ение о здравии моем, за постель пуховую, ограждение от Алчесты алчного, - усмехнулся мореход и, целуя, схоронил в охапке под белой медвежьей шубой сухонькую фигуру старика. - Прощай, Григорий Иваныч! Прощай, орел наш и жалелец! Не довелось послужить тебе верой-правдой... Вовек не забуду. Не придется уж, видно, встренуться, к могиле идем, - шептал старик, давясь набившейся в рот шерстью. Он не допускал и тени мысли, что ему придется на полтора десятка лет пережить сибирского богатыря. - Чем ты приворожил их, Григорий Иваныч? - недоуменно оглядывал сгрудившуюся вокруг собственную челядь Державин. - Русские люди! В духоте живут, не ко мне - к жизни тянутся, - неопределенно отозвался мореход. - Счастливо, Гаврила Романович! Прощевайте, мужики и девки! - поклонился на стороны Шелихов, усаживаясь в возок. Через полчаса подобный катящейся снежной глыбе возок морехода выехал на Вологодский тракт, древнюю дорогу новгородских ушкуйников в земли чуди белоглазой, оставляя за собой последние черные избы столичной окраины на Охте. В первый же день к вечеру остановились ночевать в Заозерье, отъехав верст сто двадцать от столицы. Задержавшись на день по торговым делам в Хлынове, недавно переименованном в Вятку, у знакомого купца Зимина, Григорий Иванович тронулся в путь и в двадцатых числах марта въехал в Пермь. Тогда она начинала отстраиваться на месте строгановского медеплавильного завода, на горе Егошихе, - маленький, погруженный в зимнюю спячку городок между раскидистых вековых елей и сосен. Дальше ехать было легче и проще. Начиная с Ирбита сколоченное Шелиховым американское компанейство, в которое входили усть-сысольские, Соли Вычегодской, тюменские, селябинские* и других попутных городов купцы, четвертый год содержало, расходуя немалые по тем временам средства, собственные заезжие дворы на каждые приблизительно пятьсот верст пути от Иркутска до Ирбита. Русские корабли тогда еще не отваживались на кругосветные плавания, на что толкал их Шелихов, ежегодно посылая во все присутствия докладные и челобитные. Часть товаров компании, добытых в Сибири, а главное на Алеутах и в Америке, а также и переторожкой с Китаем через Кяхту, шла сухопутьем, в сопровождении доверенных приказчиков, на богатые и прославленные в то время уральские ярмарки и с них - на Москву и Петербург. (* Челябинск тогда звался Селябой.) С Урала, тогдашней единственной всероссийской кузницы, - тульские и олонецкие заводы в ту пору заглохли, - везли железо, чугунное литье, корабельную парусину, пеньку, канаты и веревку, в пути догружались мукой, крупами, салом и обозами в двести, пятьсот, тысячу саней или телег - летом ходили реже - довозили все до Иркутского, меняя в пути десятки полозьев и колес. Из Иркутского на шаландах, вьючных лошадях, оленях и собачьих нартах, смотря по времени года, вытягивали тысячепудовые грузы к Охотскому, единственному тогда, если не считать еще нескольких рыбачьих гаваней, русскому порту на азиатском прибрежье Великого океана. Доставка грузов по этому пути в иные годы обходилась до одиннадцати рублей с пуда. Так связана была в те годы Россия с приобщенной к ней Шелиховым американской землей. Сказкой, легендой, не менее удивительной, чем поход древних аргонавтов за золотым руном или великие плавания Христофора Колумба, открывшего Караибские острова, звучат в этом свете подвиги, мужество и могучая сила русских землепроходцев, добравшихся до побережья Великого океана и с его груди высадившихся и построивших первые русские избы на противоположных берегах далекой Америки. Перевалив через Урал и катясь в бесконечных дорожных думах-дремоте сибирской равниной по старому Колыванскому тракту, - он тогда еще не был упразднен, хотя уже и налаживалась правительством многострадальная "Владимирка", - мореход в тысячный раз перебирал в памяти все разговоры, которые он вел с разными влиятельными особами за время своего пребывания в столице. "Народ не хозяин своему дому. Сто пятьдесят лет назад Михаил Стадухин, колымский добытчик, в Соли Вычегодской роженный, сумел добраться до Курилов и заложил на Сахалине русский острожец... Поддержали его? Нет. Проглядели - некогда было: Степан Разин на Москву боярскую тогда поднялся... Хорошо! Пришло время Петра. Петр Алексеевич вспомнил, куда доходит Россия, и дальше заглянул - послал славных мореходцев Чирикова и Беринга... Но умер Петр - враз забыли! И вот еще пятьдесят лет прошло - я, Григорий Шелихов, шагнул через Алеуты в Америку, отстроил селения и крепости, корабли, верфи завел, коняг, чугачей, кенайцев, колошей домостроительству и земледелию обучил, потеснил залетных пиратов английских, купцам бостонским Асторам дорогу перегородил - и что же?" Шелихов так верил в будущее своей российской Америки, что невольно и в мыслях преувеличивал успехи только что начавшегося освоения богатой, но суровой и дикой земли. "Не с руки нам Америка, без людей в ней не удержишься, а людишки сбегают туда охальные, там на их заду щей не сваришь, - думал мореход, насмешливо представляя себе разговоры противников, вдруг слившихся в его воображении в один образ упрямой и злобной земляной жабы - вдовы секунд-майора Глебовой. - А придет время, вспомнят русские люди Шелихова со товарищи, когда Бентамы и Асторы с удавкой потянутся к ним из-за океанов-морей... Ну, да чего загадывать, когда нас не будет? Страшен сон, да милостив бог! Пройдут подлые времена, в рост встанет Русь, сумеют постоять за свое и за себя русские люди..." Такие мысли, мешаясь с планами на будущее и теми распоряжениями, которые он намеревался сейчас же по прибытии в Иркутск послать Баранову в Америку, наполняли душу морехода, не имевшего записных книжек и навыка в обращении с ними. И когда только мысль может претвориться в дело, если подумаешь, что ведь не меньше семи тысяч верст сухопутного бездорожья и коварной морской бездны лежит меж Иркутском и Кадьяком - тем Кадьяком, где сейчас по его указаниям закрепляет Баранов фундамент русской мощи и славы? Пасха в этом году была поздняя. Предпасхальную неделю Шелихов провел в дороге и в десятых числах апреля по крепкому еще снежному насту, покрыв белее четырех тысяч верст за четыре недели, въехал в Красноярск. Здесь он решил отстоять заутреню и провести весь первый день праздника в отдыхе за всю долгую гоньбу-дорогу. Ему не терпелось поскорей прибыть в Иркутск, обнять жену и детей, посоветоваться с Николаем Петровичем Резановым о дальнейшей судьбе дела, не встретившего в столице должной поддержки и сильных протекторов. Григорий Иванович словно предчувствовал, что судьба оставила ему малый срок для выполнения больших замыслов. "Весна холодная и затяжная, если доскачу на Тунгуску до ледохода - дорога дней десять еще продержится - добрый знак: все сбудется, в чем удачи ищу!" - подбадривал он себя, превозмогая усталость и загадывая, как бывало делал мальчишкой, на "да" и "нет", на добрый чох и птичий грай. В дороге, как в океанских странствованиях, Шелихов суеверно держался правила не изменять принятому решению: "Судьба ведет!" На второй день праздника, чуть свет, тяжелый от пасхального обжорства, - угощали неизменными и в Пасху сибирскими пельменями, олениной, гусиными печенками, подовыми пирогами с нельмой, - мореход выехал на свежих лошадях одолевать через Нижнеудинск и Балаганский острог последнюю тысячу верст, оставшуюся до Иркутска. Дорога от Красноярска почти вся лежала через тайгу. Услышав, что на ней не то варнаки, не то медведи шалят, Шелихов решил подсадить на облучок к Никифору, разбитому и одуревшему от безостановочной гоньбы, такого же желтолицего ямщика-якута Митьку с винторезом.* (* Пулевое нарезное ружье.) - Ежели до Тунгуски за пять ден доскачем и по льду благополучно на нашу сторону переправимся, по двадцать рублей каждому, ребята, отвалю и по ведру в Иркутске выставлю. Гони! - сказал Шелихов, забираясь в возок. С гостями на трех тройках хозяин, красноярский старожил-купец Атмакин, провожал возок любезного друга Григория Ивановича Шелихова верст на двадцать за город, до сенокосной своей заимки. Да и как не проводить человека столь поднявшего, по мнению Атмакина, перед всем миром престиж сибирского купечества. На двадцатой этой версте провожавшие, окружив с цветными бутылками в руках возок Шелихова, поднесли мореходу "посошок" на дорогу, выпили не закусывая, облобызались впоследнее, помахали вслед платочками и повернули в Красноярск - продолжать раздольное пасхальное гулянье в снегах, заваливших крутосклоны притаившегося в соснах и кедрах городка. 4 На пятый день гоньбы на сменных лошадях, разминувшись с полусотней тянувшихся по тракту попутных и встречных обозов, возок Шелихова докатился под вечер, после смены лошадей в Бардадыме, до места на берегу Верхней Тунгуски,* с которого начинался переезд по льду реки. Мореход не захотел здесь дожидаться утра, как советовал ему ведавший переправой нерчинский служилый казак Емельян Молодых. (* Ангара.) - Весна - через короткое время лед тронется, под правым берегом полыньи открылись... Уйдешь под лед, неровен час, - обожди до утра, Григорий Иваныч! - говорил казак, хорошо знавший Шелихова и расположенный к иркутскому купцу, о подвигах и удаче которого был наслышан и много раз за последние десять лет встречал его на переправе. Но морехода трудно было переубедить в принятом решении, особенно ссылкой на риск и опасность. Одна только Наталья Алексеевна умела влиять на него. Усевшись в возок, Григорий Иванович приказал Никишке спускаться на лед. Беззаботный Никишка только свистнул и, сдерживая на вожжах добрых сибирских лошадей, съехал на лед. Всматриваясь зоркими, будто волчьим огоньком отсвечивающими глазами в бурый след колеи, гнал он во тьме лошадей по зимней дороге через Ангару. Переезд заканчивался благополучно. Но вдруг, саженях всего в пяти от крутого правого берега, под которым особенно глубока полноводная Ангара, раздался зловещий треск, всплески воды, и левая пристяжная исчезла во внезапно раскрывшейся черной полынье. Могучий мохнатый коренник, завалясь в бок и чуть не сбив с ног правую пристяжную, хрипел и рвался из упряжи. Вода заливала дорогу. - Руби! Отдавай, руби! - крикнул мореход, во мгновение ока вываливаясь в воду вправо от возка. С быстротою рыси Никишка, выхватив нож, прыгнул с облучка на спину коренника и молниеносно перерезал сбрую около удил и валька пристяжной, тянувшей в полынью коней и возок. - Й-ях! Й-ях, волки! - орал Никишка, сидя на спине коренника. На паре вскинувшихся в чудовищном рывке коней он сорвал возок с подломанного льда и выскочил на берег у самой воды. Мореход, мокрый с головы до ног, стоял на двадцатиградусном морозе рядом с залитым водою возком. Лежавшая в возке шуба местами замокла и теперь, накинутая уже на плечи Григория Ивановича, ледяными тисками сжимала его тело. Что делать? Вернуться назад к Емельяну, казаку-переправщику, чтобы согреться и обсушить платье? Не хотелось, - скажет: "Слушал бы меня!" Да и вторично вступать в спор с коварной стихией небезопасно - благо в этот раз целы выскочили... Ближайшее жилье лежало верст за десять - сибирских немереных верст, - село Спасо-Никольское. "Не задубеть бы дорогой, - пронеслось в голове Шелихова, - на паре не шибко добежишь". Провалившаяся пристяжная не выбилась на берег, ее затянуло под лед. - Вперед! Вперед, Никишка! Гони в два кнута! Пропадем, если глазом моргнуть не добежим до Спасского, - негромко сказал мореход, забираясь в возок. Подгонять не пришлось. Никишка и Митька в подмоченных тулупах чувствовали себя плохо и побежали рядом с возком, помогая коням, с трудом выбиравшимся по извилистой дороге через тальник на крутой берег. До Спасского добрались часа через полтора - в семь-восемь вечера, когда, по сибирскому обычаю, все село спало уже непробудным сном. У старосты Силантия, знакомого человека, к которому подъехал мореход, долго с недоверием переспрашивали: откуда, да почему, да кто такие поздние гости, вздували лучину, искали пимы. Войдя в жарко натопленную избу, Шелихов отказался от еды и, выпив стакан водки, принесенной из возка, забрался на печь, скинул сушить мокрое, оттаявшее на нем платье, укрылся оленьей дохой и тулупом и сразу заснул как убитый. Никишка и Митька распрягли лошадей и, поставив их под навес - якутские кони не знают конюшни, - уселись за щи, вытащенные хозяйкой из печи, и долго еще рассказывали Силантию о пережитой опасности, а там и сами залегли на полатях отсыпаться за дорогу. Ночью мореход почувствовал невыносимую жажду, озноб и жар в крови. Слезши с печи, разбудил хозяина, разыскал и одел с его помощью просохшее платье. Проснувшаяся хозяйка среди ночи растопила печь, запарила и напоила почетного нежданного гостя лесной малиной. Согнав Никишку и Митьку на лавки, Григорий Иванович улегся на полатях, где хозяйка приготовила ему постель. Днем, превозмогая жар и головокружение, - никогда не приходилось переживать такое мореходу, - Шелихов купил с помощью Силантия левую пристяжную на место утонувшей и на следующее утро выехал одолевать последние триста верст, отделявшие его от Иркутска, от дома. Сменив на увалах Прибайкалья две тройки, - добрая лошадь стоила тогда в тех местах от трех до пяти рублей, - Григорий Иванович на третий день по насту, начавшему проваливаться под лучами солнца, вкатил в Иркутск и минут через десять был на своем дворе. На крыльцо выбежала, накрывшись только платком, Наталья Алексеевна и остановилась - ждала, когда же откроются дверцы и появится в них богатырская фигура, прогремит голос славного хозяина и друга сердечного. Но дверца не отворялась, ее открыл, соскочив с облучка, Никишка. Озабоченно заглянув внутрь возка, он обернулся к ней лицом и махнул рукой. Не помня себя от ужаса, в предчувствии недоброго, вихрем метнулась с крыльца Наталья Алексеевна и, перебежав в сафьяновых сапожках по навозным кучам двора, бросилась к возку. На нее глядело из медвежьей шубы чужое и незнакомое старое лицо, мигали мутные, выцветшие, как будто ничего перед собой не видящие глаза. - Григорий Иваныч! Гришата! - всплеснула руками Наталья Алексеевна, но тотчас же овладела собой и, сдвинув сурово черные брови, твердо сказала уже сбегавшимся к возку и окружавшим его людям: - Тише! Недужен Григорий Иваныч... С бережением выносите и в спальню... А Куч, где Куч девался? - растерянно оглядывая пустой возок, спрашивала она, только сейчас заметив отсутствие верного красного друга и слуги. Никишка молчал, виновато опустив голову и скосив куда-то вбок бусины глаз. Наталья Алексеевна поняла, что Куча она никогда больше не увидит, и, подавив спазм, перехвативший горло, первая, несмотря на дородность, ловко проникла в возок, чтобы бережной и заботливой рукой поддержать любимую буйную голову, подкошенную лихой бедой. - Наталья Алексеевна... Наташенька... уплывем... на Алеутские уплывем. Баранов Александр Андреевич ждет, поди, не дождется... и Куча... кровь из сердца Куча с собой возьмем... там захороним Куча, в его родной земле, - отдаваясь во власть недуга, преодолеваемого до этого момента нечеловеческой силой воли, выговаривал в забытьи мореход. Истерзанное трехдневной ездой в жару и ознобе могучее тело Шелихова, обмытого душистой сосновой водой с водкой, переодетого в чистую рубаху и порты, обмякло и как бы растаяло в блаженном покое под белоснежными холщовыми простынями собственной постели в собственном дому. Только сейчас признала Наталья Алексеевна в худом и осунувшемся лице с закрытыми глазами знакомые черты своего Григория Ивановича. - Никишке велишь пятьдесят рублей выдать и Митьше двадцать и по ведру водки - пущай гуляют! - с хозяйственной заботливостью неожиданно громко, как бы во сне, сказал он. - И поплывем... с Кучем поплывем, Наташенька... - Поплывем, поплывем - сама распоряжусь... Не утруждай себя, спи, не бередь души, Гришата! - положила руку на его губы Наталья Алексеевна. Через час, послав за чудаковатым городским лекарем шведом Сиверсом и усадив у постели Григория Ивановича старшую дочь Анну с зятем Николаем Петровичем Резановым, вернувшихся из гостей, Наталья Алексеевна заставила себя заняться делами. Она привыкла к этому в частые отлучки мужа и отлично разбиралась в разнообразных и сложных шелиховских предприятиях, будь ли то китайские шелка, чай, американская пушнина, моржовая кость с Чукотки или указы из Петербурга и распоряжения генерал-губернатора Восточной Сибири Ивана Алферьевича Пиля. Как никто, была она в курсе намерений и сокровеннейших замыслов морехода и хозяйственной своей распорядительностью и тонкой политикой всегда вызывала его восхищение. Из женщин именитого иркутского купечества, с первым десятком которого молодой "миллионщик" Шелихов не мог даже равняться по состоянию, единственно Шелихова Наталья Алексеевна принимала участие в скудной событиями общественной жизни города. За свое пребывание в Америке Наталья Алексеевна, утешая людей в совместно переживаемых опасностях и невзгодах, обещала многим работным позаботиться об их оставленных на родине семьях, престарелых родителях и детях. "Нам-то отселе, уж видно, не будет возвращения", - звучали в ее ушах прощальные речи первозасельщиков. В посильном выполнении обещаний Наталья Алексеевна видела свой первый непреложный долг. Выполнение этого долга было как бы залогом ее собственного семейного счастья. Какие причины заставляли жену настойчиво хлопотать о помещении каких-то стариков в содержащуюся на купеческие средства богадельню или подростков из бедных семей в недавно открытое, первое в Иркутске, городское училище, Шелихов не знал, но относился к хлопотам поощрительно. Добиваясь намеченной цели, Наталья Алексеевна не останавливалась на пороге своей горницы, но, сохраняя самобытную внешность и одеяние честной купеческой жены, без смущения входила в дома иркутской чиновничьей верхушки, где благодаря своему уму и "тонкой политике" заводила полезные знакомства и связи, не раз пригождавшиеся и самому Шелихову в его разносторонней коммерческой деятельности. В те времена, да еще в таком старозаветном, замшелом городе, как Иркутск, это что-нибудь стоило. - Заморским негоциантом живу, а не сибирским медведем, - самодовольно шутил Григорий Иванович в кругу близких людей, имея в виду угрюмые и безлюдные дома-крепости кондового сибирского купечества. - За своей бабонькой не пропадешь, Григорий Иваныч, - подшучивал над мореходом Александр Андреевич Баранов, суровый, исключивший из своей жизни всякую слабость к женскому полу человек, которого Шелихов десять лет уговаривал и наконец уговорил выехать и возглавить дело устроения заокеанских колоний в Америке. И в настоящем, из ряду вон выходящем случае не изменила себе Наталья Алексеевна. Не прервав и единым словом, выслушала она бесконечный рассказ призванного в комнаты Никишки, обильно сдобренный таежной фантазией и услышанными в державинской людской сплетнями. Чего в нем только не было! Смерть Куча среди плакавших генералов и господ; привольное житье в Петербурге, с музыкой и танцами у господ и в людской тоже; шалая графиня Зубова, объединившаяся в представлении Никишки с сестрицей графа Зубова - Жеребцовой, которая хозяину глаз вынуть хотела, да он убег; приключившаяся там - сглазили! - болезнь Григория Ивановича: помер бы, да заморский лекарь спас - царица прислала; и как он, Никишка, карету злого человека с полозьев своротил; и дом купленный, где баб розгами секут; и выезд из Петербурга - "весь город пришел провожать", - и денно-нощная гоньба, в которой два полнолуния встретили и десять да еще десять троек загнали; ночная переправа через Ангару и черная полынья, из которой не выскочили бы, если бы не он, Никишка, возок со дна не вырвал, и опять гонка - полтораста-двести верст за день и ночь, а он, Никишка, все не спит, все не спит, а теперь - привез, сдал - спать будет, много дней спать будет... Наталья Алексеевна понимала, что большего толку от Никишки не добьешься. "Поправится Гришенька - сам все расскажет", - подумала она и отпустила Никишку спать, а сама, покликав на подмогу старшего шелиховского приказчика Ивашку Кускова, сыгравшего впоследствии видную роль в жизни и устроении поселений будущей Российско-Американской компании, принялась вместе с ним приводить в порядок вынутые из мешков деньги, подмоченные водой и превратившиеся было в ледяные глыбы. Она не знала, сколько денег привез с собой Григорий Иванович, но зато была убеждена, что, сколько бы их ни было, Кусков не утаит для себя и полушки. - Раскидай их, Ванюша, и запри комнату, к завтрему обсохнут - сочтем! - просто сказала она, торопясь к больному, оставленному на попечении дочери и зятя. У постели Григория Ивановича священнодействовал аптекарь Сиверс. Огромным термометром Цельсия, драгоценным инструментом, чуть ли не единственным на тысячеверстную округу, измерял он жар, отнявший у морехода память и сознание. - Гм, ja... O, ja, - рассердился старик, разглядев ртутный столбик, поднявшийся за 40o деления термометра. - Простодушная горячайка, - немилосердно коверкая русские слова, ответил он на настойчивый, спрашивающий взгляд Натальи Алексеевны. - Es sei страшни шорт, aber милостифи бох! Будем лечить, - Колумбус русски soll nicht sterben.* Я до кризис переселяется на ваш клеб, Наталия Алексеевич... (* Пусть... однако... не должен умереть (нем.).) Старик Сиверс, швед по рождению, служивший когда-то врачом в армии так называемого великого Фридриха и попавший в Сибирь тридцать лет назад после пленения в роковом для немцев сражении под Кунерсдорфом, прочно обосновался в Иркутске и не пожелал воспользоваться дарованным, Екатериной II, разрешением вернуться в Европу. Старый Сиверс был своим человеком в доме Шелиховых и души не чаял в славном мореходе. Сын Сиверса, худосочный иркутский канцелярист Адам Сиверс, по рекомендации, умело ввернутой в беседе с Безбородко Григорием Ивановичем пять лет назад, был зачислен переводчиком и суперкарго* в направленное вскоре после того из Иркутска посольство в Японию. Посольство возглавляли немцы: гижигинский исправник поручик Адам Лаксман и отец его, носивший фантастический титул "минералогического советника кабинета", лекарь Эрих Лаксман. (* Смотрителем грузов.) Посольство успеха не имело из-за немецкого чванства и глупости, как объяснял это Сиверс-отец, однако Сиверсу-сыну оно принесло чин титулярного советника и повышение по службе. К чудачествам старого Сиверса относили пристрастие его к китайской медицине и фармакопее: к чудному корню женьшень, пантам маралов и другим чудодейственным средствам, перекочевавшим из страны Тибета и далекой Индии. Заветная аптечка была перенесена в дом Шелиховых и, возможно, сделала свое дело. Усилия Сиверса подкреплялись любовью и волей Натальи Алексеевны в борьбе за жизнь любимого человека. Но верней всего думать, что и в этот раз, в последний может быть, сказалась могучая натура морехода. С десятого дня по возвращении домой, после кризиса, когда казалось, что душа Шелихова покидает измученное тело, и Сиверс, с трудом разжав его сцепленные зубы, влил в рот - последняя надежда! - отвар корня женьшень, Григорий Шелихов начал медленно, но верно возвращаться к жизни. Оправляя как-то подушки, Наталья Алексеевна заметила в темных кудрях мужа прядки совсем белых, седых волос. "Не попадем мы, Гришата, в Славороссию твою. Не доживем увидеть, как сбудется, да и сбудется ли без тебя мечта жизни твоей?" - с непереносной горечью в сердце подумала Наталья Алексеевна, и впервые за все дни страшного испытания из черных запавших глаз ее теплым градом покатились слезы на еще бесчувственное, но живое лицо мужа. Глава шестая. 1 Когда сознание начало возвращаться к Шелихову, пришла и его очередь удивляться и не узнавать близких и родных людей. Он тупо и равнодушно смотрел на тревожное лицо любимицы своей Аннушки, не замечая ее блестевших слезами глаз, и никак не отзывался на шутки зятя Николая Петровича. А однажды совсем огорчил окружающих, когда, увидев у кровати младшую дочь Катеньку и насупленное лицо сына Ванятки, спросил, едва шевеля губами: "Чьи эти ребята... чьи?" Однако выздоровление подвигалось довольно быстро. - Наташенька! - наконец вполне сознательно и отчетливо проронил он, увидев склоненное над ним исхудалое и темновидное, как икона старого письма, лицо жены. - Недуговала? Извелась, гляжу, лица на тебе нет, - путался он в мыслях, потеряв представление о времени и событиях, предшествовавших болезни. На дворе стояло ветреное и знойное лето. По немощеной соборной площади, на которую выходила усадьба Шелиховых, носились пылевые смерчи, вздымаясь черными витыми столбами к солнцу. Над городом свирепствовал прибайкальский норд-ост - тундровая "харахаиха", подобно сицилийскому сирокко бесившая людей и животных духотой и сибирской добавкой к ней - тучами мошки и гнуса. Из-за Ангары несся запах гари и дыма. Обычные в жаркие лета таежные пожары почитались божеским попущением, тушить их было некому и нечем, спасение приносили осенние дожди и зимние снега. Бесконечные дни иркутского лета Григорий Иванович проводил в своем саду, где в дальнем конце, в зарослях черемухи среди кедров по обрыву над Ангарой, гудела жизнью и трудом бортевая пасека. Сад Шелиховых был предметом восхищения немногих и зависти для большинства. В середине сада красовалось до полусотни раскидистых деревьев амурской яблони дичка, прищепленных на рыльскую, с родины доставленную антоновку-каменку. Рядом был разбит ягодник, с отобранными в тайге лучшими кустами малины щетинки и облепихи; на ягодах облепихи иркутяне издавна научились готовить крепкие настойки на меду. Еще подальше раскинулся огород. Половину огорода занимал незнаемый заморский овощ - картофель. Именитых иркутских купцов, из них многие были компанионами Шелихова по океанским промыслам и торговле с Китаем, особенно раздражала возня Григория Ивановича с "чертовым яблоком" - картофелем. Из предшествовавшей последней поездки в Петербург, в небольшой сумке, всю дорогу хранившейся под шубой, мореход привез в Иркутск десятка три картофелин, добытых между делом и тайным путем через подкупленного садовода из оранжереи при петербургском "фонтанном доме" шталмейстера Петра Борисовича Шереметева. Там его высаживали для графского стола рядом с ананасами. Великие достоинства картофеля расхваливали книжки государственной медицинской коллегии, внедрявшей по личному заданию императрицы новую, неведомую в России культуру. Узнав из книжиц об успехах земляного яблока в Англии, Фландрии и Германии, а главное - о происхождении его из Южной Америки, где оно было найдено европейскими землепроходцами в высокогорных долинах Анд, Шелихов прельстился мыслью ввести новую культуру в Сибири и перекрыть ею постоянный хлебный недостаток в русских поселениях на севере американского материка. - Бахвальство! Озорничает и с жиру бесится, - неодобрительно отзывались иркутские толстосумы о картофельной затее Шелихова. За мореходом водилась слабость преждевременно хозяйничать в будущем - он пообещал через десять лет заменить потребление хлеба "чертовым яблоком" своего огорода и продавать его по десять копеек за пуд. С Шелиховым купцы во многом не ладили, готовы были дерьмом закидать его огород. Чем черт не шутит, когда бог спит. Хлебушко, он кормит не столько пахаря, сколько умного человека: по отдаленности от хлебных мест иркутские амбарщики, случалось, поднимали ржаную муку до баснословной для того времени цены в три рубля, в Охотском и на Камчатке - до восьми, а в американских поселениях - до двенадцати и более рублей за пуд. По компанейскому договору многие иркутские хлебники были не только пайщиками по промыслам, но и поставщиками продовольствия и других нужных на американском берегу товаров. В возможность замены хлеба твердым и грязным "каратуфелем" они не верили, но за всем этим подозревали хитрый подкоп Шелихова под законнейшие, по их убеждению, купеческие барыши. Поступиться своими барышами они никак не хотели и искали только случая сократить самоволие морехода. Болезнь Шелихова дала им возможность по-своему вникнуть в дело. "Брюхо - твое, хлеб да соль - мое; захочу - на вес золота продам, захочу - даром отдам!" - как сговорившись, отвечали кондовые иркутяне на частые упреки Шелихова. Упрекал же он их в живодерстве и непонимании обязательных, по его мнению, для просвещенных негоциантов гражданских обязанностей и государственного интереса в обслуживании продовольственных надобностей американских поселений. Любопытствуя узнать про столичные новости, указные привилегии и охранные грамоты, добытые Шелиховым для колоний на американской земле, компанионы не хотели дожидаться выздоровления Григория Ивановича. Несмотря на всяческие препятствия, чинимые Натальей Алексеевной, оберегавшей спокойствие мужа, они поодиночке и как бы невзначай пробирались в сад Шелиховых, где, как в конторе, вели с ним долгие и утомительные споры по каждому пункту, плана наилучшего устройства и прочного закрепления первых поселений на заокеанской русской земле. - Ежели собрались навестить меня, побеседуем, господа компанионы! В ногах правды нет, садись в кружок поближе до меня... Кусков, тащи скамьи! - радушно пригласил в одну из таких встреч топтавшихся вокруг него купцов Григорий Иванович. - На Наталью Алексеевну не серчайте, что не допущает вас, женщина - она о своем деле понимает! - шутливо оправдывал он жену, неласково принимавшую гостей. Отчет о поездке в столицу, который Шелихов думал сделать собранию пайщиков по выздоровлении, был продуман им до конца. Он понимал, что не следует обольщать ни себя, ни своих компанионов надеждами на поддержку и помощь власти. Освоение и будущее русской Америки предоставлены собственным силам, разуму и размаху русских людей, хорошо и то, что мешать не намерены... - Скучно встретили челобитие мое американской землей, - заключил он рассказ о встречах и разговорах с сильными петербургскими людьми. - До государыни не допустили, а на случай - ответ держать придется - куски бросили. - Шелихов прочел копии указов, добытых через Альтести, сказал о привезенных в мелкой монете двухстах тысячах рублей. - Все дело на наши плечи ложится, господа купцы, без народа же плеча нашего не станет дело поднять! Значит, первое дело народную силу раскачать... - Не купеческое занятие предлагаешь, Григорий Иваныч! Наше дело купить товар выгодно - выгодно товар продать, прибылое в кубышку про черный день положить... Торговлей купеческому сословию силу копить положено, а не народ мутить, на неведомое дело поднимать. Зачем в народе душу мечтанием тревожить! - степенно и убежденно возражал мореходу признанный иркутский "златоуст" Иван Ларионович Голиков. - Торговать хочешь - товар иметь надо! - пытался Шелихов склонить компанионов к вложению прибылей компании, как и накопленных капиталов. Без денег не построишь кораблей, не развернешь мануфактур, ремесленных промыслов, домостроительства, не откроешь школ и всего того, чем бостонцы закрепляют за собой необозримые земли. - А кто же у нас товары работать будет? Где и какие у нас товары против английских или бостонских стоять могут? Опять же, чтобы товары продать, покупной народ с деньгой нужен, а мы народ до костей обдираем, труда его хлебом насущным не обеспечиваем... - Не купеческое дело взглядывать, кто какие щи варит да есть ли в них мясо, - купечеству торговать положено, дворянству - в войске быть, чиновнику - государством управлять, а прочий народ - мох и трава. А ты знаешь, Григорий Иваныч, для чего трава каждый год нарождается? Коси, пока отрастает... Раз от казны пособия на Америку не положено, значит ненужная она нашей державе - так я тебя понимать должен? А что сумеешь не мудрствуя взять - на то забороны нет... От гордыни, суемудрия и лукавствия спаси и сохрани нас господь! - истово перекрестясь, отмахнулся купеческий "златоуст" от развернутых мореходом соблазнительных картин преуспеяния заморских поселений, ежели в них капиталы и душу живую вложить. - Бостонцы и англинцы нам не указ, пускай хучь вдвое дешевле свое добро предлагают, а за мое мою цену подай! - упорно бубнил новый компаниои, обрусевший грек Калофати. - Запретим построже у иноземцев товары покупать! - упирал на запретительные меры отставной прокурор - пайщик Будищев. - Распустил ты добытчиков, Григорий Иваныч, - кричали третьи, - а мы их в Нерчинск на рудники высылать будем за нарушение подписки... Исправника на них пошлем! - особенно настаивал на карающей руке гнусавый голос богача Мыльникова, метившего в перегонку с Голиковым попасть в заправилы компании. - Ваша, купцы, утроба свиная, ненажорливая, она людей на разврат и своеволие толкает! - вскипел наконец мореход, раздраженный тупой и самодовольной алчностью компанионов, и достал одно из последних секретных донесений Баранова. Он их обычно не оглашал и решения, поскольку они часто касались вопросов щекотливых и сомнительных, принимал единолично или по совету с Натальей Алексеевной и зятем Резановым. - Хлеба на Алеуты и в американские селения мы не посылаем уже третий год и делаем это для того, чтобы разобрали там старую, тухлую муку. Каюсь, и я грешен, мирился на этаком! Купеческого сына Егория из великоустюжских Пуртовых все знаете? Кто худое о нем скажет? В запрошедшем году ушли люди на летние промысла без запаса... Даже алеутское брюхо не принимало вашей муки, да еще по шешнадцать рублев за пудик! Промышлял и Пуртов с партией в Чугацкой губе. И зашел туда английский торговый разбойник капитан Кокс, может статься, и не случайно зашел, если поразмыслить, что он сейчас на шведскую службу записался... Получать в Иркутском на паи прибыль - дело немудрое, а в Америке на паи ее промыслить - хлебнешь всякого! Деларов, лысомудрый грек, - дело это было до приезда Баранова, - дал Пуртову трех беглых матрозов с китобоя шведского, на Кадьяке приставшего, они и замутили промышленных, как увидали английское судно, а может, и сговор у них на это с Коксом был... Зашумели островные американцы: "Русские товаров не посылают - русские сюда больше не придут! Давай муки на затуран,* водки давай, сахару, девкам-каюркам китайки давай, не дашь - домой повернем". (* Похлебка с мучными клецками.) - Пострелять их Пуртову надо бы! - рявкнул в воинственном азарте один из компанионов, иркутский старожил Фереферов. - Там стрелять - не ветры из брюха пускать, Иван Максимыч, по опыту знаешь! - не полез за словом в карман Шелихов под грохочущий хохот остальных компанионов, намекая не то на неудобную в обиходе привычку сибирского старожила, не то на две его собственные экспедиции, отогнанные туземцами от американских берегов. Выпучив водянистые навыкате глаза без ресниц, Фереферов было вскочил и снова сел, вытирая взопревшую шею красным ситцевым платком. Соседи переглянулись, ухмыльнулись добродушно и безнадежно покрутили головами, отодвигаясь от тучного купчины... - Вот слушайте, я зачту, что пишет Баранов, - сказал Шелихов. - "Замутили беглые шведские матрозы алеутских мужиков. Пуртов видит - не сладить, поехал с шведскими матрозами на Коксов корабль. Договорился честь честью и на другой день повез ему, а матрозы те на корабле остались, повез ему три байдары бобров и морских котов на хлеб, на ром, на пестрядь менять... Кокс обмен обещал сделать по бостонским ценам, а они втрое ниже наших. Подняли рухлядь на палубу, и Пуртов взошел, а на него двое громадных негров кинулись с кандалами... Только Пуртов не сробел - не велик собой, знаете, а в груди поперек себя шире! - одного черного на месте ушиб, другого за борт бросил и сам за ним вниз головой, ухватился в воде за байдару и к берегу погнал... Кокс из пистолетов и ружей в них палил, но ушли! Одного только ранили... На берегу старшим Медведков оставался... Есть у нас такой бесценный человек, он с американцами, почитай, десять лет прожил и первым у них начальником стал! Медведков мигом изготовился к встрече, байдары в камнях укрыл, единороги выкатил, людей расстановил... и Кокс - он в подзорную все разглядел - для острастки стрельнул с десяток раз, безвредно - далеко стоял, а ближе через камни к берегу не подойдешь - он на другой день и ушел в море". - Шелихов кончил читать, отодвинулся в тень высокой белой березы и, не глядя на собравшихся, сказал: - Вот какие люди на нас работают! Одна колюжская дорога сколь тягостна и несносна для бедных иноверцев... Представьте едущих туда и обратно до Якутата тысячу верст в тесной байдаре, без парусов, на гребках, по недостатку кормов в пути голодающих, а по малоимению пристаней погибающих от бурливости моря. Вот и предоставляю вам судить, требуется ли отважность духа у русских быть в таких делах! Все молчали. Невзгоды "колюжской дороги", развернутые Шелиховым в сладостной тени сада, заставили даже тупых иркутских купцов присмиреть и хотя бы на время прекратить возражения, порождаемые алчностью и погоней за наживой. - Какое же наказание положил ты на Пуртова, Григорий Иваныч? - прервал Голиков молчание. - Отписал Баранову объявить Егору Пуртову замечание за то, что вступил на палубу чужеземного корабля без осторожности, и ему же и Медведкову за удальство и достойный отпор врагу предложил выдать по суховому паю не в зачет службы, а иноверцам промышленным, что с ними были, по стакану водки и аршину бисера... за здоровье господ компанионов! - без тени смущения ответил Шелихов. - Поощрил, значит, за бунт и воровство, - подхватил Голиков, поглаживая бороду. - Нет, Григорий Иваныч, так руководствовать и нас не спросясь не годится! Награждения татей, хоть и невелики деньги, на свой пай не приму... - Кому пироги ясть, а нам с сумой по миру идти! - наливаясь кровью и пуча глаза, пробурчал Фереферов. - Ты постой, Иван Максимыч! - остановил его Голиков. - Не путай пустого с делом... Мы, Григорий Иваныч, к тебе идучи, положили промеж себя дать облегчение трудам твоим... Всем-то ты один ворочаешь, долго ли надорваться! Вот мы и решили за счет компании подпереть тебя верным и добрым человеком и на то место наметили Полевого, ты-то знаешь его, Алексея Евсеича, вроде бы главным суперкарго компании назначить, - говорил Голиков, осторожно подбирая слова и нащупывая отношение Шелихова к попытке компанионов ограничить его доселе бесконтрольное и единоличное управление делами компании. - Ты вот и сам не раз жалобился, что все на себе везешь, мы и приняли в резон... Я не могу морской торговлишкой заниматься, земноводная у меня душа, да и откупные дела досуга не оставляют... Ты руководствовать будешь и, как был, распорядчиком и направителем останешься, а он, Алексей Евсеич, хозяйственные мелочи возьмет - закупку товаров, продовольствия, доставку, раздел промысла, людей подотчетных проверку, склады, кладовые, магазеи наши... Собравшись у Шелихова с готовым решением подсадить в управление заморскими промыслами цепкого блюстителя пайщицкой копейки, недостаточно оберегаемой, как они были убеждены, мореходом, компанионы чувствовали себя в положении охотников, обложивших берлогу медведя. В случае взревет да на дыбки станет - откажется допустить Полевого к делу, - сговорились поднять на рогатину: выйти всем до последнего из товарищества "Северо-восточная американская компания" и объединиться с ее давним и напористым конкурентом Лебедевым-Ласточкиным, а медведь пусть подохнет... Против ожидания медведь на дыбки не встал и даже рявкнуть не захотел, миролюбиво потеснился и... обошел рогатину. - Спасибо, господа купцы, что труды мои отличили и надумали облегченье им дать. Давно пора! А ты, Иван Ларионович, прими благодарение в особицу, как это дело, понимаю, твоя голова придумала, - потягиваясь и как бы сбрасывая с широких плеч давившую тяжесть, сказал в ответ на елейную речь Голикова Григорий Иванович... - Очень даже знаю Полевого, Алексея Евсеича, - продолжал Шелихов, - молод, правда, но разумен, просвещенья не чурается - для нашей международной большой коммерции лучшего не сыскать... А я как раз собираюсь, только на ноги встану, на Удь, на Шантары, Амур-реку и куда господь приведет по следу Пояркова гавань искать, чтобы круглый год не замерзала. Без того не стоять России на Восточном океане! Присутствовавший на собрании по наказу Натальи Алексеевны - "чтобы не растревожили дуроломы Гришату" - Николай Петрович Резанов с молчаливым одобрением покачивал головой. - Сказано: толцытеся - и отверзется, - благомысленно поддержал на этот раз Голиков, обычно враждебно воспринимавший тягу морехода к странствованиям. Отход Шелихова от дел товарищества отвечал планам откупщика. "В штурманы на мои корабли проситься будет, не возьму непутевого", - подумал степенный Иван Ларионович, злорадно представив себе судьбу, ожидающую Колумба русского в таком путешествии. - Зачепится с гаванью этой за китайское колесо, опять прикроют ямыни* торговлю на Кяхте, - ворчал Фереферов, а с ним и другие иркутские купцы, монополизировавшие торговлю на китайской границе, - участником этой торговли был и Шелихов. (* Правители китайских областей.) Добродушие и спокойствие, с которыми Григорий Иванович встретил ничем не прикрытый поход за ограничение его прав как открывателя Америки и основателя компании, объяснялись очень просто. За несколько дней до собрания Алексей Полевой тайно навестил морехода и рассказал о готовящемся "обложении". Алексей Полевой, отец объявившегося в пушкинское время по началу своей деятельности прогрессивного и талантливого купца-литератора Николая Полевого, принадлежал к новому нарождавшемуся в России купеческому поколению, искавшему выхода к власти и влиянию через торговлю и деньги. В Шелихове Полевой увидел свой идеал купца-кондотьера, завоевателя новой культурной жизни. Этот идеал Алексей Евсеич Полевой создал в своем воображении при чтении исторических книг. Он не мог допустить крушения Шелихова на подножке, подставленной лабазниками, и под клятвой молчания открыл Григорию Ивановичу замыслы Голикова. Такое обстоятельство способствовало их сближению, и Шелихов многое передоверял скромному и робкому мечтателю Полевому. После поездки в Петербург Шелихов понимал, что делу его грозит окончательная гибель, если он допустит выход из компании последних, хотя бы только голой наживой заинтересованных людей, и вторжение на Аляску множества слабых, но вороватых и бесцеремонных хищников. - За помощь спасибо, господа компанионы! - торопился закончить Григорий Иванович надоевшее ему сборище и предупредить дальнейшие споры. - Наши промышленные, сами знаете, какие люди... Вино пей, жену бей и ничего не бойся! Однако они не хуже нас, хозяев, а на подвиги для родины горазд способны... Просвещение дать им надобно: обучение, книги! - Едино страхом божиим просвещались доселе люди, Григорий Иваныч, пасторским словом, церковью и молитвою! - подхватил Голиков, уловив подходящий момент для проведения своих дальнейших замыслов. - Я давно тебе советовал просить монаршего соизволения на отправление к тамошним жителям пастырей, духовных особ. На просвещение светом веры православной диких американцев и наших буйственников я и сам, сколь ни убоги прибытки мои, паишко-другой откажу.... - Полезная, государственная мысль! - неожиданно поддержал Голикова Николай Петрович Резанов, заметив начавшее багроветь лицо морехода. - Григорий Иванович недавно и сам препоручил мне составить всеподданнейший доклад... - Уж и доклад готов?! - с недоверием протянул Голиков. - А со мною Гриш... Григорий Иваныч спорил: не к месту, мол, попы в Америке... "Ци-ви-ли-зо-вать, грит, - насмешливо, по складам выговорил Голиков не нравившееся ему слово, - американцев надобно, а не попов к ним посылать! Поубивают американцы монахов за тунеядство и алчбу - не оберемся хлопот", - пугал меня Григорий Иваныч... - Обдумал и передумал! - оборвал Шелихов скользкие объяснения Голикова, подчинившись предостерегающему взгляду Резанова. - Закрываю сидение - устал, не обессудьте телесную слабость... Вот и строгий лекарь мой идет! - кивнул Шелихов в сторону Сиверса, приближавшегося к ним, размахивая огромным термометром, в сопровождении Натальи Алексеевны. Компанионы переглянулись. Они опасались не столько Сиверса, у которого лечился весь Иркутск, сколько сурового и властного нрава Натальи Алексеевны. Не в пример прочим купеческим женам, она держалась с мужчинами свободно и независимо, умела показать свою силу и влияние на мужа не только в домашности, но и в торговых делах. В разговорах между собой компанионы называли ее "матрозкой", но в глаза держались уступчиво: как-никак, первая русская женщина, ступившая на берег Нового Света. - Николай Петрович, ай-ай, нехорошо! - с улыбчивым упреком обратилась она к зятю. Резанов с подчеркнутой предупредительностью встал ей навстречу. - А еще слово дали: не пускать Григория Иваныча до заботных дел... Нельзя ему кровь волновать! И вы, господа заседатели, без конца! Пустила вас, как добрых людей, о здоровье проведать, с возвращением от смерти проздравить, а вы... Распускаю заседание! Гришата, тебя Федор Иваныч обслухивать будет, а гостей я сама провожу... Подовый пирог их в столовой горнице с нельмой ждет на закуску трудов заседательских, - объявила она и решительно повернулась к дому, как бы приглашая засидевшихся посетителей следовать за собой. Компанионы, пересмеиваясь, один за другим потянулись в дом за хозяйкой. Идя по дорожкам сада, с любопытством поглядывали по сторонам, высматривая кусты и деревья. Сад был хорош и уютен, располагал душу к миру и отдыху. Большинство было довольно полюбовным окончанием собрания. Хитрости Голикова многие опасались больше, чем самовольства Шелихова, приносившего, что ни говори, немалые барыши, к тому же настойки и подовые пироги Натальи Алексеевны славились на весь Иркутск. - Не осуди, Григорий Иваныч! Дело наше, сам понимаешь, гуртовое, ты скорей... того... за гужи берись! - примирительно бормотали компанионы, прощаясь с хозяином, и размашисто, как на торгу, протягивали руки Шелихову, принимавшему их таким же широким дружелюбным движением. - Видели, Николай Петрович, меркаторов российских? Дело наше гуртовое, говорят, - устало откинулся Григорий Иванович к зятю, когда последний из гостей скрылся за поворотом садовой дорожки. - А допусти их в Америку, друг друга самоистребят и под костями своими дело схоронят - злодейства лебедевских ватаг и погибель за них Самойлова тому пример являют... Только вы, Николай Петрович, не проговоритесь Наталье Алексеевне, что знаете от меня о кончине Самойлова. Не хочу ее тревожить - мою болезнь едва пережила, а старика она как родного отца почитает. "Никто, как Константин Лексеич, - до сих пор твердит, - из Аляксы меня вернул", - спохватился мореход на том, что проговорился о тяжелом известии, утаенном из устного отчета возвратившегося из Америки Деларова. Потерявши свою самоуверенность и оправдываясь в неудачах своей управительской деятельности, грек ссылался на то, что он вступил в управление, не приняв дел от Самойлова, а Самойлов не вернулся из экспедиции, вызванной восстанием кенайцев, возмущенных насилиями промышленников, посланных Лебедевым. К такому концу Самойлова Григорий Иванович, надо сказать, был подготовлен еще два года назад путаным и не доведенным до конца, как он понимал, разговором Меневского о каких-то таинственных "англицах", заблудившихся в Кенайской земле. Особенно тяжелы были подробности мученической смерти Самойлова и его спутников. Раздраженные лебедевцами до неистовства, кенайцы, захватив вероломно в плен Самойлова и его спутников, не пожелавших применять в свою защиту оружия, судили их, приписывая им преступления лебедевских ватажников, и приговорили, привязав к деревьям, к смерти огнем и стрелами. Естественно, что о такой мученической гибели благожелательного к туземцам Самойлова Шелихов не мог и не хотел говорить жене, откладывая это дело до отъезда Деларова в Петербург. - Меневский и Бентам знали, чего лебедевские в Кенаях натворили, они оба и направили моих людей в ловушку "англицев искать"... Константин Лексеич и мои люди за это жизнью заплатили, а я... я "англицев" нашел! - с внезапным горячим гневом заключал Шелихов полученные от Деларова известия. - Не могу додуматься, под какой подливой подать эту историю Наташеньке. Резанов слушал этот рассказ, возмущенно и недоуменно покачивая головой, и еще более утверждался в своем отрицательном отношении к Славороссии, проповедуемой его тестем. 2 Николай Петрович Резанов был истинным сыном века, двинутого вперед духом предприимчивого меркантилизма буржуа и бюргеров и рационалистическим разумом Вольтера и Дидро. Следуя господствующим воззрениям времени, Николай Петрович обходил вопросы о поведении завоевателей и владельцев священной собственности у истоков ее накопления. Гуманист и эпикуреец по духу, он был озабочен и заинтересован единственно способами просвещенного управления. В результате превратностей и испытаний судьбы, беспорядочного чтения и дружества со многими выдающимися людьми своего времени Николай Петрович на принудительном иркутском досуге, с весьма трудными для его пылкого характера материальными лишениями и зависимостью, следовал собственной системе добра и порядка в мире. Мир и человечество представлялись Резанову, согласно воззрениям его излюбленного учителя немецкого философа Вильгельма Лейбница, скоплением пребывающих в вечном движении "монад". Люди суть "истинные атомы природы" и зависят от направляющей их силы. В чем заключается эта сила, каково ее направление, не дано было видеть даже передовому человеку восемнадцатого века. Следуя "Теодицее" своего учителя, Резанов признал существующий вокруг него мир лучшим из возможных миров. В нем все, даже зло, - к лучшему. Это положение Лейбница вынужден был признать и подтвердить и господин Вольтер в своем "Кандиде". Все дело в направляющей силе, а сила эта - просвещенная государственная власть, она дает поддержку, направление и управление вихревому движению слепых монад. Основные рычаги этой власти - просвещенный государственный служитель-чиновник и, как временная скидка на человеческие пороки и невежество, служитель церкви, оберегающей моральные устои и совесть собственности. Исходя из этого путаного оптимистического представления о силах, движущих миром, Николай Петрович Резанов лет через десять после описываемых событий блестяще доказал еще одно великое положение своего учителя Лейбница, что "настоящее всегда скрывает в своих недрах будущее..." Григорий Иванович по-своему понимал и до некоторой степени разделял туманные философские концепции зятя. Он улавливал в них веру в будущее и почерпал силы для борьбы за свое открытие. Он радовался счастью дочери, - она нашла себе мужа в таком блестящем, образованном и благородном человеке. Его умиляла щепетильность Резанова в денежных вопросах и отсутствие интереса к деньгам и приданому дочери. Именно частые дружеские беседы с зятем развили и укрепили в Григории Ивановиче отрицательное отношение к попам и поповщине, и поэтому он неохотно отводил им место в устроении американских колоний. Рассеянно отвечая на вопросы Сиверса о здоровье, мореход внимательно смотрел на зятя, который, покачивая ногой, обтянутой белым чулком, как ни в чем не бывало мурлыкал свою любимую французскую бержеретку,* что всегда являлось у него признаком хорошего расположения духа. (* Буколическая пастушеская песня условно-придворного характера.) Viens Aurore, je t'implore, Je suis gai, quand je te vois, La bergere, qui m'est chere, Est vermeille comme toi.* (* Взойди, Аврора, умоляю, Я весел, когда вижу тебя, Пастушка, дорогая мне, Румяна, как ты) - Попов, попов заведите, Григорий Иванович, на американской земле... Неприятное, но необходимое условие, чтобы при нынешнем политическом курсе иметь успех. Вы должны понять мое вмешательство в игру против интригана Голикова и неоткладно дадите подписать ему всеподданнейшее ходатайство пред престолом - я сегодня же сочиню вам брульон* о назначении в американские земли духовной миссии. Сейчас это в моде! Старые шлюхи всегда любят попов и молитвы, - безмятежно, но многозначительно, с намеком на царицу, сказал Николай Петрович. (* Черновую бумагу.) - Чего, польза будет?! - усомнился Шелихов, не понимая предерзостного намека зятя. - Великий философ Франсуа Вольтер говаривал, - с усмешкой на тонких губах отозвался Резанов, - что если бы бога не было, его следовало бы выдумать... Спрашиваете, как согласовать его же слова, облетевшие весь мир, - "уничтожьте гадину"?! Помнить надлежит, что сие относилось господином Вольтером к иезуитской римской церкви. Наша, православная, попроще, а к тому же состоять будет на компанейском коште - уладитесь! Шелихов быстро сообразил выгоды приобретения для себя столь сильного союзника и предстателя пред властью за интересы заокеанских поселений, каким могла бы быть православная церковь. Кроме того, он знал уже из донесений Баранова о появлении среди индейцев иезуитских и пресвитерианских миссионеров и квакерских проповедников, знал, что они являются передовщиками английских и бостонских купцов, и хотел сражаться с врагом его же оружием. Через несколько дней наместник Сибири направил в Петербург императрице сочиненное Резановым всеподданнейшее ходатайство за подписями иркутских купцов Шелихова и Голикова о посылке на Алеутские острова и в самое Америку православной миссии и построении там церквей иждивением "Северо-восточной американской компании". Одновременно мореход собственноручно и секретно писал Баранову о предпринятых шагах с попами, которые прибудут, надлежит наладить добрые отношения во имя интересов доверенного дела, а "дело надо строить так, чтобы монахи не видели, что делают бельцы,* а бельцы не видали бы монахов". (* Миряне, гражданское население колоний) Лично Григорий Шелихов хотел бы услышать в своей Славороссии древний вечевой колокол новгородской купеческой вольности, но не нашел способа наполнить его медный язык силой, зовущей в будущее. Его ли в этом вина? "Попами Америки не завоюешь", - думал Шелихов, решая в этом же году, несмотря на неурочное, позднее время, перебросить в колонии кораблестроительные материалы и большую партию семян для хлебопашества и огородничества. Сибирский лук-ботун и картофель были грузом, требовавшим особых забот и предосторожности. Мореход собственноручно, не доверяя никому, засыпал их и зашил в кожаные торбасы, чтобы не подмокли и не подмерзли в дальней дороге. Сибирская осень коротка и своевольна, осенний океан еще капризнее, а как угадаешь, что ждет на четырех тысячах верст пути через таежную глухомань и пучины моря. - Эк тебя приперло, Григорий Иваныч, безо времени корабль за океан спосылать! - резонно возражали пайщики, прослышав о снаряжении поздней экспедиции. - Судно на свой страх бери, мы против из-за "чертова яблока" посудиной рисковать! - Ладно, все на себя приму и сам поплыву, господа купцы! - отмахнулся от возражений Шелихов и, хитро улыбнувшись, спросил: - А ежели раздел промысла на оборот доставлю, тогда как? - Плыви, коли тебе головы не жаль, - отступились пайщики, - только ежели потонешь, посудины и пушнины не простим. - Золото на посев везем, а Нептун - он дружит с Григорием Ивановичем! - поддакивал мореходу Полевой, целиком передавшийся на сторону Шелихова со дня назначения его суперкарго компании. Отъезд был назначен на 1 сентября, после празднования дня ангела Натальи Алексеевны, приходившегося на 26 августа. В этот день, по установившемуся обычаю, в доме Шелиховых собиралось все иркутское богатое и чиновное общество и приезжал - так уж повелось - сам сибирский наместник Иван Алферьевич Пиль в шитом золотом генеральском мундире, при орденах и регалиях. Губернатор своим присутствием как бы подчеркивал почет, оказываемый Колумбу русскому. Умный старик Пиль высоко расценивал подвиги и неутомимую энергию купца-морехода и неоднократно упоминал и поддерживал в наместнических донесениях государыне "полезное движение оного по берегам Америки". - Что же это ты, Григорий Иваныч, губернию в две Камчатки к России присоединил, а обозреть ее не догадаешься меня свезти? - неизменно при встречах шутил наместник, дружески похлопывая морехода по широкому плечу. Проснувшись в день именин жены по обыкновению с восходом солнца, Григорий Иванович нашел ее уже вставшей. Наталья Алексеевна была одета и убрана по-утреннему. Низко вырезанный сарафан китайского сурового шелка открывал под наброшенным сверху тельником полную белую шею. Две толстые и тугие темные косы с предательскими нитями преждевременной седины пышной короной венчали гордо посаженную на покатых плечах голову. Огрубленные временем линии матовых щек и округлого подбородка хранили еще следы былого девического очарования и легкости. Карие глаза под снуровыми бровями, как бы застланные дымкой печали и тяжелых предчувствий, были устремлены на лицо мужа. - Натальюшка, и в такой-то день в туге и заботе! - сказал, протянув руки к верной подруге, Григорий Иванович, пытаясь привлечь ее к себе. - А ты погляди, что я тебе... - и, пошарив рукой под подушкой, он достал сверток киноварной парчи, из которого извлек богатое ожерелье катаного жемчуга, с большой, в голубиное яйцо, розовой жемчужиной посредине. - Гришата, ты все смеешься, балагуришь, подарками откупиться хочешь, - не поддаваясь мужней ласке, отвела его руку Наталья Алексеевна, - а мне предстательница моя небесная, великомученица Наталия, недобрый сон наслала... Не надо мне, Гришенька, шелков, парчи, женьчюгу, дорогих подарков! Подари ты мне единственный без цены подарочек ко дню моему, если только вправду, как всегда божился, любишь меня и деток наших, - откажись от плавания в этом году! Слабый ты, не вернулась к тебе былая сила богатырская. Я ли тебе, как ни болело сердце, когда перечила? Все по-твоему было. А в этот раз подари ты мне отказное слово от плавания задуманного или... меня с собой бери! - Наташенька, лебедь моя, мореходская подруга испытанная, ну как же так... ну можно ли из-за видения пустого, из-за страхолютиков сонных с пути меня поворачивать! Люди засмеют, ежели узнают, каким компасом мореход Шелихов в плаваниях своих руководствуется. И что тебе во сне твоем привиделось, поведай на милость? - ласково, но недовольно увещевал жену Григорий Иванович. - Недобрый сон! - в глазах Натальи Алексеевны отразился страх. - И как рассказать - не знаю. Привиделось, будто стою я у наших ворот, а мимо гроб плывет, черным воздухом закрытый, и не несут его, а сам собой плывет... Попы за ним идут, певчие, люди знакомые, иркутские люди валят... И такая в груди у меня тоска и боль лютая! Спрашиваю: кого хоронят? Все мимо идут, молчат, будто не слышат, и только один человек работный, совсем простой человек, кинул: "А вот этого!.." И все враз вскружилось, смешалось... Только вижу я себя на кладбище Знаменского девичьего монастыря: могилы, кресты вокруг, и одна из них вроде родная, а над нею ты... да не ты, а статуй марморовый с твоим обличьем, как живой стоишь! Каменное лицо, а знаю - твое лицо... Рука правая на шпаге лежит, а в левой компас держишь, сбоку чертеж развитый полощется, в ногах у тебя бухоль канатов корабельных... И так мне горько и страшно стало, заголосила я - и прокинулась. Вижу: ты рядом лежишь, похрапываешь, живой, теплый... Неладный сон, спаси нас господь! Гришата, подари мне отказ от плавания! В наступающем году вместе поплывем опять на Аляксу твою. Прикажешь - навсегда там останемся! Отважен был Шелихов в странствованиях на суше и по морю, в купеческих делах расчетом и смекалкой у людей не одолжался и в понятиях жизни был разумом крепок. Однако и трезвый ум и некоторый запас знаний и просвещения, накопленный из чтения книг и общения с людьми, не вытравили в нем простонародного суеверия в знаки и приметы, расставленные на жизненном пути, как он думал, каждого человека. - Голиков, Иван Ларионович, за такой сон обо мне сто лишних поклонов отбил бы в своей моленной, а уж памятник мраморный над могилой моей за свой кошт поставить взялся бы! - пробовал Григорий Иванович отшутиться от страхов жены, хотя сон Натальи Алексеевны и ему омрачил начало радостного дня. В конце концов мореход сдался, взяв с жены клятву не проговориться людям на посмешище о виденном сне. Решено было в плавание отправить верного шелиховского приказчика Ванюшу Кускова. Вызванный по настоянию Натальи Алексеевны Кусков охотно согласился плыть в Америку, о которой наслышался таких чудес в хозяйском доме. - Два-три года поживешь в Америке и, коли скучно станет, вернешься - мы тебя женим тогда, а понравится новое дело - останешься, хозяйничать будешь... Я напишу Александру Андреевичу Баранову, чтобы спосылал тебя в Кантон и Макао для переторжки с Китаем, а еще передовщиком на занятие калифорнийского теплого берега - на это дело надежный человек нужен... Я и сам, Ванюша, хотел бы на твоем месте быть! - невольно вырвалось у морехода, и сожалительный возглас его об утерянной молодости, свободе и уходящих силах пресекся под укоризненным взглядом Натальи Алексеевны. - Жалованье тебе кладу - сто рублей на месяц, паек продовольственный в особицу и два суховых пая, а что они дадут - от твоих рук и работы придет... Кусков, человек огромного роста, с медвежьими ухватками, носивший, несмотря на молодость, окладистую бороду, даже вспотел от хозяйской щедрости. Жалованье было положено по тем временам огромное. "Поистине удача-судьба ожидает в неведомой стране", - думал Кусков, соглашаясь плыть за океан на срок по желанию, а вернулся в родную Сибирь только через сорок лет глубоким стариком, без гроша денег и с такой пенсией Российско-Американской компании, родившейся из шелиховского начала, которой едва хватало на дожитие. - А мочно ли будет из жалования моего, Григорий Иванович, половину матери в Иркутском отдавать? - спросил Кусков, на иждивении которого была старушка мать и сестра, горбатенькая вековуша. - Хвалю, Ванюша, что матери не забываешь! Доколе я и Наталья Алексеевна живы, как за стеной каменной матерь твоя и сестра Фелицата жить будут... Иди пока и про разговор до поры до времени помалкивай, - отпустил мореход Кускова. - Ну, по-твоему, Натальюшка? - обернулся к жене Григорий Иванович. - По человечеству, Гришата! Ванюшу в люди выведешь, честнее его и совестливее я никого не знаю, - в тон мужу ответила успокоенная и просиявшая Наталья Алексеевна. - А хлопоты сегодняшние, прости господи, про гостей и поздравителей без слова твоего отказного мне и начать невмочь было... Пойду на поварню! Спасаясь от суеты и приготовлений, охвативших весь дом перед ожидаемым после полудня съездом гостей, Шелихов ушел в сад на любимое место, к обрыву над Ангарой. Разложив на дощатом столе под кедрами принесенные с собой карты азиатских и американских берегов Восточного океана, Григорий Иванович углубился в их рассмотрение. На картах было множество подлинных и скопированных маршрутов русских и иных наций открывателей. Особое внимание морехода привлекли лоции знаменитого французского мореплавателя Жана Лаперуза. Копии их он получил в обмен на свои карты от де Лессепса, посланного Лаперузом из Петропавловска-на-Камчатке через Сибирь в Париж с отчетом о путешествии французов, когда и Шелихов только что вернулся из своего первого плавания на Алеутские острова. В лоциях Лаперуза, - а он пробирался вдоль азиатского берега Японского моря, - Шелихов тщетно искал подтверждения китайских сведений об островном положении Сахалина. В существовавшем, по сбивчивым китайским рассказам, Татарском проливе и южнее его, до самого Квантуна, Шелихов надеялся найти место для русского порта, который бы владел Восточным океаном. Но лоции и скупые пояснения к ним не давали ответа. - Эк француз недогадлив был! Калитку в океан меж Черным островом* и Японским Мацмаем** нашел и на ней имя свое выставил, а где дому быть, места не показал, - досадовал мореход, не находя в Лаперузовых лоциях ответа на свои мысли. (* Так русские в то время называли Сахалин. ** Остров Хоккайдо и Лаперузов пролив.) Шелихов ясно понимал, что первым условием прочного закрепления американских владений за Россией и выхода ее на просторы Тихого океана должно быть обладание незамерзающими гаванями на азиатском берегу. В поисках решения этой задачи мореход задумал план отчаянный в условиях того времени экспедиции на собственные средства. - Хочу пройти по гриве прерывающегося хребта от Байкала до берега того моря, куда впадает знаменитая река Черная, называемая по-татарски Урум, а по-нашему Амур-батюшка, и другая - Удь, - говорил Шелихов, показывая Резанову на собственноручно вычерченной карте варианты маршрутов экспедиции. - А надобно будет, и дальше, на реку Шунгури,* следовать той дорогой, по которой манджуры двести лет назад китайским государством овладели... Или еще проще - в устье Уди против Шантарских островов, давно русскими разведанных, шняк выстроив, на нем к югу плыть, пока не встречу места для гавани... (* Сунгари.) - Не пройдете, Григорий Иванович, - помолчав, раздумчиво отвечал Резанов. - А кто меня остановит? - Петербург! Зубовым Париж нужен, а не Тихий океан... - Мореход в душе не мог не согласиться с мнением зятя и, свернув карту, больше к разговору не возвращался. Но отказаться от мысли быть первым в удовлетворении первейшей и неотложной потребности родины не хотел, днями просиживал над картой, обдумывал тысячи способов заставить Петербург поддержать его затею и поднять русский флаг над той незамерзающей гаванью, - он не сомневался, что найдет такую, которой суждено владеть Востоком... - Батюшка! - и на этот раз вывела отца из глубокой задумчивости посланница Натальи Алексеевны - старшая дочь Аннушка, пленившая в свои восемнадцать лет такого избалованного победами над женскими сердцами кавалера, как Николай Петрович Резанов. - Гости съезжаются, а вы все над картами сидите, в будущее плаваете... Маменька обижена вашим неглиже! Извольте идти одеваться и гостей встречать. 3 Мореход не искал и не добивался разрыва со стариной и обычаем в домашнем быту. Дома и по торговым делам ходил в долгополом кафтане-однорядке особого купеческого покроя - своеобразном сюртуке российских негоциантов, поддевку носил как верхнее платье. Было удобно и привычно. Вместе с тем в торжественных случаях, в сношениях с людьми знатными и чиновными, при встречах с иностранцами, Шелихов поставил за правило появляться в "дворянском" платье, выбирал его со вкусом и носил с достоинством. Одевая дочерей по светской моде, сама Наталья Алексеевна неизменно придерживалась в одежде старины, а Григорий Иванович полностью разделял ее вкус и не мог представить себе свою жену в пышном платье с кринолином и низко вырезанным корсажем столичных модниц. - Ахти! - с комическим испугом обнял дочку мореход. - А я под Шантарами плаваю... Ну, идем, идем! Часа через два после молебна с многолетием, отслуженного иркутским архиереем Михаилом, с соборным притчом и певчими, в торжественно убранной зале, гости по приглашению хозяина и хозяйки тут же стали усаживаться за столы, расставленные вдоль стен просторной комнаты. По сторонам залы, в двух комнатах поменьше, были накрыты столы для приказчиков и работных людей шелиховского дома. Фигура и повадка морехода в пышном камзольном костюме белого атласа, в котором он представлялся Зубову, резко выделялась на фоне купеческих поддевок и темно-зеленых чиновничьих мундиров. Наталья Алексеевна в этот раз вышла к гостям в платье необычного среди купеческих жен фасона. Поверх глухого сарафана из дорогой китайской парчи, расшитой серебряным замысловатым узором, был надет кунтуш плотного синего шелка, отороченный по краям драгоценным баргузинским соболем. Из широких откидных рукавов кунтуша выбивалась белопенным водопадом кисея рубашки. Голову венчала кика из тончайших серебряных кружев домашней работы, подобная короне владетельной особы. Кроме всего этого великолепия, на плечах ее по купеческому обыкновению лежал темный и скромный старинный полушалок. Глаза Натальи Алексеевны, счастливой вырванным от мужа "отказным словом", сияли возбужденно и радостно. Рядом с замужней дочерью она казалась старшей сестрой. Именитые с женами косились на чету Шелиховых и пренебрежительно фыркали исподтишка: - Вольничает в кургузом под чужеземца. И Алексеевна хороша - дворянкой, барыней вырядилась, а дочку, как гусыню, в корзину с яйцами всадила... - иркутяне решительно отвергали кринолин. - Был бы жив дедушка ейный, он бы показал внучке и правнучке, как в робах ходить, срамиться! Усадив наместника и иркутского преосвященного по обе стороны от жены-именинницы во главе срединного стола, Григорий Иванович занялся размещением других гостей. В этом нелегком деле, удерживая в памяти все, хотя бы единожды обратившее на себя его внимание, мореход проявил находчивость и такт, заимствованные у столичного высокого друга и покровителя, Гаврилы Романовича Державина. Когда многочисленные гости были рассажены по местам, Григорий Иванович хлопнул в ладоши. - Начнем, благословясь! Наталья Алексеевна, поднеси его высокопревосходительству Ивану Алферьевичу первую чару по старому русскому обычаю! - обратился он к жене, передавая серебряный подносик с наполненным водкой хрустальным кубком. Приняв поднос, Наталья Алексеевна еще раз блеснула восхищавшей мужа тонкой "политикой", склонившись с подносом прежде всего перед архипастырем. - Не пью, не приемлю по званию моему, любезная дщерь. Его высокопревосходительство не оставит меня выручить, с верой уповаю! - бледно улыбнулся сухонький архиерей, трижды осенив крестным знамением бокал с водкой и легонько подталкивая хозяйку в сторону наместника. Наталья Алексеевна склонилась в низком поклоне перед сияющей регалиями грудью наместника. Когда генерал, густо крякнув, единым духом опрокинул в себя содержимое бокала, она, опустив бархатные ресницы, приблизила к нему лицо. Его превосходительство на мгновение как будто растерялся и не знал, что делать, но по-военному быстро нашелся и, обтерев платочком седые усы, не замедлил трижды поцеловать хозяйку, стоявшую перед ним с опущенными вдоль тела руками. - Горько! Горько! - не выдержали некоторые гости, но осеклись под устремившимся в их сторону строгим взглядом начальства. Закончив обряд, Наталья Алексеевна степенно поклонилась гостям. - Кушайте, пейте, гости дорогие, что на столе стоит и чем обносить будут. Не обессудьте, ежели мало запасено или что не по вкусу придется... Пир удался на славу. Хотя у Шелиховых не было повара, хозяйка не ударила лицом в грязь. Столы ломились под мясами всех названий, птицей домашней и птицей дикой, рыбой речною и рыбой байкальскою, соленьями грибными, маринадами ягодными собственного сада. Простые и грубые вкусы сибиряков были удовлетворены сверх всякой меры. Пили по-сибирски, когда, как говорили, "не пьет, а с посудой глотает". - Гостьба толстотрапезная! - крутили головами захмелевшие гости, оглядывая поданных на третью перемену аршинных байкальских омулей, обложенных моченой морошкой, горками рубленого луку и отваренным в воде картофелем. - Ты... ты хрещеный человек или... что ты такое есть, Григорий Иваныч? Чем ты православных людей в доме своем накормить вздумал? - обиженно загалдели подвыпившие именитые, ковыряя вилками и разбрасывая по столу ненавистное "чертово яблоко", принятое ими поначалу за репу. - Мы к тебе со всем уважением, а ты... насмеяться над нами захотел? Многие, яростно тряся бородами и отплевываясь во все стороны, встали. Между тем его превосходительство Иван Алферьевич и иркутский преосвященный исправно кушали картофель и нахваливали неведомый в Сибири овощ, слушая рассказ Шелихова, как подают его ежедневно за столом государыни и знатнейших особ в Петербурге. Заметив по тревожным взглядам Натальи Алексеевны беспорядок на дальних столах и сообразив его причину из долетевших выкриков, мореход вышел на середину зала со стаканом водки и дымящейся картофелиной в руках, разломил ее, круто посолил и отправил в рот вслед за водкой. Воспользовавшись молчанием гостей, Шелихов задорно оглядел именитых и раскатисто громыхнул: - Кумус кобылячий у мунгалов пьете, господа негоцианты? Гнилую юколу у якутов и чукчей не раз жрали? А картофель в обиду приняли? "Чертово яблоко", говорите? Неужто государыня худороднее нас с вами, когда сама за своим за царским столом картофель эту кушает и не брезговать божьим даром подданных своих призывает?! Да вы знаете, какие особы... - Прекрати, Григорий Иваныч! - Пиль, сверкая регалиями, встал из-за стола во весь рост. - Всем за стол и есть, есть извольте, господа купцы! Распиской обяжу выполнять высочайшее произволение! С сегодняшнего дня! Всех! За кого же вы почитаете его преосвященство и меня... наипаче меня? И не только нас, но и всех господ чиновников, которые, как видите, все с благоговением вкушают этот... эти чудные дары природы, с высоты престола до нас дошедшие. Господа иркутские чиновники, воодушевленные красноречием всемогущего начальника, с несравненным аппетитом уничтожали картофель, чуть ли не отнимая его друг у друга с тарелок. Господа иркутские негоцианты угрюмо молчали, но возражать, а тем более продолжать буйство не осмелились. Против имени государыни и против поддержки наместника с преосвященным не пойдешь. Гришка Шелихов еще раз побил их наглостью и хитростью. Придется и в этом уступить варнаку. - Придумали: чертово яблоко! - говорил мореход, обращаясь преимущественно к наместнику. - Да я этим чертовым яблоком через пять лет всю Америку завоюю и Сибирь кормить буду. Вы бы народ спросили, что он про земляное яблоко скажет, купцы именитые! - кивнул Шелихов на комнаты по сторонам залы, откуда из-за закрытых дверей доносились оживленные голоса работных и малых людей шелиховского дома, праздновавших день ангела всеми любимой хозяйки. - Оно и ржицу, и овес, и полбу заменит, ваше высокопревосходительство! Для него ни сохи, ни коня не надобно, - каждая баба клюшкой да руками возле избы посадит и все хозяйство накормит. - Очень хорошо! Очень! Ты подай мне донесенье, Григорий Иваныч, об этом самом... об яблоке твоем, да напиши уставно, как садить его и ходить за ним, а пришлешь к столу своего разведения - каждый день есть буду! Это тебе не репа или редька - отменная, великатная овощь! - поддакивал, остывая, добродушный Пиль. Торжествуя победу, мореход почувствовал необходимость поднять упавшее настроение гостей и шепнул о чем-то Ивашке Кускову, который сразу же после этого вышел из зала. - Что приумолкли, гостюшки дорогие, обижаете хозяйку мою с дочерьми? - замелькала меж столами, склоняясь поочередно к каждому из сидевших, крупная фигура морехода. - Мадамам наливайте и сами кушайте, а мы вас сейчас американской музыкой и плясками красными угостим. Ваше высокопревосходительство, и вы, ваше преосвященство, удостойте индианам моим из американской губернии экзамент по всей строгости учинить из письма, чтения, цифирным выкладкам и закона божьего, которым к вящей славе отечества обучаю я диких новоподданных. Ругают меня компанионы за напрасную трату денег... - А ты не слушай их - делай, знай, свое! - внушительно отозвался Пиль. - Я писал, хвалил тебя за это перед государыней... Шелихов подбадривающе закивал головой показавшемуся в дверях зала Кускову, и сейчас же в зал вкатилась пестрая толпа, человек тридцать мальчиков, подростков и юношей, частью в русской, а многие в меховой и кожаной одежде необычного для Сибири покроя. Это были "аманаты" - заложники. Шелихов и его люди по издавна установившемуся среди землепроходцев всех наций обычаю выбирали аманатов от разных алеутских и индейских племен в первые годы освоения заокеанских земель. Вошедшие ребята резко различались между собой складом лица, цветом кожи и осанкой. У одетых в русское платье висели через плечо барабаны, в руках других были бубны, украшенные нитками бисера и лентами, и дудки из кости животных и дерева. Волосы некоторых были заплетены в мелкие косицы с воткнутыми в них перьями птиц, ракушками и пестрыми тряпицами. - Веекувит, акхани! Здорово, землячки! И ты, Иннуко, и ты, Атленчин, и ты, Угачек! - весело и громко здоровался мореход с ребятами. Шелихов знал по нескольку слов из всех наречий встреченных им племен и пройденных земель и любил похвастаться этим при случае. - Веекувит, каиш! Здравствуй, отец! - отвечали, растягивая в улыбке рот до ушей, алеуты, в то время как молоденькие индейцы, чигачи и колюжи, сохраняли и в приветствии суровое достоинство. Морехода ребята знали и любили за те несколько ласковых слов на родном языке, которые он всегда для них находил, за веселые шутки, за табак и сласти, которыми он часто угощал их, навещая в устроенной для них школе и общежитии при собственной усадьбе, где "американцев" учили чтению, письму, счету, закону божьему и музыке. Это свое начинание Шелихов непреклонно защищал и отстаивал перед пайщиками, когда они упрекали его во вздорной растрате компанейских средств. Он требовал ежегодной присылки ребят и в письмах к управителям на островах и Аляске подчеркивал важность этого мероприятия для колоний. - Нечетлех! Аткаси! Пляши, пой, ребята! - продолжал мореход сыпать удержавшиеся в памяти слова. - Кускехан хотят... тогошки пуатлех... Русские люди хотят посмотреть, умеете ли вы плясать по-мужски... Пляшите! Ичиты сегятын ичаны - дам много табаку, гребней, мяса, жиру... Нечетлех - пляши! Ребята переглянулись между собой и впились глазами в Кускова, ведавшего по поручению Григория Ивановича "американской семинарией". Кусков сжился со своими американскими воспитанниками и прекрасно знал умение и способности каждого из них. По его знаку барабанщики, дудочники и бубнисты раздались в круг, очистив в середине место для танцоров, и, как заправский оркестр, огласили залу какофоническими звуками первобытной музыки, в которой все же был своеобразный ритм и понятная, направляющая танцоров мелодия. Четверо юношей с короткими ручными копьями, мгновенно поданными им из задних рядов, повторяя друг друга в движениях, потянулись по кругу. Приставляя руку к глазам, они как будто высматривали добычу, в то время как пятый, растянувшись на полу, с натянутой на голову маской в виде тюленьей морды и в нерпичьей парке двигался впереди них с нарочито неуклюжими повадками ластового зверя. Замирая на ходу в напряженных охотничьих стойках, зверобои окружали "сивуча". Пройдя так несколько кругов, они выгнали "зверя" на середину, на мгновение замерли и с диким вскриком "аих!" метнули в него копья. Четыре копья, впившись острыми наконечниками в пол, дрожали и чуть заметно качались в голове, в ногах и по бокам "убитого зверя". Окончив "танец сивуча", все пятеро вышли из круга. - Браво! Фора! Фора, браво! - захлопал в ладони наместник, а за ним, конечно, господа чиновники и их жены. Купцы пучили глаза, сидели молча, недоумевали, чем могли так обрадовать образованных господ Гришкины краснорожие скоморохи. - Хозяева знаменитейших парижских салонов ничего не пожалели бы, чтобы иметь возможность показать такую иллюстрацию к модным повестям господина Бернардена де Сен-Пьера! - раздался высокий теноровый голос Николая Петровича Резанова. Многие из господ чиновников обернулись к нему, ожидая услышать хитроумную шутку или анекдот, на которые всегда был так щедр Николай Петрович, но он уже что-то нашептывал на ушко молодой жене, а та смеющимися глазами обегала окружающих, как бы впервые разглядывала эти с детства знакомые лица. - Ты пастырь наш, ты и скажи! - послышался подстрекающий голос за срединным столом, где засела плотная кучка именитых с Иваном Максимовичем Фереферовым и иркутским соборным протопопом отцом Павлом Афанасиевым в центре. Натура искренняя и безудержная, но изуродованная воспитанием в духовной бурсе и непомерной приверженностью к вину, протопоп Афанасиев прославился не только ревностью и удачей в обращении к свету веры христовой темных якутов-язычников и чукчей, но и смелыми обличениями с амвона светской и церковной неправды. Под конец жизни он докатился до расстрига и умер, забытый всеми, в пьяном буйстве, среди беглых каторжников и других подозрительных людей, населявших знаменитые иркутские "хмельники" на берегу Ангары. - Чадо мое возлюбленное, Григорий-свет... Колумбович! - неожиданно выпалил отец Павел, вздыбляясь среди сидевших и отталкивая тянувшиеся к нему руки. О присутствии преосвященного он, казалось, забыл. - Ты - аки отец духовный говорю! - не козлоумствуй лукаво, не подражай... здесь некиим... - отец Павел грозно взглянул на любезно улыбавшегося ему Резанова. - Почто людей возвергаешь к шаманскому скоморошеству, языческим камланиям? Ко-лум-бо-вич, - раздельно отчеканил протопоп, - ты душу мне отверзи русской пляской, русской песнью... Иноверцы, изыдите! Бр-рысь, дьяволята, - заклинающе простер отец Павел черные рукава рясы в сторону испуганно сгрудившихся ребят. Григорий Иванович любил и считал необходимым беречь своего покладистого и удобного духовного отца. Заметив страдальческую, брезгливую гримасу на лице преосвященного, воззрившегося в сторону буйного протопопа, мореход, перекрывая шум, громовым голосом скомандовал Кускову, собиравшему, как встревоженная наседка, растерявшихся ребят под свое крыло. - Ванюша, тащи сюда Щуку да того черного... грузина, архитекта моего Ираклия, захвати! Они в этой горнице гуляют! - кивнул Шелихов на соседнюю с парадным залом комнату. - Полюбуйтесь, купцы именитые, как орлы мои на ваше желание русскую, цыганскую и кавказскую пляски-огневицы отдерут! - балагурил как ни в чем не бывало Григорий Иванович. Двери в смежные комнаты, где гуляли на именинах хозяйки работные люди шелиховского "дела", распахнулись. В залу к парадным гостям вышли, хмуро оглядываясь по сторонам и одергивая на себе праздничное платье, двое молодцов. Несколько человек с балалайками остались у дверей, а за ними, напирая друг на друга, продираясь головами, навалились остальные. Бабы и девки, охорашиваясь и пересмеиваясь, очутились впереди: может, и их плясать позовут, а страсть хотелось... Шелиховские люди и в особенности вызванные плясуны не терялись и не робели пред парадными гостями. Случаи, подобные сегодняшнему, приключались в доме морехода не раз: на Григория Низианского и на Наталью, на Анну, Катерину, на Николая, с благополучным возвращением и на добрую дорогу - поводов, словом, было много! Хозяин, сам Григорий Иванович, гулебщик и удалая голова, был прост, пред богатыми и знатными не робел, над простыми и бедными не заносился. Любил песни и пляску, сам певал и плясал, игры затевал. Работу спрашивал строго, но копейкой человека не прижимал. Хозяйка, Наталья Алексеевна, - сердобольнее и ласковее хозяйки не встретишь... С такими без камня за пазухой погулять можно! Впереди плясунов, в белой полотняной рубахе, отороченной замысловатым узором из петухов и елочек, в козловых купеческих сапожках, - и сам впрямь купец - стоял хитроумный слесарь и медных дел мастер Афонька Щукин. Прослышав о мастерстве "Щуки - золотые руки" да поглядев его пляску на избяной гулянке в одну из своих подорожных по Уралу, мореход отвалил Афоньке пятьсот рублевиков на выкуп и выхватил Афоньку с Верхне-Нейвинского завода графа Соймонова для сысканных в далекой Америке руд и обслуживания по слесарной части будущих корабельных верфей. - Без тебя, Григорий Иваныч, в Америку эту не поеду, а с тобой и за тобой хоть на Северную звезду прыгну! - уперся Афонька, доехав с Шелиховым до Иркутска. И так третий год, выезжая летом в Охотск на снаряжение отплывающих за океан кораблей, зимовал в иркутском доме Шелиховых. Мореход, хотя и помог "золотым рукам" выкупиться на волю, но и себя в дураках оставить не захотел - чего говорить, мореход и купцом был всамделишным, - спрятал у себя выкупное свидетельство и взял с Афоньки кабальную запись на пятьсот рублей, однако с отъездом Афоньку не неволил: упрямство "Щуки - золотые руки" даже как-то льстило мореходу верой в его, Шелихова, силы и удачу. Щукин и зимой хлеба даром не ел, придумывал затейливые замки, инструмент и иные поделки из железа, которые хозяин с изрядным барышом продавал в Иркутске или выменивал на Кяхтинском торге с Китаем. Дела всякого хватало - Сибирь была безлюдна на добрых мастеров. - Подожди, Афоня, - заговорщицки подмигнул вышедшему в круг Щукину мореход. - Сперва спляшет нам Ираклий, а ты камаринского, нашенского, на заедки подашь, посмешишь-потешишь гостей... Гости смолкли и выжидающе уставились на круг, где стоял черноусый стройный красавец с грустными темными глазами на горбоносом лице. Ираклий Боридзе, мечтая о благородной деятельности архитектора и строителя в родной стране, покинул Грузию и выехал в Петербург с группой передовых людей грузинского народа, добивавшихся союза с Россией ради спасения своей родины от кровавых набегов турецких янычар и персидских казилбашей. До злосчастной поездки в Северную Пальмиру Ираклий успел побывать в Италии и Париже, где изучал архитектуру и вошел в соприкосновение с людьми передовых идей западноевропейской культуры. В Петербурге он на маскараде в одном из великосветских домов столицы имел несчастье крупно поссориться с предшествовавшим Платону Зубову "воспитанником" российской самодержицы - графом Александром Ланским. Ланского Ираклий заставил просить прощения у грубо оскорбленной в игре маскарадных интриг женщины. Ираклий не знал, как оболгал Екатерине, жалуясь на него, воспитанник любвеобильного сердца императрицы, но зато хорошо узнал, как дорого приходится расплачиваться за урок чести, данный ничтожному фавориту. Через неделю после ссоры пылкий грузин был схвачен начальником тайной канцелярии самодержицы и ее цепным псом Шешковским по обвинению в поношении царского имени под маскарадной маской. И через год, без следствия и суда, после страшного странствования по тайге и тундрам Сибири под неусыпным надзором грубого унтера-фельдъегеря, Ираклий очутился в Гижигинском острожке под Камчаткой, куда в те времена было перенесено управление Охотской областью. Шелихов, основываясь на высочайше предоставленном ему праве, просил сибирского наместника дать ему из ссыльных дельного архитектора-строителя и искусного чертежника для американских поселений. Алеутские острова и неведомые земли Америки в глазах власти представлялись еще более гиблыми местами для ссыльных, чем тундры Сибири: все были убеждены, что оттуда не возвращаются. Гижигинский исправник Адам Лаксман как раз вовремя донес наместнику про объявившегося у него дивного чертежника и зело искусного строителя Боридзе, какового и в Иркутске, пожалуй, не сыщется. К тому же ссыльный слаб грудью и климата гижигинского не выдержит. Не соблаговолит ли его высокопревосходительство использовать искусника? Пиль из приязни к Шелихову занарядил Ираклия в список мастеровых из ссыльных, предназначенных для отправки за океан, а для испытания в познаниях приказал доставить его в Иркутск. Прибыл Ираклий из Гижиги в Иркутск полуживым - это было в прошлом году - и сразу попал к Шелиховым в дом, где вскоре стал незаменимым человеком для морехода. По заданиям Григория Ивановича он чертил проекты жилых домов и публичных зданий для русских городов в Америке. Созданный Ираклием проект заокеанского адмиралтейства привел морехода в совершенный восторг. Зять Шелихова Николай Петрович Резанов, повидавший, слава богу, на своем веку немало знаменитых людей, дружески сошелся с талантливым архитектором и вскоре, завоевав его доверие, во всех подробностях узнал жизнь, мечты и чувства молодого грузина - все, вплоть до случая, забросившего Ираклия в снега Сибири. И Наталье Алексеевне впал, как говорится, в око красивый, грустный и болезненный, но всегда отменно обходительный грузин. Ираклию была отведена горница, обедал он с хозяевами и с ними же проводил свое свободное время. Ираклий попал в число любимцев и особо доверенных людей Натальи Алексеевны. - Гришата! - шепнула украдкой мужу матерински заботливая Наталья Алексеевна, заметив печальный взор стоявшего на кругу грузина. - Зачем ты Ираклия плясать назвал! Видать, ему в тяготу перед этими... Гляди, какой невеселый! - Не слинят! - недовольно бросил мореход, но, взглянув на Ираклия и уловив холодно-скучающее выражение лица зятя, которым тот обычно прикрывал свое недовольство, Григорий Иванович проникся жалостью к столь жестко обойденному судьбой человеку. - Друг! Архитект преславный, ты... того, ежели ты нездоровый али устал, не пляши, пожалуйста... Я, ты знаешь, охотник до пляски и тебя назвал, чтобы люди тобой любовались, именинница наша чтоб настроилась, со мной как любливала русскую сплясать... А ты, Ираклий, толико великатно и легкодушно пляшешь, что хоть кого расшевелишь! - Мравалджамиер дому твоему, хозяин и друг наш! Я худого не думал... так, вспомнилось... У нас в Грузии для женщин, прекрасных душой и лицом, - Ираклий теплым взглядом окинул Наталью Алексеевну, около которой, как младшие сестры, стояли обе дочери, - для прекрасных душой и лицом женщин каждый грузин с радостью птицей полетит в пляске! И, взмахнув, как крыльями, широкими рукавами темного кавказского кафтана, перехваченного в стройной талии узким ремешком с серебряной насечкой, как бы отделившись от земли, на концах носков, плавно, - дай ему в руки стакан вина, капли не выплеснет, - Ираклий понесся по кругу под четко державшие ритм переборы балалаек домового оркестра. Резанов, мореход, Кусков, Наталья Алексеевна и обе ее дочери ударяли в ладоши в такт бубну, переливавшемуся в руках Афоньки. Этому научил их Ираклий, показывая как-то кавказские пляски. Подчиняясь улавливаемому ритму, подзадоривая друг друга, к ним присоединились и многие из господ офицеров и чиновников. Всплески ладоней усиливались. Захваченный общим воодушевлением, в ладошный оркестр включился и сам наместник. Темп пляски, с самыми неожиданными разворотами и бросками в стороны, убыстрялся. Голова и плечи Ираклия плыли в воздухе, как бы отделенные от тела и ног, слившихся в неуловимых переборах, только руки в плавных круговых изгибах, как воздушные весла, влекли вперед и вперед тело несравненного плясуна. Именитые скучливо переглядывались. Не поймешь, чего хорошего в этакой неслышной, птичьей пляске? То ли дело, когда бабы и девки, по старому сибирскому обычаю скинув обутки, в шерстяных чулках, напирая одна на другую, уточкой и в развалку начнут пятками оттаптывать пол, да ежели еще какая блазнить умеет... Знай, чеши! Ираклий, как будто окрыленный раструбами бешмета, в бешеном вращении вокруг собственной оси ввинтился в землю, в обратном движении на носках взвился вверх и замер, окаменев... - Изрядно пляшет твой архитектор, Григорий Иваныч! - довольно кивнул головой в сторону грузина наместник и вытер вспотевшее лицо платком, как будто он сам участвовал в огненной пляске. Мореход подмигнул Щукину: "Твоя очередь, удиви!" Под задорные балалаечные переборы "Камаря" Афоня вразвалочку, пошевеливая плечами под белой полотняной рубахой, с миной величайшего равнодушия на тронутом оспой лице, делая сбои с ноги на ногу, похлопывая по бедрам и коленкам ладошками, поплыл по кругу... Беззаботный и простодушный камаринский мужик! Хмель и скука разбирают мужика, и вот он, чтобы себя показать и людей удивить, начинает вязать коленца, одно другого замысловатее и ядренее... - Жарь! Наяривай! Для бабочек постарайся, бабы... энто самое любят больше пряников! - не выдержали именитые, подзадоривая Афоньку на обычные в их кругу коленца "пошишковатее". Поймав смеющиеся глаза морехода и одобрительную усмешку самого генерала, Афонька, изображая вконец осоловевшего камаринского мужика, выкинул такое двусмысленное коленце, что мужская половина гостей разразилась грохотом неистового утробного смеха. Жены господ чиновников и именитых, делая нарочито непонимающие глаза, досадливо отмахивались от потянувшихся к ним мужских рук. Наталья Алексеевна и виду не подала, что приметила Афонькино коленце, занятая разговором с дочерьми и зятем, не глядевшими на плясуна. Мельком взглянув на хозяйку, которую он, как и все, любил и побаивался, Афонька, несмотря на поощрительную улыбку хозяина и разжигающие выкрики ублаготворенных гостей, решил отказаться от имевшихся в запасе скоромных коленц загулявшего с бабами камаринского мужика и, неожиданно ахнув и свистнув по-разбойничьи, под дробот струн пошел вязать такие кренделя и фигуры, что даже осоловевших именитых заразил очарованием русской, ни с чем в мире по молодчеству и безудержной русской широте несравнимой пляски. Лихую присядку, которой он уже дважды прошел широкий круг, мячом взлетая от полу на человеческий рост, Афонька закончил вихревым волчком. - Р-р-раздайсь! Зацеплю - убью! - вскрикнул он, взвился в воздух и, брякнувшись на пол, застыл на каблуках широко раскрытых ног. - Утешил! Держи, русская сила! - неистово ржали именитые, кидая под ноги Афоньке полтины и рубли. Как будто не замечая их, Афонька широко шагнул и нырнул в толпу баб и девок, крикнув: - Подбирай, сахарные! Бабы и девки с визгом кинулись на деньги, хватая их, ползая по полу, опрокидывая друг друга. Разжигая начавшуюся на полу возню, именитые подкидывали монеты. Грубая гульба была во вкусе сибирских нравов. - Григорий Иваныч, - слышались голоса, - ты сказывал: коняги и чугачи без ума плясать любят... Ты Афоньку на место Баранова пошли, Афонька нам враз индейцев под ноги бросит, докажет им... - К индейцам попавши, и вы заплясали бы, - добродушно отшучивался мореход, довольный на славу удавшимися именинами. При отъезде наместника и преосвященного гости подтянулись и взяли себя в руки. Подходили под благословение к сухонькой ручке архипастыря и с чувством лобызали замокревшую от умиленных поцелуев руку преосвященного. - Святитель! Неосудительный, понимает нас грешных, знает, что купцом церковь и вера держится, - качали головами именитые, усаживаясь за столы после отъезда высоких гостей. По сибирскому обычаю гостьба продолжалась до тех пор, пока последний гость по своему хотению не покидал дом, где гулял, либо спускался под стол, за которым сидел. Наталья Алексеевна с дочерьми неприметно ушла к себе. Григорий Иванович с помощью Кускова и Афони продолжал ублаготворять оставшихся купцов и господ чиновников. Одного за другим захмелевших гостей выводили во двор, где стояло наготове несколько запряженных телег с сеном, грузили в них обессилевшие тела и развозили по домам. Опившихся до полной потери сознания вытаскивали из-под стола и укладывали в соседней комнате на принесенные сенники и мягкую рухлядь. В полночь, уложив спать на сеннике сраженного нарочито поднесенным большим кубком рому неугомонного отца Павла, Григорий Иванович поручил Кускову надзор за уборкой комнат и заночевавшими гостями и отправился к себе, довольный, что всех перепил, всех пересидел и честь честью принял. Завтра за работу - выряжать Кускова в позднее и опасное плавание... Глава седьмая 1 Сибирская осень рано дала себе знать в 1792 году. В начале сентября упали первые крепкие заморозки, их сменили дожди. Люди, прибывшие в Иркутск с севера, сообщили, что осенний паводок на Лене поднял воду аршина на два, так что от Верхоленска до Якутского лежит прямая дорога, каверзные перекаты у Жигалова и Усть-Кута не грозят опасностью, не заставят перегружаться, но зато гужевой тракт на Охотск от Якутска - и подумать страшно, во что превратили глухую таежную дорогу осенние дожди. На второй день после именин Натальи Алексеевны Кусков выехал в Верхоленск принимать и грузить на речные шняки товары и запасы, доставленные туда для отправки на Охотск летом. А самое нужное и ходовое, что прибывало из России, наскоро сортировалось и перепаковывалось в короба и мешки по амбарам иркутской усадьбы Шелихова. В усадьбе размещались центральный склад и контора "Северо-восточной американской компании". В амбарах работали днем и ночью. По ночам под бочками с водой горели смоляные лучины, около которых стояли следившие за огнем девки. Двор был загружен телегами и лошадьми. Как только телеги загружались, они ежедневно уходили на Верхоленск обозами в двадцать - тридцать пар под охраной нескольких конвойных казаков. Работа захлестнула Шелихова. Полевой, заправлявший делами компании, многое упустил в подготовке к плаванию - отчасти по недостатку опыта, отчасти по нарочитому попустительству Григория Ивановича. Шелихов был уверен в том, что он перекроет ошибки и упущения Полевого в последнюю минуту и этим самым, кстати, подчеркнет свое значение единственного хозяина и распорядителя делами компании. Возражения Голикова против позднего отправления кораблей в Америку, поддержанные некоторыми в пылу споров бурного собрания, совершенно отпали, когда на досуге и поостыв компанионы поразмыслили о разделе промысла, предстоящего по возвращении Шелихова из Америки. Никто не знал, что Григорий Иванович отказался от намерения лично вести корабли и вместо себя посылает Кускова. Голос морехода гремел в амбарах компании и, казалось, по всему Иркутску. Наверстывая упущения Полевого, он обшаривал склады компанионов и заставлял их отдавать товары, затребованные реестрами Баранова и прежнего правителя на Алеутах Деларова. Огонь по ночам в комнате Шелихова и в конторе горел до самого утра. Конторские мальчики из алеутов и индейцев, - их мореход готовил для работы в будущих торговых городах и факториях с