Нашел дурака через тайгу деньги возить. В мешках довольствие дорожное и спирт для сугреву, а для любителей чужих денег - вот они, тульские пряники! Из них за двадцать шагов медведя без промаха уложу, если что-либо замечу, - ответил мореход и будто ненароком высунул из-за пазухи длинные дула тульских пистолетов, лежавших всю дорогу на груди - под руками были бы. - Пряники твои что! - белозубо ухмыльнулся ямщик. - Токмо ежели на лихих людей и вправду наскочим, ты их пряниками своими не раздражнивай - отдай без спору спирт и довольствие и спасен будешь. Зимой за спирт, за хлеб-мясо варнаки сибирские, глядишь, помилуют, не зарежут дорожного человека. - Гони, гони, до наслега не близкий путь. До вечерней звезды добежишь, кружку спиртного, так и быть, поднесу, - заминал мореход неприятные дорожные разговоры и покрепче укладывался на кожаный баул, помещенный в головах, до отказа набитый ассигнациями и жаркими червонцами, взятыми на жизнь и расходы по делу в Петербурге. За Ачинском выбрались на бескрайную сибирскую равнину, которая раскидывалась к востоку от рек Тобола и Оби. После трудной езды по ухабистым сограм, заваленным снегом, Шелихов взбодрился. Бесконечные обозы тянулись по увалам стародавнего сибирского тракта на Тюмень, а дальше к Ирбиту и за Урал в Макарьев, Москву и даже в Петербург. На равнине, пусть далеко отстоят друг от друга сибирские села, можно не бояться нападения лихих людей из засады в таежных завалах. - Распустил вожжи! - все чаще прерывал Шелихов жалобы ямщика на скудость сибирской земли и алчность купцов, гоняющих обозы по этакому морозу, и прикрикивал, подражая знакомой ему фельдъегерской манере: - Гони, я по казенной надобности еду, нет охоты слезы собирать! А не по душе собачья жизнь - брось все и в Охотск к океан-морю пробирайся... к Шелихову... Слыхал о таком человеке? Он тебя в Америку отправит - там всласть заживешь... три жены будет... Заруби на носу, дуралей немаканый: в Охотск к Шелихову и... в Америку! Тамо приставов, старост и попов нет и никакой веры не спрашивают... Заметив интерес к своим словам, мореход до перевала через Урал не упускал случая, не называя себя, поманить задавленных нуждой и бесправием людей волшебной страной. Но, перевалив Урал, Шелихов прекратил, как позже говаривал, "вербовку". На западной стороне Урала начиналась подневольная, закрепощенная Русь дворян и приказных. Шелихов остерегался поскользнуться в сношениях с нею, боялся обвинения в воровском сманивании. Миновал Казань, с перепряжкой лошадей, и узнал мимоездом, что старый знакомец, блестящий гвардии господин поручик Державин, много лет уже не наезживал в родной город, а прежние знакомцы - семейство мануфактуриста Осокина - выбрались в Петербург после несчастья... Что за несчастье, Шелихов не хотел расспрашивать встреченного на постоялом дворе осведомителя - пьяного приказного из губернского правления. В Нижнем Новгороде, ревнуя к славе знаменитых людей из купечества, Шелихов задержался на два дня, чтобы посетить на городском кладбище безвестную могилу, в которой якобы похоронен большой человек народа русского - Кузьма Минин, сын Захарьев-Сухорукий. Григорий Шелихов навсегда запомнил и хранил в своей памяти слова "Истории российской с древнейших времен..." Василия Никитича Татищева, приписываемые им "гражданину" Минину. И теперь, стоя перед указанной ему безвестной могилой, с убогим, вязанным из бересты крестом, Григорий Иванович, сняв с головы малицу, шептал врезавшиеся в память слова, думая о своей российской Америке: - "Православные люди, похотим помочь Московскому государству, не пожалеем животов наших, да не токмо животов - дворы свои продадим, жен, детей заложим... И какая хвала будет всем нам от русской земли, что от такого малого города, как наш, произойдет такое великое дело..." Славороссию к ногам России положить - вот моя клятва, Кузьма Минич! - воскликнул Шелихов в тон мининскому призыву к патриотизму россиян. После посещения могилы Кузьмы Минина Шелихов в тот же день выехал по тракту на Москву. В Москве также не погостил. Отслужил в часовне чудотворной иконы Иверской божьей матери, что стояла в проходе на Красную площадь, молебен за успех своего дела в Петербурге и через Тверь - Валдай - Чудово двинулся в столицу. - Молодец Гриша! - похвалил себя Шелихов, покрывая последние версты перед въездом в Петербург. - Ничего худого про тебя не скажешь, на полатях в пути не отогревался, на постоялых дворах чайком не баловался, за два месяца, худо-бедно, шесть тысяч верст проскакал, а расскажешь - не дадут тому веры кавалеры столичные! Завернуть прямо с дороги на двор к Соймоновым, к которым имел письмо от Селивонова, Шелихов не решился и остановился у казанского своего знакомца, сына первейшего в России суконщика, Ивана Петровича Осокина. С Осокиным Шелихов вел дружбу, а с фирмой - торговые дела. - Каки-таки новы вести и дела завелись, выкладывай! - обратился Шелихов к хозяину, садясь после первых приветствий за стол с огромным серебряным самоваром на парчовой скатерти. - Батюшка волей божьей... - начал хозяин, щеголеватый, не по-купечески одетый молодой человек в парике, с какими-то чудными двойными стеклышками, прикрепленными к костяной ручке, с которыми он не расставался и поминутно подносил к глазам. - Умер? - живо подхватил Шелихов, припомнив строгого, но хлебосольного, гостеприимного фабриканта сукон. - Мученической смертью... Заспорили мужики - сукновалы и трепальщики шерсти - в который раз о деньгах и харчах плохих... разве этот народ бывает доволен! Батюшка, правду сказать, крутенек был - ударил какого-то палкой: не горланьте, мол, смерды... Ну, они и бросили его в чан с поташем горячим! Войска вызывали усмирять иродов сиволапых, кнутом учили и в Сибирь немало народу погнали. Только что с того, нет родителя! - вздохнул наследник и поднес стеклышки к глазам, чтобы скрыть искорки радости от того, что так неожиданно стал хозяином огромного дела. - М-да... конешно, бывает такое, - раздумчиво произнес мореход и, потеряв охоту продолжать разговор, попросился отдохнуть с дороги: с завтрева, мол, по хлопотам своим начну мотаться... Предстояло еще раз хорошенько продумать, откуда начать, кому что сказать, кого и о чем просить можно. Роскошная обстановка дома Осокина, снятого за бешеные деньги у безвыездно проживавшей в Италии княгини Барятинской-Гольдштейн-Бек, и изменившаяся внешность Осокина, предложившего ему во время чаепития шипучего французского вина - названия его Шелихов так и не упомнил, - породили тревожное беспокойство. Сумеет ли он найтись и держаться с большими людьми столицы, как того требует важность дела, ради решения которого очутился он здесь, одолев такие пространства? За подсчетом в кровати географических миль моря и суши, пройденных им в жизненных скитаниях, мореход и уснул. На другой день поутру Шелихов, с не изменяющей ему верой в удачу, кинулся в глубокие водовороты столичного моря. Среди праздников и затей пышного царствования Екатерины II Америка Шелихова и русские интересы в этом далеком и свободном уголке Нового Света встретили дурной прием у больших и малых, пустых и серьезных людей. Вершители судеб Екатерининской империи, включая самое царицу, прошли мимо уже многих славных изобретений того времени, на столетие опередивших техническую мысль Запада, - не заметили ни Ползунова, с его первой в истории паровой машиной, ни Кулибина, после смерти которого осталось тридцать семь неиспользованных ценных изобретений, ни Фролова, конструктора и строителя сложных гидротехнических установок, построившего в 80-х годах на Урале металлургический комбинат, приводившийся в действие силой воды; главные вельможи, правители страны, пренебрегли даже великим зодчим Баженовым и круто расправились с Новиковым и Радищевым. Пламя Пугачевского восстания, несмотря на пятнадцатилетнюю давность, оставило неизгладимый след в сознании правящей верхушки русского общества. Любой общественный почин, если он мог вызвать интерес и сочувствие народной массы или если он зародился среди людей "подлого звания", порождал скептическое отношение и заградительные рогатки сверху. Почин малых людей мог рассчитывать на одобрение только в таких делах, как введение новых фигур полонеза или новой комбинации шитья золотом и драгоценными камнями парадных камзолов и роб, одобрялись все пышные растраты средств, создававшихся закрепощенным трудом. В вековой борьбе с врагами русский народ воспитал в себе самоотверженное чувство подчинения своих дел и начинаний государственному началу. Это государственное начало, как казалось людям, олицетворялось государем, а дедовские рассказы о петровских временах подкрепляли представления о том, что народное благо действительно является единственной целью дел и мыслей государей. Так понимал назначение царствующих особ и Григорий Шелихов, человек крупного масштаба и живого ума. Увлеченный своими широкими планами, он, самообольщаясь надеждами на внимание короны, упорно искал государственной связи собственных и народных интересов в вершине государства - во дворце, не замечая, что дворец этот отгородился и от народа и от его выдающихся людей неприступной стеной царедворческого этикета. Шелихов не понимал да и не видел непроницаемого царского окружения - людей случайных, равнодушных и даже враждебных его целям. 2 Осенью 1787 года Турция, подстрекаемая Англией, Швецией и запутавшимся в собственных делах французским королем Людовиком XVI, объявила войну России. В Иркутске поначалу об этом прошел только какой-то смутный слух. Вести о войне были столь глухи, что, приехав в Петербург, Шелихов растерялся: он даже и не подозревал всего коловорота уже развернувшихся событий. Он и представить себе не мог, с какими непреодолимыми преградами столкнется в столице при попытке получить аудиенцию у царицы: как-никак он клал к ее ногам огромную, открытую им часть Нового Света! Понадобились две недели пребывания морехода в столице, чтобы он наконец кое-что уразумел. В присутственных местах и передних высоких вельмож Шелихов тратил часы и дни на бесплодные усилия вызвать внимание начальства к тому кладу, который он привез в столицу. Он искал покровителей и их поддержки, чтобы предстать перед самодержицей, а его выслушивали с улыбкой или просто с обидным хохотком: забавно, мол, врешь - и, едва кивнув головой, выпроваживали. Шелихов мало-помалу стал проникать в нравы чиновных людей. Без случая, понял он, ходу не найдешь - и прекратил выжидательное сидение в приемных. Все надежды мореход возложил теперь на возвращение с олонецких заводов председателя берг-коллегии генерал-майора Михаила Федоровича Соймонова, сына покойного основателя штурманского училища в Охотске. Соймонов, по словам Селивонова, единственный в Петербурге человек, способный оценить сделанные Шелиховым для России приобретения, к тому же он известен государыне и дружен с председателем комиссии по делам коммерции графом Александром Романовичем Воронцовым. Попасть же к государыне-матушке и впрямь было трудно не только какому-то сибирскому купцу-мореходу, а и гораздо более важным особам. Воинственное настроение и военные дела, как и неотложные литературные занятия, поглощали дни и недели государыни императрицы так, что для приема частных лиц времени у нее не оставалось. Об этом неопровержимо свидетельствовали и записи в "Дневнике" ее секретаря Александра Васильевича Храповицкого. Прирожденный царедворец, Храповицкий был приближен царицей к престолу нарочито для истории. Тонко понимая возложенную на него задачу, Храповицкий находил случаи забывать свой дневник на секретарском столе, и царица, читая его, могла проверять, сколь беспристрастно отражает ее современник в зеркале истории. "...Пойти с добрым ветром и сильными пушечными выстрелами, - будто записал Храповицкий напутствие царицы адмиралу Ушакову на объявленную Турцией войну, - приветствовать великого султана и его недостойных советников с добрым утром". И далее запись о выраженном царицей удовольствии по поводу придворного праздника, данного после того, как Суворов сбросил под Кинбурном турецкий десант в море: "...Говорено с чувствительной признательностью о народе, что в 25 лет приобрела доверенность. Никто теперь при начатии войны не унывает, все военные охотно идут в сражение". В феврале Соймонов вернулся в Петербург, и Шелихов в тот же день отправился к нему. Морехода принял суровый, плечистый генерал, истый сибиряк, закаленный сибирскими морозами. Прочитав письмо Селивонова, поданное мореходом, генерал отодвинул, не рассматривая, выложенные Шелиховым бумаги и карты в сторону, и пробурчал дружелюбно: - Садись, голубчик, и обскажи попросту, своими словами, что испытал, видел и сделал купно с товарищами по плаванию... Кстати, много ли у тебя из первооткрывателей людей в живых осталось? Последним вопросом Соймонов дал тон беседе, и Шелихов понял это. Генерал с живым интересом выслушал полуторачасовой доклад Шелихова об Америке и планах на будущее. Особенно понравился генералу "страдалец Сысойка", поросенок, завезенный Шелиховым из Охотска в Америку, которому, пока он пришел в возраст, хищные и назойливые американские вороны "кокатокли" общипали закорючку хвоста и уши. - Гляди, это тебе предупреждение, - заливался смехом Соймонов, - не оторвали бы тамо и вам хвостов... Так, так... Хочешь, говоришь, просить государыню границы поставить английским судам и других держав, а еще просишь дозволения компании завести торговлю с Японией, Китаем, Кореей, Индией, Филиппинскими и прочими островами, по Америке же с гишпанцами и с бостонцами? - ухватил Соймонов существо замыслов и намерений Шелихова. - А еще обнадеживаешься испросить у ее императорского величества помощи в пятьсот тысяч рублей и судна из Охотского порта, под залог от компании. И немного ты просишь, а не пройдет! - с сожалением развел руками генерал. - Одну войну уже имеем и знаем, что Англия в ней мутит, потому воевать с Китаем или еще каким народом побоимся... Великие мастера английские лорды и купцы интриги политические плести! Ну, да ничего, ничего, бог не выдаст, свинья не съест... Ты духом не падай, - утешил Соймонов морехода, - держись своего курса, а я поговорю с графом Воронцовым и Безбородко, Александром Андреевичем, этот силен сейчас при государыне, выхлопочем тебе прием и вспоможение. Через несколько дней после этого разговора в "Дневнике" Храповицкого появилась запись, которая, отразив мгновение высочайшего внимания к сибирским делам, несомненно подняла бы увядшие надежды морехода, если бы Шелихов мог прочесть ее. "1788 года, дня 10 февраля. Читали донесение Парфентьева на Якобия. Велено, чтобы Шешковский доложил..." "По иркутским делам указы подписаны", - неделей позже подобострастно отметил Храповицкий результат высочайшего внимания к нуждам Сибири: генерал-поручик Якобий заменен генерал-поручиком Пилем. Но в судьбу дела Шелихова эта перемена никаких изменений не внесла, несмотря на то, что генерал-губернатор Пиль особенно ревностно и лично, а не через Селивонова, поддерживал последующие попытки морехода добиться государственной помощи. Проживая у Осокина, Шелихов изнывал в унылом бездействии, топя тоску и отчаяние во французском шипучем вине. По вечерам молодой хозяин, сорвавшийся с узды после смерти родителя, таскал морехода по злачным местам столицы. Однажды в таком злачном месте, прикрытом дворянским гербом, Шелихов, раздраженный жеманством танцоров в русской пляске, неожиданно вышел на середину зала, скинул кафтан и, оставшись в расшитой руками Натальи Алексеевны цветастой рубашке китайского шелка, крикнул музыкантам: "Играй то же, да позабористей, я спляшу!.." - И отчебучил я такое, - рассказывал потом Шелихов жене, - что посадил меня рядом с собой вельможа один, да так и не отпускал, пока не уехал. Обласкал, расспросил про имя-отчество, кто таков, откуда приехал, чего ищу в Питере. Я, понятно, рассказал, ну и... Александр Андреевич Безбородко был вельможа сей. Наобещал с три короба, к себе позвал, я на другой день к нему поехал... Только все напрасно!.. Нет, если влезут чиновные в мое дело, - пропала Америка! Шелихов ошибался, он так и не узнал никогда, что Безбородко сделал все, чтобы довести до сведения государыни докладную морехода и испросить открывателю Америки аудиенцию. Но в аудиенции было отказано. Безбородко прекрасно учел коммерческие перспективы дела Шелихова и решил поддержать купца, имея в виду потребовать от него потом для себя долю в американском предприятии. Не учел он лишь одного - непригодности в таком деле графа Воронцова. Правда, Безбородко знал, что царица недолюбливает чопорного Воронцова не только за его англоманство, но и за самостоятельность мнений, как и за неприязнь графа ко всем очередным ее фаворитам. Больше того, Безбородко упустил из виду две вещи: мелочно-изощренную, недальновидную политику царицы, ее боязнь осложнить отношения с Китаем, бостонцами и особенно с Англией - в Европе и без того неспокойно, - это с одной стороны, и с другой - надо было понимать и то, что императрица неспособна забыть личной неприятности в прошлом - тех чувств ревности, которые часто вызывала у нее сестра графа, "грубая толстуха" Елизавета. Она, фаворитка покойного Петра III Федоровича, злополучного мужа государыни, бывала причиной многих невидимых миру слез Екатерины, негодовавшей на подчеркиваемую неверность своего августейшего супруга. Сидя в утренней теплой тальме на скамеечке тенистого парка своей интимной резиденции в Саари-Сойс - Царском селе, под Петербургом, царица перечитывала врученную ей личным статс-секретарем по прошениям на высочайшее имя докладную записку Шелихова с рапортом Якобия. "Все разумно будто бы и даже величественно, - думала государыня. - Подвиг купца-мореплавателя и занятие Америки восхитит ее родных в Германии и друзей во Франции... Воображаю, какая интересная переписка может возникнуть по этому поводу с английским и испанским двором!" Императрица вспомнила забавного "Инженю" - Дитя природы - наивного гуронца господина Вольтера. Отныне она включит гуронцев в число своих подданных и обеспечит им жизнь и благоденствие, но... "Только зачем в это дело влез Воронцов? Опять какая-нибудь гадость со стороны этого низкою семейства!" - неожиданно встревожилась царица, увидев вдруг в конце рапорта Якобия подпись Воронцова под словами: "Присоединяюсь к мнению генерал-поручика Якобия, поддерживаю и ходатайствую о всемилостивейшем удовлетворении нужд компании". Скромный гриф президента комиссии по делам коммерции, выпрошенный у него Безбородко, оказался просчетом хитрого украинца. Первоначальная благожелательность царицы к подвигу сибирских землепроходцев сменилась нарастающим раздражением. Отвратительный в представлении Екатерины образ "петой толстой дуры" Елизаветы Воронцовой встал в ее воображении и заслонил леса и горы Америки и гуронцев, жаждущих счастья вступить в подданство российской императрицы. Ядовитая улыбка зазмеилась на тонких губах Екатерины, рука потянулась к угольному карандашу, с которым она, читая что бы то ни было, не расставалась, и на прошении Шелихова появилась первая пометка: "Пятьсот тысяч на двадцать лет без процентов. Подобный заем похож на предложение того, который слона хотел выучить говорить через тридцатилетний срок и, быв вопрошаем, на что такой долгий срок, сказал: "Либо слон умрет, либо я, либо тот, который даст мне деньги на учение слона..." Воспоминания о перенесенных в молодости оскорблениях от полоумного мужа и близких ему женщин все больше раздражали царицу, а с этим рос и протест против навязываемых ей, государыне, новых забот. Особенно обеспокоили Екатерину неведомые Курильские острова: "Тут накрепко подтвердить надлежит, чтоб с китайцами не заводили о владении спор. Избегать надо споров и по поводу островов, находящихся под другими державами". Докладная Шелихова, вызвавшая множество неприятных воспоминаний, разочаровала императрицу. "Дочитаю позже, когда время будет", - подумала она и пошла переодеваться к назначенному перед полуднем "малому выходу", на который приглашался и малый круг избранных и ближайших к царице лиц. Через час царица вышла в недавно отделанный зодчим Камероном янтарный зал дворца, сияя своей обольстительной, прославленной современниками улыбкой. Заканчивая мимолетную аудиенцию, Екатерина заметила настойчивые, искательные взгляды Безбородко, нахмурилась и тут же, ласково улыбаясь, сказала: - Сейчас мне не до торговли, да еще где - на Тихом море! - И с облачком величайшей озабоченности добавила: - Я ума не приложу, как удовольствовать требования Григория Александровича* на войну с турками и на то, и на се, а вы мне Америку подкидываете... Le jeu ne vaut pas les chandelles.** Я приказала Храповицкому бумаги купца отослать в комиссию о коммерции еще раз на суждение графа Воронцова... (* Григорий Александрович Потемкин ** Игра не стоит свеч (франц. пословица).) 3 Рука Безбородко нигде не давала застрять бумагам Шелихова. Шелихов совершенно напрасно приписывал свои неудачи отсутствию в Петербурге Державина. О влиянии Гаврилы Романовича в дворцовых кругах мореход имел преувеличенное представление. - Ванятка, помнишь, как мы с Гаврилой Романовичем у вас в доме, в Казани, ели-пили и в картишки перекидывались, а он нам еще "Фелицу" читал? - горестно сетовал мореход Осокину на то, что нет Державина в Петербурге. - Читал и говорил: "Теперь, ежели что понадобится, прямо ко мне обращайся: все сделаю!" - Мм... - мычал в ответ Осокин. - Высоко взлетел господин Державин, превосходительством величается. Да, в Тамбове губернатором сидит... Душевный человек! - убежденно кивал головой Осокин, не зная того, что Державин находится в негласной отставке и, сидя в своем имении в Званке, пытается восстановить себя во мнении царицы. В конце марта Шелихов уже собрался двинуться в обратный и еще более трудный, весенний, долгий путь, как Соймонов сообщил ему, что комиссия по делам коммерции за подписями Воронцова, Христофора Миниха и соймоновского двоюродного братца "Петьки" - тоже его превосходительства генерал-майора Петра Александровича Соймонова - представила государыне доклад, полностью поддерживающий начинания в Америке и на Тихом океане. - Дельный экстракт, братец ты мой, они из бумажек, тобой представленных, составили, - помахивал Соймонов перед носом морехода копией, выпрошенной у Воронцова "для ознакомления". - И сильный фундамент подвели. Слушай, что пишут о тебе и Якобии: "В самом их прошении заключается не единая их польза, но общая, весьма важная и достойная милостивого вашего императорского величества воззрения..." И далее государыню словно под локоток подводят на такой сюрприз, коего ты и ожидать не смел... Нет, нет, не скажу! - возбужденно смеялся Соймонов. - Ежели пройдет, а пройти беспременно должно, сам узнаешь... Шестого апреля невидимая "рука" все того же Безбородко добилась составления протокола Непременного Совета на поднесенный ее императорскому величеству доклад комиссии по делам коммерции. Хитроумный Безбородко, заметив, как поджала государыня губы, когда мельком просматривала донесение Шелихова, счел за благо внушить господам членам Непременного Совета мысль уменьшить казенную ссуду компании с пятисот до двухсот тысяч рублей и выдачу ее указать "из тобольской казенной палаты сибирской монетой". Безбородко как будто бы все предусмотрел, чтобы не вызывать у государыни горьких мыслей о том, что ссудою открывателям неведомых земель она урезывает деньги, столь нужные роскошному князю Тавриды, или - того хуже - что она должна будет уменьшить вознаграждение как раз удаляемому в это время от двора очередному "любимцу" - графу Дмитриеву-Мамонову. И все же принятые меры никакого успеха Безбородко не принесли. Сопротивление царицы он встретил с совершенно неожиданной стороны. Екатерина, с неизменной неприязнью к брату "толстухи Елизаветы", заподозрила Воронцова в неблаговидных намерениях. По свидетельству того же Храповицкого, по записи его в "Дневнике" 27 апреля, раздражение Екатерины сказалось в словах, что такого доклада, как о Шелихове, она не видела еще за все время своего царствования. Требуют отдать в монополию купцу не что-нибудь - Тихое море! "Дай только повод! Президент гр. Александр Романович Воронцов распространит дальнейшие виды для своих прибытков". "В новых открытиях нет великия нужды, - сделала царица пометку на полях доклада, - ибо хлопоты за собой повлекут, наипаче каждое открытие обратится в монополии". Таким образом, протокол Непременного Совета не был утвержден царицей и вместе с докладом комиссии лег в секретный ящик ее стола. А мореход, не подозревая, на какой опасный подводный камень он наскочил, продолжал ждать решения и обещанного ему Соймоновым "суприза". Решающая резолюция к докладу комиссии о коммерции, положенная на основании сделанных замечаний, была еще резче и короче. Ознакомившись с нею, Безбородко решил отступиться от дела и коротко сообщил генерал-прокурору сената князю Вяземскому: в ссуде "на подкрепление дальнейших деяний" - отказать, в преимуществах плавания и торговли, несходных "принятым от ее величества правилам об истреблении всякого рода монополий" - отказать, в снабжении "военной командой до ста человек и артиллерийскими служителями" - отказать. "Немногим тебя, добродий, утешить могу", - подумал украинец Безбородко о Шелихове, прописывая в письме Вяземскому строки о всемилостивейшем награждении купцов шпагами, похвальными грамотами и золотыми нашейными медалями, с портретом ее величества и изъяснением, за что даны. В июле 1788 года союзная с Турцией Швеция, бредившая возвращением Ижорской земли, исконно русской, но присвоенной шведскими наемниками в "смутное время", собрала флот и грозила высадкой под Петербургом. Купцы и мещане городской думы и мелкопоместный дворянин Александр Радищев сплотились в патриотическом порыве: купцы одели, экипировали и кормили ополчение из беглых крестьян и безработных мастеров. Ополчение воодушевлял и выводил на воинское учение быстроглазый, звонкоголосый дворянин Радищев. Народный почин в этот раз под угрозой наскока шведов на столицу удостоился высочайшего одобрения. Царица обещала после отражения врага вернуть "беглым душам" даже свободу, а купцов, занявших офицерские должности, наградить дворянством. Общее патриотическое одушевление захватило и Шелихова. Он как будто забыл о своем деле, каждый день ходил на топкий Царицын луг,* присматривался к ратным учениям ополченцев и через несколько дней подал прошение в адмиралтейств-коллегию: зачислить, как опытного морехода, во флот командиром капера, обещая внести требуемый законами о каперстве денежный залог. Казенные моряки оглядели его поддевку, посмеялись, не скупясь на соленую морскую словесность, и отправили домой, сказав, что будут иметь в виду, если встретится на Балтике надобность в каперской войне. (* Марсово поле.) Мореход понял, что купеческая поддевка кладет предел его усилиям быть полезным отечеству. Огорченный таким открытием, Шелихов перестал ходить на Царицын луг и прекратил искать случая познакомиться с дворянином Радищевым. А познакомься он в то время с ним, кто знает, может быть, это повлияло бы и на судьбы их обоих и на течение истории самой русской Америки. В морских сражениях среди шхер Финского и Ботнического заливов флот шведов был разгромлен, а подготовленный десант их пущен ко дну. В одном из боев у острова Эланд на брандере, взорвавшем флагманский корабль шведского флота, смертью храбрых пал капитан первого ранга Григорий Муловский. Этот человек, как о том было известно Шелихову, должен был провести кругосветным маршрутом в Дальневосточные воды русскую военную флотилию. Узнав об его гибели, мореход пришел в такое уныние, что потерял всякую охоту ждать решения по своему делу и какого бы то ни было обещанного ему "суприза". Была еще одна, и последняя, капля, переполнившая чашу терпения. Шелихову стал известен высочайший указ о роспуске думского градского ополчения, с предписанием генерал-полицмейстеру Архарову вернуть беглых черных мужиков из ополчения их хозяевам, а "души", не нашедшие владельцев, поверстать в рекруты. Государыня не сдержала своего обещания. Шелихов не мог, конечно, предвидеть в то время, что царской милостью не будет забыт позже и единственный представитель благородного сословия в этом ополчении, дворянин Радищев. Спустя два года, когда шведов под Петербургом и в помине не было и турецкая война блистательными победами Суворова приближалась к победному концу, дворянин Радищев получил из рук царицы свою награду - замену смертной казни ссылкой в Илимский острог. Но Шелихову довольно было и того, что он уже знал и видел. Он рванулся домой. С Осокиным попрощался наспех. К покровителям совсем не явился. "Суприз" догнал морехода в дороге под Красноярском: фельдъегерь не жалел ямских лошадей и того менее людей. "А я-то ждал, время терял и на поездку тратился", - горько усмехнулся мореход, узнав из врученных ему указов и бумаг, что единственным результатом его пребывания в столице, наградою за основание русских поселений на американских берегах стала нагрудная медаль да право ношения шпаги. "Полдворянином стал... И с кем наравне? С Голиковым, Иван Ларионовичем! То-то он теперь нос задерет! Он, если и плавал когда, то в банном корыте, - невесело думал мореход, приближаясь к Иркутску. - Наташенька засмеет. Она упреждала не надеяться на калачи..." В пути летнее солнце развеяло тяжелое настроение морехода. Свежий ветер, напоенный запахом пробужденной природы, казался Шелихову ветром с океана, наполнял душу бодростью, отгонял мысли о выпавшей в Петербурге неудаче и вынесенных из столицы тяжелых впечатлениях и наблюдений над столичными людьми. Григорий Иванович самому себе не хотел признаться, как поколебалась его вера в царицу и царскую признательность за подвиг во имя родины. "С мужиками, что на шведа вышли, неладно получилось, - раздумывал мореход, - и на меня в адмиралтействе, когда я каперство предложил, как в грязь плюнули... Запомни это, Григорий!" - предостерег себя Шелихов, невольно припоминая собственное поведение в прошлогоднем столкновении с охотскими храпами. За Уралом он совсем отделался от петербургских воспоминаний. Сибирская равнина пестрела бесчисленными, с весны не просохшими озерками, по которым важно бродили журавли в поисках лягушек и вились, блистая на солнце белыми крыльями, чайки. Кибитка, несшая Шелихова, казалась ему судном в море: колыхавшаяся под ветром степная трава расстилалась без конца-края, куда глаз ни глянет, изумрудной морской волной, вспененной на гребнях белыми полосами одуванчиков. Приближаясь к Иркутску, Шелихов придумал в дороге целую повесть о своем пребывании в Петербурге, сделав для себя назидательный вывод: война идет, и пока не кончится, надо добиваться всего своим хребтом - раскошеливайтесь, господа компанионы, ежели барышей ожидаете!.. 4 Шелихов вернулся в Иркутск вместе с нагнавшим его в дороге фельдъегерем и решил использовать обстановку в своих целях. Иван Ларионович Голиков удовольствовался нашейной медалью и шпагой, с которыми стал появляться на богослужениях в царские дни. Никто из пайщиков ничего не знал об отрицательном отношении государыни к шелиховскому почину в Америке, а тем более к широким замыслам морехода о плавании в Тихом океане. - С Урала, обнадеживаясь в первопрестольной мягкую рухлядь сбыть и связь покрепче на будущее время установить, махнул в Москву, - объяснил Шелихов пайщикам свое долговременное отсутствие. - А Москва, она слезам не верит, низкую цену давала, я и повернул на Петербург... Доказал там необходимость возобновления Кяхтинского торга и затеи Якобия объяснил... Иркутянам и в голову не приходило усумниться в словах Шелихова. Ненавистный Якобий на их глазах сдал должность вновь прибывшему генерал-губернатору Пилю и с остатками собственного оркестра по первопутку выехал из Иркутска. - Умен Григорий Иваныч, - начали шептаться иркутские купцы, - сильную руку в Петербурге нашел, сумел вызволить нас и от "нужной" войны, и от солдатских обысков на Кяхтинском тракте. Дела и новости, компанейские и семейные, захлестывали Шелихова и не оставляли времени разобраться в причинах петербургской неудачи. В почте из Америки, принятой Натальей Алексеевной, первым в порядке важности известий лежало письмо Деларова с сообщением об отправлении вверх и вниз по меридиану от Кадьяка двух галиотов на поиски новых земель и островов и о появлении в американских водах инодержавных кораблей - английских, бостонских, испанских. "Приверженные нам народы не допустили те суда ни до торговли, ни до мены", - дочитал Шелихов сообщение до конца и довольно усмехнулся. Он не стал откладывать ответа и сейчас же набросал черновик письма Деларову, в котором наряду с множеством хозяйственных распоряжений сдержанно сообщил о своей поездке в Петербург: "Ведомо вам да будет: я и Иван Ларионович Голиков от монархини получили великую милость и обнадежение всем людям компании ожидать милости монаршей". Потом особо подчеркнул необходимость мер против вторжения на русские земли в Америке иностранцев: "От иностранцев будьте осторожны: Англия, Пруссия, Швед, Голландия и Турция - российские неприятели, они могут переменить и флаги; а потому и должны вы всех иностранцев опасаться и быть во всяком случае осторожными, наставления храня". В конце письма Григорий Иванович давал указание: "Грамоте, пению и арихметике учить более мальчиков старайтесь, чтоб со временем были из них мореходы и добрые матросы; также мастерствам разным учить их надобно, особливо плотничеству. Книг учебных горных, морских и прочих множество к вам пришлю. Кто учится хорошо, тем гостинца пришлю на судне. Затем всем добрым молодцам объяви мое доброжелательство и поклоны..." Но Шелихов, составляя черновик этого письма, и не подозревал, на каком тонком волоске висела его собственная судьба, если судить по негодующей записи в "Дневнике" Храповицкого, сделанной примерно в это же время: "Читал донесение Биллингса и описание варварства Шелихова на американских островах, очевидцем коего был некто из его же, Шелихова, команды фельдшер Бритюков. Особо отмечено, как все старались за Шелихова, чтобы доставить ему монополию. Он всех закупил, и если будет таким же образом продолжать свои открытия, то привезут его скованным". 5 Покончив с почтой, Шелихов спустился вниз на семейную половину. Здесь с некоторых пор часто стал появляться присланный в Иркутск не то в ссылку, не то к папаше в гости сын совестного судьи молодой дворянин Николай Петрович Резанов. Молодой человек держался в Иркутске скромно и замкнуто, ни с кем не знакомился, нигде не бывал и в доме Шелиховых появился случайно, перехватив лошадей, понесших на крутом спуске к Ангаре кибитку, в которой находились Наталья Алексеевна со старшей дочерью. Самоотверженный поступок молодого человека вызвал горячую благодарность Шелиховых, завязалось знакомство, и Резанов стал бывать в их доме. Гостеприимство Натальи Алексеевны, обаятельная внешность и свежая непосредственность ее дочери, равно как и слава имени купца-морехода, способствовали завязке романа. Иркутские жители всеми обстоятельствами жизни были приучены не проявлять любопытства к прошлому появляющихся в городе столичных людей. Представленный главе дома по его возвращении из Петербурга, молодой Резанов, уловив в рассказах Григория Ивановича отрицательное отношение к порядкам и людям столицы, счел за лучшее не таиться. Удачно изображая действующих лиц, с их манерой столичного разговора, он поведал за ужином в тесном кругу семьи Шелихова о приведшем его в Иркутск "возмездии". Возмездие он получил за вольный образ мыслей, проявленный по возвращении в Петербург из "содома Парижского бунта", как уже называли в столичных сферах события, предшествовавшие французской "конституанте" 1789 года. Неуместное восхищение молодого человека остроумием парижской черни, окрестившей супругу короля Людовика XVI Марию-Антуанетту уличным прозвищем "мадам Дефицит", навело высоких людей петербургского общества на мысль о нежелательности пребывания Резанова в столице. - В столичной жизни, вьюноша, у вас дефицит объявился, - многозначительно просипел начальник якобы упраздненной Тайной розыскных дел канцелярии Степан Иванович Шешковский, разглядывая вызванного к себе молодого человека. - Прор-реха, по-русски сказать! - угрожающе гаркнул он, не замечая того испуга в лице Резанова, который обычно овладевал людьми, когда они попадали в эту канцелярию. - Отправитесь в Иркутск впредь до восполнения дефицита... - Помилуйте, за что же... - Если бы я не помиловал, - на Камчатку, а не в Иркутск сослал бы... А касаемо "за что" - вам лучше знать и будет время обдумать... Ступайте!.. - ...В бумаге, направляющей меня под надзор папаши и губернатора иркутского, сказано и того проще, - улыбнулся Резанов и, сделав паузу для усиления эффекта, проскандировал: - "За растрату казначеем, в моем ведении состоявшим, эстольких рублей и копеек..." Но я не ропщу на судьбу, мой дефицит покрыт с избытком, - бросил он красноречивый взгляд в сторону Анюты Шелиховой, вставая, чтобы поблагодарить хозяев и откланяться. Заметив краску смущения, залившую лицо Аннушки при этих незначительных и, казалось бы, не относящихся к ней словах Резанова, Шелихов пришел в дурное настроение, объяснить которое и сам не мог. - К чему эти заведения, дворянские затеи, - фыркнул Григорий Иванович после ухода гостя на украсившие гостиную комнату клавикорды. Он ревниво приглядывался к жене. В домашней суматохе и в каком-то праздничном настроении глаза Натальи Алексеевны мерцали так же молодо и призывно, как и десять лет тому назад. - Уж не прикажешь ли... матрозкой весь век провести? - задорно возразила она. - Мол, не полагается купеческой жене и на клавикордах играть? А я вот буду!.. Одним пальцем, а буду бренчать... "Заходи-ка, мой хороший, заходи ко мне, пригожий, вечер долгий коротать", - пропела она густым бархатным голосом. - С тобою до сих пор токмо что на тунгусском барабане стучать, выучилась... Ну, ну, не охмуривайся, - ласково остановила она готовящуюся вспышку мужа. - Неужто сам не видишь, дочка... Аннушка в невестах ходит. Ко мне, что ли, в дом Николай Петрович повадился?.. Эх ты, простофиля, слепая старинушка, и как это ты Кыхтак-остров еще не проглядел?.. Жена открыла глаза Григорию Ивановичу на готовящееся в доме событие. Падчерица Аннушка давно стала его любимицей. Постоянными расспросами об Америке и наивным девичьим восхищением перед чудесами неведомой земли она купила сердце отчима, к тому же Аннушка была живым портретом матери в молодости. Посматривая на падчерицу, он и любовался ею, и грустил о невозвратном прошлом, в котором столь много ему дала любовь с Натальей Алексеевной. Известие о Николае Петровиче Григорий Иванович принял с предубеждением, но с выводами не спешил, надо присмотреться к молодому человеку. Все чаще снисходя до участия в веселом времяпрепровождении семейной половины дома, он вскоре убедился, что Наталья Алексеевна и на этот раз права в своей линии. Николай Резанов прочно овладел сердцем любимицы Шелихова. Жених привил простодушной купеческой девушке любовь к чтению и, ласково, но упорно заговаривая с Аннушкой на французском языке, заставил ее взяться за его изучение. Это понравилось мореходу, он не имел купеческого предубеждения к светскости и образованию, наоборот - сожалел, что такими качествами не обладают ни он сам, ни жена, и охотно усваивал крупицы их, подхваченные у "благородного сословия". С одним не мог примириться Шелихов - с легкомысленным, как казалось ему, и даже насмешливым отношением Николая Петровича к открытию, заполнившему жизнь морехода. По склонности Резанова к парадоксальным мнениям выходило, что мореход намеревается величие России и собственное благосостояние построить на неверной опоре - на котиковых и бобровых шкурах. - Когда-нибудь, лет этак через сто, а может быть и больше, Григорий Иванович, поверьте слову русского дворянина, который кое-что видел и на собственном опыте испытал, - отшучивался Резанов от попыток Шелихова привлечь его к своему делу, - в России появятся люди, кои смогут понять, поддержать и даже, кто знает, осуществить ваши намерения. Господин Гийом Рейналь, - я имел честь встречаться с ним в Париже и Санкт-Петербурге, - подарил мне свои труды "Историю философическую и политическую обзаведений и коммерции европейцев в обеих Индиях..." Благодарю покорно, я не прельщаюсь принять участие в таких делах с русской стороны! - Мало ли какие враки господа сочинители печатают, - без смущения отверг Шелихов ссылку на Рейналя. Он не имел и представления о том, какое бессмертное обличение чудовищных преступлений европейских купцов и промышленников оставил потомству аббат Рейналь. В одном из салонов столицы он не постеснялся сказать людям, неумеренно превозносившим благодеяния императрицы Екатерины: "Не принимайте слова за действительность". Однако вскоре чтением и переводом a livre ouvert* того же Рейналя Резанов завоевал расположение морехода, хотя и убедился при этом, что слушатель его лучше усваивает и запоминает устройство колоний, чем страстные филиппики автора против рабства и жестокости колонизаторов. (* Перевод без подготовки, с листа (франц).) Весной Аннушка Гуляева стала мадам Аннет Резановой. Во избежание лишних толков о том, что он сбывает падчерицу за кого попало, за ссыльного "фармазона", каким Николай Петрович Резанов успел прослыть в Иркутске, мореход и Наталья Алексеевна постарались принять меры против широкого оглашения события. Свадьба состоялась дома, обычной на купеческих свадьбах гулянки не было, но все знали, что венчание совершал соборный протоиерей отец Павел Афанасиев и на торжестве самолично присутствовал генерал-губернатор Пиль. - Только варнак Гришка и мог такое неприличие сочинить, - возмущались иркутские обыватели, - допустил на свадьбу всех краснорожих американцев, коих наукам дома обучает... И как его превосходительство стерпел такое поношение!.. Не теряя надежды привлечь зятя к своим предприятиям, Шелихов настоял, чтобы молодая чета после свадьбы жила в его доме. За это он обещал выхлопотать Николаю Петровичу возвращение в Петербург. Дом Шелиховых давно уже стал местом встреч и сборищ передовых людей Иркутска, как и мореходов и наезжающих промышленников и купцов из России и далеких углов Сибири. Зять с молодой женой и Наталья Алексеевна сумели внести в атмосферу дома веселие и непринужденность молодости, радушие и широкое сибирское хлебосольство, надолго оставлявшие воспоминания у посетителей этих "масонских сборищ" - так окрестили их завистливые иркутские языки. - Любо-дорого поглядеть, как Шелиховы открыто на людях живут, - шипели жены и дочери иркутских толстосумов, изнывавшие в клетках угрюмых домов своих мужей или родителей. - Потому деньги и удача к нему идут, что он от людей не бегает. - Молчите, дуры! Гришка ногами уже немощен и оструплен... Поглядим, чем кончит... 6 В конце 1790 года, зимой, в жарко натопленную комнату Шелихова в мезонине, которую мореход называл "каютой", не предварив стуком, ворвался прямо с улицы в волчьей дохе и бобровой малице зять, Николай Петрович. - В Иркутск Александр Николаевич Радищев прибыл!.. Я, как увидел его, подскочил, спрашиваю, какими судьбами, а он стихами: Чувствительным сердцам и истине я в страх В острог Илимский еду... - Радищев? В Илимск, говорите, едет?.. Да что же это на самом деле такое! - растерянно отозвался мореход. Он видел в Радищеве, как в бывшем управляющем петербургской таможни, человека в высшей мере полезного. "Все законы и правила об охране торговли знает и в военном деле разбирается, - вспоминал Шелихов дворянина Радищева уже как командира петербургского ополчения на Царицыном лугу. - А много ли времени прошло, - подумал он, - и защитник отечества врагом отечества оказался. Что же это такое?.." - Спрашиваю: "Где остановиться изволили?" - "В трактире у Семиволосых, продувного мужика", - отвечает. Говорю: "Переезжайте в наш дом... к Шелиховым". А он усмехается: "Не перееду, говорит, но видеть этого человека - вас, Григорий Иванович,- беспременно должен..." Помахал рукой и пошел вниз на Банную, в заведение Семиволосых, а я к вам кинулся... "Государственный злодей" Александр Николаевич Радищев прибыл в Иркутск раскованным, но между двух фельдъегерей, сидевших по бокам. Явился к генерал-губернатору Пилю с письмом Воронцова, которому Пиль считал себя обязанным знакомством и содействием в устроении каких-то личных дел. Радищев попросил разрешения пробыть в Иркутске некоторое время для сбора сведений по поручению Воронцова о Кяхтинской торговле. - Отчего же, милости просим, - охотно согласился Пиль и с солдатской прямотой добавил: - Прошу только воздержаться от надомных посещений, при вас два этаких цербера состоят. А чтоб свободным быть, заезжайте в трактир Семиволосых, дайте церберам десять рублей на водку. Пока они их пропьют и вытрезвятся, вы гуляйте себе на здоровье, где пожелаете... Я пошлю пристава в трактир сказать, чтоб егерей, при вас состоящих, поили-кормили - от стола до кровати дойти... Не поставьте в вину, что по занятости своей визита отдать не смогу! - придерживаясь светского тона, заключил беседу находчивый старик Пиль. Позже, по приезде в Илимск, Радищев выслал Воронцову свой экономический трактат - "Письмо о китайском торге", в котором суммировал сведения, извлеченные из архивов губернского правления, а также бесед с жителями Иркутска, извозчиками и купцами, занятыми торговлею в Кяхте. "Пресечение торга в Кяхте с китайцами не есть столь важная для государства потеря... Если истинно вообще, что внешняя торговля не есть корень благосостояния государства, то сие истинно в отношении Сибири и торгу с китайцами. ...Основание всего торгу с китайцами есть мягкая рухлядь, большей частью из Охотска, заморского лова. ...В Иркутске остановка Китайского торга тем была чувствительнее, что великий капитал лежал в запасенном товаре, по уверениям некоторых, от 4 до 5 миллионов рублей. ...Не столько естественным, но местоположением политическим Иркутск может равняться с лучшими российскими торговыми городами и превосходит многие". Выписывая строки о "мягкой рухляди заморского лова" и миллионных запасах ее в Иркутске, Радищев вспоминал лицо Шелихова и неоднократные беседы с ним, состоявшиеся после первого, не совсем выгодного для Шелихова знакомства. Автор "Путешествия из Петербурга в Москву" поставил себе за правило знакомиться с людьми в наиболее естественной и обычной для них обстановке. Держась данного Пилю обещания избегать надомных посещений, Радищев решил познакомиться с Шелиховым в конторе компании. Разыскав дом Шелиховых и склады, он полюбовался экзотической вывеской предприятия и с усмешкой перешагнул через высокий порог амбара, из глубины которого долетал громовый голос, принадлежавший, несомненно, хозяину. В заднем конце, под высоко прорубленным окном-щелью, мореход сортировал и отбирал пушнину на возобновляемую с масляной недели следующего года ярмарку в Кяхте. Драгоценные бобровые и котиковые шкуры, пролежавшие в амбаре почти четыре года, несмотря на меры предосторожности, оказались в значительной части траченными молью, слежались и были разрушены примитивным способом обработки - сушкой на огне. - На огне сушили, в огонь и кинуть придется! Деньги жечь заставляют, чтоб их оспа язвила, чтоб их... - рыкал мореход, приходя во все большее раздражение от подносимых рабочими новых тюков порченых шкур, и, неожиданно для самого себя, давая выход хозяйскому гневу, дал первому попавшемуся под руку работному такого тумака, что тот вместе с ворохом мехов покатился по полу. "Первородный грех человечества - насилие сильных над слабыми", - подумал Радищев, почти теряя желание знакомиться с открывателем Америки, но преодолел вспыхнувшее отвращение и проговорил наружно спокойно: - Хочу видеть и познакомиться с достославным соотечественником и негоциантом господином Шелиховым, но... помешал, кажется... Радищев! - назвал себя вошедший. - Милости прошу в дом пожаловать, я и есть такой... Григорий Иванов Шелихов... Ничему не помешали!.. Давно ждал случая... Твержу олухам, не подворачивайся под руку, ежели виноват... В торговом деле, знаете ли... а тут, гляжу, товара не на одну сотню тысяч изведено... - О тяжести руки вашей свидетельствовать могу, но за порчу товара хозяина нерадивого бить надобно, - строго перебил Радищев оправдания морехода. - Впрочем, оставим это... Я пришел расспросить о дальнейших намерениях ваших в Америке и по берегам северных морей. Кое-что я о них знаю... По поручению графа Воронцова ознакомился с вашей "Запиской странствования в Восточном море", прошениями и рапортом генерала Якобия и дал положительное о них, одобренное графом, заключение для доклада государыне. Признаюсь, хотел и сам к вам присоединиться, была одна мысль, примером Вашингтона и Костюшки вдохновленная, но война со шведами и собственная беда отвлекли внимание... Присядем, если временем располагаете! - Радищев оглянулся вокруг и опустился на ближайший тюк с мехами. - И вы расскажете, как подвигнулись на пути своем... Не замечая насмешливых взглядов работных - "наскочила, дескать, коса на камень", - Шелихов продолжал стоять. Он забыл, что до сих пор скрывал ото всех правду о своей поездке, и начал рассказывать о понесенном в Петербурге поражении. - За все, что претерпели мы, и за все, что терпеть готовы, получил вот этакую... - мореход пренебрежительно потряс подвешенной на шею медалью с портретом самодержицы. - Вы медаль получили, а спутники ваши, первооткрыватели, чем их подвиг отмечен? - спросил Радищев. - Я им награждение некое от компанионов высудил, а в Петербурге... - Шелихов сложил из пяти пальцев выразительный шиш и помахал им перед носом собеседника. - И вправду немного, - усмешливо расценил Радищев этот красноречивый символ награды. Но тут же лицо провидца великого будущего русского народа утратило свое смягченное выражение, когда он услышал от Шелихова хвастливое утверждение о внимании, оказанном его открытию полковником Бентамом, представителем просвещенных гудзонбайских английских и бостонских купцов. - Петербург в десяти артиллерийских служителях мне отказал, а Бентам предложил батальон солдат да и судно с пушками коммерцию развивать, кое-что и еще... Да то пустое, нам, как мы завсегда за отечество стоим, это не подходит! - проговорил мореход, по-видимому не склонный распространяться насчет своего отрицательного отношения к союзу с полковником Бентамом и недавно родившейся "страной процветания" - штатами Американской республики. - Волчьи зубы из-под бараньего лба видны у вашего Бентама, - сказал Радищев. - Остерегитесь, друг мой, не впадите в пагубное заблуждение! - Сосредоточившись, Радищев продолжал развивать, по-видимому, давно выношенные мысли. - Остерегитесь следовать пагубною тропою. Европейцы, опустошив Америку, утучнив нивы ее кровью природных жителей, завершили истребление туземцев новою корыстью. Заклав индейцев, злобствующие европейцы, проповедники миролюбия во имя бога истины, учителя кротости и человеколюбия, к яростным убийствам завоевателей присоединяют такие хладнокровные убийства, как порабощение невольников куплею. Сии-то несчастные жертвы знойных берегов Нигера и Сенегала под тяжким жезлом благоустройства вздирают обильные нивы Америки, трудов их гнушающейся. - Это вы напрасно, господин... На нас тоже крест есть, разве я о невольниках думаю, - пытался мореход остановить Радищева. Горящие взоры работных, с которыми те слушали речь необычного посетителя кладовой, встревожили морехода. - И мы страну такого опустошения назовем блаженною?! - видя перед собою бессчетную толпу слушателей, в каком-то самозабвении продолжал Радищев. - Где сто гордых граждан утопают в роскоши и тысячи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и холода укрытия?! Пусть лучше опустеет такая страна! Пусть терние и волчец, простирая корень свой глубоко, истребит все богатства и драгоценные произведения Америки! Бойтесь, чтобы не сказали о вас: "Перемени имя, повесть о тебе вещает". До Шелихова не дошел смысл выпада Радищева против англичан и их бостонских и виргинских сородичей, но внутренний голос совести, здравый смысл и предубеждение морехода к союзу с соперниками в промысле и торговле - все это исключало необходимость возражать Радищеву. Окружавшие Шелихова и Радищева работные уловили, о чем шел разговор, и Шелихов сказал: - Это истина-с, так и я понимаю... Поэтому я и от солдат Бентамовых, как и от товарищества, начисто отказался, а судно... судно взял, счеты с ним были... После афронта и всякого безобразия, коего натерпелся я в столице, - с горечью вдруг выговорил Шелихов, - придется и от Славорос... Америки отказаться! Я теперь на Ледовитое море гляжу, нацелился там дело завести и проход от Архангельска на Колыму через льды сыскать, дерзания ермацких детей и Михаила Васильевича Ломоносова выполнить, - щегольнул Шелихов знакомством с трудами Ломоносова, о которых знал понаслышке от Селивонова. А заметив пытливый взгляд Радищева, рассказал о своем замысле связать Сибирь с Европой кратчайшей дорогой через Таймыр - Вайгач - Печорское, Белое и Баренцево моря. Идея Северного морского пути заинтересовала Радищева больше, чем американские промыслы и торговля, но он сомневался, можно ли найти для такого подвига подходящих людей и суда. - Что вы! - воскликнул Шелихов. - Сибирь народом полным-полна! Ермацких детишек по тайге и рекам у нас без счету бродит, дела ищут, и суда на такое дело имеем испытанные - кочи!.. На них еще Семейка Дежнев из Колымы на Анадырь прошел мимо Страшного носа.* Только на то благословения спрашивать не надо в Петербурге - льдом задавит!.. (* Так в старину называли Чукотский полуостров.) Искренняя неприязнь Шелихова к Петербургу примирила Радищева с теми неприятными наблюдениями, которые он было вынес из непосредственного знакомства с открывателем Америки и его деятельностью в России. "Сколь много полезен может быть такой человек отечеству, если взять его в руки и направить по истинному, доброму пути", - размышлял вечером в горнице заезжего двора Семиволосых Радищев, перебирая в памяти иркутские знакомства и готовясь при скудном свете сальной свечи занести свои мысли в дневник. Достоверным отражением настроений и размышлений Радищева были письма его к графу Александру Воронцову. Автор "Путешествия" и оды "Вольность" - образцов, которым следовал сам Пушкин, - вынужден был писать свои письма в большинстве случаев по-французски, так как Воронцов не любил и плохо знал русский язык. "Панглосс, - таким философическим рассуждением начиналось одно из писем Радищева, - говорил, что мы живем в лучшем из возможных миров. Это потому, что этот простак философ отделался от виселицы ссылкой на галеры. Я размышлял о превратностях мира сего... Бодрость, терпение!" Размышляя о собственной участи и будущей судьбе, Александр Николаевич Радищев при отвращении ко всему тому, что под внешним блеском проступало как насилие и жестокость, сохранил доброжелательное отношение к людям и делам, наполнявшим их жизнь. В последующих своих письмах он не раз возвращался к запомнившейся ему могучей фигуре купца-морехода. "Я завязал здесь знакомство с неким Шелиховым... он каждую весну ездит в Охотск встречать свои корабли, возвращающиеся из Америки. ...в компании с полковником Бентамом он построил и вооружил корабль для торговли с Америкой, но (корабль) сел на мель, и Шелихов принял на свое содержание капитана-англичанина..." Зная об интересе Воронцова к начинанию Шелихова, полезному и значительному для России, Радищев стремился вселить сиятельному адресату мысль о необходимости поддержать морехода и тем дать соответственное направление его колонизационным замыслам, к которым Радищев относился с предубеждением и осторожностью. "...и то, что имеет спрос в Китае, добывается на Алеутских островах и других... Вы не ошибетесь, ибо этот царек Шелихов не зря просил солдат. Мне говорили, и это вполне правдоподобно, что полковник Бентам давал ему 100 человек из своего батальона для завершения завоевания... хищнической торговли, которая в зародыше заглушает в человеческом сердце сострадание". Горячая и глубокая душа Радищева жаждала подвига более трудного и значительного, чем открытие доселе неведомой части Америки. В памяти великого революционера Шелихов сохранился как носитель смелой мысли об открытии более важного для России Северного морского пути. В то время подвиг Дежнева, похороненный в сундуках якутского и тобольского приказов, был мало кому известен, ничего не знал о нем и Радищев. Замыслы Шелихова представлялись Радищеву первым почином на этом пути и восхищали уверенностью в силе русских людей осуществить грандиозное предприятие. "...Ему, - имея в виду Шелихова, писал Воронцову изгнанник, - привиделись еще потомки сподвижников Ермака, чтобы искать и открыть проход через почитаемые непроходимыми льды Северного океана и тем непосредственно связать Сибирь с Европой... Легкая (через Карское море - Вайгач), короткая и прямая дорога в эти края... Я вызвался бы охотником найти этот проход, несмотря на все опасности, связанные с такого рода предприятием... Ваш сердцем и душой А. Радищев" Радищеву не суждено было принять участие в этом предприятии. Он выехал в конечный пункт ссылки - в затерянный на хмурых бесплодных сопках Илимский острожец, и связь с Шелиховым порвалась. Несомненное влияние, которое приобрел и оказывал на морехода непреклонный дух революционера-борца, уже не могло иметь должной силы и действенного значения. Рассказывая жене о посещении Александра Николаевича, Шелихов сконфуженно жаловался: - И надо было, чтобы на этот момент подвернулся мне под руку охломон какой-то с кучей гнилой пушнины!.. Хватил я его по загривку и осрамился перед господином Радищевым... Он подумает, что я и диких таким манером уму-разуму учу, - беспокоился Шелихов о своей репутации просветителя алеутов, простодушно полагая, что рукоприкладство в применении к "российским людям" законно и непредосудительно. - Беспременно, как соберусь опять в Петербург, забегу к нему в Илимск, - проговорил Григорий Иванович, думая, что этим самым он загладит свою вину. - В Илимск? - переспросила Наталья Алексеевна. - Тысячу верст в сторону от тракта - такой-то крюк?! - Ну что ж, пусть крюк! - сказал Шелихов. - Может, облегчение жизни какое ни на есть доведется сделать и услужить - письмо али посылку сродникам отвезти... Из встреч с Шелиховым на складах компании и у себя в горенке, под храп беспробудно пьяных фельдъегерей, Радищев выведал все подробности как торга с Китаем, так и странствований морехода в океане. Однако от соблазна побывать в доме Шелихова, несмотря на горячие просьбы морехода и Резанова "осчастливить посещением", Радищев уклонился, ссылаясь на предостережение губернатора Пиля. - Что ты носишься с ним, обнаковенный человек и одна заслуга на нем - гонимый! - сердито прервала однажды Наталья Алексеевна сетования мужа на то, что никак не может залучить господина Радищева в дом, чтобы удивить его вывезенными из-за океана редкостями и поговорить по душам. Шелихов знал Илимск и живущих в нем людей, к которым предстояло ехать Радищеву, и тешился мыслью подсказать изгнаннику возможность - только захотел бы - выбраться на волю, в Новый Свет. "Я его правителем рядом с Барановым поставил бы. А за такими плечами устояла бы земля моя, - думал он, строя фантастические и несбыточные планы. - Я, ежели бы со мной такое, сбежал бы, видит бог, сбежал бы!.." Радищев, подавленный сложностью собственных переживаний, не догадывался о мыслях Шелихова. А осторожные разговоры морехода, вроде таких, как: "Эх, если бы вы захотели посмотреть наш гиблый кут - Охотск, я бы взялся за это дело! Куда угодно доставил бы!" - Радищев принимал за обычную купеческую угодливость и даже за неприятную, подмеченную им в мореходе склонность к хвастливому фанфаронству. Канун наступающего нового, 1791 года, которым открывалась вереница неразличимых дней и ночек илимской ссылки, Александр Николаевич провел у себя в горнице перед тусклой сальной свечой, записывая для памяти торжественным гекзаметром свои размышления над духом века, жертвой коего пал и он. Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро! Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех... ...Твоих сил недостало к изгнанью всех духов ада, Брызжущих пламенный яд чрез мгноготысячный век. Выше и выше лети к солнцу, орел ты российский, Свет ты на землю снеси, молньи смертельны оставь! Зрите на новый век, зрите Россию свою! - почти выкрикнул он, записывая последнюю строфу своей оды "Осьмнадцатый век", и умолк, очутившись неожиданно в темноте. Оплывшая свеча с шипением погасла. Через несколько дней Александр Николаевич был вызван к генерал-губернатору. - Когда собираетесь, господин Радищев, выезжать к месту назначения? - деликатно спросил Пиль. - Хоть завтра!.. Простите, злоупотребил гостеприимством. Завтра выеду! - не задумываясь, ответил Радищев, мгновенно отказавшись от намерения запастись в Иркутске мукой и другим продовольствием. Об этой насущной для жизни в Илимске необходимости Радищева предупреждал Шелихов и обещал даже заготовить для него несколько мешков ржаной и пшеничной муки. На другой день поутру, не попрощавшись ни с кем, Александр Николаевич выехал в Илимск по буреломному тракту вдоль Ангары через Балаганск - Братский острог. От этого острога шел крутой поворот на еще более страшную дорогу в Илимск, прорезанную в тайге отрогами Илимского хребта. Шелихов был крепко огорчен внезапным отъездом Александра Николаевича, - так налегке и без муки, оставшейся на дворе у морехода затюкованной в кошеве. Бродил по дому и складам мрачный и злой, работные люди замирали при встрече с ним и ожидали или тумака или окрика. 7 Недолговременное общение с "государственным злодеем" Радищевым оставило неизгладимый след в душе Шелихова. По крайней мере, с провинившимися людьми он не расправлялся, как бывало, выслушивал и принимал их оправдания. Незаметно улучшились харчи, а для людей на тяжелой и грязной работе мореход даже открыл доступ в хозяйскую баню. - Погоди ужо, он зато вдвое вызверится, смертным боем бить зачнет, как у Фереферова и прочих купцов заведено, - говорили работные, не доверяя неожиданной и крутой перемене хозяина. Однако Григорий Шелихов сам заметил и удивился, что его "охломки" стали работать лучше, охотнее и дружнее. Задумался над причинами такого отношения людей к делу и поделился своими наблюдениями с Натальей Алексеевной. - Вот, Гришата, - сказала она, - ты по-людски, и люди в деле без злобы и пакости ходят... Григорий Иванович промолчал, припоминая врезавшиеся в память беседы и пристальные, испытующие глаза Радищева. "За Урал поеду (Шелихов даже в мыслях избегал вспоминать Петербург), - непременно по пути в Илимск забегу". Летом, во время бушевавшего и заполнившего Иркутск раскаленным зноем и дымом пожара в тайге, умер испытанный друг, покровитель и советник Григория Ивановича Селивонов. Старик давно и тяжело хворал, но и при Пиле оставался правителем дел канцелярии наместника Восточной Сибири. - Позвал тебя, Григорий Иванович, на последнюю беседу, - прохрипел старый сибиряк, выслав набившихся в комнату чиновников с бумагами по службе. - Чую - пожара не переживу... Не придется лба перекрестить за успех твоего почина, но ты еще молод и силен - дождешься... Не трать силы на охотские путестранствия, не в Охотске судьба решается, не лишним миллионом, который ты с мехов в карман настрижешь. Езжай в Петербург, пока Пиль, Иван Алферьевич, благостный муж, в Иркутском хозяином сидит. Добивайся в столице дозволения на перевоз в Америку русских людей, хотя бы из ссыльных. Мы тут мигом повеление выполним. Я список статейный на ссыльных составил - возьмешь на столе: первым делом казаков из малороссиян отправим, с самим Железняковым,* затем яицких и мастеровых с Урала, от Пугача унаследованных, а там помещичьих - этих каждый год сотнями гонят... Гляди, так и обрастет русским народом Америка, или как, бишь, ты ее называешь... (* Максим Железняк был одним из видных вожаков восстания правобережных казаков и крестьян на Украине во время так называемой Колиивщины. Его товарищ Иван Гонта был выдан Польше и замучен. Железняк, державшийся ориентации на Россию, был по повелению Екатерины сослан в Сибирь.) - Славороссия! - проронил Шелихов, с тоской вглядываясь в раздутые водянкой черты многоумного друга. - Опять же к Соймонову, к Михаилу Федоровичу, обратись, я и письмо к нему заготовлю, после смерти моей зайди к жене - получишь... А теперь иди, не могу больше разговаривать!.. Прощай навсегда!.. Прощай, Гришенька... Через неделю Шелихов в мрачном раздумье шагал за гробом Селивонова к его могиле, отведенной в почетном ряду Знаменского монастыря. Потерю чуть ли не единственного в жизни доброжелателя, - Наталья Алексеевна как жена в счет не идет, - Шелихов чувствовал очень остро и давал себе клятву выполнить последний совет друга: не позже конца года выбраться в Петербург вторично. Послав в начале осени с оказией предварительное извещение о своем приезде Гавриле Романовичу Державину, улыбчивому благоприятелю по давним встречам в Казани, - Державин сейчас находился в зените своей славы как поэт и доверенное лицо царицы по приему прошений на высочайшее имя, - Шелихов, ни с кем, кроме Натальи Алексеевны и Резанова, не советуясь, при первых же ноябрьских морозах собрался в Петербург. - Кученька, поедешь со мной в столицу? - спросил Григорий Иванович своего верного друга, имея намерение показать государыне нового ее верноподданного красной породы, не только невиданной в Петербурге, но еще такого, который сможет, в доказательство достигнутых мореходом успехов по просвещению дикого края, приветствовать самодержицу на русском языке. - Куда позовешь, туда и пойду, - просто ответил Куч и даже как будто осклабился, уловив благодарный взгляд Натальи Алексеевны. По пути в Петербург Шелихов решил завернуть в Илимск и доставить Александру Николаевичу кошеву с мукой, сахаром и свечами. "При лучине, чай, бедный сидит и ощупью пишет", - подумал Григорий Иванович, давая приказание затюковать три пуда свечей. В Илимск Шелихов прибыл с рождественской пургой, за которой едва разглядел засыпанные снегом избы городка. Нежданный гость удивил и обрадовал Радищева. Радищев сразу же усадил Григория Ивановича и Куча за схлопотанный самовар. Без устали проговорили целые сутки. Говорил, собственно, Александр Николаевич, как будто вознаграждая себя за долгие дни молчания и отсутствия понимающего человеческую речь собеседника. "Так пророки глаголали", - думал Шелихов, стараясь не упустить нить идей и мыслей заживо погребенного в снегах Сибири человека. - Когда рабы разобьют железом наши головы и кровию нашей обагрят нивы свои - что в том потеряет государство? Из среды их объявятся великие мужи для заступления избитого племени; но будут они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие... Я зрю сквозь целое столетие! - гремел Радищев, и Шелихов слушал его, содрогаясь и от новизны слов, и от страха, не быть бы подслушанным невидимым ябедником приказным. "Не сносить и мне головы за то, что слушаю", - отчетливо сознавал Шелихов, но удобного предлога прекратить разговор не находил. Куч сидел рядом, олицетворяя равнодушное бесстрастие. Уловив в глазах Шелихова беспокойство, Радищев на полуслове оборвал разговор, отпустил гостей спать, а сам уселся за письмо к графу Воронцову, своему единственному адресату в оставленном позади мире. В снежном безмолвии и полугодовом сумраке Илимска Александр Николаевич утратил потребность в регулярном сне: вставал к деятельности, когда увезенный в ссылку небольшой брегет показывал полночь, а отдыхать ложился в середине дня. Шелихов по совету Радищева должен был добиться свидания с Воронцовым и ему, только ему в руки, отдать письмо. Александр Николаевич прекрасно понимал, что не встретил в мореходе активного последователя и надежного борца за свои идеи свободы и человечности в людских отношениях, но тепло и сочувственно отозвался о нем в письме, писал, обдумывая каждую фразу, но коротко - Шелихов должен был с рассветом, через несколько часов, выехать в далекий путь на Петербург. Расставание, - великий революционер и отважный мореход никогда более не встретились в жизни, - было омрачено щепетильностью Радищева в денежных делах. - Сколько стоят жизненные радости, которые вы мне доставили, Григорий Иванович? - Пустое! Мука - пятьдесят, сахар и леденцы - сорок, свечи - десять рублей. Я и впредь могу по дешевой цене этого добра хоть целый обоз к вам пригнать... - Отменно признателен, но вот вам деньги за первый фрахт, - отсчитал Александр Николаевич пачку мелких ассигнаций. - Что вы, что вы, вовек жизни не возьму! Я в презент доставил, не на продажу... В споре о деньгах оба дошли до раздражения. Глаза Куча впервые выразили удивление, глядя на них. Неловкая сцена кончилась тем, что Шелихов, не взяв денег, выбежал из дома и, вскочив в поджидавший его крытый возок, гаркнул с неподдельной обидой в голосе: - Дворянская гордость!.. Гони, Никишка!.. Куч едва успел догнать возок и вспрыгнул на мешки с пельменями, притороченные на запятках. Только выехав из Илимска на Красноярский тракт, Шелихов вспомнил о Куче, остановил возок и забрал индейца к себе. Глава вторая 1 На исходе хмурого февральского дня 1792 года через шлагбаум Московской заставы въехал в столичный город Санкт-Петербург необыкновенный зимний возок на полозьях. Возок был тщательно обит заиндевевшими волчьими шкурами мехом наружу. В окнах редких домиков столичной окраины уже зажигались скупые огни вечерней лучины. У одной из полосатых будок, расставленных в черте города на каждую версту московского тракта, возок остановился. От будки отходило в стороны несколько наезженных дорог. Из приоткрывшейся заснеженной дверцы послышался раскатистый, громовой голос: - Эй, служба! Будошник! Как проехать мне к дому превосходительства штат-секретаря Гаврилы Романовича господина Державина? - Кого надобно? - подойдя к дверце возка, просипела "служба" навсегда застуженным голосом. - Гаврилу Романовича господина Державина, славного пиита российского, глухой пень... Его и в Сибири-то знают, - гремел из возка голос, способный перекрывать вой морских бурь. - Т-такого не знаем... сиклетарев много у нас, а питухов и того боле будет, - уныло сипела "служба", опасливо отодвигаясь от дверцы возка, из которого долетел не то стон, не то клекот огромной полузадушенной птицы. - Те кхат... нитутенка... чаук... тукухви... кутах-тух...* - неслись из возка непонятные, принадлежащие неведомому существу звуки, заглушенные уговаривающим голосом проезжего. (* На наречии индейского племени приаляскинских колошей: "Хочу пить... слышишь ли... бубен... я умираю...") - Ну-ну, Куча, потерпи, милой... сколько держался! Не к кому-нибудь едем - к самой государыне. Она на тя взглянет, все твои боли как рукой снимет... Не осрами меня, что ж я ей... мертвого индеанца привезу? Засмеют меня столичные... Ай да Гришка Шелихов, путешественник, он там всех уморил, мертвяками хвастать объявился. Никто в бубен не бьет... такому ли атаутлу* умирать! - встревожено гудел голос проезжего, копошившегося над кем-то лежащим в возке. - Слышь ты, человяга, нет ли водицы у тебя? - высунулся он неожиданно из дверцы. (* Воину.) - Осподь с тобою, господин проезжий, - еще дальше отодвинулась "служба", несмотря на жгучее желание заглянуть внутрь возка. - И где же на таком морозе, в чем ее, воду ту, держать?.. Мы снег глотаем, коли... - Эх, ты... кислые щи! - досадливо отозвался проезжий. - Ничего-то у тебя нет, и ничего ты не знаешь!.. На Мойке на речке живет господин Державин, поруч Жеребцовых господ и Зубовых. И про таких не слыхивал?.. - В-вот, сразу бы так, господин!.. - встрепенулась "служба". - Кто же не знает дома-от Жеребцовых господ и Зубова... их сразу б и спросили - Жеребцовых, на Конюшенной проживают... баба какая и та укажет Жеребцовых. Получив нужные разъяснения, после которых в снег к ногам топтавшейся "службы" упал стертый четвертак, волчий возок свернул вправо и во весь дух помчал по одной из проложенных от будки ухабистых дорог. Переехав через речку Фонтанку по настланному мосту из круглых, едва обчищенных бревен, возок въехал в центральную часть быстро застраивавшегося огромного города. Все чаще попадавшиеся прохожие, крестясь, сплевывая вслед и отступая по колена в снег, - тротуаров в то время не было, - давали дорогу бешено мчавшейся тройке. У проезжего, в возке которого лежал, по догадкам "службы", несомненно, умирающий человек, была веская причина торопиться к разыскиваемому дому. В дороге с Урала, в лесах под Хлыновым, как называли в то время Вятку, на него со спутником напали разбойники. Окружившие возок полуголые на морозе оборванцы сначала было растерялись, когда выскочивший из возка хозяин, явно русский купец по обличию, не испугался занесенных ножей и топоров и двинулся на них с одной дубинкой в руках, приговаривая: "Если с голодухи воровать пошли - на хлеб подам, а если на деньги польстились, не обессудьте - расшибу!" Еще более ошеломил лесных шпыней вид спутника проезжего купца, с невиданным среди них меднокрасным лицом и черными сверкающими глазами. Вожак шайки, видя растерянность товарищей, замахнулся за спиной купца ножом, чтобы прикончить его, но меднокрасный спутник проезжего грудью кинулся на нож и принял удар против сердца. Силач купец рассвирепел, размозжил дубинкой головы убийцы и еще двух шпыней, обратив в бегство остальных, подобрал в возок раненого спутника и умчался с ним. В дальнейшей дороге, проездом через глухие деревни и небольшие городки, проезжему нигде не удавалось сговорить жителей принять на излечение своего тяжело раненного красного спутника, все отказывались: "Помрет язычник, хоронить хлопот не оберешься". Так и довез проезжий раненого до Петербурга. Розыски дома Державина приводили его в отчаяние и ярость. Наконец широкоскулый ямщик с разбегу осадил покрытых клубами пара и бархатного инея каурых перед крыльцом небольшого, на первый взгляд, но ярко освещенного по фасаду домика удачливого певца Фелицы.* Уютный домик поэта стоял рядом с огромной барской усадьбой. В ее высоких запушенных снегом соснах прятался изрядный, постройки Гваренги, дом-дворец правителя дел коммерц-коллегии, действительного статского советника Жеребцова, шурина всемогущего флигель-адъютанта царицы графа Платона Александровича Зубова. (* Под этим именем Державин воспевал Екатерину II.) В этом же доме в свободное от придворных обязанностей время принимал людей, имевших в нем нужду или искавших "войти в случай", девически миловидный и спесивый, как татарский мурза, граф Платон Александрович - "милое дитя" и последнее увлечение не сдающегося времени сердца, шестидесятитрехлетней царицы. Платон Зубов был "тих и благочестив, пусть царя в голове не имеет", как выразился о нем тесть его брата, фельдмаршал и светлейший граф Рымникский Александр Васильевич Суворов. Платон Зубов по своей деликатной придворной "должности" был обречен на холостяцкую жизнь и жил, занимая лучшую половину, в доме своей старшей сестры Ольги Александровны. Ее он выдал замуж за мелкопоместного, но весьма способного и делового человека из захудалого дворянского рода Жеребцовых. Обладатель громового голоса вылез из возка в диковинной белого медвежьего меха шубе и, во все глаза разглядывая темный в ранних питерских сумерках дворец Жеребцовых, думал: "Вот, если бы туда этак подкатить... да чтоб хозяева приветливо встретили и в баньку под руку повели... да чтоб можно было..." - и, прервав никчемные мысли, рыкнул сбежавшему с крыльца в одной ливрее дворецкому: - Чего тебе? Потом сообразил: - Доложи, братец, Гавриле Романычу, что мореход Шелихов, Григорий Иванович Шелихов, из Иркутска прибыл, а как с Любани не евши, просит пельменей и водки к ним. Дворецкий Аристарх, обтесавшись на частых в доме Гаврилы Романыча приемах высоких гостей, - даже матушка-государыня не погнушалась дважды удостоить посещением скромный домик своего певца, - топтался на месте в неподдельной радости. - Батюшка, Григорий Иванович, благодетель наш... вот уж не чаяли... на святой ждали!.. Не признали, батюшка, Аристарха, стар, должно, становлюсь, образ теряю? - с легким упреком продолжал он певуче величать гостя, заметив, что тот не узнает его. - Поклич людей, Мишутка, - обернулся он к казачку в белом, добротном, перехваченном широким голубым поясом кафтане, - Василия, да Петьку, да Спирьку, кто есть там, дорожное в горницы внести... жи-ва-а! И, опять обращаясь к Шелихову, заговорил: - Никак раньше святой не ждали вас, Григорий Иванович, потому знали, какую вы дорогу до нас одолеваете... Гаврила Романыч упреждали меня, можно сказать, каждого дня: "Архип, то бишь Аристарх, смотри в оба! Прискачет Григорий Иванович с путя дальнего сибирского, чтоб все удовольствия... перво-наперво в баню сведешь, из бани приведешь, чтоб пельмени были..." Пожалуйте, пожалуйте, гостюшко долгожданный! Гаврила Романыч только-только в баньке с полка сошли, квасом прохлаждаются, чтоб гостей, званных к ужину на восемь после феатра эрмитажного, свежим встретить. За обедом чуток замаялись Гаврила Романыч с этими греками Альчестою и Ламброю, что с бумагами и писулей от графа Платона Александровича приходили... - Так что в баньке прохлаждается Гаврила Романыч? - проговорил, поднимаясь на крыльцо, Шелихов. - Ну, туда и проведи меня на полок к нему прямехонько, - сказал он, сбрасывая в теплых сенях с широких плеч медвежью шубу, скрывавшую его статную фигуру в длинной, ниже колен, коричневой, купеческого покроя поддевке доброго сукна. - Да еще распорядись, Архипушка, чтоб баулы и сумы мои из возка люди вынесли, лошадок на конюшню поставили... человека там, жителя американского, колюжем* называемого, забрали, в тепло снесли... попало бедняге дорогой, совсем плохой... Привез показать матушке-государыне нового верноподданного, да, видно, не придется... Из мехов его не вынимайте, я сам потом приду, гляну, как с ним быть. (* Колюжами называли племя американских индейцев-колошей, живших на тихоокеанском побережье между 40 и 60o северной широты.) Шелихов невольно остановился перед огромным зеркалом, из которого как бы набежала на него его же крепкая фигура, с ярко блестевшей в домотканом кружеве жабо огромной золотой медалью - портрет матушки-царицы в алмазной пыли. - Знай наших! - подмигнул себе Григорий Иванович, расправляя крутые плечи. - Ты впереди иди. Архипушка, возвести Гавриле Романычу, что слуга его покорный, Шелихов, Иванов сын, из Иркутска прибыл благополучным и просит разрешения войти в купель златоструйную, веничком путь-дорогу зимнюю смыть. Архип, дворецкий поэта и славного государственного мужа Гаврилы Романыча Державина, произведенный для благозвучия по повелению тогдашней классической моды в Аристархи, высоко поднял над головой семисвечный канделябр и, продолжая приветливо болтать, повел приезжего в баню по бесконечным и запутанным ходам-переходам державинского дома, такого маленького и нехитрого с внешнего взгляда. - Не удивляйтесь бабьим голосам, коль послышите их, батюшка Григорий Иванович, - говорил он. - Смело входите. Там гренадерши наши, Афродитка-горнишная и Варька-вышивальница, грека бритого, Альчесту этого, парят. Гаврила Романыч, как был подпимши в обед, приказал девкам ванную греку готовить... Так вот и посейчас там они... Баня находилась в самом конце неприметного с улицы бокового крыла дома. Три ступеньки наверх вводили в предбанник. Из предбанника доносилось складное протяжное женское пение в два голоса: ...Как на матушке, на Неве-реке, На Васильевском славном острове, Как на пристани корабельныя, Молодой матрос корабли снастил О двенадцати тонких парусах, Тонких, белых, полотняны-их... - ...ы-иих! - замер на кружевной неслыханно высокой ноте голос, чистый и прямой, как скрипичная струна. И тут же, не останавливаясь, оба голоса понеслись в бешеном темпе уличной хороводной: Вдоль по улице широкой Молодой кузнец идет, Ох! идет кузнец, идет, Песни с посвистом поет. Тук! тук! в десять рук Приударим, братцы, вдруг! "Приударим, братцы, вдруг!" - подхватил про себя приезжий богатырь и решительным движением распахнул дверь в предбанник. Распахнул и замер, изумленный... Просторная комната, на половину высоты выложенная красным в жилку олонецким гранитом, была освещена тремя многосвечными канделябрами, стоявшими на гранитных колонках по углам. Огни свечей бесконечно множились простеночными венецианскими зеркалами. Под голландской печью, затейливо выложенной пестрыми изразцами, сидели две красивые девки. Пригожие молодки наряжены были в цветные, расшитые золотым позументом сарафаны из китайки, в высоких рогатых киках, убранных лентами. Свежие лапотки и белые, тесьмою перевитые онучи на вытянутых ногах завершали наряд. Идольственно равнодушные ко всему, они не повернули даже головы в сторону вошедшего. Роскошная комната никак не вязалась с обычным представлением о предбаннике, хотя бы и таком, какие строили себе иркутские тузы-богатеи - Сибиряковы, Мыльниковы, Голиковы. Ни в какое сравнение не мог идти и предбанник, который разделал в своей бане по возвращении с американского материка Григорий Иванович Шелихов. - Курятник! - вслух назвал свою баню Шелихов. - Свет ты мой, гостюшко долгожданный, Григорий Иваныч! - завопил хозяин, поднимаясь во весь рост со скамьи и кидаясь навстречу гостю в том, в чем мать родила. Комчатная простыня, облекавшая его дородное волосатое тело, осталась на полу. - Нас курятниками называешь? Прошибаешься, драгоценный, прошибаешься! Пост нонче, и курятиной не балуюсь, да и этих антихристов да молодок не допущаю... хрестьянские, чать, души девки-то - за них я, господин, в ответе, а песни... песню, сам знаешь, больше жизни люблю! - говорил он, прижимая гостя к голой и влажной еще, мохнатой груди. Гость и хозяин трижды, истово крестом обнялись и расцеловались. - Афродитка, подай, дура, простыню! - спохватился Гаврила Романович, только сейчас заметив чрезмерное обнажение свое и возбужденное этим дикое веселье банных компанионов. Два шерстистых тучных тела, сбросив облекавшие их простыни, в неистовых судорогах, хохоча, корчились на скамьях. Икота и урчание, прерывавшиеся какими-то цокающими выкриками, колыхали чудовищные чрева. Оливковая кожа одного из них была покрыта, как насечкою, бесчисленными шрамами. - Будет, Ламбра! Симон, довольно! Чему обрадовались, курятники, голого афедрона не видали, грецкие губки! - ворчал Гаврила Романович, подставляя плечи накидывавшей на него простыню Афродитке. Неподобающий образ господина ничем не отразился в голубых глазах красавицы, не изменивших своей стеклянной безмятежности, а господин не понимал стыда перед рабою. - Ну, вы, нимфы ржаные, в девичью ступайте! За песни спасибо, замуж попроситесь - сватом буду... А вы, судари, довольно корячиться, платье надевайте да идите встречу гостям, мы тут с Григорием Иванычем с дороги разберемся... Скидывай, Григорий Иваныч, платьишко... Пока париться будешь, расскажи, за каким делом прибыл, - деловито произнес Гаврила Романович, опять сбрасывая простыню и направляясь, как добрый банщик, в парную поддать жару в каменку. Молодки исчезли, как растаяли. Во мгновение ока сбросив платье, но оставшись из вежливости в широких портах, мелко крестясь, Шелихов открыл дверь в первое банное отделение. - Сюда, ко мне, на Олимп взбирайся, Григорий Иваныч! - кричал откуда-то сверху Державин, скрытый в облаках жгучего пара. - Иду, иду, хозяин заботливый, - в тон ему отвечал Шелихов, нахлобучивая на голову одну из веревочных скуфеек, валявшихся у кадки с холодной водой. - Ох, и баня у тебя, Гаврила Романыч, истинно господская баня! Только... вылазка где из нее? - Какая такая вылазка? - Да на улицу, в снежок... обкататься и смыться чтоб... - Христос с тобой, Григорий Иваныч, это в деревне мужики наши дикие боятся водою баню затопить, в снег смываться скачут, а мы... у нас бани восточные... турецкие, пару и воды для смывания сколько хошь... Ну, ложись, ложись, вытягивайся, я тебя сейчас березовым намыленным похлещу, а ты рассказывай, ехал как, видел чего, в Петербург зачем пожаловал... Э-эх, ожгу! - лихо вскрикнул Гаврила Романович, движением заправского банщика покрывая с конца веника широкую грудь морехода душистой щелочной пеной. 2 Жмурясь от удовольствия, распуская в ароматном тепле задубевшие мускулы, Шелихов неторопливо разматывал повесть о своем путешествии на протяжении нескольких тысяч верст, через таежную глухомань, через могучие, не знающие мостов реки, мимо станов лихих людей, открыто привалившихся к самой дороге. - Прошедшего года из Иркутского, в ноябре месяце, как установилась санная дорога, в самое полнолунье, выехал я, Гаврила Романович, только-только мороз-воевода на речки наши мосты навел. Компанейцы мои за правами и привилеями для новой Аляксинской, мной складенной компании американской вырядили, а Наталья Алексеевна... - Воображеньем не охвачу, какой королевой стала на спокойной жизни после плавания к диким алеутам хозяюшка твоя Наталья Алексеевна! - любезно отозвался хозяин, обжигая гостя хлесткими ударами веника. Державин никогда в жизни не встречался с Натальей Алексеевной, но хорошо помнил восторженные отзывы морехода об уме и красоте жены и ее участии в отважном путешествии. - Благодарствую на добром, Гаврила Романыч, она тоже вас не забывает. Низкий поклон передавать наказывала и препоручила просить помощи вашей, домишко со всем обзаведеньем для дочки нашей старшей, для Аннушки, в Петербурге благоприобрести... Выдали мы Анюту с божьей помощью за хорошего человека, за господина Резанова, Николая Петровича. Папаша господина Резанова при губернаторе и колыванском наместнике, Иване Алферьевиче Пиле, председателем совестного суда состоит... Государственного разума и светлой души человек Николай Петрович! - Как же, знаю господина Резанова! Племянником внучатным приходится президенту коммерц-коллегии Воронцову графу, Александру Романычу, и при моей канцелярии по сенатским мемориям правителем состоял... Проветриться в Сибирь послали господина Резанова от заумия Гельвециева и Гольбахова - набрался от безбожников, в Париже проживаючи... Недаром я заграницы эти терпеть не могу, - русский человек должен дома сидеть!.. - Письмо к графу Воронцову по делам нашим аляксинским от Николая Петровича привез, но не сказал мне зятюшка, что к дяденьке пишет, не любит он родовитостью бахвалиться. - Уж он таков, совсем как я, господин Резанов... Душевно за тебя радуюсь, Григорий Иваныч, немалую подпору в делах своих заимел ты! В Петербурге Резанова все знают... - Скажи на милость, никогда о сем не проговаривался Николай Петрович! - скорее для себя, а не для хозяина, бормотал Шелихов. - Не разумею, чему и радоваться боле, Гаврила Романыч; то ли тому, что дочке бог такого мужа послал, то ли что мне, купчишке серому, дружбу-доверье и поученье от него... До встречи с Николаем Петровичем я и сам громадности дела своего на земле американской не видел. Ведь рублем допреж, одними деньгами я мерил талант и страдания свои и людей... Ободренный вниманием, с каким Гаврила Романович слушал его нехитрый рассказ, Шелихов вскочил с полка и живо продолжал: - С великого почина Ермака Тимофеича, вот уж двести лет, претерпевая несказанные муки, какие и наибольшим героям древним не снились, пробивается Русь на всход солнца, в индийскую землю свободную, где свободный землепашец купцу своб... - Тсс! Тсс! Окстись, Григорий, куда тебя понесло! - зашипел на разошедшегося гостя доселе добродушный хозяин, уронив в изумлении веник. - Тсс! В петербургских банях, репова ты голова, опричь грибов и уши растут... У меня, конешно, нечисти такой не заведено, но я сам акафистов эти-их... сказок масонских не люблю. Пугачевым Емелькой от них попахивает, с Радищева попугайничаешь... Кабы я да не знал тебя... - А что ж Радищев? - твердо встретил испуганную тираду хозяина сибирский гость. - Поболее бы дворян таких в отечестве нашем было, не давилась бы Русь мякиной, не изгалялись бы над пахарем-кормильцем недоросли поместные. Процветали бы, множа силу престола, торговля, мануфактуры, рукомесла... А знаешь ли, Гаврила Романыч, - с внезапной откровенной решимостью сказал Шелихов, глядя в глаза Державину, - хоть и барин ты великий и царедворец знаменитый, а доверие к тебе имею - скажу: я, своей персоной, видел господина Радищева и говорить с ним удостоился... - И где ж ты на пень чертов наскочил, непутевая голова? Каков он теперь, Григорий Иваныч? - забывая о только что сделанном предупреждении, живо отозвался Державин. Шелихов возбужденно и простодушно, невольно выдавая ранее недоговариваемое, рассказал об обстоятельствах своей первой встречи с Радищевым в Иркутске, но о поездке в Илимск и выпадах Радищева против американского рабовладения и русских порядков все же умолчал. Державин только кряхтел и выжидающе молчал. Когда-то он пользовался славой обличителя вельмож и не раз возглавлял по службе расследования различных злоупотреблений и бесчисленных темных проделок погрязшей в стяжательстве дворянской верхушки. А теперь, видно, был не тот. - Я упредил тебя, Гаврила Романыч, что по доверию рассказываю? - спросил Шелихов и, тяготясь выжидательным молчанием хозяина, уже неохотно, каким-то упавшим голосом продолжал свой рассказ: - Господин Радищев, чуть выпустил я из лапищ своего работного, сделал вид, что ничего не заметил и даже с приятностью мне сказал: "Слыхал про вас, мужественный мореход, много наслышан был еще за границей и в Петербурге о плаваниях ваших с супругой верною, истинной дщерью народа русского". Это он, господин Радищев-то, про Наталью Алексеевну молвил. Опосля того много мне вопросов ставил, а я рассказывал ему, как мы с Натальей Алексеевной да с горстью промышленных от тысяч копиев алеутов мохнатых на острове Кадьяке поначалу отбивались, а потом дружбу и согласие с ними нашли. Как из двухлетнего плавания в Иркутск повернули и как на пути в Якутск чудом спаслись, две недели в пургу под снегом отсиживались, собак едва не всех поели и до ближнего якутского наслега сибирских верст с двести, немереных, с Наташенькой,- а она сынка еще новорожденного несла - еле ноги волокли. Рассказал я ему и про землю американскую, про вольных красных жителей, ее обитающих, про нравы их простодушные, обычаи, а потом и про замыслы свои и моего зятя господина Резанова... Господин Радищев одобрил наше дело. "Великие першпективы открыли вы, государь мой и достославный соотечественник, державе российской на американской земле, - ответствовал мне господин Радищев. - Да обратятся они на пользу многострадальной родине и народу нашему и на благо и просвещение простодушных краснокожих... За них вы перед богом в ответе!" Осмелевши после этих слов, я дозволил себе спросить, за что он пострадал и каковы намерения имеет на будущую жизнь. Рассказал, какие в остроге на Илиме люди живут, темные и дикие, как болезни камланьем шамановым изгоняют, в избе черной слепнут... "Знаю, друг мой, все это знаю и хорошо представляю, но не уповаю долго прожить в сем мире!" - ответил господин Радищев и тут же, достав из кармана мемориальную книжицу, начертал и подарил мне вирш чувствительный, который я наизусть затвердил, да письмо дал французское, графу Воронцову передать. - Ну-ну, скажи, Григорий Иваныч, вирш! - с живым любопытством откликнулся Державин, молча слушавший взволнованную повесть сибирского богатыря. Шелихов вскинул голову и начал, запинаясь и нажимая на слова "не скот, не дерево..." Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? Я тот же, что и был и буду весь мой век: Не скот, не дерево, не раб, но человек! Дорогу проложить, где не бывало следу, Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах, Чувствительным сердцам и истине я в страх В острог Илимский еду... Стихи, в которых Радищев, осужденный Екатериной на "казнение вечное", прощался с миром живых людей, Шелихов прочел каким-то особенным, хрипловатым от душевного волнения голосом. - Гладкой стих, чувствительный, - отозвался Державин после минутного молчания, - только... разномысленный и... ты забудь его. Не вспоминай ни стиха сего, ни тем паче сочинителя... для ради Натальи Алексеевны, коли истинно любишь ее. Письмо в огонь брось и встречу позабудь, во сне про нее не обмолвись, Григорий Иваныч, как друг истинный тебе говорю и заказываю. Я от тебя ничего не слышал и про встречу и письмо знать не знаю... Понял? - серьезно, без улыбки, закончил наставление Гаврила Романович. - Сполоснись теперь, да пошли облачаться в ризы пиршественные! Чать, гости к корыту моему съезжаться начали, - продолжал он, заметив тень, набежавшую на выразительное лицо Шелихова. - Уволь, Гаврила Романыч, от ужина, я... в буфетной закушу, разморила меня баня, - стал отказываться Шелихов от чести быть в обществе столичных гостей Державина, в которых после разговора с самим хозяином догадывался встретить людей, далеких и враждебных лучшим и сокровеннейшим замыслам своей души. - Не моги и говорить такое, Григорий Иваныч! Как раз случай и дела твои двинуть, за которыми ты неспроста ж шесть тысяч верст проскакал, - решительно оборвал несвязные возражения гостя Державин, предвкушая эффект появления Шелихова за своим столом. Пусть петербургские неженки увидят да послушают Колумба росского, приобщившего империю российскую к участию в судьбах Нового Света. В предбаннике, продолжая прерванный разговор, Державин, как истый царедворец, осведомленный во всех хитросплетениях придворных дел и настроений, уверенно вводил своего сибирского друга в политический курс столичной жизни. - Осенью французские беспортошники, - рассказывал он, - санкулотами и якобинцами прозываемые, нахлебавшись Вольтеровой и Дидеротовой ухи, - а из того корыта и Радищев твой, крови не боясь, ума набирался, - презрев законы божеские и человеческие, заарештовали и засадили безвыходно в Тюильрийском дворце короля своего, богом данного Людовика шестнадцатого, а с ним и жену его Марию-Антуанетту и сестру мадам Лизавету и добрых дворян, из придворных множество, сколько изловить могли... Государыня-матушка спать одна боится. Велено флигель-адъютанту, графу Зубову, Платону Александровичу, - он все теперь у нас, - при ее особе неотлучно быть и камерюнгфере Перекусихиной, пробошнице чертовой, Марье Саввишне, в той же комнате на полу стлаться. Каждый день курьеры тайные - первые сейчас они люди - от нас и до нас из-за границы шмыгают, письма привозят да сумки кожаные, с империалами, увозят... Сейчас насчет деклараций разных и прав этих... человека - у нас строго! Одно право человекам оставлено: почитать и выполнять волю господина своего... Вот и ожел бялы* - Речь Посполитая, Польша, соседка беспокойная, - вороной на войну каркает. Забыла шляхта гоноровая благодеяния, коими осыпала царица-матушка круля ихнего, Станислава Понятовского... Петушится шляхта сверх дозволенного, с беспортошными французами в дружбу вошла. Объявился у них некий ерш-енерал, Фадей Костюшка** по прозванию, "не позвалям" кричит на князя Миколу Репнина...*** Ну, да с ними разговор короткий, подавятся они костюшкой своей, - не удержался от возможности поиграть словами Державин, - накроет их Суворов, Александр Васильевич, мокрым полотенцем, повыдергает орлу белому перышки из хвоста - и фьюить! * Намек на белого орла, олицетворяющего государственный герб Польши. ** Выдающийся патриот и борец за независимость Польши против завоевательных устремлений Екатерины II и Пруссии. Державину Костюшко представлялся бунтовщиком. *** Тогдашний русский резидент в Варшаве, подготовлявший третий и окончательный раздел Польши между Россией, Пруссией и Австрией.) - А у нас, в Сибири, - вставил свое слово Шелихов, - сосланные поляки вольно живут, наши купцы к большим делам их приставляют, жалеют и родниться, бывает, не брезгают... В Сибири, Гаврила Романыч, нет такого, чтоб обижать людей, которые за волю, за права свои, за человечество стояли, так уж с Ермаковых времен повелось у нас, Гаврила Романыч, мы... - Мы да вы, у вас, у нас! - раздраженно вдруг перебил Державин. - Ты за столом, Григорий Иваныч, поостерегись - у меня разные людишки на даровую хлеб-соль собираются, и есть между них скоты опаснейшие, вроде Альчесты... грека того черного, что я из предбанника, как ты взошел, выгнал, - не вздумай перед ними за столом "мыкать". У нас мыкальщиков не жалуют, у нас мычащие сейчас в почете... Прошу тебя, дружбы ради, не