овение перед Пуртовым, чтобы опорожнить кружку драгоценной влаги и подхватить на ходу закуску - кусок мяса из рук Демида, с непостижимой быстротой работавшего ножом. Выпив водку, они рвали зубами жесткое, недожаренное мясо и уходили в сторону, уступая место у бочонка другим. - Поспешай! Поспешай! - поторапливал Большое Брюхо соотечественников, важно сидя на шкуре вблизи правителя - Лур-кай-ю всегда в почете! - с несколькими другими индейскими и алеутскими старшинами. - Байдары осторожно несите, не распорите кожу сучками! - И косился, слышит ли его заботу правитель. За двадцать пять лет скитаний по морям вселенной Мор не видел ничего подобного: среди нескольких сот проходивших перед ним американских дикарей, вооруженных копьями, а иногда и ружьями, он насчитал не более тридцати русских. - Я много раз бывал у источников богатств Британии и Португалии, - не замедлил высказать ирландец Баранову свое удивление, - на Перцовом, Слоновом, Золотом и Невольничьем берегах африканской Гвинеи... Нет, нет, я приходил туда не за неграми! - поспешил он добавить, заметив внимательный взгляд Баранова. - Но негров я видел там только в цепях рабства. Я, как пять своих пальцев, знаю острова Нидерландской Ост-Индии, где голые даяки, скованные единой цепью, обрабатывают плантации сахарного тростника голландцев. Я трижды посетил славный город Бостон, столицу американской республики. В нем пять типографий, и они день и ночь печатают книги, но там... там, кто проведет индейца внутрь Коннектикута, платит штраф в сто фунтов стерлингов, кто даст индейцу приют у себя - за каждый час вносит по четыре шиллинга, продавший краснокожему ружье штрафуется на десять фунтов, за меру же водки - сорок шиллингов... - Бостонцы служат единому Маммоне, - ответил Баранов, угадывая в ирландце фанатичного католика и человека, недовольного квакерской нетерпимостью граждан американской республики. - Они, слыхал я, выгоняют из города католицких духовных, а ежели изгнанный еще появится, - смертью карают. - Бостонцы - те же англичане! - с горечью заключил О'Мор. - Свобода и права существуют только для них, другим они не нужны... Позволю себе надеяться, господин губернатор, что вы поможете мне заменить сломанную мачту, запастись водой и провизией на обратный путь хотя бы до Макао? На судне есть много товаров - вы посетите меня завтра? - что-нибудь из них пригодится и вам... - Ладно, господин арматор, придумаем, как помочь вам! - просто ответил правитель, который и сам испытывал немалые затруднения в прокормлении своего отряда. - Пока суд да дело, я дам свежей рыбы... Запасы пресной воды на парусных судах были всегда предметом больших забот капитана, а запастись провизией у безлюдных берегов американского северо-запада случайно попавшему туда кораблю было и того труднее, почти невозможно из-за враждебности воинственных и свирепых индейцев, живших на побережье. Помочь храброму и честному мореходу правитель считал для себя делом чести и немалых выгод для русских интересов, когда завяжутся торговые связи с могущественной Ост-Индской компанией. Перед закатом солнца О'Мор направился на свое судно. Его провожало несколько байдар, груженных мясом и рыбой. На судне, стоявшем в заливе без единого огня, и в затихшем русском лагере на берегу люди долго следили за беспокойными яркими сполохами зарниц на далеком севере. Но ночь, американская дикая ночь, прошла спокойно, ничем не выдав затаившейся в ее мраке вражды к самоуверенным пришельцам. Подымаясь с востока, солнце поздно появилось из-за высоких гор побережья. С первыми лучами, упавшими на воды океана, Баранов стал собираться с ответным визитом на "Феникс". Перед отъездом он подозвал Куликалова и поручил ему с отрядом стрелков, обслуживавших питание флотилии, набить десятка два-три оленей и горных баранов, заготовить солонину для отправки на корабль. Лур-кай-ю получил приказание наловить и завялить пудов сто палтусины. Пуртов был оставлен начальником лагеря. Он должен был найти, срубить и доставить на берег дерево для мачты. Когда бот правителя подплывал к "Фениксу", двадцать четыре пушки с обоих бортов фрегата дали залп... "Измена! Чище Кокса сработал!" - подумал ошеломленный неожиданностью Баранов и тут же до замешательства устыдился своей мысли, когда увидел на шканцах знакомую фигуру в черном камзоле. О'Мор приветливо махал шляпой. С кормы на бизань побежал, разворачиваясь по ветру, большой флаг Ост-Индской компании, а следом серебристый вымпел с родовым гербом владельца судна эсквайра О'Мор. - Господин губернатор, вы у себя дома! - приветствовал поднявшегося на палубу Баранова ирландец. - Через год кончается мой контракт с Ост-Индской компанией, и я, если пожелаете, в вашем распоряжении... - Франц Лефорт и Патрик Гордон были первыми генералами у великого государя Петра Алексеевича, Витус Беринг справедливо разделяет славу открывателя сих мест совместно с Алексеем Чириковым. Вам найдется много дела, господин арматор, на службе российской, - уверенно ответил на приветствия Баранов, мгновенно оценив выгоды привлечения на службу российской купеческой компании такого смелого и знающего морехода. Черный пес ростом с доброго теленка, с курчавой короткой шерстью, стоял около О'Мора и своими желтыми дикими глазами недружелюбно глядел на появившихся незнакомых людей. Когда кто-нибудь из них слишком близко подходил к хозяину, пес в беззвучном оскале клыков порывался вперед. - Аши, Саргач! - каждый раз останавливал пса О'Мор. - Свирепый барбос, вот бы мне такого, - сказал Баранов и, поймав настороженный взгляд желтых глаз собаки, подошел к ней и положил руку на широкую голову. Собака отодвинулась, оскалив зубы, но не укусила протянутой руки. - О-о! - удивленно воскликнул О'Мор. - Первый раз вижу, чтобы Саргач безнаказанно позволил чужому человеку погладить себя... Я готов с радостью презентовать его вам, господин губернатор! Он плохо переносит море и не ладит на судне ни с кем, кроме меня и Чандры. - Приму с охотой, - отвечал через Ларкина Баранов. - В моей жизни такой друг сгодится! После осмотра судна, блиставшего чистотой и порядком, откушав в каюте арматора черного кофе с ромом, Баранов съехал на берег. Куликалов, уходя со своими индейцами, предупредил правителя о необходимости соблюдать осторожность, так как охотники, ходившие накануне в лес за мясом для партии, заметили следы большого отряда немирных индейцев колошей, пробравшихся, возможно, от Якутата, но обнаружить их не смогли. У чугачей были старые счеты с колошами, и они имели все основания опасаться нечаянной встречи с кровными врагами. Отсутствие Измайлова, отправленного на юг вдоль побережья, также тревожило Баранова: по его расчетам "Симеон" давно должен был прибыть к условленной встрече в заливе Нучек. Старый компанейский шкипер Измайлов юношей, лет двадцать пять назад, участвовал в камчатском мятеже Беньовского, и когда Беньовский, напористый авантюрист восемнадцатого века, добравшись до Мадагаскара, бросил соблазненных им людей ради того, чтобы стать царьком какого-то туземного племени, Измайлов пробрался во Францию. Во Франции через русского посланника князя Куракина выпросил себе помилование и вернулся в Россию. В России его простили, но отправили выслуживать прощение на Камчатку. На Камчатке Измайлов встретился с Шелиховым, а тот принял постаревшего морского волка на службу компании. Баранов ценил опыт Измайлова, но неустанно корил его за приобретенную в былых скитаниях страсть к пьянству и, посылая в экспедиции, всегда побаивался новых "авантюр" беспокойного моряка. По возвращении в лагерь, из которого в этот день высылали людей только на рыбную ловлю, - правитель не хотел обнаруживать пред иностранцами пушные богатства Нучека и его окрестностей: "не соблазняй, да не соблазнится", - Баранов выставил на ночь усиленные караулы и дважды до рассвета самолично проверял их. Но и эта ночь прошла спокойно. Стоявшим в караулах американцам казалось, что они слишком часто слышат хриплое карканье ворона и зловещее подвывание аляскинского волка. Однако правитель не склонен был поощрять мрачные опасения островитян, боявшихся и не любивших леса. Глава вторая 1 Весь следующий день на фрегат доставляли воду. Набирать воду приходилось из ручья в полуверсте от лагеря, где она собиралась в естественном гранитном водоеме. Поэтому набирать и доставлять воду к берегу можно было только в небольших бочонках. На берегу ее переливали в тяжелые морские бочки корабля, бочки, укрепленные на байдарах, попарно связанных толстыми шестами, подвозили к "Фениксу" и там, поднимая талями на палубу, скатывали в трюм. Алеуты, которые выдерживали без еды и питья по двое суток беспрерывной гребли на байдарах в открытом океане, оказались совсем не приспособленными к такому труду. Приставленные к этому делу, они выполняли его медленно и неохотно. - Скажите проворней капитану, что я приехал кофе пить! - весело кричал Баранов наблюдавшему за приемкой воды боцману, поднимаясь с неотлучным при нем Ларкиным на палубу по трапу. - За барбоса калым привез! - улыбнулся он вышедшему навстречу О'Мору, передавая ему связку превосходных шкур морских котов. - А песика заберу перед уходом вашим в море, чтоб не скучал по старому хозяину. - О, зачем же, господин губернатор... Вы слишком по-царски отдарили меня - собака хороша, но цены этих мехов не стоит! - благодарил Мор и увел правителя в каюту пить кофе. Аравийское кофе, напиток по тем временам редкий, а на диком американском побережье и совсем неожиданный, подавал бесшумно двигавшийся высокий смуглый слуга в белом тюрбане. - Вы колдун, господин губернатор, - сказал О'Мор, пододвигая Баранову замысловатую китайскую, в виде раскрытого лотоса, чашку с кофе и тонкогорлый медный малайский кувшин с густым пахучим ромом. - Живете среди вооруженных дикарей как будто у себя дома, покорили Саргача и приворожили Риг-Чандру... Чандра сказал мне, что он даже завидует доле Саргача. Чандра служит мне три года и едва ли три раза был наказан. Чандра порядочно говорит по-английски, отличный охотник, превосходно владеет парусами, но он - шудра и на своей родине, в знойной Бенгалии, принадлежит к касте неприкасаемых, самых несчастных и презираемых париев... У вас он надеется найти свободу и богатство, а золото везде дает возможность человеку возвыситься. Чандре - был случай - я обязан жизнью и, если он пожелает остаться у вас, не могу отказать... - Вот-вот, расскажите, господин арматор, про случаи занятные из жизни вашей, про чудеса натуры виденные. Ничего бы не хотел - только читать и слушать всякое от мореходцев и открывателей бывалых! - с живостью отозвался Баранов и поудобнее уселся в кресле, готовясь слушать долгую повесть. Любимым чтением Баранова были путешествия и приключения. Хозяйственная трезвость и житейский практицизм никогда не смогли заглушить в душе Александра Андреевича манящий голос легендарной птицы Феникс, увлекавший тех, до кого голос этот хоть раз доходил из безвестной дали. Поддавшись ее голосу, Баранов заскучал среди своих больших и расстроенных дел в России и, бросив все на произвол судьбы, перебрался по предложению Шелихова в туманную и незнаемую Америку. - Русские купцы сидеть дома не любили! - никогда не упускал Баранов случая напомнить спесивым иностранцам "Хождение за три моря" тверского купца Афанасия Никитина. - С Волги поднявшись, без малого за полвека до португалов русские в Индии побывали и европейским людям про нее первые открыли... И когда? За сто лет до того, как Ермак на Сибирь пошел! Во всех "хождениях", древних и новых, вроде зачитанной им до дыр книги "Жизнь и приключения Робинзона Крузо, природного англичанина" Даниэля Дефо, выдержавшей в России к концу восемнадцатого века несколько изданий, Баранов искал не только развлечения, но знаний и сведений на случай. Перебравшись в Америку, "на край света", как многие тогда думали, Александр Баранов почувствовал себя как бы на вершине горы, с которой во все стороны видно: выбирай, матушка Русь, любой радужный берег для приложения сил и трудов своих. Особенно заманчивы были бесчисленные и малоизвестные острова великого Малайского архипелага. Жемчужные отмели, сандаловые и коричные леса, перцовые заросли и плантации сахарного тростника этих островов в течение веков обогащали Португалию, а позже вытеснивших ее от гуда голландцев. Голландцы ревниво оберегали источник своих богатств и никого не допускали в страну. Малайские и голландские пираты стерегли все выходы островного лабиринта Больших и Малых Зондов. За роскошным Борнео, Целебесом, Молукками лежит - Баранов знал это - необъятная Полинезия, где в просторах океана без счету рассыпаны, как звезды на небе, райские безыменные и никому не принадлежащие острова. Благоухание аравийского кофе, смешанное с острым и пряным запахом рома, наполняло каюту. Закатное солнце, с трудом пробиваясь через ее узкие оконца, причудливо освещало собранные Мором диковинки заморских стран - оружие, посуду, ткани. В дверях, подпирая тюрбаном низкий потолок, застыла высокая фигура Чандры. - ..."Феникс" стоял на якоре в Бомбее. Огромный город гудел, как улей раздраженных пчел, - рассказывал О'Мор Баранову последнее приключение на службе Ост-Индской компании. - В княжестве Биджапур, из сказочных храмов Джамханди близ Голконды, земли которой засеяны алмазами, была похищена величайшая святыня древнего Декана - статуя Шакиа-Муни* со светящимися во тьме глазами. Брахманская стража, чудовищные змеи боа и прирученные гепарды, охраняющие храмы Джамханди, не устрашили похитителей. Статуя исчезла... "Сквайр О'Мор, - сказал мне генерал-губернатор Индии сэр Уоррен Гастингс, когда я, спустя месяц после этой нашумевшей истории, был вызван в его дворец в Бомбее, - на вас пал мой выбор. Вы доставите тидорскому султану Майсору на остров Серанг, главнейший из Островов Пряностей, мы называем их Молукками, мое письмо и с ним тысячу кувшинов священной воды Ганга и... - сэр Гастингс мельком взглянул на меня, - статую Шакиа-Муни из храма Джамханди. Мне, полагаю, не нужно говорить о доверии, которое вам оказывают компания и я! Этот забавный идол должен открыть Британии доступ к захваченной голландцами сокровищнице пряностей... Несправедливость должна быть исправлена! Весь груз гвоздики, корицы, перцу, все, чем отдарит вас султан Майсор, с чем вы пойдете в обратный рейс, предоставляю в вознаграждение ваших трудов и смелости. Будьте осторожны, моря голландской Индии кишат акулами и пиратами! Подарок компании султану - воду и идола - примите в Калькутте, там вас ждут"... (* Индийское наименование Будды.) Все проходило как в сказке, господин губернатор, но, клянусь спасением души, здесь нет ни одного слова вымысла! - воскликнул Мор. - На набережной Калькутты, куда я прибыл две недели спустя, ко мне подошел древний, ровесник праотцу нашему Мафусаилу, брахман... И той же ночью в трюм "Феникса" были погружены огромный ящик сандалового дерева с идолом и тысяча кувшинов с водой Ганга, наполненных у стен Бенареса, за тысячу миль от дельты священной реки... - Всей Англии и несметного войска гастингсов не стало бы на то, чтобы вывезти Иверскую чудотворную из Москвы! - думая о чем-то своем, вслух проронил Баранов, но Мор не понял правителя и продолжал без смущения говорить об английском умении использовать в своих интересах самые невероятные в мире вещи и обстоятельства. - Из бомбейского арсенала компании, - припоминал Мор сопутствующие обстоятельства своего приключения, - я получил восемь тяжелых бомбических пушек, с полумили пробивавших борт любого корабля, и доплыл до острова Серанг... В пути я не искал боя, но пришлось потопить полтора десятка раскрашенных джонок малайских пиратов и два брига, капитанами которых, я готов поклясться в том, были краснорожие голландцы с бородами, растущими от шеи. Моя цель - двор султана тидорского Майсора - не была достигнута. Султан Майсор находился внутри острова в походе против диких альфуров - охотников за черепами и похитителей людей... Даже тигр уступает в кровожадности туземцам! За черепами они охотятся со страшным оружием - беззвучным духовым ружьем сумпитана: из непроходимой тропической чащи вылетает крохотная стрела - и готово! Кровь ящерицы ядозуба, которой стрелы смочены, убивает человека. Помощниками альфуров в охоте и похищении людей служат молуккские доги... На Молукках этих собак, завезенных китайскими купцами из Тибета, - из их породы ваш Саргач! - любезно поклонился Мор Баранову, - на Молукках для воспитания в собаках злобы, говорили мне, их часто кормят человеческим мясом... Вообще страшнее альфуров в тех местах только "лесной человек", скрывающийся в сумраке тропических джунглей, его называют там орангутанг. От человека он отличим только густой рыжей шерстью. Он и даяки ненавидят друг друга. У даяков с ним особые счеты: всему на свете орангутанг предпочитает даякских женщин, которых он похищает и уносит в лес, где, натешившись и растерзав, сбрасывает с вершины деревьев. Подстерегши во мраке леса своего бесшерстного соотечественника, орангутанг ломает ему позвоночник. - Зверь есть зверь. Звериный норов и повадки, нет слов, полезно знать, только меня люди интересуют - о людях тех краев расскажите, господин арматор! - перебил его Баранов. - Людей там нет! Людей я там не встречал, только звери в человеческом образе; желтые лицом - слабые, белые - сильнее и злее... - пренебрежительно отозвался Мор и тут же привел пример для сравнения. - Бесшерстные орангутанги, даяки, поймав лесного человека, бросают, связав его, живым в муравьиные кучи. Очищенные муравьями от мяса скелеты развешивают на деревьях мускатного ореха вблизи своих свайных хижин, а голландцы - они страшнее орангутангов и даяков! - вырезают целые деревни, уличенные в продаже этого муската кому-либо, кроме Нидерландской компании. Отправив торжественное богослужение, они вырезают всех и бросают живыми в огонь горящих хижин малых детей! Так вот и живут среди райской природы желтокожие рабы Нидерландской короны и тидорского султана Майсора. - Как же вы с Майсором свиделись, господин арматор, и чем вас султан за идола и тысячу кувшинов воды гангесовой наградил? - спросил Баранов замолчавшего в раздумье О'Мора. - Наградить должен был, по письму сэра Гастингса, смертью в тигровом рву своего зверинца, в который, оступившись, падали все слишком много знавшие о делах султана люди... Набрякшие веки Баранова поднялись, и Мор увидел испытующие барановские глаза. Арматор почувствовал желание поделиться до конца своей тайной, омрачившей его жизнь с того времени. - Да, - продолжал с вызовом Мор, пытаясь рассказать необъяснимые обстоятельства своей жизни, - никто не посмеет сказать мне, что я поступил нехорошо, но я вскрыл письмо сэра Гастингса. Я хотел и думал найти в нем разгадку появления статуи Шакиа-Муни на борту "Феникса". Письмо было написано на языке урду,* и Чандра спас мне жизнь, прочитав его. Бросая якорь перед городом Пинайя на острове Серанг, я уже знал, что во дворце тидорского султана меня ждет смерть. "Люди болтливы, - писал сэр Гастингс своему "солнечному брату, союзнику и другу" султану Майсору, - я не дорожу жизнью человека, который доставит тебе статую Шакиа-Муни из храмов Джам-ханди, дарующую обладателю ее власть и силу над народами, исповедующими буддизм, и я не хотел бы, чтобы он вернулся в страну, потерявшую светящиеся глаза Великого..." Я понимал, что мне готовило письмо сэра Гастингса! С помощью сандарака и нежной гумми Чандра стер преступные слова правителя Индии и начертал на языке урду похвалу мне, мир и награду... (* Один из важнейших языков Индии, образовавшийся из скрещения местных диалектов с персидским.) Сэр Гастингс - я следил за ним, когда, вернувшись живым с Молукк, делал доклад о выполненном поручении, - с острым интересом искал на моем лице ответа на один занимавший его вопрос и на прощание сказал только: "До свидания"... Но я не хочу свидания с ним и ни с одним из его преемников! - с силой и волнением воскликнул Мор. - Я вернусь к вам и останусь служить у вас... Чандра - он просится к вам - будет залогом моего возвращения! Баранов встал, молча и крепко пожал руку арматора и, обращаясь к Ларкину, недоуменно смотревшему на обоих, сказал внушительно: - Забудь то, что слышал сейчас, и никогда, даже спьяна, не вспоминай, если жить хочешь. - Капитан, в море на зюйд-вест показалось двухмачтовое судно! - перебил Мора вошедший в каюту боцман. - Какие будут приказания? - "Симеон"! - обрадовано вскричал Баранов: - Мой корабль, что на Нутку ходил, - пояснил правитель Мору. - Мы до Калифорнии добираемся! - И, забыв про недопитое кофе, быстро поднялся на палубу. Вглядевшись через подзорную трубу в морскую даль, Баранов признал "Симеона" и решил выйти навстречу в байдаре, чтобы поскорей принять отчет о плавании, узнать новости разведки и заодно предупредить Измайлова о присутствии иностранца... "Нутка - земля российского владения!" Через некоторое время Мор с растущим в душе уважением перед энергией и бесстрашием этого пожилого уже человека следил за байдарой Баранова, чуть видной на скатах вздымавшихся на горизонте тяжелых росплесков океана. Перед закатом солнца Мор увидел, как небольшой и, видимо, сильно потрепанный русский корабль, уверенно лавируя среди небольших островков и камней, запрудивших залив с юга, подошел чуть ли не к самому берегу и отдал якоря. От корабля отделилась байдара и черной стрелой помчалась к берегу. О'Мор понял, что правитель благополучно вернулся в свой лагерь. Ирландец презрительно улыбнулся, припоминая, как уверяли его английские хозяева в Калькутте и голландцы на Яве, что русские, не приспособленные к мореходству, сидят, закупорившись, на Кадьяке. 2 Баранов вернулся в лагерь в дурном настроении. Вояж Измайлова не дал ничего нового. Напрасно была отложена отправка промыслов в Охотск и доставка оттуда продовольствия, боеприпасов и меновых товаров, в которых так нуждались первые колонисты Аляски. Герасим Измайлов прошел почти до острова Нутка, но что пользы? Берегов и гаваней подходящих на карту не заснял, определений не сделал, аманатов от жителей тамошних не получил, дружбы и торговли не завел. "Пил без просыпу! - сделал вывод Баранов сразу же после беглого шутливого разговора с людьми на судне. - Пил, потому и весь вояж без пользы. А против шерсти погладить не смей, не то и такого потеряешь... Однако для примера устыдить придется!" Он невесело раздумывал над захваченным с собой на просмотр судовым журналом "Симеона", читая фантастические записи Измайлова. "...а живут на том Шиг-острове люди с волчьей и птичьей головой, и зубы им щеки прободали", - записывал Измайлов, заметив издали у появившихся на берегу колошей-кухонтан острова Ситхи боевые маски племени Волка и Орлицы морской и проткнутые в щеки и губы костяные палочки и "калужки". "...в горле рек здешних рыбы красной толико собирается, что "Симеон" дважды, на косяк рыбной наплывши, как на мель садился, а по берегу медведей множество ходит, рыбу берут". "...под Нуткой на зеленой лайде видели бобров морских без числа, а взять не могли - американцы лучные на байдарах во множестве вокруг ходили и копьями на нас грозились". "...иуня первого дня на возвратном пути повыше Шиг-острова, в проливе Ледяном к острову Хуцну, попал "Симеон" в великое моретрясение. Поднялась со дна морского зыбь неукладная, окиян от берегов уходить начал. Конец, думали, пришел. Вынесли иконы на палубу и акафисты петь зачали. Обошлось. "Симеона" отливной волной с якоря сорвало, из ступы водяной вынесло в открытое море. Тем и спасены были". Баранов с досадой закрыл журнал и вышел проверить караулы. Дом правителя находился как бы в центре временной крепостцы лагеря. На углах его стояли четыре сруба поменьше. В угловых избах вместо окон были прорезаны узкие отверстия наружу, чтобы стрелять из флинт, и одно в середине пошире для двухфунтового единорога. В проходах между избами стояли рогатки с частоколом, наклонно уложенным на них вровень с человеческим ростом. Из таких временных лагерей на месте промыслов на побережье возникали впоследствии постоянные укрепленные селения: крепость Александровская в устье реки Нучагак, Георгиевская и Николаевская на берегу Кенайского полуострова, Воскресенская при входе в Чугацкий залив, Константина и Елены на острове Хтагил в заливе Нучек, селенье в Якутате у мыса Яктага, селенье у горы Доброй Погоды, "столица" русской Америки - Ново-Архангельск на острове Ситха и, наконец, селенье и форт Росс на реке Славянке в заливе Сан-Франциско. На больших реках внутри страны - на Квихпахе,* Кускоквиме, Танана, Атна** - появились русские одиночки. Они годами жили и вели торговлю как представители компании. На месте этих одиноких, далеких от поселений хижин в наше время возникли города Нулато и др., с электрическим освещением и комфортабельными барами, где строганину юколы, вяленой рыбы, основную пищу первых и давних русских засельщиков, подают только к пиву в виде специфической туземной закуски... (* Юкон. ** Купер-ривер (Медная)). Правителю Баранову будущее края представлялось только в двух многозначащих словах: "Российская Америка", и этому будущему, веря в признание потомства, он беззаветно отдавал все свои силы. Ночь была полна таинственной и невидимой человеческому глазу жизни. В лесу, окаймлявшем берег и разбитый на нем лагерь, несколько раз встрепенулись вороньи стаи, как будто чем-то встревоженные. Американский певчий ворон "какатотль" с незапамятных времен привык к тому, что всякое скопление людей дает отбросы. Какатотль нес обязанности санитара не только в поселках, но и при промысловых партиях, располагаясь ночевать в ближайшем соседстве, на деревьях и скалах. "Умная птица ворон, - подумал Баранов, услышав воронье карканье. - Навыкла от человека жить и его, мертвого, склюет и схоронит... Чего бы это они встревожились? Не иначе, рысь подбиралась..." Мысли об опасности, подстерегающей человека в этих краях на каждом шагу, в этот раз не тревожили правителя. Самый опасный враг, зубастый капер Кокс, размышлял Александр Андреевич, "скончался во благовременье". Корабли в море, селения и промышленные на побережье в безопасности, и моего дома в Павловской гавани никто не потревожит, и Анка... Поймав себя опять на мысли об Анке, правитель невольно проронил в тишине: - Все туда же... седина в бороду, бес в ребро! - оглядел чуть видную в темноте фигуру караульного у середины рогатки и пошел к себе, в большую барабору. Нащупав "постель" - брошенные в углу шкуры, правитель скинул на них плащ и начал снимать сюртук. Под сюртуком, всегда застегнутым поверх пуховой рубашки, правитель носил легкую булатной стали кольчужку златоустовской работы. В прошедшем году при выборе места под Воскресенскую крепость Баранов с небольшим отрядом напоролся в лесу на индейскую засаду. Индейцы, сидевшие в засаде, видали своими глазами, что стрела, ударившая в сердце правителя, упала к его ногам, а он, оправившись от толчка, поднял ее, сломал о колено, и, пораженные суеверным страхом, индейцы бежали. Златоустовские кольчужных дел мастера, отец и сын Елфимовы, помогли великому русскому тойону стать неуязвимым. Александр Андреевич хотел было на ночной отдых снять кольчугу, но раздумал и опустился на постель. Засыпая, вспоминал рассказы Мора о далекой Индии, о белых в золотых попонах слонах на улицах Бенареса, о таинственных магах, мановением руки подымающих в воздух прекрасных спящих девушек... Сон оборвался на стремительном падении в неожиданно раскрывшуюся ревущую и клокочущую бездну... Леденящий душу вой неведомых зверей, дикие крики алеутов, неистовая ругань, выстрелы, беготня сотен человеческих ног, вспышки огня, просвечивающие через затянутые пузырем окна, прервали радужные сны Баранова. Правитель вскочил и прежде всего изо всех сил ущипнул себя за руку: не спит ли он и в сонном кошмаре переживает адский конец прекрасных видений? Не по мертвому ли Коксу справляет дьявольские поминки нечистая сила? Но через мгновение, стряхнув остатки сна, Александр Андреевич увидел, как пламя, охватившее ближайший к лесу сруб, осветило мрак в избе и отчаянное положение людей лагеря, захваченных врасплох нападением врага. В двери яростно колотили прикладами и кулаками растерявшиеся люди. Баранов, ощупав на себе кольчужку, накинул на нее через голову меховую рубашку, напялил покрепче картуз... "Не в белье же дуром показываться", - подумал правитель и, отвалив деревянный засов дверей, появился перед людьми, как всегда спокойный и уверенный. - Не глухой и не слепой, все вижу и слышу... Чего оголомшели? Не знаете, что американцы криком воюют? - сказал он, зорко вглядываясь и ища в толпе нужных людей. Территория острожка была запружена сбежавшимися из шалашей алеутами, "которые, - как позже писал об этом событии Баранов Шелихову, - теснясь в нашем стане, отнимали действие рук". Из загоревшегося сруба выкатилась в дымившихся парках кучка русских добытчиков, вынося на руках короткорылый единорог на деревянном лафете, бомбические ядра для стрельбы на картечь и мешки с пороховыми картузами. - Острогин! Федя! Станови единорог в воротах! - закричал одному из добытчиков Баранов и впереди толпы одушевленных "его появлением людей бросился сам к воротам, самому слабому месту лагеря, перед которыми собралась, беснуясь и кривляясь в невиданном доселе одеянии, огромная толпа нападавших. На колошах были надеты один на другой три-четыре куяка, панциря из плетеной древесины, и поверх их толщиной в палец пестро раскрашенные плащи из лосиной кожи. Головы колошских воинов защищали огромные шишаки с изображениями на них морд, пастей и голов чудовищных животных суши и моря. В таком боевом убранстве, с лицами, изуродованными черно-белой татуировкой, оглушая противника неслыханным ревом, нападавшие и самому Баранову показались исчадиями ада в человеческом образе. - Страшней самых адских чертей кажутся, и пуля их не берет, - оглядываясь на правителя, сказал удалец Острогин. - Это в темноте, Федя! Мы их сейчас так осветим, что небо с овчинку покажется, - ответил Александр Андреевич, в минуты самой грозной опасности прибегавший обычно к шуткам. Ружейный огонь русских и стрелы алеутов и индейцев из русского стана причиняли колошам малый урон: пули безнарезных флинт не пробивали брони из лосиных плащей и четырехслойных куяков. Нападающие это заметили и, раскачивая в руках длинное бревно, начали этим тараном бить в ворота. Когда ворота затрещали под ударами бревна, колоши с диким воем бросились на приступ. - А нут-ка, гафуница* картечная, угости американских ироев боем антиллерии российской... Ахметулин, пали! - скомандовал правитель кряжистому белозубому татарину-пушкарю, сидевшему на корточках с тлеющим трутом в руке у пороховой полки коморы единорога. (* Гаубица типа единорога, усовершенствованная по идее Ломоносова П. И. Шуваловым в середине XVIII века.) Картечный выстрел прямой наводкой произвел ошеломляющее действие на якутатцев, большинство которых впервые встретилось с огнем и грохотом пушки. Поражало колошей и то, что великий русский тойон, как называли индейцы Баранова, все время оставался невредимым. Стрелы с наконечниками из обсидиана и зубов акулы застревали в его меховой рубашке и не причиняли ему вреда. Разгневанный, он изрыгает теперь гром, огонь и смерть. Индейцы отхлынули... Используя короткую передышку, Александр Андреевич собственноручно загнал картечную бомбу в ствол заряжающейся с казны пушчонки. "Неужто на "Симеоне" не слышат выстрелов, не видят огня, не понимают, в какой опасности находится береговая партия, или... Измайлов скотски пьян, пропил наши души, а люди без старого козла, как овцы, топчутся, не знают, что делать надо? - с горечью думал правитель, понимая, что стану не удержаться, если колоши преодолеют страх перед картечью. - И англицы на "Фениксе" хороши! Боятся на берег ночью съехать, помощь подать. Мор батарейками* хвастал, батарейку шлюпкой на берег перевалить можно... Да на что зайцу порох!" (* Небольшие старинные пушки с несколькими стволами.) На этот раз, к счастью, Баранов оказался не прав. Едва правитель с приближением темноты съехал с галиота, Измайлов решил "помягчить" неприятный разговор о безрезультатном и, как сам он прекрасно понимал, убыточном вояже к Нутке. Уходя в капитанскую каюту с освежающей голову бутылкой рому для составления якобы письменного "лепорта", старый штурман приказал своему помощнику Карнаухову разбудить его после полуночи и зорко глядеть, чтобы вахтенные не спали, - "Симеон", по распоряжению Баранова, стал на якорь менее чем в полуверсте от берега. Разорвавший ночную тишину рев и вой нападающих, крики алеутов на берегу, загремевшие выстрелы, пламя подожженного сруба мгновенно подняли на ноги людей "Симеона". Появившийся среди них Измайлов не долго раздумывал. - Шлюпки и байдары на воду! На шлюпки спустить фальконет и каронаду.* На корабле остается Карнаухов с десятью людьми... Отбери себе людей, Карнаухов! Остальные за мной! Пароль "Кадьяк", отзыв "Кенай"... Кто подойдет к "Симеону" без пароля и отзыва не знает - бить по тому из пушек! (* Небольшая и легкая короткоствольная пушка малого калибра.) Измайлов был уверен, что нападает новоиспеченный друг правителя с фрегата, стоящего на рейде. Рев и вой индейцев вокруг стана он приписывал "измене". Кто, как и почему затеял черное дело, Измайлов объяснить себе не мог, да и некогда раздумывать, надо выручать своих, поскорей стать плечом к плечу... Умен да хитер Александр Андреевич, а с англицами дал маху, как-то господь поможет разделаться... - Наддай! - крикнул гребцам старый штурман, озабоченный единственной мыслью: не опоздать бы с помощью. Оставив при шлюпках и байдарах несколько часовых с фальконетом, Измайлов с остальными и маленькой каронадой, которую несли на руках, стал пробираться берегом к лагерю. Незаметно подобравшись к нападавшим в тыл и чуть сбоку, Измайлов в разбитых воротах разглядел единорог и около него Баранова с десятком людей, готовых врукопашную отражать остервенелого врага. В глубине лагеря ничего нельзя было разобрать. Алеуты лежали, уткнувшись лицом в землю, испуская по временам жалобные крики. Среди них носился яростный Пуртов, стараясь пинками поднять лежащих. За вторым картечным выстрелом лагерной гафуницы, направленным в устремившуюся в ворота многосотенную толпу нападающих, - выстрелом, который и сам правитель считал последним, в тылу колошей рявкнула каронада и раздался залп штуцеров и нарезных флинт хорошо экипированных людей с "Симеона". Часть индейцев с криком ярости обернулась в сторону измайловской каронады, но тут неожиданно для всех участников ночного боя - индейцы были уверены, что ночью никто с кораблей не решится съехать на берег, - грянул ружейный залп с третьей стороны и небольшие, часто сыпавшиеся чугунные ядра с визгом врезались в кучно нападавших колошей. - Hourra! Death ztoz copper-coloured! Forward!* - На просеку выскочили человек пятнадцать матросов с "Феникса", впереди которых в неизменном белом тюрбане бежал бенгалезец Риг-Чандра, с трудом сдерживая на длинной веревке бешено рвавшегося огромного черного пса. Саргач вместе со всеми спешил на выручку будущего хозяина. (* Ур-ра! Смерть медно-красным! Вперед! (англ.).) "Подмога!" - догадался Александр Андреевич, заметив, как дрогнули колошские воины, потерявшие было страх перед лагерными пушками, около которых оставалось не больше двух десятков русских и индейцев-чугачей. Баранов был уже готов к бесславному концу от руки диких, сумевших перехитрить его, старого и бывалого землепроходца. "Людей жалко, а мне поделом!" - твердил он, сжимая в руке топор, - и вдруг поддержка. - Измайловцы с "Симеона" и англицы с "Феникса" на выручку идут! - закричал правитель, веря и не веря тому, что видел и слышал. - Поддержись, люди! Ахметулин, пали! - И, размахивая топором, выскочил за ворота. Огибая палисад, колошские воины бежали под прикрытие леса. Нападение не удалось: индейцы, следуя своей тактике, исчезали так же быстро, как быстро и неожиданно появились. В последнюю минуту рослый якутатец, волочивший за собой обеспамятевшую каюрку-алеутку, решил довольствоваться меньшим трофеем. Перегнув через колено голову женщины, он полоснул ее ножом по горлу и сделал надрез по лбу, собираясь снять с головы черную гриву волос с кожей, но топор Острогина, брошенный с двадцати шагов, рассек его затылок. - Не балуй с девками! - рявкнул подскочивший Острогин, поднимая топор и вытирая его плащом зарубленного индейца. Не веря еще в окончательное поражение колошей, Баранов запретил преследовать бегущих. Он знал, что каждого, вступившего в ночной лес, ждет верная смерть. Чтобы не дать растерявшемуся врагу опомниться и разглядеть ничтожные, несмотря на подкрепление, силы защитников лагеря, правитель решил еще и припугнуть их артиллерией... - Пуртов! - окликнул он своего помощника, не допустившего с двумя пушкарями и десятком индейцев-чугачей прорыва палисада со стороны леса. - Сволокни, сынок, все пушки противу леса и попужай американцев по кустикам. Только так оборачивайся, чтоб, как последняя стрельнет, первая была заряжена... Герасим Тихоныч, - обратился он к Измайлову, - дай на охрану антиллерии десять человечков! 3 Обходя с людьми место побоища, правитель убеждался, что потери не так уж велики, как ему казалось, когда он сам готовился к смерти. Алеуты, лежавшие повсюду как заправские мертвецы, услышав голос Баранова, вставали один за другим и, виновато отряхиваясь и почесываясь, принимались болтать о своих подвигах в бою... - Помалкивай, однако... тоже нашелся воин! Обсуши гузно! - сурово обрывал правитель особенно разговорчивых. - А где Лаврентий? Кто видал Лаврентия? - спрашивал он, разыскивая глазами Лур-кай-ю, промелькнувшего перед ним и исчезнувшего в начале боя. Алеуты переглянулись, некоторые неопределенно помотали головами в сторону правителевой бараборы. Подметив их взгляды, Баранов глазами показал Острогину на свою избу: поищи, мол. Острогин долго возился у запертой изнутри двери, наконец выдавил пузырь в окне и через него прыгнул в избу. Через несколько минут из избы донесся тонкий поросячий визг, и вскоре на крыльце показался Острогин, тащивший за ухо упиравшегося Лур-кай-ю. - В печь забился, едва выволок! - сказал Острогин, ставя измазанного сажей Лур-кай-ю перед правителем. - Ты чего делал там? - грозно спросил Александр Андреевич кадьяцкого тойона. По суровым законам добытчицкой жизни алеутский вождь не мог избегнуть смерти за трусость, но Большое Брюхо был незаменим опытом и удачей в промыслах и влиянием среди сородичей. - Избу зажечь не позволял... добро твое стерег... никого не пускал, - смущенно лепетал Лур-кай-ю, не поднимая глаз от земли. В этот момент из-под кучи сваленных в стороне бревен выползла уналашская каюрка Марьица и подошла к правителю, шатаясь и протягивая что-то пищавшее и мяукавшее в ее руках, завернутое в полу кухлянки. Правитель, видавший на своем веку всякие виды, бессчетное число раз бестрепетно глядевший в лицо смерти, от неожиданности даже отступил перед испачканным кровью лицом Марьицы, перегрызшей, очевидно, пуповину новорожденного зубами. - Лур-кай-ю ему отец... его сын... крести, пожалуйста, - прошептала женщина спекшимися от жажды и родильных мук губами. Баранов знал, что Марьица во время промысла жила в шалаше Лур-кай-ю, обшивала и заботилась о нарядах тойона, готовила пищу, вела несложное хозяйство. У Лур-кай-ю, завоевывавшего сердца алеуток китовым жиром, была жена в стойбище на Кадьяке, но многоженство среди алеутов не встречало осуждения. Испуганная ночным нападением, забившись в ужасе под бревна, в звериной щели, тесной для волчицы, первобытная женщина без человеческой помощи, под грохот пушек и дикий вой колошей, разродилась младенцем и сделала все, что могла и умела, чтобы сохранить ему жизнь, не думая о собственной участи. Лур-кай-ю, судорожно мотавший головой в предчувствии удавной веревки на своей шее, приободрился. Материнский подвиг Марьицы, которую незадолго до нападения выгнал из своего шалаша рожать на стороне, Лур-кай-ю готов был сейчас приписать чуть ли не себе самому. - Я... мое... мой сын, - бормотал посрамленный хвастун, искательно оглядывая суровые лица окружающих и всячески избегая грозного взгляда Баранова. Смелые и находчивые в опасной охоте на морских зверей, алеуты в бою с колошами вели себя, исключая немногих, жалкими трусами. В оправдание собственного поведения они - правитель видел это по их лицам - осудили изобличенного в трусости Лур-кай-ю на смерть. Появление в эту минуту Марьицы для Баранова оказалось очень кстати. Он решил сохранить жизнь Лур-кай-ю, как опытному и смелому добытчику морского зверя, и вместе с этим наказать так, чтобы поняли, что труса не лишают жизни только из-за ребенка и его матери. - Марьице, принесшей младенца, - раздался резкий голос правителя, - выдать фунт леденца, чугунок и пять аршин бисера... Не струсила девка - сохранила дите! А этого... этому, как он, однако, показал себя бабой, сбрить половину бороды и волос на голове и поставить каюром на байдару Марьицы... На место Лур-кай-ю тойоном будет Учагук! - и правитель положил руку на плечо стоявшего около него молодого алеута, того, который, как видел Баранов, храбро сражался с кровожаждущими колошскими воинами. - Отдашь ему медаль, Лаврентий, тебе не мочно носить ее! Бенгалезец Чандра, слуга О'Мора, с величайшим вниманием наблюдал за всем, что происходило на его глазах. Когда барановский толмач Джим Ларкин, стоявший рядом, придерживая на голове пропитанную кровью тряпку, перевел индусу последние слова правителя, Чандра схватил его за рукав и потащил к Баранову. Рычание Саргача, ухватившего Ларкина за полу бушлата, парализовало сопротивление ирландца. - Чего, однако, тебя они приволокли? - удивленно спросил Баранов, увидев перед собой странную группу. - Спятил! - кивнул Ларкин на Чандру, покрутив пальцами около своего лба. - Сахиб мудр, сахиб справедлив... Я хочу жить среди русских людей. На родине я уже служил русскому сахибу Лебедеву, он построил театр для индусов в Калькутте* и переводил на бенгальский язык веселые джатра и раслина,** чтобы усладить жизнь бедных людей, но жалкие бхада,*** порожденье шакала и обезьяны, изгнали меня и под угрозой смерти заставили покинуть Калькутту. Они не захотели ломаться и паясничать на подмостках в обществе пария шудра. Для русских нет пария, русские другие люди... Я прошу дозволения служить сахибу. Сахиб всегда будет доволен Чандрой! (* Первый европейский театр в Индии был построен в 80-х годах XVIII века в Калькутте русским путешественником Герасимом Лебедевым, сыном ярославского купца. ** Жанры индийского народного театра, сходные с итальянской комедией масок и русским Петрушкой. *** Скоморохи, уличные актеры.) Баранов плохо понял нескладно переведенную Ларкиным взволнованную речь Риг-Чандра, но упоминание имени какого-то Лебедева, забравшегося в столицу Индии Калькутту русского человека, заинтересовало его. Припоминая недавний разговор с Мором, Баранов решил переговорить с ним об оставлении Чандры среди русских. - Very well!* - перевел Ларкин Чандре ответ правителя. - Александр Андреевич обещается попросить капитана Мора списать тебя на берег... (* Отльчно! (англ.).) Чандра понял переданный Ларкиным ответ по-своему и молча встал вместе с Саргачом за спиной правителя. Баранов едва заметно усмехнулся. Обстреляв по приказанию Баранова лес картечью шести пушек, сведенных в одну батарею, Пуртов окончательно убедил якутатцев в готовности русских перейти в наступление, и к утру напавшие на лагерь колоши, унося своих убитых и раненых, были за пределами досягаемости. В лагере в ту ночь никто не ложился спать. Разыскивали растащенное в ночной суматохе имущество. Исправляли ущерб, причиненный редуту нечаянным нападением. Правитель с бритвой в руках собственноручно делал раненым операции, извлекая обломки стрел, сшивая кожу, накладывая перевязки на промытые водкой раны. Тяжело изувеченных, а их набралось человек десять - с перерезанным горлом, проломленной головой, раздробленным позвоночником, - последних особенно много было среди алеутов, во время боя лежавших ничком на земле, - снесли в избу Баранова и приставили двух женщин поить их, отгонять мошку и комаров. Смерть и выздоровление изувеченных людей пионеры Аляски, хочешь не хочешь, предоставляли "воле божьей". На рассвете похоронили четырех убитых русских добытчиков: тотемского Полуярова, шенкурского Кораблева да двух устюжан, братанов Земсковых. Срубили и поставили над могилой крест, на котором деревянными клинышками закрепили доску с надписью полууставом, сделанной рукой Александра Андреевича. Прiими господи души четыръ рабовъ твоихъ Домiана Филиппа Iоанна Илiи iже за Русь i людiе ея животъ безвремени положили. Тела убитых алеутов и чугачей Баранов позволил родичам и соплеменникам забрать для захоронения по своему обычаю и приказал на поминки каждого убитого выдать по штофу водки. Народы и племена Аляски, находясь на промысле вдали от родных стойбищ, хоронили своих мертвых, выезжая на байдарах в океан, навсегда отдавая могучему и щедрому кормильцу его работника. Обещая быть на поминальной игрушке,* правитель решительно отказал чугачам в выдаче трех якутатцев, оглушенных кистенем Пуртова и в беспамятстве попавших в плен. Он знал обычай индейцев, с которым всячески боролся, умерщвлять пленных на поминальных игрушках для сопровождения в загробную жизнь в качестве калгов - рабов, обслуживающих нужды убитых победителей. (* Сопровождаемые плясками, музыкой, разными играми обряды по поводу рождения детей, удачной охоты, похорон с обязательным угощением и одариванием гостей.) - Чугачи храбро бились, но тлинкитов взял Пуртов - он им и господин... Могу дать вам три папуши табаку, но отнять добычу у воина не могу. Когда чугачи ушли обряжать своих мертвых, правитель приступил к допросу пленных через имевшегося при партии толмача, старого угалахмюта Семейку. Лица якутатцев, изуродованных кистенем Пуртова, были страшны и жалки, и только стоявший впереди рослый и сильный воин, оглушенный ударом кистеня через высокий шишак, не имел на себе устрашительных следов пуртовской руки. - Откуда вы пришли? Как зовут тойона? - спрашивал индейцев Баранов. Пленные, ожидая пыток и смерти, явно не хотели отвечать. - Пуртов, поднеси воинам, однако, по стаканчику для разговора! - приказал правитель, решив испробовать такое необычное доказательство добрых намерений и великодушия русских. Пуртов принес штоф, налил кружку и со вкусом - не яд, мол, даем - выпил. Налил вторично и протянул кружку индейцу с раздробленной челюстью. - Клехчак, ильтлиль катлеце! Умертви, не насмехайся!- отвел индеец протянутый ему, соблазнительный напиток. - Тляакуски! Дурак! - презрительно пробормотал Семейка, не выдерживая роли беспристрастного толмача. - Ахчиите... Дай... - недоверчиво сказал якутатец с выбитым глазом. Отпив половину, поднес кружку к уцелевшему глазу посмотреть, много ли осталось, затем медленными глотками допил до дна и, протянув Пуртову вынутую из-за пазухи трубку, сел на пол, где стоял, - знак: набьешь табаком - буду говорить. - Зачем пришли сюда? - спросил правитель, выждав, пока индеец несколько раз затянулся дымом. - Чтобы убить, - мирно ответил индеец, смахивая кровяную слезу на пол. - Что я должен сделать с тобою? - Также убить, - не задумываясь, ответил одноглазый. - Ахтут! Руби! - и индеец вытянул шею, ожидая удара. - Нет, русские сильны и справедливы... Пойдете домой... Кусун хунас? Где твои родные? - спросил правитель. - Отнесете им от нас посох дружества, убранный цуклями и бисером. Тойону скажите: жду его в гости. Он и вы, когда придете с ним, получите табак, огненную воду и большие русские ножи... Индейцы с недоверием смотрели на правителя и толмача Семейку, принявшего такой важный и торжественный вид, будто он сам был источником неожиданной милости и щедрот. Шум и крики в дальнем конце лагеря прервали допрос. Демид Куликалов в сопровождении охотников своего отряда появился перед Барановым. Подходя к правителю, люди опускали на землю носилки с засоленным мясом убитых животных. Солонина была сложена в мешки из коры хаача - душистого кипариса. Такие мешки у индейцев, сплетенные из древесного лыка, служили в летнее время для хранения мяса, жира и заменяли ведра для доставки воды. - С удачей, однако, Демид Софронович! - приветствовал правитель утомленных людей. - Пудов сто промыслили, - не входя в подробности, коротко подтвердил Демид результаты опасной и нелегкой экспедиции в окрестностях, занятых враждебными и неведомыми красными племенами. 4 Баранов был необыкновенно доволен благополучным возвращением Куликалова. Правитель понимал, что охота в глубине края, на которую не мог отважиться даже смелый Мор, укрепит в глазах англичан прочность положения и престижа русских на берегах далекой и оторванной от России страны, к которой по русскому следу тянутся руки претендентов на разделение, - но не труда и лишений, нет! - только бобровых и котиковых шкурок... Несмотря на добрые отношения и доверие, которое вызывал Мор, Баранов не хотел обнаружить перед иностранцами богатства залива Нучек. И было досадно, что уходило драгоценное время летних промыслов... Судно Мора приведено в порядок, вода доставлена, оставалось снабдить провизией, - и пусть плывет восвояси. Баранов подозрительно оглядел слонявшихся по лагерю матросов с "Феникса". Некоторые держали в руках по нескольку шкур бобров и котиков, выменянных у алеутов на разные безделки. Промышленным запрещалось менять и продавать пушнину кому бы то ни было помимо компании, и в другое время правитель не постеснялся бы отнять добычу у нарушителей правил компании, но с храбрыми матросами "Феникса", пришедшими на выручку в минуту грозной опасности, так поступить нельзя было. - Пуртов, людей с "Феникса" и Измайловских покормить надобно и Демидовых не забудь. Нажарь мясца, бочонок рому выкати. Ларкин, собери людей, чтоб по лагерю не мотались! Усади, поднеси, да спой чего - ты мастер на эти дела! - таким маневром Александр Андреевич надумал пресечь "развращение" промышленных и вместе с тем отблагодарить храбрых соратников. Через час веселый и беспутный Джим Ларкин, среди русских его звали Яшей, поднося гостям и не обходя себя кружкой доброго рому, горланил с земляками с "Феникса" песни, которые он привез на дикие берега Америки из времен своего студенчества в Тринити-колледж* зеленого города Дублина. В Тринити-колледж Ларкин изучал богословие, но разгром тайного общества "Бравых ребят",* а Ларкин был его деятельным членом, побудил богослова искать спасения на палубе кораблей, бороздивших океаны вдали от родины. Лучшим номером своего репертуара Ларкин считал одну бодрую песню прославленного поэта крестьянской Англии Роберта Бернса.*** Ларкин пел с заразительным чувством, как будто видя через необозримую даль свою бедную родину, угнетаемую ворвавшимися в нее чванными лордами. (* Старейший университет Ирландии Основан в 1591 году. ** Тайная террористическая организация ирландских крестьян во второй половине XVIII века, которая вела борьбу с английскими помещиками и представителями власти. *** Песню Бернса автор романа дает в своем переводе.) Что из того, что хлеб наш груб И платье бедное дано, Хотя в шелка одет, кто глуп, И плуты пьют вино. Земляки Джима, матросы с "Феникса", с восторгом хлопая в ладоши, дружно подхватили боевой припев: Все ж, несмотря на шум вокруг Таких и этаких потуг, Бедняга честных, всех бедней, - Король среди людей! Александр Андреевич, большой любитель и знаток песни, сам повинный в грехе "сочинительства", повсюду в скитаниях возивший с собой подаренный Шелиховым модный в те времена "Песенник" Михаилы Чулкова, с удовольствием, хотя и не понимал ни слова, слушал крепкий голос Ларкина, покачивая головой в такт песне. Поощренный общим вниманием Ларкин с еще большим воодушевлением начал второй куплет: Мы ждем и верим - сгинет тьма И будет то, что ждут: К признанью чести и ума По всей земле придут... - Дружней, ребята! - крикнул Джим, и слушатели, подогретые очередной кружкой рома, подхватили припев: И это будет - день придет, Какого не было вовек, Что человека человек По-братски обоймет. - Ладная песня, и спели складно... Будто свою, русскую слушал! - задумчиво проговорил Баранов. - О чем песня, перетолмачь, Яша... Ишь ты, какая она! - продолжал он, вникнув в нескладный перевод Ларкина. - Будто на российский край пригнана... Спасибо за песню, друг! Матросы "Феникса" хлопали Ларкина по плечу, жали руку, галдели и, стараясь перекричать друг друга, убеждали "плюнуть" на контракт, которым, как они думали, опутали их земляка русские. - Ларкин! Джимми! Ты родился артистом, ты поешь во сто крат лучше О'Сюливана, а по нему все знатные люди, посещающие Дрюри-Лэн,* сходят с ума. И ты похоронил себя в этой богом проклятой стране, где научился у русских медведей жрать сырую рыбу... Марш на корабль! Капитан Мор никому не позволит насильно держать нашего земляка, и мы это докажем. (* Наиболее популярный в XVIII веке театр Лондона.) Сочувственная добродушная улыбка на лицах русских, с которой они слушали звуки песни Ларкина, не понимая ни слова по-английски, была понята матросами арматора Мора как дань восхищения бородатых дикарей английской доблести и цивилизации. С этим они встречались во всех концах вселенной и умели, как им казалось, показать, что заслуживают этого. Матросы "Феникса" были убеждены, что колоши бежали, устрашенные их появлением, и достаточно им или их капитану заявить, что они берут Ларкина с собой, как русский губернатор согласится на это без всякого спора. Но Ларкин за два года хорошо узнал Баранова и имел не один случай убедиться, как он ревниво отстаивает честь и суверенность Московии на этом далеком и оторванном от нее клочке земли. - Яша, чего, однако, заершились твои земляки? - с неудовольствием спросил Баранов, почувствовав что-то неладное в поведении моровских матросов. - Хотят меня взять с собой, уговаривают... просят вашу милость отпустить меня домой... Если будет на то ваша милость, я тоже... - смущенно лепетал Ларкин, благословляя в душе барановское непонимание английского языка. - А зачем пистолетами размахались? - Салют в честь вашей милости... - А ну-ка, Яша, - возвысил голос Баранов, заставляя русских добытчиков насторожиться, - скомандуй землякам: марш на берег, по одному, гуськом, сто шагов интервала... Батарейку, скажешь, я сам арматору доставлю! И еще скажи, что благодарим, мол, за помощь и честь хлеба-соли наших отведать... Растерянный лепет и бледное лицо Ларкина, а главное - настороженная зоркость русских добытчиков, сразу после слов Баранова вставших на ноги с разобранными по рукам ружьями, убедили моровских матросов, что странный приказ правителя, хотя они и считали себя обиженными, надо исполнять беспрекословно. Своевольничать и дебоширить, как привыкли они к этому во всех портах мира, в этой дыре опасно, слишком опасно... Русские стояли спокойно, но, оглядев их нахмуренные бородатые лица, матросы "Феникса", пожимая плечами и криво улыбаясь, один за другим вставали и шли к берегу гуськом, провожаемые удивленными взглядами собравшихся на пути алеутов. На берегу Баранов передал через Ларкина матросам, что он первым плывет на "Феникс" с батарейкой, присланной арматором на помощь, и байдарами, груженными мясом для продовольствия в предстоящем им далеком пути. - Друзья, умоляю, подчинитесь... с правителем нельзя спорить, умоляю! - уговаривал Ларкин заволновавшихся земляков. - Да и бесполезно... Вы видите! - кивнул он на множество вышедших провожать гостей добытчиков, которые и не подозревали разыгравшейся на их глазах трагикомедии. - Ты, Ларкин, и Чандра со мной поедете! - сказал правитель, сходя к спущенному на воду боту. - Герасим Тихоныч, тебе за старшого быть! Этих, - показал он на моровских матросов, - беспрепятственно отпустишь, когда с "Феникса" флажком поманят... Понял? Мор встретил поднявшегося на корабль Баранова с некоторой тревогой. Лицо ирландца было желтым, глаза запали. - Бесконечно рад, господин губернатор, видеть вас целым и невредимым. Я провел ужасную ночь! Приступ странной болезни, захваченной в тропиках, - китайские врачи говорят, что ее разносят комары и мухи, - свалил меня с ног... Я не в состоянии был лично прийти вам на помощь, эту честь вынужден был уступить моему помощнику и Чандре... Ты здесь, Чандра, а где же остальные люди? Неужели... Чандра успокоительно закивал головой. Мор в недоумении перевел взгляд на Баранова, затем на беспокойно переминавшегося Ларкина. - Протрезвиться оставил, - добродушно, как будто ничего не случилось, отозвался правитель. - Все целы-целехоньки! Флажком помахайте... А пока мясо принимать будут, попрошу напоить меня кофеем, господин арматор, за кофеем и о расчете договоримся... Яша, - обратился Баранов к Ларкину, - ты не раздумал на родину возвращаться? - Если ваша милость... - растерянно начал Ларкин. - Звал Александром Андреевичем, а к своим попал - "вашу милость" вспомнил. Не раздумал покинуть нашу жизнь, говори? - Отпустите, Александр Андреич! - после минутного колебания ответил Ларкин. В каюте, с наслаждением прихлебывая черный кофе, Баранов коротко рассказал О'Мору события минувшей ночи. - Только мы колошей сбили и в лес погнали, а тут и ваши появились, по пятам индейцев из штуцеров и батарейки на ускорение ретирада смазали... Премного дружбе и помощи вашей обязан, господин арматор! Ну, сели поутру победу отпраздновать, однако неприятность меж нас вышла... Богослов сей, - Баранов с усмешкой кивнул на Ларкина, - и люди ваши пистолетами вздумали меня постращать, чтобы домой его отпустил. Я прогулку им присоветовал, а батарейку сам взялся доставить... Пояснения Ларкина, переводившего слова Баранова, сопровождаемые неодобрительным покачиванием головы Чандры, привели Мора в великое смущение. Мор припомнил, что Ларкин в прошлый приезд, пользуясь барановским непониманием английского языка, просил его избавить от русского плена, и он, арматор, в присутствии своих людей обещал бесшабашному богослову возвращение на родину. Престиж капитана в те времена держался на острие ножа. Экипаж "Феникса" после плавания на Молукки и встреч с малайскими пиратами был пополнен из портов Бомбея и Калькутты. Кто знает, чего можно ожидать от людей, избалованных авантюристическими нравами и порядками, усвоенными англичанами в Индии? Настаивать на отпуске пленного земляка - он не знал, что Ларкин был дезертиром, нашедшим приют у русских, - Мор не решался. Мужество и смелость правителя, помимо личного интереса и симпатий, которые он вызывал, исключали мысль о столкновении. Пришедшее накануне русское судно хотя и было меньше "Феникса", но Мор видел, как ловко и уверенно лавировало оно в этом забитом островами и подводными камнями заливе. "Ночной десант отлично удался русским, а моя шлюпка, - думал Мор, - едва успела к шапочному разбору..." - Господин арматор, - сказал Баранов, как бы угадывая в молчании Мора его затруднения, - чтобы дружба наша крепкой была, не сделаем ли менку? Я вам богослова этого предоставлю, а вы мне Чандру отдайте, если пойдет Чандра к нам на службу. - Ричард! - обрадовался Мор найденному выходу. - Его матросы мои Ричардом зовут, господин губернатор... Ричард! Господин губернатор берет тебя к себе на службу... - Душой и телом буду служить сахибу до конца! - скрестив руки на груди, низко поклонился Чандра Баранову. - Прощай, Яков! Тебе и на берег съезжать не надобно. Рухлядишку, ежели какая имеется, пришлю. В получении долга, что остался за тобой компании за водку, чай, сахар, я распишусь, а младенца, которого ты прижил с каюркой Ульяной, без тебя воспитаем. Небылиц про нас в отблагодарение за хлеб-соль нашу не сочиняй... Прощай на счастливую жизнь! Все закончилось к взаимному удовольствию Мор был доволен, что престиж капитанского имени и слова остался непоколебленным и он так или иначе сумел внушить даже диким русским зверобоям уважение к свободе и личности природного англичанина. А Баранов тоже был доволен мирным разрешением происшествия. Жизнью простого народа в Англии, особенно земляков своих ирландцев, Ларкин не хвалился, но соблазнял промышленных бреднями о благоденствии мужика и рабочего в американских Штатах. Сбывая Ларкина с рук, правитель был доволен не меньше Мора. - Мясо принято, сэр! - войдя в каюту, весело доложил боцман. - Девяносто пудов и... весьма порядочное мясо! Рыбы тоже доставлено пудов сто. Бочки налиты водой. Фок-мачта исправлена. Люди с берега вернулись без единой царапины, а угостили их там... - боцман лукаво взглянул на правителя, - только затылки чешут. Какие будут приказания? - спохватился вдруг боцман, заметив предостерегающий взгляд арматора. - На рассвете поднять паруса, курс зюйд-вест! Возвращаемся в Калькутту, - ответил Мор и, заметив одобрительный кивок Баранова, добавил: - На север в этом году не пойдем... Но чем я могу оплатить вашу помощь, господин губернатор? Если бы провидение не устроило нашу встречу... Ступайте, Кадоган, и передайте мое приказание мистеру Конелли! - отослал Мор боцмана к вернувшемуся с берега помощнику. - Я говорю: не поставь провидение вас на нашем пути, мы погибли бы от голода и жажды или еще чего-нибудь худшего среди изобилия, которым дышит эта дикая земля и которым она поделилась с нами рукой своего хозяина... - А как же иначе? - просто ответил Баранов. - Я не получал вестей, что англичане нам неприятели, и кто мы, чтобы осмелиться нарушить связи и мирные трактаты высоких дворов! - Правитель всегда говорил голосом официального представителя русских государственных интересов в Америке, если опасался их умаления или отрицания с чьей бы то ни было стороны. - Что до меня касаемо, как есть я, Баранов Александр, сын Андреев, каждый может надеяться, что никогда я не нарушу священных прав страноприимства и человечества. Мы вам, вы нам подмогли - и квит! - Дружба дружбой, а деньги счет любят, - настаивал Мор. - Что ж, извольте - посчитаемся! - охотно согласился Баранов. Нужды "губернаторства" были бессчетны, а касса пуста, к тому же убытки от прекращения промысла на все время стоянки "Феникса" в Нучеке были немалые. "На покрытие этих убытков и корабля твоего не хватит, друг мой распрекрасный", - подумал Баранов, принимая поданные Мором счеты. - Ну, первое мясо. Говорит боцман - девяносто пудов доставили? Второе - рыба. Рыбы сто пудов. Мясо положим на пуд два рубля серебром - сто и осемьдесят рублев, рыба по рублю за пуд - сто... Теперь, доставка воды - пятьдесят сорокаведерных налили - двести, скажем, рублев, и лесина на мачту - двадцать... Пятьсот рубликов серебром или - на кантонские пиастры перевести - тысяча пиастров, ежели недорого будет, причитается с вас. - If you like! О, thank you... If you please* - растерялся арматор, удивленно глядя на счеты. - Ларкин, спросите господина губернатора, не ошибся ли он? - Учитывая обстоятельства места и времени, Мор ожидал услышать гораздо большую сумму. (* Пожалуйста! О, благодарю... Прошу... (англ.).) - Все чохом тысячу пиастров! - подтвердил Баранов и, подозревая желание Мора оспаривать поставленные им низкие цены, холодно добавил: - Не торгуемся! Ежели дорого али денег нет, как потерпевшего ослобоняю... И скажи: денег не ищу, огнестрельным запасом нуждаюсь - порох, пули... Мор был огорчен неудовольствием, которым правитель встретил его благодарность, и с тем большей охотой старался доказать свое расположение, когда Ларкин перевел ему слова Баранова. - Пороху? Свинца? О, понимаю! Могу десять пудов пороху и столько же, а если нужно - втрое свинца... Довольный пополнением огнестрельного запаса партии, истощенного ночным нападением колошей, Баранов встал и начал прощаться, желая Мору попутного ветра и счастливого плавания. - Вы понимаете, мои молодцы, что сделал для нас господин губернатор? - счел нужным обратиться к своей построенной на палубе команде арматор, пожимая руку отъезжающему Александру Андреевичу. - Вы были на берегу и сами убедились, чего может стоить мясо и вода, добытая в лесах этих гор! Простив ваш петушиный задор и недостойное поведение после боя, господин губернатор по моей просьбе отпустил Джима Ларкина... Господину губернатору и русским отважным людям - hourra! Залпом всех своих пушек, о котором Мор заблаговременно распорядился, и многоголосым "Hip! Hip! Hourra!" провожал "Феникс" Баранова. Когда Чандра заставил упиравшегося Саргача прыгнуть в шлюпку, правитель в последний раз махнул картузом и, сев к рулю на корме, тронулся к берегу, и до самого берега, причудливо залитого багрянцем закатного солнца, провожал арматор глазами утлую шлюпку и сопровождающие ее, чуть видные в пене кипящего сулоя, байдары. Русские на диком побережье южной Аляски, о жизни и делах которых Мор получил достаточно ясное представление, были для него непонятнее и загадочнее всех чудес, встреченных в многолетних скитаниях по свету. "Если сами не уйдут, их никто не выгонит из этой земли!" - подумал Мор, вспоминая напутственные инструкции Ост-Индской компании действовать силой и страхом, если окажутся бессильными убеждение и золото... 5 - Ты с песиком при мне будешь, хозяйство мое поведешь. Нехитрое дело: сковорода да чайник, ложка да плошка! - сказал Баранов Чандре на берегу, жестами поясняя круг его обязанностей. - И по-русски, по-русски, спик рашэн... научайся! А-а, понял? - довольно усмехнулся правитель, когда Чандра радостно закивал головой в ответ. Тут же на берегу Баранов приказал Пуртову, несмотря на надвинувшийся вечер, доставить на "Феникс" рухлядишку Ларкина. - Да у Яшки, окромя рваных порток, ничего не было! - недовольно буркнул Пуртов, пожимая плечами. - В таком разе отвези, как собственный, бушлат суконный, сапоги морские лафтаковые, чаю фунт и... пучок лозы березовой, что за иконой, скажи, пущай держит - в память, что лоза сия его обминула! - безулыбчиво пошутил правитель. - Да фонарь на байдаре поставь. Англицы, в темноте не разобравшись, чего доброго, стрелять учнут! - заботливо напомнил он Пуртову. - А ты, Демид Сафроныч, - обернулся Баранов к Куликалову, караулы на ночь удвой - береженого бог бережет! - и дозоры из чугачей своих к лесу вышли... Ежели кому что надобно, я у себя буду. Ночь прошла совершенно спокойно. Отпор, данный Барановым, был так решителен, потери нападающих настолько велики, что якутатские индейцы со своими союзниками с юга отказались от дальнейших попыток разогнать промыслы алеутов, которых, как они думали, защищают бородатые "косяки", подкупленные островными людьми. Как всегда, с восходом солнца Баранов был уже на ногах. Вокруг все было затянуто влажной пеленой тумана, сползавшего с ледников северо-западного склона Агассицу - Большой горы - на берег и море. Такие внезапные и капризные перемены погоды на побережье Аляски в разгаре лета не были в диковинку для Баранова, но в этот раз он обозлился - туман срывал принятые ночью решения. - Изгаляется анчутка американский над православными за то, что детей его побили, - ворчал правитель, двигаясь на приглушенные туманом голоса людей на берегу. - Эй, кто там есть, корабль английский видать? - Как его увидишь... - нерешительно отозвался кто-то из мглы. - Ушел перед зарею, когда луна в море купаться спускалась, а Илья туманом к ней с гор подкрался, - перебил отвечавших уверенный голос. - Я видел, как исчезал в море огонь на корме Коксова брата и слышал... да, да, слышал, как свистела дудка на подъем парусов. - Кто говорит, выдь ко мне, хочу видеть твои волчьи уши и рысьи глаза... А-а, это ты Лаврентий? Хвалю, что стараешься, - внушительно сказал правитель, оглядывая выросшую перед ним фигуру Лур-кай-ю с державшейся позади него Марьицей. За спиной Марьицы вздыбился горб лотка, в котором алеутки повсюду таскают за собой своих младенцев. - И ты видела и слышала? - ласково спросил ее Баранов. - Я тоже видела, господин, я тоже слышала все, что говорит Лур-кай-ю! - подтвердила женщина. - И он... он тоже тебе служил - слышал и видел! - добавила она, мотнув головой на лоток, болтавшийся за ее спиной, после чего Баранов окончательно поверил сведениям, добытым глазами и ушами Лур-кай-ю. Александр Андреевич знал, что алеуты никогда не лгут, выставляя детей свидетелями справедливости своих слов. - Выдать обоим по папуше табаку! - приказал правитель. - А Марьице новую кухлейку, - добавил он, зорко оглядев ее лохмотья. Баранов повеселел. Ночью он решил, если Мор, как объявил вчера, уйдет в море, вырядить все партии под охраной Измайлова на "Симеоне" наверстывать упущенное в промыслах за время стоянки чужеземного корабля, а самому на баркасе, под парусом и с восьмеркой гребцов, с Чандрой и Саргачом, вернуться в Воскресенскую крепость - принимать и окрестить первенца компанейского флота, построенного на американской земле... То-то Григорий Иванович возрадуется! - "Добрыня", "Илья Муромец"... нет, краше всего - "Феникс"! - любовно придумывал Баранов название своему детищу. - Дивная птица, куда восхочет, туда и унесет... В середине дня ветер разогнал туман и принес сорвавшийся с гор грозовой ливень. Хлынувшие потоки воды едва не смыли лагерь на берегу в море. К вечеру бледное солнце, пробиваясь сквозь разорванные тучи, осветило вывешенный на шестах для просушки одежды скарб людей. Желтокожие алеуты, мужчины и женщины, без малейшего смущения голяком бродили по лагерю и деловито готовили пищу у разведенных после дождя костров. Лур-кай-ю с женой в таком же райском виде сидел у своего очага и важно угощал собравшихся вокруг соплеменников полученным табаком. Белотелые бородатые русские оставались в портах и начальственно похаживали по лагерю, уламывая алеутов к завтрашнему выходу с утренней зарей на промысел. - Не будет удачи, - упрямо твердили некоторые. - Мы не молились, не постились, не приносили жертв духам охоты... Не будет удачи - беда будет! - На Кадьяке постились, на Кадьяке камлали, когда в партию шли... Духи довольны! - веско изрек Лур-кай-ю, когда его спросили, как быть и выходит ли он на промысел. Слова его облетели лагерь и прекратили ропот недовольных. Большое Брюхо еще раз доказал Баранову, как умно тот поступил, сохранив ему жизнь. Острогин, с пушкарями русскими и полусотней индейцев-чугачей и алеутов, оставался на охране лагеря и раненных в ночном бою, пока не закончится промысел в окрестностях и не перенесут лагерь в другое место. На другой день до восхода солнца лагерь опустел. Около трехсот байдар вышли на промысел морских бобров, растянувшись на десять, двадцать, пятьдесят верст вдоль по побережью, зорко высматривая на всех лайдах* драгоценных зверей. (* Морские отмели, обильно заросшие водорослями.) Неуклюжие и как будто беспомощные на земле, алеуты на просторах океана преображались в отважных, неутомимых и искусных охотников, - равными им из белых людей могли быть только русские, родившиеся на побережье Колымы и Камчатки. Стоя на носу баркаса, державшего под крепким предутренним бризом курс норд-вест-вест, в обход запирающего Чугацкий залив острова Цукли, правитель, как флотоводец на смотру, с помощью неразлучной дальнозрительной трубы выискивал среди вздымавшихся к горизонту тяжелых волн океана черные щепки байдар своей флотилии. Всмотревшись, Баранов видел, как тут и там над этими крутящимися в пене волн скорлупками вставала, как будто танцуя над водой, темная человеческая фигура и пускала из прикрепленного к дощечке лука стрелу в пространство, где зоркие глаза морского охотника углядели качающуюся в волнах над зарослями морской капусты черно-бурую тушку морского бобра - калана. Истощенный потерей крови от поразивших его после первой еще нескольких стрел, драгоценный зверь всплывет на волнах и будет поднят на деку байдары. Под вечер, покрыв на утлом баркасе за долгий июльский день около ста двадцати верст хляби морской, Баранов пристал на ночевку к лесистому и безлюдному мысу острова Цукли, с тем чтобы на зорьке снова пуститься в путь и при дневном свете пройти последние шестьдесят-семьдесят верст вояжа через усеянную бесчисленными островками и подводными камнями Воскресенскую губу. В глубине этой губы, в расщелине узкого и длинного фиорда, лепилась у подножия крутых скал, заросших прекрасным корабельным лесом, заложенная два года назад крепость Воскресенская. Место, где быть крепости, еще семь или восемь лет назад выбрал сам Григорий Иванович Шелихов и наперед дал ей пышное имя - Славороссийск, но так как закладка пришлась на день воскресения господня, промышленные окрестили ее Воскресенской. "Рано еще ей Славороссийском именоваться! - разглядывал Баранов с баркаса лепившиеся к скалам, подобно черным грибам, шалаши и землянки и среди них полтора десятка изб и две казармы. Сложенные из обтесанных бревен постройки почернели за год от сырости и ветров сурового края. - Вот направит ум российский промыслы, принесет с собой заведения добропорядочные, тогда и окрестим Славороссийском... А так, пустым местом, чего отечество срамить!" - укрепился Баранов в правильности своего решения. 6 Сойдя с баркаса, приставшего к свайной пристани в центре поселения, Баранов спешно зашагал по берегу к остову корабля, стоявшего в стороне на рештовках стапелей. От корабля навстречу бежал, размахивая руками, небольшого роста голубоглазый человек в непромокаемой кухлейке. - Здоров будь, Яков Егорыч! - приветствовал правитель Джемса-Георга Шильдса, искусного кораблестроителя-англичанина, обрусевшего на службе в только что зарождавшемся на купеческие деньги российском тихоокеанском флоте. - Медленно с делом поспешаешь, однако... С прошлой осени, как я на Кадьяк вернулся, не можешь "Фениксу" нашему крылья приладить! А промедление в деле, как говаривал великий государь Петр Алексеевич, смерти подобно... Что же и чему помеха? - О-о... - задохнулся Шильдс от негодования, теребя рыжую бородку. - С кем вы меня оставили? Разве это люди? Бездельники, бунтовщики и пьяницы! Что вы мне оставили? Обещали весной все прислать, а где пик, смола и деготь для засмолки? Я буду жаловаться, я дойду... - Уже дошел, друг... Криком, однако, делу не поможешь, - спокойно перебил его Баранов. - "Святители" с Кусковым и людьми только этой весной, без мачт и снастей, добрались до Кадьяка, а из Охотска еще в прошедшем году перед Покрова вышли... Пришлось им зимовать на Уналашке! Чего не натерпелись люди, а кои и поумирали, однако семена, картофель, коз и собак на Кадьяк доставили. И твои человечки не хуже, Яков Егорыч. С людьми умеючи надо! - Правитель решил перейти в атаку. - А еще доставили извещение, Яков Егорыч, что соплеменник твой Кокс взялся по научению Швеции поселения наши разорить и русских в Америке со свету сжить, - вот и рассуди, что мне было делать? Кинулся я Коксу навстречу, чтоб до Воскресенской не допустить, а про твою нужду, каюсь, и забыл... Не будем людей в соблазн вводить - пойдем в избу, пораскинем, чем делу помочь: ум хорошо, а два лучше! - заметив растерянность Шильдса, смягчился Баранов. На вечерней заре пронзительный свист боцманских дудок собрал полторы сотни работных Воскресенской перед избой Шильдса. Баранов вышел к ним без картуза, в сопровождении вызванных в дом десятников, Шильдса и Чандры с Саргачом. В разноязычной и пестрой толпе промышленных в Воскресенской было втрое больше белых людей, чем в партии, оставленной в заливе Нучек, - кроме русских, в ней были финны, плотники из Або, попавшие в Америку из Охотска, куда их насильно переселили после недавней войны со Швецией. С помощью неотразимого аргумента, "барашка в бумажке", Шелихов уговорил охотского коменданта Готлиба Коха списать этих людей на корабельные верфи компании в Америке. Финны, несмотря на привилегированное положение, держались враждебно и угрюмо. Еще больше хлопот и огорчений доставляли работяге Шильдсу десятка полтора беглецов с английских, датских и испанских кораблей. Они чаще и чаще забирались в эти далекие воды в погоне за пушниной, китовым жиром и усом. Несколько рослых негров и гавайских канаков, сбежавших от тяжкой неволи с кораблей пронырливых "бостонцев" со страхом разглядывали Саргача, как бы узнавая в нем одного из свирепых псов бывших хозяев: те с такими же вот псами держали в повиновении "черную скотину". Неужто справедливый правитель - в его руках они никогда не видели кнута, которым бы он стегал людей, - преобразился в "инпич-босса"? Баранов, - а ему уже были известны имена отпетых лодырей и зачинщиков беспорядков и разбойных действий в его отсутствие, - молча оглядывал притихшую толпу. - Господа промышленные! - начал он спокойно и внушительно. - Благодарю всех трудившихся и душевное удовольствие чувствую, видя в долгую мою отлучку успехи трудов ваших к славе отечества и к чести российского народа, но удовольствие то, кое я желал ощутить, затмевается, с другой стороны, досадой и огорчением... Узнав здесь про разные скопы и заговоры, разделение на партии, обиды одних к другим, наглое своевольство и разврата, почитаю себя крайне несчастливым, что в управление мне вверены люди таких развращенных нравов. Имеете ли вы право отказываться от послушания в работах и прочем? - Голос Баранова приобрел неожиданную силу. - Требовать таких кормовых запасов, каких либо вовсе нет, либо мало и сберегаются на непредвиденные нужные случаи? Бездельники, стараясь истребить юколу, бросали ее собакам, требовали всегда пироги, оладьи и затуран... - Правитель грозно оглядел чужеземцев-беглецов и стоявшего с ним "богомола" Яшку Плотникова, метившего выйти в попы, но не раз уже уличенного в склонении наивных алеуток к таинствам отнюдь не христианской любви. - Требую чистосердечно объявить, был ли здесь недостаток в кормовых припасах и кто голодовал?! Поелику целость общественная, успехи и благосостояние зависят от доброго и единодушного согласия, буду ожидать от всех вас чистосердечного объяснения и признания в происшедшем. Раскаявшиеся могут надеяться на мое человеколюбие и мягкосердечие... - Ты покайся, а он те сто линьков влепит аль на березу подвесит! - донесся до Баранова голос Яшки Плотникова. - Зачем линьки аль березу дермом поганить? Не тронь дерма - само засохнет, - безмятежно отозвался Александр Андреевич, шуткой подчеркивая, что не намерен злобиться. - Беседу закрываю. Вред и глупость некоторых, полагаю, все уразумели? С Цыпанова берите пример, с кузнеца нашего. Кровью человек харкает, а не пожалел сил - перековал и наварил более шестисот топоров и гвозди поделал, болты, якоря, брашпиль. Такому человеку отечество истинно помощью одолжено! Завтра с солнцем всех за работой ожидать буду! Баранов отменил распоряжение Шильда очистить для начальника одну из изб, занятых промышленными, и устроился с Чандрой и Саргачом в наскоро сколоченном шалаше, рядом с избой-конторой Шильдса. "Барчерова рука!" - уверенно определил правитель источник смуты, обнаруженной после девятимесячной отлучки в Воскресенской. Эта же черная рука толкала чуть ли не на братоубийственную войну засевшие в Кенайском заливе и в устье реки Медной артели бывшего шелиховского компаниона Лебедева. Появляясь под флагом то Гудзоновой, то Ост-Индской компании, а то под каким-то черным неведомым флагом с нашитой на нем змеей, бостонец Барчер выменивал у индейцев побережья бобровые шкуры на ружья, порох, пули. В последнее время он завел темные шашни и усердно спаивал ромом бесчинствовавших в Кенаях лебедевцев. Баранов ни разу не встречался с неуловимым корсаром, но угадывал в нем на все готового, опасного врага русскому делу в Америке. Не останавливаясь ни перед чем в проведении раз принятых решений, Александр Андреевич положил за правило принимать их, держа все нити в руках. Путаные объяснения Шильдса и людей, рассказывавших со слов одного из передовщиков лебедевской артели, не то Петра Коломнина, не то Потапа Зайкова, приходивших в Воскресенскую, о готовящемся восстании индейцев, побудили Баранова держаться выжидательно в надежде добраться до корня... Под фонарем на бочке, заменявшей письменный стол, правитель почти до рассвета писал донесение Шелихову о встрече с Мором и о событиях в заливе Нучек. Разговоры с Мором натолкнули на мысль об установлении торговых связей с Ост-Индской компанией, манящий голос Феникса увлекал еще дальше - на богатые дарами природы острова южной части Тихого океана. Фантастично смелые, но всегда деловые, подкрепленные цифрами и расчетами соображения Баранова летели навстречу такому же духу отваги и предприимчивости, каким полон был и Шелихов даже в последние годы его жизни, омраченные происками завистников и врагов начатого им дела. Дописав последние строки очередной, как называл он свои письма Шелихову, реляции, правитель откинулся и прочитал их для себя вслух и с удовольствием: "Мест по Америке далее Якутата много, кои бы для будущих польз отечества занимать Россиянам давно б следовало... И мужество и неустрашимость потребны к преодолению только первых затруднений, чего в Российском народе всегда найти надеяться можно, и доставить честь государству, которому мы жизнью и покоем жертвовать по присяге и совести обязаны. Александр Баранов". Глава третья 1 С отъездом Резановых в Петербург мир и благополучие покинули, казалось, шелиховский дом. Люди и обстоятельства беспрерывно, удар за ударом, разрушали веру морехода в его силы, в былую удачу, в торжество и признание дела, с которым он связал все помыслы последних лет своей жизни. Высочайшее соизволение на возвращение Резанова в столицу возбудило немало разговоров в Иркутске. Ни для кого не было тайной, что пребывание Николая Петровича в столь глухом, отдаленном от столицы городе следует рассматривать как опалу и ссылку. - Схитрил Гришка - и труды наши и усердие к отечеству себе в пользу обратил! - обсуждали компанионы вылетевшие из губернаторского дома слухи о прощении Резанова во внимание к заокеанским странствованиям и открытиям морехода. - Варнак - он всегда варнак: выдал дочку за масона. Мало ли их тут по острогам и рудникам наслано! Выдал, а теперь через столичных фармазонов зятька оправдал и в Петербург выправил дела обделывать. Он нам покажет Америку - по миру пойдем! Наталья Алексеевна знала о пяти тысячах рублей, которые Григорий Иванович не без труда собрал и передал зятю для оплаты услуг Альтести, склонившего чье-то высокое внимание к заокеанским странствованиям и открытиям тестя Резанова, - знала и потому ничего не говорила мужу о доходившей до нее болтовне досужих языков: "Не набедокурил бы из-за такого "внимания" Гришата... Темный он стал!" А мореход действительно после отъезда Николая Петровича и дочери в столицу как-то замкнулся, ушел в себя. Сидел дома и, обложившись картами и книгами, готовился к задуманной в лето 1793 года экспедиции на поиски по азиатскому берегу незамерзающей гавани. Наслышанная о жестокости китайских солдат пограничных ямыней,* об изощренных мучениях, которым они подвергали попавших к ним в руки чужеземцев, Наталья Алексеевна со страхом и сомнением рассматривала наведенные красным суриком бесчисленные варианты маршрутов экспедиции. Григорий Иванович часто зазывал Наталью Алексеевну посмотреть карты и, больше того, требовал от нее одобрения своей безумной затее... (* Пограничных ямыней - пограничных областей.) - Легче мне было бы в Америку плыть, чем пустить тебя на китайскую землю невесть чего искать! - сдержанно отзывалась Наталья Алексеевна и переводила разговор на отвлекающие размышления о том, как едут или уж доехали и как устраиваются их дети в столице. - Доехали, Натальюшка, доехали и домового за печь пустили. Николай Петрович, чаю, Державину и челобитные мои передал - не задержали бы дозволением! - охотно отозвался однажды Григорий Иванович на слова жены, думая все о своем - об отправленном на имя царицы всеподданнейшем ходатайстве разрешить ему поиск гавани на свой кошт и, ежели эта нужная гавань будет найдена южнее устья Амура, дозволить вступить в переговоры с китайскими властями. Прямодушный Пиль, болевший нуждами вверенной его управлению Восточной Сибири, этого, как он называл, "окованного льдами царства", и в этот раз доброжелательно поддержал полезную русскую инициативу, не убоявшись того, как может быть расценено в Петербурге, поглощенном делами на Западе, такое неуместное вмешательство в высокую политику. - Вот кабы Николай Петрович прошение твое в печь спустил, а домового Гавриле Романычу отдал, ей-ей не пожалела бы! - шутила Наталья Алексеевна, вспоминая данного ею дочери по древнему поверью на доброе бытование домового сверчка, с большим трудом уловленного в поварне и заключенного в крохотную коробочку с прелым листом и хлебными крошками. Коробочку с "домовым" Наталья Алексеевна наказывала Анюте всю дорогу держать в шубке под дохой - не замерз бы. "А нежив будет, замерзнет - брось за печь, как в дом войдешь, чтобы не оскудел дом сытостью! Он за печью оживет..." - Ну-ну, ты скажешь, Натальица! Всеподданнейшее прошение на высочайшее имя под козявку сменяла! - замахал руками Григорий Иванович на жену. Наталья Алексеевна только вздохнула и смолчала: как никогда, был ей не по сердцу новый замысел мужа. Мысли о том, что усилия найти незамерзающий выход в Тихий океан со стороны Сибири ни к чему не приводят, приносили мореходу много тяжелых огорчений. Административная кухня губернаторской канцелярии не имела тайн от вездесущего Ивана Ларионовича Голикова, крупнейшего пайщика шелиховских компаний, и Ивана Андреевича Лебедева-Ласточкина, былого компаниона по первому, десять лет назад проходившему плаванию Шелихова в Америку. - Я деньги в это дело вложил, три корабля экипировал, а он что? Латаные портки да шалую женку, что за ним увязалась! А прибыль делить приказчик мой пополам захотел?! - объяснял Лебедев свой разрыв с мореходом после возвращения Шелихова с женой из преисполненного больших опасностей и неимоверных лишений заокеанского странствования. Сидя дома в ожидании столичного ответа на свой план поисков незамерзающей гавани, Шелихов перебирал в памяти дела и дни, положившие начало его Славороссии. Причина расхождения с Лебедевым лежала глубже споров о разделе прибыли. Разлад шел из-за того, как управлять колониями и какие цели преследовать в отношении туземного населения Америки. Простодушие и беззащитность туземцев открытой земли, благородство и преданность Куча тронули сердце морехода. Встречи и разговоры с Радищевым, ссылки на мнения и суждения которого - Шелихов понимал это - были невозможны и опасны, заставили морехода по-иному взглянуть на смысл и направление своей деятельности в Америке. - Управлять дикими надо твердостью, но и с понятием, привязывая краснокожих пользою и научением, - принял решение Шелихов и, как умел, старался проводить его в жизнь. По-иному смотрел на дело Лебедев. - Железом и страхом подчинять надо, иначе что с них возьмешь, - говорил он. Сила и права капитала были на стороне Лебедева; на стороне же Шелихова оказались люди - и те, что вернулись с ним из плавания, и те, которых он оставил в первых основанных им постоянных русских поселениях на Алеутах и американском материке. Третий компанион, Иван Ларионович Голиков, душой был во власти интересов капитала, но из расчетов стать в будущем единоличным владельцем найденного за океаном золотого руна - "с открывателем как-нибудь уж сам, придет время, управлюсь" - принял сторону Шелихова. После трехлетней волокиты по судам и присутственным местам Шелихов, проявив неожиданную для Голикова деловую находчивость, смекалку и умение находить покровителей и сторонников, сколотил три новых товарищества и стал во главе дела - на место, которое Иван Ларионович оставлял за собой. Разойдясь с мореходом, Лебедев основал собственную компанию и заложил две-три фактории на берегах Кенайского и Чугацкого заливов. Передовщиками к нему пошли несколько старовояжных, побывавших с Шелиховым в Америке, но возвращенных мореходом в Охотск по той причине, что оказались неспособны ужиться с туземцами. "Пропадут непутевые, а каку кашу расхлебывать нам доведется!" - думал Григорий Иванович, разбираясь на досуге в донесениях Деларова и Баранова о бесчинствах лебедевских людей среди кенайцев и чугачей. Он представлял себе лица перекинувшихся к Лебедеву старовояжных и досадовал: люди все крепкие - Потап Зайков, Коломнин, Забалушин, Коновалов... "Этот-то сущий зверь, этот и своих в железа возьмет, дай ему волю!" - вспоминал Шелихов мрачную фигуру партовщика Коновалова, которого он после памятного боя с конягами на Кадьяке арестовал и привез в Охотск судить за ничем не оправданные убийства замиренных островитян. Коновалов свои преступления пытался взвалить на него, Шелихова. Подлекарь Мирон Бритюков, подлый человечишка, подкупленный Лебедевым, когда начались между ним и мореходом раздоры, подал в 1787 году бумагу капитану Биллингсу. До сих пор дело не кончилось, до Петербурга дошло, там и застряло, хотя Бритюков на допросе в совестном суде сознался, что по уговору Лебедева, наглотавшись водки, спьяна подмахнул бумагу, которую подсунул ему сквалыга-ярыжка Козлятников. Среди кляузных дел, неизбежных в те времена при выдвижении простого человека из народной толщи, донос подлекаря Бритюкова всегда всплывал со дна тяжелых воспоминаний Шелихова. Тем более, что перед лицом собственной совести мореход и сам признавал за собой вину - вольную или невольную, кто ее разберет. А причина, чтобы винить его, была, - причина, наложившая до сего дня не смытое пятно на имя Шелихова, как человека и первого от России завоевателя Нового Света. "Гришата, на что ты Коновалову рассудил доверить правеж над изменой кадьяцких американцев?" - эти слова Натальи Алексеевны, укоризненные глаза и голос ее навсегда запомнились мореходу, когда к ним в барабору, поставленную после высадки на острове Кадьяке, ворвались несколько промышленных с криком о том, зачем Коновалов зря людей переводит. Пока Шелихов с десятком верных людей добежал до ущелья, в которое согнали покорившихся после ночного боя дикарей, Коновалов, хвативший спиртного для лучшего розмысла, распаленный гибелью своих товарищей, успел порубить и пристрелить несколько размалеванных черной краской воинов, да многих искололи и зарезали конвоиры из лисьевских алеутов, имевших давние кровавые счеты с кадьяцкими конягами. В молодости лихой кулачный боец, Шелихов едва справился с пьяным, потерявшим рассудок Коноваловым, заковал его в кандалы и, продержав преступника под караулом, забрал с собою в Охотск. Вернувшись же домой, Шелихов смалодушничал, не дал хода кровавому делу: Лебедев и Голиков отстаивали Коновалова, да и сам Коновалов при попустительстве Биллингса исчез, убрался на время в родные места, куда-то на Колыму. "Из-за сокрытия чужой и своей неправды - боялся, чтобы в жестокости и алчбе с испанцами и англицами не сравняли, - и поплатился", - укорял себя за это Шелихов. А Лебедев, проигрывая в неправом споре, на все шел, лишь бы опакостить дело, - ну и нашел Бритюкова! Бритюков коноваловское зверство подбросил Шелихову и Коновалова против Шелихова же в свидетели выставил. Не дано человеку знать замыслы ни явных своих врагов, ни тайных недругов, - не знал и мореход, что Лебедев и Голиков, снова секретно вошедший в лебедевскую компанию, усмотрели в возвращении Резанова в Петербург угрозу своим расчетам перенять на себя шелиховское дело и стать хозяевами в американской земле. Вослед Резановым и Бему выехал в столицу бывший заседатель совестного суда Козлятников. Выгнанный с места, этот судейский крючок, находясь много лет под судом и следствием, занимался практикой подпольного ходатая по махинациям дошлых купцов. У обоих компанионов были грехи и прорухи в торговых делах с анадырскими чукчами и ительменами на Камчатке, - они опасались снявшегося в столицу Бема. Козлятникову, чтобы отвести от себя неприятности и показать пример своей рачительной заботы правдоискателей, они поручили разворошить дело Шелихова о разорении американских селений и убийстве множества новых верноподданных, завоеванных державе стараниями купцов Голикова и Лебедева. Учить Козлятникова не надо было. Голиков указал ему только одно - найти советника коммерц-коллегии Ивана Акимовича Жеребцова, с которым у торгового дома Голиковых были давние и прочные связи по откупам. Тихоструйный Иван Ларионович из обрывков рассказов, слышанных от самого Шелихова и через людей, - не умел мореход держать язык за зубами - догадывался найти у Жеребцова поддержку... 2 В середине мая Ангара очистилась от льда. Лед прошел уже и из Байкала, дальше потянулся по Енисею и ввергся в пучины Северного океана. Этим льдом Байкал, говорили тогда, кланялся Ледовитому океану. Из окна шелиховской комнаты, выходившего на задворье - в сад и на реку, было видно, как далеко за Ангарой голубели в весенней дымке гольцы и сопки тунгусской земли. Шелихов, в ожидании разрешения на задуманную экспедицию, с нетерпением отсчитывал дни до середины лета. К этому времени, по его расчетам, должны были вернуться из столицы, конечно, уже на колесах, посланные дочерью и зятем кошевы с порохом и ядрами, которые предстояло получить из Кронштадтского арсенала. Хотя порох был и в Иркутске, как в Якутске, Гижиге и в Охотске, где снаряжались суда компании, и от долгого хранения на казенных складах этот порох часто, кстати сказать, приходил в негодность, - все же корабли дальнего плавания по положению могли получать его только из Кронштадта, для чего надо было преодолеть в оба конца двенадцать тысяч верст. - Законы святы, да исполнители лихие супостаты! - ругался Григорий Иванович, прося зятя исхлопотать обещанные компании триста пудов пороху и другой огнестрельный запас, а равно наблюсти за погрузкой этого в Рамбове* и выпроводить обоз из столицы. (* Так в просторечии назывался Ораниенбаум, отстроенный в начале XVIII века Меншиковым.) - В дороге, где ростепель застигнет, переждете, - наставлял Шелихов отправлявшегося с Резановым приказчика, - на колеса перегрузите - и к лету жду обратно... В начале лета жара иссушила землю. Огромный спиртовой термометр Фаренгейта, подвешенный к кедру в конце шелиховского сада, показывал 115 градусов* - такая жара не часто выпадает в Иркутске, привычном к короткому летнему зною. (* 38 градусов по термометру Цельсия.) - Гришата, - сказала Наталья Алексеевна, едва разыскав мужа, занятого подвязкой кустов в малиннике близ пасеки, - прискакал казачишка и говорит, тебя к генералу требуют, к Пилю. "Пусть поспешает", - говорит... "Разрешение на Китай доставили, что ли?" - думала она с замиранием сердца, но тревоги своей не обнаруживала. - Разрешение? - задохнулся, спрашивая, Григорий Иванович. Проходили все сроки для выхода на поиск собранной и жившей при его усадьбе партии. - Уж не знаю, что будет говорить... Куда же ты? - остановила она мужа. - В таком образе генералу объявишься? Одеться надо, цирюльника позвать... Ты погляди на себя, на кого похож стал! - Камзол надеть? Шпажонку прихлестнуть? Парик нахлобучить? - спрашивал мореход и тут же рассмеялся, оглядев измазанные холщовые порты и снятый с головы гречишник.* - Ин, быть по-твоему! (* Широкополая с высоким дном мужицкая летняя шляпа из гречишной соломы.) Через час, на излюбленной тройке, с неизменным Никишкой на облучке, Шелихов подкатил к наместническому дому - дворцу, как называли его в Иркутске: именитые сибирские купцы обычно пешком из дому не выходили. Скинув на руки дежурного унтера морской плащ и оставшись в атласном камзольном костюме кофейного цвета, Григорий Иванович оглядел себя в тускловатое зеркало - все ли в порядке - и, придерживая рукой жалованную царицей шпагу, зашагал в кабинет наместника. - С виду дворянин или бери повыше - почетный иностранный гость, случаем занесенный в сибирские края, а на деле самый что ни на есть простой купчина! - шептались, завистливо оглядывая его, попадавшиеся навстречу знакомые чиновники. При входе в кабинет Шелихов замешкался у порога, почувствовав сразу что-то неладное, когда увидел у Пиля членов совестного суда и какого-то дородного незнакомца в добротном суконном мундире столичного покроя. "Пришел за разрешением, - подумал Григорий Иванович, - а тут, похоже, вязать собрались". И, смешавшись, поклонился, как заправский купец, вперегиб - низким поклоном, забыв и про камзол и про шпагу, которые отличали в нем не купца, а морехода. Пиль по свойству своей сангвинической натуры обычно встречал Шелихова добродушной шуткой или грохочущим водопадом деловых расспросов, на этот же раз принял морехода сухо и официально. Видно было, что его превосходительство чем-то крепко недоволен и озабочен. - Вот и Шелихов, - сказал Пиль подавая мореходу знак приблизиться к столу. Над столом, за спиной наместника, висел портрет Петра I в копии, намалеванной с работы знаменитого английского