подавай! Гаврила Романович замолк, подумывая, не пора ли на покой. Молчал и мореход, напряженно усваивая столичную мудрость, преподнесенную его государственным другом. - Завтра по делам своим направишься, Григорий Иваныч? - спросил Державин, вставая с кресла. - Будешь, конечно, перво-наперво добиваться к президенту коммерц-коллегии графу Александру Романовичу. Без его внимания, хоть и расчеркнулся на нуждах твоих Зубов, ничего не достигнешь. Затаскают, замуторят тебя коллежские ярыжки... Один Жеребцов чего стоит - любое дело в чернилах, ежели захочет, утопит. Разве что помилует в благодарность за разыгранное тобой бегство Иосифа от жены Пентефрия, от супруги его, Ольги Александровны... Кстати, знаешь, кто за невежество твое, охальник ты этакий, расплатился? Гайдук Стенька, Степан, ражий малый, карету за заднее колесо удерживал, и девка какая-то, горничной при Ольге Александровне ходила... И Гаврила Романович рассказал финал, которым закончились неистовства "бешеной мартышки", сестрицы блистательного фаворита Зубова. - Девке косу обрезали и в деревню замуж за дурака горбатого выдали... За что надругалась над человеком бешеная мартышка, один господь знает! Вот так-то помещики безумные на нас народ подымают! - с брезгливым возмущением воскликнул Державин. - А Стенька этот, когда его барыня приказала сдать в солдаты, ободравши розгами до костей, со двора сбежал, да мало того, - Державин злорадно захохотал, - умудрился к дверям барской спальной - хорошо, она на ключ была заперта! - ножом писульку приколоть. А на бумажке написано: "Молись ключу, курва ненасытная, я же тебе Наталию вовек не прощу". Весь Петербург сегодня знает, чего сестрица Платона Александровича от холуя своего дождалась, а она, перепугавшись насмерть, две недели из комнаты не выходит - везде ей Стенька мерещится. На ночь караульных к дверям спальной приставляет и супругу своему, Ивану Акимовичу Жеребцову, милость вернула - в кровать - тьфу! - к себе укладывает. Всем губернаторам Платон Александрович, разгоревшись за сестрицу самолично указ написал ловить - ищи ветра в поле! - Стеньку этого... - Такого молодца я бы к себе на Алеуты передовщиком взял на полный пай, - с обычной несдержанностью отозвался Григорий Иванович, припоминая тоскливые глаза и растерянное лицо красивого малого, почти на руках донесшего его до возка. - А я... я без шуму в солдаты его сдал бы, - охлаждая морехода, внушительно ответил Гаврила Романович. - Пугачевщину не разводи, Григорий... Но пошли спать... Свети, Мишка! Запахнув полы халата, Державин торжественно прошествовал на покой. Поглядев на закрытую за ним дверь, Григорий Иванович задумчиво поскреб в затылке и подошел к окну... "Эх, скорей бы отсюда на волю, трудно здесь", - подумал мореход, вглядываясь в огромный занесенный снегом двор, залитый прозрачным светом зимней луны. То ли дело просторы океана, шумящего у берегов Нового Света. Столпились на этих берегах, как суровые воины этой земли, красные горы в черных полосках ущелий и теснин, под белыми снежными шапками. Стоят, грозно курясь вулканическими дымками, покрытые до седой головы вековечными хмурыми лесами, сторожат проходы в глубь заповедной земли от непрошеных пришельцев. Горят над ними несказанные американские зори... раздолье, простор... Эх! Махнув рукою, Шелихов отошел от окна и бросился на кровать. 2 Роскошный дворец президента коммерц-коллегии графа Александра Романовича Воронцова находился на правом берегу Невы, на Березовом острове, нынешней Петроградской стороне. В этот дворец, к графу Воронцову, стал собираться с утра Григорий Иванович. Откушав утреннее кофе, заведенное Гаврилой Романовичем в подражание дворцовой моде, после которого следовало несколько мясных и рыбных блюд обычной барской кухни, Шелихов уже поднялся из-за стола, как неожиданно увидел входящего Альтести. - С вас куртаж, неотменно куртаж получаю, крез американский! - как бы не замечая удивления Шелихова, затрещал скороговоркой грек. - Вы дом желаете купить, как сказывал мне Гаврила Романович и препоручил подыскать... Готово! Я, как Фигаро у славного французского комедианта Бомарше: "Фигаро тут, Фигаро там" - Альтести там, Альтести тут... Как и он, я не устану твердить: "Золото, боже мой, золото - вот в чем нерв всякого дела". У вас есть золото, господин Шелихов, - Альтести к вашим услугам, и любой дом Северной Пальмиры вы сможете купить через Альтести... Дом я подыскал вам на Васильевском острову, на самом подходящем месте - позади помещения Двенадцати, блаженной памяти государя Петра Первого, коллегий... Хозяйка его, секунд-майора Глебова вдова, после кончины супруга собралась в свою деревеньку на покой переезжать... И цена со всем, что в нем есть - посудой, меблями, коврами, картинами, совсем пустая... - Альтести остановился на мгновение, чтобы проверить впечатление своей речи на сибирском миллионщике, и, пуская в ход для вящей убедительности европейскую колониальную терминологию, эффектно заключил: - Для вицероя* российской Америки ничтожная цена. Сто тысяч рублей и мне куртаж пять тысяч... (* Вице-короля.) - Не подойдет, Симон... - Атанасович! - важно подсказал Альтести. - Не по моему капиталу, Симон Атанасович! - решительно заключил Шелихов. - На приобретение в столице дома для Анны Григорьевны и моего зятя, господина Резанова, положил я двадцать... ну, от силы тридцать тысяч рублей - на все обзаведение... - Если куртаж - пять тысяч остаются за мною, - без малейшего смущения отозвался Альтести, - глебовский дом ваш, господин Шелихов, за тридцать тысяч со всем, что в нем есть... Осмотреть в натуре хоть сейчас можно... - По рукам, Симон Атанасович! - согласился Григорий Иванович. - На смотрины завтра поедем. Сейчас я на дом к графу Воронцову, Александру Романовичу, собрался. Не хочу откладывать. Закончу дела компанейские, домашним черед придет. - Так, очень хорошо-с, - понимающе закивал Альтести, - я, как Фигаро, мной помянутый, всегда на месте, всегда вовремя. Вот, извольте получить! - картинно изогнувшись, чему немало мешал благоприобретенный на русских вольных хлебах живот, Альтести подал мореходу свернутый в трубку зубовский указ о пожаловании золотой медалью на владимирской ленте правителя российских американских колоний, приписанного к якутским третьей гильдии купцам из каргопольских государственных крестьян Александра Андреева Баранова. - Не забыл я вашего ходатайства, господин Шелихов, и хотя Баранов оный посажен на место моего друга Евстратия Деларова, каждодневным напоминанием Платону Александровичу так наскучил, что... Вот каков Альтести-Фигаро! Прикинув в уме, во сколько следует оценить улыбку удовлетворения, появившуюся на лице морехода, Альтести вкрадчиво добавил: - Полагаю, что не ошибусь, Григорий Иваныч, положив на ваше усмотрение за бумажку сию шесть бобров морских на шубу себе и жене моей двадцать лис огневок... - Ладно! На этом не постоим, Симон Атанасович, - царскими мехами ублаготворю, - добродушно согласился Шелихов, восхищенный ловкостью и отважной наглостью стамбульского деляги. - Вот, выбирай сам, по своему разумению, какие понравятся! - показал мореход на стоящие в углу кожаные мешки с мягкой рухлядью. Не ожидая такой сговорчивой щедрости, Альтести решил до конца использовать благоприятный случай. - Браво, брависсимо, мой американский благодетель. Дозвольте Симону Альтести быть до конца бесчестным... Господин Бомарше прямехонько в меня метил, когда сказал: "Если от слуги требовать честности, то много ли найдется вельмож, достойных стать лакеями?!" Держава российская на вельможах стоит, возможно ли перевести столь драгоценную породу через разведение честных слуг? Избави бог! А посему дозвольте просить еще двадцать песцов серебряных на халат зимний - никак к холодам здешним после солнечного Стамбула не приспособлюсь... И не подумайте, что задаром прошу, не послужив вашему интересу... Вот! Альтести жестом доброго волшебника протянул Шелихову второй указ и на этот раз уже председателю адмиралтейств-коллегий суровому шотландцу адмиралу Самуилу Грейгу. Этим указом американской компании Шелихова предоставлялось право вербовать на свою службу волонтерами офицеров русского военного флота, с сохранением за ними мундира, сроков службы и права на пенсию. - Довольны?! - Бери песцов, Симон Атанасович, бери чего надо! - коротко ответил Шелихов, понимая, на какую крепкую ногу становится дело новоустраиваемых колоний. В военном флоте было немало знающих, сильных в своем деле и отважных командиров, закаленных в непрерывных войнах с Турцией, Швецией, Пруссией. - По вашим большим знакомствам, Симон Атанасович, вы всех и вас все в столице знают, укажите, где кораблестроителей и штурманов нужных в Охотское и Америку искать... В долгу не останусь... Альтести, несказанно довольный русской, помноженной на сибирский размах щедростью морехода, отбирая добротных песцов на халат, с величайшей готовностью ответил: - Чего не сделаешь для хорошего человека! Десять червонцев с головы - и через три дня завербую вам десяток охотников на Америку... Подходит? - Голова на американских берегах червонцев стоит, Симон Атанасович... в Петербурге контрактов десять подмахнут, подъемные и поверстные получат, до Охотского пятеро доедет, а увижу ли кого в Америке?.. Матросов, промышленных, рукомесленных и сошных вербовать доводилось и чем удержать знаю, а господ офицеров, да еще из дворян... - Не сладка Америка, господин Колумбус, в вашем рассуждении, - расхохотался Альтести. - Но мы дезертирство отсечем - вы заплатите мне десять червонцев в Петербурге за добровольную голову, сданную компании высочайшим указом по адмиралтейству: "Сим повелеваем для пользы отечественной откомандировать с сохранением..." За таким ордером господам волонтерам, - вы им, конечно, предоставите двойной оклад по чину и паевой интерес, - за таким ордером податься некуда, кроме как по разжаловании рядовым в сибирские полки... Я не вельможа - посулами торговать... Слово Альтести - дело чести! - самодовольно сказал грек. - Быть по-вашему, Симон Атанасович. Плачу против указа! - согласился Шелихов, уверовав в ловкость и всемогущество пролазы, столь третируемого Зубовым. Такая запродажа людей казалась мореходу обыкновенной торговой сделкой, а оговоренная гарантия придавала ей характер государственной поддержки и необходимой солидности. Вербовка - он знал, что такое вербовка! Завербованные в Охотском промышленные, получив задатки и все пропив в кабаках, отказывались грузиться, выбегали голыми на мороз, шумствовали. Приходилось охотского коменданта Готлиба Коха просить оправдать подписи. На пропойцу наденут компанейское казенное платье, завяжут в мешок либо закуют в оковы, загонят на корабль - и плыви, куда деньги брал. Коменданта даром не побеспокоишь, с головы тоже платить приходилось. - Сорок червонцев за вами уже сосчитал! - уверенно сказал Альтести; он находил еще менее предосудительной заключенную сделку. - Лейтенант Быкадоров и мичман Дубяга, два славных Аякса балтийского флота, храбрецы и преотчаянные дебоширы. Сколько они галер шведских брандерами в шхерах пожгли - за этих людей, что в Америку уйдут, и со шведов взять не грех! В долгах они по уши. Эти хоть завтра репорты на Америку подадут, - Альтести загнул два пальца на руке. - Теперь мичман Талин - три! Наплавков, провиантмейстер, человека кулаком убивает, но поедет - под следствием он, с господином Шешковским политические неприятности. Это уже четыре! А то есть еще вице-адмирал - Мордвинов, Николай Семенович, кораблестроитель...* Этот для вашего дела пятерых стоит... Аккуратный, чисто англиц, и в Англии учился! Уволили его за попустительство матросне и мастеровщине. А корабли строить хочет по своим прожектам - быстроходные, многопушечные, да ходу ему нет в адмиралтействе. Кроме Грейга, все адмиралы в подрядчики пошли, потому и флот наш, как государыня на кронштадтском смотру изволила сказать, только для ловли сельдей пригоден... Мордвинов золотой человек, за него, чтобы сманить к вам, Григорий Иваныч, - уговор дороже денег, - меньше пятидесяти червонных согласиться невозможно... (* Видный в дальнейшем, в царствование Александра I, государственный деятель, пользовавшийся славой либерала и антикрепостника.) - Ладно, ладно, господин Альтести, за нужных людей не постою надбавкой. Мордвинова беспременно уговорите, чтоб в Америку просился, там он за короткое время, обещайте, разживется... За каждое спущенное со стапелей судно две тысячи наградных в контракте подпишу, так и скажите! Мне простите, Симон Атанасович... спешу дела намеченные до вечера оправить... Шелихов явно торопился с отъездом, он хотел застать президента коммерц-коллегии на дому. Но Альтести еще не исчерпал ассортимент возможных услуг и имеющихся у него товаров. Человек, ежели правильно о нем понимать, по мнению Альтести, самый ходкий и самый дешевый или дорогой, смотря к чему предназначается, товар. Стамбульская профессия и петербургская практика в доме патрона Зубова навсегда убедили в том Альтести. Богатые турки, левантийские и французские купцы, английские лорды и русские бояре - все они на один покрой шиты и до гурий охочи, и этот сибирский купец, раз миллионщиком стал, должен тяготеть к сладчайшему из наслаждений. - В Сибири... Сибирь... - запинаясь говорил Альтести, вплотную подходя к мореходу и не сводя с него глаз, - бедна Сибирь радостями жизни, Григорий Иваныч. Нет у вас цветочков этаких, чтобы голова от них кружилась, душа умилялась благоуханием невинности, белизной лепестков, негою. Вместо роз и фиалок у вас остячки, бурятки, алеутки. Для чего жить человеку, если дано ему красоту и чувство ценить? Тяжело среди сибирской дикости, и потому хочу вам предложить гувернатку. - Гувернатку?! Хватает и без них начальства, на кой она в нашем торговом деле? - удивился Шелихов, с беспокойством следивший за словесными петлями Альтести. - То есть как это начальство? - в свою очередь изумился Альтести. - Не начальство - девицу, нежную, всеми изяществами украшенную, которая сама начальства и покровителя искать принуждена, в дом предлагаю... Государыня по прожекту Ивана Ивановича Бецкого "Воспитательное общество благородных девиц" учредила - новой породы женщину выводят, - они и на клавикордах обучены и танцы придворные танцуют, в живых картинах богинь и нимф мифологических во всей прельстительной натуре изображать привычны, по-французски даже меж собой изъясняются, а в остальном... богатые и знатные замуж выходят, а бедные и сироты, предназначенные для обучения детей и смягчения родительских нравов, места ищут в хороших домах, а дальше... дело хозяйское! Люди высокопоставленные в призрении иных сирот, бывает, особо заинтересованы и очень даже милостями и покровительством отблагодарить могут... Вы видали в кабинете Платона Александровича портрет девиц Чоглоковой и Шепелевой? Премиленькие! Выбирайте любую, а все остальное препоручите мне... Понимаете? - Понял, все понял, господин Альтести! - сказал Шелихов. - Не гожусь я для такого... и жену мою Наталью Алексеевну обидеть не хочу. Дочку замуж выдал, внуков ожидаю, и вторая в невестах ходит, а сын... сыну на мифологической девице жениться не дозволю. Не подошел товар. Прощевайте, Симон Атанасович! - Ссориться с опасным и блудливым пройдохой он не хотел, но предпочел, если на то пошло, отказаться от чьих угодно милостей и благоволения, но не допустить проникновения столичной заразы в дом, в свою семью. Но, раскланиваясь, Альтести спохватился: - Да! Еще хочу вам дать совет, господин мореход: заканчивайте дела и поскорей домой выезжайте. Ольга Александровна, - не употребите во зло доверие, - разлютовалась на вас, выезжайте скорей... Каждый день она невесть что на вас Платону Александровичу выдумывает и Ивана Акимовича, супруга своего, разжигает... Не пристроив зубовских "гувернаток", Альтести решил выслужиться перед своим всемогущим патроном с другой стороны. Давно научившись разгадывать желания и тайные помыслы его, умный грек видел, что проживание морехода в столице внушает Зубову какое-то беспокойство, и правильно разгадывал его причину. Зубов знал неудержимую любознательность государыни, любознательности этой и годы не положили предела, и потому боялся услышать в один прекрасный день благосклонно-материнское: - А почему вы до сих пор, mon petit poucet*, не хотите показать мне американского медведя, о коем так много, со всех сторон слышу, говорят в столице? Неужели не приведешь ко мне человека, столь заслуженного перед отечеством? (* Мальчик с пальчик (франц.).) А медведь, это признавал и Зубов, на женский вкус занятен и на язык не туп, да если бросится в глаза сходство с Алешкой-кулачником (Зубов презирал, но и боялся всех Орловых, особенно Алексея вместе с его братом Григорием, столь близким в молодости Екатерине и восхождению ее на трон), - вот и конец головокружительному счастью, упоению славой и почетом, золотому дождю! Ревнуя только к этим атрибутам жизни, - ревновать царственную покровительницу как женщину Зубову не приходило в голову, - временщик готов был на все, чтобы Шелихов поскорее отправился восвояси. - Уезжайте скорей, Григорий Иваныч, с глаз сойдете - все забудется, - продолжал Альтести, - Ольга Александровна и Америку под злостью своей может схоронить! Уезжайте, чтобы худого чего не вышло, а я на себя комиссию от вас приму провернуть, что поручите... Вознаграждением, ласкаюсь, не обидите, не таковский вы человек! Мореход задумался. Ольга Александровна и особенно ее всесильный брат, если он станет на ее сторону, и впрямь могут навсегда закрыть ему дорогу в Америку, одним мановением перста зачеркнуть труды всей жизни, превратить в обломки кораблекрушения созданное нечеловеческими усилиями благосостояние и даже самую память о подвиге его жизни. - Спасибо за упреждение, Симон Атанасович! - просто сказал Шелихов, не понимая причин доброжелательства Альтести. - Зажился я в столице, пора и честь знать. Благовещенье не за горами, а там и Пасха, - после Святой на Сибири реки тронутся, по весне летом путя у нас нет... Пора, ох, пора! И соскучил я, да и боюсь на чужой стороне навсегда остаться, - простодушно проговорил мореход, впервые выдавая закравшуюся в душу мысль о смерти, о которой никогда не думал ранее. Григорий Иванович извлек из-под подушки заложенную в головах изрядную кожаную сумку и прикинул на руке вес одного из мешочков, вытащенных из нее. - Возьмите, Симон Атанасович, песочку... золотого, самородного. Червонцев на пятьдесят будет в нем - это за совет ко времени. У Альтести разгорелись глаза. Схватив мешочек с золотом и забросив за спину охапку отобранных мехов, перевязанных мочалою, бормоча слова благодарности, он задом стал пятиться к дверям, как бы боясь, что хозяин в последнюю минуту разгадает механику его нехитрых фокусов и отнимет незаслуженно брошенную богатую подачку. Вошел Аристарх и растерянно отступил перед двигавшимся на него меховым чучелом. Но, разглядев под шкурами оливковое лицо Альтести, укоризненно закачал седой головой. - Сколько дворов хрестьянских под себя закупит, бусурман некрещеный! - с сердцем буркнул старый дворецкий. Он упорно считал Альтести турком и не верил в принадлежность его к греческой церкви. - Лошади поданы, Григорий Иванович! 3 Как только грек ушел, Шелихов сунул за пазуху поддевки оба указа и выехал к Воронцову на Березовый остров. Великий зодчий российского барокко Варфоломей Растрелли Младший за полвека до того отстроил дворец Воронцовых. Род светлейших князей Воронцовых исчез с лица земли, монументальное создание гения Растрелли осталось. Родитель Александра Романовича, граф Роман Илларионович Воронцов, имел прозвище "Роман - большой карман". Он обставил свой дом с умопомрачительной роскошью. Под защитой своего младшего брата Михаила Илларионовича - великого канцлера - и под сенью старшей дочери Елизаветы, всесильной фаворитки скудоумного голштинского блазня Петра III, "Роман - большой карман" прославился как один из наиболее бесстыдных неуемных лихоимцев того времени. Безнаказанно обделывая самые вопиющие беззакония, он составил огромное состояние для своего рода. Александр Романович был воспитанником своего бездетного дяди-канцлера, женатого на графине Анне Скавронской, двоюродной сестре императрицы Елизаветы. Анна приходилась родной племянницей жене Петра I Екатерине Скавронской. Петр I при короновании Екатерины императрицей издал указ, по которому крестьянский род Скавронских возводился в графское достоинство. Александр Романович отличался в своем роду тем, что, оберегая права просвещенного собственника пятидесяти тысяч крепостных душ и трехсот тысяч десятин земельных владений, с многочисленными заводами и фабриками, питал непобедимое отвращение к ужасам французской революции. Но в то же время, вместе с младшим своим братом Семеном, удачливым дипломатом, безвыездно прожившим вторую половину жизни в Англии на посту российского посланника, - оставался страстным поклонником французских просветителей и английского политического устройства. В окружавшей трон толпе "ловцов счастья" Александр Романович выгодно выделялся широтой кругозора, отсутствием угодливости и независимостью мнений и образа действий. Он был непримиримым противником многочисленных "воспитанников" государыни-матушки и особенно последнего из них - Зубова, сочинившего по адресу обоих братьев Воронцовых презрительную кличку "ан-гло-ма-а-ны", благосклонно принятую императрицей. Александр Романович вызывал к себе особенно холодное отношение государыни тем, что покровительствовал Радищеву - "бунтовщику хуже Пугачева". Екатерина была совершенно убеждена, что Радищев издал свое "Путешествие" по наущению Александра Романовича. Переписка между государственным преступником и президентом коммерц-коллегии не могла остаться для нее секретом. Знала Екатерина и о том, что Воронцов посылает Радищеву книги, а равно оказывает "илимскому злодею" и его семье материальную помощь. Шелихова, когда он по расчищенному от снега широкому полукругу подъехал к монументальному портику дворца Воронцовых, удивил аккуратно подстриженный на английский манер какой-то заиндевевший кустарник и еще больше поразило отсутствие снежных сугробов, заваливавших путь к дому Державина, дворцу Зубовых и, как он успел заметить, проезжая по городу, к большинству барских дворцов и особняков. Лакей в черном фраке и атласных шоколадного цвета штанах по колено, ниже - белые чулки и туфли с кожаными пряжками, лицо дородное с какими-то волосяными котлетами на щеках и начисто выголенным подбородком, - таких никогда еще не приходилось видывать мореходу, - привел его в полное замешательство. - Как доложить прикажете? - вежливо, но без всякого подобострастия спросил чернофрачный слуга. - Шелихов... иркутский первой гильдии купец... касательно американской торговли и с письмом... - Григорий Иванович запнулся и не назвал имени Радищева, - с доверительным от известного его сиятельству лица письмом... Ловко и спокойно освободив морехода от белой медвежьей шубы, слуга не спеша потянул к себе несколько раз бронзовую грушу шнура. Шнур вел наверх, к звонку. - Господин Шелихов, иркутский первой гильдии купец, с письмом доверительным к его сиятельству! - передал он мгновенно появившемуся на верхней площадке такому же чернофрачному лакею. Верхний исчез, не взглянув на дожидающегося внизу посетителя. Как бы приглашая подготовиться к долговременному ожиданию приема, слуга с молчаливым поклоном пододвинул Григорию Ивановичу один из стоявших у стены английских гнутых стульев. Но в этот раз разрешение на прием последовало из графского кабинета с неожиданной для нижнего лакея быстротой. - Просят! - крикнул сверху его двойник и, отойдя от мраморной балюстрады к дверям, окаменел. Двери вели во внутренние покои дворца. Идя впереди внушительного по осанке посетителя, слуга, миновав несколько комнат, понравившихся Григорию Ивановичу подчеркнутой строгостью и добротностью убранства, остановился и, не подавая голоса, дважды легко стукнул в дверь кабинета его сиятельства. - Come in!.. Войдите - пригласительно прозвучал за дверями сухой, как будто не русский голос. И не раньше, как услышав это, вымуштрованный слуга открыл дверь и посторонился, пропуская морехода. Войдя, Григорий Иванович размашисто поклонился по направлению к окну, у которого, спиной к свету, стояли две фигуры. Одна из них, принадлежавшая высокому, сухощаво-стройному, пожилому человеку с холодными и властными серыми глазами, сделала как бы шаг навстречу, придерживая откинутой назад рукой порывавшегося уйти собеседника. - Чем могу быть полезным... первой гильдии купцу Шелихову? - спросил президент коммерц-коллегии морехода тем же сухим голосом иностранца, говорящего по-русски. - Вам некуда спешить, Федор Васильевич... останьтесь! У меня, прошу вас, и отобедаете... а пока не откажите мне разделить удовольствие беседы с нашим прославленным мореплавателем и негоциантом... Вы же сами рассказали мне столько чудес об его приключениях и droles sorties de notre sapajou* на вечере у нашего отечественного Пиндара** Гаврилы Романовича... Неужели вам не любопытно самому побеседовать с виновником пылких чувств сестрицы Платона Александровича, разрешившихся таким финалом? О нем только и говорят в Петербурге. (* Смешных выходках нашей мартышки (франц.). ** Знаменитый античный одописец.) В румяном, рослом гвардейском офицере с пышными черными усами Шелихов узнал одного из гостей на памятном вечере у Державина. Столь печально прославившийся впоследствии генерал-губернатор Москвы 1812 года Федор Васильевич Ростопчин не имел еще в то время графского титула и ничем по существу не отличался от любого из "ловцов счастья". В последние годы Ростопчин, предусмотрительно заглядывая в будущее, сблизился с самой опасной в России того времени партией цесаревича Павла Петровича, опасной по явно враждебному отношению царицы-матери к своему сыну и наследнику престола. Аристократическое пренебрежение Воронцовых к альковным тайнам двора сближало их поначалу с Павлом Петровичем и людьми, ждавшими восшествия нового солнца на небе Российской Империи. Поэтому Ростопчин предпочитал в глазах света держаться умеренной фронды воронцовской партии и не упускал случая мазануть дегтем зубовский герб. - Не смею отказать себе в удовольствии отобедать, ваше сиятельство, у вас, - выдержав этикет, охотно согласился Ростопчин, тем более, что политические настроения Александра Романовича привлекали его. - Не расскажете ли вы, любезный, что там у вас произошло с Ольгой Александровной? У Гаврилы Романыча вы в один вечер лишили лорда Уитворта плодов многолетних усилий, - с небрежной благосклонностью, желая позабавить чопорного Воронцова скандальной "зубовщиной", обратился Ростопчин к Шелихову. Григорий Иванович оправился от первоначального смущения и, правильно угадав, какого полета птица этот блестящий, надутый ненавистной ему барской спесью офицер, ответил резко и холодно: - Не пойму, ваше высокородие, чем интересуетесь... Я занимаюсь торговлей и мореплаванием и потому ничего промеж меня с Ольгой Александровной произойти не могло... В людских не сижу, слушков не собираю... - Потом, Федор Васильевич, потом об этом... Господина Шелихова привело ко мне, я полагаю, важное дело? - примирительно и сдержанно потушил Александр Романович готовую вспыхнуть ссору. Воронцову понравилась богатырская фигура, смелое и открытое лицо морехода. К Ростопчину, которого злые языки города называли "первым человеком воронцовского двора", его сиятельство не питал ни уважения, ни симпатий, хотя всегда любезно усаживал за стол. Григорий Иванович молча подал президенту коммерц-коллегии тетрадь с изложением нужд новооткрытых земель и хозяйничающей на них компании, а также оба полученных через Альтести зубовских указа. - Это все? - холодно спросил Воронцов, успев прочитать размашистую резолюцию Зубова о выдаче шелиховской компании ссуды в двести тысяч рублей. - Все-с! - сдерживая голос, с холодком в сердце ответил Григорий Иванович. Но потом с подкупающей искренностью добавил: - Ни при чем я здесь, ваше сиятельство, видит бог - ни при чем! Сам не ожидал такого пустого... Разве в моем деле деньги... не одними деньгами решается оно... Я ищу, чтобы поклониться родине, России-матушке, как Ермак Сибирью, американской землей, а Платон Александрович, не выслушав, не расспросив даже, где и какая она, за двести тысяч от англицев откупать меня восхотел... А управитель ихний, Альтести-грек... Слушая неискушенного в искательном красноречии морехода, Александр Романович несколько смягчился, а слова о каком-то откупе от англичан нескрываемо заинтересовали его. - Ваши странствования и открытия хорошо мне известны по вашей попытке четыре года назад получить поддержку и от брата моего Семена Романовича. Ему, как посланнику нашему в Англии, они немало хлопот причинили... Англичане весьма ревнивы, - они, как собака на сене, того отдать не хотят, чего и сами съесть не в силах. Я хорошо знаю положение дел в Америке: вся она федеральным штатам через небольшое время будет принадлежать, но это отказа нашего от участия в судьбах Нового Света обозначать не может... Экспедиция Беринга пятьдесят лет назад единственно установила, что узкая протока, разделяющая оба света, не позволяет утверждать, где кончаются владения российские и рождаются права английские на Новый Свет... Расскажите, Григорий Иванович, - я не ошибся в имени вашем и отчестве? - Воронцов любил блеснуть знанием людей и всеудерживающей, цепкой памятью. - Расскажите о планах и предположениях ваших. Как понимаете вы первоочередные наши нужды на Великом океане? - Все соображения, посильно разуму моему, изложил я в тетради, поданной вашему сиятельству... Будущие времена добавят, что упустил я, недодумав, а мне... мне господь и русские люди простят! На медные учен, ваше сиятельство! - воскликнул Шелихов, весь всполохнувшись каким-то внутренним светом. - Но все же...- поощрительно настаивал Воронцов. - Народ знает свою дорогу, ваше сиятельство... Простите, если что не так скажу! - собираясь с мыслями, велеречиво начал мореход, но постепенно, успокоенный молчаливым вниманием сановного хозяина, заговорил просто и горячо. - На Великий океан издавна устремилась Русь, на нем ей и придется встретиться со всеми нациями, став первой среди них, а у нас сейчас, окромя замерзлого Охотского, и гавани на нем нет, - беспомощно развел руками Григорий Иванович. - Гавань в перву голову нужна, ваше сиятельство! Гавань, откуда можно было бы флоту российскому на просторы морские выйти - на Китай за чаем и шелками, на Индию алмазную, на сахарные острова Филиппийские - за сандалом и китовым усом, на жемчужные Гаваи и в наши - по всем правам наши они! - мной открытые земли американские, где сами в руки идут золото, руды медные самородные, уголь земляной, кость моржовая, а бобров морских бесценных, сивучей и нерпы больше, чем гусей у нас. Гавань нужна, адмиралтейство поболее петербургского - корабли океанические строить, склады для товаров, жилья человеческие... В Охотском по сей час, как медведи, в ямах живут! - закипая горечью при воспоминании об отечественном убожестве и дикости, гремел мореход возбужденным голосом. Граф Александр Романович с возрастающим интересом присматривался к такому невиданному им среди русского купечества человеку. - И гавани этой еще Васька Поярков*, на якутских плоскодушках по Лене, Алдану и Зее на реку Амур с боями продравшись, в горле амурском место указал... Полтораста лет легло после этого дела, а мы из охотского гнилого кута на вселенную дорогу не вышли! (* Видный сибирский землепроходец середины XVII века.) - Трудное это дело, Григорий Иванович, - задумчиво отозвался Воронцов, - не можем мы дружбу и договоры наши с Китаем нарушить... - Китай на левый берег и носу не показывает, ваше сиятельство, а реку - вольная она и широкая - пополам разделить без ссоры и обиды мочно... - Ведь, пожалуй, Шелихов прав... Вы как думаете, Федор Васильевич? - И, не ожидая как бы само собой подразумеваемого положительного ответа, граф продолжал: - Гавань на Амуре... этим надо заняться... - Против горла амурского раскинулся Черный остров, по китайскому Кудедао, - загорелся Шелихов надеждой вовлечь Воронцова в круг своих мыслей, - издавна живут на нем и промышляют русские люди... На Лаперусовой лоции, снятой мною у господина Лессепса, когда он через Иркутск в Европу проезжал с известиями о кругосветном славном плавании, нашел я на лоции протоку между островом - Сагалином Лаперус его называет - и японским Мацмаем.. Сагалин этот и Курильские островы - на них Михаила Стадухин при Алексее Михайловиче пришел - особливо надо беречь и нашими заселить. Кто их держит, тот хозяином океана и дорог в Китай, и в Индию, и в Америку сидит. В Охотское ли плыть, из Охотского ли флоту выходить - Курилов не минуешь, за горло схватят! Люди тамошние, курильцы бородатые, безобидный народ, только вот соседи наши по Курилам японы - сомнительны. Об Японе забывать никак мы не должны! Воровские люди, самураи двусабельные, на Нифонских островах сидят. Горды и злобны, жадны без меры, от всего света отгородились и всякого, кто к ним случаем попадет, через плен и муки живота лишают. С Японией, не пропускавшей ни на каких условиях компанейских кораблей на Макао и Кантон - единственные порты, открытые тогда Китаем для торговли с иностранцами, у морехода были давние счеты и о характере правящих ею самураев сложилось самое неблагоприятное мнение. - Японию отомкнуть должно и нам за нею в оба смотреть - эта земля и владетели ее многой крови и горя отечеству нашему причинны будут... Крепкого человека наслать на них надо бы! - говорил Шелихов. - И таких же людей, знающих торговлю и иностранные обычаи, повсюду послать, консулами на узлах мировых посадить, конторы консульские, российские, во всех приморских больших городах, особливо на Великом океане, немедля открыть... Как безотцовские мы, ваше сиятельство! Доберемся, обманувши Японию, или на корабле под звездастым американским флагом, а не под славным Андреевским крестом, - доберемся до Кантона, а было, что доходили и до Каликутты - и... стоп! - ищи голландца, или англица, или китайца, чтоб товарами русскими торговать... Деловой размах русского купца нравился Воронцову. Он не хотел отрицать за ним и государственного понимания судеб России, русских интересов на Великом океане, представившихся сейчас и ему самому в таком неожиданном и во многом новом свете. Граф Воронцов был в восхищении от беседы с этим русским самородным умом. Но президент коммерц-коллегии ее величества прекрасно знал направление, которого придерживалась в вопросах колониальной политики в экзотических странах государыня. Раздарив два миллиона русских и украинских мужиков "воспитанникам" и другим людям случая, она, набожно поминая имя Жан-Жака Руссо, строжайше повелевала обращаться справедливо и милостиво с курильцами, алеутами и индейцами, даже самоядью и чукчами, не задевать гордости японских даймио и миролюбия китайских ямыней, хотя проверкой таких указов, как и проверкой счетов за празднества, интересовалась она мало. - Вы объявили о письме, Шелихов, которое имеете мне передать? - спросил президент коммерц-коллегии, чтобы выиграть время для ответа, достойного своего государственного положения. - От кого письмо?.. Григорий Иванович, метнув глазами в сторону Ростопчина, что не укрылось от взора Александра Романовича, отвернулся, бормоча себе что-то под нос, и в замешательстве, распустив гашник, стал доставать письмо Радищева из вшитого в напускные шаровары потаенного кармана. - Извольте получить в целости и сохранности, ваше сиятельство! - подошел он к Александру Романовичу с изрядно помятым секретным письмом. Увидев руку покровительствуемого "преступника", Воронцов понял, почему Шелихов, недоверчиво метнув взор в сторону Ростопчина, не назвал имени письмодателя. "Да он совсем умен, этот увалень, и разумно осторожен... такому можно вполне доверять!" - с удовольствием убедился Воронцов лишний раз в своем тонком нюхе на людей. Шелихов оказался человеком, вполне заслуживающим симпатии и внимания. Александр Романович не имел нужды скрывать от Ростопчина письмо, полученное от Радищева, но не хотел упустить случая выявить невинный характер переписки, тем более что письмо уже было в его руках. Избегая излишних прикосновений - кто знает, где хранил его сибирский медведь, - Воронцов быстро надорвал конверт и, извлекши письмо, бросил конверт на стол. - О, целый трактат! Почитаем, что нам Александр Николаевич из недр сибирских сообщает, - с несколько принужденной полуулыбкой, холодным тоном ронял Воронцов, пробегая строки письма глазами: - "...с получением милостивого в Новгороде указа, снявшего с меня оковы, благодеяния ваши не перестают меня преследовать. Вот чем я обязан вашему сиятельству..." - Преувеличивает Александр Николаевич... Как христиане, мы должны сострадать ближнему, всякий на моем месте так же поступил бы, зная бесконечное милосердие государыни, - неохотно припоминал Воронцов безрезультатное заступничество за Радищева перед разъяренной царицей. Воронцов знал, что его за вмешательство в радищевское дело едва терпят при дворе и часы его государственной деятельности сочтены. - Мечтателем всегда был Александр Николаевич, обширный разум имел и сострадательную душу... Сколь ни разъяснял ему заблуждения, в коих он вращался, не слушал меня, а сейчас вот каяться пришлось... Да, ах, поздно! "...вам свойственно было прощать и снисходить на странности моея головы и быть к оным терпеливу..." - продолжал Воронцов чтение письма. - Так!.. Э-э... так... так... О тщете своих устремлений по-прежнему философствует Александр Николаевич, но рад и тому, что каторгой от виселицы откупился... А какая надобность, скажите, в этом была? - счел нужным отмежеваться от радищевских ламентаций рассудительный и благоразумный Александр Романович и, обращаясь к Шелихову, добавил как бы между прочим: - Радищева намечал я из Петербурга услать к вам, Григорий Иванович, на океан, Алеутские острова, в Америку, укрепить русское дело таким умом, вдохнуть в него огненную душу, да вот... Досадно, ах, как досадно! - и снова стал читать письмо: - "Рыба красная рубль двадцать копеек пуд, масло..." Так... так... Дешева в Сибири жизнь, Григорий Иванович, без денег можно сытым быть... Ага, вот и про вас господин Радищев отписывает!.. Федор Васильевич! - привлекая внимание Ростопчина к невинному содержанию письма, намеренно четко прочел Воронцов по-французски несколько фраз, не замечая, что мореход не понимает французского языка. - Простите, ваше сиятельство, по-англицки малость разбираюсь, навык в странствованиях, а французскому - господский язык - не обучен, - проговорил Шелихов, опасаясь сказать что-нибудь невпопад на обращенное к нему чтение. - Что же вы молчите, этакий... простодушный, - подосадовал Александр Романович на потерянное время. - Александр Николаевич опять о делах ваших пишет, напоминает о задуманной вами экспедиции для отыскания северного прохода из Сибири в Европу. - И, пробежав страницу глазами до конца, Воронцов строго спросил, обрывая чтение: - Откуда вы стали знакомы господину Радищеву, Григорий Иванович? И почему он о делах ваших осведомлен, хотя бы об этом полковнике Бентаме, с которым у вас какие-то недоразумения по корабельным делам были и который тем не менее желает вам и солдат отдать - своих... английских, конечно? - для каких-то завоеваний... Чего? Кому? Америке, что ли? Чем вы обидели полковника Бентама, Григорий Иванович, так обидели, что из-за него и брату моему, посланнику в Лондоне, огорчаться приходится? - Виноват, ваше сиятельство, из Колымы в Архангельск дорогу сыскать не собрался, а по Америке из Восточного океана в Атлантический разыскать проход Баранову приказание дал... там оно легче... Что касается полковника Бентама... - Шелихов понял, что президента коммерц-коллегии более всего интересуют его встречи с полковником Бентамом. От Бентама мореход чаще, чем от других иностранных соперников, выплывавших из просторов Великого океана, выслушивал за стаканом дружественно распиваемого грога предложения о переходе на службу английской короне. Бентам, ссылаясь якобы на банкротство, очень легко отказался от своих прав на совместно построенный в Охотске галиот и даже отдал в полное владение Шелихову корабль вместе с английским капитаном. Злоумышлял, англицская собака! Но Григорий Шелихов, - старого воробья на мякине не проведешь, - разгадал неладное, не дался в обман - корабль взял, а штурмана англицского, снабдив деньгами, на родину отправил. - Было такое, ваше сиятельство, в океанском моем житье-бытье было, и на Алеутах и на американском берегу случалось... - неопределенно сказал Шелихов, объясняя недоразумение, возникшее вокруг корабля и снятия с него английского штурмана. Григорий Иванович, описав обстоятельства и обстановку знакомства своего с Радищевым, не только рассказал обо всем, ничего не утаивая, вплоть до последующего разговора с Державиным в Петербурге, но и позволил себе пренебрежительно, весьма к месту и настроению слушателей, отозваться об отношении графа Зубова к Америке. Небрежность Зубова, проявленная к защите российских владений против бентамовских солдат и коннектикутских карабинов бостонцев, как и предпочтительное отношение фаворита к планам завоевания Персии, вызвали сдержанную улыбку Воронцова и раскатистый хохот Ростопчина. - Ха, ха, и воображает себя равным Питту и Гренвилю!* Людям стократ умнее себя подает - ха-ха-ха! - два пальца... Приходится, конечно, мириться, но понять выбор ее величества трудно, - верноподданнически усумнился Ростопчин во вкусе самодержицы... (* Крупнейшие политические деятели Англии того времени.) - Оставим это... частные дела потом, Федор Васильевич, и in a narrow circle,* - сказал осторожный Воронцов и спросил морехода, что-то обдумывая: - Вы сохранили дружбу с полковником Бентамом? (* В более узком кругу (англ.).) - Не подорожил, ваше сиятельство... Ловил он меня! В запрошлую осень приплывши в Охотское, привел меня в каюту, подал стакан рому, другой, а потом и начал - солдат сулит, и губернаторство, и еще... разное... Я пью... молчу... Он ключик показал, открыл сундук в углу, а в нем набито - билеты английские банковые, радужные, золото... "Все твое, говорит, если на нашу сторону перейдешь", а я ему - меня аж в груди ударило - я ему: "Деньгами, господин Бентам, не возьмешь - своими кур кормлю, а сундук подари... я его в гальюн* для "Святителей" - это корабль мой, ваше сиятельство, - приспособлю, матрозам... нужду оправлять". Он ко мне с кулаками было сунулся, но... - Григорий Иванович лениво ухмыльнулся при воспоминании о чем-то забавном, последовавшем за этим "но", и равнодушно выговорил: - Расстроилась дружба, ваше сиятельство! (* Отхожее место на корабле.) Ростопчин, с молодости игравший на понимании русской "натуры", в этот раз, не выжидая отклика хозяина, неудержимо расхохотался. Снисходительная улыбка разгладила поднятые брови и прояснила взгляд Воронцова. До него не сразу дошло назначение, которое Шелихов придумал денежному сундуку полковника Бентама. - "Для святителей приспособлю", ах, шельма! Вот она, находчивость русская, ваше сиятельство... хо-хо-хо! - грохотал Ростопчин, забывая недавнюю непочтительную по отношению к нему выходку морехода. - Воображаю англицскую рожу Бентама этого... полковника... ха-ха!.. матросам... нужду оправлять! Ах, ты... 4 Англия на самом деле, как уже отметил энглизированный русский вельможа, подобна собаке на сене, но президент коммерц-коллегии никак не мог одобрить столь явного посрамления законов приличия между джентльменами и торжества татарщины. Посади российского негоцианта за стол, он тебе и ноги... И все же этот человек, окрещенный Радищевым американским "roitelet"*, - человек обещающий, крупный человек, и дело, начатое им, имеет огромную будущность, если только есть у нас кому понять это... приласкать, обнадежить, помочь... (* Царек (франц.).) Александр Романович принял твердое решение вывести Шелихова на мировую сцену, а для этого прежде всего нужно Колумба русского научить ходить и с достоинством носить костюм, предназначенный ему историей. - Видите ли, Григорий Иванович, - осторожно, подбирая слова, начал Воронцов, - я не хочу рассматривать ваше проникновение в Америку единственно как купеческую авантюру... Дело это большой государственной важности и чревато событиями, которых мы сейчас и предвидеть не можем. Мы должны признать, что положение наше, России - хочу я сказать, в Новом Свете очень трудное. Все козыри в руках партнеров, они это знают и усаживаются за стол без приглашения. От вас требуется... - Жизнь готов отдать, ваше сиятельство! - с наивным жаром воскликнул мореход. - Вот этого-то и нельзя допустить! Недоразумения вроде того, что было у вас с полковником Бентамом, подвергают именно самую жизнь вашу неожиданным случайностям. Случайностей же таких, к сожалению, в далеких и диких странах слишком много. Вы знаете, конечно, что существует такая Adventurers of England, trading into Hudson's Bay.* (* Компания английских авантюристов, ведущих торговлю в Гудзоновом заливе.) Александр Романович, заметив промелькнувшее на лице Шелихова вместо ответа пренебрежительное выражение, подошел к мореходу и, положив руку на его плечо, продолжал доверительно тем же ровным, бесстрастным голосом: - Я совершенно осведомлен о личности полковника Бентама... Корабль со шкипером Свифтом и шайкой его головорезов, столь добродушно уступленный вам Бентамом по случаю мнимого банкротства, если бы вы отправились на нем в Америку, легко мог стать вашим гробом, как и отряд бентамовских солдат, прими вы их под свое командование, был бы почетным эскортом в могилу... О, на службе этой торговой компании состоят решительные люди и отчаянные головы! Страшнее их только бостонский купец Астор,* освободивший восточную Америку от краснокожих... (* Основатель династии и торгового дома Асторов. Предок небезызвестной ненавистницы Советского Союза леди Астор, переселившейся в Англию и купившей себе герцогский титул.) - И это знаю, ваше сиятельство... Астор и у нас в соседях объявился - на реке, они ее Колумбией называют, выложил изрядное укрепление Асторию... Там хозяйничает его приказчик Бенсон, лихой китобоец и злой пират, с чином советника короля датского. Мы уже дважды их с наших промыслов гоняли... - Авантюристическая компания, Григорий Иванович. Она может помириться и договориться с Астором и остальными бостонцами. Все они одним миром мазаны. Спят и во сне видят, как бы нас в море спихнуть. Что тут делать, и не придумаю... - печально, как бы с самим собою разговаривая, ронял Воронцов. - Государыня обременена годами и заботами... Чего не навязали ей безответственные люди! Если Зубову верить, шесть столиц России надобны... Царьград, Вена, Париж, Варшава... Не гляди, что свои Москва и Петербург не обстроены, а чужие в руках сильнейших европейских государей пребывают! На Париж калмыцкую конницу юноша безусый посылать вознамерился... Персию ему на блюде подай!.. Беда, если ералаш и шарады забивают голову человека, случаем поднявшегося до подножия престола, - он и земли под собой не видит!.. Воронцов терял присущую ему выдержку и спокойствие, когда вспоминал грандиозные и бесплодные фантастические планы "гениального ребенка" самодержицы. - Где уже за химерами Америку заметить, догадаться два полка на новые границы выделить, флот послать, чтобы разбойников морских переловить... Пристало ли душу Александра Македонского на мелочи такие растрачивать! Семен Романович каждый месяц из Лондона мне о происках английских отписывает, а Уитворт в Петербурге Зубовым зубы заговаривает - на Париж натравливает... Чего легче в такой чехарде не то что Америку - голову потерять! Воронцов не преувеличивал затруднений, возникших с первых шагов русских землепроходцев в Америке. Английская печать того времени, а нравы ее определялись названием таких газет, как "Странствующий шпион" и ему подобные, отражая интересы колониальных дельцов лондонского Сити, пестрела сообщениями и письмами "достоверных и совершенно почтенных очевидцев" русского нашествия и русских бесчинств в Америке. - Казаки в Америке! - Татарские зверства в Америке! - Камчатские медведи пожирают индейцев! - Морские бобры - монополия русских! - Off the long bearded russian corsairs! - Gregory Chelechow merchant chieftain of russian robbers!* (* Долой длиннобородых русских пиратов! Григорий Шелихов - торговый вожак русских разбойников! (англ.).) Высокородные лорды тревожили парламентского спикера непрерывными запросами: "Известно ли?" и "Когда будет положен предел?" Перед судом палаты уже пятый год тянулся возмутивший даже английские крепкие нервы процесс о чудовищных злоупотреблениях и насилиях над туземцами первого британского губернатора Индии сэра Уоррена Гастингса. Награбленное Гастингсом невероятное по тому времени состояние в семьдесят миллионов золотых рублей стоило жизни семи миллионам индусов. Пламенные речи обвинителя Ричарда Бринсли Шеридана* по этому делу остались только памятником парламентского красноречия. Обвинитель не мог до конца преодолеть защитных усилий воротил Ост-Индской компании. Гастингс потерял лишь награбленное состояние, но на виселицу не попал... (* Известный английский парламентский деятель, юрист и писатель, создавший классическую комедию из жизни высшего английского общества "Школа злословия".) Весьма понятно, что русские в Америке в то время у английских парламентариев были бельмом на глазу. Немалые в прошлом грехи, числившиеся за первыми суровыми русскими добытчиками, сразу приобрели особое значение в парламенте и стали пароотводом того парламентского негодования, которое направлялось против коррупции Гастингса. Лондонские заправилы, потеряв в недавней войне с бостонцами и филадельфийцами восточные и центральные земли Америки, устремили свои взоры на огромное белое пятно в северо-западной части американского материка, но неожиданно для себя встретили там многочисленные и обжитые русские поселения. Граждане федеральных Штатов, бостонцы, которых англичане окрестили перенятой от индейцев поносной кличкой "янки", твердо верили, что рано или поздно им будет принадлежать весь американский материк. Самые предприимчивые из бостонцев, узнав о русских поселениях на далеком Западе, куда они добрались полустолетием позже, не торопились вступать в сомнительный спор о первородстве, хотя также не упускали случая сочинить любую зависящую от них пакость... Но зубовых и зубовское окружение ничто на свете вообще не интересовало - хватало собственных грандиозных проектов въезда в Царьград, Вену, Берлин и Париж на белом коне. Государыня, как лояльно заметил Александр Романович, сохраняя решпект перед верховной властью, на которой зиждилось и его благополучие, была обременена годами и усиливавшейся с ними единственной тревогой сохранить за собой последнее утешение любвеобильного сердца. Кому в России при этих условиях нужны колумбы? Кто возьмет на себя бремя забот, порождаемых их беспокойной силой и деятельностью? - Да... не придумаю, ничего не могу придумать! - с каким-то оттенком терпкой досады и безнадежности, но тем же спокойным, бесстрастным голосом прервал Воронцов молчание, которое после его последних слов уважительно хранили собеседники. - Я ознакомлюсь с вашим докладом, Григорий Иванович, и дня через три попрошу... впрочем, нет... если будет нужно, я вас сам вызову... Не хочу вас обнадеживать, что я в силах добиться того, в чем вы меня уже почти убедили. Увы, я лишен доверия решать по своему разумению вопросы, связанные с внешними сношениями, но я попробую, я попробую... - Крест целовать готов, ваше сиятельство! Умру, а все выполню, что укажете, - твердо, отчеканивая слова, выговорил мореход. - В том-то и беда, Григорий Иванович, что я ничего не могу указывать, разве одно - напрячь силы переждать безвременье... Будущее за Россией. "Она знает свою дорогу", - как вы сами прекрасно сказали... Ободренный явным сочувствием, которое он встретил со стороны столь сильного человека, каким казался ему Воронцов, Шелихов решился просить его поддержки и в том главном, что он считал самым необходимым для колонизации края и о чем, обладая трезвым пониманием действительности, не решался говорить с Зубовым и даже с Державиным. - Не прошу войска, солдат, ваше сиятельство, - сошных людей и вольных ремесленных для своей Америки прошу! Даже покупкой взял бы их, ежели купечеству дали бы на то право... Единственно, что домостроительством и хлебопашеством за Россией и закрепить все можно... Дозвольте государственных черносошных мужиков олонецких, мезенских, вятичей да с Украины казаков-однодворцев... - Перед внутренним взором Шелихова промелькнуло черноусое лицо и тоскливые голубые глаза пострадавшего из-за него жеребцовского богатыря-гайдука. - Дозвольте переселить тех, кои своей волей на то пойдут, с семьями, для начала тысячи три - в год по тысяче, и... сгинут Бентамы и Асторы, яко дым от лица огня! Пахари, они и домы свои защитят, они и целину американскую русской силой поднимут. Оброк, окромя подушной, не в три - в десять рублей с тягла выплатят... Компанию наших купцов всем достоянием ответствовать заставлю! - Почему, Григорий Иванович, вы, домогаясь переселить государственных крестьян, не призываете в Америку помещика просвещенного, который и людей своих с собою бы взял, и семена злаков, и орудия сельскохозяйственные? - остро вглядываясь в пылающее лицо Шелихова, но и на йоту не повысив голоса, спросил Воронцов. - Среди дворянского сословия сейчас найти можно немало трудовых землевладельцев, возьмем для примера тульских - Болотова, Андрея Тимофеевича, и Бобринского, добывание сахара из свеклы учреждающего, на Полтавщине у Трощинского все хозяйство на англицкой передовой системе, тоже вот у Румянцева графа, даже я, у меня... да, и я готов подумать об опыте, столь обещающем... - Они... я... вы... я, ваше сиятельство, государственных, на себя работающих, ну и... на казну... будто и вольные они... - Шелихов под нацелившимися на него глазами Воронцова и Ростопчина путался, тщетно подыскивая слова, которыми он мог бы выразить свою мысль, не теряя навсегда доверия и расположения вельможного крепостника. Представления Шелихова о силах, движущих прогресс и историю, были, конечно, сбивчивы и противоречивы. Он понимал, что в соседстве со свободными людьми американских Штатов и Канады все сравнения были в пользу их жизни и нравов, - только руки таких же свободных людей могли бы удержать за Россией его Америку. В голове промышленника копошилась догадка, что в наличии свободных рук заключены его собственные выгоды и польза, а в глубине души таилась обида на Воронцова за пренебрежение к купеческому сословию. Провал в Ближнем Совете при государыне поданного Шелиховым два года назад прошения от имени компании он приписывал Воронцову. Отчаявшись тогда найти для заокеанской земли вольнонаемных пахарей и мастеровых, Шелихов попробовал вырвать у феодалов уступку своему сословию - подал на высочайшее имя дерзкую просьбу о праве на покупку людей для освоения Славороссии, таком же праве, какое имели Строгановы и Демидовы на Урале. - Даже Колумбу и Ньютону было бы непозволительно присвоить исконные права дворянства! - первым подал свое мнение генерал-прокурор князь Александр Вяземский, настоявший в свое время на четвертовании Пугачева. - Еще бы! - иронически отозвался Воронцов, готовясь пред лицом государыни последовательно выступить в защиту уравнения прав ведущих сословий империи. - Купец сей гульвиса,* - неопределенно заметил дипломат Безбородко. Воспитанник духовной академии, он никогда не высказывался по существу дела прежде матушки-царицы. (* Проказник, сумасброд (укр.).) - Так, отказать полагаете, господа советники, - решила государыня, поняв непозволительную иронию Воронцова и тем охотнее становясь на сторону феодалов в одном из первых столкновений интересов дворянства с интересами выходящей из младенчества российской буржуазии. Генерал-губернатор Сибири Пиль под великим секретом сообщил Шелихову о провале его ходатайства, приписывая из личного уважения к Воронцову решающее значение восклицанию того: "Еще бы!" Мореход в поисках сочувствия рассказал об этом Николаю Петровичу Резанову, но услышал от зятя давно уже знакомое и утешительное: "Все к лучшему в этом лучшем из миров" - и не мог с тем не согласиться по зрелом размышлении. Резанов, как дважды два, доказал, что "крепость" для россиян и в то же время свобода для индейцев и алеутов несовместимы и грозят непреодолимыми затруднениями в устройстве заокеанских земель, а на превращение индейцев и алеутов в крепостные души у компании и самого Шелихова не хватит ни сил, ни средств. Все помыслы в Америке, таким образом, должны свестись к промыслу рабов, к чему мореход не имел никакой охоты. Он и в дальнейшем никогда не искал возможностей приобрести "мужичков" в обход закона, как делали это многие российские промышленники с помощью разных вертопрахов дворянского звания, всегда готовых за малую мзду предоставить для этого и свое имя и дворянские, самим господом богом присвоенные, "голубой крови" права. Шелихов догадывался, что надо идти новыми, непроторенными дорогами, но он не умел или не смел опередить дух своего времени. И сейчас, стоя перед Воронцовым с мыслью построить хотя бы кусок, хотя бы часть новой, не зараженной дворянскими язвами американской земли, он боялся оттолкнуть от себя единственного защитника и покровителя. Не найдя ничего подходящего, он перескочил тогда на перспективы будущего раскрытия Америки, простодушно надеясь уйти от прямого вопроса Воронцова. - В глубь края от берегов проведу сошных, на зюйд-зюйд и зюйд-ост продвинемся - через короткое время пшеницей и скотом по всему океану торговать зачнем... Зверовые промыслы, хоть и сам от них живу, преходящи, ваше сиятельство! Уйдет, исчезнет перед человеком зверь, земля-кормилица вовек не оскудеет, труды сторицей возвернет... Опять же торговля, ремесла разные, мануфактура, рудное дело, кораблестроение преобразуют дикость земли той, приобщат просвещению краснокожих - на это дело весь достаток, до последнего живота, отдам, детей и жену туда перевезу, ваше сиятельство! Александр Романович, хотя и убедился в том, что в плане шелиховской Америки места для русских просвещенных помещиков и "трудовых" землевладельцев нет, не мог, однако, побороть своих симпатий к этому полнокровному, сверкающему умом человеку. Воронцов был не прочь дружески и спокойно, как это бывало приходилось делать в многочасовых интимных беседах с Радищевым, убедить Шелихова в узости и ошибочности его воззрений. "Исследование о природе и причинах богатства народов" великого английского экономиста Адама Смита, с некоторой собственной поправкой на русские крепостные души, Александр Романович считал краеугольным камнем мировоззрения каждого европейски просвещенного человека. Но присутствие Ростопчина мешало такому разговору, да и вообще нужно ли говорить о том, чему предназначено - он твердо был убежден в этом - естественное, согласованное с общим ходом истории и цивилизации в мире сосуществование. Бостоицы добились независимости от метрополии, чего уж надо - свободно живут, но негров держат рабами, негры у них главный предмет ввоза и импортной торговли. Купец-мореплаватель прав: для новой земли, чтоб поднять ее, нужны мужики, но позволить мужикам на эту землю уходить - с чем же Россия останется? - Дело это, Григорий Иванович, очень и очень нужно обдумать, прежде чем решение ему дать. Вообще надо посмотреть и обсудить, чем государство может помочь... Войдите! - отозвался Александр Романович на легкий стук в дверь. - Господин Жеребцов с бумагами к докладу! - ровным голосом произнес черно-фрачный лакей. - А-а... просите войти! - Воронцов в большинстве случаев обращался к прислуге по английской моде на "вы". - Вот, Григорий Иванович, кстати и познакомлю вас... хотя вы, вероятно, знакомы уже? - вспомнил он причастность Шелихова к скандальной истории с супругой Жеребцова и, заметив отрицательное движение руки морехода, не без яда добавил: - Познакомлю с человеком, которому Зубов препоручил заняться Америкой... Ситуация, правда, сложилась для вас неблагоприятная... а жаль, от него многое зависит... - Прошу прощения, ваше сиятельство, спешил с докладом, но дела столько-с, что невольно замешкался, - с порога еще, не замедлив проявить служебную субординацию, проговорил небольшого роста, рыжеватый, с острыми, бегающими глазками человек в мундирном фраке и с Владимиром на шее. Его оттопыренные уши резко выделялись на фоне высокого, подпирающего голову темно-зеленого воротника. В среде столичных чинов Иван Акимович Жеребцов был заметной фигурой. Начав служебную карьеру в провинции при отце всемогущего фаворита Александре Николаевиче Зубове, когда тот был еще симбирским губернатором, Жеребцов проявил себя непревзойденным виртуозом кляузно-канцелярского дела. Захватом чужих имений и деревенек он немало способствовал обогащению Зубовых и достиг того, что, женившись на Ольге Александровне, вошел в лоно семьи, захватившей вскорости через удачу своего младшего отпрыска Платоши многие высшие должности в государстве. К тридцати годам Иван Акимович ходил уже в чине действительного статского советника, носил Владимира на шее и звезду на анненской ленте. Теперь же он терпеливо выжидал назначения на пост президента коммерц-коллегии, прямо к денежному сундуку государства, на место Александра Романовича Воронцова, часы государственной деятельности которого, как всем известно, были сочтены и от которого не ожидали ничего, кроме прошения об отставке по состоянию здоровья. Александр Романович был вполне в курсе надежд своего помощника и потому, относясь философически к тщете и превратности жизни, любил все же подразнить противного ему человека. - Недомогаю я, Иван Акимович. Приходится думать о покое и освобождении от занятий государственных, а тут Платон Александрович новую шараду сочинил... Вот сибирский наш крупнейший негоциант и славный мореплаватель Шелихов, Григорий Иванович... Впрочем, вам, вероятно, хорошо он известен? - невинно съехидничал Воронцов. - Надо ему пособить в устроении колоний американских, ссуду выдать и в прочем не отказать... - Не премину господину Шелихову, что в моих силах, всем послужить, - не моргнув глазом откликнулся Жеребцов. - Попрошу в присутствие... - Зачем же "в присутствие", Иван Акимович, я бы предпочел, чтобы в моем присутствии вы сказали, чем мы можем помочь, тем более, что Платон Александрович с высочайшего одобрения признал завоевание американских земель насущной задачей. Американские земли суть кладовая драгоценных мехов. - Точно так-с, ваше сиятельство. Вполне понимаю и приму зависящие меры, чтобы поскорей отпустить господина Шелихова к его делу, - поспешно согласился Жеребцов, перед взором которого встали груды драгоценных шкурок, занявших два шкапа в гардеробной Ольги Александровны и осмотренных им до мелочей в ее отсутствие. Кроме того, он со своей точки зрения, как и его блистательный шурин, желал скорейшего выезда Шелихова из Петербурга, так как от Ольги Александровны, требовавшей чуть ли не заточения Шелихова в Петропавловскую крепость "за дерзость", не было покоя. - Поступите по сему, Иван Акимович, - сказал Воронцов, верно разгадавший ситуацию и мысли своего будущего преемника, и протянул ему тетрадь с докладом Шелихова и резолюцией на ней Зубова. - Тетрадь эту мне сегодня же доставьте обратно, Иван Акимович, хочу сам познакомиться с делом столь важного значения для российской державы и предполагаю докладывать государыне... В зубовской резолюции для Жеребцова, конечно, ничего нового не было. Относительно "ермацких" подвигов Шелихова, втягивавших Российскую империю в американскую кашу, он давно, еще во время болезни Григория Ивановича, получил исчерпывающие инструкции и указания от своего всесильного шурина: "Деньги дай, Иван Акимович, чтобы отстал медведь сибирский, а что до остального - повремени... Надо приглядеться к делу и к людям, которые в Америке сидят, - кто их знает, может быть, мартинисты какие-нибудь, санкюлоты зверские, вроде Радищева или Новикова?! Устроят за океаном притон для беглых рабов, а там, гляди, федеральную республику объявят... Принюхайся и мне доложи, как Воронцов, до старости бесстыдный вольтерьянец и масон, к Шелихову и Америке этой отнесется. За Воронцовым в оба глядеть надо, а деньги дай и гони Шелихова в шею, выбей его из столицы, через него скандалов не оберешься". - Все как на ладони, и все, что приказать изволили, будет сегодня же исполнено, ваше сиятельство! - охотно согласился Жеребцов, во мгновение ока "принюхавшийся" к шелиховским симпатиям Александра Романовича, которые, как он понимал, не послужат на пользу его шефу, если Воронцов действительно вздумает морочить государыню Америкой. - Помилуйте-с, мне и самому лестно способствовать подвигам российского Колумба. Попрошу господина Шелихова со мной проследовать, - с вашего разрешения, ваше сиятельство? Столь легкая сговорчивость Жеребцова, не сделавшего самомалейшей попытки сотворить кляузу, удивила и насторожила Воронцова настолько, что он счел необходимым подчеркнуть серьезность момента соответственным напутствием и выявить свое отношение к историческому шагу в будущее, совершаемому в его присутствии. - Отправляйтесь, Григорий Иванович, с Иваном Акимовичем, раз он берет вас под свою руку. Об остальном мы позаботимся! - И, несколько мгновений помолчав, закончил цветистой фразой. В важных случаях он предпочитал французский язык, на котором, собственно, и думал, делая более или менее удачные переводы своих мыслей на русский. - Я хотел, господа, сказать, что момент этот, возможно, вспомнят потомки и будут о нас судить по нашему отношению к этому наследнику славы Пизарро и Кортеса, завоевателей Нового Света... Не смущайтесь, Григорий Иванович, но постарайтесь оправдать! - снова обратился он к Шелихову по своей привычке на французском, забыв о его незнании языка... - Шелихов останется героем в глазах народных низов! Уверяю вас, что его подвиги прославятся в песнях и даже жестокость в борьбе создаст вокруг его имени легенду... Препоручаю, Иван Акимович, вам быть восприемником у колыбели русской славы и мощи! Александр Романович наклонением головы - руки так и не подал, не пришло в голову - отдал морехода во власть ярыжки-чиновника, сословия которых так боялся и ненавидел Шелихов. Глава пятая. 1 Благосклонный прием, оказанный президентом коммерц-коллегии, не рассеял в душе Шелихова чувства пустоты и разочарования. Никогда ему, Шелихову, не стать на одну доску с негоциантами Ост-Индской компании, об успехах которой он хорошо был осведомлен. А между тем для России и русских людей он, конечно, видел куда более широкое поле деятельности, чем могли видеть для себя какие-либо инодержавные негоцианты. Американская земля, острова Великого океана, побережье Китая и за непроницаемой завесой, отделяющей от мира, Ниппонское царство - все это представлялось Шелихову как обширные районы, ждущие приложения сил его, русских людей, России. Печальные, смутные мысли преследовали морехода. Пространна, могуча и обильна матушка Русь, а орлиные крылья правители ее обломают всякому, кто дерзнет с российских равнин подняться к солнцу. Шелихов уже ясно начинал понимать, что Америка и первые вольные русские поселения среди вольных ее краснокожих народов остались для человека даже таких горизонтов и ума, как Воронцов, не говоря уже о невежде Зубове, землей далекой и дикой, обременительным и беспокойным подкидышем. "До государыни дойти бы, - думал Григорий Иванович в частые теперь для него часы бессонницы. - Попрошу Гаврилу Романыча дозволения предстать пред нею, - может быть, она светлым зраком разглядит с высоты престола то, от чего отказываются ее слабодушные министры, запутавшиеся в кротовых ходах. Беспременно попрошу!" Не получив при первой своей поездке, лет пять тому назад, никакой поддержки от трона, кроме присвоения права носить шпагу и медаль, Шелихов все же думал, что государыня помнит о начатом им деле, видит в нем исполнителя замыслов великого Петра, продолжательницей которых она любила называть себя. Шелихов разделял невольные заблуждения многих передовых людей своего времени, полагавших просвещенного монарха оплотом справедливости и щитом против феодального произвола в дворянско-помещичьей России. Удача, сопутствовавшая его начинаниям, пока он не просил внимания и помощи сверху, поддерживала эти иллюзии. - Прошу ко мне в карету! - на выходе у подъезда прервал его раздумье Жеребцов, который как будто сейчас лишь вспомнил о неприятной необходимости иметь дело с этим перепорученным ему докучливым просителем. - На своих поеду, на тысячеверстных, - отклонил мореход вынужденную его любезность. В нем Шелихов с первого взгляда разгадал сильнейшего и наиболее опасного врага своему делу. - Препятствий не имею! - отрывисто бросил Жеребцов, усаживаясь в карету на полозьях, с накладными золочеными орлами по бокам и сзади. Не только Платон Зубов, но и все его родственники и состоявшие при нем люди разъезжали в придворных экипажах. Огромные косматые рысаки Хреновского завода Алексея Орлова, поставлявшего двору выездных лошадей, машисто понесли карету Жеребцова. - А ну-тка, Никифор, покажи питерским барам сибирскую нашу езду! - сказал мореход своему ямщику-буряту. Шелихов понимал, что обгоном огромных дворцовых рысаков на своих низкорослых мужицких каурых он совершит недопустимый со столичной точки зрения проступок, но раздражение и озорство, как это с ним бывало часто, еще раз одержали верх над рассудком. - И-их! Пади! - взвизгнул желтолицый широкоскулый Никифор, и через минуту, черкнув полозьями по крыльям жеребцовской кареты, обшитый волчьими шкурами возок Шелихова оставил ее за собой в облаке снежной пыли. Дважды повторил эту забаву Григорий Иванович, то отставая от кареты, то обгоняя ее. Но во второй раз жеребцовский кучер, получив на то, очевидно, указание от своего седока, ухитрился вытянуть Никифора кнутом-арапником. Сибирский нагольный тулуп на медвежьем меху защитил Никифора от изъяна. Пропустив вперед карету Жеребцова, Шелихов чинно подкатил вслед за ним к зданию коммерц-коллегии на 1-й линии Васильевского острова, вблизи загадочно пустынного бироновского Буяна.* (* В современном Ленинграде отрезок набережной Малой Невы между мостом Строителей и Тучковым мостом.) Жеребцов вышел из кареты и, не оглядываясь на возок Шелихова, прошел в распахнутые перед ним канцелярским служителем двери. "Рассерчал, напакостит чего", - подумал Григорий Иванович, уже сожалея о допущенном озорстве, но тут же позабыл о Жеребцове и нерадостных питерских заботах, когда увидел у причалов набережной лес заиндевевших корабельных мачт. Как зачарованный, глядел на них Шелихов: "Когда же, когда и мои лебеди белокрылые, придя из Славороссийска, груженные заморским товаром, станут после кругосветного плавания у столичных причалов? Эх, и хороша штучка! - прищелкнул языком мореход, завистливо разглядывая двухмачтовый бриг "Bold swimmer".* Таких бы вот к Святительской гавани на острове Кадьяк, круглый год незамерзающей, десяточек приписать, - первой бы державой стала Россия на океанах! Отвалить четыре миллиона за камушек блестячий - это мы можем, - припомнились Шелихову слышанные разговоры о покупке государыней огромного бриллианта, названного именем силача фаворита "Орлов". Камень этот лет десяток назад самыми фантастическими путями перекочевал из сокровищницы Великого Могола Индии под стеклянный колпак бриллиантовой комнаты Эрмитажа. - А за деньги эти американскую землю, бриллиант бесценный, бриллианты родящий, в корону державную вправить - на это нас нет... Под черной планидою родился ты, Григорий", - невесело думал мореход, всходя на крыльцо коммерц-коллегии. (* "Отважный пловец" (англ.).) - Заняты-с! Велено обождать! - коротко, с миной величайшего безучастия сказал чиновник, сидевший у дверей, когда Шелихов остановился перед кабинетом Жеребцова. После часового ожидания, во время которого в кабинет входили мундирные блюстители государственных финансов, вызываемые бегавшим за ними чиновником-посыльным, Григорий Иванович, сунув в руку этого придворного Цербера десятирублевую ассигнацию, решил напомнить о себе. - Спроси, друг, когда прийти велит, а то мне недосуг сегодня... Опустив ассигнацию с ловкостью фокусника в один из бесчисленных карманов нанкового мундира, чиновник исчез в кабинете Жеребцова. - Пожалуйте! - провозгласил он, появляясь снова на пороге и пропуская морехода в святилище жреца российской коммерции. - Как деньги возьмешь, купец, отпущенные его сиятельством на твою затею? - совершенно зубовским, надменно грубым тоном встретил Жеребцов. - Я вызывал казначея, он говорит: иначе выдать не могу, только рублевыми да трехрублевыми ассигнациями, да медью, да серебром мелким - мешков пять-шесть наберется... Ежели не подходит, не вывезут кони, на которых гоняться любишь, не бери, пожалуй. Мы напишем наместнику сибирскому, его превосходительству Ивану Алферьевичу Пилю, - подчеркнул Жеребцов обязательность обращения по чину к высокопоставленным должностным лицам, - чтобы тебе на месте из питейных сборов и подушных выплатили... - Не надо! Обойдемся без денег этих! - Шелихов повел плечами, как от укуса лесного клеща. "Дернула меня нелегкая гоняться с ним, - подумал он с досадой, - замучит, ярыжка мундирная". От рысьих глазок Жеребцова, устремленных как будто бы в лежавшие перед ним бумаги, не укрылось возмущение Григория Ивановича. - Когда из Петербурга выезжать собираетесь? - неожиданно спросил Жеребцов, испугавшись, что вдруг Шелихов по этой причине решит задержаться в столице. "Расправиться с сибирским стоеросом по-нашенски ничего не стоит,- думал зубовский шурин, разглядывая из-под рыжих бровей могучую стать морехода. - Да, черт его знает... за ним Державин стоит, Воронцов - этот, хоть и не любит его государыня, а постоять на своем не боится и умеет... Не вышло бы чего, недаром и Платон кругом ходит, нас притравливает, а сам взять боится". - Генерал-фельдцейхмейстер его сиятельство граф Платон Александрович удивляются, - не дождавшись ответа на вопрос, после некоторого молчания продолжал Жеребцов, - как вы дело свое можете на такое долгое время покидать для поездок в Петербург? Мало ли чего в ваше отсутствие может случиться - вы пред властью в ответе... с вас спросят, почему и как допустили! Ошеломленный таким оборотом приказного остроумия, Шелихов побагровел и, не находя слов для ответа, кроме вертевшейся на языке несуразной брани, схватил себя за ворот рубахи. - Ты... ты меня к ответу ставишь?! - хрипло выдавил он несколько слов. - Беневоленский! - крикнул Жеребцов, встав и отодвигаясь от приблизившегося к нему морехода. - Проводи, Беневоленский, господина купца к казначею, к Мамаяткину. Скажешь, что я приказал из-под земли найти, но не более чем в три мешка уложить деньги... Понял? Махнув рукой, Григорий Иванович круто повернулся и пошел за Беневоленским к казначею. "Запомнишь, каково с Жеребцовым гоняться!" - злорадно посмотрел вслед мореходу и усмехнулся дошлый на блошиные укусы шурин Зубова. Процедура отсчета заняла у казначея Мамаяткина около трех часов, и только под вечер вернулся Григорий Иванович в державинский дом, внеся из возка в свою комнату три прошитых и опечатанных мешка мелких ассигнаций. 2 Вечером у Державина снова были гости. Шелихов сослался на недомогание и не вышел к ужину. Проснулся он с полуночи, встал и долго сидел у окна, раздумывая о предстоящем возвращении домой. Он представлял себе, на что может рассчитывать в будущем. Петербургские впечатления и ничтожные результаты хождений вызывали досаду и боль. Он видел себя предоставленным собственным силам. Что же, может, он будет делать погоду в далекой и пока вольной американской земле, не считаясь с произволом всех злых ветров, какие только могли дуть из столицы?.. Тяжело было на сердце Шелихова. И уже раза два подходил ночью Аристарх к дверям красной гостиной и подолгу, качая головой, слушал вздохи и кряхтенье иркутского гостя. "Замаялся, болезный, среди крокодилов питерских. Ехал бы домой, долго ли тут до беды", - думал старый дворецкий, знавший все сплетни и разговоры зубовской дворни. Знать все, что делалось и говорилось в зубовско-жеребцовском "вертепе", его обязывал Гаврила Романович, который каждый день принимал поутру от Аристарха вести, - Державин их учитывал в своей государственной и придворной политике. Зубовские люди передавали подслушанные недобрые господские разговоры, вплоть до подробностей о том, как Платон Александрович отговорил государыню от якобы внушенного ей Гаврилой Романовичем желания самолично видеть и выслушать Шелихова, о котором у нее сохранилось смутное и досадное воспоминание. Узнав об успехе Зубова, не допустившего Григория предстать перед государыней, Державин потемнел лицом, насупился и подумал про себя, что мореходу и впрямь следовало бы поскорей отбыть восвояси до лучших времен. По-своему подходил к Шелихову Аристарх. Он всем сердцем прилепился к Григорию Ивановичу, после того как тот предложил Архипушке в ночной беседе при подаче квасу тысячу рублей, чтобы выкупиться на волю и ехать к нему в Иркутское доверенным приказчиком. Аристарх расплакался тогда, но отказался: - С малолетства при господине своем, с ним и помру - погодки мы... Конечно, разговор этот навсегда остался тайной для Гаврилы Романовича, и Шелихов с Аристархом никогда больше не вспоминали о нем, но с той поры покой и интересы Григория Ивановича стали Аристарху дороже собственных. Поэтому, когда часов около одиннадцати дня к державинскому дому подкатил Альтести и захотел видеть Шелихова, чтобы ехать к вдове секунд-майора Глебовой для осмотра и покупки дома, Аристарх решительно и сурово сказал: - Как угодно ругайте, воля ваша, хоть прибейте - не могу будить, и Гаврила Романович приказали не беспокоить! - Старик взял на себя смелость солгать. Впрочем, он хорошо знал, какую цену имеет Альтести в глазах его господина. Но еще ниже и строже ценил грека сам Аристарх: шпынь, блюдолиз, басурман. - Дом покупать поедем для дочки и зятя Григория Иваныча, - распинался Альтести, зная, что в державинском доме нельзя разделаться с дворецким так, как он поступил бы с холопом в любом другом доме. Аристарх наконец сдался и, буркнув: "Обождите", пошел проведать морехода. - Альчеста, грек бусурманский, ломится к вам, Григорий Иванович. Говорит, вы приказали с утра явиться, к Глебовой ехать... Как почивать изволили? - озабоченно спросил Аристарх, застав морехода лежащим в постели с открытыми глазами. - Фриштык в комнату подать? Алчеста в гостиной подождет, я туда его проведу... Водочки прикажете? - сказал, обернувшись в дверях, Аристарх. - Сорокоушку, Архипушка, да огурчик либо редечки... Кофею не носи мне! - бодро крикнул ему Шелихов. Ночью он принял решение ничего более не искать в столице, кончить с домом и немедля домой, в Иркутск, а там в Охотск, а там за океан... "Никто, как бог и ты сам, Григорий, судьбы своей господин и распорядитель". - Bon appetit!* - по привычке затараторил было Альтести, проникший в комнату Шелихова, но, заметив, что мореход не в духе, без заминки перешел на деловой тон. - Поздновато просыпаться изволите, Григорий Иваныч, я уже где только не побывал. Сейчас одиннадцать часов, как раз к обеду попадем к Глебовой, а у нее престранный аппетит... Не обращайте внимания, если что и заметите: баба глупая и нравная, а домик хорош, домик что надо. (* Приятного аппетита (франц.).) - А мне что до ее аппетита, обедать у нее не собираюсь. - Конечно, конечно, - заторопился Альтести, - хозяйка вольна в своем доме кушать, как душе угодно, а зады... - Дворянские зады, как и брюха, все выдержат! - усмехнулся мореход и, не желая больше говорить, встал из-за стола. - Поехали? - поднялся и Альтести. Едва куранты на адмиралтейской башне пробили двенадцать часов - время, как тогда говорили, адмиральского обеда, Шелихов и Альтести, каждый в своих санях, подкатили к дому вдовы секунд-майора Глебовой. Отстранив топтавшегося перед ними и пытавшегося преградить дорогу подслеповатого и глухого старого слугу в домотканом казакине по пяты, оба вошли в теплую переднюю и, скинув шубы, направились в комнаты, из которых доносился чей-то истошный, захлебывающийся в крике голос. - Чего бы это, никак дерут кого? - сумрачно спросил мореход своего чичероне, расхваливавшего в этот момент достоинства зала с антресолями и ковровых гобеленов в простенках, с аркадскими вышитыми на них пастушками и склонившими перед ними колени изящными кавалерами. - Обедает Глебова, а задами, особливо кухаркиным задом, аппетит развивает, - нимало не смущаясь, ответил Альтести. - Чудная барыня! Охотница великая щи с бараниной кушать: как скоро примется свои щи любимые кушать, то кухарку люди притащат, на пол положат и потуда батожьем немилосердно секут и кухарка кричит, пока не перестанет вдова щи кушать... - Да ты врешь, Симон Атанасович? - Зачем врать, пойдем в столовую, сами на вдовий аппетит поглядите... Альтести двинулся вперед, за ним Шелихов, и спустя минуту Григорий Иванович увидел через распахнутые двери невероятное зрелище. За столом, в огромном фиолетовом чепце, расшитом зелеными и красными цветами, сидела сырая и пухлая, на первый взгляд добродушная старая женщина и что-то ела из стоявшей перед ней большой фарфоровой миски, поминутно облизывая распущенные жирные губы и не сводя глаз с покрытой багровыми подтеками поясницы растянутой перед столом бабы. Старуха в чепце недовольно вскинула глаза на вошедших и отложила ложку. Два ражих мужика, стоявшие с батогами по сторонам лежащей на полу бабы, как по сигналу, мгновенно подхватили ее подмышки, встряхнули и поставили на ноги. Баба, оправляя подол задранной понявы, земно поклонилась барыне и, мельком взглянув исподлобья на вошедших, выбежала из комнаты. - Приятнейшего аппетита, Аграфена Лукинишна! - без тени смущения, как будто виденное было самым обыкновенным, не стоящим внимания делом, приветствовал Альтести владелицу дома. - Какой там аппетит, коли ты мне его испортил... С кем это ты приехать изволил? - в тон ему равнодушно отозвалась вдова секунд-майора. - Купца на дом ваш привез, Аграфена Лукинишна! Григорий Иваныч Шелихов, иркутской и американской первой гильдии негоциант... Сибирские люди непривычны под такую музыку кушать, - шутил Альтести, с тревогой глядя на желваки, игравшие на скулах морехода. "Чистый кат в юбке", - думал Григорий Иванович, испытывая желание плюнуть на жирную старуху и уйти, отказаться от осмотра и покупки дома. - Зады к делу не относятся, Григорий Иваныч, того ли насмотритесь, у нас поживши... Она теперь, щей поевши, меньше упрямиться будет, - буркнул Альтести. - Нам с ней не детей крестить! Вспомнив наказ Натальи Алексеевны без дома для дочери и зятя не возвращаться и принятое ночью решение неоткладно выезжать домой, мореход преодолел отвращение и, не глядя на хозяйку, повернулся к выходу, сказав: - Ладно, пошли оглядывать... - Мужлан, фи! - поджала губы сердечком старуха, на что Альтести игриво погрозил ей пальцем. После длительной и придирчивой сверки движимого имущества с врученной ему описью Шелихов увидал на кухне поротую кухарку, спрятавшуюся за печь при входе свидетелей ее стыда и унижения. - И что же, часто она тебя так, болезная? - спросил он оторопевшую женщину. - Как зовут-то тебя? - Раза два на месяц щи с бараниной заказывает и меня... дерет, - всхлипнувши, ответила немолодая баба. - А зовут Анной, Аннушкой, а она... Селиной. Нет за меня погибели! Замучили. Мстится на мне, забыть не может, что Проклушка мой двадцать лет назад, когда Пугачев ходил, облил ее щами горячими... Майор покойный иссек Прокла до костей и в солдаты сдал, а она посейчас, как щи закажет и есть начнет, меня при людях врастяжку сечет... Удавлюсь, загублю душу, не могу терпеть! - стуча зубами как в лихорадке, выговаривала женщина. - Торгуй у нее кухарку, Симон Атанасович, пущай при доме останется... на имя дворянина Резанова, Николая Петровича, или супруги его, Анны Григорьевны, крепость выправляй, - сказал на ухо Альтести Григорий Иванович. - Пятьсот рублей тебе на то отпускаю, за что купишь - купишь, остальное твое! Не кручинься, болезная, не будут на тебе щей варить, не кручинься, Аннушка! Женщина молча упала в ноги Шелихову, крестясь, плача, лопоча слова благодарности. - Заканчивай по закону, Симон Атанасович, с домом этим и поимей в себе, что я купец, негоциант, и дюже в этом разбираюсь. Если что не так, пропал твой куртаж, нет у меня охоты с жабой земляной вдругорядь встречаться... И Анну, кухарку, выкупи за всяк цену! - Затем, поставив на каждом листе описи свою подпись, выйдя в зал, строго, как на корабле, распорядился: - За деньгами ко мне, к Гавриле Романовичу, привезешь Глебову с бумагами и описью запроданного - там выплачу, и есть у меня к тебе еще разговор, но о нем впереди... Не дожидаясь хозяйки, Шелихов вышел. - Домой! - коротко сказал он Никифору. - В середу на заре, Никишка, выедем к себе в Иркутск. Хватит - нагляделись, побаловались! - Якши! - довольно мотнул головой широкоскулый Никифор, соскучившийся в державинской людской по вольной дороге, по ночевкам в знакомых ямах,* по родной сибирской земле. - Якши! Й-ях, вы, волки! - распустив вожжи, с места пустил он каурых. (* Почтовые станции.) 3 Петербургские жители удивленно смотрели на невиданный мохнатый возок, несшийся с быстротою вихря по столичным улицам в обгон любых попадавшихся на пути пышных барских выездов. Гаврила Романович был дома, грелся у камина в ожидании обеда. Он со смехом встретил рассказ морехода о щах вдовы секунд-майора Глебовой, а потом задумался и проронил как бы нехотя: - Кровососная банка, а не дворянка эта Глебова. Двадцать лет назад, когда гонял я шайку Емельки Пугачева по Симбирской губернии, застал дом ее в облоге, опоздай я на час какой - повесили бы ее. А была она молодая и ладная собой... Вот уже не знаешь, кого спасешь! - неопределенно закончил он, как будто сожалея о том, что когда-то спас молодую Глебову. - Разбойник и душегуб был Пугачев, спаси нас бог от таких, а только через глебовых народ к "пугачам" пристает, - охотно отозвался Григорий Иванович и совсем невпопад и не к месту сказал: - О чем я хотел попросить вас, Гаврила Романович: нельзя ли мне с делом моим пред государыни светлые очи предстать, ежели бы вы про меня словечко замолвили? Затерли Америку мою бары высокие, нет у них государственного антиреса... Державин не хотел говорить Шелихову о роли в этом деле Зубова и ответил: - Занята денно и нощно сейчас государыня, Григорий Иваныч: тут тебе и Швеция, и Польша, и, главное, Франция, где фармазон Мирабоа, достойный многих виселиц, пожар зажег, а ей, как потушить пламя, думать надо... Нет, не время сейчас матушке нашей с Америкой докучать! Я вот наведу мосток, подготовлю все и за тобой фельдъегеря сгоняю, а ты к тому времени запаси в Иркутске американских жителей - мужика и бабу, чтобы с краснокожими подданными, вроде того волчьего хвоста, что у меня в людской помер, пред государыней предстать... Только ты, Григорий Иваныч, выбрось из головы вольность свою фантазийную! Америку на Россию перекроить надо, без этого Америку свою против пустых слов проиграешь... Пошли обедать, друг сердешный! Не проронив ни слова, Шелихов послушно двинулся за хозяином в столовую. Последняя надежда подломилась, как соломинка. "Не ко времени, скажем прямо - не ко двору, пришелся подвиг горсти отважных русских людей, распахнувших перед Россией двери Нового Света, - садясь за стол, думал Державин, - скудные времена настали, на месте орлов и соколов попугаи сидят, с ними и орлица в курицу перекинулась... Нечего Григорию у порогов людей, попавших в случай, околачиваться, ехал бы к себе - может, своими силами до поры с делом обернется". - Григорий Иваныч, ты когда домой к Наталье Алексеевне собираешься? - спросил Державин, опрокидывая за скучным, в молчании проходившим обедом третий бокал крепкой сливовицы. - Я не гоню, не гоню! - поспешно добавил он, чтобы смягчить резкость своего неожиданного вопроса. - По мне что - гостюй, я всегда тебе рад... - Чего там, Гаврила Романович, я не в обиде, сам вижу, без нужды засиделся... Послезавтра, в середу, поутру приказал Никишке изготовиться к дальней дороге. Поспешать надо, пока речки наши сибирские не тронулись, а мне Тобол, Иртыш, Обь, Енисей, Тунгуску одолевать, да малых рек за сотню наберется. - Да-а, нелегка твоя дорога, - неопределенно отозвался Державин. - Ты смотри, как лучше, насчет путешествий не мне тебя учить. - Алчеста с майоршей Глебовой в сенях ожидают! - с явным пренебрежением в голосе к прибывшим доложил Аристарх, внося блюдо в столовую. И тут же следом за ним, не ожидая приглашения, показались сизая бритая голова Альтеста и расплывшаяся фигура Глебовой в лисьем салопе. - Нижайше и почтительнейше кланяюсь, Гаврила Романович! Этот... татарин, - с ухмылкой кивнул он на Аристарха, - в сенях нас оставил. Как, думаю, можно: со мной дама, дворянка, и я по делам Григорий Иваныча с утра в разгоне, маковой росинки во рту не было, а тут Гаврила Романович, носом чую, обедать изволит... Вот и решился взойти, не выгонят же нас, думаю. - Аграфена Лукинишна, прошу! К столу прошу садиться, - дружелюбнейшим образом, с насмешливыми искорками в глазах приветствовал гостью Державин. - У меня как раз ваши излюбленные... щи с бараниной, только без приправы... По вкусу ли будут? Глебова на приветствие хозяина, как была в салопе, жеманно присела в глубоком реверансе елизаветинских времен и неожиданно засюсюкала: - Мерси вас, Гаврила Романович, вы всегда любезным кавалером были... премного благодарная! Как раз сегодня перед выездом щи кушала - сыта! А о здравии вашем, спасителя моего, никогда не забываю просфору вынуть... Как поживать изволите? Слыхала о горе, утрате вашей неоценимой - кончине Катерины Яков... - Что поделаешь, все под богом ходим, один, как перст, один остался, - перебил Державин, глаза которого мгновенно увлажнились слезами. Шелихов, только что слышавший отзыв Державина о Глебовой, с удивлением смотрел и слушал разговор хозяина с земляной жабой. - Ай да щи! - блаженствовал Альтести, с сопеньем и чавканьем похрустывая бараньими косточками. - Против таких, Аграфена Лукинишна, не выстоят и ваши, на кухаркином заду вареные... - Альчеста! - счел долгом остановить бесстыдника хозяин. - Ешь щи с грибами, да язык держи за зубами. Вконец испохабился ты, Альчеста, с гвардейскими юнцами по трактирам шляючись, - место забываешь. - Благодарю за хлеб-соль, Гаврила Романович! - встал из-за стола Шелихов. - Я к себе пройду, деньги приготовить... - Да ты их сам принеси, Григорий Иваныч, сюда принеси. Зачем Аграфене Лукинишне ножки топтать? А еще лучше - езжайте домой, Аграфена Лукинишна, Альчеста вас проводит, а Григорий Иваныч завтра деньги на дом приставит и купчую заберет. Спорить с решением Державина не приходилось. Все согласились. Державин, провожая гостью, поцеловал пухлую руку, в ответ на что вдова секунд-майора жеманно прикоснулась губами к плешине на его темени. Покупка дома у Глебовой - как будто бы маловажное дело - спутала все расчеты Григория Ивановича и окончательно убедила его в гнилой сердцевине общества и людей, дававших ему тон. Получив деньги, вдова секунд-майора тут же заявила, что освободить дом она сможет только по весне, когда установится погода и дорога для переезда в симбирскую деревню. Обязательства запродажной освободить дом по получении денег Глебова не признавала. - Держись, матушка! Купчишки дома дворянские скупают, а дворянам куда деваться? - прослышав об этом, поддерживали ее большие и малые фигуры столичного света. С этим Шелихов мирился, не имея времени и желания таскаться по судам. К тому же Альтести за деньги, Державин по дружбе обещали выхлопотать перевод зятя, Николая Петровича Резанова, обратно на службу в Петербург, но насчет времени не обнадеживали: значит, раньше будущей зимы дом не понадобится. Гонение на людей, заподозренных во французских вольностях, не ослабевало, скорее росло и ширилось. Хуже вышло с кухаркой Анной, проданной Глебовой по уговору Альтести дворянке Анне Григорьевне Резановой за баснословную по тем временам цену - четыреста рублей, когда молодая, здоровая девка шла на свод за сорок - пятьдесят рублей, а в Сибири кортомных девок "имали на постель для блудного воровства" за пять - десять рублей. - Все одно щи на ней варить буду! - заявила упрямая и нравная старуха, узнав, что Шелихов оставляет Аннушку домоправительницей и хозяйским оком при доме, не считаясь с присутствием в нем бывшей госпожи. По совету Альтести, умевшего во всем находить свой барыш, Шелихов купил на имя Резановых, не считаясь с ценой, всю челядь Глебовой и все же не мог укоротить когти земляной жабы. - Будошников позову, ежели людей у меня хитростью отняли, а из Селинки щей наварю! - твердила старуха. Язык Альтести и злопамятной Жеребцовой, до которой от него и дошла "оказия с Глебовой", делал свое дело. Сплетни, перемешанные с грязью и нелепыми жалобами обманутой будто бы Глебовой, поползли из дома в дом. Аристарх с великой осторожностью и умолчаниями нашел случай рассказать о них Григорию Ивановичу. Мореход с грустью и озлоблением убедился, что человеческое чувство, втянувшее его в эту историю, превратилось в глазах столичного общества в смешной анекдот о диком сибирском купце, увлекшемся столичной разбитной кухаркой. Имя Колумба русского пришивают к юбке какой-то неведомой деревенской бабы. Баба эта и майорша Глебова больше возбудили разговоров и интереса, чем все чудеса Америки, с вестью о которой он приехал в столицу. Шелихов не выдержал и попросил Гаврилу Романовича дать место злополучной Аннушке в его людской до приезда дочери с зятем. - Не объест, пусть живет, - согласился придворный поэт. - А крестить сам буду и крестника в обиду не дам, - улыбнулся Державин. - Бог тебе судья, Гаврила Романович, а только шутки шутишь ты обидные! - с горечью и серьезно, потемнев в лице, ответил Шелихов. - Придется ли еще свидеться, не ведаю, но... Что и говорить, наградила меня столица честью!.. Потеряв больше недели в досадных хлопотах, мореход только в середине марта выехал из столицы. В восьмом часу петербургского туманного утра, после обильного завтрака, к которому вышел велевший еще накануне разбудить себя Гаврила Романович, Шелихов выбрался на крыльцо в сопровождении чуть ли не всей державинской дворни. В патриархальном доме Державина такая вольность позволялась и не вызывала окрика. Под командой Аристарха были уложены в возке три мешка с двумястами тысяч рублей, погребец с петергофской чайной посудой, посылаемой Гаврилой Романовичем в подарок Наталье Алексеевне, и мешок с индейским боевым убором Куча, захороненного в русском обычном платье. Убор Куча и его пропитанную кровью рубаху мореход захотел взять домой. "Буду в Америке, отдам отцу-матери, - думал Григорий Иванович, вспоминая о невыполненном обещании доставить Куча живым на родину. - Не тело твое захороню, Куч, в родной земле, но хоть кровь из верного сердца". Шелихов не предчувствовал, что и ему самому не суждено еще раз увидеть открытую им заокеанскую вольную землю, которой он в мечтах своих дал многозначительное имя Славороссии. - Почеломкаемся, друг Григорий, на дорогу дальнюю! - выйдя на крыльцо, до слез расчувствовался Гаврила Романович. - Жду услышать о новых твоих подвигах и великих делах во славу государыни и державы нашей! Я всегда за тебя и все, что в силах моих, сделать готов... Ты прямо на меня обо всем отписывай! - с искренним чувством заверял Державин морехода, чувствуя в глубине души укоры совести за нейтралитет, которого - был грех, надо сознаться, - он инстинктивно держался в столкновении русского Колумба с засилием пакостных людей, подвизавшихся в безвременье. Уж очень не хотелось стареющему поэту неосторожностью допустить торжество мальчишки Зубова и зубовской своры. Второй "Фелицы" не напишешь, - годы, придворный паркет отяжелили душу, лишили парения... "Выбьется Григорий, дойдет своего", - утешал себя Гаврила Романович и сказал вслух: - Ты только берега держись, дурь из головы выбрось! Не колпак якобинский или шляпа какая бостонская - картуз и шапка к лицу купцу российскому. Придут и для нас добрые времена - Америка не медведь, в лес не убежит... Плеча, плеча русского держись, Григорий! Не сковырнись в яму английскую или бостонскую, если и бриллиантами выложат... Неисповедимы пути господни - своя у Руси дорога, и передовых на ней - придет и на то время - народ вспомнит... Шелихов обнял Державина и от души расцеловался, забыв о том, что охлаждало их отношения в последние дни. Старик Аристарх с непокрытой головой, забывая место за спиной господина своего, неотступно топтался около Григория Ивановича и, желая поддержать под локоток сходившего с крыльца морехода, почти повис на его руке. - Прощай, Архип Сысоевич! Прощай, милый! Спасибо за попеч