ранов дружески потрепал морехода по плечу и, пользуясь тем, что внимание хозяина и застольных гостей было отвлечено пляской и пением, выскользнул из трапезной в верхние гостевые горницы. Шелихов остался в раздумье за столом. Видно, нужны тысячи "немереных верст" тундрового сухопутья, чтобы человек пробежал их и убедился: да, никакого другого пути не осталось, как принять предложение и перебраться через новые тысячи верст, и уже по океану, в Америку. 3 Екатерина II давно лелеяла мечты о третьей столице империи - Константинополе, с собственным внуком Костенькой на греческом престоле. Это был мираж, которым трезвая немка позволила увлечь себя Потемкину. Мираж этот ничего, конечно, не дал ей, но Россия после Кучук-Кайнарджийского мира с Турцией оказалась наводненной греческими беглецами. Близкий к трону, советник в политической игре самодержицы, украинец Александр Андреевич Безбородко, достигший впоследствии высших почестей в государстве за передачу секретнейших планов своей покровительницы наследнику престола Павлу, превратил подаренный ему, вельможе на правах феодала, бойкий украинский городок Нежин в пристанище предприимчивых греческих изгнанников. Один из таких пронырливых македонских выходцев Евстрат Иванович Деларов расположил к себе имперского вельможу и с его помощью докатился до Восточной Сибири. Этого Евстрата, а по русскому просторечью - Истрата, потянуло в Сибирь золото, рассказы о нем. Но по прибытии в Иркутск Деларов, оглядевшись, быстро сменил ориентацию в поисках наживы. Золото, добываемое в глухой тайге личной отвагой и бесстрашием одиночек-старателей, показалось уроженцу безлесной Греции делом сомнительным и слишком опасным. На родине Деларов кормился ловлей кефали и дельфинов в Ионическом море, а сейчас перед ним была пушнина. И он сделал для себя вывод: промысел морского зверя у берегов Камчатки и в заморских странах, найденных сибирскими промышленниками, - вот то, что должно стать его истинным призванием, здесь именно и путь грека к богатству! Рассказы о своем опыте и подвигах рудоискателя находчивый македонец сменил теперь на еще более фантастические повести о подвигах и опыте бывалого морехода Деларова Евстрата Ивановича. И о чем бы он ни говорил, могло казаться достоверным, поскольку и в рекомендательном письме самого Безбородко значилось: "В доверии к сему человеку не ошибетесь и отменно обяжете принимающего участие в его судьбе..." Избрав себе новую дорогу, Деларов, естественно, обратился к купцу-мореходу с предложением своих услуг, но не снискал доверия. Впоследствии Селивонов, дальновидный и тонкий политик, внушил Шелихову, что грек, как управитель русских поселений в Америке, привлечет к этим поселениям симпатии самого Безбородко. А Безбородко ведает канцелярией прошений на царское имя. Через эту канцелярию рано или поздно предстоит пройти и Шелихову. Да и кто знает - может быть, здесь откроются симпатии и самой государыни, особенно благосклонной к босфорским верноподданным. Так или иначе договор между Шелиховым и Деларовым был заключен без согласования с компанионами. Деларов принял на себя обязанности передовщика и морехода на время плавания, а по прибытии в Америку - должность главного управителя, с жалованьем по три тысячи рублей в год и долей в промысле в четыре валовых пая. - Ежели, от чего боже сохрани, за присталью лошадей или же по каким другим причинам вся следуемая в Америку кладь после Троицы, к двадцатому числу июня, в Охотскую область не прибудет, разорви наш контракт, Истрат Иванович, и считай, что, коль этого не сделаешь, не премину на всю Сибирь непригодность твою ославить, - бесцеремонно прервал Шелихов при своем отъезде в Охотск разглагольствования Деларова об опасностях плавания в Эгейском и Черном морях. - Приравнял свои лужи к Восточному океану! "Промедление смерти подобно", говаривал великий государь Петр Алексеевич, а мне непременно сего лета надобно подкрепить припасами компанию... Заручившись содействием Селивонова на выдачу с охотских казенных складов необходимого заморским поселениям провианта и снаряжения - якорей, меди, смоленых корабельных снастей, - Шелихов не решился доверить получение их по ордеру новоназначенному управителю. Шелихов знал, с кем Деларову придется иметь дело в Охотске. Там Кох. Этот Кох, можно не сомневаться, сумеет отправить самонадеянного грека за океан с пустыми руками, а ордер с кляузной отпиской о причинах невыполнения вернуть в Иркутск. Единственным виновником гибели русских людей, оставленных на американских островах и материке, в глазах современников и потомства останется тогда Григорий Шелихов. Под влиянием этих мыслей, не считаясь с тем, что при тяжбе с компанионами ему надо быть в Иркутске - собственное благосостояние его висит на волоске, - Григорий Иванович решил бросить все и ехать в Охотск, чтобы лично наблюсти за снаряжением "Святителей" и отправкой корабля в обратное плавание. Деларов же, как условились, должен был выйти спустя две недели, на спаде паводка Ему поручалась доставка тяжелого груза, главным образом соли. Соль была заготовлена еще в Усть-Куте. Ринувшись тогда по следам ледолома, Шелихов не рискнул ее взять с собой, боясь подмочить и испортить, - достаточно труда и усилий пришлось затратить на сбережение одного только пороха, зашитого в кожаные мешки, втиснутые в двухпудовые бочонки. До Охотска Шелихов добрался лишь в начале июня, преодолев неистовую ярость и препятствия таежной и тундровой сибирской весны. В Охотске он привел в порядок и спустил на воду простоявший зиму на стапелях корабль. С нарастающим нетерпением мореход стал поджидать человека, которому доверял свою открытую землю. О прибытии Шелихова тотчас же узнал асессор Готлиб Кох, уже утвердившийся в должности коменданта Охотского порта. Кох даже воссиял от удовольствия - Шелихов опять очутился в его руках: надо уж теперь как следует поприжать купчишку, не поделившегося тогда добычей. - За вами должок, Григорий Иваныч, - ехидно заметил Кох, когда Шелихов пришел в портовую канцелярию и подал ему бумагу с какой-то, как думал Кох, просьбой. - Ежели заслужите, отдать не откажусь, - спокойно ответил мореход. - Токмо в этот раз я не одолжаться пришел. Его высокопревосходительство генерал-поручик Иван Варфоломеевич Якобия поручает вам для моего судна, отправляемого в Америку... - и не удержался усилить впечатление, - во исполнение монарших предначертаний! - выдать по казенной цене пятьсот пуд муки ржаной, якорей восемьдесят пуд, меди красной в котлах и в листах сорок пуд, снастей в стренгах и в спуске мелком двести пуд. Прочтением прочих мелочишек затруднять вас не буду... Кох даже рот раскрыл от изумления. Ткнулся в ордер - на ордере подпись Якобия. О какой-то необыкновенной перемене обстоятельств, неведомой и непонятной Коху, говорил и внешний вид морехода. Кох видел, как Шелихов нарочито медленно извлекал из глубокого отворота рукава кафтана темно-зеленого сукна бумажку. Кафтан этот фасонный Григорий Иванович заготовил в Иркутске по образцу формы, сохранившейся в русском флоте еще с петровских времен. Бросался в глаза и кортик, длиной в половину палаша. "Морской разбойник, а не купец. Такого, пожалуй, и не обстрижешь", - подумал разом поблекший Кох. Но, вспомнив расшитый золотом мундир и преувеличенные собственным воображением полномочия Биллингса, все же решил не сдаваться. - Все, что в амбарах имеется, - сказал он, - капитан Биллингс за собой оставил для надобностей... - Для промена на чернобурых лис?.. Знаю, и в Иркутске о том знают! - решительно отклонил Шелихов ссылку на Биллингса. - Его высокопревосходительство знал о Биллингсовых надобностях, потому-то и прописал "предоставить мореходу Шелихову право лично на складах отобрать потребное и означенное в ордере". Кох еще раз окинул взором купца и оспаривать подпись генерал-губернатора уже смелости не набрался. Шелихов через неделю погрузил все отобранное на корабль, выведенный на рейд. На погрузке работала артель, собранная мореходом из гулящих людей. Их в Охотске во время навигации насчитывалось иногда больше сотни. Эта вольная и буйная ватага всей своей внешностью как бы говорила о роковых столкновениях с жестокими законами времени. Добрая половина бродяг не имела ноздрей: ноздри были вырваны клещами палача. Немало было и людей, носивших длинные волосы, волосами они прикрывали отрезанные уши, и редко у кого на едва укрытых лохмотьями плечах не проступали следы ссылочного и каторжного клеймения. Всех этих людей называли "храпами", и кличка "храп" ни у кого из них не вызывала ни протеста, ни обиды, разве что заломит кто-нибудь несуразную цену за работу, чтобы только отвязаться от неприязненного человека. Зато расспросы о причине страшных отметин редко сходили благополучно. За неуместное любопытство кое-кто и страдал от храпов. Охотское начальство после нескольких запомнившихся тяжелых случаев вмешательства в жизнь храпов не имело желания отличаться на поимке клейменых. Стороны встречались и расходились, не замечая друг друга. Шелихов хорошо знал этот народ. С ними еще до Кыхтака он провел несколько плаваний в береговых "скорлупках" на Камчатку и Курильские острова. Не было людей надежнее храпов перед лицом опасностей и лишений. Зная, что в Охотске в разгаре лета и за деньги свободных рабочих рук не найдешь - мало ли какие в короткое северное лето возникают среди оседлых жителей заботы: рыбная ловля, сенокос, починка изб, в чем без храпов никак не обойдешься, - Шелихов сразу же, как только заявился в Охотск, закабалил человек пятьдесят этаких охотников до морского дела. - Слушай меня, - обратился он к ним. - На сторону не глядеть, с берега не отлучаться, зато есть ли работа, нет ли работы - до отплытия "Святителей" все равно полтина в день на нос, пятку десятников - по рублю, старосте - два рубля! Идет? - повел глазами Григорий Иванович по лицам собравшихся. - А безносым как? - ввернул кто-то из толпы. - Надо бы гривенник скинуть, да уж ладно, - отшутился Шелихов, - приравняем! Но глядите, мужики, чисто работать, за кражу али подмочку остатки носов сверну... Караван вот-вот быть должен. Погрузка вырванных у Коха припасов прошла с редкой удачей. Шелихов это приписывал своей напрактикованной руке и сожалел, что нет Деларова: ему бы здесь следовало поучиться, как надо браться за работу. Не затонуло ни куска металла, ни мелкой бисеринки или бусинки: мешки с мукой и бочонки с порохом были переправлены через бар и выстроились на палубу без затечин - небывало! Погрузка купеческого корабля испокон веку была в Охотском порту предметом хитроумнейших ухищрений охотской "рвани". За нищенскую оплату трудной и опасной работы она вознаграждала себя подчас чуть ли не открытым пиратством. Но в этот раз на баре в устье Охоты, в каменных челюстях тверди, которые замыкали выход на просторы океана, храпы при малейшей опасности, не ожидая понуканий хозяина, прыгали на камни без оглядки и, рискуя жизнью, глотая воду, на руках и плечах протаскивали тяжелые баркасы и шняки через буруны, кипевшие над подводными камнями. Необычного поведения храпов на погрузке корабля мореход и в этот раз не заметил, не задумался над причинами, отдавшими ему в руки этих людей. Быстроту и четкость погрузки Шелихов приписывал хорошей оплате и своему опыту, хозяйскому глазу. Случай и удача принесли Шелихову богатство и начали кружить ему голову. Войдя в общество людей, видевших дорогу к жизни только в скупом и скучном накоплении - "копейка рубль бережет", - Григорий Шелихов проникся к ним презрением. С дворянством не сошелся - случая не представилось, да и своим достоинством поступаться не умел. Так и дошел в одиночестве до того, что мысленно все чаще стал сравнивать себя с одиноким несокрушимым морскими бурями кедром - таким, как тот, который мореход видел однажды на пустынном американском берегу. Вершина этого кедра стала забывать, чем она обязана корням и побегам подножия, сдерживающим под кедром почву. В конце восемнадцатого века среди сибирских простых людей в дикой глуши далекого востока России народная молва охотно подхватила и высоко подняла имя отважного морехода и землепроходца Григория Ивановича Шелихова. В открытой им никому неведомой и вольной стране одни надеялись найти приют и выход из беспросветной нищеты и унижения - "там вздохнем, без пачпорта и подушных жить будем", другие же в удаче Шелихова и его первых сподвижников видели осуществление собственных затаенных мечтаний и возможностей - "и нас господь крепостью, мужностью и разумом не обидел, найдем и мы себе долю". Много людей из низов искали случая примкнуть к делу Шелихова, чтобы своим самоотверженным трудом и отвагой подкрепить сотню шелиховских удальцов, пробравшихся в Америку. Эти люди мечтали обстроить, запахать и отстоять для России новые американские владения. 4 Храпы и хозяин поначалу были довольны друг другом. Шелихов ежевечерне расплачивался с ними, выдавая по полтине за день, хотя в иные дни люди и не работали, а вылеживали на песке под скупым солнцем и еще чаще под опрокидываемыми при дожде баркасами. Храпы стоически отклоняли самые выгодные предложения охотских жителей - "до спаса поработаешь, зиму в тепле продержу и кормить буду" - и еще более заманчивые посулы вербовщиков Биллингса, который подбирал команды на суда снаряжаемой на Алеутские острова экспедиции. - Мы в поход готовы, хоть на край света, но не под мундирным мореходом, - отвечали храпы к вящему удовольствию Шелихова и после вечерней получки гурьбой валили в кабак Растопырихи послушать "соловья". Такое прозвище получил бывалый мореплаватель Прохор Захарович Пьяных. Потомок вологодских лесовиков, в конце семнадцатого века под предводительством Владимира Атласова добравшихся до Камчатки и открывших миру эту вулканами покрытую страну, Пьяных считал себя кровным русаком, хотя внешность его свидетельствовала о неизгладимой примеси с материнской стороны ительменской туземной крови. Карие, как крупные кедровые орехи, глаза под нависшим надлобием, грива русых волос над желтым, взрытым оспинами лицом падала на крутые плечи приземистого тулова - в груди поперек себя шире. На свои широченные плечи - верхнюю палубу, как он их называл, - Прохор Захарович легко вскидывал "четверть соли" - десятипудовый куль - и с ним по зыбкой доске всходил на борт корабля. С тушей убитого на охоте оленя, присвистывая снегирем, он перепрыгивал через глубокие, кипятком кипящие ручьи, прорезающие подножия действующих сопок, и шел себе как ни в чем не бывало. От людей, с которыми говорить не хотел, отделывался тем, что пожимал плечами: не понимаю, мол, о чем речь, и прибегал к свистящему и шипящему ительменскому языку, а на нем не разговоришься. На побережье Охотского моря, до самого Гижигинска, и на обоих берегах Камчатки, восточном и западном, все от мала до велика знали Прохора Захаровича Пьяных как желанного и занятного гостя в каждой избе и яранге: Пьяных, как никто, умел расцветить мрак темных жилищ Приполярья рассказами о странствиях и приключениях во всех широтах Великого океана. До отхода в поворотное плавание на Америку Пьяных устроился в кабаке Растопырихи, как в своей штаб-квартире. Не преследуя никаких целей, кроме услаждения себя во хмелю приятными разговорами, Прохор Захарович всегда встречал среди храпов внимательных слушателей. Чудеса и приманки американского рая, открытие которого он приписывал себе и гордился тем, что "первый увидел и закричал "земля", не то бы прошли мимо", увлекали людей. - Не жизнь, а райское житие, - говорил Пьяных. - Рыба, звери сами в руки идут, птицы видимо-невидимо, есть и такие... серенькие, что не худо поют, вроде будто соловушки. Коренья - репа наша, к примеру, - сажали - в голову вырастает. Американцы, алилуты, чугачи и какие там еще есть - люди рослые, становиты, больше круглолицы и живут до ста лет. Женщины, - причмокивает "соловей", - удивительные! Подбородки, грудь и плечи так раскрашены, будто косынки шитые, ходят босы, но чисто, для того умываются своей мочой, а потом водою. К нашему брату, особенно ежели кто русявый и бородатый, привязчивы. Одна такая, в губе фунтовая колюжка, в носу кость рыбья - дворянка, значит, по-ихнему, - ко мне пристала... Страсть ласковая! - не смущаясь общим хохотом, солидно умозаключил Захарыч. - Хвори обнаковенной не знают, кроме примеченной... венерической, завезли треклятые китобои иностранные... Они в те края нет-нет и забегут! Пуще жизни любят эти дикие в гости ходить и гостей принимать, пляски плясать, и первая почесть на пиру в том, что подносят холодную воду... Налей-ка, Родионовна, чепурашечку за алилутов простодушных выпить, вольготная там жизнь! - и Пьяных в волнении от своих воспоминаний, подогретых изрядной долей хмеля, бросил чарку в подол Растопырихи. Та восседала на куче юколы под выставленной на середину кабака бочкой водки. - Чего же ради ты в раю этаком остаться не соблазнился, по морям колесишь, утопления ищешь? - усумнился в прелестях американского рая артельный староста Лучок Хватайка. Полное его имя Лука, но по причине малого роста и едкости характера Хватайку никто не удостаивал этого полного имени. - Гоняет тебя купец твой, Шелихов... Пьяных опрокинул очередной стаканчик, обтер усы и не сразу ответил. - Это ты, - крикнул он, покосившись на Хватайку, - не можешь понимать. Я - мореплаватель, меня и мамка в баркасе под Камчаткой в бурю родила. Оттого не положено мне на суходоле, хотя бы и в ягодах, с бабами сидеть, на суше я цинготной болезни подвержен... А чем в Америке для прочих людей не вольная жизнь? Двести рублей на год жалованья хотя бы такой безмозглый, как ты, получает, да компанейский полупай - Григорий Иваныч всех в компанионы записал, кто в прошедшее плаванье с ним пошел, - пять сот рублей вытянет, а ежели в рубашке родился, и в тысячу обозначится. Пять годков, велик ли срок, отбыл - купцом возвернулся... - Видели, каких ты из нашей породы обратных купцов привез, - не унимался Хватайка, - с цингой и в вередах, хватит пакости на полный пай... Нет, Прохор Захарыч, напрасно ты народ сказками американскими смущаешь, разве что заплачено тебе... - Ты кто т-таков? - вытаращился на Хватайку Пьяных. - Ты в Америке был, чтоб в моих словах сомневаться и марать?.. - Да зачем мне трудиться-то марать, - насмешливо возразил Хватайка, - купцы, куда бы они ни втерлись, сами все замарают, и чиновники к этому делу печать гербовую приложат да отпишут - все, дескать, по закону... Споры Хватайки с Пьяных не всегда разрешались мирно. Храпам не раз приходилось выручать мелкорослого и тщедушного Лучка из могучих рук вошедшего в раж Захарыча. Другому храпы не спустили бы неуважения к своему старосте, а тут - ничего... "Нет нужды, что Прохор Захарыч перехватит лишнюю кружку пенника и прилыгнет что-нибудь. Не любо - не слушай", - утешали они помятого Хватайку. Храпы хотели верить в существование страны, текущей молоком и медом, - страны, где человек мог бы вздохнуть во всю ширь груди, стиснутой от рождения нищетой и бесправием, а у многих и навсегда сдавленной тяжким надгробием каторги. Почти каждый из "клейменых", вступавших в шелиховскую артель, решал для себя попасть в число трех десятков работных, которых, как о том проговорился тот же Пьяных, хозяин имел намерение, присмотревшись, отобрать из артели себе в компанионы. Первый рейс регулярной связи России с Новым Светом, о чем во всеуслышание объявил Шелихов, начинался с отправления в Америку "Трех святителей", а это уже не слепые поиски, - это открытая всем русским людям трудами и заботами Шелихова широкая дорога к привольной жизни в сказочной стране. Перед Шелиховым после разрыва с купцами-компанионами встала задача освоить американскую землю собственными силами и средствами. Поначалу он радовался создавшемуся положению: представлялась заманчивая возможность одному присвоить блага Славороссии. Для этого, казалось бы, нужно было только самому, - а не управителей посылать, - сесть на берегах Америки и самолично повести все дела. Но деловая трезвость купца сильнее порывов мечтателя. Деньги! Где взять для этого деньги?.. Все дары и блага американской земли - это ведь тоже деньги. А как их без денег достать, прежде чем они, эти дары и блага, превратятся в звон подлинного золота?.. - Не безумствуй, Гришата, - останавливала мужа Наталья Алексеевна, когда он в разгаре мечтаний выкладывал перед нею свои расчеты. - Где видано, чтоб один человек силы набрался такое дело поднять?.. В Америке зажить - капитал нужен, люди нужны, а у нас с тобою... - Яков Строганов с братанами Сибирь завоевал! - с запальчивостью кричал Григорий Иванович, как бы пытаясь отогнать этим криком не раз встававший перед ним вопрос о средствах и людях. - Когда это было и так ли было? Ермак Тимофеевич, да и он не в одиночку, а с народушком Сибирь покорил. Строгановы царю ее передали, а себе оставили одно только право ясак собирать да ясырь в рудники гнать - это, поверю, купеческое дело. В Ермаках ты побывал, с тобой и я судьбы-доли ермацкой отведала... Много довольна! Но искушать волю божью в другораз тебя не пущу. Чтобы в силу войти, нам крылья надобно - капитал приобрести... Ты в большие годы вошел, сорок, почитай, стукнуло, а какая у нас сила?.. Мечтанья, пух!.. Сидя на берегу Охотского моря, можно сказать, на пороге новооткрытой земли и вертя так и этак мысли о способах овладения ею, Шелихов вспоминал бархатный, певучий голос Натальи Алексеевны и высказанные женой жесткие, но правильные, как он понимал, слова. Все права имеет Наталья Алексеевна купчихой именитой век доживать. Держит он себя на людях, что и говорить, хозяином, а настоящей-то силы в нем, денег-то нет, - одни птичьи слезы. Деньги-то в мягкой рухляди, сваленной на пол иркутских амбаров. Даже при благоприятном решении совестного суда рухлядь эта превратится в деньги не раньше чем года через два: ее ведь еще надо доставить в Китай, Москву, Петербург. Да там и продать, а до той поры варись в собственном соку. Нет и кредита, - в глазах купечества имя Григория Шелихова стоило не много. Кладовые в Америке пусты. Люди, людские пополнения? Они еще нужнее американским поселениям, - а где их взять? Да и чем платить им будешь, владетель новой земли, пустой шиш Григорий Иванович?! Выходит, прав Селивонов: "Сколько шкур ни добывай, американские земли шкурами не удержишь. Закрепить ее за Россией мочно токмо пахарем, землепашеством да мастеровым человеком с рукомеслами". И эти слова правителя дел канцелярии губернатора не выходили из памяти морехода. Ими Селивонов в один голос с Натальей Алексеевной неизменно заканчивал продолжавшиеся после первого знакомства встречи и разговоры. "Вольных сибирских мужиков, чалдонов, в Америку не сманишь, - не раз говорил Селивонов, - не захотят люди от добра добра искать. Ты "несчастненьких", тех, что из кулька в рогожку переходят, подбирай, их тысячи по нашему краю перекатываются. С умом да заботой на землю сажай, тогда лет за десять Америку, глядишь, и освоишь". "С умом и заботой - сказать легко, а как выполнить!" Ценой великих усилий и жертв Григорий Шелихов, не смущаясь окриками и недовольством своих алчных к наживе компанионов, только и мог доставлять в Охотск пока один порох да пули, - Сибирь и сама-то едва зачинала земледелие. И все же он из Сибири через тысячи верст океана перебрасывал на Аляску семена невиданных на американском побережье растений. "...Остается мне сказать вам, - писал он на обороте реестра каждой посылки, как бы незначительна она ни была, - что вы и без назначения моего о времени посадки семян сами знаете по имеющимся уже на Кадьяке опытам, когда, в какие месяцы положить начало сему преполезнейшему делу. Господину Поломошному, вашему сотруднику, я вручил здесь хлебных семян: ржи 59 п. 39 ф., овса 2 п. 4 ф., ячменю 7 п. 12 ф., семени конопляного 33 ф., гречихи 23 ф., пшеницы 10 п. 35 ф., а сверх того огородных всяких семян: редьки, репы, свеклы, капуст разных и огурцов, луку, дынь, арбузов; да таковыми же в изобилии снабжен отец архимандрит. Опытность ваша, как и святых отцов и посланных хлебопашцев, научит вас поступать в сем важном деле со всею осторожностью и по лутчей методе". На доставку семян, перевозку их через океан в двойных рыбьих пузырях, заботы у Шелихова хватило. Не хватило лишь заботы о людях, о пахарях, сеятелях, руки которых только и могли обсеять русскими семенами новооткрытую землю. Золото не ржавеет, но человека ржавит. Случайное богатство и огромное выросшее на нем дело постепенно погасили в душе именитого гражданина Григория Ивановича Шелихова воспоминания о той голодной, бродяжнической жизни, которую он сам испытал в юности. Кусок хлеба из сумы калик-перехожих когда-то ведь поднимал на ноги ослабевшего в дороге от голода мальца Гришку, а черная изба пахаря укрывала до выздоровления пригожего парня Григория от захваченной в скитаниях огневицы. Посылая драгоценные семена на Аляску и давая наставление сеять "по лутчей методе" для обеспечения больших прибылей от хозяйства, Шелихов, этот "вот-вот миллионщик", с большой беззаботностью к жизни человека указывал: "Что же принадлежит до способа, кем орать новую землю, ежели недостаточно будет кадьяцких взрослых быков, то рассуждаю я в сем случае употребить на первый раз и людей, в сем необходимом деле можно и не пожалеть излишних человеческих трудов... Что принадлежит до бережливости хлеба и скота и протчего экономического устройства... во всем на вас полагаюсь". На охотском досуге Шелихов в ожидании каравана Деларова проведал настроения тех самых "несчастненьких", которых Селивонов советовал обратить на заселение Америки. Не расспрашивая в разговорах с храпами, за что тот или другой лишился ушей или носа, мореход успел выведать подноготную жизни каждого и убедился, что артель по первому зову готова сняться в Америку. Добрая половина людей, оказывается, полна одной думой - найти в новой стране семейный очаг и спокойный труд над мирной пашней. Выход, казалось, был найден. "Мужицкое нутро цело. Любови к земле и каты не вырвали. Годятся! - подумал Шелихов. - А фортуна? Не мужицкое дело фортуна, что им фортуна! Их судьба - землю пахать... Попади я в их шкуру, не выдержал бы, в душегубы ушел бы и душегубом до конца живота ходил бы". Душегубом Григорий Шелихов не был и навряд ли мог превратиться в душегуба, слишком жизнелюбив был сам и любил жизнь вокруг себя, но купеческие вороватые повадки, неотделимые, как говорил Хватайка, от природы купца, предпринимателя и всякого человека, стремящегося к богатству, проявлялись в нем легко и бездумно. Эта легкость и бездумность были даже непонятны в Шелихове, человеке большого размаха и добытчицкого пренебрежения к тем же деньгам. "Вот напасть, люди есть - денег нет; нос вытащил - хвост увяз, - растерянно ухмылялся собственным противоречивым размышлениям мореход. - Деньги горы взрывают, безденежье же дела, куда большие, чем гора, в пыль превращает. Ну, ничего, как-нибудь выкручусь, не допущу себя до срама, в Америку же напишу что-нибудь подходящее, а если и останутся недовольны, из-за океана все одно жалобы не долетят..." В конце концов мысль Шелихова остановилась на нанятых работных - валяются целый день на песке да еще посмеиваются над его "позорной" трубой, над тем, что он в ожидании каравана в хозяйской заботе каждодневно обшаривает взгорья. Им что? Вываляются за день до одури, вечером получат по полтине, подтянут портки и закатятся в кабак пропивать хозяйские кровные денежки... На человека истратить полтину в день не жалко, а выкладывать лежебокам тридцать рублей всякий день, тысячу рублей за месяц - покорно благодарю! "Не то что новую землю, портки сам потеряешь... Завтра же скажу: баста!" На другой день с утра Шелихов, выйдя на берег моря к работным, без долгих околичностей объявил: - Распущаю братцы, артель!.. Доверил караван бездельному человеку - не скоро приведет, а я не в силах за ожидание платить по соглашению, кое заключил на срок до отправления "Святителей". Придет же караван, всю артель в первую голову на погрузку приму, до последнего человека, и, как договаривались, - по полтине в день... За сей день плачу так и быть, где наша не пропадала!.. - Фи-ить! - пронзительно, по-разбойничьи свистнул Хватайка. - Уразумели теперь, чья правда была: Прохора али моя? Ах, и слюни-люди, об Америке возмечтали... купец вам покажет Америку! Воистину благодетель: примет, когда горбы наши занадобятся, а жрать что мы будем, пока тебе надобны станем? Отблагодарил уже раз, когда мы тебя замерзлого к бабе твоей привезли, эх ты... миллионщик! Да что с тобой толковать, волк в себе неволен, когда овцу режет, купец есть всегда купец - одна подлость!.. - Хватит бобы разводить! - прикрикнул на Лучка мореход, торопясь не дать Хватайке разжечь страсти. - Подходи за деньгами! - Шелихов, допуская, что его поступок может вызвать возмущение, даже пистолет за пазуху сунул, выходя к артели. Но решение Шелихова при установившихся почти дружеских отношениях между хозяином и работниками было настолько неожиданно, что многие приняли это за испытание их доверия к хозяину и готовности на жертвы и потому молчали, слушая выкрики Хватайки. А кое-кто даже пытался остановить его брань: - Будет тебе, Лучок, будет... Велико ли дело полтина, нам твоя правда обидна... В том же молчании люди брали последнюю полтину и с беззаботной, но смущенной улыбкой, не оглядываясь, исчезали в дверях стоявшего на бугре гостеприимного и столь утешительного кабака Растопырихи. - Дай штоф, Родионовна! - кидали входившие на прилавок последнюю полтину. - На достальные щец с мясом подкинь... Более осторожные хмуро оговаривали: - За полтину неделю строго по чашке подносить будешь... - Ладно, - хрипела довольная Растопыриха, подбирая сыпавшиеся полтины. - Что, охтимнеченьки, пропиваете? - Долю... - Доля - дело наживное, пока воли не пропили, гуляйте... Нет, воли они не пропьют, а в Америку попадут и долю наживут. Однако через неделю всем стало ясно, что суждено им остаться при старой доле. Произвол хозяина, проявленный так грубо и безнаказанно, рассеял розовые облака над Америкой, навеянные волшебными сказками Пьяных. Не приходится ждать добра в Америке, там и податься будет некуда, если купцу-прибыльщику даже шкуру снять с тебя занадобится. Очень немногим удалось найти работу и прокормление. Когда храпы приходили к старожилам и спрашивали что-либо "поработать", те в отместку за отказ пособить в начале летней страды с притворным равнодушием отвечали: - Уж как-нибудь и без вашего брата дело справим. - И, глядя на храпов, на их поникшие головы, отягощенные хмельком, соболезнуя, замечали: - Скажи, пожалуйста, выбросил?.. Вот не зарьтесь впредь на купеческий ярушник,* вырвет с него... (* Ячменный хлеб.) Обманутой и обиженной артели некуда было деваться. Слонялись кучками, как бродят по Охотску стаи собак, которых хозяева отпускают летом на волю кормиться тем, что ни попадет. Хватайка, как староста, считал себя обязанным отстоять права артели, заставить "толстопузого" сдержать уговор. Он глазами, более острыми, чем подзорная труба, и чаще Шелихова вперялся во взгорья и ждал, не покажется ли караван с особо важными для торговли в Америке товарами, ради погрузки которых Шелихов два месяца просидел в Охотске. Невзгоды товарищей терзали Лучка сильнее собственного голода: он, ротозей, договариваясь с купцом, не догадался подписать "бумажку" на уговор. В очищение совести Хватайка тайком от товарищей выдал на себя "запись" Растонырихе на пятьдесят рублей, чтобы она как бы по доброте своей, "Христа ради", давала каждому чашку щей раз в день. Лучок боялся распыления артели. С голодухи и самые сильные, самые отважные могут разбежаться в поисках счастья в тайге или на Камчатке. Кто ему тогда поможет свести счеты с Шелиховым? 5 Караван Деларова прибыл только в конце июня. Караван большой - тысяч двести пудов груза в шестипудовых вьюках, доставленных от самого Якутска на двухстах с лишком лошадях, быках и оленях, с полсотней проводников - якутов и тунгусов, непригодных для какой бы то ни было работы на море. Сразу же по прибытии в Охотск проводники стали торопить с разгрузкой и расчетом. Они спешили еще до осенних дождей вернуться по домам. Дорога им предстояла не только дальняя, но и трудная. Сложность была в том, что вьючный свой скот, поскольку наниматели на обратный путь фуража не давали, проводникам предстояло гнать домой попасом. Щеголеватый грек Деларов, впервые оказавшийся в глуби Сибири, на ее караванных тропах, прибыл в Охотск в неузнаваемом виде. Лицо Деларова, багровое и опухшее от бесчисленных укусов гнуса - бича тайги и тундры, походило на расписанный кровью рыбий пузырь, на какую-то плясочную маску алеутов. Шелихов только охнул, взглянув на него, но послабления решил не давать. "Разве я или Баранов, скажем, допустили бы гнуса обезобразить себя, как этот болван!.." - злорадно подумал мореход и, чтоб подбодрить унылого грека, весело прокричал: - С такой рожей, Истрат Иваныч, алеутские женки тебя вмиг на пляску подхватят и женят, а пока собери моих работных на перегрузку добра!.. Где найти?.. В кабаке, конечно... Вон над нами на бугре стоит... Спроси человечка, Лучком зовут, - он те их и сгонит... Да чтоб сейчас же выходили! Тебе на Петра и Павла надо в море выйти, а мне - на Иркутск, иначе все убытки на твое жалованье поверну... Хватайка, нырявший в пестрой толпе проводников, слышал слова Шелихова и поспешил сторонкой пробраться в кабак, чтобы встретить там Деларова. Лучок сидел уже в кабаке, когда грек показался на пороге. Хватайка молча слушал его и не проявлял никакого интереса. Грек даже растерялся, а потом стал кричать, видя, что Лучок как бы забавляется его горячностью. - Вот что, - сказал наконец Хватайка. - Ты не кричи, господин. Сегодня распочать никак не спроможемся, народ невесть где бродит. Завтра поутру всей артелью на берег выйдем, - ухмыльнулся вдруг Лучок. - Давно ждем... А вечером Лучок рассказал собравшейся артели о том, как рассчитаться с Шелиховым за "подлость", за обманутые надежды и за голодное урчание в брюхе в ожидании каравана. - Вдругораз не дождемся ухватить толстопузого за жабры, а упустим такое, нас комары заедят! - поднимал Лучок дух артели. - Перво дело, скажем, - заплати по полтине в день за прожидание... Целый месяц не жрамши сидели! Друго дело - по рублю в день тому, кто через бар возить будет, а кто утонет али задавит кого на камнях - пятьдесят рублей семейству и... на это на все - словам не верим! - подпиши бумажку на всю артель... По выбору на работу никто не становись - убьем! Не удовольствует нашей обиды, посмотрим, как сам грузить будет с тем компанионом, что ко мне приходил... Купец нам сказал "баста", и мы ему бастанем, а свое получим... Утром на берегу у пристани Шелихов встретился с собравшимися работными и, махнув в знак приветствия рукой, сразу начал: - За три дня погрузите - всю артель в Америку заберу. А перво-наперво баркасы в порядок произвести. - Погоди, Григорий Иванович, перво-наперво договоримся и бумажку подпишем, - остановил его Лучок и тут же не удержался, чтоб не съехидничать: - Тебя с благополучным прибытием долгожданного, а нас с получкою по полтине... за поджидальные дни... - Какие такие поджидальные?.. - До выхода "Святителей" в море! Мы... хоть мы и храпы, уговору держимся... Видишь, все как один, только мигнул ты, явились! Полагаем, что и ты слову своему хозяин... А еще те мужики, коих ты через бар возить назначишь, надумались по рублику спросить, уж больно тяжко и опасно через камни переваливать, сам знаешь... а в случае кто... - А в случае я прикажу тебя за бунт арестовать! - прервал Шелихов Лучка. - Что?! - закричали храпы, окружив Шелихова плотным кольцом. - Не дадим козла! Всех сажай! Гляди у нас: Лучка обидишь - себя пожалей... Шелихов слушал и не верил собственным ушам. Не было никаких сомнений - артель вышла на берег с обдуманным и закрепленным круговой порукой решением сломить его хозяйскую волю, заставить платить по необдуманному обещанию... Положение безвыходное. Люди нужны сейчас до зарезу, и именно эти люди, с их отвагой и сноровкой, столь важными при опасной погрузке, когда дорогу на рейд перерезают кипящие буруны. Мореход был суеверен: в прошлом году, отчасти по своей вине, он не вернул "Святителей" в Америку, а в этом году отправит корабль с летящей ему вслед людской злобой и проклятиями - быть беде в далеком пути, не дойдет корабль до Америки, погибнут оставленные в ней без помощи товарищи и соратники... "Где и когда я людей на погрузку соберу? Дался идолам клейменым себя поймать - надо платить и кончать миром, ежели половину артельных с кораблем отправить хочу", - думал Шелихов, успокаиваясь и приходя к единственно разумному и справедливому разрешению спора. - Признаешь нашу обиду, Григорий Иваныч? - прервал затянувшееся молчание Хватайка. - Решай! Коли не по праву с тебя спросили - откажи, ежели справедливо требуем - плати и прикажи к работе приступать, а пнями перед тобой стоять нас... оторопь берет, - прикинулся простачком Хватайка. - Вот и Кох выручать тебя спешит... при его благородии нам спорить с тобою несподручно... Из-за бугра на котором стоял кабак Растопырихи, показалась в сопровождении вооруженных "братских" - так называли принятых на русскую службу бурят - жердеподобная фигура коменданта порта и совестного судьи Коха, совместившего в своей особе всю полноту власти в городе. Кох издалека уже посылал приветственные знаки Шелихову. - Стервятники завсегда в кучу сбиваются. Сейчас и этот клевать нас зачнет... Держись, голытьба! - букнул Лучок. - Грозы не бойся, гроза не из тучи... на уговоры не поддавайся!.. Подбодренный приближением коменданта, Шелихов решил поторговаться с насевшей на него артелью. И если уж удовлетворять законное требование захвативших его врасплох храпов, то только в порядке добровольном, сделать это как снисхождение со своей стороны. - Не припомню, чтоб обещал поджидальные до прихода каравана платить, но раз уж вы делу моему крепко стояли, не разбежались и на берег как один вышли - верю и должон... наградные платить... По двугривенному за день получайте... - Не согласны! - зашумели храпы. - Не на паперти за милостынькой стоим! Полтина, как договорились! Наше полностью подай... - Зарядила сорока одно про все - полтина, полтина! Вот идет совестный судья господин Кох, вы ему и представьте обещание мое: как он рассудит, так и будет! - поднял голос Шелихов, предвидя не роняющий достоинства выход из положения. Кох, конечно, отклонит претензию каторжных. - Да не галдите, беспорядка, гомона не терплю!.. - Я пришел, Григорий Иваныч, осмотр товарам сделать, - начал Кох, подойдя вплотную к обступившей Шелихова толпе, - не надо ли вывозные пошлины уплатить? Боже сохрани нас государственную копейку упустить, - бормотал Кох, прощупывая глазами сваленные неподалеку горы мешков и ящиков. - Почему крик и беспорядок? Почему не работают, в чем дело? - оглядывая толпу, начальственно приосанился Кох. - В том и дело, что пошлины высматривать вы тут как тут, - в раздражении ответил Шелихов, догадываясь, что Кох ищет и обязательно найдет повод затормозить погрузку припасов. И, не желая вмешивать Коха в спор с артелью, опрометчиво добавил: - А от беспорядка в порту навигацию избавить - ищи ветра в поле... - Какой в порту беспорядок? Кто зачинщик? - Да нет... пустое... Поспорили малость... - Шелихов оглядел артельных и неожиданно для самого себя, поймав презрительную усмешку Хватайки, ткнул в него пальцем: - С энтим, чумазым! Ограбить захотел... - Эй ты, выходи! Взять его! - заорал Кох, обрадовавшись случаю замять назревавшее столкновение с Шелиховым. - Смирно-о! - закричал Кох, входя в начальственный раж. Казаки из бурятов, страстные ненавистники варнаков, мгновенно подняли ружья на прицел. Сибирское начальство всех рангов всячески разжигало и поощряло враждебные действия туземцев Сибири против варнаков, то есть людей, так или иначе вырвавшихся на волю с места ссылки или каторги. Дикие кочевые охотники, буряты и тунгусы, в тайге гор и долин Сибири создали своего рода промысел из охоты на варнаков, живых из-за трудностей доставки брали редко. Варнаки со своей стороны также не щадили охотников. Один из "братских", отдав ружье другому, направился к Хватайке с наручниками. Храпы сдвинулись вокруг Хватайки. Казак-бурят в нерешительности остановился перед сгрудившейся артелью. - Выходи! Встань передо мною и скажи, чего вы требовали от господина навигатора... не то по всем стрельбу открою! Трусишь ответ держать, сукин сын! - кричал Кох, вытаращив помутневшие от ярости глаза. - Этот шалый и впрямь стрелять прикажет. Я - староста, я за вас и в ответе... Пропустите, братцы, пойду с ним, как-нибудь вывернусь, не впервой, - сказал Лучок и, оценив положение, вышел из толпы. - Отвяжись! - отмахнулся он от подбежавшего с наручниками "братского". - Видишь, сам иду его благородию жалобу изложить на купецкое мошенство... Услышав эти слова, Кох, обрадованный в глубине души представляемой возможностью причинить Шелихову неприятность хотя бы комедией расследования, кивнул казаку головой: не надо, мол, наручников. - Взять под ружье! Кругом марш - и вперед! Кох окинул грозным взглядом понуренных храпов, повернулся и с принужденной усмешкой бросил Шелихову: - И вас прошу последовать за мной, как... как ответчика. Предложение Коха идти в портовую канцелярию в качестве обвиняемого по жалобе варнаков жестоко обожгло самолюбие Шелихова. Он оглядел их со злобой и вмиг перерешил: "Никакого примирения с артелью и никакой отправки ни одного храпа на "Трех святителях" в Америку!" - Останься на месте, оберегай кладь, Истрат Иваныч, - сказал он греку. - С этой рванью никаких тары-бары не разводи! Через короткое время вернусь, тогда решим, как грузить будем! И, негодующе сдвинув морскую шляпу-блин на затылок, Шелихов нарочито неторопливо зашагал в портовую канцелярию в след скрывшемуся за бугром Коху. - Ишь, рвань голозадая, я ее кормил-поил, а они под какой срам подвели, - бурчал он, отбрасывая ногой попадавшиеся на дороге камни. - Галдеж подняли, прямой бунт учинили, Лучок в лицо мошенником обозвал, бродяга, купца именитого, и я же виноват! Кох, крыса канцелярская, ответа спрашивает, чего доброго - всамделишно судить будет... И за что, за кого терплю! - Шелихов вспомнил спокойное лицо Хватайки, когда тот вышел из толпы к Коху, и с отвращением сплюнул. - Погоди ужо, я твоего изгальства не забуду!.. Вдруг впереди себя он услышал гортанные вскрики невидимых за холмом казаков-бурят и визгливый голос Коха: "Держи его! Стреляй!" Прогремело несколько выстрелов, и все смолкло... "Что такое? Неужто... - Григорий Иванович остановился, почувствовав неприятный холодок под ложечкой. - По Лучку стреляли, - мелькнула мысль, а с ней - предчувствие какой-то непоправимой беды, которая темным пятном может лечь на едва пробивающиеся ростки русского дела в Америке. - В который раз немчура проклятый мне карты путает! - досадливо морщился Шелихов, стараясь собрать бессвязные мысли. - Не иначе - убили... "братские" белку в голову без промаха бьют... Как я людям в глаза смотреть буду? Докажи теперь народу, что неповинен я в крови дуролома этого... По всей Сибири разнесут: заспорил, мол, с Шелиховым несчастный варнак о деньгах заработанных, а тот мигнул немцу Коху: мол, прикончи... Одна надежда была укрепить дело - заселить новую землю гулящими, все же русским корнем, а ныне - ау! Перебежит черная слава вольную дорогу... И дернул же бес меня в Лучка пальцем тыкать! - сокрушенно вздохнул Шелихов над участью Хватайки. - Чего доброго этот не столь уж важный в таких условиях случай затруднит, а может даже приведет к полному крушению намеченный на первое время план действий..." Несмотря на одышку в ходьбе, мореход в несколько прыжков взбежал на холм. Вниз с холма спускалась дорога в порт, по сторонам ее серели первые, еще командором Берингом лет пятьдесят назад выстроенные и теперь уже полуразвалившиеся, каменные портовые амбары. На дороге и у амбаров никого не было. "Сбежал Хватайка. Молодец! За ним, видно, и побегли все, ловят", - обрадовано подумал Шелихов и быстро двинулся вниз, чтобы помешать расправе с беглецом в случае поимки. Проходя мимо разрушенных амбаров, отходивших от дороги в глубь портовой территории цепочкой, Шелихов увидел через пролом стены глубинного амбара Коха с его людьми. Они копошились и разглядывали что-то лежащее на земле. - Кончал! - услышал мореход торжествующий возглас бурята. Лучок лежал неподвижно, перевернутый лицом в загаженный мусор. Задранные на голову лохмотья пестрого азяма открывали на обнаженной спине четыре кровоточащих раны под лопатками и на пояснице. "Стреляют косоглазые точно, на смерть", - содрогнулся Шелихов, хотел сказать что-то резкое и крепкое Коху, но вместо того снял с головы свой блин, поклонился мертвому телу и вышел. - От Коха не убежишь, - самодовольно укорил убитого совестный судья. - На небе бог, а в Охотске Кох! - послал асессор свое излюбленное словечко в адрес выходившего на дорогу морехода. - Оставить на месте, варначье сами подберут, - сказал он бурятам и тоже пошел на дорогу. В кабаке Растопырихи, где уже сидели вернувшиеся с берега артельные, слыхали выстрелы. Высмотрели возвращение одного только Шелихова к оставленной на берегу под присмотром приказчиков клади, заметили, что Лучка среди выбравшегося из разрушенных амбаров отряда Коха нет, увидели, как погрозил кулаком Кох в сторону собравшихся на бугре беглых, и все поняли... - Видать, навеки доказал наш Лука Прокофьич Хватов купецкую и чиновную подлость, сумневаться не приходится, - махнул рукой в сторону Беринговых амбаров безносый и безухий храп Неунывайка, впервые назвав хлопотливого и неустрашимого Лучка его полным человеческим именем. В сумерки десятка два храпов спустились на дорогу, обшарили брошенные амбары и нашли тело Лучка. Скрестив три пары рук, они, подменяясь на вьющейся в гору скользкой тропе, перенесли на них своего старосту в кабак и положили на стол, выдвинутый на середину избы. Потом уселись вокруг, кто на чем стоял, и справили хмурые поминки. Ночью, когда выставленный Растопырихой по такому случаю безвозмездно бочонок водки подходил к концу, без попа отпели бесстрашного предстателя артельных интересов. Приканчивая бочонок, храпы пустили с злыми прибаутками вкруговую объемистую посудину. Они словно наливались из нее решимостью выйти с мертвым телом в ночь, под зарядивший во тьме охотский холодный дождь. Надо было успеть до утра захоронить убитого без помехи. Мало ли что может забрести в голову Коху или охотскому старосте!.. - Споем, други, на прощание любимую Прокофьича, проводим товарища-бродягу в могилу честь честью, - предложил кто-то из храпов, когда уже подняли тело Лучка на подведенных под него, вместо носилок, заступах и кайлах. - Дельно... ты и заводи голос, а вы, мужики, согласно подхватывайте, да не горланьте: и ночь ухи имеет... Покладите его обратно на стол!.. И понеслась над телом Лучка, замотанным в неведомо откуда раздобытый кусок издырявленной парусины, широкая, как река в разливе, бытовавшая среди наводнявших Русь бродяг, замечательная сложным многоголосием песня: Ах, станы ли вы, станочки, станы теплые! Еще все наши станочки поразорены, Еще все наши товарищи переиманы, Я остался добрый молодец одинешенек в лесах. . . . . . . . . . Как задумал я перебраться на ту сторону, На ту сторону на далекую... - ...на да-а-леку-ую... - замер, взвившись на предельную высоту, подголосок, и за ним: Сам кончаться стал - горько вздохнули голоса основной мелодии. Сам кончаться стал... - подтвердила чья-то рокочущая октава. И снова, словно оторвавшись от бездыханного тела Луки Хватова, многоструйным и бодрым потоком разлилась песня, в единодушном слиянии чувств и чаяний "клейменых" с хранимым в народной памяти грозным и широким, как море, именем: Вы положите меня, братцы, между трех дорог, Между Киевской, Московской, славной Питерской, И пойдет ли, иль поедет кто - остановится, Что не тот ли тут похоронен вор-разбойничек, Сын разбойника, сын удалого Стеньки Разина. Ночь, как оказалась, действительно имела уши. Шелихов, вернувшись на берег к клади, сваленной в облюбованном для погрузки месте, не нашел решения, как начать работу, и остался ночевать при своем добре, опасаясь налета обиженных храпов. Разбуженный зачастившим с полуночи дождем, начал он возиться в темноте с установкой наспех одной из отправляемых за океан палаток и услышал песню, доносившуюся из кабака на бугре. Вслушался и догадался, что это каторжные приволокли туда убитого Хватайку и по-своему снаряжают его в последний путь. "Поминают богов своих: наибольшего Стеньку Разина... сейчас и молодшего Емельку Пугачева вплетут... Воровские боги, сколько от них безвинных людей загублено, сколько купцов ограблено", - раздраженно и зло думал Шелихов. Но сознание своей виновности в бессмысленной и безнаказанной гибели человека росло. Он боролся с голосом совести, приводил, казалось, правдивые доводы здравого смысла и ничего сделать все же не мог, как не мог и не слушать долетавшую до него в ночной тьме кабацкую песню. "Видит бог, не хотел я смерти Лучка!" - перекрестился Шелихов в испуге перед собственной слабостью, подобрался и залез в расставленную палатку. "Где я завтра людей на погрузку найду? Старожилы - воры записные, да их и не уговоришь, забоятся отместки каторжных - красного петуха под крышей... Ин, ладно, не застряну... Храпы тыщу вымогали - три отдам, а "Святителей" через неделю в море выряжу!" В защиту от беспокойных дум и бессонницы мореход завернулся с головой в брошенный на промокшую землю медвежий мех и, как полагается человеку, уверенному в своей силе и правоте, сумел заснуть. Глава пятая 1 Фортуна, капризная богиня удачи, неизменно покровительствовавшая своему избраннику, выручила морехода и в этот раз. На пятый день бесплодных поисков рабочих рук на догрузку "Святителей" Шелихов пришел в бессильную ярость. Старожилы отговаривались неотложными работами, а храпы как вымерли и на берегу не показывались. Мореход с ругательствами стал тогда вымогать согласие от тех работных, которых привел из Иркутска Деларов. Их было человек десять, и никто как они должны были начать опасную переправу тяжелых тюков и ящиков на рейд через каменную сеть бара. Но и они, непривычные к такому труду, отказывались. И вот, когда отчаяние уже готово было помутить разум морехода, на горизонте показался вдруг парус корабля, медленно, но явно направлявшегося к охотской гавани. - Под одной бизанью идет, а грот и фоку,* видать, потерял... Не наш - чужак... будто английский клиперишко, - непререкаемо определил гостя старый корабельный мастер Кузьмин, до которого никто из высыпавших на берег охотчан не осмеливался выступить со своим предположением. (* На трехмачтовых парусных судах фор (или фок) - носовая мачта, грот - основная центральная, бизань - кормовая мачта.) - И кто бы это в наш гиблый закут наведаться вздумал? - говорил Шелихов, беспокойно передвигая фокусный конец неразлучной с ним подзорной трубы. - Темноликие какие-то... не разгляжу... и волосья лохматые... Неужели мои, кадьяцкие сидельцы... захватили чужеземный корабль, какой попался на абордаж? Все бросили, что с собой забрать не могли - уничтожили... крепость... строения... Ну, хоть живы вернулись и за то благодарение господу! - радовался Григорий Иванович. Постоял еще немного на берегу и, не проронив никому ни слова о своем превратившемся в уверенность предположении, пошел к себе в палатку подготовиться к встрече. Неужели все заново начинать придется? Да и пока он на этом пути соберется с силами, перехватят его место в Америке. Тот же Голиков пошлет по его следу своих людей или еще более страшный противник полковник Бентам, о котором он столько наслышался в последнем году своего пребывания в Америке. Этот полковник, находясь на службе Гудзонбайской компании, ухитрился заложить английскую фортецию на какой-то реке, над горой Доброй Погоды, вперерез пути в Калифорнию, и привел туда из Канады или морем привез - дотошный бес! - целый батальон английских красномундирных солдат. Лазутчика этого Бентама, мутившего народ, как припомнил Шелихов, он сам обнаружил, когда пробыл под Нучеком несколько дней в поисках следов трех исчезнувших с охотниками-алеутами четырехлючных байдар. Бентам... ох, Бентам!.. С мыслью о нем, утомленный всем пережитым за последнее время, Григорий Иванович прилег на поставленные вместо кровати доски и незаметно для самого себя забылся в тревожном сне. - Полковник Бентам! - услыхал Шелихов чей-то разбудивший его голос, открыл глаза и удивился, до чего явственен сон, когда увидел над собой мясистое и обветренное бритое лицо - таким именно мореход и представлял себе этого Бентама - с одобрительной и коварной усмешкой, подмигивающее Шелихову, как уличенному в невинном грешке доброму приятелю. - Господин полковник Бентам! - повторил голос, и тотчас же из-за спины полковника выдвинулось знакомое лицо ссыльного поляка Меневского. Меневский, хвалясь знанием всех языков мореплавателей, умолил Шелихова взять его из Охотска в плавание на Америку. Григорий Иванович, возвращаясь в Охотск, оставил Меневского на Кадьяке как толмача при правителе Самойлове. И вот толмач этот здесь, да еще у Бентама. - Ты как сюда попал? - вскочил и грозно надвинулся на него Шелихов, даже спросонья оценив всю несообразность такого превращения верткого шляхтича в толмача при своем неожиданно объявившемся сопернике. - Я тебя сей минут, как беглого, Коху представлю... Кто тебе машкерад такой дозволил! - No, no!* - вмешался полковник, заслоняя собой толмача. Потом спросил о чем-то растерявшегося Меневского, выслушал его объяснение, отрицательно помотал головой и предложил Меневскому перевести то, что надо сказать. (* Нет, нет! (англ).) - Прежде всего мы с вами добрые соседи и не должны ссориться. Я покрыл не одну тысячу морских миль, чтобы выразить свое восхищение перед энергией и деловыми способностями человека... О, такие люди, как вы, немедленно нашли бы признание и широкую поддержку в Британии! - По смягчившемуся выражению лица Шелихова Бентам догадался, что взял верный тон в поставленной себе цели приобрести дружбу и доверие пробравшегося в Новый Свет варварского морехода, и продолжал еще более уверенно: - Об этом человеке, - Бентам пренебрежительно кивнул на Меневского, - и говорить не стоит, но в устранение возможного в таком деле разногласия замечу: мистер Меневский, как свободный человек, - он пленный офицер войска польского, - добровольно перешел на службу его величества et ob eam incontominatam causam* пользуется защитой всех находящихся в распоряжении английской короны сил и средств. Что касается господина Коха, заверяю вас словом джентльмена, что берусь лично уладить с ним такой не стоящий вашего беспокойства вопрос. (* И по такому незапятнанному побуждению (лат. юридическое определение).) Шелихов понимал, что полковник Бентам неспроста пожаловал в Охотск, и решил оставить в покое Меневского, не замечать его - перевертень еще может пригодиться, чтобы выяснить истинные намерения англичанина. - В ногах правды нет, садитесь и закурим трубку мира, как делают союзные нам американцы, - сказал Шелихов, опускаясь на доски своего ложа. Потом подвинулся к изголовью, чтобы очистить место для полковника. - Не поставьте в вину, что креслом не запасся, но и в отечестве, как в лагере, живу... Благополучно ли плавание изволили провести? - О да... нет, нет! Собственно, чудом добрался до вас. Где-то около открытых мной островов... туземцы их называют Чисима,* замечательные острова, цепь вулканов, они заряжают воздух бурями... я потерял кливер, потерял фор-мачту, потерял грот, - словом... (* Японское название Курильских островов.) - Словом, тяжело далось вам открытие наших... Курилов. Камушки эnи, как и американские, и самые берега Америки до острова Нутка суть земли российского владения и давно открыты. - О-о! Кто же признал вашу географию? - заносчиво удивился Бентам. - Мы и кого это касается! - внушительно ответил мореход. - Ага!.. Понятно, понятно... Спорить не о чем, мы еще будем иметь время договориться о наших общих интересах в Восточной Азии, - предупредительно согласился Бентам. - А пока, до времени, которое не за горами, меня интересует - говорю прямо, как деловой человек с деловым человеком, - сколь долго вы думаете пробыть в Америке? Как представитель интересов... - Бентам замялся, - Гудзонбайской компании... мы... - ...пришли на Аляксу позже русских, а есть тоже хотим! - договорил за него Шелихов. - Что же, мы супротив того не пойдем, ставьте домы и хозяйничайте... - Прекрасно сказано! Ха-ха! Значит, по рукам? - удовлетворенно загоготал Бентам, довольный легко и быстро одержанной, как он думал, победой. - Мы хотим договориться о взаимной пользе и деловом купеческом сотрудничестве. - Почему не договориться - места для всех хватит, уживемся: и худой мир лучше доброй ссоры, - подтвердил Шелихов и встал, решив оставить последнее слово за собой. - Прошу прощения: заботы призывают, не своей охотой прерываю беседу... Меневский так долго и длинно переводил его реплику, а глаза Бентама так оживились, что мореходу стало ясно: толмач - отличный осведомитель и рассказывает о столкновении с храпами, о затруднениях в погрузке, о чем он, конечно, сразу же пронюхал при высадке на берег. - Я, кажется, смогу вам представить еще более убедительное доказательство выгод взаимной дружбы, - выслушав Меневского, сказал Бентам после минутного раздумья. "Угадал, - оказывается, мне и толмач не надобен!" - самодовольно подумал Шелихов. - Вы дадите мне корабельного мастера, лес и десяток плотников поставить новые мачты, а я, - продолжал Бентам, - я передаю в ваше распоряжение пятьдесят человек из моего экипажа до окончания погрузки. - Не осилят... лихие буруны, - счел нужным заметить на это Шелихов, чтобы прикрыть, как он обрадован предложением, позволяющим ему выйти победителем из столкновения с охотскими варнаками, вознамерившимися заставить его плясать под свою дудку. Когда на следующий день старик Кузьмин поднялся на искалеченный клипер Бентама в окружении своих плотников-устюжан, вооруженных единственно заткнутыми за кушак топорами, полковник, выйдя к ним навстречу в расшитом всеми цветами радуги мундире, был неприятно удивлен бедностью их снаряжения. - Шелихов, как и следовало ожидать, обманул нас, прислал людей дрова колоть... - Скажи ему: пусть за нас не болеет, чем работать будем, - с сердцем отозвался Кузьмин, когда Меневский спросил старика, справится ли он с восстановлением рангоута судна одними топорами. - Его дело принять или охулить нашу работу... Кузьмин в сопровождении своей безмолвной команды внимательно осмотрел повреждения судна, дважды прошагал по его длине и ширине, прикинул веревочкой объем застрявших в гнездах комлей мачт и, не задав ни одного вопроса хозяину, съехал на берег со всеми своими "дроворубами", ничем не обнаружившими интереса к предстоящему делу. Светлобронзовые канаки и желтые малайцы из экипажа "Леди Анна Бентам" даже в трудных условиях Охотска оказались превосходными грузчиками. Инстинктом людей, рожденных на море, они успешно преодолевали каменные западни охотского бара. Шелихов был в восхищении от их четкой, слаженной работы - в три дня беспорядочно сваленные на берегу грузы были переброшены на "Святителей", а он избавлен от унизительной, а может быть, и роковой необходимости задержать отпуск корабля в Америку и отсрочить свой отъезд в Иркутск и предстоящую поездку в Петербург, от которой ожидал решения судьбы всего дела. Перед самым отходом "Святителей" Шелихов убедился, что затруднение в людях для пополнения экипажа корабля и подкрепления сил оставленных в Америке промышленников все же стоит перед ним без надежды на благоприятное разрешение: храпы не показывались и ничем не обнаруживали прежнего намерения переселиться в Америку. - Сходи в кабак, прихвати с собой Захарыча, - подозвал Шелихов Деларова, метившего оставленные на берегу тюки и ящики, - объяви дуракам, что сегодня до вечера последние контракты подписываю. Кто поутру, скажи, с остаточной ходкой на "Святителей" с записью не явится, - Шелихов махнул рукой, - пусть на себя пеняет, а я обойдусь, за уши к говядине тащить не буду... Храпы отсиживались в кабаке Растопырихи. С чувством острой злобы смотрели они на непереносимое зрелище, как чужими руками производилась погрузка, и еще более тягостно и обидно становилось от сознания своего бессилия сломить торжество купеческого кулака. Поэтому, когда Деларов и Пьяных появились в кабаке, храпы встретили их с едва сдерживаемой враждебностью. - Отстань, Захарыч, наскучило! - послышались нарочито равнодушные голоса храпов, едва Пьяных начал рисовать им выгоды, если они примут предложение Шелихова. - Вот как сыты байками твоими!.. Раскрылись наши глазыньки на хозяина твоего! - сказал находчивый на слово и жест Неунывайка, промяв себе руками горло, а потом и протертые на заду штаны. Круто вдруг повернулся к Деларову и совсем уже злобно прикрикнул: - А ты, купчина, и вовсе говорить не моги, уноси ноги, пока цел!.. Шелихов, когда узнал, чем кончились переговоры, помрачнел. Но тут подвернулся Меневский, который, полагая, что речь идет о найме матросов, посоветовал: - Попробуйте закинуть словцо о своей беде полковнику. Он так к вам расположен, что не упустит случая доказать свою дружбу уступкой на переход через океан десятка-другого превосходных матросов. Бентам же, выслушав Шелихова, живо отозвался: - A friend in need is a friend indeed.* В этом вы теперь, надеюсь, убедились, мой дорогой друг! Я оставляю на вашем корабле двадцать канаков, лучших матросов в мире, с Меневским во главе, без него они не будут понимать вас... Ваш корабль и я, мы пойдем вместе до вашей фактории на Кадьяке, после высадки я заберу своих людей... О-о, я охотно пожертвую пару дней, чтобы лишить вас права сказать, будто я отказался быть вашим гостем, - любезно отвел Бентам какие бы то ни было возражения Шелихова против появления в кадьякской крепостце непрошеных гостей. (* Друг в беде есть несомненный друг (англ. пословица).) Шелихов прекрасно понял ход англичанина: Бентам хочет лично проверить полученные от Меневского сведения о боевой способности русских укрепленных поселений, их вооружении и настроении людей. Вместе с тем отказаться от удовольствия видеть у себя такого "друга" в данный момент мореход не находил предлога. Уверенный в предопределенных самим господом богом преимуществах английской цивилизаторской миссии на всех морях и континентах земного шара, Бентам считал Шелихова за удачливого, хотя и недалекого, подражателя дел великих людей "владычицы морей" - Британии. Чтобы доказать эту несомненную для каждого британца истину, Бентам готов был дать наглядный урок и выручить морехода из таких пустячных, по мнению англичанина, затруднений, как нелады с докерами Охотского порта, этой нелепой "бородавки", обнаруженной Бентамом на небезынтересном для Британской империи краю земли. Так или иначе, соглашение, предваренное ночной беседой Шелихова с отбывающим в Америку новым правителем российских владений Деларовым - "всякой ценой не допустить англичан до обозрения нашего расположения на Кыхтаке", - состоялось. Отправление "Святителей", как ни хотел Шелихов увидеть парус исчезающим в серой дымке горизонта, пришлось задержать из-за неготовности бентамовского клипера: дружба обязывает. Шелихов налег на Кузьмина. Наконец медленно поспешающий старик Кузьмин со своими устюжанами пригнал "плавуном" к обезглавленному кораблю обтесанные на берегу и размеченные на крепление будущих парусных ярусов две огромные лесины, с помощью лебедок поднял и укрепил на груди "Леди Анны" основной костяк мачт и в два дня, работая ночью при свете скупых фонарей, установил стоячий рангоут и сложный подвижной такелаж корабля. - Несравненный ship-builder,* и место ему в доках Фальмута.** У людей его золотые руки... Признаюсь, я был далек от мысли найти в дикой Татарии таких... Чудо! - восторгался Бентам после тщательного и придирчивого осмотра восстановленного рангоута и такелажа судна. - В фальмутских доках не сделали бы лучше! Поднести русским мастерам по стакану рома и выдать по гинее*** от меня за прекрасную работу! - мгнул Бентам старшему офицеру. (* Кораблестроитель (англ.). ** Важнейший в конце XVIII века кораблестроительный порт на юго-западе Англии. *** Старинная английская золотая монета, равная 10 рублям.) - Счастливого плавания! - важно провозгласил Кузьмин, принимая стакан. - Ох, осилю ли, давненько не пил... А червонцев ваших не возьмем, договоренное от Григория Иваныча сполна получили, - отвел Кузьмин поднос с разложенными на нем полутора десятками блестящих новеньких гиней. - Людям вашим отдайте, кои воспомогали нам реи и салинги на бом-брам-марселях крепить. У моих устюжан - плотники они и ничего больше - копыта плоские, непривычны к беличьей матросской сноровке... Хронология того времени ориентировалась на посты и большие церковные праздники. В середине июля 1787 года, горделиво распустив паруса навстречу поднимающемуся из океана солнцу, оба корабля покинули берега России. "На Покрова, ежели все пройдет благополучно, мои "Три святителя" причалят на Кыхтаке, а вот попаду ли я в Иркутск к Покрову - бабушка надвое сказала", - подумал Григорий Иванович, представляя себе четыре тысячи верст сибирской таежной глухомани, отделявшие его от дома на пути Охотск - Якутск - Иркутск. Другой дороги - короче и верней - не было. При одинаковом расстоянии обогнать во времени корабль на море мог только тот, следуя тайгой, у кого хватило бы сил и воли слезать с седла или нарт лишь на время кормежки или замены приставшего коня. И все же Григорий Шелихов, сменив в пути несколько десятков коней и до полусотни закаленных проводников - якутов и тунгусов, вернулся в Иркутск, как и наметил себе, "на Покрова". Дома, как ни в чем не бывало, он сел за щи и праздничный подовый пирог с нельмой, даже не придав никакого значения совершенному им "по купеческому делу" очередному подвигу землепроходца. 2 В Иркутске, увидев на амбарах собственные полупудовые замки и печати суда нетронутыми, Шелихов окончательно стряхнул одолевшие его в дороге тревожные мысли о судьбе оставленных в Америке промышленников и посланных туда припасах. Тревогу же эту вызвал не кто иной, как Меневский. Перед самым отправлением из Охотска "Святителей" он, улучив минуту, когда Бентам куда-то ушел, завел разговор с Шелиховым о жизни оставленных на Кыхтаке добытчиков. Польский шляхтич, продолжая вести двойную игру, стремился рассказом о делах на Кыхтаке оправдать свою перебежку к Бентаму. - В прошлом году, - говорил он, - после вашего с супругой отплытия, люди немного приуныли, а к Рождеству, когда увидели, что на возвращение "Святителей" и вовсе нет надежды, стали негодовать. "Обшамурил нас купец твой, Константин Алексеич!" - начали они наступать на Самойлова. А Самойлов, - вы знаете Константина Алексеевича, - человек твердый и верный, спокойно отвечает: "Чего кричите, может быть, "Святители" до Охотска еще не дошли, а может быть..." - Утопли? - усмехаясь, перебил Шелихов. - Со мной на мель не сядешь! - Вот, вот, - подхватил Меневский, - потому-то и не унимались, особливо когда из хлеба начисто вышли... - Я, - сказал Шелихов, как бы оправдываясь, - в плавание только три мешка взял, а триста пуд - последнее - оставил и приказал Самойлову на сухари перепечь. Сам из-за заботы той в такую перепалку попал, что, видишь, едва ногами володею, а ты - мука вышла, сухарей не стало! Через то, что сухарей с Кыхтака не взял, и я ног едва не лишился! - Да, - продолжал Меневский, - но сухарей к Рождеству и крошки не осталось. Как до весны дожили - одному богу известно. Ремни сыромятные варили и ели. Ворон, мышей землероек, слизняков всех вокруг подобрали... Ф-фу, вспомнить многое тошно! На ранней весне, в самый мясопуст, когда людей еле ноги носили, - лисьевские алеуты кита забили, а за ним и другого. После этого неделю, не отходя от берега, все китовину кромсали и жрали, пока одни ребра да головы с усами не остались... Немало тогда наших людей от сырости рыбьей - варить и жарить не успевали - поносом умерло... - И много? - с тревогой спросил Шелихов, прикидывая, с какими же силами придется осваивать в это время свою Америку. - Человечков пятьдесят, не более, - ответил с деланным спокойствием Меневский. - Но только и живые-то никуда не годятся. В возмещение потери в русской силе они женок-алеуток завели, у кого даже по две появилось, и всякой промысел забросили... Железная рука требуется туда, чтобы порядок среди хлопов навести! - картинно распрямился Меневский, сжимая под кружевными манжетами цепкие пальцы в кулак. "Уж не ты ли эту "руку" предлагаешь?" - пренебрежительно подумал мореход, оглядывая принаряженного в английское платье Меневского, и жестко вдруг сказал: - Ты на всех языках болтаешь, да веры тебе нет. А еще холопами, английское подхвостье, добытчиков российских обзываешь! Твои "железные руки" они вмиг тебе назад скрутят, а не то, и вовсе оторвут!.. Шелихов нахмурился. "Куда ни кинь, повсюду в заклин попадешь. Корабль и кое-какие припасы отправил, но люди... подкрепить ничтожные русские силы - этой главной задачи не выполнил, а дело, как и дом, только людьми строится. Проклятые варнаки! Обманули! Отказались плыть в Америку. Спасибо Бентам - будь он неладен! - а все же выручил при погрузке!.. А те храпы - даже к отплытию "Святителей", дьяволы беспортошные, не вышли, в кабаке Растопырихи засели, из кабака галдежом провожали". - "Железная рука"! - насмешливо сказал вслух Шелихов. Но Меневский помнил наставление Бентама искать примирения с Шелиховым, войти к нему в доверие и найти путь к тому, чтобы сделать морехода полезным своим новым хозяевам - Англии и ее представителям в Гудзонбайской компании. Потому толмач и вида не подал, что ему неприятна и просто оскорбительна издевка Шелихова. Меневский был нахален, но умен, гибок и искушен в интригах. Воспитание, полученное в коллегии отцов иезуитов, панские происки на сеймах времен крушения польской государственности, панские заигрывания с всепожирающим русским царизмом, даже собственная судьба и ссылка на каторгу, из которой извлек его Шелихов, приучили Меневского все переносить, ни перед чем не теряться, ловить момент удачи, а если нужно, и терпеливо выжидать... И, с невозмутимым спокойствием посматривая на морехода, Меневский думал: "Главное - и это прежде всего - надо как-то втолковать все же купчине, что я нечаянно к Бентаму попал". - Досконально знаю, что веры мне нет - вы считаете меня перебежчиком, но службы своей английскому полковнику я не предлагал, пан Шелихов! - Меневский грустно покачал головой и на мгновение опустил глаза, как бы в огорчении перед таким напрасным обвинением. - Но нет, я не перебежчик, я... Разве смел бы я стать перед вами с лицом Каина? Пан Самойлов... - С каких это пор и я, и Самойлов, русские мужики, в паны у тебя попали? Привык новых хозяев мистерами величать? - ядовито усмехнулся мореход. - Приласкаться к панам хочешь? Ну, вали, вали, чего сказать собирался. Меневский хотел было в отместку за это огорошить Шелихова - сказать ему о гибели Самойлова, но опомнился и по-прежнему спокойно продолжал: - Чтоб отвлечь добытчиков от дурных мыслей о хозяине и унять смутьянов, господин Самойлов собрал компанию в пятнадцать человек и выехал в Кенайские земли искать англичан... - Каких англичан? Откуда попали англичане к кенайцам? - насторожился Шелихов. - Мистер Бентам как раз прибыл на Кадьяк и просил Самойлова помочь выбраться заблудившимся в Кенаях англичанам... За их нахождение и помощь мистер Бентам обещал доставить не позже будущего года необходимые нам припасы и продовольствие... Я переговоры эти тогда толмачил и все знаю... - Неужто на эту удочку попался Константин Лексеич и бросил Кадьяк на поток и разграбление? - громыхнул Шелихов кулаком по столу. - Почему же он тебя для разговора с англичанами не взял, а оставил на Кадьяке?.. - Я тогда болен был, - нашелся Меневский, чтобы прикрыть неувязку в своих словах, - при смерти лежал. - А когда Самойлова выпроводили - воскрес, сбежал и в Охотске объявился сказки плесть? - начал догадываться Шелихов об истине в хитросплетенной лжи Меневского, багровея и еле сдерживаясь, чтобы не схватить перебежчика за ворот. - Самойлова, Константина Лексеича, где ты оставил, когда к Бентаму сбежал? - В К-кен... наях, - неуверенно выговорил Меневский, понимая, что у него не хватит духу сознаться, как он воспользовался дошедшими на Кадьяк вестями о гибели партии Самойлова и его самого в стычке с индейцами-кенайцами. Вестники несчастья передавали даже, что Самойлов и его отряд - все погибли на кострах и под стрелами кенайцев. - Я на байдарке отправился на корабль к мистеру Бентаму спросить совета, как быть и что делать... Спустился к нему в каюту, а когда вышел из нее, увидел, что корабль на всех парусах несется в открытом море и Кадьяк уже в тумане скрылся, - я попал в плен... - А теперь из английского плена попадешь в тюрьму к Коху! - неожиданно прервал Шелихов. - Куда угодно, - не растерялся толмач, не сомневаясь, что Бентам найдет способ вырвать его из коховской тюрьмы. - Но Кох... бездушный палач Кох, - сделал Меневский последнюю попытку смягчить Шелихова в расчете на неприязнь морехода к Коху после событий, закончившихся убийством Хватайки, о чем Меневский уже знал во всех подробностях. - Страшно попасть в руки Коха, он может убить меня и ничем не ответит за убийство несчастного ссыльного... За все время пребывания в Охотске Шелихов не мог отделаться от укоров совести в косвенной причастности к убийству смелого варнацкого старосты Лучка. Пусть Лучок требовал невозможного и даже оскорбил, назвав мошенником... Но что вышло? Лучок правым остался - безвинно пострадал, а он, Шелихов, достойный мореход и купец именитый, покоя не имеет. Шелихов вспомнил старые беринговские амбары, брошенного в мусоре убитого Лучка и тяжело вздохнул. - Убирайся, черт с тобою! - сказал он. - Хоть и чувствую, что ты виноват, не хочу в кознях твоих пачкаться, неровен час - сам обмараешься. Да и не поправить дела, если и случилось что недоброе... В обратном пути на Иркутск воспоминания о смерти Лучка и предчувствие гибели Самойлова не давали Шелихову покоя, - скорее бы добраться до дому, рассказать обо всем и поделиться заботами с женой. С этими мыслями мореход, пробираясь через таежную глухомань вдоль реки Лены, через редкие, отделенные друг от друга сотнями верст якутские и тунгусские стойбища, вернулся домой и, окунувшись в сытую, теплую домашнюю обстановку, не проронил ни слова - нехорошо перекладывать на плечи жены такую гнетущую тяжесть. Она помнит Лучка, перед отъездом в Охотск наказывала: "Увидишь Лучка, подари ему теплый азям..." "Нечего сказать, обдарил я Лучка! А Самойлов, Константин Лексеич... Нет, лучше и не заикаться, да и тревога раньше времени: без основания хороню дорогого человека. Вернется старик в будущую навигацию - посмеемся над моими панафидами!" Так Григорий Иванович, окончательно утвердясь в намерении утаить про охотские события и полученные из Америки темные, плохие вести, с головой ушел в подготовку предстоящего решительного свидания и разговора с Селивоновым о донесении государыне и, кто знает, может быть, о поездке в Петербург. 3 - Здоров, здоров, Григорий Иваныч, экий ты двужильный, дважды за полгода через воды и дебри таежные на Охотск промахнул!.. Ну-ну, рассказывай, каких дел натворил! - шумно встретил Селивонов морехода, пришедшего к нему на дом спустя несколько дней после возвращения. Шелихов сдержанно рассказал об охотских событиях и о том, что Кох будто бы воспротивился и не разрешил переселения "клейменых" в Америку. Говоря же об убийстве Хватайки, как о "несуразном обхождении с русскими людьми", он попросил привлечь Коха к ответственности. - Нет, таким путем до Коха мы не доберемся, - ответил Селивонов, выслушав сетования Шелихова. - Да и что Кох сделал противозаконного? Убил варнака на побеге? За это не взыскание - поощрение полагается. На себя пеняй, Григорий Иваныч, и - мой совет - плюнь на нестоящее слов огорчение и подлинного дела не упусти... Сочинил я, рассмотревши твои бумаги, всеподданнейший рапорт от иркутского и колыванского генерал-губернатора и кавалера Якобия на имя государыни императрицы... Видишь, на шестнадцати страницах? Слушай и, ежели что поправления требует, замечай, потом поздно будет, когда отдам перебелить борзописцу каллиграфу... - Отец родной, - растерянно пролепетал Шелихов, которого даже в жар бросило от того, что он услышал, и, благодарно потянувшись через стол, схватил руку Селивонова. Тот только отмахнулся и с деланной досадой проворчал: - Да ты слушай, что прочту тебе!.. Как зачарованный, внимал Шелихов получасовой повести о своих приключениях. Искусно выделенное витиеватым канцелярским красноречием описание государственного смысла в шелиховском почине захватило дух Григория Ивановича. Все то значительное, что одушевляло морехода и смутно носилось в его сознании, предстало сейчас перед ним как что-то безмерно огромное, что он давно уже нес на своих плечах, не совсем еще понимая суть свершаемого подвига. И все же усилием воли Шелихов взял себя в руки и трезво вдруг заметил: - Дозвольте просить вставить: Алексей Ильич Чириков в тысяча семьсот третьем году, а я сейчас - мы первые возымели отвагу высадиться на матерую американскую землю выше сорокового градуса... Перед лицом государыни он хотел опровергнуть сообщения капитанов Кука, Биллингса и полковника Бентама, которые пытались доказать, что не Шелихову и вообще не русским людям принадлежит право первооткрытия. - Давай, давай, - подбодрил Селивонов усилия морехода объяснить, что ни один испанец, ни один англичанин и даже захваленный Кук не отваживались ступить на ту землю, где Шелихов основал русские поселения. - Токмо святцы русских открывателей ты закрой - не доходчивы до престола имена их: черный народ, мужики да и купцы в счет не идут... Не криви рожу-то, я никем не брезгую, говорю о тех, кто читать и решать будет! Ты чего, Григорий Иваныч, добиваешься - чинов, титла? Ты за Россией просишь удержать новооткрытая, а тебе дозволить промысел и торговлишку?.. Вот то-то и есть! Тогда так и надо записать... Селивонов откинулся в кресле и стал обдумывать, как переложить нескладно выраженные мысли морехода. Потом склонился над бумагой и принялся писать. Наконец, после длительного молчания, прерываемого только скрипом пера, удовлетворенно отставил от глаз исписанный лист и внушительно сказал: - Ум - хорошо, два - лучше... Окажем делу твоему со стороны власти поддержку... Слушай! - И раздельно зачитал шелиховскую вставку: - "Да и не одна, кажется, торговля тут потерпит ущерб. Присвоения многих обретенных со стороны России мест, кои со вре-ме-нем, - последнее слово Селивонов отчеканил по складам, - особо могут стать полезны, нельзя будет удержать без важнейшего подкрепления на здешних водах русских морских сил. Следовательно, намерения вашего величества, претворенные в жизнь чем скорее, тем лучше, окажут государственному делу великую пользу..." Здесь Селивонов остановился, чтобы проверить, какое впечатление произвели на Шелихова последние строки. Ими Селивонов пытался внушить царице собственную, давно выношенную мысль о необходимости завести в Тихом океане русский военный флот - мысль, которую, как он знал, поддерживал перед царицей его покровитель, мудрый старик Соймонов. Из писем Соймонова Селивонов знал о намерении царицы послать в Дальневосточные воды четыре военных судна из Кронштадта под командой талантливого молодого моряка капитан-лейтенанта Григория Муловского. Восторженно-удивленное лицо Шелихова удовлетворило Селивонова. "То-то, думаешь, один ты умен, прозорлив и славе отечества прилежен", - остановил Селивонов движением руки вопросы, готовые сорваться с уст морехода, и, глубоко вздохнув, продолжал чтение обработанной шелиховской вставки: - "Нельзя сумневаться в том, что дорога, которую показал известный мореплаватель Кук своим соотчичам, Российской державой будет оставлена, тем более, что похищенные плоды российских приобретений и прибытки, какие англичане от сего видели, всегда станут поощрять их к новым захватам. Полагаемые же меры: отправление флотилии из Балтийского моря и учреждение порта при реке Удь - совершенно могут преградить всякие сторонние покушения на дальнейшие похищения..." "Чихнет Бентам, когда столкнется с нашими военными орлами. Это тебе не купеческие промысловые шитики! Дай мне двояшку таких, я тебе и сам показал бы, где раки морские зимуют", - завистливо подумал Шелихов, жмуря глаза как бы в ослеплении перед ширью, развернувшейся в соответствии с его замыслами и мечтами. Дальше в рапорте шли выводы и умозаключения государственной власти на месте, и Шелихов почти не слушал. Он уже думал о том, почему так скупо и без души отражены в рапорте пережитые им и его соратниками опасности, бедствия и победы в завоевании дружбы и расположения алеутов. Хотел об этом спросить и не смел. А Селивонов вдруг умолк и выжидательно посмотрел на Шелихова. Шелихов беспокойно посапывал и ерзал в кресле, готовый что-то сказать. Но правитель канцелярии ухмыльнулся и стал читать дальше, чуть скашивая глаз на морехода, смущенно затихшего после слов: - "Донесенные записки оставил я такими, как они мне представлены, дабы ваше величество благоизволили из них точнее и лучше усмотреть все поступки Шелихова. Из записок же видно, что Шелихов умел привлечь народы Кадияка, Афогнака и других островов и мест и при одном российском человеке без всякого опасения отправлял по тысяче человек диких с их согласия на свои надобности далеко от пределов постоянного обитания..." Селивонов сделал передышку, подвинулся ближе к столу и, все время незаметно наблюдая за купцом, с легкой усмешкой подумал, пробегая глазами только что прочитанное: "Ах ты, хитрый мужичишка! Как составил свои записки. Знает, что государыню хлебом не корми, ей бы токмо оды сочинять одни". И с той же ухмылкой, проведя рукой по выпуклой лысине, продолжал вслух: - "Дела его доказывают о доброжелательстве и знании... А еще более склоняет меня к нему то, что дикие народы согласились, чтобы дети их были обучаемы российской грамоте, до того вовсе никакой им не известной, и что сорок человек из диких разных полов, вознамерясь увидеть селения российские, приехали с Шелиховым в Охотск, из коих пятнадцать человек живут в Иркутске и поныне, дабы увидеть российских жителей и образ их жизни". - До сего дня без меня али Натальи Алексеевны на улицу выйти боятся, - удовлетворенно усмехнулся мореход. - Так Наташенька их, как клуша, и водит! - "Я споспешествую, - никак не отзываясь на это замечание, читал Селивонов, - сему весьма полезному упражнению Шелихова оказанием пособия ему, от меня зависящему, позволив отпустить на отправляющееся от него к Кадияку судно, по просьбе его, до пятисот пуд из Охотска ржаной муки и на триста пуд из тамошних такелажных вещей, до мелких оснасток принадлежащих... Наконец, мысля, что и сам Шелихов, может быть, нужен будет иногда для каких-либо объяснений, рассудил отправить купно с сим и его самого". Дальше читка шла невнятной скороговоркой, правитель канцелярии бормотал скорее для себя, лишь для того, чтобы убедиться еще раз в прилежности и точности составленного всеподданнейшего донесения. На этом "всеподданнейшем донесении" голос Селивонова приобрел силу, и Шелихов услышал: "...с коим я пребуду непоколебим. Генерал-поручик Иван Якобий". - Благодетель! - выкрикнул Шелихов в избытке восторга от свершения самых смелых его ожиданий. Да и впрямь, что же это такое?! Он лично будет иметь возможность подать императрице продуманное и написанное Селивоновым донесение Якобия! - Чем отблагодарю тебя?! - не сводил глаз с Селивонова мореход. - Памятник в Америке воздвигну!.. Ваше... - Будет тебе, перестань, Григорий Иваныч, с меня хватит, ежели свечку за упокой души моей поставишь, - растроганный неподдельным волнением непокорливого морехода, буркнул Селивонов. - К тому же я вовсе не для тебя экстрактом из твоих бумаг занимался - для отечества! - важно произнес он. - Во исполнение завета Михаилы Васильевича Ломоносова - провидец он был! - изложил я дела твои и соратников твоих... Колумб российский через воды Спешит в неведомы народы Твои щедроты возвестить... Селивонов в волнении, захватившем и его, перевел дыхание и неожиданно крепким, проникновенным голосом, каким произносят заклинание или молитву, заключил: О вы, которых ожидает Отечество от недр своих... О, ваши дни благословенны! Дерзайте ныне ободренны Раченьем вашим показать, Что может собственных Платонов И быстрых разумов Невтонов Российская земля рождать. - Запомни эти слова, Григорий Иваныч, они и в предбудущем силы не утратят... Ну, прости, голубчик, иди с богом домой, я устал... Ох, старость, старость, кабы не она, я и сам бы в дело твое вошел, да укатали сивку не крутые горки! Ты, чай, понимаешь теперь, чего тебя ожидает? Через это принуждаюсь снова урок поставить: заканчивай спор свой с компанионами в совестном суде по-хорошему и прочие дела, какие над тобою нависли, да так, чтобы на Катерину* и след твой в Иркутском простыл... Прощай, Григорий Иваныч! - важно наклонил голову Селивонов в ответ на прощальный поклон Шелихова по старинке вперегиб. (* Церковный праздник 24 ноября ст. ст.) 4 Путешествие в Охотск, уход корабля в Америку и возвращение Шелихова в Иркутск показались Ивану Ларионовичу Голикову неопровержимым доводом в пользу примирения с мореходом и уступок ему в счет будущих беструдных прибытков от такого оборотистого и делового компаниона. Иван Ларионович за долгие годы пребывания в Сибири сколотил на откупе водки миллионное состояние, но побывать самолично в таких медвежьих углах своего царства, как Охотск, Гижига, Камчатка, Чукотская земелька, ни разу не удосужился; он довольствовался управлением обширными делами из своей моленной с лествицей в руках. Старообрядческая лествица облегчала порядок сношений с богом и людьми, четки ее служили напоминанием о долгах людей и числе молитв богу, подлежащих за них с Ивана Ларионовича. - Мошенник Гришка и, бывает, завирается с работными форсу ради, но смышлен, удачлив и для дела головы не пожалеет. Нас он не боится, за ним сильные люди - и здесь и в Петербурге. Надо мириться, Иван Андреевич! - проговорил Голиков, зайдя на дом к Лебедеву-Ласточкину, с тем чтобы накануне предстоящего рассмотрения спора в совестном суде выяснить настроения своего компаниона. - Гришка, дошли до меня сведения, новое товарищество складывает, на манер Ост-Индийской и Голландской компании. Лебедев даже не усадил гостя на лавку. Стоял в светелке на пороге и сумрачно смотрел на Голикова из-под своих кустистых бровей. Голиков еще что-то говорил, но Лебедев словно и не слышал гостя. Потом подошел к нему вплотную и прорычал свирепея: - Не уступлю, р-раз-зорю мальчишку! А ты, иди ты к черному!.. Виляешь хвостом для отвода глаз заместо того, чтобы за честь и крепость купечества именитого стоять... Знаем мы тебя златоуста - на языке мед, а под языком змиево жало. Себя продашь, ежели прибыль с того увидишь! Иван Ларионович посмотрел на него, помолчал, махнул рукой и ушел. Что с дураком говорить! Не хочет - не надо. Он-то, Голиков, Иван Ларионович, уже договорился с Шелиховым об условиях примирения и действовал сейчас в интересах собранной Шелиховым новой "Северо-восточной американской компании", в которую вошли купцы капиталами и персонами, правда, помельче, но зато самая компания стала числом побольше: селенгинские, иркутские, устюжские, вологодские купцы. "Один хитрюга Киселев в стороне остался на каких-то Прибыловых островах... Ну да ничего, даст бог, отнимем у него эти Прибылые острова, наплачется тогда упрямец, - подумал Иван Ларионович, бросил пешку на лествице для памяти и успокоился. - Остальные прочие сойдут, народ подходящий!" - хотя среди "прочих" Ивану Ларионовичу не нравились некоторые новые в торговых делах личности - отставной иркутский прокурор господин Будищев и какая-то баба Катерина Францевна. О ней известно только то, что она дочь генерал-майора Кличке, отставного начальника иркутского гарнизона, и ничего не известно насчет ее капитала. "Гришкины подкупные ходы!" - сообразил Иван Ларионович. Но как бы там ни было, компания существует, прописалась в казенной палате, над окнами дома Шелихова - Гришка сдал компании под контору за хорошую цену половину своего дома и склады - появилась вывеска с какими-то чертями в перьях, цветами, плодами, зверюками... "Ох, надо бы от греха подальше, да что придумаешь, коль тянет нажива! А грех... грех на искусителе Гришке, с него и спрос..." Рассмотрение дела в совестном суде, - а спор шел с сильными людьми и спорили об очень больших деньгах, - закончилось полной победой Шелихова. Немалое значение в таком исходе сыграло заявление Шелихова, которое он сделал в начале разбирательства. Образ убитого Хватайки, уткнувшегося лицом в мусор загаженного охотского амбара, не раз вставал перед Шелиховым, он будто напоминал ему о чем-то большом и важном, что Шелихов так и не удосужился продумать. Шелихов, рассказывая о злоключениях, выпавших ему на долю в Охотске, утаил от Натальи Алексеевны, чем кончилась история с Хватайкой, зато об убийстве храпа он поведал Селивонову, и хотя Селивонов не придал этому событию никакого значения, мореход все время тревожился, что история со смертью Лучка вдруг дойдет до жены, а от жены так просто не отделаешься. И вот на суде он начал свое слово голосом более взволнованным, чем хотел допустить: - Господа примирители и судьи, дозвольте сказать! Погоня за деньгами, прижим людей денег ради до добра не доводят, - из жизни испытал. Справедливости, токмо справедливости ищу! В товарищах моих по плаванию, коим мы достигли великой перед отечеством заслуги, имел я редкую удачу, а компанионы наши, из дому не выходя, приобрели неимоверные выгоды. Неужто мореходам и зверобоям, равно и сиротам и вдовицам тех отцов и мужей, кои померли в непереносных испытаниях, мочно отказать в малом награждении за кровь, за гибель?! Не поверю, зная сердце и слова всемилостивейшей государыни! - ткнул Шелихов кулаком в полотнище, висевшее над столом судей. Стена совестного суда украшалась, как предписано было указом, крупной выпиской на полотнище принципов, взятых напрокат у великих гуманистов прошлого. - "Человеколюбием, почтением к особе ближнего и отвращением от угнетения", - раздельно прочитал Шелихов выцветшие буквы. - Увеличения прибытков в деньгах не домогаюсь, удовольствуюсь своей долей, ежели господа старшие компанионы уступят мне захудалые кораблики, на коих завоевал я отечеству славу, да еще одну долю уступят на награждение добытчиков сверх контракта. На этом условии Шелихов уже достиг соглашения с Голиковым, но Лебедев ни в чем уступать не хотел. Так как одна из противных сторон и истец желали закончить спор мирным соглашением, совестные судьи вынесли решение: две десятых общей добычи выделить на вознаграждение "работных" компанионов, одну десятую оставить за Шелиховым и передать ему в собственность корабли, на которых он плавал; остаток огромной наживы разделить между старшими компанионами, сохранив оговоренные в первоначальном договоре доли участия: Ивану Голикову с племянником Михаилом - шесть долей, Лебедеву - три. Голиков и Лебедев сочли себя "ограбленными" таким приговором совестного суда, но решили примириться и отыграться на Гришке в дальнейшем. - Богат, богат, Наташенька, и делу хозяин - корабли мне отданы! - влетел Шелихов домой, на ходу сбрасывая шляпу и гремучий кортик, с которыми, одетый в камзол, он явился в суд, чтобы внушить судьям мысль, сколь значительна разница между мореходом - государевым слугой - и купцами-аршинниками в длиннополых кафтанах. - Не куражься, Гришата! Лебедев из амбиции в коронный суд передаст и денег не пожалеет. А там, сам знаешь, кто жирней смажет, тому и правду присудят, - старалась умерить Наталья Алексеевна форс, не приличествующий, как ей казалось, достоинству морехода и открывателя Америки. - Селивонов Михаил Иванович не позволит... - На Селивонова надейся, а сам не плошай. - Ежели против меня обернется, уплыву на Кыхтак... - Хорошо, что упредил, - сказала Наталья Алексеевна. - Я сама на тебя в суд подам и на корабли арест наложу. Мои-то деньги ты все в мокреть американскую вбухал?! - А-а... - растерянно вскинул на нее взгляд мореход. - Вот ты какая у меня! - И с веселой улыбкой вдруг сказал: - Я и сам думал, хозяюшка, внести в баланс новой нашей компании корабли мои под твоим именем, первейшей русско-американской пайщицы... Первоначальная "Морских Северного океана вояжиров компания", под флагом которой Шелихов открыл Аляску и заложил на северо-западном побережье Америки русские поселения, возникла снова, но теперь уже под другим названием, - это была "Северо-восточная американская компания". Единовластным директором-распорядителем всех мероприятий по закреплению за Россией новооткрытых земель в Новом Свете стал Григорий Иванович Шелихов. Он оставался во власти одной-единственной мысли - использовать новый, принадлежащий родине берег для прыжка на юг, в солнечную Калифорнию, на радужные и многие еще никому не известные острова Тихого океана. "Вырастает, вырастает из детской рубашонки моя вытащенная из пучины найденка!" - неудержимо фантазировал наедине перед лицом своей удачи мореход. Надуманное им пышное наименование "Славороссия" как-то незаметно стало тускнеть и терять свое первоначальное звуковое притяжение. "Какая там Славороссия! Утвердясь крепко и навечно на американских берегах Великого океана, останется одна токмо Россия - Вселенская океаническая держава, а я... я к ней путь проложил..." - думал Шелихов, оставляя только за одним собой место в будущем и забывая, как это часто с ним бывало, множество имен русских людей, чьи усилия направлялись к блистательному будущему России. К мыслям и чувствам людей разных стран Тихого океана мореход обещал ближайшему поверенному своих дум Наталье Алексеевне найти еще более короткий и верный путь. Этот путь подсказывал Шелихову опыт его сношений с алеутами и индейцами Америки, - опыт тем был хорош, что успех предприятия оказался полный, хотя в предприятии этом силы участников были ничтожны. Первым шагом по пути к своей заманчивой цели, сулящей огромные выгоды и славу, Шелихов считал поездку в Петербург. Печальный пример Колумба и других великих мореплавателей-компрадоров, погибших в странствованиях или от происков завистников, не оживал в кружившейся от удачи голове Шелихова. - Там, токмо там, в Петербурге, я крылья себе обрету! - уверенно заканчивал Григорий Иванович в тишине спящего дома полуночные разговоры с женой. - Гляди, не обрезали бы и те, что имеешь. Не видала что-то я дружбы орла с волками, - грустно и неуверенно качала головой Наталья Алексеевна и замолкала под горячими, умоляющими воздержаться от сомнения глазами своего Гришаты. - Бог один видит и знает, как я молю его о... твоем здоровье...  * ЧАСТЬ 2 *  Глава первая 1 Вначале декабря, получив в канцелярии генерал-губернатора от Селивонова подорожную и последнее напутствие, к кому заехать на двор в Петербурге и как держать себя со столичными вельможами, Шелихов выехал из Иркутска якобы на Урал и в Москву. Только Голиков знал, куда и по каким делам действительно отбыл его компанион по вновь возникшей и пока еще наполовину оформленной "Северо-восточной американской компании". Голиков совместно с мореходом и подписал бумаги, заявки и прошения. Составленное Селивоновым донесение, за подписью Якобия, мореход Голикову не показал, обернул в кожу и повез на груди у себя отдельно от всяких бумаг. Шелихов не впервые выезжал в Москву и Петербург, - по торговым делам своих доверителей он бывал уже в обеих столицах и чувствовал себя на сибирском бездорожье не хуже отважного Садко в море-океане. Но в этот раз, разбогатев и гонясь за еще большим богатством и славой, он впал в сомнения перед лихой славой сибирской дальней дороги безлюдья. В пути до Красноярска, на могучем Енисее, он не раз выпадал из столь желанного в пути бездумья и оцепенения, тревожно подымался и оглядывался из кошевы, слушая кряхтение дышавшей в морозном сне белой тайги. Иногда, проносясь мимо запорошенных снегом и инеем кедров и сосен, Шелихов явственно слышал как бы выстрелы - так сердито отзывались великаны-деревья на побудку от зимнего сна. - Чего суматошишься? Лежи смирно и недвижно, тепло упустишь, это кедрачи откалывают ветки либо шишки: не беспокой, мол, нашего сна... А ты, господин купец, немало деньжат, видать, везешь и через то труса празднуешь, - успокаивал Григория Ивановича ямщик, с лукавой ухмылкой косясь на уложенные в ногах морехода объемистые мешки. -