воей страны, - восхищенно мотали головами и, прикусив языки, переписывали реестры товаров и запасов, отправляемых на их далекую родину. Ребята росли в собственных глазах, становились важными людьми, перечисляя на бумаге богатства, которые на больших парусных байдарах перелетят через океан, - эти бусы, бисер, зеркальца, одеяла, топоры, ножи, котлы, леденцы, табак. Они мысленно распределяли их там, на родине, между своими отцами, матерями, братьями и сестрами... "Ах, это Иннуко! Его три зимы назад взяли от меня, и вот он уже прислал мне роскошный подарок", - скажет мать, завязывая красный ситцевый платок поверх десяти рядов бисера и бус, намотанных на шее, и укутываясь в байковое одеяло. "Мой сын - большой человек в стране касяков, - важно говорит в кругу соплеменников старый вождь Татлек, отец Атленчина, пробуя пальцем блестящее лезвие топора. - Кто знает, может быть, он подарит мне и ружье..." Ребята знали еще, что десять человек из них поедут сопровождать эти богатства туда, где живут и ждут их близкие. Они ревниво оглядывали друг друга и с замиранием сердца ждали "экзамента" - страшное слово! После него Григорий Иванович отберет десять лучших, тех, что быстрее всех умеют читать, писать и класть числа на счетах. Эти десять поедут домой. Так сказал каиш, а раз он сказал - так и будет... Они вернутся туда, где ждут их родные скалы, лес, безбрежное море, где они опять будут есть не хлеб и кашу, а мясо сивуча, сколько хочешь густого китового жиру, носиться на байдарах по вздымающимся волнам океана, идти по следам бесчисленных зверей в родных лесах... Первого сентября, накануне отправки с Верхоленской пристани последнего обоза, с которым должны были идти и люди, набранные мореходом в подкрепление Баранову, Шелихов вызвал к себе Щукина. - Половину кабальной ты отробил, а двести пятьдесят рублей за тобой осталось, - сказал Шелихов. - Пора тебе, Афоня, к Баранову на подмогу выезжать. С будущего году он в Америке свои корабли строить зачинает, без тебя не обойтись... - Копытца вывязил, а голова и душа, - ответил Афоня и приложил руку к сердцу, - в твоих руках, Григорий Иваныч... И по остатку кабальной ты можешь меня куда схочешь сослать. - Мне твоя голова не надобна, своя имеется, а голова твоя, и руки, и весь ты нужен там... Долго ли упираться будешь? - недовольно проговорил Шелихов. - Для чего я тебя от Соймонова откупал? Забыл, как мы с тобой тогда и о чем договорились? - Кабальным да по своей охоте в Америку не поеду, а вольным хоть завтра отправляй, - прямо глядя в глаза, сказал Щукин. - Ты!.. - вспыхнул было мореход и сдержался. Чего, собственно, добивается Шукин? Не знает разве, что в Америке каждый человек, если волей больше головы дорожит, может уйти куда глаза глядят, какие бы кабальные на нем записи не были. - Ладно, ступай! - сказал наконец Шелихов. "Всегда она такая, благодарность человеческая. Уж не я ли ему, черту рябому, перину в жизни взбил! - кривил губы Григорий Иванович, размышляя о зазнавшемся слесаре Щукине и о способах, как привязать его к русскому гнезду в дорогой шелиховскому сердцу вольной земле. - Весь под ногтем у меня, а кочевряжится: поеду - не поеду... И нет думы о том, кто при деле своем в горшей неволе находится, я или он? А терплю, ради себя терплю, что ль? - И невольно по совести сам подсказал себе правдивый ответ: - А для кого же, Григорий-свет? Ты Щуке толковал о вольной жизни, о вольных людях и будущих делах их на вольной земле, но покупал работника на себя, а теперь... Вот Щукин тебя и проверяет, каков на деле есть человек, что в мыслях на Ермаково место становится, Ермаковы замыслы задумал вывершить... Лабазник ты, Григорий Иваныч, и напрасно перед Голиковым и Фереферовым нос дерешь - одного теста..." Поразмыслив и успокоясь от вызванного набежавшими мыслями помутнения и обеднения той душевной бодрости, которой он преодолевал до сего времени все стоявшие перед ним заботы, препятствия и опасности, Шелихов в полночь вторично вызвал к себе Щукина. - Теперь поедешь? - спросил он Афанасия, передавая ему выкупное свидетельство и разорванную пополам кабальную запись. - Сказал - поеду! - как будто равнодушно ответил "Золотые руки" и с усмешкой добавил: - Почто кабальную разорвал, Григорий Иваныч? А ежели я... - Неволить не буду, на дело это я и сам по охоте встал. - А будет ли дело, Григорий Иваныч? - с сомнением отозвался Щукин. - Обсеем дальнюю землю русскими косточками, а жатву кто собирать будет? - Кто жнецом ни будет, нас забыть не должон... Иди, Афанасий, собирайся! - Мореход не допускал сомнений в будущем начатого им дела. Как везде, Россия твердой ногой стоит в Новом Свете. Отпустив Щукина, Шелихов уселся за стол и до самого утра, дважды сменив за ночь свечи, скрипел пером, набрасывая полууставной скорописью самонужнейшие указания и поручения Баранову. Завтра, обсудив дело с Натальей Алексеевной и Резановым, даст перебелить их конторщикам. Связь с заокеанской землей была из рук вон плоха. От корабля до корабля, отплывающего в Америку, приходило по году, а то и больше. Дел и расчетов накапливалось для каждой оказии множество. С восходом солнца войдя в комнату, Наталья Алексеевна застала мужа за столом, заваленным исписанными листами бумаги. - Гришата, на тебе лица нет - погляди на себя в зеркало! И за что ты себя и меня мучишь? - Добро, добро, как раз вовремя пришла! - не замечая тревоги жены, загудел мореход. - Я Александру Андреичу писули сочинял на все и про все, чтоб как мы прибудем... Послушай и, если что упустил, нагадай. Наперед о городе ему пишу, Ираклия чертежи пересылаю, а писулю в пояснение к ним... Жаль, Миколеньки нет, дело рассудил бы и всегда к месту присоветует. С Анютой в саду, поди, гуляет. Эх, досадно! - А я перед вами тут как тут, как лист... с цветочком стою, - послышался вдруг голос Резанова, галантно склонившегося в сторону вошедшей с ним молодой жены. И год спустя после свадьбы Николай Петрович неизменно сохранял в отношении жены тон изящной влюбленности и рыцарской любезности. - Вместе и послушаем ваши предначертания, Григорий Иваныч, к Америке относящиеся... - К чертежам приятеля нашего Ираклия разъяснение преподаю! - проговорил Шелихов и, как всегда, с наслаждением весь ушел в раздольные планы американского благоустройства. - "Поставленные ворота, - читал Григорий Иванович, - большие, крепкие, наименовать "Чугацкие" или "Кенайские" или как-то иначе... Вообще названия мест писать, как принято от здешних обитателей, а своими названиями не обезображивать. На батареях надо иметь хотя бы двадцать пушек. Утром при поднятии флага обученные мальчики должны бить в барабан, по вечерам играть музыку в крепости или при батареях. Караулы в гавани и по всем артелям наистрожайше соблюдать. Подтверждать, чтобы ружья были чистые. Всех не умеющих стрелять обучать с прилежанием. За повреждение ружья записывать без отпущения. Секрет огнестрельного оружия накрепко каждому сохранять. Наименовать город сей, пока дальнейшее от начальства последует повеление, в честь российской славы - Славороссией... Обелиск поставить в честь русских патриотов..." - Гришата, ты все о наружном печешься, опять о пушках, ружьях пишешь, - перебила морехода Наталья Алексеевна, - а для американских жителей, братьев Куча нашего, - им защиты ты требуешь? - Не сбивай, Наталица, выслушай - то, о чем говаривали по вечерам, все изложил... Ну, о строениях и устройстве градском умолчу - скучно тебе. О людях хочешь? Изволь! "...Вверенных и подчиненных тебе мореходов нашей компании, передовщиков и работных без лицеприятия в строгости и порядке содержать..." - Опять в строгости! - грустно заметила она. - Экая нетерпеливая! Сбиваешь меня с порядка, - ворчал муж, отыскивая прерванную строку. - Ага!.. "...ссоры, драки, несогласия, развраты строго наблюдать и исправлять". Своих, русских, надо допреж всего в чувство привести! - пояснил Шелихов. - Они там завоевателями расположились, испанские и английские обычаи заводят... Сие истребить надо, а что до американцев касаемо, так вот мое распоряжение! - Он перебросил несколько исписанных листиков и, с напускным неудовольствием поглядывая на слушателей, прочел: - "...тамошних обитателей, аманат, служащих при компании каюрами и в работницах, содержать в хорошем призрении, сытыми, а работниц обувать и одевать и никого не допущать до обиды не токмо делом, но и словом. Шить и мыть каюркам никому не позволять. ...На всех лисьевских алеут нынче и впредь, сколько их будет, иметь содержание отменно хорошее, одевать и обувать, как русских, негнусно. Если пожелают восвояси - проводить честно. Об усердных людях и их жизни иметь верную записку и всякое человеколюбивое попечение". - Содержать негнусно - это хорошо! А как из земли их вытащить, ты подумал, Гришенька? Помнишь, мы с тобой вместе дивились, как они в ямах земляных живут, в них родятся, в них и умирают... До сего дня горькой жизни их забыть не могу! - Обо всем думано, ты только дай дочитать. "...Крепости на Афогнаке..." Помнишь, Наташа, тот крутой за Кадьяком каменный остров, лесом укрытый? "...на Афогнаке и в Кенаях устроить елико прочнее, а за крепостью для приезда алеут хорошие и теплые с перегородками избы, у сеней быть и нужнику, в крыле из сеней - бане, в которой мыться каюрам и аманатам. И сараи для коз, теплые и добрые, и разные хлевы, потому что скота я еще пришлю из Охотска и, если сыщу, доставлю собак злобных и пригодных. А для овощей иметь загороженные огороды. ...Следует потщиться уговорить поболее мужных американцев и американок к сожительству на новых заселениях, дабы можно было бы все скорее обработать и возделывать, чрез что и американцы скорее приучатся к нашей жизни. А особливо к сему можно употребить выкупленных пленных и впредь выкупаемых и кроткими мерами привлечь к себе их преданность". - Ежели ты ему добро сделаешь, никто над индейцем в благородстве и верности верха не возьмет... У них это крепко! - вздохнул Шелихов, вызывая в памяти присутствующих тень безвременно погибшего колошского атаутла Куча. - На сие дело я наказывал Баранову не жаться, всеми способами простодушных диких к себе приближать. В каждом письме и сейчас вот про то напоминаю: "...Молодых и хороших ребят и девок к вывозу для обучения заблаговременно приискать и у себя обучать российской грамоте и разговору для переводов, а особливо стараться по простирающейся Аляске к Калифорнии от пятидесяти градусов северной широты до сорока градусов сколько-нибудь взять переводчиков". О плаваниях предстоящих, торговлишке и прочем таком особо пишу - на общее рассуждение моих компанионов... - порылся Шелихов в исписанных листах и, найдя, что искал, прочел: - "...Всякого рода зверя выменивать добровольным торгом. В долг никому ни подо что товаров не давать, покупать наличное за наличность - им веселее, да и нам такой торг без греха. Долговые дачи, мною самим признаны на практике вредными". Подписал: "Морских Северного океана вояжиров компанион Григорий Шелихов", а компанионам писулю свою и прочесть не могу - закусают, как гнус оленя в тайге! - с горечью закончил он чтение письма. - Письмо ваше за трактат почесть можно, Григорий Иваныч! Цивилизованнейшие мореплаватели обхождению с туземными народами на нем учиться должны! - живо откликнулся Резанов. - Калиопа, муза героического эпоса, и Клио, строгая муза истории, будут спорить о праве занести в свои свитки в назидание грядущим поколениям такое блистательное свидетельство о величии духа и разума русских людей. Я переведу ваше письмо и пошлю его аббату Рейналю... Помнится, вам нравилась и в моем неискусном переводе его "Философическая и политическая история о заведениях и коммерции европейцев в обеих Индиях"? Господин Рейналь за счастье почтет вписать хоть одну светлую страницу в свой обширный и безрадостный труд. - Не стоит труда писать, где уж нам... Клеопы и Кли... Клии эти нас и за людей вровень с собой не считают! - путаясь в мифологических туманах резановского красноречия, смущенно отказывался Шелихов от чести войти в историю. - Одна такая Клепа - английский посланник, что ли, - усмехнулся он, вспоминая надменно напыщенную фигуру лорда Уитворта, - не посовестилась за ужином у самого Гаврилы Романыча Державина кинуть в лицо русским людям: не бывать-де вам в Новом Свете, нечего вам, мол, в Америке делать... И что же, проглотили! - А Рейналь ответил бы: "Англия известна была в Новом Свете одними токмо разбоями, часто удачными и всегда многозначащими!" Это его собственные слова о колонизационной деятельности Англии, - сказал Резанов. Память Николая Петровича цепко удерживала прочитанное. 2 Напоминание о разбойной Англии попало в больное место Шелихова. Опасности постоянно грозили Славороссии. Шелихов пристально следил за численно нарастающими морскими и сухопутными попытками Англии проникнуть в северо-западную часть Тихого океана и присвоить огромные пространства Америки на далеком Западе - то самое "белое пятно", на котором, по уверению англичан, не было даже туземного населения. Давно ли плавал здесь на трех кораблях Кук и дважды приходил в Петропавловск-на-Камчатке! В прошлом году его помощник капитан Ванкувер на двух королевского флота кораблях на Кадьяке снова объявился и сказывал, что прибыл для измерения и нанесения на карту "открытых Куком" берегов. А какое ему до того дело! Прибыл, говорит, и пробудет, пока не закончит... А чем закончит?! Шелихов молчал, подавленный нахлынувшими на него безотрадными мыслями. Ответ на вопрос, чем закончит капитан Ванкувер свое ознакомление с ничтожной силой и снаряжением русских на берегах Америки, не вызывал, казалось, никакого сомнения: выгонит. И хорошо, если живыми выпустит... Григорий Шелихов ошибался, он так никогда и не узнал то главное, что заставило капитана Ванкувера пренебречь инструкциями английского адмиралтейства и мирно удалиться от берегов, объявленных немногими встреченными там русскими "землями российского владения". Три года спустя после смерти Шелихова, в 1798 году, в Лондоне вышел отчет Ванкувера о том, с чем встретился он в Тихом океане у северо-западных берегов Америки. "...Индейцы, - писал Ванкувер, - были весьма живы, ловки и искусны в торговых оборотах и отнюдь не употребляли во зло оказанную доверенность... Многие из них говорили русским языком, и, судя по тому, что мы понимали из их разговора и знаков, казалось, что они весьма привязаны к русским. ...Хотя русские и не показались нам ни образованными, ни весьма трудолюбивыми, но тем не менее они во всех колониях берут к себе детей туземцев и содержат их в особенном для сего выстроенном здании, где обучают их русскому языку. Покорив туземцев под свою власть, русские удерживают влияние над ними не страхом победителей, но, напротив, приобретая любовь благосклонным обращением. ...Участие, которое берут туземцы в успехах и благосостоянии русских, основано на твердых правилах, и привязанность и уважение туземцев к русским не легко можно уничтожить влиянием иностранцев, желающих повредить торговле русских; напротив того, должно предполагать, что привязанность сия еще более утвердится". Взвесив отчет Ванкувера и бремя войны с революционной Францией, английское адмиралтейство не, сочло возможным поддержать королевским флотом требование Гудзоновой и Ост-Индской компаний, настаивавших на изгнании русских из Америки. Малопривычный труд писания, бессонная ночь и, возможно, прием гостей на именинах жены дали себя знать. Сердце сжимала уже знакомая щемящая боль. Кружилась голова. - Мне... того... опять я на риф сел, Наташенька, - стесненно глядя на жену, признался Григорий Иванович и уронил голову на стол. - Покличьте людей, Николай Петрович, в спальню Григория Ивановича снести. Как туман снега, съели его заботы и труды непрестанные, а тут вы с клеопами... клопами и прочей гадостью! - обернулась Наталья Алексеевна в сторону сопровождавших ее молодоженов. Изумленно взглянув на обычно благоволительную к нему тещу, Резанов молча повернулся и вышел из комнаты. - Маменька, за что вы Миколеньку обижаете? Чем же он причинен? Батюшка, сами знаете, только с ним в разговорах душу отводит, - заступилась Аннушка за мужа. - Ах, когда же Николеньку в Петербург вернут? - Нам за океан ехать, а не в Петербург. Петербург этот и погубил орла нашего... Бережно несите! Глядите, о притолоку не хватите, - наставляла Наталья Алексеевна приведенных Резановым людей. - И куда девалась сила-удаль твоя, Гришенька! - горестно шептала она, вглядываясь в заострившиеся, как у мертвеца, черты мужа. Спешно прибывший старик Сиверс, прощупав пульс и выслушав сердце морехода, долго и горестно качал головой. - Будем еще раз пробовать мой китайски медикаментум, но должный открыто сказывать - табак... ах, как это по-русски? - а-а, табак дело! Колумбус наш на место сердца... имеют... пузир от бык... Сиверс с полной откровенностью растолковал Наталье Алексеевне тяжелое состояние Шелихова. Нечего и думать ехать в Охотск, а тем более в зимнюю экспедицию на поиски незамерзающего, неведомо где находящегося порта. 3 На старом, много испытавшем на своем веку галиоте "Три святителя" - на нем десять лет назад Шелихов совершал свое первое плавание в Америку - Кусков вышел из Охотска только в половине октября. На такой поздний переход через океан не отваживался еще ни один русский корабль. Злые "кошки" - боковые песчаные отмели Тунгусская и Уракская - три раза задерживали перегруженный галиот на своих бурунах. В то время эти "кошки" с севера и юга стерегли вход и выход из Охотского порта. Пройти через них было возможно только на гребне приливной или отливной волны и при попутном ветре. Штурман на "Святителях" Бочаров пил без просыпа, куражился и не захотел брать лоцмана. На бурунах, во время тяжкой и опасной работы по снятию с мели, потонуло несколько человек. Возвращаясь каждый день на берег после неудачных попыток выйти в открытое море, люди пропились в охотских тайных кабаках-"мухоловках" до нитки - "срам прикрыть нечем" - и в конце концов взбунтовались, отказались плыть в Америку. Кусков с командой, наряженной ему в помощь охотским комендантом, вылавливал "дезентиров" поодиночке и силой отправлял на корабль, завязав в мешки... Васька Бубнов выбрался на палубу и, закричав: "Погибать, так на родной стороне!", в мешке скакнул за борт и потонул. Рассказы вернувшихся из Охотска людей на этот раз нагоняли на Шелихова тоску и уныние. Ежегодное отправление и прибытие кораблей из Америки редко обходилось без происшествий, но они быстро забывались. Сейчас же тревога не покидала души морехода. Если погибнет корабль, погибнут эти люди, Кусков, Щукин, выехавший в Охотск в твердой уверенности, что хозяин разделит с ними опасности позднего плавания через вздыбленный осенними штормами океан, - на чьей душе грех будет? Не считаясь с самолюбием, насмешками компанионов и необходимостью принять на себя тысячные убытки, Шелихов охотно бы вернул "Святителей" в порт и до весны держал людей на своем коште. - Передайте хозяину нашему поклон и почтение. Скажите, что на том свете увидимся, от того света и купец не отвертится, - говорил шелиховским дворовым Щукин в Охотске перед отплытием в Америку. В переданном ему вернувшимися привете "Щуки - золотые руки" мореход почувствовал скрытое к себе презрение, но лишен был возможности растолковать Щукину причину, по которой он, Шелихов, остался. От этого растущего раздражения и мрачного предчувствия утраты былой удачи Григорий Иванович упорно стал нарушать лечебные предписания Сиверса. Сидя дома, он целые дни проводил в одиночестве за разглядыванием карт и чтением книг, раздумывая, по какому образцу издать еще раз проверенный отчет о плавании. С ближними говорил мало и редко, на жену глядел хмуро, со скрытой укоризной: засахарить готова, а что честь и удачу утеряю - до этого ей мало дела... Обычная в доме Шелиховых бодрая и деятельная жизнь замерла. С приезжими доверенными и приказчиками Григорий Иванович запирался у себя, забирал к себе и почту, приходившую в Иркутск дважды в месяц. С домашними ничем не делился. Ходил с изрядно отросшей бородой, которая даже для Натальи Алексеевны неожиданно оказалась густо посеребренной горькой солью старости - сединой. Все чувствовали: с хозяином творится что-то неладное. Николай Петрович Резанов, по-видимому обиженный непонятным отчуждением тестя, появлялся с женой только за обедом. Молодая чета проводила время в разъездах по городу или у себя в отведенных им комнатах. Неожиданное событие вернуло Григорию Ивановичу утраченное равновесие. В середине декабря в Иркутск прискакал фельдъегерь из столицы. С фельдъегерями обычно доставлялись особо важные указы и распоряжения правительства. На другой день наместник Сибири генерал-поручик Пиль затребовал к себе в губернаторский дом Шелихова и Резанова. Чтобы предстать пред очи начальства неопустившимся, Григорий Иванович надел после некоторого колебания парадный камзол и вызвал на дом цирюльника снять бороду. - Поздравляю обоих с монаршей милостью! - важно приветствовал их наместник. - Обоих, говорю, потому что монаршая милость господину Резанову оказана, как явствует из полученных мной приватных сведений, во внимание к заслугам перед отечеством его тестя - твоих, Григорий Иваныч! - о них я неоднократно всеподданнейше доносил государыне... - Наместник передал побледневшему Резанову свиток с привешенной к нему на шнуре печатью с двуглавым орлом. - "Указ нашему сенату... - подавив охватившее волнение, читал Резанов, - коллежского советника Резанова отпустить из Иркутска по взыскании из утраченных расходчиком, под его наблюдением бывшим, трехсот двадцати пяти рублей и..." От волнения у Резанова перехватило дух. Сбылось невозможное и невероятное! Даже в интимнейшие минуты жизни, поддерживая надежды и мечтания жены о предстоящей жизни в столице, Николай Петрович сам этому все же не верил. "Lasciate ogni speranza voi ch'intrate..."* - непрестанно повторял он про себя знаменитый стих Данте, начертанный якобы над входом в ад. И вместе с тем Николай Петрович прекрасно понимал, что великое множество людей, безвинно загнанных в славное царствование Северной Семирамиды на край света, могли бы почесть условия, окружавшие его в Иркутске, за избавление от выпавшей на их долю адской жизни. (* "Оставь надежду всяк, сюда входящий".) Со слов Григория Ивановича Резанов знал не только о приготовленном для них в Петербурге гнезде - купленном у вдовы секунд-майора Глебовой доме, но и все тайные пружины, которые были заведены хитрым и смелым отцом несравненной Аннет в пользу возвращения его, Резанова, к жизни в цивилизованном обществе. О-о, теперь Николай Петрович научился ценить то, что потерял! Он уже продумал свое будущее и нашел пути служить великому делу просвещения и цивилизации. - Аль... тести?! - не удержался, чтобы не скаламбурить Николай Петрович, глядя на тестя с невольным удивлением пред силами, направляющими движение слепых монад в этом лучшем из мыслимых его учителем Лейбницем миров. - Те-естя? - протянул наместник, по-своему понявший странный возглас Резанова. - Сомневаетесь, молодой человек, кому одолжены благодарностью? Неизреченному снисхождению государыни к заблуждениям молодости и ее же милостивому вниманию к заслугам почтеннейшего тестя вашего, принимая кои во внимание, я... - наместник выдержал внушающую паузу и многозначительно закончил: - я также давал благоприятный отзыв о вашем поведении и усердии к службе, о чем, надеюсь, не заставите меня пожалеть. Пряча улыбку, Резанов молча поклонился, как будто не находя слов для выражения благодарности и верноподданнических чувств. Не мог же на самом деле прощенный ссыльный передать генерал-поручику Пилю смехотворный рассказ Григория Ивановича о том, как накануне отъезда из Петербурга он, Шелихов, сторговался с Альтести на пяти тысячах рублей за возвращение своего зятя в столицу по высочайшему указу. Екатерине земной не дано было откровения прозреть выгоды, приносимые пройдошистому греку метелкой, той самой, что лежала под иконостасом в кабинете фаворита и которой грек смахивал пыль с изображения небесной покровительницы Платона Зубова... - Вот и я теперь не в долгу перед тобой, Григорий Иванович! - шутил наместник, припоминая поднесенные ему мореходом в день рождения на Ивана-воина великолепные шкуры морских бобров. - Оправил зятя твоего перед государыней! Молодой человек образумится, поглядевши нашу жизнь, - испытание на пользу пойдет. В столице Николаю Петровичу все дороги открыты, через него и у тебя рука там будет... Ну, с богом! Наталье Алексеевне нижайший поклон скажи... Шелихов с трудом находил принятые в таких случаях слова благодарности. "Указ нашему сенату" не вызвал в нем удовлетворения, которое обычно приносили удававшиеся предприятия. Уедет Николай Петрович, увезет в далекий, чужой Петербург Анюту, любимую дочь. Для интересов компании, для процветания дел и успеха в удовлетворении нужд Америки не плохо, конечно, иметь в Петербурге в лице Резанова дружественную и твердую руку. Мореход был убежден, что блестящий зять его быстро станет в столице большим человеком... "Да мне что в том!" - размышлял Шелихов. Во все дни и часы Григорий Иванович чувствовал теперь неотступающую тяжесть в сердце. Долго ли при такой неотвязной хворобе жить осталось? Подлец Альтести в погоне за пятью тысячами поспешил выполнить обещание... Придется еще и деньги платить петербургским акулам за то, что отняли легкодушного друга и умного советчика, обрушили теперь на одного Григория Шелихова махину невпроворот огромного и сложного предприятия. Неладно дело обернулось, да ничем не поправишь - поздно! Бурная радость, с которой встретили домашние известие о возвращении Николая Петровича в Петербург, окончательно убедила Шелихова в невозможности удержать при себе, а значит и при деле, зятя и дочь. - В Петербург! Едем в Петербург, Аннет... вы увидите Неву! Через год я повезу вас в Париж, в Италию! - кинулся к жене Резанов, едва они переступили порог гостиной. В неудержимом порыве Анюта Резанова рванулась навстречу, чтобы, подскочив как можно выше, повиснуть на шее мужа, но вспомнила: надо привыкать к благовоспитанности в новой жизни, остановилась в разбеге и присела в глубоком реверансе, придерживая обеими руками края платья. "И таким-то на Алеуты ехать? С раскрашенными дикими в одно жить - в ямах земляных, в грязи, в зловонии, в звериных шкурах ходить, вечно трепетать за жизнь свою и близких? - чуть ли не вслух думала Наталья Алексеевна, любуясь молодой четой. В памяти всплывало пережитое в совместном с Григорием Ивановичем путешествии в Америку. - Я в счет не иду! С тобой, Гришата, я и сейчас мокрети аляксинской не испугаюсь, ни перед чем не остановлюсь, а этих в марево американское не дам завлечь..." На лице мужа, молча остановившегося в дверях, Наталья Алексеевна, как в открытой книге, читала мысли и чувства, затемнявшие ему принесенную в их дом нечаянную великую радость. И впервые за долгую жизнь готова была на открытый бунт против мужского безумия и одержимости. - Будет вам, детки, бесноваться. Через две недели в столицу вас выпровожу... Сколько дела пред такою дорогой! Николай Петрович, вам с Анютой о своем подумать надобно и с Григорием Иванычем, чаю, обо всем договориться немалое время потребно... Гришенька, - обернулась Наталья Алексеевна к мужу, - там на конторке письмо к тебе из Петербурга от этого... забываю, прости господи, фамилие греческое! Я полюбопытствовала, прочла - письмишко занятное... Фельдъегерь доставил, только-только вы к генералу выехали... Письмо из Петербурга избавляло от необходимости высказать свое отношение к принятому Натальей Алексеевной решению. Жена знала, как и чем вовремя отвести своего Гришату от ненужных и излишних высказываний. Григорий Иванович хмуро усмехнулся и отправился в кабинет знакомиться со столичными новостями. "Милостивый государь и досточтимый благодетель! - писал Альтести. - Письмо сие будет доставлено вам одновременно с высочайшим указом сената для его высокопревосходительства генерал-поручика Пиля об отпуске господина Резанова в Петербург, где его на первых порах встретят геральдические львы и драконы, оными да не пренебрегает. Поелику ваша человеколюбивая особа неожиданной щедрой помощью извлекла меня из челюстей бедствия и не лишает надежды на повторение ее в будущем, почитаю долгом остеречь вас от лишних надежд в деле вашем на поддержку знатных невежд и не весьма дальновидных политиков. Хитроумный лорд У., вернув себе после вашего отъезда милости О. А., сумел убедить через нее известное вам сильное лицо в неблагоприятных кондициях вашей репрезентации Америкой. Война с Францией неизбежна, через это с англицами и американцами заключены дружественные трактаты. Посему и предоставление государственного чина управителю приватных г. Шелихова поселений в Америке, и дозволение господам офицерам военного императорского флота рядиться на службу компании признано несвоевременным. Оставленные мне на сей предмет указы сберегаю для сдачи по вашему указанию в архив компании. Сатисфакцию интересам вашим не премину найти. Представление его сиятельства графа А. Р. Воронцова ее величеству на предмет переселения в американские земли трех тысяч душ черносошных государственных крестьян с семьями - в нашем кабинете высмеяно, как проявление неприличествующего вельможе вольтерьянского духа. Решено гр. В. отпустить на покой. Имею распоряжение написать генерал-поручику Пилю о дозволении вам перевести в Америку, или куда заблагорассудится, десять семейств плугатарей из ссыльно-поселенных. Резекция* Польши, сдруживши Россию, Австрию и Пруссию, решена ныне к огорчению Франции, которая из противодействия, стремясь сколько можно навредить, ищет причинить новую войну со шведами. Вам надлежит остерегаться шведских капер, в которые нанялся, как говорит мой друг Евстратий Деларов, небезызвестный вам по Аляске арматор Кокс. (* Рассечение, раздел.) С неубывающим почтением и преданностью вам остаюсь вашего человеколюбия слуга покорный Симон де Альтести". 4 Письмо Альтести, крайне неблагоприятное для дела в Америке, заставило Григория Ивановича встряхнуться. Напасти, со всех сторон надвинувшиеся на заветное дело жизни, пробудили в Шелихове присущую ему волю к борьбе. Вечером за ужином пили мед и наливки за удачу молодых в столичной жизни. - Пусть вороги наши плачут, а мы посмеемся! - как в недавнее доброе время грохотал мореход, чокаясь бокалом с переливающимся через край пенистым душистым квасом. - Григорий Иваныч, кто же квасом одоление запивает? - подшучивал над тестем Резанов. - Умен ты, Николай Петрович, да насквозь профранцужен - не знаешь того, что русские, хотя квас пили, а всех били, кто на них подымался, - хитро улыбаясь, отшучивался Шелихов. - Нет, квасом не отыграетесь, Григорий Иваныч... Квас - это напиток таковский! - наседал на тестя Резанов. Уловив насмешливые нотки в голосе Николая Петровича, тесть насторожился и после минутного раздумья сказал просто и проникновенно: - Квас и патриотичность понятия невместные, получается "квасной патриот", Николай Петрович. Нет во вселенной большей любви к отечеству, патриотов к нему усерднее, чем русские люди! Великими делами доведена сия истина, а еще большие дела придут и потрясут иноязычные народы... Квас - это у меня к слову пришлось, да припомнилось, как в столице любовь к отечеству квасом разбавляют, к чему и вам вкуса бы не приобрести! - под общий смех ввернул зятю шпильку Григорий Иванович. Мореход умел постоять за то, чем дорожил. Посторонних в доме не было. Аннет уснула, свернувшись клубочком в углу дивана. От Натальи Алексеевны, которая умела слушать, не вмешиваясь в мужские разговоры, секретов быть не могло. Сообщенные Альтести новости большой политики, хотя Резанов и не преминул презрительно фыркнуть на дворянское "де", присоединенное канальским греком к своей фамилии, заставляли пересмотреть со всех сторон намеченный план действий в Америке. Отъезд Резанова в Петербург диктовал необходимость разделить, кому и что делать в ближайшее время, и договориться на случай... Мало ли какой случай подстерегает человеков! Мореход всегда гордился тем, что он умел подкараулить случай, обратить на пользу себе и людям даже самый неблагоприятный из выпадавших. - События в мире складываются явно на пользу российских заведений в Америке! - ловко и кругло нанизывал Резанов на единую нить мысли, которые смутно бродили в уме Шелихова, не находя нужной оболочки для своего выражения. - Они... они несут передышку и возможность закрепить завоеванное... - Токмо об этом и думаю - как укрепиться, корни пустить, - поддакнул Шелихов. - Зубовы не хотят заниматься такой... futilite,* как Америка? Тем хуже для них - время зубовых не вечно. Цари и бояре не искали Сибири, ее добыли простые русские люди, Ермак с казаками. Найти русским свое место в Америке труднее, чем испанцам, французам и англичанам, - этих путь был вдвое короче и несоразмерно проще... (* Ничтожество, пустяк (франц).) Резанов говорил, не стесняя себя в выборе выражений, несколько книжным и условным языком образованных людей своего времени. Напряженное внимание, с которым тесть слушал его, подогревало красноречие Николая Петровича. - Америка, окрещенная вами Славороссией, страна, не имеющая карты, границ, установлений цивилизации, - страна Утопия! Она существует пока только в вашей фантазии и в счетных книгах компании, обогащающей людей... Хорошо, не будем о них говорить! - согласился Резанов, заметив пренебрежительный жест морехода. - Чтоб родилась ваша Славороссия, объявилась как сущее, нужны усилия десятков таких - не льщу! - богатырей, как Шелихов, как Баранов, железный человек, но и ваши подвиги пребудут втуне, ежели не обопрутся они на тысячи трудолюбивых... - С этим и стучался я к Александру Романовичу, - живо откликнулся Шелихов. - Да понял, не в ту дверь попал, как стал он допытывать, почему помещиков в Америку не зову. - Из письма Альтести явствует, что граф Воронцов принял, однако, в резон ваш стук, - заступился Резанов за Воронцова. Его Николай Петрович почитал наиболее законченным в российских условиях приближением к своему идеалу просвещенного государственного мужа. - Отставку и отклонение прожекта Александра Романовича я полагаю самой неблагоприятственной нам новостью из того вороха, что подбросил Альтести. Без заселения Америки россиянами и не видать нам Америки, раньше или позже! Из людей, окружающих трон, лишь Александр Романович понял, что нынешние шумы вокруг европейской политики именно благоприятны для осуществления сего мероприятия... Сколько русских наберется в нашей Славороссии? - живо спросил Резанов. - Кладите двести человечков с теми, что с Кусковым отъехали, да лебедевские ватаги, токмо они с нами, как турки, всегда в войне, о двустах душах считайте, - ответил, прикинув, Шелихов и запнулся, когда пред его умственным взором возникли во всей своей оторванности и заброшенности эти травинки-побеги русского корня, прозябающие на суровых берегах, у подножия чудовищных ледников, огнедышащих вулканов и необозримых девственных лесов неведомой страны. - Все одно, - тихо и уверенно добавил Шелихов, - и с теми, что сейчас там промышляют, берусь и Бентама, и Кокса, и бостонского Астора десять лет на мою землю не допускать, а об руку с Барановым и тобой, любимик мой, и вдвое дольше сдержу... Никогда не допущу! Так, строя сложные стратегические планы преодоления столичного скудоумия и небрежения к интересам отечества, перебирая всяческие возможности привлечения россиян в Америку, они остановились на том, что Николай Петрович подаст в Петербурге при удобном месте и случае мысль ссылать в Америку объявившихся в Южной России духоборов - последователей новой опасной в глазах правительства ереси. Русские пахари, насильственно переселяемые в дикие степи Новороссии, заразились ею от поселенных там же Екатериной фризов-анабаптистов, придерживавшихся учения сожженного германскими феодалами на костре в Мюнстере портняги-ремесленника Яна Бокельсона.* Господствующая церковь резонно усмотрела великий соблазн возрождения чужеземной ереси на российской почве и воздвигла крестовый поход против духоборов. (* Голландец Бокельсон, портной, вождь воинствующих анабаптистов, более известный под именем Иоанна Лейденского, которого германские феодалы в 1536 г. сожгли на костре в Мюнстере.) - Проездом через Нерчинский острог видел я этих людей - много их в Сибирь на рудники нагнали, - рассказывал Григорий Иванович. - Из потемкинской Новороссии в нашу Славороссию они охотой пойдут! Со многими беседовал... Правильные люди! Вера эта для мужиков наших через то лакома, что на честнейших правилах основана, и важнейшее их попечение ко всеобщему благу относится... Нам что до того, како веруют? Мы не попы и не помещики...* (* Под давлением церковников и дворян-помещиков Екатерина II первая начала преследовать духоборов.) - "Религия и разум не могут существовать одновременно", заметил Вольтер, а я зарок себе положил: подальше от церковных дрязг! - сказал Резанов. - Прославят нас заступниками богопротивников, этого недоставало! - Препоручите Альтести обратить нам на пользу сию оказию. Он за деньги с Пугачева анафему снимет! - продолжал Шелихов настаивать на своем. - А на мужиков для Америки денег не жаль... - Золото открывает все дороги! Попробую содействовать вам, Григорий Иваныч, если случай представится, но заранее предвижу: успеха не будет! - согласился Резанов. - И клянусь всегда и везде ваше дело считать своим кровным делом. Хоть не по сердцу мне коммерция и разные мануфактуры, но коль это касается Америки, сделаю все, что смогу! 5 Зачисление на службу по герольдии отравляло Резанову радость возвращения в столицу. Преувеличивая ничтожность предстоящих занятий по должности и предвидя незначительность своего положения в обществе, Резанов оставался в стороне от забот Натальи Алексеевны, хлопотавшей насчет отбора приданого Аннет и всего необходимого им для жизни в столице. - С милой рай и в шалаше! Что нам нужно, не так ли? - говорил Николай Петрович, обращаясь за поддержкой к жене. - Нам совсем немного нужно, - соглашалась Аннет, - какие-нибудь мелочи разве... Голубая tunique, и розовая chinoise* с собольей опушкой, медальон с вашим портретом и та чашечка, из которой мы вместе чай пьем, и... - рассудительная Аннет стала добавлять к столичному "шалашу" такое количество "мелочей", что Наталья Алексеевна, поглядывая на посрамленного зятя, в конце концов торжествующе улыбнулась. (* Покрой модного тогда женского платья.) Первоначальный поезд Резановых, намечавшийся в три, от силы пять саней, вырос в целый обоз из тридцати обшитых кожами и парусиной кошев, груженных отборными мехами, сибирским полотном, китайскими шелками, чаем, причудливыми вазами, драгоценной фарфоровой посудой и всякими диковинками заморских стран. - Увы, нам все это навряд ли пригодится, ma bienveillante et chere belle-maman,* - страдальчески качал головой Николай Петрович. - Кого может ожидать на свои приемы архивная крыса герольдии? (* Моя любезная и дорогая теща (франц ).) - Не век в герольдии сидеть будешь, Николай Петрович, да и крыса в столице, ежели хвост позлащен, за льва сойдет! - грубовато, по простоте своей, пошутил Григорий Иванович и, поймав недовольный взгляд Натальи Алексеевны, поторопился замять неудачную шутку: - Полковник Бем в поезд к вам просится. Тоже в столицу собрался, справедливости искать, а денег на лошадей и кошевы нет. Надо у него побывать, узнать, сколько саней нарядить. Через честность и добросердие человек нужду терпит! Бывший правитель Камчатки полковник Магнус Казимирович Бем был уволен правительством в отставку "за вредное государственным интересам попустительство иноверцам". Происки и доносы купцов и чиновников, которым он препятствовал обирать туземное население этого отдаленнейшего уголка Российской империи, свалили честного служаку. Уроженец Польши, искренний демократ и подлинный патриот своего несчастного отечества, раздираемого произволом магнатов и своеволием тупой шляхты, Бем в конце 60-х годов примкнул к либеральной партии Чарторийских, но после зверского подавления восстания украинских крестьян, известного под названием Колиивщины, разочаровался в искренности намерений своей партии и, перейдя на русскую службу, уехал в Сибирь. Обманутый либеральным началом царствования Екатерины, Бем думал осуществить на этой отдаленной окраине свои идеалы общественного устройства. Сибирь стала второй родиной Бема, в которой он честно и усердно работал по устроению восточных границ российской державы. Полковник Магнус Бем пользовался большим уважением среди ительменов Камчатки, и вооруженные столкновения ительменов c русскими при нем совершенно прекратились. Человек необычного душевного своеобразия, он взял себе в жены девушку-ительменку из смешанного русско-туземного населения Камчатки. Приохотив ее к грамоте и чтению книг, до глубокой старости он прожил с нею в трогательном согласии. В Иркутске Бем жил уединенно и скромно. Единственной страстью его была охота и книги, которые он читал, свободно владея несколькими языками. Не замечая никого из иркутян, Бем бывал только в доме знакомого ему еще по Камчатке Шелихова, - там Бема и его жену всегда встречали с почетом и искренним радушием. Каждый раз при встречах мореход не упускал случая, несмотря на неизменный отказ Бема, ссылавшегося на старость и недуги, уговорить его на переезд в Америку, предлагая отдать ему под управление любую часть края. Шелихов и Резанов и прежде бывали у Бема. Но в этот раз, приехав к нему, они поразились тем, что увидели. Бем сидел с книгой на единственной деревянной скамье перед столом, на котором стоял роскошный золотой сосуд в виде греческой амфоры - подарок из Лондона, недавно пересланный ему через Петербург. Получив его, Бем решился ехать в столицу "искать чести". - Немного же у вас рухляди, Магнус Казимирович, - осторожно сказал Шелихов, оглядывая несколько увязанных тюков и коробов. - Да, да, совсем немного! Мы все распродали, чтоб до столицы доехать, - грустно улыбнулся Бем, вставая навстречу гостям. - Двух кошев хватит! Единственно, что прибавится, это... - он горделиво кивнул на золотую амфору. - Подарок английского адмиралтейства за спасение Куковых кораблей. Без малого десять лет штука сия ко мне добиралась из Петербурга! Переслать вовремя оказии найти не могли. В середине амфоры на золотой в виде развернутого свитка пластинке была выгравирована латинская надпись. Шелихов долго рассматривал надпись с любопытством и попросил Николая Петровича прочитать ее. - Мне известно, что англицы Магнусу Казимировичу за спасение Куковых кораблей благодарность высказывали, - доведи мне, Николай Петрович, это надписание по-русски! - Не знаю, хватит ли моей латыни... Ну, если что не так, Магнус Казимирович меня подправит, - озабоченно потер Резанов лоб и перевел изложенную торжественной церковной латынью благодарность британского адмиралтейства русскому начальнику Камчатской области полковнику Бему за спасение и починку кораблей мореплавателя Кука и снабжение их продовольствием и необходимым снаряжением для обратного плавания на родину. Закончив перевод, Резанов вопросительно посмотрел на Бема. - Превосходно переложили, Николай Петрович, - проговорил Бем, склонив седую голову. - Не скрою: подкупили меня британцы игрушкой этой, а наипаче надписью - поверьте, не золотом! Все же оказанную помощь людям иногда даже англичане оценить умеют, а я за воспомоществование мореплавателю Куку без дозволения высшего начальства абшид* получил, да еще и начет - тысяча четыреста рублей и сорок шесть копеек, - глаза Бема вспыхнули презрением, - из пенсии до сего дня выплачиваю!.. (* Отставку.) - Начальник! - жена Бема упорно продолжала называть так мужа в присутствии посторонних, хотя бы и знакомых ей людей. - А я и чаем гостей напоить не могу, самовар в короб уложен. - Не хлопочи, Татьяна, они не осудят, - доверчиво улыбнулся полковник Бем из-под седых усов, прощаясь с приехавшими. В день Нового года поезд Резанова, к которому присоединились две кошевы Бема, выехал из Иркутска. Шелихов с Натальей Алексеевной провожали вылетавших из родительского гнезда дочку с зятем до Олонка, верст за тридцать от Иркутска вверх по Ангаре. Григорий Иванович подарил Резановым на дальнюю дорогу возок, побывавший уже с ним и Кучем в Петербурге. Выйдя из возка, в котором они вместе с детьми ехали до Олонка, на проложенный в снегу след, Шелихов с Натальей Алексеевной долго наблюдали, как обшитый волчьими шкурами дорожный кораблик, катившийся по снежной долине на запад, исчезал в дымке солнечного заката морозного сибирского дня. Затем возок слился с полоской нагнанного обоза, наконец в сизой заволоке на горизонте растворился и самый обоз. - Они к жизни, а мы... - вздохнул Григорий Иванович и закончил поспешно и бодро, заметив слезы, застилавшие глаза Натальи Алексеевны: - Домой, за работу! Колюч ветер с Ангары - и мне глаза застил... Никишка вмиг вскочил на передок кошевы и гикнул на лошадей. При полном месяце, светившем в лицо, въехали Шелиховы в давно уже спящий Иркутск. Наталья Алексеевна, утомленная двухнедельными сборами и проводами детей в столицу, крепко уснула, а Григорий Иванович зажег в своем кабинете кулибинский зеркальный фонарь, разложил на столе бумаги и карты и с наслаждением углубился в составление новых заманчивых планов продвижения по американской земле и завоевания просторов Тихого океана... Зеркальный фонарь горел ярко и ровно: многочисленные зеркальца в двадцать пять раз увеличивали силу света вставленной в фонарь свечи. "Полуночным солнцем", вспоминал Григорий Иванович, называли туземные американцы дивный светец русского мужичка-самоучки, такого же, как и он, Шелихов, беспокойного человека - Ивана Петровича Кулибина. "Страждает, поди, бедняга в столице среди дворянского скудоумия. Эх, таких бы людей в российской Америке собрать... Но условий нет, ничего еще там не налажено, самая жизнь людей не обеспечена". И мысли Григория Ивановича тут же перенеслись к Баранову и его сподвижникам, борющимся в великих трудах и опасностях за будущее края. "Александр Андреевич Баранов чем же не сила? Изрядный химикус, и стекловар, и винокур, и рудознатец, из истории начитан, в географии учительно разбирается и карты не хуже любого морехода читает!.. А Щука? Природный механик - какой он ворот на зубчатых колесах для якорей морских наладил!.. А Цыпанов, кузнец, не гляди, что к вину привержен, - блоху подкует, ежели нужда в этом будет... Или вот еще Ираклий, архитект мой из грузинов кавказских. Он за Катьшей и на Край света потянется, - думал Григорий Иванович, замечавший робкие нежные взгляды, которыми обменивались смешливая егоза Катенька, вторая дочка Шелиховых, и молчаливый, всегда грустный грузин. - Отдам за него Катерину... Какими строениями украсит этот человек страну, принесшую ему счастье!" Взволнованный подсчетом сил из народа, двинутых им на завоевание Нового Света, мореход вспомнил буквально без году неделя примкнувшего к его делу разумного и степенного купеческого сына Михаилу Матвеевича Булдакова. Молодой вологжанин подавал надежду освоить дело и повести самостоятельно любую доверенную ему часть. Вспомнил и офицера-кораблестроителя, обрусевшего англичанина Шильдса, и Пурюва, и Медведкова, и многих-многих, чьи имена и лица всплывали в его памяти. Отъезд Резанова в Петербург, встреченный с таким огорчением, Шелихов склонен был сейчас рассматривать как перст судьбы, указующий путь к осуществлению его смелых проектов и зачинаний, погребенных в столичных канцеляриях чиновными ярыжками вроде Жеребцова. Даже неуемная тревога за позднюю отправку корабля стихла, сменившись уверенностью в успехе отчаянного осеннего рейса: слов нет, риск велик, но в таких ли переделках русские бывали - хотя бы и его самого, к примеру, взять, - да сухи из воды выходили... "Кусков доведет "Святителей" до Кадьяка - за него мать молится! - убеждал себя Щелихов. - Кусков доставит огнестрельный припас, продовольствие и товары, без которых Баранову не удержаться до лета. На "Святителях" и семена огородные, и картофель - год не упустят, обсеются и огороды засадят. Собак ездовых, колымских, получат, подкормят на летней рыбе и будущей зимой, закончив промысел бобров, в глубь страны на обыск двинутся - давно пора, за десять лет от берега оторваться не можем..." Тяжело одному за все и всех в ответе быть, но... отправить корабль в Америку надо было неотложно! Отдавшись течению своих мыслей, Шелихов тут же за столом, уронив голову на руки, незаметно уснул. Так, распростертого над картами в чаду догоревшей в фонаре свечи, и застала Григория Ивановича Наталья Алексеевна, когда, проснувшись под утро и не найдя около себя мужа, встревоженная, кинулась искать его в пустых и темных комнатах спящего дома. Во сне Григорий Шелихов выкрикивал слова команды, плавая на каком-то утлом суденышке вместе с Барановым в яростных брызгах сулоя, который все размывал и размывал сползающие в океан вечные ледники Агассицу...  * ЧАСТЬ 3 *  Глава первая 1 С незапамятных времен, измеряемых жизнью сотен и сотен людских поколений, ледовая река Тауанса в невидимом человеческому глазу движении сползала с укрытых туманом гор в воды океана. Горы вздымались над диким, пустынным берегом залива Нучек и ревниво скрывали тайну ее рождения там, вверху, где высился под дымчатой шапкой вулкан Агассицу, или, как называли его, посетив первыми эти места, русские, гора святого Илии. - Ой, и тепла шапка у преподобной горы: накроет - не вырвешься! - рассказывали на Кадьяке старовояжные, побывавшие здесь еще лет восемь назад с самим Григорием Ивановичем Шелиховым. - У нас на что смел был хозяин, а и он нучекских сулоев забоялся... Поверхность ледника была укрыта пухлой подушкой почвенных наносов и обросла, как иглистой шерстью, высокоствольными деревьями, и только далеко в заливе обнажалась хребтина ледяного потока, - падая, поток как бы врезался в воды океана прозрачными белыми отвесами в сорок - пятьдесят саженей высоты. Изо дня в день, в часы прилива, около них вскипал неистовый сулой - хаос встречных, сшибавшихся между собой в дикой ярости течений. Время от времени, в какие-то мгновения вечной жизни природы, подточенные морской соленой водой, размягченные солнцем и ветрами чудовищные глыбы застывшей реки внезапно рушились и исчезали в глубинах залива со всем, что было на их поверхности, чтобы дать место новым, безостановочно сползавшим в океан заледенелым волнам Тауансы. В этом первобытном земном уголке человеку явно не было места. И все же он пришел сюда, подвигаемый неутомимой, все подчиняющей силой искания, творчества и труда. Пришел и без смущения расположился среди величавого безлюдья со своим лоскутным хозяйством. На краю ледяного мыса, в куче угрюмых серых валунов, вынесенных ледником, маячила одинокая человеческая фигура. Приземистый человек, в черном сюртуке и наброшенном поверх индейском шерстяном плаще в цветных узорах, напряженно шарил подзорной трубой в опаловой дали океана. Далеко внизу, в глубоком овале отлогого берега, дымили костры и копошились люди среди островерхих шалашей, связанных из мелкого кругляка и обтянутых парусиной и кожей. Вытянутые на берег выше пенистой кромки прибоя черные байдары, обшитые сивучьей кожей, и сами походили на стадо сивучей, доверчиво выплывших к людским кострам. - Пуртов и ты, Демид, поглядите, однако, в дальнозрительную трубу! - начальнически обернулся человек в плаще к валунам. На голос его как из-под земли выросло двое людей в кухлянках.* Они укрывались за валунами от свежего ветра с океана, которого как будто не замечал человек в плаще. - Ветер глаза слезит, а мне все будто судно мерещится, - пояснил он, передавая им трубу. - Да не оба сразу! - улыбнулся начальник, заметив, что бородачи, наступая друг другу на ноги, стараются одновременно заглянуть в трубу. (* Меховые полукафтанья.) - Мне стеклы не надобны, Александр Андреевич, глазом вижу корабль, - отказался от трубы чернобородый великан. Его звали Демидом. - Трехмачтовый! На губу идет, только... не наш корабль, не "Симеон" это... - Демид правильно говорит, Александр Андреевич. Ох, и гляделки! Орлиные очи! Уступи, Демид, твои гляделки! - восхищенно заметил коренастый русобородый Пуртов, смотря в подзорную трубу. - На всех парусах летит к Нучеку, и не иначе - аглицкий корабель... - Не наш, говоришь? Та-ак... Айда-те, ребята, к партии, встречать будем... - неопределенно отозвался на слова спутников начальник и молча двинулся по крутым облесненным спадам ледовой реки в сторону далекого табора на берегу залива. Демид Куликалов шел впереди, уверенно лавируя между двухобхватными серебристыми стволами цуги - драгоценной для кораблестроителей американской красной сосны. Сейчас цуга заслоняла небо и все ориентиры берега и гор. В сумрачном безмолвии лесной чащобы одни только белки-летяги подавали признаки жизни, роняя на пробиравшихся гуськом людей полновесные шишки. Человек в индейском плаще, прикрывавшем столь неожиданно-странный в чаще девственного американского леса европейский сюртук, хранил важное молчание. Он неторопливо продвигался, стараясь попасть в след ноги великана Демида. Безошибочным чутьем лесного охотника Демид угадывал за мшистым ковром под ногами все опасные капканы из обломков камня и гниющего бурелома, точно сама природа дикого края была враждебно настроена против непрошеных пришельцев. Молчание начальника не беспокоило ни Демида, ни Пуртова. Они привыкли к скупости Александра Андреевича на слова, и оба были уверены, что в нужный момент всегда услышат спокойный голос начальника, подающего команду и указание. Кряжист и неподатлив людским мнениям и людям, не проверенным на деле, был правитель русской Америки Александр Андреевич Баранов. Выходец из Онежского сурового озерно-лесного края, в котором затерялся глухой погост Каргополь на широкой Онеге у Лачозера, Баранов как будто вобрал в себя все необычайные качества первых засельщиков Поонежской пятины, крепких духом и телом залешан* из житниих и молодших людей славного Новагорода. (* Население онежского Залесья.) Встречи и сближение с Барановым оказались наибольшей удачей Григория Шелихова. В Баранове Шелихов нашел надежного преемника и продолжателя своего дела. В трудах Баранова, осуществившего почти все замыслы Колумба русского, сохранилась для потомства память о Шелихове. Как предприимчивые новгородцы, когда-то продвигавшиеся на восток, - а из них не каждый-то и топор имел, - осели и закрепились на необозримых пространствах от Волхова до Урала, среди лесных, на пенек молившихся людей племени чуди белоглазой, - так и Александр Баранов, с горсточкой подобных себе по труду и духу русских добытчиков и землепроходцев, сумел осуществить наполнявшие жизнь Григория Шелихова планы освоения чудесной земли северо-западной Америки. Через десять лет деятельности Баранова в Америке северное Эльдорадо Нового Света было закреплено за Россией. От предельной точки в земле каклигмютов - эскимосов - за Полярным кругом, названной позже мысом Барроу, до пролива Кайганы под 54o северной широты на юге простиралась русская Америка. Позже Баранов продвинулся еще на пятнадцать градусов к югу, в область апельсиновых рощ нынешней Калифорнии. Хотя где-то вверху сияло выбравшееся из туч солнце, сумрак у подножия великанов первобытного леса был густ. Баранов шел с открытой головой. Он был лыс, и лысина его, окаймленная по краям косицами спадавших к шее мягких льняных волос, белела в сумраке леса. Черный суконный картуз с высокой тульей Баранов нес в руке. Внешность Баранова, человека, перевалившего уже за пятьдесят лет, вызывала суеверный страх и изумление среди его краснокожих врагов. Небольшая и некогда стройная фигура с годами осела и раздалась вширь. Голая, бугристая, будто высеченная из полированной мамонтовой кости голова на сутулых плечах, бескровное белое лицо с набрякшими веками, зеленоватые, с золотой искрой глаза, пронзительного взгляда которых не выдерживали даже индейцы, умевшие встречать, не отводя глаз, конец направленного в их грудь копья, - таков был внешний облик великого русского тойона, спокойно пробиравшегося сейчас по медвежьим тропам ледника Тауансы. После одного из особенно замысловатых поворотов Демида в сторону, казалось бы совершенно противоположную цели их движения, Баранов пытливо уставил взгляд в спину передовщика и спокойно, не останавливаясь, спросил: - А не сбились ли мы, однако, Демид Софроныч, с курса? Мне, как я околиц Нучека еще не знаю, кажется... - В самый раз вышли... Глядите! - с оправданным промедлением, пройдя еще сотню шагов, отозвался Куликалов и показал на воды залива между поредевшими деревьями, забеленные пенными барашками сулоя. Что-то отеческое было во взгляде Баранова, которым он окинул могучую фигуру следопыта, когда тот отодвинулся в сторону, чтобы пропустить начальника вперед. И от этого взгляда на сердце Демида стало легко - Баранов верил ему. Лес, покрывавший широкое русло ледяной реки, кончился. Береговая морена, усеянная галькой и камнем, перемолотым когда-то льдами, переходила в холмистую равнину, и равнина эта отлого спускалась к водам залива. Далеко, за выпуклой линией горизонта над океаном, садилось солнце. Над венчиками цветов на опушке леса, с неуловимым по быстроте трепетом крошечных крыл, порхали, как бы подвешенные в воздухе, вперемежку со шмелями, крохотные, величиной с ноготь мизинца, пичужки "кун". Тонкими и длинными клювами наподобие ложечки "кун" - колибри - пили соки цветов диковинной страны, и Баранов, впервые встретивший их в этой разведочной поездке, с восхищением следил за порхающими серенькими "камешками". Он знал, что в иные теплые лета эти пичужки поднимаются на побережье Южной Аляски до 60o северной широты. - Каких только чудес не покажет страннику натура! - вздохнул Александр Андреевич, присаживаясь на плоский, обкатанный льдами валун. - До табора час ходьбы, передохнем немного, и насчет корабля, что к нам идет, хочу вас, други мои, попередить, поелику вы оба не только мои помощники, но и самостоятельные начальники над людьми, вам от компании доверенными. Придется встречать гостя, и кто знает, кому после встречи жить останется... Баранов умолк и вперился через подзорную трубу в предвечернюю дымку над океаном, уже укрывшую чужой и враждебный флаг. Ничего там не обнаружив, правитель все же принял решение не отступать перед вражеской силой. - Доберемся до табора, - выдержав внушительную паузу, сказал Баранов, - вы оба, каждый по своим концам, прикажете разбросать костры и перенести шалаши в лес. Байдары туда же с берега уберете. Избы, что на месте крепости срублены, палисад и рогатки схороните деревами и ветками. Текомбаеву и Кашеварову с подручными пушкарями неотлучно быть при единорогах и фальконетах. Огней не зажигать. Всех людей к бою изготовить, но не говорить, кого ждем, а вам скажу... Баранов вытащил из кармана сюртука толстую пачку бумаг, развернул нужный лист и многозначительно произнес: - "Секретнейшее"! - правитель поднял палец, подчеркивая серьезность момента. - "Шведский король умыслил..." А это значит, что мы снова воюем со шведами! - пояснил Баранов, как природный онежанин резко напирая на "о". - "...умыслил разорить российские владения в Америке. На сие дело подговорено под флагом арматора английского Кокса судно "Меркурий" с четырнадцатью пушками, обшитое медью. Опознать можно через изображение Меркурия на корме. В команде Коксовой тридцать отборных английских головорезов и с ними дикие канаки с Сандвичевых островов, сколько набрать смог... Канаки те приобычены питаться человечиной, а оный Кокс и сам привычен, как пересказывают кантонские китайцы, кровь людскую, как воду, лить. Честь и достоинство державы российской возлагают на вас встретить достойным отпором наглого..." Встретим?! - уверенно спросил Баранов Пуртова и Демида, прерывая чтение доставленного Кусковым письма Шелихова. Письмо перед выходом партий на промыслы Баранов получил на Кадьяке с прибывшим из Охотска судном "Три святителя". Не обнаруживая тогда перед людьми и признака тревоги, правитель неожиданно для всех переменил решение и соединил направлявшиеся в разные стороны партии Пуртова и Куликалова в одну огромную флотилию из трехсот байдар, с пятьюстами промышленных, объявив, что и он поплывет с ними, так как ему нужно лично ознакомиться с местами промысла в Чугацком заливе и далее к Якутату. По его соображениям, Кокс должен был появиться с юга, чтобы попытаться уничтожить партии, находящиеся на летних промыслах вдали от Кадьяка. В его расчеты, видимо, входило и уничтожение крепости Воскресенской, где строятся первые корабли российско-американского приватного флота. Перед отплытием Баранов пригласил к себе прапорщика Чертовицына, поседевшего на службе старого сибирского солдата. Поставил храброго служаку, бравшего в 1767 году под командой Суворова Берлин, перед образами и взял с него клятву не допустить высадки Кокса на Кадьяке. Баранов и сам был уверен, что крепости Павловской, куда он в прошлом году перенес центр российских колоний в Америке из размытой и затопляемой приливами Трехсвятительской гавани, Коксу никак не одолеть. Высокое положение над морем на гранитных утесах и двадцать фальконетов и единорогов, оставленных еще Шелиховым, придутся не по зубам английскому пирату и его людоедам. - Господин прапорщик, - торжественно заключил правитель свою беседу с начальником Кадьякского гарнизона, - не я, - что я в деле сем значу! - Россия защиты от вас требует... Да не посрамимся! - Не сумлевайтесь, Александр Андреевич, костьми ляжем, а на берег англицев не пустим! Вот ежели в море... Только что же он в море нам сделает? Постоит, прохарчится и уйдет... Благодарим на доверии! - церемонно раскланялся прапорщик Чертовицын, принимая из рук правителя поднесенную на прощание кружку неразведенного спирта. Думая о завтрашней встрече и неизбежном бое с шведским капером, правитель вспоминал старика Чертовицына и самое важное - центр русской Америки, селение Павловское, в северо-восточном углу Кадьяка, оставленное на Чертовицына под защитой старых, плохоньких пушчонок. Вспоминал свой ладный и внушительный - с моря прямо в глаза кидается - дом правителя, в который всего год как перебрался после двух лет жизни в палатках и под открытым небом. В доме хранились все дела и документы компании, счета и денежный сундук... "На берег Чертовицын Кокса не допустит, а сжечь дом и все селение чем воспрепятствует? Пушки Коксовы, наверно, втрое дальше наших бьют... Мне бы Кокса на Кадьяке ждать! А теперь... теперь здесь надо Кокса кончать", - думал Баранов, ничем не выдавая охватившей его тревоги. Он искал выхода и спасения от представившейся ему опасности. Отступления перед трудностями и опасностью Баранов не допускал. Годы кочевой торговли среди воинственных чукчей и коряков на крайнем севере Сибири и на Камчатке, а особенно последние три года жизни в Америке, краснокожие жители которой с необыкновенной легкостью решались на пролитие чужой и своей крови, приучили Баранова силой или хитростью добиваться победы. На войне все средства хороши, но воевать надо с умом. - Придется, други мои, - начал Баранов, - попытать счастья самого Кокса захватить, а для этого дела один ты, Демид Софроныч, подходишь... - Всегда Демиду место и честь, - недовольно пробурчал Пуртов, предполагая, что правитель намерен взять судно пирата на абордаж. - А кому же, как не мне, с Мелкуром этим рассчитаться за пограбление и наручники? - продолжал недовольно ворчать Пуртов, помня о своей встрече с арматором Коксом года три назад. Тогда эта встреча благодаря находчивости и удальству купеческого сына Пуртова закончилась посрамлением наглого арматора. - В-во, через то, что ты Кокса боксой уже угощал, через это самое для моего замысла непригоден. Он тебя враз признает! И бородищу твою, Егор, жалко для Кокса брить, - пошутил правитель, восхищенный в душе недовольством Пуртова. - Ты ему на берегу объявишься и в наручники возьмешь... Только смотри у меня, грудью не кидаться, удальства не показывать! Баранов помолчал, как бы еще раз прикидывая в уме шансы задуманного предприятия, и высказался затем с обычной прямотой, не преуменьшая риска и опасности: - Индейская хитрость! Пятьдесят лет назад капитан-командор Алексей Ильич Чириков, что плавал с Витусом Берингом, достиг Ситхи на пакетботе "Святой Павел"... Ну, тамошние индейцы, прозываются они колошами, выслали переговорщиков о дружбе и торговле, чтобы на берег выманить. Чириков, - он тогда был хворый, сохранил его господь! - сам не поехал, послал штурмана Дементьева о семнадцати матрозов... Все и сгинули, ни один не вернулся! За науку мы платили, попробуем науку себе в пользу обернуть. Станет Кокс на якорь, ты, Демид, с американцами своими, растолковав все как надо, к нему поплывешь. Ты пятнадцать лет с индейцами прожил, цокотать по-индейски умеешь, повадки их все знаешь, лицо и глаза у тебя подходящие... Борода вот, невиданная у индейцев борода твоя, Демид Софроныч! Не испортила бы она нам обедни, - с сомнением глядел правитель на окладистую, черную, чуть посеребренную бороду Куликалова. - А ты, Александр Андреевич, лицо мне выголи, как себя, видел я, перед зеркалом что ни день голишь, - на минутку не задумавшись, просто ответил Демид. - Да я еще красками лицо распишу... - Тогда комар носа не подточит! - успокоился Баранов. - Я бы сам за тойона индейского на Коксов корабль поехал, однако не гожусь - говорить не могу и, как меня красками американскими ни вымарай, подшерсток выдаст... У Кокса глаз, полагаю, вострый! Взойдешь к нему на корабль, надели его бобрами, рому проси и на нас, на русских, ругайся, клепли чего хочешь... Просись к нему в долю нас вырезать и к себе для заключения союза на берег зови, выманивай. Скажи, что мы редут за горами выстроили, обещай за ружья и порох нас пожечь, только помощи его проси и жадность на грабеж показывай... Кокс иначе об индейцах не понимает, на свой аршин меряет, как и все из них, кто сюда приходит. Уразумел меня, Демид? Было решено: утром или днем, когда шведский капер станет на якорь, к нему на пяти-шести трехлючных байдарах поплывет Куликалов, в качестве вождя местных индейцев, с дарами и постарается выманить самого Кокса к себе в селение... Селище такое, якобы индейское, шалашей на двадцать - походный лагерь - надо поставить в ущелье, верстах в восьми от берега. На пути к нему будет засада. Если Кокс на первый раз не отважится лично сойти на берег, засада беспрепятственно пропустит его людей туда и обратно. В лагере этом их встретят индейцы, которых немало уже навербовал в свою партию Куликалов, они примут дружески, накормят, обдарят мехами из компанейского промысла и с миром отпустят, чтобы внушить доверие Коксу. - Стой, однако! - хлопнул себя по лбу правитель. - С такого крючка Кокс не сорвется... Ежели вдругорядь ехать к нему, чтобы выманить, доведется, я дам тебе, Демид, мешочек... Есть такой у меня в лагере! Покажешь Коксу зернины золотые, скажешь, что у себя в речке намыл, отдашь их за бутылку рому, как есть ты индеец глупой и простодушный. Золотого притяжения Кокс не выдержит - придет за смертью своей. За золото он людскую кровь льет, за него и своей заплатит. Пуртов с восхищением принял план правителя. Демид Куликалов слушал молча, ничем не выдавая своих чувств, но в глазах его светилась тоска и отрешенность от интересов, волновавших русских добытчиков, и эту тоску не раз уже замечал в нем Баранов. "Александр Андреевич человека с первого взгляда как орех разгрызает", - говорили о Баранове те, кто сталкивался с ним, но даже умудренному острым чутьем на людей правителю Баранову Демид Куликалов казался человеком непонятным и загадочным. 2 В прошлом году осенью, когда Баранов в заложенной на южном берегу Кенайского полуострова крепости Воскресенской самолично, подавая пример работным, затесывал топором стволы цуги для домов и стапелей строившегося в Америке первого русского корабля, охрана лагеря привела к нему вышедшего из лесу человека. Человек этот, в индейской одежде, с лицом, по цвету кожи неотличимым от выдубленной солнцем и ветрами кожи индейцев, внимательно разглядывал правителя. За широкой спиной человека стояла красивая девушка-подросток, совсем не похожая на индианку, и мальчик лет десяти, дичок красной расы. - Ты будешь Баранов, кадьяцкий тойон касяков? - спросил правителя лесной человек чистым русским говором. - Я - Куликало... Демидом Куликаловым буду я, а это Анна и Николка... дочка и сын мои. Жена умерла... Я о тебе слышал, индейцы про тебя много рассказывают... Ну, я и вышел и Анну с Николкой с собою взял, - и Куликалов слегка подтолкнул вперед упиравшихся девушку и мальчика. - Повырастали они, крестить с попом, думаю, надо, учить... русской они крови, мои детища... Принимаешь нас? Я зверя промышлять буду, индейцы все меня знают, если по правде живете - всех к тебе приведу... - Что же, коль добрый человек, живи с нами, и детей твоих приютим и воспитать допоможем, - спокойно и приветливо ответил Баранов лесному человеку, не подавая вида, как он обрадован его нечаянным появлением. Провожая Баранова на трудный подвиг служения в Америке, Григорий Иванович Шелихов в последнюю минуту, сходя с поднимавших паруса "Трех святителей", сказал ему о неведомом русском изгое, скрывшемся среди индейцев за снежными горами побережья. Индейцы зовут его Куликало и почитают как великого вождя и колдуна. "Из собственного моего плавания к кенайцам, расспроса аманатов и старовояжных, а равно и справок, наведенных в Охотском портовом журнале, можно думать, - говорил Григорий Иванович, - что человек этот - единственный уцелевший из промышленных людей полютовского шнитика "Иоанн Предтеча". Шнит этот бесследно исчез на путях в Америку лет пятнадцать назад". "Беспременно разыщи, Александр Андреевич, Куликала этого, - наказывал в своих позднейших письмах Шелихов. - Такой человек, ежели он среди индейцев пятнадцать лет прожил и славу великую нажил, для нас есть клад бесценный либо камень, на котором споткнуться можем... Разыщи!" Но как разыскать? В такой стране человека, что иголку в сене, искать, а он, глядь, сам объявился... Правитель поселил Куликалова с дочкой и сыном в своей бараборе, чего никогда не делал. И позже, когда Куликалов, стеснявшийся постоянного обилия посетителей в правителевом доме, ушел из него и поселился в крохотном, для себя срубленном шалашике, Баранов настоял, чтобы Анка с Николкой остались в управительском хозяйстве. Куликалов, которому буйство и вольные нравы промышленных не внушали доверия, был рад этому и платил правителю неутомимой и безупречной работой на промыслах и в сношениях с индейцами, крайне редко появляясь в конторе. Правитель, хотя и был мужчиной в расцвете сил, жил одиноко и замкнуто. Всем хозяйством Баранова заправляла привезенная, как он говорил, "из России" древняя колымчанка Анфиса Ниловна Стадухина. Предки Стадухиной за полтораста лет до описываемых событий успели побывать на Камчатке, Курилах и Сахалине. Память Анфисы Ниловны была живым хранилищем имен и подвигов теперь безвестных и позабытых добытчиков-землепроходцев, неутомимо раздвигавших пределы русской земли к манившему их восходу солнца... Анка с Николкой, выросшие в условиях первобытной жизни, с детства умели ловить рыбу и добывать силками и стрелами мелкую пернатую и четвероногую дичь. Они стали деятельными помощниками Анфисы Ниловны по хозяйству, а от нее научились древним русским молитвам и буквам славянской псалтыри. За несколько побывок Куликалова в Воскресенской крепости, а потом в Павловской гавани на Кадьяке Баранов узнал всю необыкновенную историю жизни этого человека и еще более утвердился в высоком мнении о великих жизнеустроительных качествах русского народа. Лет пятнадцать назад, как раз в то время, когда настойчивый английский мореплаватель Джемс Кук в 1778 году, убрав паруса на прославленном "Resolution",* дрейфовал на галсе Кенайского полуострова, борясь в открытом океане с затяжными в этих широтах осенними штормами, мимо его судна, принятый в надвигавшихся сумерках за кита, проскочил в залив трухлявый, потерявший мачту и паруса, едва видный над водою русский шнитик "Иоанн Предтеча". (* "Решительный".) Шнитик был отправлен из Охотска иркутскими купцами Очерединым и Полютовым для промысла морского зверя на Алеутских островах. Выряжая на скорую руку свою утлую, изъеденную морским червем посудину, богобоязненные купцы не хотели брать лишний грех на душу - слезы сирот и вдов - и потому вербовали команду из бессемейных ссыльных, не помнящих родства бродяг и беглых каторжников. Золотой песочек и спирт иркутского курения туманили глаза охотского коменданта полковника Козлова-Угренина и помогали купцам нарушать закон и некоторые формальности. Беглому рудознатцу-чугунщику с Невьянского завода Евдокима Демидова Демиду Куликалову некуда было податься, когда он добрался до негостеприимных берегов Восточного океана, и, дав расписку Полютову служить верой и правдой пятилетний срок, он перешел на прогнившую палубу "Предтечи". В голове Демида Куликалова носились обрывки рассказов о вольной и богатой стране Америке. Рассказы эти он слышал от пленных шведов, с которыми работал в мокрых штольнях Магнитной горы, куда был сослан за строптивость. Суровый и дикий край, в котором Куликалов очутился, выбравшись на песок Кенайской губы с разбившегося на береговых камнях шнитика, оказался богатым и зверем и рыбой, но мало походил на разукрашенные воображением рассказы пленных шведов, заброшенных в демидовские рудники. Индейцы-кенаи были мирно настроены, они накормили и приютили больных и обессиленных морем русских. - Человек, как я сызмалу стал примечать, едва в силу войдет, душу теряет, - говорил Куликалов. - Полютовцы - их было двадцать три человека, - проживши сыто с пяток годков, одичали без хлеба и, почуяв свою силу в безвестном краю, начали огнем и железом покорять себе американцев, обратали вольных людей, как холопей своих... А тут объявился бостонских поселений китобоец Бенсон, в Кенаи он за китами заплывал. Ну, ворон ворону глаз не выклюнет... - А выклюнет, так не вынесет. Говори, говори, я это так, к слову, припомнил, - поторопился Баранов восстановить прерванное повествование Демида. - Они и снюхались, и начали полютовцы воронам залетным рухлядь, добытую и награбленную у индейцев, сбывать за порох, свинец, за ром. Мне при этих делах довелось толмачом быть, язык я перенял мало-мало у демидовских пленных шведов. Но только когда они начали продавать Бенсону американских девок, поспорил я об такой торговле с передовщиком полютовским Михеем Кобылиным... Разняли нас. Я в стороне от них начал жить, со своими ездовыми собаками, которых развел от тех, что с нами к берегу прибились. Псы, окроме меня, никого не слухали. До поры, окроме псов, и я нужный был. Куликалов брезговал жизнью товарищей. В душе созревало решение - при первом же удобном случае уйти, оторваться от хищного обличья всех доселе ему известных людей - и чтобы навсегда. Вскоре Демид убедился, что расхождение с товарищами зашло слишком далеко. - Отдай мою шавот! - придя однажды к передовщику полютовцев страхолюдному Михею Кобылину, сказал индеец-охотник с материка. У этого индейца укрывшиеся под его кровлей от зимней метели промышленные увели жену. Индеец принес как выкуп связку бобровых шкур. Когда его поставили перед Кобылиным и обыскали, нашли за пазухой меховой рубашки нож. - Меха - в амбар, а этого... - выразительно мигнул подручным людям Кобылий и налил себе кружку рому. Ненавистный Куликалову Евдоким Демидов так же издевался в Невьянске над попадавшими в его руки беззащитными людьми. - Не дам убить! - неожиданно поднялся и заслонил собой индейца обычно молчаливый Демид.- Человек-ить, как и мы с тобой, он правды ищет... - Пр-равды? В собачье мясо искрошу! - захрипел безносый и гугнивый Кобылий и схватился за нож. Промышленные кинулись их разнимать и вытолкали потом за двери Демида и индейца. Куликалова они не любили, но уважали за навык в поковках, меткость в стрельбе и уменье натаскивать ездовых собак. Куликалов знал, что Кобылий и ближайшие к нему люди, вроде зверобоя Хлюпки, ненавидят в нем молчаливого свидетеля их "подвигов" среди запуганных кенайцев и угалахмютов. Когда Демид входил в свою избу, в которой второй год жил одиночкой в окружении своры только у него удержавшихся крупных волкоподобных ездовых псов белоглазого колымского помета, индеец остановился перед дверями, беспокойно оглядываясь по сторонам. - Входи... Кусыысаге? Кутысеве? Как зовут тебя? Куда пойдешь? Входи, обогрейся, - пригласил его Демид, усвоивший несколько десятков обиходных слов индейского языка. В избе они говорили всю ночь, говорили долго и трудно: у обоих не хватало слов, но все же индеец и русский поняли друг друга, человек поверил человеку. На рассвете Куликалов застегнул постромки на собаках под двумя нартами - по семь на каждую, привязал к нартам мешки с продовольствием, порохом, свинцом для пуль и запасное ружье в меховом одеяле. Оглядел нарты, прощупал на груди огниво с кремнями, забросил за спину нарезную заряженную флинту,* подтянул кушак с заложенным за него топором и, легко присвистнув, поднял собак под первыми нартами. Индеец бежал на Демидовых лыжах около вторых нарт. (* Длинноствольное ружье.) Подавшись на матерую землю, верст за триста на северо-восток от русского поселения, к озеру Кнутубян вблизи огнедышащей горы Логен, где никогда еще не ступала нога белого человека, Куликалов навсегда, как он тогда думал, прощался с Россией, с родиной, с русскими людьми, а может быть, кто знает, и с жизнью. Об индейцах рассказывали многие и многое. Говорили об их враждебном вероломстве, неискоренимой ненависти к белым, звероподобной жестокости, о непреодолимом влечении к кровопролитию и убийству. В отношении индейцев, вошедших в соприкосновение с белыми, обрушившими на них огонь и железо европейской цивилизации, все эти страшные рассказы в известной мере были достоверны. Однако даже знаменитое скальпирование не было чисто индейским изобретением. К индейцам северо-запада Америки оно проникло следом за факториями Гудзоновой компании и бостонскими купцами, установившими в поощрение самоистребления красных людей таксу на индейские скальпы, не гнушаясь ни детскими, ни женскими. Скальпы также находили сбыт среди снобов и любителей экзотики в метрополии и в больших городах Новой Англии. Александр Андреевич каждый раз с большим интересом слушал рассказы Куликалова об истории его жизни. От этого русского траппера он немало почерпнул полезных сведений. Сведения эти в известной степени помогли первому правителю русской Америки осуществить с ничтожно малыми средствами дело гигантского масштаба, начатое Григорием Шелиховым, - дело не понятое и не оцененное никем из современников в своем значении для будущего родины. Куликалов, которому не нужны были земли, где охотились индейцы и где стояли их бедные жила, нашел среди них мир и дружбу. Не уводя к себе индейских женщин и девушек в наложницы, но взяв одну из них и соединившись с нею по обычаю племени, заботясь о ней и прижитых детях, как подобает мужчине, Демид заслужил их любовь и доверие. - Кускехан кикаотуют тлинкит! Русский - добрый человек, - сказали индейцы. Позже, когда Демид сумел показать диким и бедным охотникам умение и навыки русского мужика и мастерового человека уральских заводов - срубить избу, завести при ней малинник и огород с диким луком и чесноком, сработать булатные ножи и индейские топорики-томагавки, - а руда в этом крае выпирала из земли прямо под ноги, - его имя туземцы окружили суеверным почетом, каким окружают лишь великих анкау - начальников и иаргижей - колдунов. Ездовые колымские псы, на которых Демид появился среди индейцев, - они называли этих псов "куч" - волки, в отличие от бродивших около их жилищ и частенько шедших на мясо полуприрученных мелких собак "кетль", - очеловечили, если так можно говорить о собаках, безлюдные просторы внутренней Аляски и стали признаком силы и достатка индейского жилья. Такие же белые люди, но другого норова, сменившие на Аляске затерявшихся в глубине времен русских, мало способствовали дальнейшему процветанию и увеличению числа индейских хижин. Около золота, обогащавшего белых, красные люди неудержимо вымирали и вымирают... Имя Демида докатилось до передовых факторий Гудзоновой компании на Востоке. Компания прислала к анкау Куликало лазутчика, французского метиса, с предложением перейти к ней на службу. Ответ Куликалова о том, что "русские красные люди - Демид уже считал индейцев русскими - не хотят торговать с вами", не дошел до Гудзоновой компании: на обратном пути метис безвестно исчез. Кто бы ни убил его, но Гудзонова компания, готовая, по обыкновению, во всем обвинять русских, в своем отчете английскому парламенту убийство ее траппера приписала "русским разбойникам", появившимся на далеком Западе. За годы, протекшие со дня ухода Куликалова в глубь материка, буйная полютовская ватага исчезла с лица земли. В Охотске и Иркутске никто толком не знал, что с ними произошло, и только высадка Шелихова в 1785 году в Кенайском заливе пролила некоторый свет на загадочные обстоятельства гибели "Предтечи" и его людей. Шелихов тогда еще старался найти объяснение, почему его и алеута Василия с таким враждебным молчанием встретили кенайцы, предупредившие, что некий Куликало не велел убивать русских, но запретил пускать их в кенайские земли. А еще позже от индейцев Шелихов услышал о живущем в глубине страны великом и справедливом русском анкау и могущественном иаргиже Куликало, который отрекся от своих преступных собратьев по коже и, так как "шэ" - кровь - у всех людей одна, поселился среди обижаемых индейцев. О прошлом Куликалова, еще до встречи с ним, Баранов узнал также из расспросов индейцев. - Куликало, - говорили они, - под страхом смерти запретил злому Кобылю углубляться в страну более чем на два перехода, и когда Кобыль все же пришел к нам, мы окружили под покровом темноты их ночлег и перебили ездовых собак. Тогда они испугались и вернулись на берег... - А людей когда вы зарезали? - допытывался у американцев научившийся добираться до их мыслей правитель. - Куликало запретил нам их резать, и мы его слушали, - рассказывали индейцы, - но за нас отомстила Черная Смерть...* Убивая нас, она убила злых касяков и наших женщин, что были с ними, и детей от них, а трех, которые отбились от Черной, задавил голод и цинга. Мы не хотели спасать им жизнь, чтобы они снова начали убивать нас. (* Так индейцы северо-западной Америки называли оспу, проникшую к ним с юга на кораблях испанцев.) Повесть пятнадцатилетней жизни среди индейцев Куликалов закончил в один из своих приходов рассказом, как растил он своих детей после смерти жены, огненноглазой Анки, имя которой носила его дочь. - Без попа окрестил я дочку по матери Анкой - Анной по-нашему... Матка от оспы умерла, когда малой Анке лет десять всего было. Николка на ее руках вырос. Понятливая она, русской крови... "Каиш - отец, говорит, когда мы к своим пойдем?" Вот я и пришел! - Демид пытливо глядел на правителя, точно ждал одобрения собственному неожиданному решению уйти из облюбованной им жизни, отказаться от завоеванной свободы ради будущей судьбы своих детей. - Правильно сделал, Демид Софроныч! Негоже человеку зверем лесным жить. Земля американская благодатная, мы населим ее, промыслы заведем, дети наши хозяевами в ней будут... Жена твоя от оспы померла, а я Анке и Николке оспу прищеплю собственноручно,* страха смерти и уродства да не имут... За этим одним прийти надо было! - убежденно говорил Баранов, видя встревоженность Демида, не понимавшего еще пользы оспенной прививки. (* Баранов собственноручно делал противооспенные прививки присланной из России вакциной.) Черноглазая Анка и шустрый Николка, зная родной язык русского отца, с величайшим рвением научали Александра Андреевича и материнскому своему, индейскому языку. Баранов учил их русской грамоте, арифметике, развертывал перед жадным умственным взором лесных жителей правду чудесной науки географии. К урокам этим, наполнившим его дом весельем и уютом молодости, правитель относился с большим прилежанием и шутливой серьезностью. В суровую, одинокую жизнь Баранова, человека пожилых лет и трезвого рассудка, с Анкой вошло что-то новое и непонятное, в чем решительный и строгий правитель не хотел признаваться себе самому. В молодости Александр Андреевич потерпел какое-то никому неведомое крушение и разочарование в семейной жизни, оставил жену с двумя детьми в Каргополе и, посылая им время от времени деньги, никогда о них в разговоре не вспоминал. В дальнейшей жизни Баранова интерес к женскому полу был навсегда, казалось, исключен. Готовясь к завтрашней встрече со свирепым наемником Швеции, в которой русские люди того времени видели едва ли не главного противника своим стремлениям к выходу на морские просторы вселенной, Баранов решил поручить выполнение опаснейшей и самой трудной части своего плана Куликалову. Правитель крепко верил, что хищная акула Кокс, а его, если судить по письму Шелихова, знают и в Петербурге, не уйдет на этот раз безнаказанным. Славу же и награду за поимку Кокса он предоставит Куликалову. "Обелится человек от всего начисто, - рассуждал мысленно Баранов. - Все недоимки сложат с Демида. Выйдет из беглых крепостных в вольные люди, и не нужно будет в американских лесах хорониться. Дети Николка и Анка вольными станут, никто их не обидит. И мне сподручнее будет..." И тут же, отгоняя все чаще закрадывавшуюся в его душу неясную мысль о своей и Анкиной судьбе, правитель встал и решительно закончил вслух: - Пошли, начальники? Утро вечера мудренее, а нам еще немало чего изготовить нужно... 3 Когда правитель с Демидом и Пуртовым в поздних сумерках подходили к лагерю, огни костров, к великому удовольствию Баранова, оказались потушены. В темноте ночи нельзя было догадаться о присутствии людей на берегу. - Кто же так ко времени догадлив был? - невольно вырвалось у Баранова. - Я присоветовал, Александр Андреевич, когда мы с тобой вчера на льдяную реку уходили, не жечь без нас костров, не манить случайных, - скромно отозвался Куликалов. Баранов облегченно вздохнул: он боялся, что ночные костры на берегу усилят подозрения и осторожность пирата. В лагере их окружили промышленные, в большинстве алеуты с Кадьяка и дальних островов. Люди были чем-то взволнованы и встревожены. Все объяснилось, когда из толпы выступил кадьяцкий тойон, толстый, почти квадратный, заплывший жиром человек с острыми и хитрыми глазами. За постоянную удачу в охоте на китов и сивучей и обжорство, в чем тойон не имел себе равных, он носил среди соплеменников почетное имя Лур-кай-ю - Большое Брюхо, но охотно откликался и на русское имя Лаврентий. - Чужая байдара, инглич байдара под большими парусами идет в Нучек! - размахивая руками и приседая до земли от волнения, сообщил тойон правителю. - Я первый ее увидел, - я получаю за это бутылку... Баранов еще раз подивился зрению своих морских охотников, увидевших с низкого берега корабль на горизонте, который он видел с ледяного мыса Тауансы через подзорную трубу. Но великому тойону русских не пристало выказывать удивление. - Я давно ждал эту байдару, Лаврентий, и Демид нашел ее в море, когда солнце стояло в головах у нас, но ты тоже ее увидел, и ты получишь штоф водки за то, что увидел врага! - спокойно ответил правитель и добавил: - Это англинец Кокс. Он три раза был на Уналашке, три раза обманывал вас и отнимал меха и пищу, отнимал самых красивых девок... Завтра мы на него клепцы* поставим и отнимем, что у вас пограбил, я помочь дам! (* Капкан.) - Отнимем! Очень хорошо! Спасибо, Александр Андреевич! - радостно закивал головой Лур-кай-ю, а за ним все его сородичи. - Но... это не Кокс... байдару Кокса мы запомнили навсегда, мы узнаем ее даже в снах, если встречаем. Но это такой же инглич, как и Кокс, пусть этот инглич заплатит за Кокса! - Завтра разберемся, - подумав немного, решительно сказал правитель. - С Кокса все спросим, если же не он - пальцем не трогать... Когда твои родичи, Лаврентий, убили на островах двух русских, разве я заставил тебя платить? Я разыскал чакутов* и наказал их. Мы наказываем того, кто преступает законы! А сейчас собери десятников и приходи с ними ко мне. (* Убийц (алеут.).) Большое Брюхо недаром носил на груди полуфунтовую блестящую медную медаль "Союзный русским", - он знал, что приказание Баранова можно только исполнять, но не оспаривать. Всю ночь в лагере кипело бесшумное движение. На плечах людей байдары легко уплыли в лес, но перенести большой парусный бот правителя стоило немалых усилий. Избы в центре лагеря были непроницаемо замаскированы срубленными деревьями и ветками. В отдаленном от берега узком ущелье между нависших над ручьем скал за ночь выросло "селение" анкау Куликало, в которое предстояло заманить Кокса. В камнях среди кустарника были установлены заряженные на картечь два единорога и залегли люди засады, там же находился и наблюдательный пост правителя. Если Кокс будет взят, а его головорезы откажутся сложить оружие - командиром засады был оставлен Пуртов, - пушчонки и ружья откроют перекрестный огонь. Наступившее утро принесло радость и одновременно разочарование. В двадцати примерно кабельтовых от берега на якорях стоял, убрав паруса, стройный фрегат. Он развернулся бортом по берегу, на борту зияли черными зевами пушки, но блестящей медной обшивки, бросавшейся в глаза на коксовском "Меркурии", борт этого фрегата не имел. Фок-мачта на носу корабля наполовину была снесена. - Видишь теперь, я говорил, что это не Коксова байдара? - шептал Лур-кай-ю правителю, наблюдавшему из зарослей прибрежного леса чужой корабль в подзорную трубу. - А где голый человек, которого Кокс подвесил под кормой? Я вчера видел, что его нет у брата Кокса, - хвастал своим зрением и сообразительностью Большое Брюхо. - Вот ты и поедешь на корабль спросить о здоровье Коксова брата, - отмахнулся от него правитель, как от звенящего над ухом комара. Плыть первым на неизвестный корабль Лур-кай-ю вовсе не хотел и поэтому не замедлил исчезнуть из поля зрения правителя. Из своего зеленого укрытия Баранов видел через подзорную трубу, что люди на корабле через такие же подзорные трубы наблюдают за берегом. Уверившись наконец, не без чувства досады, что судьба в этот раз не дала ему помериться силами с шведским капером, правитель решил узнать, кто стоит перед ним: друг или враг. - Глядел бычок на пенек, думал - волк... Придется, однако, Демид Софроныч, тебе на корабль сплавать, разведать, кто и с чем к нам в гости пожаловал. Возьми белый флажок, махай флажком и возьми с собой из наших, кто русским обличьем повиднее, да этого рыжего, Джима Ларкина, что с китобоя у нас остался, ирландца. Он англицев страсть не любит, а лопотать по-ихнему и по-нашенски может. Этот не продаст нас, чаю, но ты смекай... Ежели честный купецкий корабль, про меня объявишь: здесь, мол, главный управитель российской Америки обретается и с добрыми людьми рад будет встретиться. - Соображу, Александр Андреевич! - коротко заключил Куликалов пространную инструкцию правителя. Баранов появился на берегу вместе с людьми, вынесшими бот и несколько байдар из лесу. Усевшись с подзорной трубой на камне, он наблюдал, с каким интересом отнеслись к их появлению на берегу люди корабля. Видел, как, размахивая шляпами, они приветствовали остановившиеся у трапа байдары Демида. У трапа появился высокий человек в черном камзоле и тоже помахал снятой шляпой. После недолгого и, надо думать, дружеского разговора барановские посланцы, все до одного, привязав байдары к концам трапа, взобрались на корабль и стояли на палубе, окруженные толпой чужеземцев: Куликалов, бородатый Медведкин, рыжий ирландец Ларкин, рядом с ним смелый кадьяцкий креол - гарпунщик и толмач Кашеваров. Потом все исчезли. "В каюту к капитану или в трюм сошли на угощение", - с некоторой тревогой, но ничем не выдавая ее, подумал Александр Андреевич. Правитель сидел на камне, окруженный, сам того не замечая, толпой вышедших из лесу людей. Наконец, после часа томительного ожидания, барановские посланцы снова показались на палубе корабля, спустились по трапу в байдары и, отплыв чуть-чуть, остановились как будто в ожидании. Через минуту с борта фрегата была спущена шлюпка, в нее соскочило несколько человек матросов, и по трапу спустился человек в черном камзоле, очевидно капитан корабля. Правитель стоял у кромки воды, встречая прибывших гостей. - О'Мор, арматор энд кептэн "Феникса"! - назвал себя человек в черном камзоле, крепко пожимая руку Баранова. - О, я много слышал о вас, мистер Баранов, и рад случаю пожать вашу руку. - Ларкин, переведи все, что говорит господин арматор, и не отходи от нас. Спроси, как здоровье, как плавание протекало, в чем нуждаются славные мореходцы, долго ли пробыть у нас намерены, - откинув привычную сдержанность, радушно говорил правитель. О'Мор сразу понравился Баранову. Отвага, открытое лицо и прямой взгляд ирландца, съехавшего на берег по доверию к имени и репутации Баранова, подкупили правителя, обычно сурового и осторожного в сношениях с иностранцами. Ирландец, не таясь, открыл причину своего появления в водах Аляски: Ост-Индская компания решила конкурировать с "гудзонцами", найти собственные области китобойного промысла и добычи мехов. О'Мор со своим судном стал на службу компании и прибыл на Аляску для разведки. Он надеется, что места здесь хватит на всех... - Ларкин, передай господину арматору, что до острова Нутка простираются земли российского владения и промыслы иностранцам в прилегающих водах без дозволения российского правительства запрещены! - соблюдая отечественный интерес, твердо объявил правитель ирландцу. Баранов не кривил душой. Как раз весной этого, 1793 года, недели за две до выхода байдарочного флота на летние промыслы, он, исполняя распоряжение Шелихова, выслал судно на разведку и занятие побережья Америки к югу, по возможности до острова Нутки под 48 - 50o северной широты. Александр Андреевич твердо верил, что "Св. Симеон" с опытным и удачливым шкипером Измайловым выполнит возложенную на него задачу, а ему, если приведется когда-либо еще встретиться с Мором, не придется краснеть за неудачное предвосхищение событий. - О, мы не поссоримся с вами, господин Баранов. Наши компании найдут общий язык и договорятся о взаимной выгоде, - без раздражения и вызова принял ирландец предупреждение правителя. - Я не принадлежу к таким людям, как Кокс... Он, правда, англичанин, а ирландцы и англичане по-разному относятся к правам народов. Кстати, могу сообщить вам еще одну новость: Кокс умер месяц назад в Макао от желтой лихорадки, в разгаре приготовлений к какой-то большой экспедиции. Доверенный Ост-Индской компании достопочтенный Макинтош был удивлен количеством понадобившихся Коксу огнестрельных запасов и ядер и взял с меня слово... - Умер? - скрывая радость миновавшей опасности, перебил собеседника правитель. - Сподобил господь и Кокса сделать доброе дело. В сих местах... Однако соловья баснями не кормят - прошу, господин арматор, препожаловать на лоне земли российских владений откушать чем бог послал. Правитель с прибывшими гостями и своими ближайшими помощниками расположился у подножия нескольких чуть ли не к самому берегу океана вырвавшихся из лесной чащи исполинских лиственниц. Люди возлежали на медвежьих, оленьих и котиковых шкурах. На огне костров жарилось оленье и медвежье мясо, пеклась рыба и готовилась традиционная русская уха, в которую было брошено целиком несколько тушек жирной чавычи.* (* Рыба из породы лососевых.) - Егорушка! - скомандовал Баранов и, как бы подсчитывая что-то в уме, оглядел гостей. - Принеси самогонной бочонка три и с ромом ямайским анкерок махонький для гостей... Все, видно, во здоровье их выпить хотят! Через полчаса, с трудом пробравшись через густую толпу алеутов и индейцев, окруживших стан правителя, - О'Мор насчитал их около пятисот человек, - появился Пуртов с четырьмя промышленными, несшими на дюжих плечах три бочонка живительной влаги собственного, Александра Андреевича, курения, ведра на четыре-пять каждый, и такой же бочонок ямайского рома, предназначенный для гостей. Лица алеутов и индейцев, раскрашенные в ожидании боя черной и голубой краской, казались вдвое свирепее и страшнее от чудовищных гримас радости, возбужденной предстоящим угощением. О'Мор и его люди разглядывали их с любопытством и скрытой опаской. Бочонки с водкой были установлены на мгновенно связанных козлах. Рядом на камнях разложили зажаренные туши оленей и горных баранов. У мяса стоял Куликалов с ножом в руке. Пуртов с оловянной кружкой вместимостью в четверть кварты встал у бочонка, держа в руке наполненное водкой ведро. - Здоровье наших друзей и на погибель врагам! - вставая, провозгласил правитель тост, осушил единым духом кружку рому и, наполнив ее снова, передал О'Мору, пуская в круговую. - А вы, братцы, пейте, закусите и по местам, за работу, чтоб до вечера шалаши были на месте, байдары на берегу! Алеуты и индейцы целым родом или семьей двигались цепочкой, в затылок друг другу, задерживаясь лишь на мгн