восемьдесят седьмого года... Впустить Бритюкова!
     В кабинет наместника в сопровождении тюремного конвойного солдата
вошел и остановился на пороге,  испуганно щуря подслеповатые гноящиеся
глаза, заросший рыжей щетиной неказистый мелкий человечек. Оглядев его
с брезгливым интересом,  петербургский чиновник,  принявший  на  себя,
по-видимому, роль прокурора, обратился к Шелихову:
     - Ты... вы... знаете этого человека, Шелихов?
     - Очень  даже  хорошо  знаю,  ваше  благородие!  - твердо ответил
мореход.  Он вполне уже овладел собою и решил покорно принять  срам  и
наказание  за  старый "грех".  - Этот человек на кораблях единою почти
тягостью был в плавании моем.
     - Почему, любопытно знать, именно этот человек, сообщавший власти
о противозак... о сомнительных действиях ваших, был вам в тягость?
     - Его  спросите,  ваше благородие,  он про то знает,  да и в деле
имеется...
     - Я вас спрашиваю, Шелихов!
     - Ярыжка он кабацкая,  а не лекарь.  Он  не  пользовал  людей,  а
множил их недуги, духовные и телесные. Спирт для лекарских надобностей
аптеки корабельной до дна высушил и  дружкам  своим  споил.  Женщин  и
девок  американских  за спирт к блуду склонял и Коновалова,  накачавши
спиртом,  во зло мне за взыскательность к его  безобразиям  на  черное
дело натолкнул, а опосля...
     - Так,  достаточно! Разберемся теперь в отодвигаемом вами от себя
черном деле...  - Петербургский чиновник порылся в бумагах. - Ага, вот
и  оно!  -  И  тем  же  ровным  голосом,  значительно  оглядев  членов
совестного суда, огласил:
     "Его высокоблагородию,  флота   капитану   господину   Биллингсу,
подлекаря   Мирона   Иванова   Бритюкова   по   службе  чистосердечное
донесение".  Чистосердечное донесение!  - повторил Кайданов и  оглядел
членов совестного суда.
     "...и прибил сих безгласных народов до пятисот  человеков,  а  из
захваченных в плен не малое количество обоего пола приказанием его, г.
Шелихова,  велено...  мужеск пол отбить и  отвести  в  тундру  и  всех
переколоть копьями..."
     - Не  было  на  то  моего  приказания!  -  не  выдержав  клеветы,
воскликнул мореход. - Обносит меня Бритюков...
     - Не  перебивать!  -  строго  остановил  Шелихова   петербургский
чиновник.  - О сем скажете, когда спрошу... - И продолжал чтение менее
внятно,  сам,   видимо,   удивленный   бессмысленными   противоречиями
приведенного в доносе обвинения.
     "...а женщин и детей из оставшихся до  шестисот  человек  взял  с
собой   в   гавань  и  держал  три  недели,  к  коим  разбежавшиеся  и
укрывающиеся мужья стали  приходить,  которым  он  всякому  свою  жену
возвращал,  а из детей по одному человеку оставлял у себя в аманаты, и
по раздаче отпустил напоследок и остальных. Про страшные сии поступки,
слыхав от него,  г. Шелихова, об уполномочении его и данной ему власти
не только сих народов,  но и российских казнить и  вешать,  с  приезда
моего ни в какое правительство донести не осмелился..."* (* Приводится
в подлиннике.  Несмотря на всю  нелепость  этого  документа,  враги  и
русские  и  иностранные  конкуренты  Шелихова  обвиняли его в жестоком
обращении с туземцами.  Такое мнение,  не подтверждаемое документами и
отзывами современников, существовало и до нашего времени.)
     - Как  же  так,  болван,  "не  осмелился",  когда  я  держу  твое
донесение?  -  остро воззрился в поникшего головой Бритюкова столичный
посланец. - Тебя, может быть, запугивали, подкупили?..
     - Точно так,  подкупили... Козлятников обещался благодарностью от
господина Лебедева и  водкой  поил,  я...  я  подпись  и  поставил  на
бумаге... - чуть слышно выдавил из себя Бритюков.
     Кайданов чувствовал себя в явно неловком положении.  Он знал, что
припомнившееся Ивану Акимовичу Жеребцову старое кляузное дело, которым
он обязал припугнуть Шелихова, не стоит выеденного яйца, но понадеялся
на  заверения Козлятникова,  что Бритюков,  сидящий в тюрьме за ложный
донос,  будет стоять на своем и выставит видоков,  которые  подтвердят
безобразия, творившиеся на американской земле...
     Козлятников же, только что вернувшийся в Иркутск, залег на печь и
умирающим притворяется.  "Каналья! - злился столичный чиновник. - Да и
этот,  - глядел он на Бритюкова, - не только ни на кого не ссылается и
ничего  не  подтверждает,  но  с  первого же вопроса кается в облыжном
доносительстве!.."
     Члены совестного  суда,  испуганные недоверием столицы к решению,
вынесенному ими по делу в свое  время,  торжествующе  переглядывались:
они  оказались  совершенно  правы.  Наместник  Пиль  также счел момент
подходящим рассчитаться со столичными властями за то, что они порицают
его,    губернатора,   поддерживающего   намерение   Шелихова   искать
необходимую Сибири незамерзающую гавань,  как и за то, что сомневаются
в  правосудии  по  грязному,  кляузному  делу об избиении американских
туземцев.  Пиль  тщательно  расследовал  дело  о  мнимых   злодействах
Шелихова   в   Америке,   знал   о  гнусном  своевольстве  передовщика
Коновалова,  как и о высылке его Шелиховым в Охотск.  Кроме того, ему,
губернатору,  были  прекрасно  известны  и торговые раздоры морехода с
Лебедевым, породившие это дело.
     В понятиях  Пиля,  этого  в прошлом "старого солдата",  всю жизнь
проведшего  в  войнах  со  шведами,  пруссаками  и   турками,   гибель
нескольких  десятков,  пусть  даже сотни-другой людей вообще ничего не
значила:  всякое завоевание на крови своей и чужой стоит... И Америка,
- разве мало она русской крови взяла!
     - Кляуза Бритюкова, полагаю, - сказал Пиль, - теперь и пред вами,
как на ладони,  лежит.  Бриткжов несет по закону положенное наказание.
Ты скажи, Бритюков, господину Капканову...
     - Кайданову,  ваше  превосходительство!  -  уже  сердито поправил
наместника петербургский посланец. - Кай-да-нов...
     - Эка  память  на старости стала,  уж вы извините меня,  господин
Кайданов...  Скажи,  Бритюков, господину Кайданову, для чего ты спустя
два года отважился бумагу капитану Биллингсу подать?
     - Капитан потребовал ее,  чтобы  препроводить  куда  следует  или
задержать  у  себя  для моего оправдания,  в случае дальнейшей от меня
молчаливости.
     - Лучше было бы тебе,  Бритюков,  молчать - не пришлось бы искать
оправдания во лжи...  А в Петербурге, - вернулся Пиль к первоначальной
мысли поязвительней уколоть столичную власть,  - в Петербурге напрасно
думают,  что мы к интересам  и  чести  отечества  в  Сибири  вровне  с
медведями   одно   понятие  имеем!  Григорий  Иваныч,  ты  обязательно
предоставь его высокородию  осмотреть  твою  школу,  а  вам,  господин
Кайданов,   посоветую  о  деле  этом  с  ребят,  взятых  в  аманаты  и
привезенных в Иркутск,  опрос снять.  Дети туземцев,  избиенных языком
Бритюкова,   содержимые  в  сытости  и  довольствии  коштом  Шелихова,
обучаются наукам и по-русски говорят и разумеют не хуже нас с вами...
     - Не  премину,  ваше  превосходительство!  - примирительно и даже
искательно  отозвался  столичный   гость,   чувствуя   полный   провал
полученного от Жеребцова задания.
     Простодушному Пилю,  уволенному через  год  по  всемилостивейшему
рескрипту  в  отставку  с  благодарностью за долгую и усердную службу,
никогда не приходило в  голову,  в  какой  мере  он  был  обязан  этим
человеку  в  сером  мундире,  которого  нечаянно,  но  метко  окрестил
"Капкановым".  "Чтоб добраться до Шелихова, надо убрать Пиля", - таков
был хитрый капкан, представленный советником Кайдановым по возвращении
из Иркутска на рассмотрение Ольги Александровны Жеребцовой.

        3

     "Не быть  поиску  гавани!"   -   мгновенно   определила   Наталья
Алексеевна,   когда   Григорий   Иванович   чернее  тучи  вернулся  из
наместнического дворца.  Он потерпел крушение. Срывается его замысел о
ненавистной  ей  экспедиции.  И  хотя  разумом она полностью разделяла
горечь  поражения  мужа,  сердцем  женщины  и  жены  благословляла  ту
враждебную  силу,  которая сковала его волю и стремление к неверному и
никому, как она думала, не нужному подвигу.
     - Высек  петербургский  холуй  Ивана  Алферьевича  и...  меня!  -
буркнул мореход, сдернув и бросив с ходу на пол шпагу. - Дай однорядку
и... кто придет - гони в шею!
     В "каюте" - так в шутку называл иногда свой кабинет Шелихов -  он
с  горечью  подошел  к  столу,  где лежали развернутые листы маршрутов
поиска незамерзающей гавани.  Еще и еще  раз  проследил  затуманенными
глазами  замысловатую,  проложенную  через горы и реки Даурии и Малого
Хингана линию красного сурика. Где-то выше 40<sup>o</sup> красный сурик вырывался
к океану - в уже найденное воображением незамерзающее пристанище.
     Такие же фантастические красные дорожки тянулись, огибая с севера
японский Мацмай* и с юга Курильские острова,  к берегам Америки. Здесь
красными звездочками были обозначены русские поселения,  ими  фантазия
морехода покрыла даже солнечную Калифорнию. (* Остров Хоккайдо.)
     В немой мгновенной ярости Шелихов схватил кусок угля  и  перекрыл
карту жирным черным крестом.
     - Вам не надобна,  а что же мне!..  Я лавку открою, в краснорядцы
заделаюсь,  - шептал он дрожащими губами. В памяти вставало напутствие
Пиля после конфуза:  "Иди,  иди,  Григорий Иваныч, ничего не говори...
Это  нам  из  Петербурга  пальчиком погрозили и для острастки посекли,
чтобы знал сверчок свой шесток... ха-ха!.. за печью..."
     Сорвав со стола пачку карт,  Шелихов одним рывком располосовал их
сверху донизу, оглядел оставшиеся в руках половинки, с отделившейся от
России  Америкой,  и,  еще больше ожесточаясь,  стал рвать их в мелкие
клочья.
     Клочья расчерченной  бумаги  покрывали  пол,  когда вошла Наталья
Алексеевна с будничной однорядкой в руках.
     - Гришата,   почто   убиваешься?   Гляди-ко,   как  помучнел,*  -
опустилась она на колени у кресла,  в котором сидел  муж.  Невидящими,
будто слепыми глазами он вперился куда-то вдаль,  за Ангару, и молчал.
- Мучился ты с этой гаванью,  мудровал,  а охлестыши столичные и  свои
иркутские аспиды бородатые по насердке,  зависти,  что на славе ты,  и
присадили...  Оскудел ты всем,  чем радовал,  - силой-удалью, орлиными
крыльями...  - И потом чуть слышно уронила: - А как недаве жили-то! (*
Побледнел (сибирск. диалект.).)
     Малиновый диск  солнца  бессильно опускался и потухал в свинцовой
купели разлившихся в западной стороне туч.  Правее,  в северной  части
неба,  пробегали  тревожные  не  то сполохи,  не то зарницы магнитного
сияния,  которое,  как  думал  мореход,  всегда  стоит   над   льдами,
прикрывающими северные окраины русской земли.
     Слушая ласковые слова жены,  Григорий Иванович чувствовал правоту
ее  -  своего  единственного  друга.  Он один.  Стоит один под ударами
судьбы.  С проклятой поездки в Петербург,  со дня Кучевой гибели,  все
пошло прахом: что ни задумаешь - оборачивается супротив, сходят на нет
почет и уважение от людей,  завоеванные  отважной  игрой  со  смертью,
когда,   зажмуря  глаза,  бросал  кости  на  чет-нечет...  С  буранами
сибирскими,  с камчатскими вьюгами, в ураганах морских развеяны силы и
здоровье.  "Того и жди, задушит, проклятая!" - думал Григорий Иванович
о своей болезни - грудной жабе.  В воображении Григория Ивановича  эта
нудная хвороба вырастала в мерзкий образ когтистой жабы, с лицом вдовы
секунд-майора Глебовой...
     - Лебедевских  рук  дело и Ивана Ларионовича выдумки!  - уверенно
сказала Наталья Алексеевна, выслушав во всех подробностях рассказ мужа
о событиях дня. - А и что ни говори, безвинная кровь вопиет... Казнить
тебе Коновалова за зверство его следовало, а ты потачку дал...
     - Как это потачку дал? В трюм кинул и в Охотск на суд отослал...
     - То-то на суд!  А какой ему был суд?  Опять он  там,  опять  над
беззащитными изгаляется, кровь людскую, пес хрипучий, слизывает и твои
труды и Баранова старания под корень ссекает. Александр Андреевич враз
бы  его  обезвредил,  а ты не дозволяешь,  к Голикову прислухиваешься,
Лебедева как бы не обидеть опасаешься.
     - Недаром  говорится:  волос долог,  да ум короток,  - попробовал
мореход прикрыться грубоватой шуткой от  упреков  Натальи  Алексеевны.
Много неприглядного осталось в ее памяти из первого плавания, и крепко
тревожили  сообщения  Баранова  о  разгуле   лебедевских   ватаг   под
предводительством снова объявившегося в Америке Коновалова. - Пусть уж
люди сплетки плетут,  а тебе не пристало корить меня...  Ты-то знаешь,
какой  шум Лебедев поднял по нашем возвращении.  Голиков и по сей день
усердствует дело подорвать, не гляди, что компанионом считается...
     - Кто старое помянет, тому глаз вон, а я... Григорий Иваныч, и не
судья тебе.  Знаю,  в каком  обложении  ты  трудишься,  -  как  всегда
уступчиво согласилась Наталья Алексеевна. - Тебе виднее! Об одном молю
господа,  не упала бы на деток наших кровь  безвестных  и  безыменных,
погубленных нашим небрежением...
     Уж кто-то,  а Наталья Алексеевна знала,  сколько греха принял  на
свою душу ее Гришата в погоне за славой и богатством,  сколько молитв,
обетов и милостыни положила она за  его  удачу,  когда,  выбиваясь  из
подлого состояния в именитые люди,  кидался он на самые что ни на есть
опасные дороги,  улыбчиво и бездумно ставил на кон свою и чужие жизни.
Самым  дорогим  кладом  Натальи  Шелиховой,  правдивой и сильной духом
русской женщины,  была  вера  в  то,  что  муж  ее  больше  мореход  и
открыватель,   чем   купец   и   охотник   до  золотишка.  Неугомонная
предприимчивость и  беспокойные  смелые  планы  рождены  не  низменной
страстью его к золоту,  а из благородного стремления к подвигу, из дум
о своем народе, из усердия к славе и чести отечества...
     - Ну-ну,  не  накликай  беды,  Наташенька,  -  смущенно защищался
Шелихов,  не раз уже побаивавшийся душевного зрения и чуткости жены. -
Людей,  на  Китай  нанятых,  завтра  распущу,  а  в Славороссию вместе
поплывем наводить порядок... Вот только от Николая Петровича, как дела
наши  идут,  вестей  дождусь  да  с компанионами договорюсь,  - к тому
времени корабли снаряжу...
     Разговор был прерван появлением старого Сиверса.  Шелихов получил
полное удовлетворение от неожиданных  вестей,  рассказанных  доктором.
Наезжий  петербургский ревизор,  потерпев позорное фиаско с поручением
высоких  особ  сокрушить  Шелихова  и  обремизить   Пиля,   выйдя   от
наместника,  поехал,  как оказывается,  прямо на дом к заварившему эту
кашу Козлятникову и,  застав  пакостника  за  штофом  водки  и  блюдом
байкальских  омулей,  так  измолотил  его  тростью,  что Козлятникова,
забившегося в испуге под стол, вытащили оттуда без языка...
     - Козлятник, котори лежал под стол, - рассказывал Сиверс, - после
столични  угощенья,  ganz  moglich,*  ляжет  на   стол...   Скоротечни
покойник!..  Но  этот крючок все же имел сил и надобность просить меня
составить fur Ordnung** медисински протокол,  что он битый насмерть...
(* Очень возможно (нем.). ** Для порядка (нем.).)
     Лебедев и Голиков,  по словам Сиверса, услышав, что представитель
крепкомочного столичного правосудия,  избивая Козлятникова, обещал так
же расправиться и с другими виновниками конфуза,  струсили и поехали к
Пилю искать защиты.
     - Excellenz* были ошень довольный,  ошень смеялся, ошень ругался,
кричал  "по  делам  ворам  и  мука",  мигнул  мине передать медисински
conclusium,** чтоб отослать в Петербург,  а полицмейстеру сказаль, что
господин Капканов обязани в одни сутки убираться из Иркутска... (* Его
превосходительство (нем.). ** Заключение (лат.).
     Шелихов хохотал  до  колик  и  заставил  Сиверса дважды повторить
рассказ,  смакуя  испуг  и  растерянность  личных  врагов  от   такого
неожиданного   афронта.   Поношение   сословной  чести  и  достоинства
купеческого звания  залетным  столичным  вицмундиром  в  этот  раз  не
вызвало  обычных  жалоб на неуважение и униженное положение купечества
среди прочих сословий российского государства.
     Купец-землепроходец Шелихов  держался  никем не разделяемых в его
время представлений о движущих силах русской  истории.  В  отличие  от
враждебных,  как  он  понимал,  народу  бездельных  дворян и служилого
чиновничьего  сословия,  он  ставил  первыми  подобных  себе   купцов,
добытчиков и предпринимателей. В его представлении русские люди искони
были купцами и  землепроходцами.  Где  торговой  смекалкой,  а  где  и
воинской  силой раздвигали они пределы и крепили мощь русской державы.
Настойчивый меркантилизм Петра I,  давший  выход  таившимся  в  народе
подспудным силам, представлялся мореходу золотым веком России. "Иные в
графья и бароны повылезли!"  -  вспоминал  Шелихов  фамилии  удачливых
хищников  Строгановых  и Демидовых.  Священным напоминанием о лучших в
представлении Шелихова временах отечества был хранившийся в  отцовском
доме золоченый ковш с гербом, подаренный великим государем их прадеду,
рубежному стрельцу и парусинному  мастеру  Григорию  Лукичу  Шелихову.
Ковш  этот Петр подарил за поставку добротно сработанного рукотканного
полотна на окрыление Азовской флотилии.
     Через несколько дней после пережитого негласного судьбища Шелихов
рассчитывался с  людьми,  набранными  в  поиск  незамерзающей  гавани.
Многих  из  них - добрые ребята!  - Григорий Иванович убедил подписать
отбывные обязательства - ехать в будущем,  девяносто четвертом году  в
Америку.  Среди всех этих дел мореход узнал,  с досадой на собственную
догадливость,  что  петербургский  ревизор  только-только  выехал   из
Иркутска.  В  доме  Лебедева-Ласточкина,  у  которого  остановился его
благородие, было такое трехдневное гульбище, что дым стоял коромыслом.
Даже  иркутский  полицмейстер  присядку  там откалывал.  И все вояжиры
шелиховских  компаний  три  дня  из  лебедевского  дома  не  выходили.
Кончилось же тем, что с господином чиновником ушла запасная, груженная
доброхотными иркутскими  подношениями  кибитка,  а  вместе  с  ними  и
поклепы на него, Григория Шелихова, - какие - сам догадывайся

     Лето кончилось.  Утра  вставали  туманные  и прохладные.  Яблони,
березы  и  черемуха  осыпали   желтым   листом   полянки   просторного
шелиховского сада.  В начале сентября, на Рождество богородицы, выпали
первые заморозки,  и с ними в одно багряное  предвечерье  распахнулись
ворота  шелиховской  усадьбы,  впуская  долгожданный  обратный  обоз с
огнестрельным запасом и другим закупленным в столице добром.
     Исхудалые, оборванные,   иссушенные  солнцем  и  ветрами,  дважды
перекрыв за десять месяцев путь между 30 и 100<sup>o</sup> восточной долготы, без
малого треть земной окружности, вернулись домой шелиховские люди.
     - Из шестинадесять лошадок,  что  на  Расею  пошли,  возвернулись
двенадцать, достальных менкой либо куплей добывали... Колес, оглобель,
лаптей и онуч без счету  сменили,  я  все  тута  записал,  -  степенно
докладывал  приказчик  Мальцев,  явившийся  к  мореходу после бани,  в
которую немедленно по прибытии были отправлены  все  ямщики.  -  А  из
человечков  одного,  Ваську Махалова,  не углядели - на Урале жениться
захотел и от нас сошел...  Его девка  Змеевка,  Полозова  внука,*  так
понять  надо,  на  золото сманила...  (* Легендарные образы уральского
фольклора, стоящие якобы на страже золота и драгоценных каменьев.)
     - Ладно,  сбежал,  так сбежал!  Ты лучше скажи,  Максим Максимыч,
клади он не схитил? Сколько пороху принял и сколько доставил?
     - Триста пудов принял,  триста и приставил... Да что ты, Григорий
Иваныч,  впервой,  что ли, сходить пришлось? Хитника я у самого Полоза
достал бы,  - обиженно прогудел Мальцев. - С весов принимал, с весов и
сдавать буду...
     - Это завтра...  Завтра,  скажи ребятам,  и ветошь их на пониток*
новый сменяю, а теперь идите ужинать и спать ложитесь... Караульных на
ночь  при  клади  оставь,  Максим Максимыч,  у меня к китайской партии
много неведомых людей прибилось - не поблазнило бы  кого!  (*  Верхняя
одежда из домотканого сукна на льняной основе.)
     Отложив в сторону сданные Мальцевым подотчетные записи,  казенные
квитанции,  накладные  и ярлыки,  Шелихов взял в руки небольшое письмо
Николая Петровича.  "Письмишко малое,  значит и добра в нем  мало",  -
думал он,  не вскрывая пакет, пока не вернется Наталья Алексеевна. Она
захлопоталась во флигеле с распределением прибывших людей, большинство
которых не имело жилья в городе.
     - А ну-ка,  ну,  чего пишут детки наши? - еще с порога, волнуясь,
заговорила она, увидев в его руках нераспечатанное письмо.
     - На твою  легкую  руку  открыть  дожидался!  -  сказал  Шелихов,
вскрывая  маленький  конверт.  -  Нюхнем  столичных  новостей...  -  и
медленно, с расстановкой начал читать письмо зятя:
     - "Милостивый   государь,   батюшка  наш,  Григорий  Иванович,  и
милостивая государыня,  матушка  наша,  Наталья  Алексеевна!  Безмерно
тонкой  и  долгой стала нить,  связующая наши жизни,  а казенной почте
нельзя довериться.
     В Петербург приехали здравы и невредимы за сто дней. Наблюдения и
картины  нашей  дороги   живописать   опасаемся.   Ранней   ростепелью
принуждены  были  сменить  полозья  на  колеса,  а  для  того в Москве
двухнедельную остановку взяли.
     В столице гнездо,  уготованное вами,  нашли в сохранении. Гаврилы
Романовича Державина  дворецкий  Аристарх,  прелюбопытный  старикашка,
смотрение  за  домом  имел  денно-нощное.  И  чудо  из чудес - сверчок
родительский прибыл с нами в столицу  благополучным  и,  спущенный  за
печь,  к хору поварни глебовской тотчас присоединился.  Аннет уверяет,
что голос его,  исполненный сибирской дикости,  и посейчас  от  прочих
отличается.  В Петербурге на сверчков мода.  Поварня генерал-прокурора
его сиятельства князя Вяземского сверчками весьма знаменита, сверчки в
кушанье валятся..."
     - Пустомелит Николай Петрович  по  обычаю  своему,  заместо  того
чтобы  о  делах серьезных известить,  - недовольно заметил Шелихов.  -
Дались ему сверчки...
     - Читай, бога ради, читай, Григорий Иваныч... Эка невидаль, дела!
Жизнь уйдет за делами, а ты на дела жадничаешь...
     - "...Приехав  в  столицу,  через  черные кафтаны и траурные робы
сорокоуста,  предписанного свыше по случаю казнения  десятого  генваря
несчастного Людовика Шестнадцатого, принуждены были не показываться на
людях. Только через неделю печаль улеглась и траур снять дозволили.
     Исправно делаю  мою  должность,  но  за  нею  поручений  ваших не
забываю.  Визитировал графа Чернышева,  Александра Романыча Воронцова,
адмиралов Грейга и Чичагова, имел бессчетные консультации с господином
Альтести и множество дружеских бесед с Гаврилой Романычем, за всем тем
и  единой  строки  утешительной  передать  не  могу.  Слуха  и  разума
лишаешься, сверчков столичных наслушавшись!
     Историей парагвайских    отцов-иезуитов,   создавших   "Индейское
государство",  я немало в Петербурге высоких особ духовных и  светских
восхитил  и  в  интерес вовлек.  Для посылки в наши американские земли
подбирают из монахов Соловецкого  монастыря  людей,  в  мирской  жизни
причастных к воинскому делу,  занаряжены десять боевых черных коней. С
первопутком в гости будут.
     О духоборах же и помыслить нельзя.  Одно напоминание о них князей
светских и духовных в ярость приводит.  Мужиков и баб  духоборствующих
не иначе "детьми дьявола" называют.  На этом примере сказывается,  что
все люди сотворены так,  чтоб каждый был или тиран или жертва. Правда,
невежество  попов часто вызывает поношение всей нации,  но из сих двух
крайностей я предпочитаю попов-невежд, нежели тиранов.
     В столице    живут   веселехонько,   отчего   другим   скучненько
приходится.  Чтобы получить сполна порох из  Кронштадтского  арсенала,
пришлось наполовину убавить отпущенные вами запасы пушного. Без помощи
Альтести,  правду говоря,  я и вовсе успеха не имел бы в  этом  пустом
деле. На Альтести вся Америка ваша держится...
     Через Альтести я удостоился предстать  и  пред  его  сиятельством
графом   Платоном   Александровичем  Зубовым,  председательствующим  в
коллегии  иностранных  дел.   Доложил   о   вашем   намерении   искать
незамерзающую  гавань  и  просил  о  дозволении  войти с Китаем на сей
предмет в дружеские сношения.  Великий  муж,  недослушав  и  отваливши
нижнюю   губу   в  означение  жестокого  неудовольствия,  крикнул:  "В
удивление себе принять должен, как это вы, дворянин и даже родственник
Воронцовых, в купеческие лабазные интриги входить себе дозволяете! Мне
все очень известно... Позвать Кайданова! А вы... ступайте!"
     Как видите   из  сей  аудиенции,  дельфийскую  пифию  легче  было
понимать.  Альтести  обиняками  впоследствии  дал  понять,  что  такое
Кайданов.  Вы  уже,  вероятно,  познакомились  с Кайдановым?  Альтести
сказал,  что двумя десятками американских бобров и соответствующей  по
чину  суммой  российских  ассигнаций  Кайданова можно привлечь на свою
сторону.
     В утешенье  себе возьмите то,  что нельзя отнять от потомства той
справедливости,  чтобы оно не  распознало  истины  от  лжи.  Потомству
предоставлено разбирать и утверждать славу великих мужей, и те большие
люди, коих история писана во время их жизни, должны твердо верить, что
судить об них будут не по тем описаниям, которые они сами читали, а по
тем, которые по их смерти свет увидит.
     Стремясь в  столицу,  не  предполагал  я,  что  будем  скучать по
иркутской жизни.  В  должности  делать  нечего,  все  дела  производит
господин  секретарь,  а  я разве для рифмы буду тварь,  а кому хочется
быть такой тварью,  которая создана для  того  только,  чтобы  служить
рифмой другой?
     Ласкаюсь уверенностью в вашем добром здравии и надеждой  сообщить
в следующих письмах о благоприятных переменах. Н. Резанов".
     А на обороте листа знакомыми  буквами-кривульками  вверх  и  вниз
приписка рукой Аннушки:
     "Маменька, родненькая,  батюшка мой добренький,  я - ой, стыдно и
страшно сказать!  - тяжелой стала, а с какого времени, не припомню. Мы
с Миколенькой без счету ссоримся,  как назвать мальчика:  я  говорю  -
Петенькой,  на  честь деверя Петра Яковлича,  а он твердит - Гришатой,
Гришенькой.  Порешили  назвать  и  крестить,  как  маменька  велит   и
отпишет... И страшно мне, и радостно, как-то оно будет?"
     - С этого бы и начал письмо Николай Петрович,  а  то,  вишь,  про
сверчков,  -  довольно  распуская нахмуренные брови,  сказал Шелихов и
передал Наталье Алексеевне письмо:  - Ты,  может,  еще чего вычитаешь,
возьми... За сверчка Гришатку отдарю дочку!..
     - То-то!  Теперь и тебе от  сверчков  польза  понятною  стала,  -
улыбнулась Наталья Алексеевна, расцветая надеждой, что, став дедом, ее
Гришата укротит беспокойную душу и причалит расшатанный бурями корабль
к тихой, давно поджидаемой гавани.

        4

     Письмо зятя  явно  призывало  к  выжиданию  перемены  в  людях  и
обстоятельствах, враждебных предприятиям и начинаниям Шелихова в Новом
Свете и на азиатских берегах Тихого океана.
     - Что ж,  потерплю,  покуда терпится,  - вздыхал Шелихов  и,  как
всегда,   стараясь   наверстать   упущенное  в  просвещении,  заполнял
вынужденное безделье чтением авантюрных романов  и  путешествий,  книг
исторических и по разным наукам.
     - И в этом нет  у  тебя  меры,  Гришата,  как  только  голова  не
опухнет!  - заглядывая,  будто ненароком,  в двери его кабинета днем и
ночью, пыталась остановить "книжный запой" мужа Наталья Алексеевна.
     - Не  любишь  ты  Америки моей!  - хватал жену за руки и усаживал
против себя в кресло Григорий Иванович.  - А как в ней люди живут,  ты
только прислухайся!..
     В ящике книг,  присланных зятем  с  пороховым  обозом,  оказалась
любопытная   переводная  книжица  неведомого  автора,  отпечатанная  в
Петербурге в 1765 году,  с заманчивым  титульным  листом  -  "Описание
натуральное земель Северной Америки и тамошних природных жителей".
     В книжке этой,  наряду с чинной и размеренной жизнью стяжательных
и деятельных бостонцев,  копировавших тугомочных купцов и владетельных
особ своей метрополии - Англии,  были  даны  широкие  картины  быта  и
нравов  вольных  лесных жителей и охотников Канады.  "А все же скверно
квакают бостонцы!" - решил Григорий Иванович,  читая о засилии в жизни
тогдашней американской столицы квакерских сект.
     Явное предпочтение  он  оказывал   описаниям   суровой,   но   не
отягощенной  предрассудками  общественного  лицемерия  жизни  потомков
французских гугенотов,  искавших на  вольных  землях  северо-восточной
Америки  спасения  от раздиравших Францию во времена Валуа религиозных
войн и дворянских междоусобиц.
     - Гляди,  как  не обидно живут люди,  Наташенька,  - вычитывал он
что-либо поражавшее его и радовался за людей,  как за  своих:  "В  сей
земле  каждый  работает,  дабы чем жить,  и люди бывают при том весьма
довольны.  Каждый живет в своей  хижине  спокойно  и  ест  также,  что
припас, и греется, ежели студено..."
     - "Нигде,  - читал он жене вслух,  - не сочетаются  браком  столь
легко,  как здесь, невзирая на чин свой и состояние. Дворянин берет за
себя крестьянку,  девица шляхетная,  не хотя  быть  монахиней,  оставя
шляхетство  свое,  выходит  замуж за простого детину..."* (* "Описание
земель Северной Америки и тамошних природных жителей".  Перев.  с нем.
на российский язык А. Р. Печатана в СПБ 1765 г.)
     - Кто-то пишет и врет,  а ты веришь.  Я никогда не поверю,  чтобы
этакое было! - недоверчиво качала головой Наталья Алексеевна.
     - Зачем же вру,  доподлинная правда! - оправдывался он, как будто
сам  все  это  и  писал.  -  В российской Америке мы получше канадских
порядки учредим.  Там...  э-э... - Григорий Иванович запнулся и все же
не удержался:  - Дай срок - переберемся,  я там и Катерину за... замуж
Ираклию отдам!
     Наталья Алексеевна воззрилась на мужа - нет, слова эти брошены не
на ветер!  - и слезы радости сверкнули  в  ее  глазах,  в  неудержимом
порыве она кинулась к нему на грудь и,  отпрянув на шаг,  склонилась в
земном поклоне.
     - Исполать тебе,  Григорий Иваныч, не обманулась в тебе моя душа!
А уже сколь боялась я, что почет и богачество, как на всех людей, и на
тебя навели порчу...
     Верховенство в семейных делах, давно и без борьбы предоставленное
ей мужем,  в последнее время тяготило Наталью Алексеевну. Она мучилась
и не знала,  на что  решиться,  когда  ей  открылась  взаимная  любовь
Катеньки  и  подобранного  мужем  с  каторги  архитектора-грузина,  на
котором  тяготело  страшное  обвинение   в   оскорблении   величества.
Сравнивая возможных претендентов на руку и сердце дочери,  Ираклию она
отдавала решительное предпочтение,  но...  сколько  бесчисленных  "но"
было против их любви!
     - Где видано, чтобы дочку за поносителя царского имени выдавали?!
Гришата, думаю, за доброту к такому не поплатился бы, - склонившись на
грудь мужа,  каялась гордая женщина в материнской и женской слабости к
изведанному  в  свое время самою и столь понятному ей великому счастью
жизни - молодой любви.  - С тобой посоветоваться?  Заделья* не  найду!
Катерине ослабу дала,  а сама в страхе живу: вдруг ты сам догадаешься,
загремишь,  ударишься,  хоть  это  и  не  схоже  с  тобою,   в   спесь
купеческую...  С  тобой бывало этакое...  Вот,  думаю,  Катюшку,  чтоб
порухи чести не нажить,  по своему выбору, за кого ни попало и выдаст,
тогда Ираклия из дому выгонит,  обидит насмерть человека, бессчастного
и безродного...  Сохрани нас от такого зла,  матерь божия! (* Предлога
(сибирск. диалект.).)
     - А ты думаешь,  я  не  углядел,  не  доведался,  чем  Ираклий  с
Катериной  дышат?  И  какой  Ираклий человек есть - весьма понимаю и о
судьбе его забочусь не женским разумом...  Ты не кручинься, как-нибудь
обойдется,  -  отвечал  Григорий  Иванович,  понимая,  что  свадьбой в
далекой и чуждой Америке он не успокаивает тревогу своей подруги. - Я,
тебе  ли  не  знать,  камни  и  мели подводные за сто верст носом чую,
глазами вижу...  Катьша и Ираклий давно у меня на ладони, и оказия эта
для нас особливо опасна.  Враги мои, и здесь и в Петербурге, ничего не
пожалеют,  чтобы Ираклия наново на Гижигу угнать,  Катюшку в монастырь
запереть,  замотать  нас...  Так  и  скажи  обоим  -  ты им лучше меня
растолкуешь,  и чтоб до  свадьбы  и  думать  не  смели...  и  виду  не
показывали, а на свадьбе... в Славороссии из пушек палить будем!
     Благополучное, казалось  бы,  окончание   щекотливого   разговора
оставило  Наталью  Алексеевну  не  удовлетворенной,  настолько они оба
по-разному искали и находили выход из великого затруднения.
     Пушки, гремящие на свадьбе пичужки Катеньки в американской земле,
прозвучали в душе Натальи Алексеевны похоронным салютом ее  надежде  в
совете  с  мужем  найти здравое и достойное решение вопроса.  "Гришата
земли под собой  не  видит,  невесть  чего  начитавшись  из  книг",  -
удрученно думала она.
     Шелихов же оставался верен себе:  в переселении с семьей за океан
он искал спасения не только счастья дочери,  но и заветного дела своей
жизни,  встретившего в последнее время столько неудач и препятствий на
родине.  В Славороссии Шелихов отводил Ираклию почетное место. Славный
зодчий прославит молодую страну  как  строитель  ее  дорог  и  портов,
адмиралтейства  и  сената.  Николай Петрович Резанов на многое раскрыл
глаза именитому рыльскому гражданину:  Шелихов научился ценить людей с
той стороны,  которую российские купцы не умели в них разглядеть и сто
лет спустя.
     Так, среди почета и довольства,  пришедшего к Шелиховым на закате
жизни,  мысли и чувства купца-морехода и его жены потеряли драгоценное
единство.  Только при этом единстве Наталья Шелихова нашла в себе силы
разделить  с  мужем  все  превратности  изумительного  похода  русских
корабликов-ладей в поисках восхода солнца,  - похода,  который оставил
за ней славу первой русской женщины, вступившей по своей воле на землю
Нового Света.
     - Что б оно такое было,  артишоки и спаржи?  - неуклюже попытался
Григорий Иванович найти поворот в разговоре, продолжая читать книгу.
     - Не слыхивала.  Зверушки али рыбы какие?  - холодно, вопросом на
вопрос ответила Наталья Алексеевна.  - Аль на свадьбе угощать задумал?
- добавила с невеселой усмешкой она и  ушла,  ссылаясь  на  заботы  по
хозяйству.
     Наталья Алексеевна не делала больше попыток вернуться к  трудному
разговору о судьбе Катюши и Ираклия.
     Прикинув на досуге возможности и виды переезда с семьей за океан,
Григорий  Иванович не мог не согласиться в душе,  что сказал он жене о
свадьбе в Америке необдуманно,  сгоряча.  Не отдавая в том самому себе
ясного отчета,  он больше, чем почетом и славой, дорожил мнением о нем
своей жены, неподкупной свидетельницы и судьи всех его дел и помыслов,
и  боялся  отказом от благородного и мужественного решения умалиться в
ее глазах. И все же уступать ей он больше не может: в уступках женским
просьбам и желаниям он дошел до предела.
     Не слыша с некоторого  времени  оживлявшего  дом  звонкого  смеха
дочери  и приметив,  что Ираклий не появляется за столом даже во время
обеда - эк их настращала мать!  - Григорий Иванович  решил  подбодрить
упавшую духом молодежь.
     Однажды как  бы  ненароком  он  зашел  в  девичью,  где  Катенька
проводила  теперь  целые  дни  за  прилежным  рукоделием  с  работными
девушками,  среди которых было и несколько алеуток. Появление хозяина,
никогда почти не заглядывавшего в женское царство, всполошило девичью.
     - О чем плакала,  Катерина?  - подходя к пяльцам  и  будто  желая
разглядеть узор, с напускной строгостью спросил отец и поднял пятерней
за подбородок сморщившееся в испуганной гримасе лицо дочери.  - Неужто
опять кошка наша нашкодила - котят принесла да потеряла?  А я... гм...
я думал ее с приплодом в Америку забрать,  как переезжать будем... Там
кошки вот как надобны. Баранов пишет, житья там нет от мышей и крыс! -
говорил он,  придумав тонкий и обнадеживающий, как ему казалось, намек
на  свадьбу  с  пушечной  пальбой.  -  А я Ираклия ищу не сыщу в целом
доме...  Не знаешь ли,  где он хоронится? Ну, чего, чего ты? - привлек
он к себе дочь,  заметив навернувшиеся в ее глазах слезы. - Все-то вы,
девки,  обидел вас господь,  на мокром месте стоите...  Отвечай,  коли
спрашиваю!
     - Батюшка...  не  гневайся  на  него,  батюшка!  -  чуть   слышно
проговорила совершенно растерявшаяся Катенька. - Он... он ума решился,
день и ночь листы рисует,  на полу разложивши... "Кончу урок, говорит,
сдам  хозяину - тебе,  батюшка,  - и в скит уйду,  нет мне жизни..." А
я...  я тогда тоже в монастыре затворюсь и... маменька сказала, б-б...
благословит меня на это...
     Рыдая, Катенька в изнеможении опустилась к ногам  отца.  Работные
девушки,  чуткие  к  горю  и  беде ласковой и дружной с ними хозяйской
дочери, одна за другой тоненько заголосили.
     - Тьфу,  пропасть!  - бурчал, растерянно оглядываясь по сторонам,
Шелихов.  - Развели сырость и эти...  С Порумбы,  вот  с  кого  пример
берите!  -  кивнул  он на меднолицую кенайку,  вывезенную в Иркутск из
Америки для обучения  домоводству.  Порумба  с  присущим  краснокожему
племени   стоическим  спокойствием  оглядывала  плакавших  девушек.  -
Бережет девка слезы на  важный  случай...  Сходи,  умница,  на  склад,
получи фунт леденцу и плаксивых угости, чтоб гусли-мусли не разводили,
- проговорил Григорий Иванович,  как бы прикрывая этим сладким выкупом
и свое отступление.
     "Какой уж тут секрет любовь Катюшки  с  Ираклием,  если  двадцать
девок  слезами  над  нею исходят?  - тяжко вздыхал и безнадежно крутил
головой Шелихов,  выбравшись из девичьей.  - За такую вожжу компанионы
сибирские  и  столичные  дружки  не  замедлят  ухватиться  и побольнее
хлестнуть,  а за океан сбежать от гнусовых укусов -  на  лучший  конец
полгода ждать".
     - Отблагодарил,  нечего  сказать!  -   воскликнул   растравленный
набежавшими  мыслями  мореход и ударом ноги распахнул дверь отведенной
Ираклию светлицы.  - Чертил,  чертил да и начертогонил такого, в чем и
главный бес ногу сломит... Ну, чего с тобой делать будем? - безнадежно
глядел Григорий  Иванович  на  Ираклия,  стоявшего  на  коленях  среди
разложенных по полу чертежей.
     Ираклий неторопливо  встал,  распрямился  и   широким   движением
смахнул с черного бешмета приставшие соринки.
     - Не имею вины пред тобою,  хозяин мой и покровитель, - вспыхивая
румянцем,  но  тихо и сдержанно ответил молодой грузин.  - Ни в чем не
порушил я честь кровли твоей,  доверия и  дружбы,  которыми  дарил  ты
меня,  а  что  полюбил  и  люблю твою дочь - это моя горькая судьба...
Наталья Алексеевна говорила с нами,  я знаю твою отеческую заботу,  но
я...  я  не  могу жениться на Катерине Григорьевне.  Я должен покинуть
твой дом...  Ты знаешь,  господин  Шелихов,  славный  мореплаватель  и
почетный купец,  как я попал в беду и за что был сослан,  куда и ворон
костей не заносит. У меня могли отнять родину, солнце и море, но чести
и разума отнять у Боридзе никто не сможет - я уйду!
     - Куда ты уйдешь,  беспрописная душа?  - почти закричал  Григорий
Иванович, взволнованный благородством и мужеством молодого грузина.
     - Россия велика,  из нее много дорог ведет на Кавказ,  и на них я
встречу  немало  добрых  людей  - я знаю русских,  которые помогут мне
вернуться на родину...
     - Не  заблудишься и пособят ли,  это бабушка через решето видела.
На тех границах, через которые твоя дорога лежит, война с турками идет
не переставая и с Персией.  - Шелихову припомнилось мечтательно-хищное
лицо Зубова,  высказавшего ему  открытое  предпочтение  гадательной  и
безвыгодной  войне  с  Персией  перед почти бескровным закреплением за
Россией богатой,  идущей в русские руки страны  в  Новом  Свете.  -  С
персами  вот-вот вражда загорится...  По этой дорожке пойдешь - на ней
тебе и голову сложить!
     Шелихов тяжело вздохнул.  Да,  он не добился в Петербурге указа о
присоединении  открытых  им  островов  и  северо-запада  американского
материка  к  скипетру  российской  державы.  И  вот  теперь,  чтобы не
расхолодить пайщиков своих компаний и удержать их от изъятия  из  дела
средств  и  прибылей,  он  вынужден выставлять Зубова доброжелательным
протектором и покровителем русских интересов в Новом Свете.
     - Так на дочке моей жениться отказываешься?.. Сбил девку с пути и
отказываешься?  Неладно выходит.  А я хлопочу,  жизнь свою перевернуть
намерился, чтобы...
     Шелихов хотел показать себя оскорбленным в лучших чувствах, но не
хватило  духу  кривить душой.  Отказ бесправного ссыльного от женитьбы
обжег самолюбие и неприятно озадачил  Григория  Ивановича.  С  потерей
Ираклия-жениха  Шелихов не без угрызений совести в глубинах души готов
был мириться.  Житейская мудрость  услужливо  подсказывала:  "Была  бы
честь  предложена  -  от  убытка  бог  избавил",  -  но  с потерей для
Славороссии зодчего он не мог и не хотел примириться.
     - Станешь  ли  ты  мне  в зятево место - не будем загадывать,  и,
правду сказать, много до того воды утечет, - после некоторого раздумья
примирительно сказал Григорий Иванович.  - Но...  с этим делом кончать
надобно.  Того,  что случилось,  в городе не  скроешь.  Ты  в  чалдоны
уйдешь,   а   меня...  мне  ворота  дегтем  мазать  зачнут.  Врагов  и
завистников у меня хватает,  - захотят ударить по коню,  а попадет  по
оглобле  - так через моих друзей и ты пропадешь!  Пока они догадаются,
чем меня огорчить,  и пока о тебе еще не вспомнили,  отправляйся,  мой
совет,  в  наступающем  девяносто  четвертом  за  океан,  под начало к
Александру Андреевичу,  к Баранову.  Этот не выдаст,  и там  пока  моя
сила!
     - Навсегда отказаться? - взволнованно перебил его Ираклий.
     - Чего ради отказаться? - продолжал Григорий Иванович, увлеченный
нечаянно найденным,  наилучшим,  как ему казалось, выходом из трудного
положения.  - Ты от дочери моей отказался,  я от тебя не отказываюсь и
все тебе предоставляю...  Съедешь в Америку - фьють!  -  в  Гижигу  не
попадешь.  Воздвигнешь  Славороссийск и порт при нем,  нам и себе домы
отстроишь, а там, гляди, и невеста через океан переберется, и прощение
тебе  исхлопочу,  как Николаю Петровичу сделал...  Не захочешь и тогда
жениться?  - Шелихов улыбнулся и,  будто  отпуская  кого-то  на  волю,
развел руками:  - Неволить не буду - наш товар не залежится! Домой, на
Кавказ,  кругом света отправлю - к тому времени  компанейские  корабли
кругом света пущу!  - и денег дам... десять тысяч денег дам, слово мое
твердо!  Токмо за это...  за спасение свое,  пять лет ты в Новом Свете
отработать  должен и отстроить и украсить грады его,  и в том клятву с
тебя беру... По рукам, сынок, что ли?
     Григорий Иванович,  как  обычно,  когда  речь  касалась  Америки,
загорался бодростью,  говорил с важной искренностью и  уверенностью  в
своих  силах.  Не  упускающий  своей пользы,  он,  купец и расчетливый
хозяин,  с широким размахом и  всегда  сопутствующей  ему  удачей  вел
огромное хозяйство трех сколоченных им торговых компаний. Компании эти
разбросаны  по  многочисленным  поселениям,  факториям  и  складам   в
Охотске,  Кяхте,  на  Камчатке,  Алеутских  и Курильских островах и на
материке Америки.
     Волнение молодого  грузина  не  укрылось от зорких глаз Шелихова.
Григорий  Иванович  заметил,  как  пылкая  душа  зодчего  с   живостью
откликнулась  на  то,  что открывалось вдохновенному труду в неведомой
стране.  "Ай да и молодец же ты,  Гриша!" - похвалил себя  Шелихов  за
предусмотрительное  распоряжение,  посланное  с  Кусковым Баранову,  -
заготовить зимой побольше кондового строительного леса,  "чтобы  целый
город из него поднять удалось".
     - По сырости климата там из кирпича строить не дюже способно,  но
сосна  тамошняя - цугой зовется - нашего кедра стоит...  Башню и шпиль
адмиралтейский не забудь только повыше вытянуть,  -  деловито  говорил
Григорий  Иванович,  как  будто  Ираклий  уже  дал  ему согласие стать
архитектором Славороссийска,  -  и  золотого  маку  глав  церковных  -
страсть красиво!  - не жалей подсыпать,  побольше разбросай...  С моря
глядеть, чтобы сердце дрожало!
     Эта "дрожь" передалась и Ираклию.  Он заражался шелиховской верой
в мечту, в возможность наполнить жизнь творчеством, трудом и красотой,
хотя прекрасно знал из рассказов Натальи Алексеевны,  что представляет
собою Славороссия в действительности.  Живые и теплые  глаза  Катеньки
заклинали  его:  "Если откажешься искать меня,  уйдешь - я в монастыре
себя  похороню".  Ираклию  было  только  двадцать  семь  лет  -   пора
наибольшей  силы,  надежд и дерзаний.  В Катеньке молодой грузин видел
все качества  идеальной  подруги  жизни:  следуя  его  указаниям,  она
раскрашивала проекты,  рисовала цветы,  научилась понимать красоту.  В
Наталье Алексеевне  и  самом  Григории  Ивановиче,  так  родственно  и
по-русски просто принявших в свой дом безвестного ссыльного,  он нашел
мать и отца,  которых утратил в раннем  детстве  во  время  одного  из
кровавых  налетов  турецких  диких  орд на Грузию.  Чем же он отплатит
шелиховскому дому, бежав из-под его крова?
     Глаза Ираклия  горели.  Только  родной язык и высокие слова могли
выразить победившие в нем чувства:

                 Мепета шиган сиухве, вит едемс алва ргулиа;
                 Ухвса морчилобс ковели, игица, вин оргулиа.
                 Сма-чама-дидад шесарго, деба ра саваргулиа.
                 Расаца гасцем шениа, рац ара-дикаргулиа.*
     (* 19-е  четверостишие  1-й песни поэмы "Витязь в барсовой шкуре"
Шота Руставели:
                 Щедрость царская подобно древу райскому цветет;
                 Даже подлый покорится воздаятелю щедрот.
                 Снедь полезна, а хранимый бесполезным станет плод.
                 Что отдашь - твоим пребудет, что оставишь - пропадет.
                                                  (Перевод Петренко).)

     Твердые звуки гортанной грузинской  речи  произвели  на  Шелихова
ошеломляющее  впечатление.  Не  понимая и не поинтересовавшись смыслом
сказанного,  он загрохотал в восторге,  как будто с корабельной  мачты
увидел цветущую неведомую землю.
     - Ираклий,  архитект преславный, чего ж ты до сей поры хоронился?
Не  сказывал,  что ты по-американскому знаешь и говорить умеешь...  Да
тебе цены нет за океаном!  Ты  учеников  там  наберешь  и  краснокожих
архитектов понаделаешь... За каждого из них, на самосильного строителя
обученного,  пятьсот...  нет, тысячу рублей тебе плачу, за десятника -
сто... Ну и ну, в бродяги сойти хотел, чудотворец этакий!
     Несмотря на  всю  торжественность  минуты,   Ираклий   неудержимо
рассмеялся,  когда  понял,  что  вообразил  себе  мореход,  услышавший
прекрасную строфу.
     - Нет,  Григорий Иваныч, хоть ты много видел и слышал, походив по
белому свету,  в этот раз ты ошибся,  - с грустью  и  уже  без  улыбки
проговорил  Ираклий.  -  Откуда  мне  знать язык американских жителей?
Слова твоей дружбы и щедрой души победили меня - я еду  в  Америку!  В
ответ тебе благодарность пробудила в моей памяти не слова американцев,
- нет,  это драгоценное  шаири*  из  "Вепхис  ткаосани"  -  "Витязь  в
барсовой шкуре" - великого месха** Шота из Рустави,  золотого колокола
Грузии. Следуя их смыслу, я вверяю тебе мой малый талант и все надежды
на  счастье,  позади  себя  оставляю  горькую  память о прошлом...  Да
сгинет!  (* Особый стихотворный размер грузинской поэтики  -16-сложная
стопа. ** Одно из основных племен грузинской народности.)
     Глубокая серьезность и доверие,  с которыми  молодой  грузин,  не
ставя  никаких  условий,  передавал в его руки свою судьбу,  заставили
Шелихова задуматься,  и он тут же дал  себе  клятву  все  предоставить
Ираклию за океаном,  чтобы он только мог принести там пользу,  и, если
не захочет остаться, отпустить домой на первом же надежном иностранном
судне...
     "И куда как хорошо с  семейством  мне  перебраться  за  океан  да
Катюшку  ему  отдать,  лучшего  она не встретит",  - вернулся Григорий
Иванович  к  своему  первоначальному  решению.  Вспомнилось:   "Жители
тамошние  плодущи...  девица  шляхетная,  не  хотя  быть  монахиней...
выходит замуж за простого детину..." "А купецкая  дочь  и  подавно  за
архитекта  выйти может!" Подумал о внуках,  которых вырастит он людьми
образованными и сильными.  Им ни перед кем не придется шапок ломать...
"Хорошо, за чем же дело стало, в девяносто пятом и двину!"
     - Ну,  подписную  дал,  пошли  обедать...  Ты,   замечаю,   давно
постишься, аль тебя враны, как Илью пророка, акридами питают... А-а? -
по обыкновению шуткой заключил Шелихов подбодрившие его мысли.
     - Н-нет...  я  не  пощусь.  Наталья  Алексеевна  по работной моей
занятости горячее  сюда  присылает,  и  Катерина  Григорьевна  тоже...
жалеет...
     - И ты жалостью сыт?  Ну, пошли щи хлебать и под контракт выпьем!
- Шелихов легко повернул рослого Ираклия и подтолкнул к дверям.
     - Дайте архитекту американскому тарелку... жалости со свининой! -
победоносно   сказал,   оглядывая  жену  и  дочь,  Григорий  Иванович,
усаживаясь за стол.
     - Что случилось?  - спрашивала, переводя глаза с Ираклия на отца,
зарумянившаяся от смущения Катенька.

        5

     Незаметно прошел день официального  Нового  года.  Екатерининская
Русь времена года определяла церковными вехами,  мореход же отсчитывал
годы жизни и труда по открытию навигации  в  Охотском  море,  когда  в
июне-июле оно очищалось от плавающих льдов.
     В конце великого поста перед крыльцом большого  дома  шелиховской
усадьбы  остановилось  десятка полтора крытых кошев с монахами.  Толпа
доброхотных  проводников  из  женщин  и  детей  с  большим   интересом
разглядывала прибывших.
     - Не иначе,  на похороны  слетелись  черные,  -  зловеще  шамкала
беззубым ртом древняя бабка Секлетея,  подосланная Иваном Ларионовичем
Голиковым проследить,  как встретит варнак Гришка  царских  посланцев,
направлявшихся  в  Новый  Свет  по его,  Голикова,  как он был уверен,
благочестивому почину.  Иван Ларионович до глубины  души  был  уязвлен
тем,   что   посланцы  в  черных  клобуках  предпочли  остановиться  в
шелиховском доме,  а не у Голикова.  "Это все зять его  масон  Резанов
нашептал и подсучил", - с горечью думал иркутский "златоструй".
     Рослые монахи  в  клобуках,  выпиравших  из  воротников   волчьих
нагольных  шуб,  высыпали из кошев и топтались,  приплясывая на снегу,
недовольно оглядывая запушенные морозом окна. Некоторые, задрав кверху
бороды,  с  любопытством разглядывали искусно расписанную Ираклием над
крыльцом  дома  вывеску  северо-американских  компаний   Шелихова.   В
обрамлении  шкур и морд невиданных зверей,  райских плодов и цветов на
вывеске был изображен в человеческий рост полуобнаженный,  с копьем  в
руке, медно-красный, свирепый лицом воин американской земли.
     - Истинный сын дьявола,  исчадие адово!  - переглянулись и отошли
монахи, осенив себя крестным знамением.
     Хотелось есть,  с морозцу не грех было бы пропустить чарку доброй
водки.   Чего-чего,   а  такой  малости,  отправляясь  на  край  света
проповедовать слово божие,  постники вправе были  ожидать  от  хозяев,
богобоязненного  и усердного к делу церкви семейства Шелиховых,  - так
рекомендовал возглавившему американскую  миссию  архимандриту  Иоасафу
семью морехода Николай Петрович Резанов.
     По совету кавалера Резанова,  в кошевы,  груженные инвентарем для
будущих  в  Новом  Свете православных храмов,  каждый из десяти членов
миссии  подбросил  по  тюку  или  коробу  своего  товарца  -  суеты  и
побрякушек.  Такой  товарец  пригодится  для  лучшего внедрения веры в
языческие души.  Что это за души, монахи смутно себе представляли. Это
что-то  заключенное  в  нелюдскую оболочку из красной кожи и падкое до
суетных прикрас.
     Голоса, шум  и  возня,  слышавшиеся  за дверями красного крыльца,
замолкли.  Ходом с этого  крыльца  давно  не  пользовались,  и  потому
разбухшие, скованные морозом двери не поддались усилиям хозяев.
     - Не расторопен купчина!  - недовольно  пробасил  отец  Ювеналий,
когда  понял,  что  двери  эти и не откроются.  За клобуком у Ювеналия
спадал черный шлык - отличие  сана  иеромонаха.  У  иеромонаха  мерзли
ноги,  по  его  росту волчьей шубы едва хватало до колен.  - Должен бы
понимать,  сибирский облом,  приличие. Духовных особ на снегу и навозе
ждать заставляет.
     Бывший офицер горного корпуса Семен Васильевич Вязьмитинов, после
нечаянного,  в  пьяном трактирном угаре,  убийства любовницы,  цыганки
Стеши,  решил поставить крест над карьерой своей светской  жизни  и  с
принятием иноческого сана под именем иеромонаха Ювеналия пополнил ряды
неудачливых людей всех сословий,  находивших в те времена  убежище  за
монастырскими стенами.
     Монахи даже не заметили, как неожиданно заскрипели и распахнулись
ворота усадьбы с едва различимой, под гребнем замшелого навеса, иконой
старого письма и на площадь  вырвалась  стая  ездовых  собак,  которых
Шелихов всегда держал при усадьбе в великом множестве.
     Увидев под  окнами  дома  монашеский  поезд  в  окружении   толпы
добровольных  проводников,  Григорий  Иванович преисполнился невольной
гордости:  не к Голикову или Ласточкину,  а к нему заявились  почетные
гости - его имя, значит, чего-нибудь да стоит в Петербурге.
     - Эх, не приготовились принять, как подобало бы именитому купцу и
во все концы света известному мореплавателю! - заволновался Шелихов. -
Наташенька, оленины, что просил, не ставь на стол... Пост ведь! Рыбки,
омулей,  хариуса, нельмы, икорки, гриба всякого, яблок моченых вывали.
Боронись святых отцов оскоромить!  - усмешливо наставлял он жену.  - А
водки, наливок и меду не жалей, постное - это питва... по-церковному!
     Наскоро условившись с Натальей Алексеевной о приеме и  размещении
гостей,  мореход  появился  в воротах усадьбы в камзольном костюме под
шубой, накинутой, несмотря на крепкий мороз, поверх плечей.
     - Добро пожаловать,  честные отцы!  Не осудите, что не с красного
крыльца встретил,  - заели двери проклятые! - широким жестом пригласил
он   гостей   вовнутрь  огромной  усадьбы  и,  сложив  руки  лодочкой,
направился к  отцу  Ювеналию,  по  росту  и  дородности  принятому  за
главного, под благословение.
     - Не мне...  не я,  - толкнул его огромный  иеромонах  в  сторону
невзрачного  архимандрита  Иоасафа,  поддерживаемого  под  локти двумя
услужливыми черноризцами.
     - Рад внийти в дом твой, во христе возлюбленный сын, истинно рад,
понеже  гордятся  россияне  подвигами  твоими  и  усердием   к   вере.
Всемилостивейшим   произволением  государыни  доверено  нам  совместно
потрудиться над умножением богатств державы российской и  просвещением
новоприобретенных  верноподданных...  До отправления нашего за океан о
способах и чине, уповаю, дружески договориться...
     "Востер!" - подумал Шелихов, пропуская мимо себя гостей.
     - Не медведя ли везете,  разлютовались мои песики?  - спросил  он
задержавшегося  в  дверях Ювеналия,  увидев оставшиеся за воротами три
кошевы,  вокруг которых бегали со свирепым  подвыванием  волкоподобные
колымские собаки.
     - Не наши...  Паяс балаганный!  - равнодушно отозвался иеромонах,
снисходя  на  ответ поразившему его камзолу и шпаге.  - От Красноярска
тянется.  В Иркутске комедии собачьи будет ломать и в Америку  с  нами
плыть собирается, соглядатай иезуитский... Только - на, выкуси! - отец
Ювеналий ткнул в сторону отставших кошев кулаком, сложенным в огромный
кукиш.
     Сказанное Ювеналием  возбудило  в  Шелихове  любопытство,  и   он
направился  за  ворота к кошеве.  Завязанная голова "паяса" беспомощно
выглядывала из возка,  куда его загнала волчья,  как  он  был  уверен,
стая.
     - Кто будешь,  эй! - спросил Шелихов, пинками ноги разгоняя своих
свирепых северных псов.
     - Никколо  Миколетти  синьор,  artista  delia  piazza.*  Я  -  на
канате...  малолетние дочки поют и танцуют, как ангелы, и собачки тоже
танцуют,  бьют в барабаны, стреляют из ружья, играют комедию "Мушкетер
и  маркитанка"...  Надеюсь заслужить вашего высокого одобрения,  коего
всегда удостаивался от особ, - лепетал скороговоркой небольшой смуглый
человечек,  выскочив  навстречу Шелихову с маленькой кудрявой собачкой
на руках.  - Примадонна моей труппы Марикита  исполняет  маркитанку...
Гоп,  Марикита!  Гоп,  гоп,  танцуй!  Покажи синьору,  что мы истинные
артисты...  Гоп,  гоп!  Ослабла, бедняжка, и мы тоже два дня ничего не
ели, денег едва хватит с ямщиками рассчитаться, - добавил он, опасливо
поглядев на  стоявших  в  стороне  хмурых  ямщиков.  -  Мы  собирались
показать  наше  искусство в Новом Свете...  Мне только бы до господина
Шелихова добраться, мне в Ирбите о нем... (* Уличный артист (итал ).)
     Наивность и   отвага  смуглого  канатоходца  забавляли  Шелихова.
Такого  чудака  и  вправду  невредно  в  Новый  Свет   спосылать   для
развлечения   одичавших  промышленных  и  показа  американцам  игрушек
российской цивилизации.
     Шелиховские представления  о  театрах  и  артистах  не шли дальше
балаганов, которые он видывал в наездах на ярмарки в Ирбите, Макарьеве
и  в Москве - на Лубянке и Разгуляе.  В Иркутске,  со дня основания не
видевшем в своих стенах ничего подобного,  собачью труппу  канатоходца
встретит несомненный успех, а в диком краю... Мореход зажмурил глаза и
представил себе лица алеутов  и  индейцев,  когда  те  увидят,  что  у
русских  даже  собачки  умеют  плясать,  бить  в барабан и стрелять из
ружья,  в - Америке канатоходец,  с его собачьей труппой, будет дороже
полка солдат!
     - Не по годам глуп ты...  Мимолетй!  - сказал Григорий Иванович с
хмурой  и сожалительной улыбкой,  чтобы не показать,  сколь он доволен
неожиданной находке. - Пока ты разыщешь Шелихова, пропадешь у нас, как
заяц забеглый...  Кто тебя с собаками в дом пустит? Сворачивай, что ли
ко мне,  накормлю девчонков твоих  с  собачеями,  обогреешься,  а  там
поглядим,  чего делать будем...  Может, и впрямь дозволю тебе за океан
плыть.
     Миколетти догадывался,  что  перед ним стоит сам Шелихов,  но раз
столь важному господину  нравится  быть  неузнанным,  Миколетти  будет
дурачком. Канатоходец, лепеча слова благодарности, въехал в усадьбу.
     На Пасхе дом Шелиховых  превратился  в  ярмарку.  В  двух  лучших
комнатах  устроили  выставку  товаров  шелиховских  компаний:  шелка и
цыбики чаю из Китая, моржовые клыки, тюленьи шкуры, искусная резьба по
кости  с  Чукотской  земли  и Камчатки,  китовый ус,  драгоценные меха
морских бобров и другого  зверя  с  островов  и  материка  Америки.  В
большом же складском амбаре,  очищенном от товаров,  для представлений
Миколетти возвели помост с канатом над ним.
     Впереди в беспорядке стояло несколько кресел для почетных гостей,
за которыми были расставлены скамьи для господ чиновников,  офицеров и
купцов,  а  за  ними  -  отделенные барьером,  доской на уровне груди,
стоячие места для прочего народа.
     Иркутские мальчишки,  пролезая под барьером,  выбирались к самому
помосту и самозабвенно наслаждались искусством канатоходца,  танцующих
в  газовых  юбочках  ангелов  -  дочек  Миколетти  и невиданных доселе
собачек в фесках, в киверах, с барабанами, с ружьями.
     Когда Миколетти, по окончании представления, со шляпой в руках, а
его  дочери  с  поднятыми  фартушками  обходили  публику   за   сбором
доброхотных  даяний,  мальчишки  набрасывали в шляпу и фартушки поверх
монет и ассигнаций много пасхальных крашеных яиц.
     - К  американцам  езжай - они тебя бобровыми и медвежьими шкурами
закидают,  за благодарностью с носильщиками выходить будешь!  -  шутил
Шелихов, похлопывая по плечу Миколетти.
     Монахи, жившие в доме  Шелихова,  на  амбарные  представления  не
ходили и с явным неодобрением относились к собачьим комедиям бродячего
итальянца.
     Как-то вечером,   возвращаясь   перед   сном  с  обхода  усадьбы,
возбужденный крепким воздухом весны,  Шелихов решил пройти в  комнату,
где   остановился   отец   Ювеналий.   Огромный  и  мрачный  иеромонах
интересовал Шелихова.  Архимандрит Иоасаф  рекомендовал  Ювеналия  как
знаменитого  рудознатца  и рассказал всю подноготную его похождений на
Урале и в Москве, подведших дворянина и горного офицера под монашеский
клобук.  Шелихов  надеялся с его помощью поставить за океаном разведку
руд и железоделательное предприятие.
     - Сгинь...  исчезни...  уйди!  -  услыхал  Шелихов  рокочущий бас
Ювеналия в ответ на свой  стук  в  дверь.  -  Чего  ты  хочешь?  Зачем
приходишь терзать меня... чур, сгинь! - выкрикивал монах.
     - Наше место свято!  - прошептал удивленный мореход, но отступить
не захотел и толкнул дверь.  - А-а...  - понимающе протянул он,  когда
увидел   обезумевшие,   испуганно   выпученные    глаза    иеромонаха,
вздыбившегося над уже пустым водочным штофом на столе.
     - Это ты, а я думал... - шумно вздохнул Ювеналий.
     - Не  добро  одному  в  ночи  думать,  отец,  -  весело отозвался
Шелихов,  будто не замечая его странного поведения. - Ежели приемлешь,
а ее,  - кивнул на штоф, - и монаси приемлют, доставай еще, повторим и
погуторим,  как в Америке искать и лить железо... Без своего железа не
осилить нам дела!
     Огромный человек взмахнул гривой черных с проседью  волос,  хотел
что-то сказать,  охнул и молча пошел к стоявшему в углу коробу, достал
и поставил на стол непочатый штоф.
     - Хорош! Не нашего курения... А закусить-то и нет ничего?
     Монах кивнул на краюху черного хлеба и рассыпанную по столу соль.
     - Э-э,  да  это  спиритус,  первак,  морское питье!  - побагровел
мореход,  хлебнув из налитой кружки.  - Ничего,  он языка не  вяжет  и
разума прибавляет.  Так вот,  отче,  чего я хотел просить: возьми труд
разведать руды железные и медные и обучи людей тамошних железо и  медь
варить,  к вящей славе и пользе нашего отечества. И с меня за то, чего
похочешь, взыщешь...
     - И рад бы - не смею!  Она на все запрет наложила,  - таинственно
прогудел Ювеналий, дикими глазами всматриваясь в тьму за окном.
     - Не думал,  отец,  что ты к бабьим,  шепотам прислуживаешься,  -
хмуро сказал Шелихов.
     - Не шепчет - поет она и танцует...  цыганка...  Стеша...  кружит
вокруг меня,  а сама шею...  рукой прикрывает,  и кровь  -  палашом  я
рубнул  ее  -  кровь  через пальцы брызжет фонтанчиком...  то-онким...
О-о-ах!
     Вздох, вырвавшийся  из  огромного  тела  Ювеналия,  показался так
страшен,  что Шелихов и сам готов был поверить в присутствие среди них
какой-то  зарубленной цыганки,  присвоившей таинственную силу и власть
над судьбой убийцы.
     - Нехорошо тебе...  друг,  - встал и направился к дверям Шелихов,
невольно отказавшись в обращении  от  уважительного  слова  "отец".  -
Скучаешь ты, я пойду пришлю кого-нибудь.
     От Ювеналия Шелихов пошел было к архимандриту Иоасафу  поговорить
об  иеромонахе,  но  у  самых  дверей комнаты Иоасафа раздумал и круто
повернул к себе:  о чем говорить? "Бесы одолевают, - скажет страж души
Ювеналия   сухой   архимандрит,   -  наипаче  любострастия  и  гордыни
человеческой - сих не допускай в душу",  - и опять же свернет разговор
на промыслы и доходы компании,  на готовность принять бремя контроля и
руководства деятельностью управителя Баранова,  "понеже тот наемный  и
из  простых мужиков".  В какой раз повторит "не трудящийся да не ест",
перекрестится и попросит письменного приказа об освобождении  духовных
лиц от мирских работ для ради сана и успеха проповеди слова божьего.
     Войдя к себе в спальную, Григорий Иванович увидел при ярком свете
перенесенного  сюда  кулибинского  фонаря светлое лицо жены,  спокойно
читавшей какую-то книгу.  Не  захотелось  омрачать  это  дорогое  лицо
рассказом о душевных муках монаха-убийцы.
     - Натальюшка,  навигация на носу,  собери меня  в  дорогу,  через
неделю в Охотское выеду - корабли под монахов и прочих людей проверить
надо...  Не шуточное дело через океан благополучными перевезти  людей,
самой   царицей   посланных,  да  и  клади  сколько!  -  с  наигранной
беззаботностью обратился он к жене. - Без меня опять тебе доведется за
делами  досматривать,  как  и  что,  учить тебя не буду,  знаю - все в
наилучшем виде произведешь.  Один наказ оставляю:  ровно  через  месяц
вслед  мне  монахов  этих  под  распоряжением  Ираклия вырядишь,  да и
Мимолетй с собачеей,  с женкой,  девками и  прочих  людей  по  списку,
оставлю реестр, еще скот и кладь...
     Наталья Алексеевна во всех подробностях знала о соглашении  между
мужем и их будущим - она хотела так думать - зятем,  "всея Славороссии
генеральным архитектом", - как в шутку стал называть его Шелихов.
     - Ложись опочивать,  родной! - спокойно ответила она, ни о чем не
расспрашивая. - Будет день - будет и забота...

                           Глава четвертая

        1

     В конце   мая,   вслед   за   паводком   на   Лене,   Шелихов   в
восьмивесельном,  проконопаченном  мхом,  легком  паузке  с  мачтой  и
парусом на случай попутного ветра двинулся в Охотск.  Дело  предстояло
нешуточное:  в Охотске нужно было снарядить корабли,  приготовить их к
намеченной  в  конце  лета  отправке  в  Новый  Свет  большой   партии
поселенцев,  мастеровых,  промышленных  да  и  прибывших из Петербурга
монахов-миссионеров и собачьей труппы бродячего канатоходца Миколетти.
Отъевшийся   и  отдохнувший  Миколетти  легко  согласился  на  уговоры
Шелихова.
     - Не обмани,  Мимолетй, приезжай! Из-за океана богачом вернешься,
дочки в бобрах ходить будут.  А для верности паспортишко мне отдай,  в
Охотском,  как прибудешь,  назад получишь,  - и,  заметив укоризненный
взгляд Натальи Алексеевны,  передал ей паспорт, сказав больше для нее,
чем для Миколетти:  - Пустое!  Здесь человеку он ненужный,  а спросят,
скажешь - хозяину отдал.
     После напутственного молебна,  присев по обычаю перед дорогой под
образами,  Григорий Иванович решительно встал и,  отдав земной  поклон
жене, сказал тихо:
     - Благослови, Наташенька...
     Наталья Алексеевна припала к плечу мужа лицом,  подобным восковой
маске,  и, забыв о присутствии служившего молебен архимандрита Иоасафа
и  ревнительных  к  православию  монахов,  часто  и  мелко  закрестила
кержацким двуперстным знамением склонившуюся перед ней любимую, теперь
такую седую и, казалось ей, слабую голову своего Гришаты.
     - Будя,  будя!  -  усмехнулся  смущенно  Григорий   Иванович.   -
Перепустишь  во  мне  святости,  святым до Охотского не доберешься и в
Охотском дел не справишь... Ираклий, архитект генеральный! - обернулся
Шелихов к грузину.  - Гляди в оба,  чтобы в сохранности довел караван,
людей и кладь.  На тебя возлагаю,  а в  помощь  тебе  Мальцев,  Максим
Максимыч, пойдет. Он мужик бывалый, тертый, слухайся его. Дело большое
и строгое!
     Ираклий молча  кивнул:  слушаю,  мол,  и  понимаю,  выпрямился  и
расправил сухие широкие плечи.
     - Управишься!  - подтвердил мореход и подумал:  "В зятья выходит,
пускай  к  делу  приучается".  -  Ну,  счастливо  оставаться   и   нас
дожидаться!
     Шелихов вышел на крыльцо к своей молодец  к  молодцу  подобранной
ватаге,  разместившейся  на  полутора  десятках  двухколесных  высоких
тележек, которые в Сибири, как и в степной России, зовутся "бедою".
     По тяжкой дороге, прихотливо кружившей в диких горах Прибайкалья,
устремились на Качуг,  первую пристань в верховьях  Лены.  Лена  здесь
зачинается из горного ключа, в полутораста верстах от Иркутска.
     Трудно себе  представить,  сколько  мужества,   сил,   умения   и
предприимчивости   требовали  эти  каждую  весну  совершавшиеся  вояжи
Шелихова и шедших за ним людей из Иркутска в Охотск для приема клади с
кораблей  и  отправления этих кораблей,  которые связывали Россию с ее
мало кому известными заокеанскими владениями.
     На Улахан-юрях*  -  Великой  реке - русские люди появились лет за
полтораста до Шелихова  и  оседлали  Лену  на  протяжении  пяти  тысяч
километров  ее течения,  имея самую примитивную технику:  свои руки да
широкий уральской топор.  Ценой неисчислимых жертв и усилий  подчиняли
себе  русские  одну  из  самых  больших  рек мира,  возникшую на месте
древнего Ангарского моря. Из года в год, от ледохода до ледостава, они
спускали  свои  утлые  шняки  на  Лену  и  плыли.  А  плавать  по Лене
приходилось с немалой опаской:  после каждого половодья река  капризно
меняла  фарватер,  этот  фарватер  загромождался несущимися по весне и
осенью в Ледовитый океан ледовым салом и  стволами  таежных  великанов
кедров и сосен,  подмытых и снесенных сибирскими непогодами в реку; на
сотни верст тянулись  под  Жигаловом  и  Усть-Кутом  перекаты;  "щеки"
отвесных скал на обоих берегах под Киренском сужались до того,  что не
проскочишь,  а посредине ко всему прочему еще злой камень "Пьяный бык"
и такие же "Ленские столбы" под Сыныяхтатом!  Удивительно ли, что они,
эти русские люди,  пройдя такой путь и подготовив себя к трудностям  и
опасностям,  смогли  на  своих  без  единого гвоздя собранных шнитиках
пересечь океан и одолеть необоримые сулои, непроходимые горные хребты,
ледники,  вулканы  и  лесные  дебри  негостеприимного побережья Нового
Света? (* Якутское название Лены.)
     Плавания по    Лене   и   рассказы   русских   землепроходцев   о
странствованиях по Камчатке и Чукотке открыли душе Шелихова еще тогда,
когда   он  был  молодым  и  безвестным  приказчиком  сибирского  туза
Лебедева-Ласточкина, прекрасные свойства русского человека - дерзателя
и натолкнули его на свершение великого подвига.
     Шелихов и  в  зените  своей  славы  любил  плавать  по   Лене   и
волновался, беспокоился за удачу каждого плавания
     "Коль по Лене благополучны прошли, - все океаны и прочее одолеем,
-  думал  он,  сходя  с паузка на Якутской пристани в этот двенадцатый
свой вояж на Охотск, и не удержался, чтобы озорно не пошутить:
     - Лена...  - мореход сделал строгое лицо, - она баба хучь ладная,
да злая...  Кто с ней уладится,  тот и с чертовой  бабкой  уживет.  Не
робейте, мужики, женитесь!
     Ватага встретила шутку хозяина взрывом хохота. Работу морехода за
кормовым  веслом  на  перекатах,  между  "щек" и под "столбами",  люди
видели и вспоминали с одобрением.
     Из Якутска,  поднаняв проводников из надежных якутов,  Шелихов на
местных  малорослых,  лохматых,  но  необычайно  выносливых   лошадках
тронулся  в  Охотск через тайгу и горные хребты.  Он не захотел терять
время на передвижение вверх по течению Алдана, Майи и других больших и
малых рек, связывавших Якутск с охотским побережьем.
     Обычно сибирские купцы-торговцы и господа чиновники пробирались в
Охотск,  если  имели  в  том  нужду,  на  паузках вверх по сбегавшим с
Яблонового хребта притокам Лены - Алдану,  Майе, Юдоме. Ватага нанятых
или согнанных по повинности храпов, из русского таежно-бездомного люда
и "немаканых" якутов и тунгусов, тянула паузок против быстрого течения
изо всех сил, хрипя и задыхаясь под лямками, закрепленными на голове и
груди.  Крутой же водораздел между реками Юдомой  и  Охотой  одолевали
волоком, спускали паузок с загорбков на охотской стороне и долго потом
перевязывали ветошью пораненные в буреломе  ноги.  Зато  совсем  иначе
чувствовал  себя  купец под охраной нескольких приказчиков и подручных
людей с ружьями или господин чиновник с солдатами.  И  тот  и  другой,
вальяжно  отлеживаясь  на  палубе паузка,  лишь постреливали временами
через головы яремных в  померещившегося  в  прибрежной  чаще  медведя.
Чиновники  ездили  бесплатно,  "по  государственному  делу",  купцы же
платили гроши.  Словом,  и те и другие крови  и  поту  людского  брали
много.
     Шелихов пренебрегал таким обычаем передвигаться,  да  и  временем
всегда  дорожил.  И  в этот раз посадил он ватаги на-конь да в телеги,
нанятые в дороге, и сам уселся - ноги до земли - на мохнатого буланого
жеребчика  под  якутским,  бисером  расшитым,  с серебряными поковками
седлом.  В защиту от страшнейшего врага в тайге - сибирского  гнуса  -
наготовил  медвежьего  сала  с дегтем,  сам обмазался и людям приказал
сделать то же.
     - Не жалей дегтярки, мажься, душу и кровь сбережешь, а в Охотском
в бане отпаримся!  -  хохотал  Шелихов.  Под  деготной  раскраской  он
уподобился    в    своем   волчьем   малахае   всамделишнему   лешему.
Проводники-якуты,   нечувствительные   к   таежной   мошке,   боязливо
оглядывали  людей ватаги,  отыскивая за деготной маской знакомые черты
веселого купца и его товарищей.
     Последний, самый трудный тысячеверстный переход прошел гладко.  В
середине июня Григорий Иванович  с  ватагой  спускался  со  взгорий  к
Охотску.  Убогий  городок  распластывался  в  низине между устьями рек
Охоты и Кухтуя и  походил  скорее  на  кучу  больших  черных  раковин,
неведомо кем разбросанных на плоских болотистых берегах Охоты,  чем на
сборище людских деревянных домишек.
     В разговорах с большими людьми столицы, в бесчисленных докладных,
подававшихся  в  правительственные  коллегии,  в  письмах  к  Баранову
Шелихов  не упускал случая пожаловаться на "гнусность" и непригодность
этого единственного в его время выхода России в Тихий  океан.  Попадая
сюда  по  делам,  он  впадал  всякий  раз  в отчаяние и от этого терял
присущее ему легкодушие и покладистое отношение к людям.
     Порт Охотск  -  казармы,  магазины и несколько служебных домиков,
построенных  лет  пятьдесят  назад  Витусом   Берингом,   -   ежегодно
затоплялся рекой Охотою и ее соседом Кухтуем. С моря к порту вел узкий
фарватер,  шириной в двести футов и в два с половиной  фута  глубиной.
Без  крайней  надобности корабли в этот порт заходить не отваживались.
Они отстаивались в четырех-пяти верстах от него на открытом рейде, где
грузились  и разгружались,  хотя и на рейде до конца июня,  а иногда и
позже носились льды.  Льды шли с 65<sup>o</sup> северной широты,  из Пенжинской и
Гижигинской губы.
     Самый городишко Охотск - сотня черных,  покрытых мхом и плесенью,
источенных   дождем  и  ветрами  бревенчатых  домиков  -  благоразумно
раскинулся в трех-четырех верстах выше порта.  Но и здесь все  тонуло,
когда разливалась Охота и шли дожди.  Тритон Охотск,  пребывая в воде,
не  имел  питьевой  воды.  В  страшные  зимние  стужи  и  ветры   воду
приходилось доставлять в бочках, с людской и конной упряжкой, из ключа
верстах в пяти от  города.  Впрочем,  потребность  во  влаге  охотские
жители привыкли утолять больше водкой, чем водой.
     Иностранцы хорошо знали это  гиблое  место  и  редко  заходили  в
Охотск.  А Шелихов из-за каприза недовольной им самодержицы на троне и
происков тех,  кто толпился около трона,  вынужден был отказываться от
самого  насущного  поиска  незамерзающей  гавани на азиатском берегу и
преодолевать  невероятные  трудности,  чтобы  поддерживать  из   этого
гнилого закута связь с заокеанскими владениями России.

        2

     Забрать с  собой  в  Охотск  всю  партию  отъезжающих  в  Америку
Шелихов,  конечно,  не мог.  Это было бы необдуманно. Люди не могли бы
найти  для себя здесь жилья до погрузки и отправки судна.  Среди них в
этот раз было много семейных, с женами, ребятишками, домашним скарбом.
А  Миколетти  со  своими  собаками  и  девчонками  - куда бы они здесь
делись?  Жилые строения  компаний  Шелихова  были  невелики;  обширны,
правда, шелиховские склады, но товар из складов на улицу не выставишь.
Сотня же домишек охотских старожилов забита сибирским бродячим  людом,
собиравшимся в Охотск для поживы и заработка, да и кто за постой будет
платить,  когда охотчане,  пользуясь горячими днями, за переночевку по
полтине с рыла спрашивают.
     На горьком опыте минувших  навигаций  Шелихов  убедился,  к  чему
приводит людей даже недолгое пребывание в Охотске. От тесноты и грязи,
от испарений болот и свалок люди начнут болеть лихорадкой. Бессемейные
же  от  баб  охотских,  а  они все гулящие,  еще подарков венерических
наберутся и повезут  такую  пропастину  в  Новый  Свет.  А  кое-кто  в
ожидании  отплытия  просто  сопьется  и разбалуется,  глядя на угрюмое
море, в размышлениях о своей судьбе...
     Самому-то Григорию   Ивановичу  в  Охотске  никакого  времени  на
размышления  не  оставалось.  Просыпаясь  под  полуночным  незаходящим
солнцем северных широт, он будил измученных в труде людей и в ответ на
недовольное их ворчание отшучивался:  "Не зовут вола пиво пить,  зовут
вола воду возить".
     Шелихова поглотили заботы по снаряжению к  предстоящему  плаванию
только что выстроенных и за несколько дней до его приезда спущенных со
стапелей на воду двух кораблей,  никогда еще  не  пересекавших  океан:
двухпалубного   галиота  "Три  иерарха"  и  однопалубного  шнита  "Св.
Екатерина".
     На этих  двух  судах  предстояло разместить,  не считая команды и
запаса пресной воды,  до ста восьмидесяти пассажиров и двадцать  тысяч
пудов  груза,  включая  домашний скот,  птицу,  десять упряжек ездовых
собак, бороны, сохи разные товары и продовольствие.
     При недостатке   материалов  и  умелых  рабочих  рук  нужно  было
поломать голову над приспособлениями по  погрузке!  Шелихов  дневал  и
ночевал  на рейде,  не сходя с заякоренных кораблей.  Он сам кузнечил,
выделывая  скрепы,  болты,   наугольники,   сам   плотничал,   нашивал
фальшборты,  возводил  навесы  для  людей,  строил загоны и стойла для
скота, подвесные клетки для домашней птицы и собак.
     Платил Григорий Иванович,  не зажимая копейки, и рассчитывался по
субботам сполна.  Однако количество работавших на оснащении кораблей с
каждой   получкой   уменьшалось.   И   к  третьему  от  начала  работы
понедельнику пять шлюпок  не  вернулось  из  Охотска,  на  корабли  не
явилось и половины людей.
     "Придется Коху кланяться и облавой  сгонять  сукиных  детей.  Все
они,  поди,  у Растопырихи водку хлещут", - подумал Шелихов. А тут как
раз заладил дождь, и Григорий Иванович съехал на берег в байдаре.
     Под вечер  того  же  дня  со  штофом  сладкой  и крепкой облепихи
изготовления  Натальи  Алексеевны  и  связкой  гусиных  полотков*   он
предстал  пред  охотским  комендантом  Готлибом  Ивановичем Кохом.  (*
Копченая гусятина.)
     Возвышенной и  чувствительной  душой  обладал асессор Кох.  Когда
Григорий Иванович распахнул дверь,  Кох,  зажмурив глаза и истаивая от
умиления,  извлекал  из  своей  простуженной  флейты  какую-то тягучую
немецкую мелодию. Возвышенность чувств и игра на флейте придавали, как
сам  об  этом  думал  Кох,  еще больший вес и значение его собственной
асессорской персоне.
     Шелихов, прекрасно  разбираясь  в людях,  постарался рассказами о
петербургских  встречах  и  алмазной  медалью-портретом,  пожалованной
царицей,  внушить  асессору  Коху  достаточно  высокое  мнение о своих
"связях и знакомствах",  да и за  административные  услуги  коменданта
мореход,  как  человек  практический  и  искушенный,  платил  щедро  и
вовремя.
     - Ах,  как я рад, как я рад! Чем могу служить, почтенный Григорий
Иванович?  - проговорил и, отбросив флейту, вышел из-за стола охотский
"бог".
     - Облава надобна,  чалдонов моих собрать...  Ну и выпить по этому
случаю  за  твой  успех,  господин  комендант!  - без обиняков ответил
Шелихов и, разливая в оловянные кружки густую облепиху, напомнил: - На
небе бог, а в Охотске...
     - ...Кох! - самодовольно подсказал Готлиб Иванович.
     Шелихов засмеялся:
     - Это известно уже и  в  Петербурге,  слыхивал  и  там,  говорят:
"Кох!.." Но облаву умно надо устроить, днем и токмо в дождь, когда все
под крышу залезут,  и чтобы казаки не кучей,  а по два, по три в кабак
заходили,  и  на  улице  расстановить  и  хватать,  кто побежит,  да в
комендантское гнать, а здесь уж мы разберемся...
     Самой большой  гнусностью  охотской жизни мореход считал асессора
Коха,  но в создавшемся положении только с  помощью  Коха  можно  было
снарядить  корабли.  Охотские старожилы и собиравшаяся сюда к открытию
навигации беглая вольница - люди с царских каторжных рудников Акатуя и
Нерчинска,  нередко  и  из  глубин  центральной России,  изуродованные
звериным бесправием,  жестокостью и  произволом  властей,  задавленные
горем и нищетой, все эти люди, естественно, не могли видеть в мореходе
ничего,  кроме удачливого купца и промышленника, сорвать с которого не
грех,  а обмануть - заслуга.  В свою очередь, горячий и порывистый, не
искушенный раздумьем  над  первопричинами,  разъедающими  человеческую
душу,  Шелихов  часто шел по линии наименьшего сопротивления и пытался
либо силой денег,  либо принуждением заставить во всем изверившихся  и
отчаявшихся  людей служить его Славороссии - стране,  где все будет не
похоже на жизнь в Охотске, в Сибири, в России.

        3

     Охотскую кабатчицу звали в  народе  Растопырихой,  настоящего  ее
имени,  кажется,  так никто и не знал. Эта Растопыриха, огромная баба,
весом в мелкую якутскую корову,  славилась тем,  что выходила один  на
один и вышибала дух из самых отчаянных каторжников,  загулявших или не
заплативших ей за выпитое.
     Необъятные грудь,   спина   и   бока   Растопырихи,  как  шепотом
пересказывали  очевидцы  ее   оголений   по   пьяному   делу,   носили
бесчисленные следы ножа, шипов кистеня и стекла бутылок.
     Заведение Растопырихи звали "мухоловкой".
     - Ко мне люди,  как мухи на мед,  идут, и бог с ними, пущай идут,
ежели я сладкая! - басом, мрачно и безулыбчиво шутила Растопыриха.
     Зарезанных в   "мухоловке"   людей   всегда  находили  далеко  от
заведения Растопырихи,  под стеной,  а то и в сенях чьей-нибудь  избы.
Следствия  по  таким находкам являлись немалой статьей дохода асессора
Коха.  Делилась  с  ним  Растопыриха  и  питейным   доходом,   покупая
контрабандный  ром  и  русскую сивуху из казенной магазеи,  делилась и
платой за укрытие  у  себя  "несчастненьких",  за  которыми  числились
громкие дела.
     - Ежели на улице возьмут,  я не в ответе,  а у меня живи,  как  в
скиту   за   угодниками!   -   говаривала   Растопыриха,  принимая  от
постояльцев,  избегавших встречи  с  представителями  власти,  золотой
песок и самородки.  И "мухоловка" ее среди сотни жил Охотска считалась
самым спокойным и развлекательным приютом - и выпить можно без  опаски
и в карты поиграть, и в зернь, и в юлку...
     Вторые сутки лил обложной дождь.  Все живое забилось под крыши. В
чаду  черкасского  табака  и  сибирской спирающей дыхание махорки,  за
несколькими столами обширной горницы в избе Растопырихи,  елозя ногами
по  скользкому  от  грязи  полу,  сидело  десятка три варнаков в самом
фантастическом тряпье,  в азямах, рваных кафтанах, полушубках на голом
теле, в женских летниках и чуть ли не в юбках вместо портов.
     Играли в юлку Распиленные говяжьи кости,  с  выбитыми  на  них  и
зачерненными точками, прыгали по столу.
     - Чеква,* - разочарованно считает бросивший. (* Четыре.)
     - Мой, верх - петушки!* - отвечает партнер и впивается взглядом в
третьего. (* Пять.)
     - Лебеди,* все мое, - равнодушно говорит третий, откинув кости, и
сгребает к себе ставку - три щепоти  отмеренного  наперстком  золотого
песку.   -  Подай,  матка,  шляхетной  компании  по  шкалику,  Иероним
Залесницкий угощает!  - сказал  Иероним,  опуская  собранный  песок  в
карман очутившейся около него Растопырихи.  - Нет, панове, - продолжал
он с форсом,  - юлка не шляхетная игра,  без умствования...  Давайте в
чалдонках** фортуны шукать...  Вот они, акатуйской работы! Гляди, очки
какие:  червоные,  кровью из становой жилы наведены,  чорни - сажей на
крови... Эх, кто же против меня в три листика с фалкой да с бардадымом
сядет? Только пенензы на кон! (* Девять. ** Игральные карты.)
     Противник нашелся.  Уселись  и  сосредоточенно  принялись  ловить
бардадыма,  поливая друг друга изощренной руганью, в которой форсистый
поляк никак не уступал первенства бойкому ярославцу.
     - Тьфу!  - сплюнул  молодой,  высокий,  косая  сажень  в  плечах,
чернобородый мужик и отошел от ругающихся игроков.
     - Ты, Стенюшка, не форси, - смеясь отозвался один из храпов. - Не
форси  и  не  плюйся.  Ты,  если  хочешь,  лучше  спой  нам али сказку
расскажи... С охотой послухаем...
     Чернобородый мельком   оглядел   присутствующих,  остановился  на
круге,  сомкнувшемся вокруг играющих в карты,  тряхнул  копной  черных
кудрей, но послушно сел, подумал мгновение и сказал:
     - Про Максима про Зализняка спою, которую он сам сложил.
                    - Добрий вечiр тобi, зелена дiброво!
                    Переночуй хоч нiченьку мене молодого!
                    - Не переночую, бо славоньку чую
                    Про твою, козаченьку, голову буйную.
                    - Добрий вечiр тобi, ти, темний байраче!
                    Переночуй хоч нiченьку та волю козачу!
     Голос певца,  густой и мягкий, - а пел чернобородый необыкновенно
хорошо и свободно, - прозвучал горькой обидой и вызовом судьбе. Пел он
на   украинско-русском  народном  языке,  равно  понятном  украинцу  и
русскому.
     Для русского человека ничего нет доходчивее хорошей песни, да еще
спетой ладно и с душой.  Варнаки замолкли,  даже картежники  на  время
забыли  про  карты и обернулись к певцу,  когда он среди необычной для
"мухоловки" тишины закончил песню  горькой  и  недоуменной,  но  столь
понятной для его слушателей жалобой:
                    - Не переночую, бо жаль менi буде,
                    Щось у лузi сизий голуб жалiбненько гуде.
     Эта песня  про   Зализняка,   сложенная,   по   преданию,   самим
Зализняком,  грозным  народным  карателем украинских и польских панов,
лет тридцать назад сосланным после ликвидации Колиивщины  в  сибирские
рудники  под Нерчинск и счастливо ушедшим из них на родину - в далекую
Украину,  нашла живой отклик среди сибирских варнаков.  Каждый из  них
лелеял в этой песне свою мечту о воле, о свободе.
     - Кончай!  Чего ж ты,  неужто забыл?  - зашумели слушатели, когда
певец  неожиданно замолк.  - Про душителей,  гонителей наших,  чтоб их
погибель взяла, подавай, парень! Хорошо у тебя песня выходит...
                  Вже ж про тебе, козаченьку, вороги пытають,
                  Щодня й ночi в темним лузi все тебе шукають.
                  Гей, як крикне козаченько до гаю, до гаю:
                  - Наiзджайте, ворiженьки, сам вас накликаю!
     Певец не   видел  предостерегающего  взгляда  Растопырихи,  около
которой  неожиданно  для   всех   увлеченных   песней   бродяг   вырос
проскользнувший  в  избу  асессор Готлиб Кох с несколькими казаками из
"братских" - бурятов.
     - Кого  это ты,  сукин сын,  накликаешь,  не знаю и спрашивать не
буду,  а вот асессора Коха,  раз ты его себе на  голову  накликал,  ты
навек запомнишь и песню про меня сложишь...  Взять этого! - блеющим от
обиды голосом прервал Кох певца.  - А остальные, которые без паспорта,
выходи  на двор!  - провозгласил грозный комендант.  - Да не вздумайте
бежать: сами знаете, что из этого будет...
     Бродяги, подавшиеся  при  появлении  Коха  к  окнам и готовые уже
выпрыгнуть,  заметили через затягивавший  их  тюлений  пузырь  мрачные
фигуры казаков из бурят с ружьями и в раздумье остановились.
     - Ах ты,  обглоданный, так ты уговора держишься?.. Деньги взял, а
меня на срам,  на растерзание людям выставляешь...  Да я из тебя...  -
взревела Растопыриха и,  как медведица, поднятая из берлоги, двинулась
на Коха,  не замечая выразительного мигания рыжих ресниц коменданта, -
я из тебя кишки...
     И упала  к  его  ногам,  оглушенная  стоявшим сзади ее "братским"
ударом приклада по затылку.  Люди переглянулись и один за другим молча
пошли к выходу.
     - Один,  два,  три...  Девять,  десять...  двадцать...  тридцать,
тридцать   пять...   Эк   вас   набралось!   -  считал  их,  помахивая
предусмотрительно  взведенным  пистолетом,  Кох.  -  За   этим   особо
смотреть,  -  кивнул  он  на чернобородого певца,  замыкавшего цепочку
захваченных облавой людей
     В избе  на  полу осталось распростертое тело Растопырихи,  вокруг
головы которой ширилась,  смешиваясь с грязью,  черная кровяная  лужа.
Вылезшая  из  запечья  пестрая  лайка  подошла  к  хозяйке,  осторожно
обнюхала кровяную лужу и,  отскочив в испуге  в  сторону,  присела  на
задние лапы и тоненько,  прерывисто заскулила. Собачонка будто поняла,
что рука асессора Коха навсегда зачеркнула  его  счеты  с  хозяйкой  и
никто  не будет интересоваться,  за кем осталось кровавое сальдо,  тем
более что "на небе бог, а в Охотске Кох..."
     И действительно,  отписывая  в  Иркутск  сибирскому  наместнику в
очередном месячном отчете о действиях  по  своему  управлению,  Кох  в
реляции  об  очистке  Охотска  от  беглых  и  сомнительных людей нашел
возможным ограничиться скромным пояснением: "...при сих моих действиях
некоторые   оказали   отчаянное  сопротивление...  и  оная  гулящая  и
разбойная баба Растопыриха при нечаянном ударе отдала богу  душу...  а
служилого  селенгинского  казака  Семейку  Бровкина  за  послушание  и
твердость наградил я из казенных денег пять рублей и  награждение  сие
на предмет списания прошу милостиво утвердить".
     Семейка Бровкин,  получив от асессора  Коха  не  пять  рублей,  а
двугривенный,  так  никогда  и  не  догадался  о  причине  неожиданной
щедрости скупого на поощрения начальника.

        4

     Обычные для Охотска в  середине  лета  обложные  дожди  и  туманы
превращали  город  в  топкое  болото,  пробираться  по  которому  люди
решались только на коне, да и то по великой нужде.
     Сидя в  пристроенной  к  амбару жилой избе у поднятого волокового
оконца,  Шелихов бездумно прислушивался к едва доносившимся  из  порта
унылым звукам колокола, возвещавшего начало приливной волны...
     Неожиданно на "улице",  превращенной дождем  в  широкий  грязевой
поток,  показались  люди.  Они  брели  по  колено  в  воде,  с  трудом
вытаскивая ноги из вязкой грязи, спотыкаясь и падая; многие без шапок,
иные  в наброшенных на голову рогожах,  из-под которых светилось голое
тело.
     Человек двадцать   верхоконных   казаков,   бурят,  под  надзором
ехавшего сзади Коха с личной охраной,  упорно держали людей  посредине
грязевой  реки,  топча  конями  и  полосуя  по  чем  попало  нагайками
отстающих.
     - С  облавы  ведут!  -  догадался Шелихов и досадливо поморщился,
припомнив,  что он сам несколько дней назад присоветовал Коху устроить
облаву в разгаре дождя. - И до чего же глупая и злая на русских голова
у немцев. В грязи купает, нарочно изгаляется, свистун проклятый...
     Чувствуя угрызения  совести  за скверный сговор с Кохом,  Шелихов
отодвинулся от оконца,  как вдруг его внимание привлек  двигавшийся  в
толпе уверенно и не спотыкаясь высокий,  просторный в плечах мужик,  с
яркими голубыми глазами,  с лицом,  заросшим черной курчавой бородкой.
Продвигаясь,  голубоглазый поддерживал товарища,  изнуренного, видимо,
тяжкой болезнью человека в насквозь промокшем изорванном азяме.
     "Неужто тот...  гайдук Жеребцовой?  - силился припомнить Григорий
Иванович черные усы на молодом румяном лице и грустные  голубые  глаза
детины,  который  почти на руках снес Шелихова в сани после припадка у
Зубова.  - И как имя-то его?  Забыл, прости господи... Да что теперь в
имени,  оно  теперь  другое у него,  имя...  А выручить парня надо,  в
Коховых  руках  останется  -  в  жеребцовские  попадет,  и  тогда   уж
пропадет..."
     Направив Коха на своих сбежавших рабочих,  Шелихов сейчас вдвойне
почувствовал   необходимость   сделать  что-то,  чтобы  спасти  парня,
невольной причиной несчастий которого ему  привелось  стать  три  года
назад.
     - Здоров, господин комендант! - вышел Шелихов на крыльцо, не зная
еще сам, что сделает. - С уловом вас, - сказал он, вглядываясь в то же
время в голубоглазого человека. - А ты как попал в честную компанию?..
Этого  вы  мне  зараз  же  отпустите,  господин комендант,  первый мой
такелажник и позарез нужный!..
     Стенька с  первого  взгляда  узнал  Шелихова,  когда тот вышел на
крыльцо.  Преодолев невероятные препятствия, он и в Охотск пробрался с
тайной мыслью,  что именно здесь,  на краю света, на берегу последнего
моря,  он откроется мореходу и попросит перебросить его в  заокеанскую
страну,  где,  как он уже слышал среди зубовской дворни, найдено людям
счастье и богатство.
     Стенька не  считал  морехода  виновником  выпавших  на  его  долю
испытаний и горькой судьбы.  Три года жизни в бегах,  - а за это время
он  пешком  из  Петербурга,  с  запада  на  восток,  через всю Россию,
добрался до Охотского студеного моря, - научили Стеньку многому.
     Думая об  этой встрече,  Стенька почему-то всегда был уверен в ее
добром для него, а не худом конце и потому строил радужные планы своей
будущей  жизни  в  шелиховской  заокеанской  Америке.  Там  его уже не
достанут маленькие жесткие руки Ольги Александровны Жеребцовой.
     - Прости бога для,  хозяин, сам вижу... и уж никогда Мишка Глазов
против твоей воли не пойдет!  Прости,  - понял и  находчиво  отозвался
Стенька на явное намерение Шелихова выручить его из рук Коха.
     - Отпусти парня,  Готлиб Иваныч,  я сам из него дурь линьками  на
корабле   вышибу...   Полный  рацион  получишь,  Мишка!  -  с  угрозой
проговорил Шелихов,  смеясь в душе  над  глупостью  Коха  и  довольный
находчивостью Стеньки, назвавшего ему свое беглецкое имя.
     Захваченные Кохом сбежавшие с кораблей работные  и  те  несколько
бродяг,  с  которыми  Стенька  добирался до Охотска,  такому разговору
удивились, но что-то поняли и виду не подали.
     "На фарт парень попал.  Комендант в дураках останется, а купец...
будто и на человека похож купец, когда нашего брата из беды выручает",
- думали они, терпеливо переступая застывшими в воде ногами.
     - Остальные пошли!  - заорал сердито Кох,  толкнув к  мореходу  и
подозрительно  оглядывая  остановившегося  перед крыльцом "такелажника
Мишку Глазова". - Не забудьте этого в счете, Григорий Иваныч, особливо
ежели  человек  вам  нужный,  -  сказал  Кох,  многозначительно мотнув
головой в сторону Стеньки.
     Когда партия  людей  скрылась  за  поворотом  бугра,  на  котором
высился полуразрушенный ветряк,  Шелихов вошел в  избу,  махнув  рукой
Стеньке следовать за собой.
     - Рассказывай,  все начисто рассказывай,  парень,  где тебя ноги,
почитай,  три  года  носили?  -  тоном хозяина,  принимающего отчет от
работника,  спросил мореход,  уже сидя на скамье за  столом.  -  Токмо
допреж  скажи мне имя твое хрестьянское...  Обличья и старанья твоего,
как видишь, не забыл, а имя запамятовал...
     - Стенькой звали, Степаном...
     - Ладно! - кивнул Григорий Иванович. - Рассказывай, Степанушко, а
чего не хочешь сказывать - промолчи, токмо безо лжи...
     Горница была чисто прибрана.  На стенах висели  карты  и  портрет
Петра I,  зачинателя империи и российской коммерции,  скопированный по
заказу Шелихова изрядным художником из ссыльных поляков в  Иркутске  с
портрета,  украшавшего  присутственное  зало  во дворце наместника.  В
глубине горницы у печи виднелись завешенные чистой  парусиной  полати,
похожие  на  те кровати,  которым Стенька удивлялся в столице,  в доме
Жеребцовых...
     Стенька помолчал,  как  бы  собираясь  с  мыслями,  перевел дух и
начал:
     - Не сумел я, значит, к ней вас завернуть, господин. В сани...
     - Какой я господин,  Григорием Иванычем  люди  зовут,  -  перебил
Шелихов, крепко подкупив Стеньку этой простотой обращения.
     - Вас,  - продолжал Стенька,  - я в сани тогда снес и тем себя  в
солдаты сдал,  а Ташку...  Утопилась Ташка,  Григорий Иваныч, когда ей
Ольга Александровна косы обрезала,  в деревню отослала и  насильно  за
гнилого дурака замуж отдала...  Утопилась Ташка,  не дождалась меня! -
спокойно выговорил Стенька,  и видно было, что парень уже отболел этой
болью  за  Ташку.  - В последний раз видел ее,  как вел меня кнутобоец
Дорифей к полицмейстеру на съезжую в солдаты сдавать,  а  Ташку,  руки
завязав,  на телегу сажали в синбирскую деревню везти...  На съезжей я
сразу умом прояснел, а там всякой либо вовсе ума решится, либо нужного
наберется... Сбежал я, когда начали нас на Сенную выводить кормление у
купцов  выпрашивать.  И  после,  как  лошадь,  бег  от  Петербурга  на
Свиягу-речку,  под  самым Синбирском,  где эту самую Зубовку надо было
искать...  Как лошадь,  говорю,  по сто и  больше  верст  бег,  однако
опоздал!  В  лесах мордовских заблукал,  чудом выбрался.  Пришел в эту
Зубовку,  а люди и говорят мне: на другой же день, как привезли Ташку,
свадьбу  управитель  приказал играть...  Притащили Ташку в церковь,  и
хоть дурно кричала она "утоплюсь",  - обвенчал поп. Попу что, если ему
барский приказ прочли и полтину дали?  Вечером в избе, когда пропивали
Ташку,  она и вышла из-за стола крадком...  Хватились молодых в  клеть
вести,  ее  с  Никишкой,  - нет Ташки.  Посмеялись над дураком и спать
завалились,  а когда вытверезились,  почали искать...  в  пруду  нашли
Ташку.  Утопила  себя  Ташка.  Не далась девка Ольге Александровне над
собой надругаться!
     Стенька умолк,  отведя глаза в сторону окна.  А Григорий Иванович
сидел,  опустив голову,  и, не замечая воцарившегося молчания, думал о
своем: сколько людей искалеченных, напоенных ненавистью к обнаглевшему
барству,  таит в себе Русь!  Каким бы умыслом  собрать  их  как  можно
больше  и вывезти за океан в Аляксу?  У таких раскаленных уже никто не
смог бы отнять его Славороссию!
     - И как же ты дальше? - спросил Шелихов внешне спокойным голосом,
не желая обнаруживать охвативших его мыслей,  из которых сам не умел и
не мог найти выхода и решения.
     - Я?  - отозвался Стенька.  - Что ж я!  Хотел красного петуха  на
зубовских  пустить,  да  пожалел  старых  и малых,  да и на свадьбе не
деревенские - все дворовые больше были по управительскому наряду,  что
с таких возьмешь?  Никишку решил пристукнуть. Устерег его в подлеске у
коров,  спит дурак, а мухи во рту, как над падлом, гудят, сплюнул я на
его  рожу  и  пошел...  Пошел  через Волгу на Иргиз в кержацкие скиты,
думал,  что найду у них чего, но не понравилось: дремучие и темные там
люди...  От  них на Яик перебрался,  откуда Пугач на цар...  - Стенька
взглянул на Шелихова и портрет Петра I, висевший над головой морехода,
и,  скомкав,  закончил:  - ...на жеребцовый дворянский род поднялся...
Хорошо в тех краях!  Много слышать  чего  пришлось,  только  жить  там
опасно:  команды  везде  стоят,  исправники и офицеры в каждой станице
похаживают,  интересуются,  кто ты есть... Робил я у казака одного, он
мне и присоветовал: уходи-ка ты, мол, отсюда. Дал три рубля и паспорт,
спасибо ему, - и стал я Михаилом Глазовым из вольных яицких казаков...
     Стенька умолк и испытующе смотрел на морехода.
     - Глазовым для людей будешь, а для себя Стенькой останешься, но я
тебе тот же совет, что и казак твой, дам: уходи-ка ты отсюда, от греха
подальше...
     Лицо Стеньки потемнело.  Он хотел что-то сказать, но сразу обмяк,
когда услышал твердое:
     - ...на Аляксу, в Америку!
     - Того и я бажаю, - радостно ответил Стенька, в волнении переходя
на  полузабытую  родную украинскую речь.  - Этого мне и надо,  служить
верно буду! - пояснил он, заметив, что Шелихов не совсем понял его.
     - Вот и ладно!  Ты о себе,  Глазов,  помалкивай. Ищу, мол, доли и
богатства,  для сего к Шелихову добрался - на  все  один  твой  ответ.
Дождь  сойдет,  на  корабли  перейдем,  а там люди и кладь из Иркутска
прибудут,  за океан с ними уйдешь - человеком станешь!  Я к Баранову -
это  управитель  мой  -  писулю тебе дам,  чтобы пои