входи в рассуждение по материям, до торговли и звания твоего не касаемым... Ты вот лучше скажи, за каким случаем прибыл, а я тебе куда надо и до кого надо нитку-линию в руки дам, - сказал, позолотив преподнесенную самолюбивому мореходу петербургскую пилюлю, поэт-царедворец. Шелихов заколебался. Минутой перед тем он твердо решил отказаться от выхода к ужину, но последние слова Гаврилы Романовича о "нитке-линии" пробудили в нем никогда не умирающее в душе каждого добытчика и землепроходца желание поймать "улыбку фортуны", не упустить случая к успеху. Дела компании, развернувшиеся на севере американского материка и на его далеких, суровых островах, находились под угрозой. Шелихов знал, что если он в эту поездку не добьется на ближайшие годы государственной поддержки и покровительства, его ждет не только позор неудачи, но и полное разорение. А слава Колумба русского, которой, верил он, окружат в грядущем его имя потомки? А высокие замыслы о павшем на его долю завершении великого дела Ермака - устроении на найденных землях новой Руси, могучей, счастливой и свободной от дворян-волков и приказных хорьков-ярыжек?.. Этих злых подобий человеческих не знают вольные граждане Нового Света, между ними и пепелищами дедовских хижин в душной Европе лежит могучий океан. Такое понимание жизни века и своего места в этом веке сложилось у Шелихова постепенно из обширного опыта и наблюдений, вынесенных со всех ступеней пути, пока он подымался к богатству и славе. Шелихов был тщеславен и самонадеян. Но он никогда не забывал той страшной минуты, в которую осиротевшим подростком-несмышленышем, оставив родную свою матушку бездыханно распростертой у подножия чудотворной иконы Рыльской божьей матери, покинул родительский дом. И это было как раз в то время, когда ярыжки приказные выставили на торговую казнь и глумились над его отцом, Иваном Григорьевичем, растащив нажитое семьей добро. "Иди, Григорий, не малодушествуй, - воюй фортуну себе и людям!- вспомнив прошлое, скрипнул зубами мореход. - Акулы в море не съели, человеки на земле и подавно тобою подавятся". - Ладно уж, Гаврила Романыч, вы и мертвого подымете за жизнь воевать, - отозвался Шелихов на воркотню Державина. - Подымем грот* и пойдем через камни моря столичного! - громыхнул он нарочито густым голосом, вызвавшим довольную улыбку на лице хозяина. (* Парус на главной мачте корабля.) Подходя к столовой, хозяин и гость услыхали доносившиеся из нее удивительные по звучанию голоса роговой музыки. Гаврила Романович гордился и славился своим небольшим, но ладным хором "рогачей". В мягких, грудных, баритонального тембра звуках трепетал, как крик оленя в весеннем лесу, один из модных тогда менуэтов Люлли, перекочевавших из Версаля в барские дома Северной Пальмиры. Дворянская верхушка России сохраняла непоколебленной верность и преклонение перед всем, что исходило от двора Людовика XVI, подталкиваемого в то время в далеком Париже неумолимым роком к гильотине... - Ба, Амфитрион взошел! С легким паром! - приветствовали хозяина, перекрывая музыку, заждавшиеся гости. Старые и молодые без всякого стеснения наставили лорнеты на стоявшего рядом с ним крепыша-сибиряка. О нем грек Симон Альтести, выпровоженный Державиным из бани, уже успел порассказать невесть каких небылиц и чудес. Симон Альтести, типичный авантюрист восемнадцатого века, содержал в Константинополе "веселый дом" и прикрывал им темную профессию шпиона и продавца тайн Высокого дивана* разлагавшейся Порты. Какими путями он проникал к этим тайнам, известно было только ему одному. Русский посол в Турции Яков Иванович Булгаков, постоянный покупатель его двоякого товара, высоко ценил редкие даже для Стамбула способности прохвоста и выезжая в Россию вывез и Альтести. Здесь Альтести, натасканный в подлостях, сумел в короткое время стать правой рукой некоронованного владыки, последнего фаворита престарелой Фелицы, графа Платона Зубова. Участие грека в делах Зубова было настолько значительно, а проявления его наглости так памятны, что одной из первых мер императора Павла по восшествии на престол была высылка любимца ненавистного ему Зубова в самую страшную глушь Сибири, где Альтести безвестно и исчез. (* Совет министров тогдашней Турции.) - Сложен как Геркулес, а уж богат... Не уступит председателю российской коммерц-коллегии! - намекал Альтести на кресло президента российской коммерц-коллегии графа Александра Романовича Воронцова. И гости, прекрасно знавшие стремление семейства Зубовых прибрать к своим рукам коммерц-коллегию, понимающе улыбались. - Нимфы Гаврилы Романовича, - продолжал острословить константинопольский пройдоха, с необыкновенной быстротой поворачивая во все стороны свою маленькую, как у черепахи, голую, покрытую каплями жирного пота голову (Альтести с дозволения высокого покровителя не носил обязательного в высшем свете парика), - нимфы сей парнасской обители, как увидали такого красавца, так и кинулись вести его в баню... Кабы не я с Ламбро, не пришлось бы вам, сударыни мои, увидеть этого ироя дивного в бодрости и свежести, на совершение приятнейшего для вас подвига Геркулесова самой натурой приспособленного. Ламбро Качиони, один из опаснейших скотов, званно и незванно толкавшихся под неразборчивой кровлей хлебосольного державинского дома, в прошлом был тайным агентом Потемкина, имел поручение поднять восстание греков против Турции и вести партизанскую морскую войну на Эгейских и Ионических островах. Растратив и присвоив отпущенные на это огромные суммы, он пошел на предательство и двойную игру, но, не изобличенный в этом, сумел приблизиться ко двору и стал играть при нем роль "доктора". Тучный, как воловий бурдюк с валашским вином, этот старый морской пират кивал головой на каждое слово бойкого друга. Игра на двусмысленностях приходилась по вкусу большинству гостей певца Фелицы, не исключая и дам. Ламбро был надут спесью. Цепочка Альтести - Зубов - Марья Саввишна Перекусихина, больше верившая в знахаря и колдовскую силу, чем в английского доктора своей повелительницы, привела Ламбро в Аладинову пещеру, к неисчерпаемому источнику полновесных русских червонцев - таинственным болезням матушки-царицы. Ламбро вызвался исцелить загадочный недуг северной Семирамиды* травами, открытыми ему якобы святой жизни схимником Савватием на Афон-горе. Призванный пред очи царицы, Ламбро скинул со своих плеч баранью безрукавку и, задрав без малейшего смущения не первой свежести сорочку, показал повелительнице тридцати миллионов россиян свои страшные, глубокие шрамы на груди и спине, покрытые седой шерстью. (* Знаменитая вавилонская царица, с которой сравнивали Екатерину.) - Только через них, через травы эти, жизнь сберег и пред тобой, автократорная,* стою, чтобы тебя спасти... (* Самодержица.) Екатерина поверила заживленным шрамам пирата, и Ламбро стал важной персоной в петербургском свете. 3 - Сударыни! Господа кавалеры! - торжественно провозгласил Державин, идя к столу под руку с гостем и обводя веселыми глазами присутствующих. - Дозвольте представить вам и передать вашей благосклонности давнего моего и почтенного друга, иркутского первой гильдии негоцианта и истинного Колумба росского Григория Иваныча Шелихова... В состязании с первейшими мореплавателями Лондона, Амстердама, Лиссабона и Мадрида он превознес славу имени русского и утвердил герб и права нашей державы в Новом Свете, где и капитан Кук не отваживался сойти с корабля на твердую землю... На низкий купеческий троекратный поклон Шелихова на три стороны державинские гости отвечали кивком головы, в меру собственного ранга и положения в обществе. Лорд Уитворт, английский посланник при русском дворе, прекрасно владевший русским языком, отлично понял, кому прежде всего предназначается сказанное Державиным. Он равнодушно свернул свой лорнет и надменно, во всеуслышание, ни к кому в отдельности не обращаясь, процедил сквозь зубы: - Si non e vero, e ben trovato...* Джемс Кук десять лет назад развернул английский флаг там, куда нечаянно забрался этот bold bootwam.** В Новом Свете русским делать нечего!.. (* Если и не верно сказал, то хорошо соврал (итал. пословица.) ** Бравый шкипер (англ ).) Державин тоже понял, что его парфянская стрела попала в цель, и, как ни в чем не бывало, продолжал с наигранным простодушием: - Садитесь, гости дорогие, без чинов и ряженья, кому с кем любо вместе быть... Ольга Александровна, матушка, позвольте под ваше начало сего молодца поставить! - подтолкнул он Шелихова к выделявшейся внешней миловидностью и обилием украшавших ее бриллиантов сестре графа Зубова Ольге Александровне Жеребцовой, за креслом которой стоял тяжелый и грузный лорд Уитворт. - Иди, приладься к ней, Григорий Иваныч, - тихо шепнул он на ухо Шелихову, - в ее руках удача твоя... Каждый раз приглашая гостей садиться где кто вздумает, Державин с необыкновенной легкостью и искусством сумел собрать вокруг себя во главе стола всех особ, расположением и вниманием коих особенно дорожил. - Ох, и ловок же Гаврюша, недаром далеко пошел, - не преминул отметить светскую ловкость хозяина старый его друг Денис Иванович Фонвизин, прикативший на огонек любезных ему в доме Державина вечеров. Близкий к смерти, Фонвизин едва уже передвигал свое разбитое параличом тело. - И где он богатыря этакого раскопал? - продолжал Фонвизин голосом хриплым и резким, обратившись к соседу - молодому, скромному гвардии капитану Ивану Ивановичу Дмитриеву, успевшему прославиться своей песней "Стонет сизый голубочек", недавно только напечатанной в "Московском журнале" Карамзина. - Я как раз намедни, - продолжал Фонвизин, не ожидая ответа, - прочитал предивную книжицу о нем, не знаю, кем написанную, - "Странствование российского купца Григория Шелихова в 1783 году", с чертежами географическими и изображением самого морехода...* В натуре, вижу, он куда лучше, Синбад** морей гиперборейских!.. Жаль, одна только первая часть издана, второй, боюсь, не приведется прочесть, смерть не даст дальше отсрочки, - грустно проговорил Денис Фонвизин. (* Собственноручное описание Шелиховым своего первого плавания на Алеутские острова и к берегам северо-западной Америки. Издано Сопиковым в 1791 г.; 2-е изд. 1812 г. Переведено на немецкий и английский языки. ** Герой одной сказки из "Тысячи и одной ночи".) - А и чем, Аристарх, кормишь-поишь нас сегодня? - обратился Гаврила Романович к стоявшему с каменным, бесстрастным лицом за его стулом дворецкому. - Так... Роспись столовому кушанью, - начал читать Державин вслух для гостей, чтобы каждый мог управлять своим аппетитом и ограниченной самой природой вместимостью желудка, - месяца фебрауария, в день пятнадцатый, в навечерии, в восьмом часу... - Давно девять пробило, Гаврила Романович, - бесцеремонно перебил его сидевший за столом Альтести. - Не доверяй курантам жизни своей, господин Альчести! - недовольно отозвался Гаврила Романович. - В восьмом часу!.. Так... Коврыга монастырская, калачи хомутанные, сельди соловецкие, икра астраханская, тулова ершовые в студне, звено белуги ставное, свежее... водка хлебная, да сухарная, да рябиновая, да анисовая, да мятная, да калуферная, да бонбарисовая... Добро, добро! Пироги подовые московские да уха стерляжья, из живых.., рябцы и тетерки дикие... спаржа голландская, гретая... вина французские и рейнские... поросенок молочный, тамбовский, с хреном... Лапша кудрявая в меду литовском... так!., бланмажея сливочная, клеевая... Добро, Архипушка, на славу накормить вознамерился... Начнем, в добрый час, гости дорогие! И первую здравицу возгласить хочу за матушку нашу, человечества благодетельницу, преславную государыню... Ур-ра! Подстерегавший здравицу хор роговой музыки на антресолях, под потолком столовой, мгновенно откликнулся бурным тушем. Гости разноголосым "ура" заглушали музыку. После жаркого в сопровождении множества вин Ольга Александровна Жеребцова, рожденная Зубова, уже немилосердно надавливала под столом каблучком красной, золотом расшитой туфли сапог Шелихова. Возбужденная вином и мощью своего красавца кавалера, она пыталась разогреть его спокойную простоту и, как она думала, робкую застенчивость бесчисленными бокалами водок и вин, которые он, по ее настоянию, осушал один за другим, не обнаруживая и малейших признаков опьянения. Такая способность к поглощению вина, какой она, несмотря на свой большой жизненный опыт, никогда еще не видела, окончательно покорила ее сердце: поистине Геркулесовы подвиги может творить сей сибирский мореходец. - Расскажите из страшных самое страшное свое приключенье, Григорий Иваныч, - взволнованно просила она, хватая его то за руки, то за отвороты поддевки и не обращая никакого внимания на презрительные гримасы сидевшего напротив лорда Уитворта, общепризнанного и давнего ее друга. - Самое страшное, чтобы... кровь была, смерть... женщина... - Не было такого у меня, Ольга Александровна. Не лил я крови беззащитных... от страха смерти бог миловал... Скромное упорство Шелихова в глазах Ольги Александровны предстало как что-то такое новое и обаятельное, в сравнении с чем отступили все, кто пользовался до того времени ее мимолетной благосклонностью. Жеребцова неожиданно вскочила на стул и, придерживаясь рукой за кудрявую голову соседа, закричала Державину: - Гаврила Романыч, я и гости ваши чрезвычайно заинтересованы узнать, как воевал notre vaillant compatriote, glorieux navigateur... chevalier* Шелихов, - она вызывающе подчеркнула слово "шевалье". - Какие чудеса видал... (* Наш славный соотечественник, прославленный мореплаватель... кавалер (франц.).) - О la-la! - пренебрежительно отозвался лорд Уитворт с чисто британской грубостью. - Comme c'est facile chez vous autres russes d'etre tire de son neant et de devenir un gentilhomme... en se cramponnant a la jupe d'une noble dame.* (* О ла-ла! Как легко среди русских перешагнуть свое происхождение и влезть в дворянство, уцепившись за юбку знатной дамы (франц.).) - Too much drunk, mylord!* - нарочито по-английски отозвалась Жеребцова на чрезмерно вольную реплику своего старого друга и продолжала как ни в чем не бывало: - Как народы тамошние живут и правда ли, что они одних аглинцев любят и ласково встречают? Я сколько прошу, а кавалер мой нелюбезный не хочет... Неужели и вас не послушает? (* Вы перепили, милорд! (англ.).) Шелихов не понимал французского языка и глядел на надувшегося, как сердитый индюк, англичанина с чистосердечным простодушием. Однако лица застольных гостей Гаврилы Романовича и выражение лица самого хозяина, с которыми они встретили обмен репликами между Уитвортом и Жеребцовой, заставили его насторожиться и почувствовать в словах англичанина вызов, направленный именно ему, Шелихову. Окинув расшитую золотом фигуру англичанина равнодушным взглядом, Григорий Иванович инстинктивно нашел победоносный выход из положения. - Дозвольте, ваше сиятельство, за здравие ваше и ласку в особицу выпить! - поднял он и подвинул свой бокал к Жеребцовой. "О, да ты совсем не такой простак!" - прочел Шелихов в несколько удивленном, но милостивом взоре своей дамы, которым она приняла его стоящий самых острых слов ответ Уитворту. Кривая, натянутая усмешка англичанина подтверждала понесенное им неожиданное посрамление. Державин, который исполнял обязанности личного секретаря при государыне-матушке, мгновенно почувствовал в только что происшедшем обмене "любезностей" едкое дыхание крупной ссоры. Любой каприз сестры графа Зубова имел силу закона для окружающего ее общества. Грубая выходка Уитворта касалась не только Жеребцовой, - она очень плохо будет принята и там, в верхах. Кроме того, Гаврила Романович не мог отказаться от удовольствия пережить впечатление, которое должен произвести рассказ Шелихова на его гостей и, в частности, на лорда Уитворта. Заносчивого англичанина нужно было чем-то побудить к большей сговорчивости в обуздании претензий Турции на Крым, что наполняло Державина, бывшего в курсе намерений высоких и высочайших персон, немалой заботой. - Окажи нам, собравшимся здесь, Григорий Иваныч, честь, расскажи что-нибудь из твоих странствований, коими держава российская обогачена землями Нового Света и множеством краснокожих жителей его, приведенных тобою на верное подданство государыне нашей... Лорду Уитворту - он думает, что русским делать нечего в Новом Свете, - очень любопытно будет услышать, что ты сотворил там, где прославленный Кук на землю боялся сойти... Господа кавалеры, повремените слушать звон бокалов! Зачинай, Григорий Иваныч! Откинув движением головы запутанные Жеребцовой волосы, Шелихов - эх, была не была! - ровным былинным голосом начал свой рассказ. 4 - Как в Сибирь перебрался и с Китаем в Кяхте торговлю завел, начал я примечать, что богатеют едино те промышленные купцы - ловцы-добытчики, кои не боятся в океан ходить на добычу мягкой рухляди. Заимел я крепкую думу изменить судьбу, сыскать свою путь-дорогу к фортуне... Тут случилось, что я в дружбу вошел с одним добрым купцом, Лебедевым-Ласточкиным, и с фамилией Голиковых, Иваном Ларионовичем и Михайлой Сергеичем. Сговорились во всем, разделились в паях: мой - один, добытчикам - один, их восемь кусков - и снарядили в Охотском корабли с двадцатью фальконетами и единорогами двухфунтовыми и всяким запасом: "Три святителя", "Симеон-богоприимец и святая Анна-пророчица" и "Святой Михаил"... Находясь в обществе знатных и высоко стоящих над купечеством людей, Шелихов счел необходимым рассказать о своих странствованиях и приключениях тем "высоким штилем", заимствованным из чтения книг, который, по его мнению, единственно соответствовал широте и размаху необыкновенной деятельности, наполнявшей жизнь русского Колумба. - В августе тысяча семьсот восемьдесят третьего года вышли мы таким флотом, как некогда Колумб, открыватель Америки, в океан искать край земли. Со мной на "Трех святителях" находилась супруга моя Наталья Алексеевна... Дед ее, знаменитый мореплаватель Никифор Акинфиевич Трапезников, и дорогу мне туда открыл. - О-о! Ишь ты! Вот это жена-а! - послышалось в разных концах стола. - Не захотела с индианками делиться... Советник академического правления Осип Петрович Козодавлев, будущий министр внутренних дел, известный пока непристойными стихами и тем, что о нем шел слух, будто он вовремя сумел преподнести Екатерине полученный по дружбе от Радищева первый экземпляр "Путешествия", заливался тонким, поросячьим визгом, прильнув ухом к Альтести, который нашептывал ему какие-то двусмысленности. - Буря невиданная, чувством человеческим непостижная, - продолжал Шелихов голосом, прекратившим веселые замечания слушателей, - буря эта расшвыряла наши утлые галиоты... С "Симеоном" сбежалися мы через две недели при острове Уналашке, а "Святого Михаила", с зимы в поминание занесенного, в доказательство, каких токмо чудес на море не бывает, ровно через год целехоньким принесли к нам ветры морские на остров Уналашку... В мае восемьдесят четвертого года, когда мы стояли на добыче бобров, морских котов, сивучей и других зверей, довелось нам быть свидетелями чуднова дива - родов земных... Погодка тогда выпала тихая, туманная, и вдруг, чуем, дрожит наш корабль и океан под ним, как в трясовице, дышит, зыбью ходит. Смотрим - впереди туман багроветь стал, вроде пожар прикрывать, а потом как ухнет что-то, будто пушка какая, силы невиданной... да еще и еще! А следом - на палубу камешки, большие и малые. Взял в руки - горячие. А они сыпятся и сыпятся, какие в складки паруса попали - закурились, задымились паруса. Послал я на реи матрозов паруса спасать, а сам удивляюсь, ума к загадке не приложу. Наташенька рядом белее снега стоит, молится: "Святители-угодники, Николай-чудотворец, богоматерь Одигитрия, странствующих и плавающих заступница, спаси и помилуй..." А впереди туман, то пламенем наливается, то тухнет. Будто пушка невидимая от раза к разу бухает, порохом-пылью горючей "Святителей" осыпает, а мы с места сойти не можем, ветра нет... Так ночь прошла, день, а там опять ночь и еще день. Все жили на палубе. Потом видим - целы, невредимы остаемся под покровом благостыни божьей. Человек, он таков - привыкать стали: дозорные стерегут, а мы спим, носом флейты выводим... - Ну, ну, что же это такое было? Говори, не томи душу! - не выдержали слушатели эпического спокойствия рассказчика. Один лорд Уитворт не изменил маски скучающего равнодушия. - На шестом дне колыхнул ветерок, стал туман разгонять, и как очистилась гладь морская, завидели мы на утренней заре, далеко перед собой, со дна, из глубины безмерной поднявшийся камень-зуб - новый неведомый остров... Из середины дым валит и хвостом на запад стелется, а с ним чрез каждое небольшое время столб огненный, с пушечным громом, к небу встает и снова падает в чрево земное. Не по дням, а по часам, как в сказках бывает, на глазах вырастал дивный остров, и курила все меньше и тише, будто заспокаивалась после огненных родов, утроба земная. Через два года, в поворотном с американского материка плавании, видел я на нем и птиц морских и сивучей отдыхающих. Засек я место то, как только солнце в тумане нащупал: пятьдесят три градуса пятьдесят восемь минут северной широты и сто шестьдесят восемь градусов восточной должины!.. А назвали мы новорожденную твердь, как объявилась она православным в день святого Иоанна-богослова, Богословским островом. Под именем сим да вовек он и пребудет! - торжественно закончил мореход свой необыкновенный рассказ. Вставший в середине рассказа во весь рост Шелихов сел и машинально выпил, не переводя духу, пододвинутый ему Жеребцовой огромный бокал вина. - Про американский материк расскажи, про индейскую землю, о жителях ее! Что видел там? Сколько золота, алмазов вывез? Какой хлеб сеют, пашут чем? Каковы их князья, дворяне? - раздавались со всех сторон возгласы гостей, возбужденных необычным началом приключений сидящего среди них, если судить по одежде, такого обыкновенного, отнюдь не дворянской породы человека. - Григорий Иваныч... Гриш... - чуть слышно шептала ему, глядя затуманенным взором, обычно шумная, ничем и никого не стеснявшаяся Жеребцова. - Завтра к утреннему фриштыку о полудни ожидаю вас... Неотложно! - И внушающе добавила, заметив недоуменный и как будто растерянный взгляд Шелихова: - Братец мой, граф Платон Александрович, беспременно должен видеть и послушать вас... я его извещу... он только утром досуг имеет... "Вот она, фортуна! Сама удача в руки идет!" - молнией мелькнула в начавшей тяжелеть голове Шелихова неясная, захватывающая дух мысль, чем-то связанная с обещанной ему Державиным "ниткой-линией". Природный ум и жизненный опыт подсказали отважному добытчику и манеру и тон разговора в этом обществе. - Благодарствую, Ольга Александровна, за милостивом приглашении. Токмо осмелюсь ли я пред его сиятельством, занятым государственным управлением, скучные купеческие сказки рассказывать да проистекшие из странствований во славу нашей державы убытки и нужды торговые пред ним выкладывать? - вполголоса вопросом ответил Шелихов, ловко подчеркнув этим собственную незначительность перед ослепляющей возможностью говорить со всемогущим верховником, который, несмотря на свою молодость, уже прославился алчностью и стяжательством. - И... милость вашу, благодетельница, тогда токмо принять решусь, - продолжал он с наигранным простодушием, - ежели дозволите дары американской земли на выбор ваш доставить - бобров морских, лисиц чернобурых, песцов серебряных, из лучших лучшие. - Дозволяю, Григорий Иваныч, дозволяю и даже сама спросить хотела, что из Нового Света нам привезли... на бедность, - охотно, с небрежной шутливостью и хохотком откликнулась Жеребцова. Она привыкла к таким приношениям. Они текли к ней отовсюду с тех пор, как государыня приблизила к себе братца Платошу. Чуткий слух, зоркий взгляд и тонкое соображение в оценке любого момента разворачивавшихся вокруг него больших или малых событий, будь то на дворцовом паркете или на зашарканных полах присутственных мест, позволяли Гавриле Романовичу всегда вовремя и кстати принять в них участие. - Не упускай, Григорий Иваныч, нить драгоценную, держись пути своего в американские земли! - ободряюще обратился он к Шелихову. - Гости ждут услышать продолжение подвигов твоих.. В счастливо начавшейся игре Шелихов дерзнул поставить на кон - почему не поставить, ежели принимают! - все, что могло расположить к нему собравшихся за столом, рассказав о пережитых им опасностях и страданиях и о безмерном мужестве и выдержке его товарищей. - Дождавшись, - говорил он, - попутного ветра, снялись "Святители" с "Симеоном" с якорей и пошли к Кадьяку-острову, где живет алеутское сильное племя, называемое конягами. Пятьдесят лет коняги эти не допускали доброй волей к себе на остров наших промышленных и иных каких европейских людей, а кто сошел, там и оставались, побитые костяными ножами и каменными топорами. Так уж повелось в тех местах: то приезжие над ними метятся, всех - вплоть до детей малых - уничтожают, жгут бараборы ихние и добро, что попадя, забирают; то коняги, схитрившись, чужаков при первом случае всех до одного порежут... Нет, думаю, бесчеловечием, как пытались Соловьев и Натрубин, еще лет за двадцать до меня добравшиеся до Алеутских островов, над дикарством верха не возьмешь, древних и свободных владельцев земель этих голым железом к державе русской не приключишь... - Святую истину говорите, мореход. Скотининых везде бьют! Простите, прервал вашу замечательную повесть, - заторопился стушевать свой хриплый выкрик Фонвизин, заметив, как все недовольно взглянули на него. Но это фонвизинское замечание лишь ободрило Шелихова. С поклоном в сторону Фонвизина, на который тот ответил жалкой улыбкой деревенеющего в параличе лица, мореход продолжал: - Из байдар, что окружили наши корабли, влезли на "Святителей" двое алеутов, подошли ко мне с робостью, начали носами о мой нос тереться, - дружбу, мол, хотим иметь. Через толмача нашего с Уналашки, Киквака, словами и знаками вошел я в разговор с ними, и меж нас легло согласие. Мы и запасы посвозили на берег и острожек возвести приступили. Коняги ничему не препятствовали, лишь оглядывали и щупали все, как дети малые... Стал я коняг выспрашивать, какие люди и как живут они на матерой земле. Но коняги говорили про них без охоты и с опаской: земли обширные, лесом покрытые, реки огромадные, горы огнедышащие, вроде все на Камчатку нашу похоже, а люди злые, до крови жадные, к ним попадешь - живым в огне сожгут, с головы врага волосья с кожей снимают, - колошами прозываются... "Один такой, говорят, калгой - рабом по-ихнему - с нами живет". Привели его ко мне. Вижу - не алеутской породы, других статей человек и ростом и поступью: грудь вперед, осанка гордая, нос что клюв орлиный... Выкупить его я восхотел, как он мне на дальнее дело нужный был, а алеуты, приметив мой интерес, цены не сложат. Знал про это индеец тот и что я с ним в родные места плыть собираюсь, - как пес до меня привязался, понимать мы скоро друг друга стали... Одново дня пришел он ко мне и дает понять, что назавтра в ночь, близко утренней зари, алеуты ближних и дальних островов побить нас сговорились - на добро наше зарятся, а "воот" мою - жену, значит, Наталью Алексеевну - тойон, начальник алеутский, Агильхагук в барабору, изба ихняя, к себе заберет - китовый жир ему топить... "Алеуты трусливы, - сказал он еще, - как выдры морские, ты истребишь их, а я с тобой в бою буду. Обо мне не проговорись и виду не подавай, что знаешь, а толмача своего Киквака убей - он тебя продал смерти... а еще лучше пошли его с чем подальше, я его накажу". Послал я толмача Киквака звать домой промышленных с моря, а всех людей собрал думу думать. Мехов драгоценных у нас - богатющий промысел и торговля там были - тысяч на пятьсот, а то и более заготовлено, да запасы всякие, с кораблей перенесенные, лежали... И порешили мы, как один, положиться на милость и помощь божию, не переходить на корабли и дать алеутам для ихней же пользы и вразумления урок. Наталья Алексеевна тоже не захотела на корабль перебраться, сколь ни просил я ее... Слушавшие недоверчиво переглянулись и пренебрежительно захмыкали пред таким проявлением духа женщины простого звания: они хорошо помнили, в каком страхе были их жены и дочери, когда Пугачев рушил помещичьи гнезда. Захваченный воспоминаниями, Шелихов замолк на мгновение, но, почувствовав недоверие и недоброжелательство этих камзольных щеголей и женщин в робах к своей жене, разумной и ласковой Наталье Алексеевне, продолжал строгим, внушительным тоном: - Через то и мне одно осталось - либо победу сыскать, либо смерть вместях встретить! Расставили мы наши фальконеты и единороги так, чтоб с углов острога наперекрест бить нападающих, а внутри разместили шесть единорогов на случай, ежели прорвутся какие алеуты. Запасные мушкеты и штуцеры приготовили, ножи охотницкие булатные, топоры широкие сибирские наточили... Караулы денно-нощные из людей, для виду занятых разной работой, расстановил я, где требовалось... И пришла та зорька по-ночи, которой вовек не забуду! На каждого, - а всего было нас сто тридцать душ, - шло по сту диких, яростных, черной краской войны и смерти раскрашенных... "Туку! Туку косяки - смерть казакам!" - так они русских прозывают, - кричат и через стены острога на головы наши сигают. Одного положишь - за ним десять вырастают... Вижу я: край надвинулся, не сдержать алеутов фузеями да топорами, закричал канонирам своим: "Фальконеты, единороги, пали! На картечь!" В этом месте слова Шелихова прозвучали таким громовым раскатом, что головы некоторых присутствующих сами собой ушли в плечи и по спинам забегали мурашки. А Жеребцова в полном забвении впилась в пылающее лицо Шелихова восторженным взглядом. Как ничтожны были перед этим богатырем все известные ей люди! - Вижу - наша берет! - поторопился мореход закончить рассказ. - Приказал не бить глупых насмерть. "Глуши, кричу, по затылкам обушками топоров, оживут - за науку благодарить будут..." Только слышу крик, - как копье, крик этот в сердце ударил, - она, Наталья Алексеевна, Наташенька моя, кричит, помощь призывает. Темно еще, плохо сквозь мглу предрассветную вижу. Снова крикнула, - кинулся я на голос, добегаю до бараборы нашей главной, вижу - алеуты тащат кого-то, в одеяло обволокнувшн, а сбоку их старшой - Агильхагук - шагает, признал я его по росту, и вижу тут, откуда ни возьмись, человек какой-то в алеутовой парке, как бабр лютый, полосатый, в их кучу прыгает и топором крошить зачинает. Не успел я добежать, Агильхагук сзаду человека этого меж плечей ножом ударил - пал мне под ноги бабр отважный, и я тут же развалил топором алеута мохнатого на полы... Остальные, кто жив остался, попадали лицом в землю, живота просят, а из одеяла Наташенька на грудь мою в слезах кинулась... Закончив рассказ, Шелихов остановился и смущенно улыбнулся, как бы почувствовав вдруг неловкость, что занял у собравшихся так много времени. Но едва он умолк, со всех сторон посыпались нетерпеливые вопросы: - А кто же человек тот был, что жену вашу спас? - Человек тот был калгой, - ответил Шелихов, - из племени колошей, Куч, славный атаутл, воин по-ихнему, из волчьего рода Канука, самого крепкого среди колошей, с горы святого Илии, что от острова Кадьяка лежит верст на триста к югу. Там теперь мы собираемся заложить первый город наш Славороссийск, с сильным управителем Барановым, из каргопольских залешан, Александром Андреевичем... Куча же я колошам не вернул, потому что не мог в тот раз до ихней родины добраться, он и прижился у нас, в Иркутское с нами поехал вместе с аманатами, коих я двадцать мальчиков и двух девчонков с собой вывез грамоте, счету, музыке обучить... Аманатов тех, обучивши, я в родные места на службу компании обращал, а Куч без нас, меня и Натальи Алексеевны, ехать не хотел... Я его с собой вот в Петербург взял показать, каких верноподданных держава русская в землях Нового Света заиметь может, да опасаюсь, не кончилась бы бедой подорожная наша... - На охотника и зверь бежит - на долю морехода все новые авантюры выпадают, - пошутил кто-то из гостей. Гаврила же Романович Державин, любивший громы и водопады не только в поэзии, по достоинству оценил высокий штиль повести морехода, пренебрегая обильным в ней красноречием, которым и сам в поэтическом языке пользовался. Завтра об его вечере будет говорить весь высокий Петербург. Кто знает, может быть, сама государыня-матушка спросит его с милостивой улыбкой: "Каким это монстром, со всех сторон слышу, Гаврила Романыч, угощал ты намедни гостей своих?" Вспоминая тут же пьяную выходку Уитворта, Державин мысленно готовил нужный ответ... Бабье лицо расплылось в широкой улыбке, как будто он сам был героем удивительных приключений своего друга и гостя. И как раз в это время дворецкий Аристарх, которому передали что-то из толпы дворовых людей, глазевших из-за дверей на господский пир, почтительно склонился над ухом Державина и стал тому шептать. До слуха сидевших долетело несколько отрывочных фраз: - "Смерть вижу, - говорит краснорожий, - позовите хозяина моего Шелиха". Понятно так, по-нашему говорит... Умираю, мол, скажите... А потом перья на себя натянул и по-своему, как причитание какое, запел и сейчас пронзительно поет... Досадливо морщась, Державин глядел на насторожившегося Шелихова. Мореход, захваченный воспоминаниями о пережитых опасностях, только сейчас, к стыду своему, вспомнил о верном Куче, отправленном по приезде в людскую и так легкомысленно забытом. - Григорий Иваныч, - отозвался Державин на вопросительно ожидающий взгляд морехода, - там... краснокожий, слуга твой, к себе тебя кличет... Шелихов вскочил, уронив стул, и, не оглянувшись, кинулся к дверям. - Мишка, проводи Григория Иваныча в людскую, заблукает в потемках по переходам нашим, - сказал Державин, направляя вслед Шелихову шустрого казачка. - Карты нет при нем, и звезд, слава богу, через потолок в доме еще не видно, - шутил Гаврила Романович, стараясь шуткой сгладить неприятный конец удавшегося вечера. - И мы, Гаврила Романыч, и мы пойдем! - шумно поднялись со всех сторон подвыпившие гости. - Интересно поглядеть на чудо заморское - красного человека волчьего рода... Cavaliers, engagez vos dames,* - весело гуторила хмельная ватага. Ее радушному хозяину и пришлось возглавить по долгу гостеприимства. Впрочем, Гаврила Романович и сам любопытствовал взглянуть на пока еще живого американского жителя. (* Кавалеры, приглашайте своих дам (франц).) Глава третья 1 Расторопный Аристарх, с несколькими дворовыми, несшими в высоко поднятых руках тяжелые многосвечные канделябры, оказался впереди гостей. Через бесконечный лабиринт больших и малых коридоров и сенец, подымаясь то вверх, то вниз, с шутками, смехом, притворно испуганными вскриками дам, шумная толпа державинских знатных гостей, из которых многие несли бокалы и кубки с вином, как будто устремляясь навстречу приятному и веселому зрелищу, добралась до расположенной в дворовом флигеле обширной и, надо отдать справедливость дворовым людям, чистой и прибранной людской. В глубине комнаты с пристенными скамьями и белыми, выскобленными до блеска столами, на кровати людской стряпухи Степаниды сидел необычайного вида и наряда человек. На нем была длинная, ниже живота, рубаха птичьего пуха с кровавым расплывшимся на груди огромным пятном, уже засохшим по краям. На голове с иссиня-черными волосами, заплетенными в мелкие косички, высился убор из стоячих орлиных перьев. Перья эти были прикреплены к спадавшему с затылка на спину пушистому волчьему хвосту. Ноги облегали кожаные, отороченные по бокам красной тесьмой штаны, заправленные в сапоги из оленьего меха. Кожаный опорожненный мешок, предназначенный для убора, валялся в ногах. Человек сидел прямо, как струна, уставив взор черных блестящих глаз куда-то вперед, словно не замечая окруживших его людей и даже Шелихова, стоявшего рядом с выражением неподдельного горя. Черты коричнево-красного лица американца казались высеченными из камня, и только в крыльях ноздрей орлиного носа, придававшего всему его облику гордое и дикое выраженье, трепетала жизнь. Вдруг он встал, сделал небольшой шаг вперед и вытянул руку, в которой зловеще сверкал длинный и узкий отточенный нож. Толпа хмельных щеголей и нарумяненных красавиц, в высоких, a la Marie Antoinette, обсыпанных серебряной пудрой прическах, отшатнулась и смешалась с дворовыми людьми Державина. Красный человек заговорил гортанным, низким и медленным голосом, прижимая руку к месту, где билось слабеющее сердце. Окружающие люди, как завороженные, слушали звуки незнакомого, схожего с клекотом большой хищной птицы языка. Один Шелихов улавливал смысл заклинаний умирающего, в которых чувствовался своеобразный ритм песни. - Я, Куч, волк, атаутл рода кухонтан* - детей Канука, волка-человека и орлицы морской, - говорю тебе, брат мой, который всегда делился со мной пищей, огнем и табаком: я вижу открытое небо и на нем великий Кицук...** Это знак мне - я должен умереть!.. (* Одно из наиболее воинственных племен ситхинских колошей, имевших тотем с изображением волка и орла. ** Северное сияние.) Ложь никогда не слетала с уст моих, трусости не знала моя грудь. Я не боюсь смерти. Мы часто встречались с ней. Я побеждал ее, теперь ее черед... Вот мой нож. Я даю его тебе, чтобы ты зарезал мне сильного калга. Не оставь меня в новой жизни без слуги. Положи со мной, вложи в мои руки копье, томагавк, лук и стрелы с железными жалами. Сети для рыбы положи мне под голову. Ружье положи со мной, чтобы не остался я в дальнем пути без мяса и рыбы. Сожги меня, брат мой, на высоком костре, чтобы мог я после смерти подойти к огню и не стоять за спинами других, которые греются. Скажи своей воот Наталии... Прощай, я иду... иду... Голос индейца прервался, по каменному лицу пробежала короткая судорога. Закрыв глаза и склонив голову на вытянутые руки, - из них выпал и торчмя вонзился в половицу длинный нож, - Куч, медленно подгибая колени, будто спуская с плеч тяжкую кладь, опустился на пол, лицом вперед, - только так, встречая врага и смерть, умирают храбрые атаутлы, воины из волчьего и орлиного рода кухонтан-колошей. Таким же медленным движением, подавленный сознанием своего небрежения, Григорий Шелихов склонил колени у бездыханного тела краснокожего человека, называвшего его братом. - Уберите руки, Симон Атанас... не соромно вам, а еще барин, на людях такое творить?.. Пустите! - прозвучал в застоявшейся тишине, возвращая всех к привычной действительности, задыхающийся шепот полногрудой Афродитки. Случайно очутившийся около нее Альтести с чрезмерным, очевидно, увлечением пользовался преимуществом тесноты и полумрака. "Тьфу, свинья несытая, басурманский грек", - подумал Державин, заслышав неуместный, приглушенный до шепота голос Афродитки, и резко окликнул развязного сластолюбца: - Альчеста, господин Альчеста! Довольно похабничать! Подойди ко мне, Альчеста!.. - Подумать только, откуда прибыл человек, чтобы помереть в Северной Пальмире!.. Жаль, не уберегли монстра американского - государыне-матушке показать! - понеслись со всех сторон голоса, как отзвуки пережитых впечатлений. - А не пора ли в столовую, к беседе мирной вернуться, сударыни мои хорошие и господа кавалеры? - заключил бодрым голосом хозяин. - Самый раз, полагаю, вином добрым запить тлен жизни человеческой... Григорий Иваныч, пойдем, милый! Аристарх и без тебя тут управится. - Но, увидев лицо поднявшегося Шелихова, досадливо махнул рукой и направился к выходу, во главе заторопившихся покинуть людскую гостей. Выждав, когда последний из господ, опасливо оглядываясь, исчез в дверях, Аристарх ободряюще обратился к Шелихову - тот стоял в тяжелом раздумье: - Не извольте беспокоиться, батюшка Григорий Иваныч, мы это враз спроворим, без шуму захороним. Кому надо с языческой душой канителиться... - Чушь несусветную балабонишь, старый! - резко оборвал его Шелихов. - Крещеная душа слуга и друг мой краснокожий - Кириллом зовут, что значит твердый по-греческому. Преосвященный Михаил, архиепископ иркутский и камчатский, на дому у меня таинство над ним совершил. Обмойте его, уберите, в домовину покладете, и попа позовешь, чтобы все было - панафида, обедня заупокойная и отпевание - по чину, как полагается. - И, вынув из штанов тяжелый кошель, мореход, не считая, сунул в руку оторопевшего Аристарха несколько червонцев. - На требы и прочее... Пойдем, покажи мне, где спать укладешь? Да принеси штоф пенного, для сна, Архипушка, - уже мягко закончил Шелихов. - Вот это хозяин, друг слуге своему. Вишь, как заскорбел душевный человек! - сочувственным шепотом проводили переглядывавшиеся дворовые крепкую фигуру сибирского купца. Он понравился им с первого взгляда. - Понимает и сочувствует нашему брату, кабальному человеку, - по-своему оценили они молчаливо отданный Шелиховым прощальный низкий поклон Кучу. Под ночлег Шелихову отвели красную гостиную, расписанную целившимися из луков во все стороны розовыми толстозадыми купидонами, обвитыми кружевом гирлянд и розовых лепестков. Сразу же, как только вошел, он сел на кровать и начал раздеваться. В голове роились невеселые мысли. Застольный задор державинского ужина-пира и легкий угар многообещающей, необычной приветливости и ласки могущественной барыни Жеребцовой уже исчезли. Шелихов правильно оценил, что может дать ему участие в его деле взбалмошной Ольги Александровны. Но сколь ничтожны наполняющие его заботы и хлопоты пред лицом смерти. Как огорчена будет смертью Куча Наталья Алексеевна! Григорий Иванович знал, что она бережно любила всегда молчаливого, неотступной тенью державшегося около них Куча. "Умер, погиб, за меня кровь свою отдал Куч", - думал Шелихов. Поцарапавшись в дверь, как мышь, вошел Аристарх с пузатым штофом пенного. - Спасибо, Архипушка, за сон принесенный... Иди и ты спать, напрыгался, чай, за день, - поблагодарил он, отклоняя попытку Аристарха помочь ему раздеться. - Утречком, когда поп придет, разбуди меня к панафиде... Лишь только закрылась дверь за старым дворецким, Шелихов наполнил золотистого стекла рюмку, посмотрел через нее на свет стоявшего в головах кровати трехсвечника и, крякнув, разом опрокинул в рот: "За упокой души твоей, Куч!" Но пенник не отогнал одолевавших Шелихова печальных мыслей: "Без времени пропал... Тридцать лет, не больше, было Кучу, и он мертв, а за мной полвека лежит, скоро, видно, и мне туда, иде же несть болезней, печали, ни воздыхания". Неожиданно для самого себя мореход ощутил гибель индейца как потерю некоего залога удачи, живого талисмана. Этот талисман как бы связывал Шелихова с найденной в Новом Свете свободной землей, а с ней - и с затаенными в душе до времени, когда накопятся нужные силы, великими мечтами и планами. Планы и мечты знали пока только он, Наталья Алексеевна и Куч да угадывал, может быть, не показывая виду, зять, Николай Петрович Резанов. Еще и еще, рюмку за рюмкой опорожнял, словно искал истину в пузатом штофе, мореход. Далеко за полночь, проводив последнего гостя и переоблачившись в синего бархата теплый халат, подбитый белкой, Гаврила Романович, с сонным казачком, державшим в руках свечу, вошел в комнату Шелихова. Заслышав его голос за дверью, мореход задул догоравшие свечи и, как был, полураздетый, в сапогах, кинулся на постель. Не было охоты да и не о чем ему разговаривать с Гаврилой Романовичем. - Пш-шел, пш-шел... пш-шел к такой матери! - притворно бурчал Шелихов на оклики Державина. - Ах ты, сибирская душа, не знал я, что ты сему привержен, - добродушно выговаривал понимавший русскую слабость к зелену вину и дружески настроенный государственный муж. - Мишка, разбуди Григория Иваныча, надо ему два слова сказать! Григорий Иваныч, ты не забудь, друг милый, - продолжал он не допускающим возражений голосом, увидев, что Шелихов открыл глаза, - не забудь, что тебе завтра о полудни к фриштыку Жеребцовой, Ольги Александровны, в подобающем ордонансе явиться должно... Платон Александрович на нем присутствовать будет. Она наказывала, чтобы ты его не боялся и беспременно был. Лучшего случая и вообразить нельзя, а меха твои, рухлядь, с которой ты назвался к ней и очень умно подъехал, - она любит этакое - утром пораньше с черного хода к ней доставь, чтобы богатства американские перед Платоном Александровичем тебя делом репрезентовали. Сам на тройке своей прямо к парадному подкатывай, да не забудь камзол надеть и медаль с портретом, жалованную матушкой нашей, повидней где нацепи. Слушай меня во всем, Григорий, я друг тебе, слушай во всем, что говорю, и все сбудется, чего душа твоя пожелает. С Ольгой Александровной церемоний кавалерственных не разводи, бери сразу, что предлагает. Она в тебя по уши врезалась... - Ладно! - коротко бросил Шелихов и откинулся на подушку. Он действительно был в крепком угаре. Державин посмотрел на него, пожевал губами и, не сказав больше ни слова, направился к выходу. 2 Присущее мореходу острое чувство времени подняло Шелихова с кровати задолго до утреннего прихода Аристарха. Просунув с поздним петербургским рассветом голову в дверь красной гостиной, старый дворецкий застал Шелихова разглядывающим из окна занесенный снегом простор державинской усадьбы. - Рано вставать изволите, Григорий Иванович... Отец Сидор, приходский наш, с причтом для отпевания, как приказывали вы, прибыл, да хитер поп, глянул на краснорож... красного слугу вашего, в сумление пришел, сколь я ему ни толковал... - Поставь пред попом гроб, и если не заплатишь - скажет "клоп", - досадливо проговорил Шелихов. - Проведи, Архип Сысоич, к попу-то да раздобудь рассольцу огуречного - жжет в нутре, дышать тяжко... Аристарх, польщенный величанием по отечеству - откуда, скажи, дознался? - во мгновение ока доставил Шелихову освежающего рассольцу, очевидно про всякий случай заранее нацеженного в хрустальный жбан. Сочувственно проследив, как жадно пил мореход, он повел потом Григория Ивановича по лабиринту ходов и сенец державинского дома в людскую. Людская была полна народу. Посреди комнаты стоял на двух сдвинутых скамьях наскоро сколоченный из тесаных досок гроб с телом Куча, на который старанием Аристарха был наброшен кружевной занавес из барских покоев. В головах высился канделябр и горело несколько тонких домодельных восковых свечек, прикрепленных к краям гроба в изголовье. Мореход, идя за Аристархом, намеревался яростно опровергнуть и высмеять сомнения попа Сидора, но под влиянием ли огуречного рассола или торжественного молчания державинской дворни, обступившей гроб, круто положил руль вправо и, сложив лодочкой ладони с зажатым в них империалом,* почтительно подошел к батюшке под благословение. (* Десятирублевая золотая монета того времени.) Испытанный купеческий аргумент Шелихова без труда убедил столичного попа. - Свидетельство господина - рабу всяческое оправдание... Ежели преосвященный удостоил таинством крещения, не нам отказывать в напутствии христианской душе, - здравомысленно вслух произнес отец Сидор, торопливо заправляя на место отстегнутую епитрахиль, под покровом которой исчез империал. Рассеянно слушая отпевание, Шелихов обдумывал дела предстоящего дня и, вспомнив о мехах, еще не отправленных Жеребцовой, и о полученном на сей счет наставлении Гаврилы Романовича, подозвал Аристарха. - Суму кожаную, из всех наибольшую, тесьмою красной прошитую, доставь, Архип Сысоич, сейчас же Жеребцовой, Ольге Александровне. Только распорядись, чтобы не вякали, снесли споро и через черное крыльцо... - Сам представлю, Григорий Иванович, в точности исполню, не извольте заботиться, - с пониманием отозвался услужливый Аристарх и, отдав поклон гробу и спине батюшки, вышел, мигнув следовать за собой двум дворовым мужикам. Через четверть часа тело краснокожего Кирилла-Куча, в сопровождении Шелихова, попа с диаконом и двух дворовых, усевшихся около гроба на расшивные сани, выплыло из распахнутых ворот усадьбы в последнюю дорогу к кладбищу у Московской заставы. "Опоздает к фриштыку Ольги Александровны! - досадливо подумал проснувшийся Гаврила Романович, наблюдая из-за спущенной шторы в спальной съезжавшую со двора убогую процессию. - Чудной человек Григорий этот, но уж истинно из русских русской - без всякого понимания, индейца ради, случай такой упустить готов". Досада Гаврилы Романовича лишь свидетельствовала, как даже широкие и даровитые люди русской империи мало понимали силу и волевое своеобразие народной души. Колумб русский, Григорий Шелихов был типичным русским добытчиком и землепроходцем. Потери, неудачи и опасности лишь пробуждали деятельность, расчет и предприимчивость этого из народных низов поднявшегося русского человека. Отец Сидор понял, что богатый сибирский купец спешит и не погонится за велелепием и чином, а так как и сам изрядно прозяб - поторопился с отпуском. - Во блаженном успении вечной покой подаждь, господи... - с чувством возгласил отец Сидор, отдавая тело Куча болотной ижорской земле. - Со святыми упокой... - простуженным баском отозвался наспех диакон. Глухо застучали о крышку гроба мерзлые комья. Погребальные костры в Северной Пальмире не положены и для самых славных атаутлов Америки. С кладбища, доставив по дороге попа и диакона к их домикам, Шелихов вернулся в тех же расшивных санях. Сунув провожавшим гроб дворовым мужикам целковый на водку, мореход, встреченный у порога Аристархом, прошел в свою комнату и спешно - времени оставалось немного - занялся туалетом. Он волновался - встреча предстояла с капризным фаворитом, рука которого, как казалось Шелихову, держала ключ в будущее... - Все сделал, как приказали, Григорий Иванович, - докладывал Аристарх, помогая Шелихову облачиться в белый атласный камзол и расправляя брыжи кружевного галстука и манжет. - Я уже докладывал Гавриле Романычу пред отъездом их в сенат... Эх, разгладить бы кружевца не мешало, слежались в дороге... Мишка! - закричал он, зная, что за дверями стоит неотлучный при нем казачок. - Мигом доставь сюда Варьку с утюжком горячим! До прихода Варьки старый дворецкий, обнаруживая тонкое понимание людей и обстоятельств, повторил Шелихову доклад, сделанный Гавриле Романовичу. - Как внесли мы суму, откуда ни возьмись сама Ольга Александровна, велят за нею идти и привели нас к себе в спальную... Через короткое время - меня даже изумление взяло - вошли Платон Александрович, в шлафроке, и к сестрице своей по-французски обратились, а оне в ответ как затарахт... заторопятся, слова вставить не дадут - он и обмяк... Разглядывать шкурки начали, в руки берет и даже принюхивает, какие лучше - отдельно в кучку бросает, а она ему со смехом про англица этого... Вытвора... рассказывает. Платон Александрович бровки нахмурили... "Не дам, ничего не дам, ни армии, ни флота! - ручкой взмахнувши, крикнули - и потом: - Это ко мне, Оля, отошли, а к фриштыку, когда американец твой явится, - про вас это, как я понимаю, Григорий Иванович, - дай знать, я выйду". Закончив одевание, Аристарх отошел и со стороны критически оглядел Шелихова. - Теперь, Григорий Иванович, все на вас как надо, хоть к самой... пред самой, - запнулся Аристарх на мысли, испугавшей его своей дерзостью, но, взглянув еще раз на ладно скроенную фигуру морехода, уверенно закончил: - Истинно говорю, не стыдно вам и пред государыни светлые очи предстать. - Эв-ва, хватил, Архипушка, где уж тут с суконным рылом да в калашный ряд, не нам, купцам, на таких местах стоять, - с нарочитым смирением отозвался Шелихов, удовлетворенно оглядывая в зеркало свою статную, преображенную кавалерственным костюмом фигуру. Мелькнула мысль о том, что, поставь их судьба рядом, не уступил бы ни в чем первому фавориту государыни, силачу и красавцу графу Алексею Григорьичу Орлову-Чесменскому, о приключениях которого ходило много фантастических рассказов. В белом атласном камзоле, при шпаге, пожалованной в прошлый приезд вместе с нагрудной медалью - портретом государыни в алмазах, Шелихов выглядел мужем в расцвете сил - типичным сколком не вымирающей в народной памяти породы русских витязей-богатырей. Григорий Иванович с удовольствием подметил простодушное восхищение своей особой в глазах Варьки. Лицо и бархатный голос кружевницы он запомнил еще с банной встречи. - Спасибо, деваха, должок за собой - не забуду, - ласково кивнул он зардевшейся от похвалы пригожей девушке, умевшей в нужных случаях - он прекрасно помнил это - держаться с бесстрастностью китайского божества Будды. - Проводи меня, Архип Сысоич, без тебя не выйду из ваших хором, - подмигнул он Аристарху, подставляя плечи под принесенную догадливым Мишкой белую медвежью шубу. 3 Каурые, отдохнув в тепле и на овсах державинской конюшни, рванули как в степную даль. Только шелиховский ямщик-бурят мог через мгновение остановить их бешеный разбег. Кони замерли перед колоннадой подъезда зубовско-жеребцовского дворца. Рослый гайдук с непокрытой головой вырос как из-под земли перед выбиравшимся из возка мореходом: - Пожалуйте! Ольга Александровна к себе просят... Шелихов не заметил фигуры Зубова, промелькнувшей в ближайшем к подъезду окне второго этажа. Зубов отошел от окна в раздумье, неприятно удивленный вылезшим из возка белым медведем. Игрушечный красавчик питал антипатию к людям большого роста и внушительной осанки. - Что хорошего? Обыкновенный гвардейский солдат! - говорил он в интимном кругу, вспоминая огромного и великолепного князя таврического Григория Александровича Потемкина, своего тогда обойденного, а теперь уже умершего соперника. Платон Александрович, не задумываясь, отослал бы купеческого верзилу обратно к подославшей его старой лисе Державину, если бы не женский интерес, открыто заявленный к ражему купчине сестрицей... В высшем петербургском свете, с легкой руки заграничного острослова, российского посланника в Англии графа Семена Воронцова, сестра Зубова, Ольга Александровна, навсегда прослыла comme un sapajou.* (* Обезьяной (мартышквй) (франц).) Капризный нрав и манеры Зубовой-Жеребцовой лишь закрепили во мнении света авторитет зоологических познаний и наблюдательности Воронцова. Ольга Александровна стала причиной вражды двух ближайших к солнцу фамилий: молодого фаворита Зубова и сиятельного, образованного Воронцова. Масло в огонь подливала протекавшая на глазах у всех затяжная связь "мартышки" с английским посланником при петербургском дворе лордом Уитвортом. История сохранила в фамильном архиве Воронцовых глубинную подоплеку влияния Жеребцовой на брата-фаворита и проявляемой к ней в свою очередь нежности благородного милорда Уитворта. Узы королевской службы и личной приязни связывали Уитворта с Уильямом Питтом-младшим. Питт, лидер вигов - партии английских буржуа, в страхе перед успехами республиканской Франции проделал в последнее время политическое сальто-мортале в лагерь своих недавних противников - "кавалеров" тори, защищавших самый косный во всем мире английский феодализм. В борьбе за сохранение британской монополии в промышленности и торговле Питту очень важно было иметь на своей стороне Россию, которая бы с готовностью согласилась воевать с французскими промышленниками не чем-нибудь, а русскими солдатами. Эту политику при дворе Екатерины II как нельзя лучше можно было проводить, используя интимную связь английского посла в России Уитворта с Ольгой Александровной Жеребцовой. Она, сестра могущественного фаворита графа Зубова, имеет на своего брата влияние, а через него, следовательно, и на императрицу. Оно так и было. Сестрица Оленька, бесстыдная обезьянка, как бы шутя, с хохотком, забавными ужимками и большим остроумием начиняла Платошу уитвортовой мудростью. Не стеснялась она делиться с братом и женскими секретами, применительными к его обязанностям "гениального и милого ребенка"* в интимных покоях престарелой императрицы. (* Так в переписке с Потемкиным Екатерина называла Зубова.) Магическая сила советов и поучений сестрицы помогала Зубову держаться на головокружительной высоте. Он привык ее слушаться и с нею одной, может быть, считался всерьез... Утренний разговор с сестрой задел в душе Зубова самые чувствительные струны. Бесцеремонный намек Уитворта на "бабьи юбки", из кружевной колыбели которых вырастают российские вельможи, пробудил всегда живший в Зубове страх за свое положение: вдруг дойдет что-нибудь до ушей самой да заставит оглядеться и прислушаться? Завистников, подлых душ много, позволь только рот раскрыть - они-то... Бр-р-р! Допустим, поклеп англичанина пройдет незамеченным - пятном только на Ольге останется, - тоже простить ведь нельзя, иначе каждый начнет тебя дегтем мазать... Уитворта из Петербурга придется выгнать, чтоб другим неповадно было... Черт с ней, с Англией, найдем других партнеров! Оленька говорит, купец ее - сущий испанский конквистадор. Он сам и его предприятие, ежели как следует взяться, сулит немалые выгоды. Медведь российский хочет берлогу себе в Америке устроить. Что ж, если для того имеет трезвую голову и понимает, кого и как за помощь благодарить, - можно посмотреть. Подумаем и, гляди, двух зайцев убьем - в Новом Свете милордам английским и купчишкам бостонским покрепче на ногу наступим, а там и дорогу гладкую себе к золоту, к несметным богатствам откроем. Алчность разогревала кровь временщика. В конце своей жизненной карьеры, умирая одиноким стариком в отнятом у Радзивиллов литовском имении Янишках, он оставил состояние в пятьдесят миллионов рублей, В какое-то мгновение Зубов вдруг решил перехватить морехода у сестры - Ольга подождет, пока он хорошенько, с глазу на глаз, у себя в кабинете, прощупает сибирского медведя, чтобы зверь понял, перед кем стоит и от кого удостоился чести говорить... Платон Александрович хлопнул в ладоши и, как был в бухарском халате, в сопровождении двух выскочивших из-за дверей черных арапов в ослепительно пестрых восточных костюмах, увенчанных зеленой башнеподобной чалмой, вышел на мраморную площадку с двусторонней лестницей цоколя, крытой красным сукном, широкой, что улица. Остановившись и взглянув как бы невзначай вниз, Платон Александрович голосом приятным и мелодичным, с французским оттенком чуть в нос, - тем волнующим голосом, которым он читал перед царственной Като* Вольтерова "Магомета", - окликнул поднимавшегося в сопровождении гайдука Шелихова: (* Интимное имя Екатерины в ее переписке с Вольтером.) - Эй, кто там? А-а, это ты, открыватель Америки! Наслышан про тебя, со всех сторон жужжат... Ну, входи, подымайся бодрее, и пройдем ко мне... Здесь прохладно что-то, - зябко повел плечами изящный фаворит, оглядывая в лорнет с ног до головы остановившегося ступенькой ниже морехода. Молча стоявший под графским лорнетом, Шелихов еще острее почувствовал свою отчужденность от этих людей, а гнуть спину перед ними заставляла судьба. Припомнились простые и суровые, полные уверенного в себе достоинства фигуры бостонских купцов и английских шкиперов на вольных просторах океана и у берегов американской земли. Голова морехода, которой он давно определил гнуться пониже ради заветной цели, неожиданно поднялась. Он был поражен роскошью покоев, убранных дворцовой мебелью, гобеленами и картинами, подаренными Екатериной своему фавориту из того Эрмитажа, куда доставляла сокровища искусств обширная агентура из всех уголков Европы, - рубль мужицкой России был тогда в цене. Зубов привел морехода в комнату, из окна которой подозрительный фаворит предварительно высматривал всех подъезжавших к его дому. Эта обширная комната - рабочий кабинет фаворита - была обставлена просто и даже бедно. У наружной стены между двух окон - огромный стол, заваленный книгами и бумагами; разбираться в них был приставлен все тот же Симон Альтести, особо доверенное лицо при Зубове. Весь левый угол занимал двухэтажный иконостас с неугасимой лампадой, горевшей перед образом святой великомученицы Екатерины, работы молодого Боровиковского. Портрет императрицы и образ в иконостасе поражали сходством Екатерины земной и Екатерины небесной. Перед иконостасом стоял обтянутый черным сукном узкий аналой, с псалтирью, развернутой на покаянном псалме царя Давида. Иконостас Зубова оттенял возвышенный идеализм хозяина и, в особенности, религиозный пиэтет его пред высокой покровительницей. Убранство кабинета государыне было прекрасно известно, но она, конечно, не знала того, что поддерживать вечное пламя в лампаде и сметать пыль с псалтири относилось к обязанностям того же Альтести. Над столом, в простенке между окон, висел кусок белого атласа в витой серебряной раме. Посредине поля, окаймленного гвоздиками и бутонами роз, незабудковой гладью, были вышиты слова оды, преподнесенной упоительному красавцу в день его совершеннолетия, пепиньерками* Смольного для благородно-рожденных девиц монастыря: (* Выпускницы институтов.) Monseigneur! Joyau de la patrie, Pour Votre prosperite nos coeurs sont attendries.* (* Ваше высочество! Сокровище родины, Вашим преуспеньем восхищены наши сердца (фращ ).) Очаровательные ручки, вышивавшие на атласе, не теряли связи с предметом своих устремлений через того же Альтести. Разбитной грек, содержавший в Стамбуле "веселый дом", сохранил навык устраивать тайные свидания девиц со своим высоким патроном. В ожидании возвращения временщика Альтести валялся, утопая в подушках, на широкой турецкой софе. Над его головой, увековеченные кистью Григория Лукича Левицкого в знаменитом групповом портрете "Воспитанницы Смольного монастыря", красовались, застыв в прощальной фигуре менуэта, тайные жертвы екатерининского фаворита. - Опять валялся и пачкал софу... Исчезни, нечистый дух! - грубо бросил вскочившему при его появлении клеврету Зубов. Шелихова этот тон насторожил. Альтести держал себя вчера в державинском доме на равной ноге с немаловажными особами, а тут - ни тени человеческого достоинства. - Почто гоните, ваше сиятельство, - понадоблюсь... А с его степенством мы очень хорошо знакомы, и дело купца я знаю от соотечественника моего, Евстратия Деларова, знаю лучше, чем наши колумбы в Иркутском в нем разбираются по приказчичьим отпискам из Америки, - как будто безобидным и нарочито простодушным тоном отозвался Альтести, не трогаясь с места. Зубов заметил, как мореход удивился, услышав имя Деларова. Кляузный и трусливый грек Деларов три года управлял поселениями и делами торговой компании Шелихова на Алеутах и Аляске и только в прошлом году был заменен новым правителем Александром Андреевичем Барановым, о даровании которому государственного чина по должности и для представительства намеревался просить Шелихов. - Видишь, братец, как обо всем мы осведомлены? - не упустил Зубов подхватить вовремя подброшенный догадливым Альтести пузырь для плавания в американских делах. Имя Деларова Зубов услыхал впервые. Невежественный, поглощенный дворцовыми интригами временщик имел самые скудные и сбивчивые представления о подвигах русских добытчиков и землепроходцев, на утлых шитиках добиравшихся до самого Нового Света, но высокое положение обязывает знать и вникать в мельчайшие дела и нужды подданных. К тому же мореход со своей Америкой набежал в руки, как заяц на охотника, - нельзя более кстати... - Выкладывай, купец, товар - Америку свою... Что подойдет и понравится, все откупим, за деньгами и честью не постоим! - шутливо, подделываясь под презираемый в душе "скаредный", как он называл, русский язык, прощупывал Зубов морехода. Большой и тяжелый, с потемневшим суровым лицом, стоял Шелихов перед надменным щуплым юношей, капризно развалившимся на софе. И вдруг в душе его померкли все крепкие мысли, живые слова и яркие краски, накопленные для описания чудного видения - открытой им за туманами океана богатой и вольной американской земли. "Аркан нужен, без аркана с таким не договоришься, - думал Григорий Иванович, не зная, как держать себя дальше. - Душа в ем ежовая - малая и, видать, колючая, а обволочка на ней моржовая: не то что словом - пулей не пробьешь... Помогай, заступница наша Рыльская, на мель не сесть, своего не потерять и для людей найти. Блоху на слюни ловят, а князей на золото... Воюй, Григорий!" - Дозвольте просить, ваше сиятельство, секретного разговора касательно государственного дела странствований и открытий моих, - пророкотал Григорий Иванович голосом, придавшим Зубову на софе сидячее положение. В глазах временщика, до этого скучливо скользивших по комнате, минуя стоящего перед ним Шелихова, отразилось нескрываемое изумление, когда мореход, склонив голову в английском суховатом поклоне и придерживая рукой эфес отброшенной вбок от себя шпаги, притопнув ногой по-военному, еще настойчивее повторил свою просьбу. В голове Зубова промелькнула смутная мысль об Эльдорадо - затерянной в Америке сказочной долине сокровищ. Может быть, сибирский флибустьер нашел ее и хочет поделиться тайной... Взглядом он показал Альтести на дверь и, заметив недовольно-удивленную гримасу на лице грека, прикрикнул: - Исчезни! Да скажи Ольге Александровне, чтоб не ждала меня, вместо себя купца ей, скажи, пришлю... Ну? - с деланным равнодушием обратился он к Шелихову. - Выкладывай свою сказку, только денег за нее не проси... Григорий Иванович меньше кого бы то ни было мог быть подготовлен к пониманию того, насколько русские интересы в Америке оказались вдруг связанными с тем, что разыгралось в его присутствии за державинским столом между Ольгой Александровной и Уитвортом, но чутье добытчика и морехода и в этот раз счастливо провело его через подводные камни не только капризных и зыбких настроений неверной души временщика, но и тех сложных отношений, которые складывались в придворной политике при решении серьезных дел. - Купец я, ваше сиятельство, и сказками не промышляю, - в том же, перенятом от иностранцев, сурово-сдержанном тоне ответил Григорий Иванович, а сам подумал: "Врешь, вьюноша, и деньги дашь, и в компанию попросишься". - Американской землей кланяюся великой государыне, новым царством, как некогда Ермак Тимофеич Сибирью... - Ты задавить нас, Шелихов, хочешь! Мы с Сибирью управиться до сегодня не можем, - с насмешкой в голосе перебил временщик Григория Ивановича. - Вот если бы ты... Персию... - мечтательно продолжал Зубов, зацепившись за излюбленную тайную мысль, развернувшуюся три года спустя в неудачную для России войну с Персией. - На такое дело я бы деньги дал, а Америка... "Эх, лишнее болтнул, Григорий", - подумал мореход, слушая насмешливую реплику Зубова, но... отступить - наверняка проиграть, и пустил в ход последний и опасный козырь, прибереженный на решающий момент игры за волю и долю в будущем. - Англицы и бостонцы о той земле правильнее нас понимают и рыщут вокруг да около наших владений. Полковник ихний Бентам неподалеку от нас на реке Чилкат изрядную английскую фортецию возвел да зачастил к нам с дружбой... По долгу присяги не смею, ваше сиятельство, от государыни тамошних дел утаивать - однажды он, этот Бентам, прибывши в Охотск, после того как мы рому ямайского для знакомства полведра выпили, взял да и выложил, за чем ездил: переходи, грит, господин Шеликоу, - так меня англицы окрестили, - на королевскую службу. Дадим тебе майорский чин, триста солдат, запас огнестрельный, положим на год сто галлонов рому и тысячу гиней жалованья, чтобы ты подвел всю американскую землю под английский флаг. России там делать нечего... - Чем... гм... еще, купец, тебя англицы покупали? - с деланным равнодушием спросил Зубов морехода, вставая с софы. Воображение фаворита разыгрывалось: Уитворт в Петербурге и английский полковник из Америки дословно повторяли друг друга... Заговор? Мы найдем чем огорчить вас, милорд Уитворт... - Подведешь Америку под королевскую руку, баронский титул получишь и, захочешь, губернатором над нею останешься, - без запинки ответил Григорий Иванович. В сущности, Шелихов ничего не выдумывал и не лгал. Такие разговоры и посулы он не раз слышал, сидя за бутылкой рома с мимолетными друзьями - английскими шкиперами и другими искателям приключений на просторах Тихого океана. - Баронет... как, бишь, тебя... Шелихоу? Барон Шелихоу! Уморил, ха-ха!.. Об этом надо рассказать ее величеству, от души посмеется... - Деревянный смешок фаворита не смущал морехода. "Смеешься, игрушечный, а сам давно ли и за какие славные дела графом стал, герой постельный..." Григорий Иванович спокойно, ничем не выдавая своих мыслей, смотрел на вдруг забегавшего перед ним по комнате временщика. Внезапное решение осенило Зубова. Он остановился перед мореходом, запахнул полы бухарского халата и, расставив ноги, процедил голосом важным и строгим: - Покупаю, купец, сказку твою, но много, еще раз говорю, не проси. Сказывай - первое, второе, третье - в чем нуждаешься, да покороче... Григорий Иванович даже опешил от столь, он чувствовал это, пустого и неверного поворота в деле, ради решения которого готовился к долгому хождению по мукам, предполагая обсуждение этого дела в Совете с седовласыми государственными мужами. Без расспросов, без представления обстоятельных сведений, карт и чертежей географических, без издания указов и законов обдуманных разве мыслимо такое решать? Неужто ему, Колумбу русскому, ненужное мерещилось - поставить Великий океан на службу родине, как срединное море российское? И неужли русские люди не будут вспоминать подвига именитого гражданина и морехода Шелихова со товарищи, - вспоминать из колена в колено, когда наступит, а оно обязательно придет, золотое времечко?.. Нет, нет! Этой мысли не могла допустить пламенная душа Григория... Заплошала ты, Россия-матушка, после великого государя Петра Алексеевича - он-то знал, за каким делом Лужина и Евреинова, Беринга и Чирикова и прочих землепроходцев на восход солнца за океан посылал... Голос внутреннего долга и совести, присущий русским людям, со всей силой протестовал против такого "торгово-выгодного" для него, но бездушного, по-птичьему легкого решения судеб родины, завязанных на Великом океане. 4 Захваченный бурным потоком этих противоречивых мыслей, мореход внезапно ощутил острую боль, будто раскаленным гвоздем пронизавшую сердце. Он зашатался, хватая воздух руками в поисках опоры. Еле передвигая непослушные ноги, добрался до письменного стола и здесь плашмя вытянулся на покрывавших стол бумагах. Зубов видел, что с мореходом происходит что-то неладное, но ни одного движения не сделал, чтобы помочь, и только когда Шелихов упал на стол, захлопал в ладоши, вызывая слуг. Зубов, кажется, даже был доволен проявившейся на его глазах немощью морехода. - Помоги ему и вызови доктора, если надо, - равнодушно кивнул он в сторону Шелихова вошедшему вслед за слугами Альтести. Но мореход уже оправился и встал, неловко оглаживая себя руками. Допуская, что Шелихов переволновался в приливе благодарных чувств, Платон Александрович снизошел до того, что вспомнил о необходимости закончить разговор об Америке... - Гм... кх... - кашлянул он. - Так говори, американский барон, в чем нужда твоя ко мне, а то мне некогда, пора ко двору ехать... Досадуя на негаданно накатившуюся слабость и упущенную из-за нее возможность подробно рассказать о нуждах новозаложенных колоний, Шелихов, путаясь и сбиваясь, мешая первостепенное и необходимое с маловажным, заговорил с хрипотой и натугой: - Первое, ваше сиятельство, указ издать о присоединении американской Аляксы и Алеутовых островов к скиптру российскому... Правителя нового послал я туда - Баранова, Александра Андреева... в должности утвердить прошу и чин, равнозначный месту и интересам державы нашей, дать Баранову надо... Денег, ваше сиятельство, прошу из казны государственной в ссуду беспроцентную на двадцать лет пятьсот тысяч рублей на судостроительство, на домы, заведение хлебопашества и прочие нужды... Я реестр составил, дозвольте подать, ваше сиятельство! - Шелихов извлек из заднего кармана камзола и подал Зубову объемистую, исписанную и разграфленную тетрадь "Опись первоочередным коммерциальным, навигационным и воинским надобностям северо-восточной, северной и курильской Торговой Компании". Зубов брезгливо, двумя пальцами, взял тетрадь и, усевшись за стол, начал было читать, скомандовав стоявшему за спинкой кресла Альтести: - Переворачивай страницы, да не спешно... Любопытно, во что колумбы русские Америку нам ставят? - Великий открыватель Америки Христофор Колумбус генуэзский поднес ее испанским государям безденежно! - мгновенно отозвался Альтести и, не угадав настроения патрона, осекся, услышав резкое: - Дурак! Просмотрев несколько перевернутых Альтести страниц и убедившись в скучности и бесплодности занятия - Зубов не понимал назначения большинства предметов, на приобретение которых испрашивались разрешение и средства, - временщик захлопнул тетрадь и, не забыв предварительно осмотреть, по свойственной ему мелочной аккуратности, взятое с подставки севрского фарфора "Фавн и пастушка" гусиное перо, начертал поперек заглавного листа размашисто и не задумываясь: "По высочайшему повелению предлагаю утвердить. Зубов". "Президенту коммерц-коллегии графу Александру Романовичу Воронцову. Выдать по сему двести тысяч рублей ассигнациями. Зубов". "Правителю дел коммерц-коллегии д. с. с. господину Жеребцову. Проверить реестр, особливо в части огнестрельного запаса и корабельного снаряжения. Доложить мне об исполнении повеления государыни. Зубов". - Доволен, Шелихов? - вслух прочитав наложенную резолюцию, спросил временщик. - Премного доволен, ваше сиятельство... только чин положить правителю американских колоний запамятовали и дозволения не дали моряков военных на службу нанимать без перерыва государственной выслуги. - А не боишься, что перед правителем своим и офицерами флота шапку ломать придется? - По нашим делам перед кем только не приходится спину гнуть, ваше сиятельство, - с горечью сказал Григорий Иванович на колкость фаворита. В глазах Альтести промелькнула насмешливая искорка: "Что, патрон, скушал?" Авантюрист готов был видеть в Шелихове собрата по судьбе, заставляющей умных служить дуракам. - С ним, - кивнул Зубов Шелихову на Альтести, - закончишь, чего мы с тобой не договорили, он доложит мне. - И добавил: - Безденежно выполнит... денег не давай, ежели и моим именем будет вымогать... Взглянув на брегетовы часы, стоявшие перед ним в настольном футляре, фаворит встал и поспешно, не кивнув даже головой на прощанье, удалился в смежную с кабинетом туалетную комнату. Опытные руки и изобретательный ум массажиста-англичанина, рекомендованного Уитвортом, куафера-француза и портного-поляка превращали расслабленного и блеклого по утрам красавца Платошу в блестящего вечернего папильона, неутомимо развлекавшего, с помощью советов сестрицы Оленьки, старческую дремоту пресыщенной Семирамиды... Альтести выжидающе смотрел на Шелихова, лицо и фигура которого выражали уныние. - Отложим?! - уверенно спросил Альтести. Авантюрист и сам был не прочь выиграть время, чтобы на досуге прикинуть цену своих услуг и хранившихся у него кляуз Деларова. Америки продаются и покупаются не каждый день. Чего бы он стоил, упустив справедливый куртаж с обеих сторон. - Вам еще с Ольгой Александровной управляться предстоит... - И, не поняв недовольного взгляда Шелихова, поспешно добавил: - О, je ne suis pas jaloux... Acceptez mes sentiments.* (* О, я не завистлив! Примите наилучшие пожелания (франц.).) - Устал... не могу! - невпопад ответил мореход и направился следом за Альтести на площадку лестницы, разделявшую половину Ольги Александровны от апартаментов ее брата. - Вам направо и... прямо в рай! - игриво напутствовал морехода Альтести. Все тот же рослый красавец гайдук, который встречал Григория Ивановича у подъезда, подкарауливал его теперь на площадке лестницы. - Ольга Александровна просят... - Скажи, прошу прощения... занемог, скажи... не могу, не могу... - бормотал Шелихов, отмахиваясь от заступавшего ему дорогу гайдука. Непереносимая боль в сердце снова разгоралась и не давала вздохнуть. Григорий Иванович сходил, шатаясь и оступаясь. Его провожали испуганно-удивленные и сочувственные взгляды зубовских дворовых людей, под разными предлогами пробравшихся в нижнюю гардеробную поглядеть на сибирского купца. Про диковинные приключения купца и об его умершем индейце-слуге, а может быть, и вовсе не слуге, а сыне - кто их знает, этих путешественников, - они уже прослышали от держа-винской дворни, не скупившейся на фантастические подробности. Волоча за собой поданную ему внизу и всех изумлявшую белую медвежью шубу, Григорий Иванович вышел на воздух и, схватив с земли комок снега, сунул его себе под кружевное жабо рубашки - словно на уголь, горевший в груди... Уставясь мутными глазами в бледное и испуганное лицо гайдука, вышедшего следом за ним на улицу и пытавшегося что-то сказать, Шелихов понял вдруг, что этого рослого и красивого парня страшит ожидающая у Ольги Александровны неминуемая расплата за его, Шелихова, невежливое и непонятное бегство. - Посади меня, друг... сам видишь - на ногах не держусь. А Ольге Александровне скажи, что явлюсь по первому приказанию, ежели жив останусь... Гайдук бережно подсадил его в возок и угрюма оглядел верхние окна, в одном из которых увидел госпожу, яростно грозившую ему сжатыми кулачками. Неистова была в своем гневе и расправах Ольга Александровна. Зубовская дворня знала это на собственном опыте. Озираясь по сторонам, рослый малый пришибленно направился с докладом к обманутой в волнующих ожиданиях барыне. Сбежавшая вниз Наташка, бойкая горничная Жеребцовой, неравнодушная к красивому гайдуку, схватила его за руку и плачущим голосом, смахивая рукавом набегавшие слезы, залепетала: - Иди, бегом беги, Стенюшка. У нас ужасть что творится. Все фалфоры побила... За тебя и мне с пяток оплеух досталось... Как смел, кричит, его выпустить! Запорю Степку, на каторге сгною. Господь помилуй, что будет, господи... Стеня, родненькой... Как бык, поставленный к убою, тоскливо поводя вокруг глазами, Степан слушал причитанья девушки. Краска сбежала с румяного черноусого лица. Стецько Голован был вывезен из киевского имения графа Зубова. С барыней, Ольгой Александровной, у него сложились тяжелые, непонятные отношения. Никому столько не приходилось терпеть от ее капризов, как Степану. Заставляя красавца раба служить при своем туалете, во время которого, едва отвернувшись, она меняла рубашки, барыня не упускала случая, чтобы не ущипнуть Степана за неловкость и неумелость его рук. Не раз из туалетной комнаты, наполненной приторными запахами, Степан шел на конюшню и ложился под розги на навоз, расплачиваясь за разбитые пудреницы и склянки с притираниями. Но хуже всего был стерегущий, хищный взгляд кошки, которым барыня провожала каждое его движение... - Иди, Степан, из барской воли не вырвешься, хуже бы не вышло, - как бы угадывая его мысли, проговорил находившийся при гардеробе нижний гайдук Афанасий и с усмешкой добавил: - И ты, Ташка, с ним пройди, может, тебя барыня застыдится - не размахнется... "Фриштык" с мореходом Ольга Александровна, сохраняя за собой выгоднейшие позиции, готовилась провести в своей спальной. Комната, обтянутая персидскими шелками и турецкими коврами, была пропитана запахом мускуса и входивших тогда в моду духов пачули. На стенах висели перекочевавшие из Эрмитажа через братца Платошу картины Ватто, Буше и Фрагонара. В твореньях этих мастеров преобладали сюжеты острые, мифологические и галантные, - все это было в пряном вкусе хозяйки. У стен высились горки с хрусталем, изделиями из фарфора, дерева и кости. Знатоки после осмотра, повертев их в руках, ставили на место с многозначительным: "Гм! гм!" Ольга Александровна обожала свои изящные игрушки и предвкушала удовольствие показать их наивному сибирскому богатырю. Но сейчас нарядной комнаты нельзя было узнать. На полу валялись осколки разбитых безделушек, хрусталя и зеркального стекла. Столик, сервированный Степаном в углу между двух канапе, лежал на одном из них, опрокинутый со всем содержимым. Разлитые вина и настойки зловещими пятнами покрывали голубую обивку канапе, сброшенную скатерть и паркет пола. Такой погром могли произвести только пьяные гвардейцы или спущенная с привязи взбесившаяся обезьяна. Прославленная французская couturiere* мадам Жерве, поставлявшая в дома столичной знати моды и сплетни, не угодив однажды чем-то Жеребцовой, попала в положение свидетельницы неистовой ярости русской барыни. (* Портниха.) Француженка отомстила за пережитый страх и унижение чем могла: в высшем свете Ольгу Александровну Жеребцову, невзирая на всемогущество ее братца, сторонились и обходили comme un sapajou furieux.* (* Как яростную обезьяну.) Но если портниху Жерве защищало звание подданной французского короля, то гайдук Степан, стоявший с помертвевшим лицом на пороге барской спальни, был беззащитен как подданный русской самодержицы. Степан был дворовым человеком графа Зубова, подаренным сестрице Оленьке, облюбовавшей широкие плечи Стеньки и голубые глаза на румяном черноусом лице... Стецько Голован, вырванный из вишневых садов Украины, став среди зубовской дворни Степаном Головановым, уже давно с ненавистью постиг весь ужас бесправия крепостных. Он стоял перед лицом госпожи, вольной в его животе и смерти. - Занедужили господин Шелихов, барыня... Снегом душу примораживали. Вышедши на улицу, ком снегу под рубашку положили, - пытался объяснить Степан Ольге Александровне, бесновавшейся перед ним в чулках: в ярости она не могла найти туфель. - Ему снег, а тебя на угли!.. Розгами запорю, в солдаты сдам!.. На каторгу сошлю, сгною в рудниках!.. Обезумевшая от злобы душевладелица выхватила из обсыпанного серебряной пудрой головного шиньона подарок лорда Уитворта - золотую шпильку, похожую на кинжал, с голубой из индийской бирюзы мухой, и намеревалась выколоть глаз Степану, как тут вмешалась Наташа. Девушка проскользнула в комнату Жеребцовой за Степаном и, притаившись за ширмой у двери, трясясь как в лихорадке, стерегла каждое слово и движение разгневанной госпожи. - Помилосердуйте, Ольга Алексан... барыня!.. Ольга Александровна от неожиданности отступила на шаг и затем неистово закрутила над головой схваченный со стола серебряный колокольчик. - Досифея! Чтоб сей минут явился! - закричала она вбежавшему лакею. Стенька и Наташа переглянулись - что-то недоброе задумала госпожа. Конюшего Досифея, угрюмого и равнодушно-жестокого исполнителя барского гнева, боялась и ненавидела вся зубовская дворня. - Этой... Ташке, - встретила Досифея бешеными глазами Ольга Александровна, - сейчас же обрежешь косу, в людской при всех снимешь, и сегодня же отправишь в симбирскую деревню, я напишу старосте, чтобы отдал ее замуж за Никишку... Наташа, стоявшая перед барыней с низко опущенной головой, всплеснула руками и без сил опустилась на пол. Пастух Никишка, старый, дурашливо-нечистоплотный, злобный горбун пользовался дурной славой в деревне, из которой была взята Наталья. Степан, знавший Никишку по Ташкиным описаниям, сделал невольное движение в сторону барыни, которое не укрылось от ее взгляда. - А этого на конюшню... сто... нет, двести... двести розог всыплешь! - закричала барыня. - Со всей строгостью, и солью присыпать... На ночь в подвал посади, а утром еще раз выпорешь и отвезешь к полицмейстеру, я и о нем сама напишу, его в Сибирь надо, в солдаты навечно, чтобы и там меня помнил!.. Да не забудь, Досифеюшка, квитанцию рекрутскую взять - мне доставишь... После этого мартышка почти успокоилась и подошла к зеркалу взглянуть, как отразилось на ней перенесенное волнение. Степан и Наташа в безнадежном молчании смотрели на охорашивавшуюся перед зеркалом барыню. - Пошли! - махнув рукой на дверь, деловито бросил Досифей. Соприкосновение Шелихова с жизнью и нравами столичного общества принесло, таким образом, печальный и неожиданный конец любви Натальи и Стеньки - людей простых и далеких от целей и действий открывателя Америки. Размолвка за державинским столом между Уитвортом и Ольгой Александровной имела некоторую связь и с другими, более значительными событиями. Эта размолвка совпала во времени с поворотом зигзагообразной высокой политики императрицы, отразившейся в конечном итоге и на дальнейших судьбах всего шелиховского предприятия. Разрыв связи английского посла с Ольгой Александровной, умело и незаметно внушавшей своему брату-фавориту все те же мысли и желания, которые Питт-младший передавал через Уитворта, Екатерина использовала по-своему - она охладела в своих дружеских чувствах к Англии. Для Питта это тем более было досадно, что английская политика, душившая континентальную промышленность и торговлю под предлогом борьбы с французской революцией, все больше стала вызывать сопротивление России. При такой обстановке Екатерина отказалась в конце концов от намерения послать русских солдат в Париж на обуздание гидры революции. Ход дел сложился вскоре совсем не так, как хотелось бы Англии, - не только было снято запрещение на ввоз в Россию французских товаров, но и сборы за вывозимые в Англию хлеб, пеньку и сало оказались повышенными. Глава четвертая 1 Встретив Григория Ивановича, Аристарх увидел, что с полюбившимся ему и всей державинской дворне человеком случилось что-то неладное. Позванные люди бережно провели морехода в дом, на пороге которого их уже ждал обеспокоенный Гаврила Романович, незадолго перед тем вернувшийся из сената. - Бережливо... эй, вы, бережнее ведите! - покрикивал Гаврила Романович, теряясь в догадках по поводу неприятной оказии. Не вышло ли чего худого - унеси моя печали! - между Григорием и Платоном Александровичем, от этого враз дождешься... - Сердце схватило... жжет - мочи нет, - проговорил Шелихов, заметив наконец перед собой встревоженное лицо Гаврилы Романовича. - Заложить мои сани!.. Ты, Аристарх, сам езжай за господином Роджерсоном, проси моим именем срочно пожаловать... Ан нет, пошли кого потолковее, я письмо передам, а ты проберись в зубовский вертеп и разведай досконально, что там приключилось, и ко мне... Живо! Часа через два в дом Державина прибыл популярный в высшем свете собственный ее величества лейб-медик сэр Реджинальд Роджерсон. Дородный медлительный англичанин заслуженно пользовался славой искусного лекаря, несмотря на то, что щепетильно избегал шарлатанских приемов и поражающих воображение лекарств медицинской науки своего времени. Чуть ли не целый час осматривал и выслушивал сэр Роджерсон уложенного в постель морехода. Доктор заинтересовался приключениями больного, о которых ему рассказал Державин. - Very well!* Очень карошо... Горячий артрит!.. Он пил много виски и джин... Лечение? Строгий диэта и лежать, еще лежать и еще лежать - conditio sine qu non!** Полезно випустит немного кров... Лекарстви? - задумчиво и сомнительно протянул Роджерсон. - Никакой лекарстви... Давайте мне знайт здоровье этой славный капитан... (* Превосходно (англ.) ** Обязательное условие (лат.).) Две недели пролежал Григорий Иванович в красной гостиной державинского дома, борясь со смертью, притаившейся в натруженном сердце. Гаврила Романович, получив вечером того же дня через Аристарха представление о разыгравшихся на половине Ольги Александровны событиях и уверясь, что они ничем не угрожают его личным отношениям с Зубовым, окружил своего сибирского дружка внимательным уходом. Две недели от постели Шелихова не отходила ни на шаг определенная Аристархом в сиделки кружевница Варька, и сам Аристарх не упускал случая в каждую свободную минуту проведать больного. Ежедневно, иногда и дважды на день, к нему захаживал Гаврила Романович, урывая минуту от дел и гостей, не переводившихся в его хлебосольном доме. - Лежи, лежи да помалкивай, Григорий... отдышишься, будет время - поговорим ужо... Я скажу Аристарху бруснички тебе подать, - с добродушной улыбкой торопливо бросал Гаврила Романович и исчезал на призывные звуки роговой музыки, доносившиеся до постели Шелихова. В конце второй недели, когда Григорий Иванович начал уже вставать, к державинскому дому неожиданно и без приглашения подъехал сэр Роджерсон. - Сидяйте, сидяйте, капитан, - дружески остановил он вставшего от окна навстречу ему морехода, - я хотел проверять, как ви здороф, и приекал... дать вам совет на дальши жить... Я нашел у вас сериозни беспорядок - еще один такой пароксизм и ви будете плавайт в безвестни океан... Виски, джин ни-ни! Плавайт Америкэн - ни-ни! После вторичного и последнего осмотра Роджерсон разрешил Шелихову приступить к делам. - Какое, ах, какое здоровье поглотила ваша жизнь! - сказал англичанин, прощаясь со своим случайным пациентом и помахивая без всякого смущения связкой драгоценных шкурок белых песцов, поднесенных ему мореходом в благодарность за лечение и правдивый, как он сам смутно чувствовал, хотя и бесполезный прогноз. Вечером того же дня к Григорию Ивановичу забрел, не зная, куда себя девать от скуки, Державин. Жизнерадостный поэт после смерти жены не любил оставаться один. Гостей в этот вечер не было, он и решил навестить Шелихова. - Наконец-то выдался свободный часок поговорить о планах твоих, Григорий Иваныч... С Платоном Александровичем, слышал я, ты все уладил. Пригодилась нить путеводная, которую я тебе в руки вложил, - говорил Гаврила Романович, заметно напирая на собственное "я". - Поедешь теперь в Иркутск, положив Америку в карман... Помнишь, обещал я тебе, Григорий, все получишь, чего душа твоя пожелает? На мое и вышло... Ну, расскажи-ка, расскажи, что от жмота молодого выцарапал... Ох, тяжел Платон Александрович, хуже гостинодворского лабазника... Таврический князь, покойный Григорий Александрович Потемкин, перед этим поистине водопадом щедрот изливался... - Ничего не достиг я, Гаврила Романович... Читайте, вот! - и Шелихов подал Гавриле Романовичу извлеченную из кармана висевшего на кресле камзола тетрадь американского устроения, с наложенной поперек резолюцией Зубова. - "По вы... высочайшему повелению... пред... предлагаю... ут... вердить", - еле разбираясь без очков, читал Державин. - Ишь, кутенок, сколь много на себя берет, силу, верно, чувствует... Скажи пожалуйста, как уверен, - ворчал, качая головой, Державин, но остался верен основному правилу своей жизни и с улыбкой сказал: - Не будем судить промысел божий, Григорий Иваныч, нам что... наша изба с краю... Помнишь, ежели читал, стих мой "Вельможа"? А ты, второй Сарданапал, К чему стремишь всех мыслей беги? На то ль, чтоб век твой протекал Средь игр, средь праздности и неги? Чтоб пурпур, злато всюду взор В твоих чертогах восхищали, Картины в зеркалах дышали, Мусия, мрамор и фарфор? Читая свои стихи, он их по моде времени почти что пел... - Не любит Платон Александрович виршей моих - по сей день "Водопад" забыть не может. Страсть ревнует он Потемкина! - и голосом, натужным от возбуждения, Гаврила Романович продекламировал пышную строфу, где было сказано о Фирсе. В этом Фирсе, сиречь Терсите, прославленном лгуне и трусе "Илиады", Зубов, захвативший власть, принадлежавшую Потемкину, якобы узнавал себя. ...Алцибиадов прав! - И смеет Червь ползать вкруг его главы? Взять шлем Ахиллов не робеет, Нашедши в поле, Фирс? - увы!.. - Во-о, то-то и оно, Гаврила Романович! - живо откликнулся мореход, неожиданно обнаруживая способность к пониманию литературных выпадов Державина против зла, просачивавшегося через все поры народной жизни. - Все у нас в Фирсовых руках... лучше от них подале стоять и милости ихней не искать, не то они и Америку мою к своим рукам приберут, руки у них загребущие... Державин, раскрывши рот, изумленно глядел на Шелихова. - Опять ты ересь порешь, Григорий Иваныч... Чужой кто услышит, по головке не погладит за этакие речи... А ты подумал про отечество свое, Русь-матушку, державу российскую? Сойдете вы на вольный берег, двести, пятьсот, ну, тыща удалых головушек. Кто вы, чьи вы, чей флаг над домами своими подымете? Губернии Нетевой, Тараканьего княжества, герб государственный - кистень с лаптем... Эх ты, Емеля! - пренебрежительно улыбнулся Державин, как государственный муж, поучающий стоящего перед ним дикаря. - Русское подданство тебя отяготило и твоих оглашенных с тобою... Нет, Григорий, в наш век нового царства не построишь с шайкой очуманелых добытчиков и беглых рабов... Если не соседний какой краснокожий царек вас перестукает, так англицы заберут, испанцы, голландцы, любая из мореплавающих наций, имеющая подмогу с родины. Сумлеваюсь, чтоб они всех вас в губернаторы и купцы произвели, а если и пообещают для приманки, то все едино, только надобность минует, в солдаты, в матросы, в холопы поверстают безродных, безотечественных людей... Ей-ей, правду говорю! По унылому лицу Шелихова Гаврила Романович видел действие своей отрезвляющей речи и охотно продолжал громить ересь, обуявшую человека, которым, по его мнению, могла бы гордиться Россия. - Америка поделена... Америкой, Григорий, англицы владеют да новоявленная американская штатная республика... даже мы ее признали!.. Да кое-где испанцы еще держатся - этих не будем в расчет брать. Но англицы либо бостонцы беспременно вас сожрут, а Россия, отечество, скажет: "Туда им и дорога, изменникам и предателям отечественного интереса!" Неужели такой памяти добиваешься в потомстве, Колумб росский? - патетически воскликнул Державин, увлеченный собственным красноречием. - Забыл, что и твою державу аляксинскую защищать нужны пушки, солдаты, ружья, амуниция, огнестрельный запас - порох да пули!.. Кто же тебе их даст? Англицы, бостонцы, которым ты и сейчас бельмом в глазу сидишь? Или Россия, отечество, от которого ты отрекся? За англицами стоит король и Англия, за бостонцами - Штаты Американские и их президент... Георгием Вашингтоном зовут, слыхал про такого? - Слыхивал, - вяло ответил мореход. Гаврила Романович, сам о том не догадываясь, обнажил все затаенные шелиховские до конца не выношенные думы и одну за другой разбил, растрепал до пустой, как оказывается, середины. Как утопающий за соломинку, мореход ухватился за упомянутое Гаврилой Романовичем имя Джорджа Вашингтона, славного вождя недавней, победоносно закончившейся войны "бостонских" американцев за независимость обрабатываемой ими земли. Смогли же они сокрушить тиранию английских владетельных лордов... - А как же, Гаврила Романович, разъясните мне, хлебопашцы, ремесленники и купцы на восточной стороне Америки побили генералов и войско английской короны, волю полную и права человеческие себе и потомкам своим завоевали?.. За ними никто не стоял, а отечество ихнее, Англия, мачехой над ними изгалялось... - На кого равняться вздумал, Григорий! Бостонцы двести лет терпели, силы копили... У них, когда они на мятеж поднялись, пять миллионов народу было, они в армию миллион набрали! - В понимании Гаврилы Романовича Соединенные Штаты Северной Америки, несмотря на признание их правительством Екатерины - в пику Англии, оставались сомнительным продуктом мятежа и измены. - Англия, - говорил Гаврила Романович, - в войне с французами чего только туда не навезла, какие только арсеналы и крепости там не воздвигла - пушки, амуниция, порох! Они изменой сколько добра захватили, выждали время подходящее. Вот чем бостонцы взяли! Только не верю я, чтоб они лучше нашего зажили... Заведутся через малое время и у них дворяне поместные, хуже будут менялы и лавочники, когда в знать вылезут... Помяни мои слова, доживем - сам увидишь!.. Но лицо Шелихова вдруг просветлело, в глазах исчезли напряжение и задирчивая озлобленность. "Переломал ушкуйника", - с удовлетворением подумал Державин. А "ушкуйник", передумывая сказанное Державиным, сделал неожиданный для себя вывод: "Терпеть надо, силу копить, а там видно будет", - и радовался этой мысли, как ценной находке. - Правильно, - воскликнул он, - вот как правильно сказали, Гаврила Романович!.. На всю жизнь и во всех делах вашим научением руководствоваться буду. Я и сам так думал, но до концов не добирался. Вовек не забуду! - Нигде, кроме отечества, доли не найдешь, Григорий!.. Ты знаешь, я неправды не терплю... Через то и враги мои, сколь ни ярятся, не в силах меня погубить. Государыня знает, что не лжив язык Гаврилы Державина, и ценит за то, что сама говаривала - "горяч и в правде черт", за то же и к виршам моим снисходит и под защиту всегда берет! - И с плутоватой усмешкой Гаврила Романович, театрально взмахнув рукою в перстнях, проскандировал: ...Снисходишь ты на мирный лад, Поэзия тебе любезна, Приятна, сладостна, полезна, Как летом вкусный лимонад. - Вот, учись, Григорий Иваныч, - с неожиданной серьезностью сказал Державин. - Подвиги, истинно геройские дела в наше время тоже подавать надо, как вкусный лимонад... Жаль, не слыхал ты, как Александр Васильевич Суворов о победах своих докладывает - ку-ка-ре-ку! - Перед кем же Суворов кукарекать о своей доблести принуждается? - наивно спросил не искушенный в загадках жизни высоких сфер мореход. - Перед самой... перед государыней-матушкой! - живо ответил Гаврила Романович и, спохватившись, добавил в пояснение: - Чудак он преестественный, Александр Васильевич, всегда коленце какое ни на есть выкинет... Ничего не поделаешь, братец, не лимонад, так квас