м... едим! - соглашался Куч, хотя и не представлял себе обещанного Шелиховым лакомого блюда. Но тут, как бывает обычно с людьми, преодолевшими множество предусмотренных препятствий и опасностей, неожиданный случай едва не превратил триумфальное возвращение морехода домой в похоронное. В снежных складках предгорий Ушек, сбегавших до самого моря, даже орлиное зрение Куча не заметило человека, который скрывался в них и с острым любопытством следил за нартами путешественников. Когда Шелихов свернул нарты в сторону, где таился человек, тот еще искусней укрылся в снегу, но собаки встревожились и стали принюхиваться к чужому запаху. Куч, по обыкновению своему всегда идти прямо навстречу опасности, с открытым лицом, соскочил с нарт и провел их вперед, обойдя стороной остальные нарты и бежавшего вровень с ними Шелихова. Все внимание каюров в этот момент было обращено на то, чтобы не допустить при обгоне свалки собак. - Ох, угодил, собачий сын! - услыхал позади себя Куч вскрик Шелихова. Куч обернулся и увидел хозяина бегущим вприпрыжку. Изо всех сил он пытался остановить собак своей нарты. Куч заметил воткнувшуюся в бедро Шелихова какую-то длинную черную палку. Свисая, она волочилась и даже сбивала с ног Шелихова. В то же время взгляд Куча успел уловить чью-то тень. Тень мелькнула и скрылась за только что пройденным снежным наметом. "Копье!" - молнией пронеслась в голове индейца мысль... - Хой! Стой! - воткнул Куч с такой невероятной силой свой шест обугленным концом в снег, что свалил с ног всю упряжку и без оглядки на собак кинулся к подозрительному намету. Из-за снежного увала грянул выстрел. На голове Куча был лисий колпак. Пуля вырвала клок лисьей шерсти. Еще мгновение - Куч прыгнул и сбил с ног выскочившего к нему с ножом в руках рослого желтолицего человека с расшитым голубой татуировкой лицом. Несколько минут спустя Куч бросил перед Шелиховым нападающего, со сломанной рукой, и подобранное в снегу старинное казачье кремневое ружье. - Вытащи... ратицу вытащи... мне несподручно... потом спросим, что за человек и зачем... убить хотел, - сквозь зубы ронял слова Шелихов, сильно страдая от раневой боли. - Ламут! - кивнул он на лежащего в снегу человека. Нападающий, видимо, был очень силен. Копье, брошенное в спину Шелихова из-за снежного увала на расстоянии в тридцать сажен, уже на излете попало в бедро и, пробив меховую одежду, глубоко впилось в мякоть. Закусив губу, Шелихов терпеливо ждал, пока Куч вытащит зазубренный наконечник копья, сделанный из рыбьей кости. Куч несколько раз повернул наконечник в разные стороны и вытащил. Потом по указанию Шелихова залил рану спиртом и присыпал порохом. Лежа в снегу, пленник молча и даже с интересом глядел на происходившую операцию. Свою судьбу он считал, по-видимому, решенной: смерть! - Зачем убить хотел? - спросил Шелихов, подкрепившись после окончания операции глотком спирта. - Что худого мы тебе сделали? - Собак взяли, рыбу взяли, жену взяли, - неохотно ответил ламут. - Мы? Что ты на нас клепаешь, собачий сын!", Кто взял? - Казак Алешка... Шелихов знал, как часто насильничают казаки и служилые сибирские люди над беззащитным населением Охотского прибрежья, и понял, что он стал случайной жертвой мести доведенного до отчаяния ламута. Мысли Шелихова невольно перенеслись к Америке, Там он с неумолимой строгостью наказывал такие покушения диких на русских, а кто знает, не были ли они доведены до отчаяния буйными "алешками" из его собственной ватаги. Припомнил и задумался... - Зарезать? - вынул Куч сверкающий нож, по-своему поняв задумчивость и строгое лицо хозяина. - Нет, отпусти дурака... Ратицей кидаться не будет: руку ты ему сломал, а ружье, от греха подальше, заберем... Куч заботливо уложил морехода на нарты и, каюря за двоих, снялся с места, не задумываясь над дальностью и трудностью пути до неведомого Охотска. Зимние муссоны над Охотским морем, неумолимо врывающиеся на побережье с холодного Верхоянского нагорья, проносясь многодневными бурями над беззащитной снежной пустыней, делали дорогу в этом краю почти непроходимой. За время общения с русскими в уме Куча сложилось понятие об измерении расстояния числом, но одолеть хитрую науку русских Куч все же еще не мог: верста - это много, очень много шагов... Верста - это живое... живая... Летом в путь от восхода до заката солнца по знакомой местности укладывается много верст, случается - пройдешь пять, а то и семь раз столько, сколько пальцев на обеих руках... "А вот теперь, сейчас, сколько этих русских верст и простых индейских шагов надо положить, чтобы дотащить раненого тойона до Охотска, до пирогов На-та-шен-ки? - ломал себе голову Куч, двигаясь рядом с нартами среди наметов снега после затихшего бурана. - Много... так много, что не хватит силы, а тогда... смерть!" На смерть себе Куч соглашался, но смерти Шелихова он допустить не мог. Что скажут русские, доверившие ему охрану великого тойона, что скажет На-та-шен-ка, выходившая его после страшной раны в бою?.. Нет! Он победит версты, сколько бы их ни было, Куч доставит Ше-лиха в Охотск живым... Горделивая усмешка пробегала по лицу индейца каждый раз, когда он, преодолев очередной снежный намет, вырывался на менее трудную дорогу. Истощенные дальней тяжелой дорогой псы еле тащились. На речке Ине, верстах в ста от Охотска, попали в затяжную пургу и, закопавшись в снег, просидели неделю, не двигаясь с места. Собачьи корма вышли, и человечья пища иссякла. "Неужто под самым домом погибнуть доведется? - думал Шелихов. - Как зайцу в яме тундровой..." А на седьмой день отсидки под снегом прошептал: - Замерзаю... Ног не чую... От истощения - пищи становилось все меньше - и лежания в луже застывающей под ним крови, - а кровотечение из-за беспрестанных толчков в дороге возобновлялось несколько раз, - у Шелихова начали стынуть ноги, несмотря на все меха, наваленные на него Кучем. Выбравшись из-под снега, Куч увидел, что пурга утихает. После этого он три раза с наскоро освежеванной собачиной возвращался в сохранивший их сугроб. Убив трех собак, Куч накормил остальных и ослабевшего Шелихова. Сам же довольствовался только свежей кровью зарезанных псов. Затем наложил постромки на семерку самых сильных собак, везших нарту Шелихова, и, двигаясь возле нее легкой рысцой, тронулся в путь. Надо было одолеть последние сто верст, остававшиеся до Охотска и пирогов Натальи Алексеевны. 27 января 1787 года видавшие на своем веку разные виды охотчане приметили невдалеке от города необыкновенного меднокрасного человека. Спотыкаясь и падая, человек этот волок вдоль берега по льду нарты с чем-то неподвижно тяжелым, лежавшим на них и тщательно укрытым мехами. Следом плелась, едва передвигая лапы, тощая и одичавшая собака. Куч встретил бежавших к нему людей с тревожным недоверием, и те, ринувшись на лед навстречу незнакомцу, остановились перед наведенным на них ружьем Куча. Такого меднолицего охотчане доселе еще не видали и струхнули перед "краснокожей образиной". - Кто такие, что надо? - спрашивал Куч, держа ружье наготове и смотря на столпившихся людей. - А ты кто?.. Из каких будешь?.. Мертвяка куда тащишь? - оправившись от неожиданности, угрюмо откликнулись охотчане, угадывая под мехами, наваленными на нарту, очертания человеческого тела. - Я - Куч, атаутл, сын волка и орлицы морской... - Ишь ты... знатного роду! - насмешливо отозвался кто-то из обступивших Куча людей. - Оно и видать, что волчий сын... А на нартах что у тебя? - Но-но, - важно ответил Куч, - трепещите! Это "мой господин - великий тойон Ше-лих... Он бежит в Охоцку к жене своей, а имя ей На-та-шен-ка!.. На-та-шен-ка! - повторил он еще раз внушающе. - У нее пироги есть будем... Охотчане были людьми, которых не могло остановить ружье в руках одиночки, но они угадывали какой-то смысл и правдивость в словах краснолицего человека. Неизвестно, чем могла бы кончиться неожиданная встреча, но тут зашевелилась меховая куча на нартах и из нее выглянуло смертельно бледное лицо, неузнаваемое в склеенных кровью клочьях буйно отросшей бороды. Куч, поддерживая жизнь Шелихова, как и свою, сырым собачьим мясом, в последние дни пути перерезал всех собак, а нарты тащил на себе, с неимоверными усилиями одолевая по пять - десять верст в сутки. - Это я, ребята, я!.. Григорий... Шелихов... - свистящим шепотом проронили спекшиеся губы. - Скорей... домой доставьте. Этот варвар, - человек на нартах указал глазами на Куча, - снежку... подать не хотел и пса пристрелить... отговаривался... Куч не понимал слова "варвар", но жалобу Шелихова на то, что он не позволял мореходу удовлетворять жажду снегом и не пристрелил случайно упущенного из рук пса, который теперь плелся за ним, понял. - Нельзя снег пить, когда крови мало и здесь пусто, - хлопнул себя индеец по глубоко запавшему животу. - Смерть! И пуля осталась одна, ее нельзя тратить на пса... Я берег ее для человека или зверя, от которых должен был защищать его жизнь или тело! - Куч, как бы в доказательство своей правоты, вертел над головой ружье, заряженное последней уцелевшей у него пулей. Как ни грубо упрощенными были представления охотчан о чувстве товарищества, следуя которому человек в тяжких испытаниях, насылаемых иногда суровой природой Севера, разумно помогает другому, - они все же чутьем стали на сторону неведомого краснолицего человека, едва державшегося на ногах. - Ладно, опосля разберетесь, кто кому виноват... В ноги, хозяин, поклонишься человеку этому, что тащил тебя на себе и снегом твою жизнь не докончал... Ну, мужики, впрягайтесь, выручим кормильца нашего охотского, не дозволим задубеть на глазах крестьянских... Свозили богатства его, свезем и хозяина! Ведро винца за тобой, Григорий Иваныч... Э-эх, наддай! А ты, крашеный, от нас не отставай... Варнаки немало в прошлом поработали на складах и кораблях Шелихова и привыкли видеть в нем покладистого работодателя. Шутки-прибаутки, смех охотских варнаков напомнили Кучу зверобоев-добытчиков из оставленной на Кыхтаке ватаги Шелихова. "Союзные нам люди, довезут нарты куда следует", - подумал Куч, сбрасывая лямку с плеч, растертых под мехом парки* до живого мяса. (* Меховая рубашка.) - Силен и зол краснорожий чертушка! - уважительно подшучивали варнаки над Кучем, над легкой иноходью индейца, который передвигался вслед за нартами по глубокому снегу с зажатым подмышкой тяжелым ружьем. - И сколько, поди, переходов с этаким грузом осилил! Занятной человяга!.. Бездомовные, круглый год ходившие в жалком отрепье варнаки представляли собой рабочую силу в Охотске на портовых работах, из них же пополнялись зверобойные ватаги некоторых купеческих судов, выходивших из Охотска в неведомые просторы океана на поиски морского зверя. В безморозное время года варнаки жили вольными артелями, ночуя где придется, а зимой собирались в "скиту" - кабаке известной всем охотчанам Растопырихи. Ей они обязывались отапливать кабак своими силами. Случайно наткнувшаяся на обессилевшего Куча партия бродяг и "выбежала", как они говорили, в окрестности Охотска на поиски дров для простывшего кабака. Варнакам предстояла тяжелая работа - в лесах, вырубленных вокруг Охотска на корабельные надобности, найти и свалить плохими топорами несколько подходящих елей или берез да волоком, а то и на плечах дотащить их по глубокому снегу до дверей кабака, а там порубить и протопить огромную избу. Варнаки и не подозревали, глядя на легкую поступь и каменно-спокойное лицо индейца, как укорял себя в душе Куч за слабость, проявленную перед людьми, когда он, не зная, что находится уже вблизи Охотска, отсчитывал последние шаги, оставшиеся ему и Шелихову в жизни, и даже готов был рискнуть последней оставшейся пулей - прицелиться в тащившегося в недоверчивом отдалении пса. Допустима ли такая слабость в воине великого племени колошей-кухонтан? Да варнакам, впрочем, было и не до Куча. Впрягшись в нарты Шелихова, они уже обвиняли друг друга в излишнем мягкосердии. - Ишь, размякли! Вместо дров купца обмерзлого к бабе на печь взялись доставить... Он те не размякнет, когда ты за хлебом к нему постучишься. Эх, слюни-люди! - корил товарищей матерой, но внешне неказистый, небольшого роста и сухопарый варнак Хватайка, бежавший в кореню так, что от него пар валил. Хватайка был непримиримым врагом купцов, чиновников и вообще всех людей не варнацкой жизни. - Растопыриха без дров и в холодную избу не пустит. У купца, скажет, и грейтесь. Купеческий рубль тяжелей исправницкой плети, сопливые! Забыли, как этот самый обмерзлый за полтину в день души наши покупал с рейда через бар корабли разгружать?! Сколько народу кажинную осень гибель свою там находит!.. Ей-слово, слюни, а не люди! - хрипел Хватайка, прибавляя ходу. До Шелихова долетали злые слова Хватайки, и мореход, лежа под мехами, опасливо прощупывал подложенный в головах кожаный мешочек, в котором было более десяти тысяч рублей ассигнациями, наторгованных на Камчатке. Доведаются варнаки - не задумаются прирезать и ограбить безохранного купца. Но вскоре сам устыдился своих опасений, когда услышал чей-то веселый и крепкий голос. - Гляди-ка, братцы, Хватайка на купца рычит, а сам, что кобель-вожак, хвост распушив, под нартами расстилается, ажно пар над ним курится!.. Я так смекаю: находка наша - не простецкий купец мороженой, а человек с понятием... Слыхали, как Пьяных, корабль приведши, у Растопырихи куражился, чего они в Америке накуролесили? Доставим цела-невредима, он за награждением не постоит - всю зиму с вином будем, а по весне... в компанионы к нему припишемся, в море выйдем... за долей, за волюшкой!.. Беспременно этому человеку пособить надо!.. Вот эти-то слова и успокоили купца. Однако, как непонятный урок, они в то же время не довели открывателя Америки до самого необходимого ему сознания - что только в народе, как бы ни был затоптан ногами сильных человеческий образ таких вот варнаков, может найти он, мореход, почву и опору для своей Славороссии. Америка - Славороссия! Его Славороссия, о ней уже говорят в народе, к ней стремятся люди, - мельтешились в голове Шелихова несвязные, но радостные мысли, и под разбойный присвист варнацкой ватажки его впервые за два месяца пути охватило чувство блаженного покоя и полной безопасности. Наконец замелькали приземистые деревянные строения Охотска. Варнаки с большим бережением протащили нарты с Шелиховым по вкривь и вкось расползающимся улицам городка. Улицы были завалены отбросами зимнего сидения горожан по избам. "Чего это шумуют варнаки?" - услыхав гомон человеческих голосов на улице, с опаской думали старожилы и с ленивым любопытством старались что-нибудь разглядеть в щель примерзнувших к подоконнику волоковых оконцев. - Везут на нартах чего-то, не иначе - медведя убили и к шелиховским амбарам волокут... Продать или на водку выменять, - уверенно рассказывали бабы, выскочившие на мороз поглядеть на варнацкий поезд. - Чего тащите, охотники? - спрашивали они варнаков. - Шелиховой Наталье медведя приволокли... Гулять у нее будем! - отшучивались варнаки. Наталья Алексеевна в жарко натопленной избе, распустив застежки сарафана, кормила грудью трехмесячного сына. - Батя летом вернется, а Ванюшка большой будет, гукнет, пузырь выпустит и скажет: "Батя, здоров будь, батя, - шепотом занимала она сына. - Нашего, мол, полку, батя, прибыло... Теперь втроем Америку воевать будем... Я, Ванюшка, ты да мамонька... А мамка тебя, батя, не пустит, а без мамки и я никуда ни ногой... Так и знай, батя!" - теребила она пальцы на дрыгающей ножке мальца. - Отворяй дверь, хозяюшка! - закричали под окном храпы. - Знатного зверя мы к тебе приволокли! Хозяина доставили! Выставляй ведро вина, не то к Растопырихе свезем и на водку обменяем! - выкрикивали на улице варнаки, предвкушая угощение и тепло в шелиховской избе. Все это было так необыкновенно и неожиданно, что Наталья Алексеевна замерла - и от страха и от радости. - Люди! Ох, где вы, люди? Слышите, Григорий Иванович прибыл! Встречайте! - вскричала она не помня себя. Но так как в избе никого не было и никто услышать ее не мог, она выскочила на крыльцо в одном сарафане да еще и с полуголым младенцем на руках. Варнаки толпой стояли у крыльца, топтались в снегу и толкали друг друга, чтобы только согреться, - полуодетые и полуобутые. А над нартами высилась мощная фигура Куча. Меднокрасное лицо его от вынесенных в дороге лишений было неузнаваемо: заострилось, почернело, и сверкали одни только белки глаз да зубы. В ногах индейца под откинутыми мехами виднелось какое-то белое, испачканное кровью пятно... - Гришата! - кинулась к нему с младенцем Наталья Алексеевна, скорей догадываясь, чем узнавая дорогое ей лицо. - Пу-сти-ите! - закричала она, неистово вырываясь из чьих-то подхвативших ее крепких рук. - Простынешь!.. Ишь ведь как на морозище выскочила и дите убивает! - гудели над ней хриплые голоса варнаков. - Иди в избу, живой купец твой... не кричи дуром, не кусайся!.. Дракой беде не пособишь! Кузьмина женку призови, она живо мужика твоего на ноги поставит... Ишь, сомлела, шалая... Возьмите, братцы, у нее младенца! Храпы ввели Наталью Алексеевну в избу. Вожак артели Хватайка выпростал из-за пазухи своего худого азяма едва завернутое в свивальник тельце ребенка, подошел к подвешенной у печи берестяной люльке, положил в нее младенца, пощелкал перед его носом пальцами, гукнул несколько раз и смущенно отошел, когда дитя заливчато расплакалось. Варнаки наперебой рассказывали Наталье Алексеевне о своей недавней встрече с Кучем, на себе тащившем нарты, и о том, как они догадались пособить ее хозяину в приключившейся с ним беде. - Мы хозяина твоего везем, а он, чертушка крашеный, рядком бежит, ружьем его оберегает... Дождавшись прихода знахарки Кузьминихи, единственного лекаря на весь Охотск, - за ней сбегал кто-то из их артели, - варнаки сочли свою задачу выполненной и гурьбой вывалились из теплой избы в ночь на мороз, не обмолвившись перед захлопотавшейся Натальей Алексеевной ни единым словом о водке и горячих пельменях, которых ожидали в награду за доставку хозяина домой. Так мореход Шелихов, с верным Кучем, вернулся к пирогам Натальи Алексеевны, покрыв за семьдесят дней свыше тысячи верст непроходимого в разгаре зимы пути из Тигила в Охотск. Глава третья 1 Старуха Кузьминиха вылечила обмороженные ноги Шелихова. - Ламут тебя зазубринами копья и спас, - веско сказала знахарка. - Разворотили рану, кровь из жил и сошла, не загноят ноги теперь... Только ты уж потерпи! Несколько дней продержала она морехода на холодной половине дома, оттирала ступни снегом и заворачивала в тряпицы с ей одной известными и многократно испытанными мазями. Откармливала жирами с медом, кашицами из ягод и обильно поила таинственными травяными отварами. Только через неделю позволила Кузьминиха внести морехода с окровавленными и заструпившимися ногами в теплую избу. А через месяц Шелихов в пимах, засыпанных мелкорубленной болотного запаха травой, хлопотал в складах компании над сортировкой и разделом промысла. Накопленные вековым опытом народа лечебные средства, - а их хорошо знала Кузьминиха, - избавили Шелихова от неизбежной, казалось бы, гибельной гангрены. За свое еще более отважное, чем плавание в Америку, странствование по морскому льду из Тигила в Охотск мореход заплатил оставшимся на всю жизнь "стеснением в груди" и утратой способности к пляске, которой он протоптал дорожку к сердцу Натальи Алексеевны. Только об утрате этого былого молодечества он единственно, кажется, и сожалел. За время трехлетнего странствования Шелихова в заокеанские земли Охотску выпали большие перемены. Охотский комендант полковник Козлов-Угренин был вызван в Иркутск на следствие по поводу его многолетних служебных злоупотреблений: еще бы, двенадцать лет солдатам портовой команды жалованья не платил! Экспедиции Угренина за поборами в свою пользу, - а ездил он в застекленной карете, поставленной на двойные нарты, - получили среди ясачных народов прозвание "собачьей оспы". В экспедициях таких гибло множество упряжных собак, составлявших важнейшее достояние кочевого населения бездорожного края. Иркутские чиновники, выехавшие на такие же поборы в Охотский и Анадырский округа, вернулись с пустыми руками: Угренин обезлюдил и разорил селения кочевников. Свой человек среди хищников, опустошивших приволья северо-восточной Сибири, Угренин, ловко виляя в дебрях судейских канцелярий, лет десять избегал наказания и умер под затянувшимся следствием. Охотский совестный судья асессор Готлиб Кох сразу же после выезда Угренина самочинно вступил в управление портом и, побывав затем в Иркутске с посулами, утвердился в этом звании. - Как же ты, сударыня, от компанионов моих и пса этого Готлиба схитрилась пушные товары сберечь, каким пугалом воронье отгоняла? - спросил мореход жену до выхода на склады. - Биллингсом, - с лукавой усмешкой ответила Наталья Алексеевна. - Его заохотила... - Биллингсом?! - недоумевая, протянул Шелихов. - Чем же ты щепетильника английского при моем добре на цепь посадила? - продолжал он допытываться у жены уже с явными нотками хозяйского и мужского неудовольствия. Этого капитана Иосифа Биллингса, английского наемника на русской службе, возглавлявшего в 1785 - 1793 годах правительственную экспедицию по обследованию северо-восточной Сибири и Алеутских островов, Шелихов явно недолюбливал. В Биллингсе мореход видел наделенного правительственными полномочиями конкурента и соперника. Биллингс пытался приписать себе открытие уже найденных русскими людьми Алеутских островов и побережья северо-западной Америки. А Шелихов в этом деле имел в виду, конечно, главным образом себя и свои заслуги. Мореходов Шелихов обычно уважал, но Биллингс этого уважения не вызывал. Со слов Прохора Пьяных, посещавшего Григория Ивановича во время лежания в избе, Шелихов уже знал, что Биллингс принадлежит к ненавистной ему породе людей, загребающих жар чужими руками. Всю работу, оказывается, как говорил Пьяных, ведет русский капитан военного флота Гаврила Андреевич Сарычев, а Биллингс только разъезжает по краю да забирает меха, выменивая их на казенное продовольствие и вещи. Было еще одно обстоятельство, которое вызывало досаду и даже беспокойство Шелихова. Мореход вывез с Кыхтака арестованными передовщика Коновалова, изобличенного в нескольких бессмысленных убийствах туземцев, и самозванного фельдшера Бритюкова, спаивавшего работных людей спиртом, доверенным ему для лекарственных надобностей. Пьяных по возвращении в Охотск от берегов Камчатки доставил этих людей к коменданту порта Коху, с тем чтобы отдать их под суд, а тот обоих освободил и направил зачем-то к Биллингсу. Биллингс принял Бритюкова на службу в свою экспедицию, а Коновалова отпустил на родину, куда-то на Колыму. После разговоров со "штрафными", как называл Пьяных Коновалова и Бритюкова, Биллингс потребовал от Пьяных сдачи судового журнала и бумаг Шелихова. - Я уж и так и эдак, - рассказывал Шелихову Пьяных, - а он не отстает!.. Хозяин вернется, говорю, у него и спросите. А они, эти бумаги-то, вот они! - показал Пьяных Григорию Ивановичу на принесенный им объемистый рогожный куль. - Все тут собрал и в нетронутости представляю... Я и Наталье Алексеевне, как ни горевала она, что бумаги твои затерялись, отдать не решился, когда приметил, что Биллингс к ней зачастил... У Растопырихи в гостевой избе ему место, а не у честных людей. Там бабы и девки гулящие враз дух запашной с него согнали бы, вражьего сына... Не друг он нам! Подозрения, сквозившие в словах старого боцмана насчет Натальи Алексеевны, как бы нелепы они ни были, все же оставили в душе морехода саднящую занозу. Шелихов припоминал нарядного и надушенного капитана Биллингса, появлявшегося на людях всегда в камзоле и при шпаге, а это не меховая шкура или промасленный бострог,* которые носить приходится ради дела. Еще более неприятные мысли вызывали в нем воспоминания о собственной молодецкой юности и о тех хитроумных, еще недавно со смехом припоминаемых проделках Натальи Алексеевны: проживая молодой вдовой в доме старого деда, она прикрывала так ловко свою близость с ним, Гришатой, единственно ею любимым... (* Род форменной одежды, удержавшийся среди моряков с петровских времен.) "Проучить бы жену надобно, как отцы и деды уму-разуму жен своих наставляли", - думал Григорий Иванович, но обнаружить перед Натальей Алексеевной засевшую в душе занозу не решался, понимал, что если ошибется - навсегда потеряет друга своих мечтаний и испытанную в превратностях судьбы спутницу жизни. Кряхтел, ворочался, но расспрашивать о Биллингсе духу не набрался. В один из дней своего вынужденного досуга Григорий Иванович сидел у себя в избе, забавляясь с сыном - наследником его славы и необыкновенных приключений. - Ты теперь на гроте в дозорной бочке сидишь - Америку высматриваешь... Гляди, Ванятка, не проморгай! - посадил он сына к себе на плечо. Наталья Алексеевна возилась у печи, наводя ухватом порядок среди расставленных в ней чугунов. - У-у, бесстыжий! - загрохотал вдруг Григорий Иванович, спешно снимая сына с плеча. - Трусишь, не быть тебе мореходом, на грот взобрался и на меня море спустил... Осрамился, Ванятка, ай-я-яй! Наташенька, бери сына... - Будет тебе, Гришата! - недовольно отозвалась Наталья Алексеевна. - Защекотал младенца, застращал мокретью аляксинской, он тебе и показал, сколь сладко в мокрети этой сидеть... Он умненький у меня! Лежи, лежи, сыночек, я сейчас тебе пелюшку сухонькую подстелю, терпи Аляксу... И только Наталья Алексеевна склонилась над люлькой сына, на пороге комнаты выросла нарядная фигура затянутого в мундир капитана Биллингса. - Здравствуйте, господин Шелихов, - сдержанно помахал англичанин шляпой перед хозяином и тут же кавалерственно до полу опустил ее перед Натальей Алексеевной. - Your servant, mistress Chelechow,* - отдавая поклон хозяйке, притопнул ногою Биллингс. (* Ваш слуга, сударыня (англ.).) С той же невозмутимой уверенностью в правильности своих действий англичанин прикрыл шляпой букли, взял стоявшую у стены скамейку, поставил ее перед мореходом и сел верхом, не забыв обмахнуть полой расшитого золотом капитанского кафтана верх скамейки. - Я сделал предполагание, что вы уже здоров, - тщательно выговаривая русские слова, объяснил Биллингс цель своего посещения, - и пришел, имей к вам самое важное дело - мне очень любопытный map* и объяснение вашего блудания в нашем Pacific ocean.** Мистрисс усмирял мое нетерпение приятным сюрпризом, что я могу ожидать от вас, - хитро улыбнулся англичанин в сторону Натальи Алексеевны. (* Карта (англ.). ** Тихий океан (англ.).) "Вот куда метит англичанин, - подумал Шелихов, - на Славороссию. Хочет к рукам прибрать честь и славу русского открытия и выгоды освоения неведомой земли. На нее и сам Кук, коего этот индейский петух превозносит выше всякой меры, высадиться не отваживался. Я тебе покажу карту и блудодеяния мои в океане!" - Шелихова в особенности рассердило исковерканное англичанином слово "блудания", и он, скроив гримасу сожаления, ответил плачущим голосом: - Огорчаюсь, не могу вас, господин Биллингс, удовольствовать... Чего нет, того нет - отослал карту гонцом в Петербург с верноподданническим донесением, где и сколько диких в российское подданство привел... Поначалу англичанин растерялся. Но потом быстро справился со смущением и решил выбросить последний прибереженный в запасе козырь: им он думал склонить морехода к уступчивости. - Придется и мне, - сказал Биллингс как можно приветливей, - с гонцом послать известий Бритюкова на жесткости ваши, когда вы человеков тамошних государыне в подданство склоняли. Самая лучшая медаль имеет оборотный сторону, - растянул он свой широкий рот в любезной улыбке. - Подумаем и вы и я еще раз, или, как русские говорят, семь раз будем резать и один раз отмерим: я вам - скверный известий Бритюкова, вы мне - double copy глупый map's* - и никому ни слова об этой благоразумной accomodation.** По рукам? - без стеснения хлопнул он ладонью по столу. (* Копия карты (англ.). ** Сделка (англ.). Шелихов со слов Натальи Алексеевны, которой Биллингс читал донос Бритюкова, все уже знал и не сомневался, что сумеет опровергнуть поносную кляузу, если она и дойдет до высших властей. Попытку же Биллингса прикрыть бездеятельность своей экспедиции результатами, добытыми Шелиховым с товарищами, мореход понял как прямое посягательство английского лазутчика на овладение его только что родившейся Славороссией. Перед столь явным, как казалось Шелихову, покушением англичанина Биллингса на его открытие, - нет нужды, что англичанин на царской службе, - в глазах Григория Ивановича разом померкли все недавние подозрения по поводу замыслов нарядного и надушенного, золотомундирного капитана на его семейную честь, и он, преодолев ярость в себе, выговорил: - Допреж продолжения приятного разговору и визитации ко мне предварить вас должен: у русских людей, войдя в избу, испокон веку положено перед святыми иконами шапку скидывать и под шляпой в избе не сидеть... Извиняйте, держусь обычая предков моих! И думаю, что привычек тунгусов немаканых,* у которых пушнину на складские товары вымениваете, вам, сидя у меня, не след придерживаться! - дал Шелихов понять, что он знает о главном занятии экспедиции Биллингса. (* Некрещенных.) - Jes...* да... шляпу, да, надо перед икон снять, - заерзал Биллингс на скамье. (* Да (англ.).) - И перед русскими шляпу скинете! - до крика возвысил голос Шелихов, отстаивая права первородства русских в открытой им земле. - Вы Бритюковым меня изобличаете, а обитателей страны сей, коих я по их же охотному соглашению и мужеска и женска полу, и больших и малых, до сорока человек взял с собой и в Охотск привез, - этих вы допросили? То-то! Не спрашивали, предавал ли я их отцов и матерей разорению и смерти? А я треть вывозных американцев по показанию отечества нашего с наградой обратно восвояси отправлю, другую треть намерен доставить ко двору ее величества, а тех малолетних, что остались в Охотске или в Иркутске, обуча грамоте за свой кошт, в Америку по их воле перешлю. Через них, обученных и просвещенных, тамошние роды могут много о довольствии нашей державы услышать, а потому к поправлению своему захотят у себя лучшего учреждения и порядка... - Этим вы насилий своих, о коих от Бритюкова все уже дознано, не опровергнете, господин Шелихов... Государыня ревностно оберегает славу покровительницы диких народов, европейским мнением за нею установленную, - возразил Биллингс. - Если сподоблюсь быть перед стопами у ее императорского величества, обо всем по долгу усердия моего к отечеству беспристрастно поведаю... И поистине готов, как вы сами молвили, семь раз отрезать: карты по памяти изготовить не берусь, Бритюкова враньем не интересуюсь, а за бобрами, обещанными женой моей на шубу, не постою... - В последнее мгновение мореход решил смягчить резкость своего ответа таким испытанным в сношениях с начальствующими людьми средством, как взятка, и повторил: - Бобры выбрать самолично в амбар ко мне пожалуйте... Биллингс понял, что открытий на Алеутских островах, а тем более на американском побережье за счет Шелихова ему не удастся осуществить, но десять - двадцать бобровых шкур упустить тоже не хотелось, и поэтому, приспосабливая треуголку к пышным буклям парика, он примирительно бормотал: - Вы еще имеете время подумать... О, да, пожалуйсто... if you please...*. Я тоже имею время не торопиться отсылать рапорт Бритюкова... I hope we shall meet again, mylady.** Очень, очень сожалею, что супруг ваш не хочет видеть своих истинных друзей... (* Пожалуйста (англ.). ** Я надеюсь на встречу, сударыня (англ.).) - Ему виднее! - отрезала Наталья Алексеевна. Кох во всех событиях, предшествовавших этой встрече, держался в стороне. Он был напуган вмешательством Биллингса, в лице которого Наталья Алексеевна сумела найти "палку", чтобы в отсутствие мужа отогнать всех, кто попытался бы похозяйничать в амбарах компании. Управитель Охотска стушевался, как песец перед волком, предполагая, что Шелихов благодаря своей "бабе" - Кох обо всех людях думал грубо и грязно - в лице Биллингса нашел себе сильного покровителя и сообщника. Не жалея денег и спирта, Шелихов развил бешеную энергию и в две недели, разослав повсюду нарочных, собрал огромный транспорт для отправки промысла на Якутск, откуда после перегрузки на новых вьючных и упряжных животных предстояло по льду Лены доставить тысячи тюков в Иркутск. "У меня длинные уши и короткий ум", - в злобе на себя и о себе же думал асессор Кох, когда накануне выхода шелиховского каравана убедился, что между блестящим начальником петербургской экспедиции Биллингсом, облеченным, как казалось Коху, великими полномочиями, и отчаянным сибирским купцом, вывезшим из Америки без всяких полномочий несметные богатства, нет ни дружбы, ни согласия. - Разве вы не знаете, что Шелихов забрал под свою меховую торговлю всех собак и оленей, нужных для моей экспедиции на север?! - в ярости бегал Биллингс по комнате у Коха. - Шелихова нужно задержать, вы понимайте?! Его задержать, а собак и оленей передать мне!.. Потрудитесь, господин комендант, немедля исполнить мое требование! Как ни боялся Кох полномочий Биллингса, но трусливое желание досадить вельможному начальнику возобладало. Кох злился на Биллингса, так как из-за него он упустил долю в привезенной мореходом пушнине. - В силу присвоенных вам полномочий, - поднялся из-за стола Кох, - сделать это можете только вы, господин капитан. Этот купец есть опасный человек и окружил он себя такими людьми... А двадцати инвалидов, оставшихся в моей команде, совершенно недостаточно, да они еще к тому же все работают у него. Казаки? Но они по вашему требованию ушли в Анадырский острог, капитана Сарычева сопровождать... Нет, нет, я не имею силы, только вас этот дикий купец по дружбе может послушать... Попробуйте!.. Но Биллингс не стал доводить дело до неблагоприятной развязки. Ничего не подозревая о попытке Биллингса показать когти, Шелихов на другой день беспрепятственно тронулся из Охотска, провожаемый Кохом и хмельными инвалидами комендантской команды. - Доброго пути - Крестовую благополучными перейти! - напутствовали морехода жители Охотска, поражаясь огромным размерам шелиховского каравана. А в середине марта 1787 года все население Иркутска высыпало на улицы встречать этот пестрый и шумный караван с трофеями трехлетней экспедиции в Америку. Лошади, быки, олени в санях и под вьюками, бесчисленные собачьи упряжки в нартах, в сопровождении проводников - тунгусов и якутов, - все это, вперемежку с подростками, обряженными в невиданные для Иркутска уборы, со свирепой татуировкой лиц, поднималось с Ангары в гору, прямо на Соборную площадь, к амбарам шелиховского дома. - Богатствам счет потеряли! - растерянно говорили иркутяне, оглядывая стоявшего в воротах усадьбы виновника невиданного события Шелихова, который считал входившие в ворота упряжки. Он с женой и новорожденным на легких собачьих нартах опередил караван и за несколько дней до его прихода незаметно въехал в Иркутск. Здесь надо было заблаговременно подготовить и помещения и разгрузку добра. 2 Привезенные Шелиховым вести и наглядные доказательства чудес Америки недолго занимали иркутское население. "Хороша Маша, да не наша", - подавляя зависть, сказали иркутяне и вернулись к той поглощающей их интересы и воображение войне с властью из-за распоряжения губернатора убрать нужники в глубь дворов. Эту войну они назвали "нужной" войной. Свара между компанионами из-за дележа добычи, борьба морехода-купца Шелихова со своими полухозяевами-полукомпанионами - Лебедевым-Ласточкиным и Голиковым - поначалу иркутянами была не замечена, она протекала скрытно, в стенах домов, и не бросалась в глаза. А между тем мытарства "росского Колумба" начались как раз по возвращении его в Иркутск. Здесь мореход оказался, как он горько отшучивался в своих разговорах с Натальей Алексеевной о нарастающих неладах с компанионами, "на приколе". Иркутская земная тишь и твердь, столь привлекательная после морской кипени, пахнула на него тоской, и он почувствовал всю злобность судьбы, не дававшей ему хода. Только десятая частица из большой, стоившей так много труда и здоровья добычи приходилась ему, а все остальное компанионам-купцам, - нет, такой несправедливости мореход принять не мог. Да и не наживы ради клал он жизнь и труды. Помыслы и усилия открывателя земель направлены были прежде всего на то, чтобы прославить отечество... Места себе не находил Шелихов и в конце концов стал искать утешения в запойном чтении жизнеописаний великих мореплавателей. В особенности его трогала "История адмирала Христофора Колумба", составленная сыном великого мореплавателя и переведенная с испанского Федором Коржавиным. В жизни потомка генуэзских ткачей-суконщиков Шелихов находил большое сходство со своей судьбой. - Гляди, Наташенька, в одном разнствуем: королевской милостью пока не взыскан и в тюрьме не сидел, - говорил Григорий Иванович, сравнивая книгу-отчет о своем плавании, которую он писал с оглядкой на судьбу Колумба. Мореход находился всецело под впечатлением состоявшегося на днях объяснения с компанионами по разделу промысла, и, читая жизнеописания мореплавателей, он особенно остро переживал злобу и грызню из-за дележа добычи, которыми обычно завершался подвиг каждого из них. - Пока до королей не дошел, нечего на них и жалобиться, а Голиковы с Лебедевым, ежели дурить будешь, до сумы и тюрьмы беспременно доведут, - напоминала ему о кривде жизни Наталья Алексеевна. Однако Гришата не послушал ее совета разделиться в промысле так, как было обозначено в договоре, а потом уже судом требовать и увеличения своей доли. Григорий Иванович собрал компанионов и без обиняков выложил пред ними свои мысли и решения удержать равную с ними долю промысла силой, пользуясь тем, что промысел сложен в его амбарах. - Доверие ваше, господа вояжиры, я и люди, отданные под мое управление, оправдали, - сказал Шелихов усевшимся за его столом компанионам. - Нашими трудами и подвигами, в коих, часто бывало, и жизнь на кон ставили, нагромоздили мы на каждый учредительный пай по двести пятьдесят тысяч рублей в мягкой рухляди и иных американских товарах... - Земной поклон тебе, Григорий Иваныч, за усердие и попечение об нашем интересе, - умильно проблеял Иван Ларионович Голиков и огладил пухлой рукой свою мочалистую бороду, в которой уже серебрились нити седого волоса. На него, вместе с посланным в Америку племянником, "капитаном" Михаилом Голиковым, было записано шесть учредительских паев. Иван Ларионович, прикрывая веками острые, как шильца, глазки, прикинул тут же в уме прибыль и спрятал улыбку, снова оглаживая бороду: полтора миллиона нежданно-негаданно упало в кубышку его. - Земной поклон, земной поклон тебе, Григорий Иваныч, - говорил он, кланяясь над столом и искоса посматривая на сидевшего рядом Ивана Андреевича Лебедева-Ласточкина, бывшего хозяина Шелихова. - Выходит... - начал тот и сердито заворочался на скамье, облезло-мохнатый, что медведь по весне. - Выходит, просчитался я, на три пая согласившись?! Из пустой, думалось, затеи, на кою Григорий подбил, дело получилось, а! - и грохнул своим массивным, волосатым кулаком по столу. У морехода в ответ на это только глаза потемнели от всколыхнувшегося, но не вырвавшегося наружу гнева. Шелихов знал, что этот купчина следом за ним, мореходом, послал на Алеутские острова свою ватагу, непозволительно враждующую с шелиховской компанией, и двойной этой игрой медведеобразный купец внушал особенную неприязнь Григорию Ивановичу. Григорий Иванович, выждав, когда компанпоны успокоятся, сказал: - Поклоны богу бейте, а просчеты уж при себе оставьте. Что же касаемо меня и людей наших, поимейте совесть рассчитаться по человечеству... Купцы при таком неожиданном обороте речи аж замерли, Голиков и рот даже открыл, уставясь на морехода. А тот, сжимая рукой угол стола, говорил: - Мы ли хребты не ломали, крови-жизни для вашего прибытку не щадили!.. И потому полагаю: до того как к дележу приступать, одну десятую промысла отделить в награждение усердных и добронравных работных по моему списку. Я обещал, что мы их награждением не забудем, тем паче, что и выдать-то пустое придется - по три тысячи рублей на пятьдесят человек, что в живых состоят, да еще тысячи примерно по две - семьям-сиротам сорока погибших передать... Это ведь за три года, что мы под смертью ходили! Что до меня касаемо... - Шелихов снял со стола руку, встал и резко, как вызов, бросил: - то требую: достальной промысел поровну промежду нас разделить на четырех на учредителей, хотя племяш твой, Иван Ларионович, и жалования капитанского отробить не в силах был. - Очумел ты! Али крест в Америке потерял? - вскочив из-за стола, тоненько вдруг заверещал от Гришкиной продерзости Иван Ларионович Голиков и подался ближе к Лебедеву-Ласточкину, как бы ища у того защиты. - От варначья храбрости набрался, - презрительно наконец отозвался Лебедев-Ласточкин, словно теперь только сообразивший, чего от него хочет Шелихов. - Не на боязких напал, - устоим, а нашего не отдашь... в долговую посадим! Через три дня пришлем оценщиков и понятых приемку делать и... На чужой каравай рта не разевай, Григорий! - закончил он уже угрожающе. - Самого себя заглынешь... 3 И еще раз Григорий Иванович Шелихов мысленно обозрел свой пройденный путь, который сегодня уперся в город Иркутск. Иркутск конца восемнадцатого века, несмотря на сравнительно небольшое население - около пятнадцати тысяч душ, - слыл среди людей старой веры "четвертой столицей", после Петербурга, Москвы и Киева. Иркутское купечество и посадские работные - ремесленники, извозчики и многочисленные вольные и гулящие люди, бравшиеся ради куска хлеба за всякую работу, - считали себя преемниками той благодати, которую вынес им из своей ссылки в Даурию знаменитый расколоучитель протопоп Аввакум. В каменных приземистых домах, что стояли в глубине просторных усадеб, окруженные каменными же и деревянными амбарами несокрушимой долговечности, расположились гнезда столпов старого обряда купцов-миллионщиков Свешниковых, Поповых, Голиковых, Лебедевых, Сибиряковых и многих других, имена которых теперь никому и ничего не говорят и свидетельствуют лишь о преходящей и неверной власти накопленного золота. Из этих домов принудительная сила и власть купеческого рубля тянулась к самым тяжелым тогда промыслам Сибири - к хлебным пашням по Селенге, к избушкам зверобоев в тайге, к солеварням Усть-Кута, к пропитанным сибирской язвой кожевенным чанам посадов Иркутска, на старательские золотые прииски и серебряные рудники Нерчинска и Акатуя. Не легка была доля мелких служащих, также и приказчиков, губивших здоровье, а часто и жизнь при выполнении разных поручений торговых домов, в бесконечных тысячеверстных разъездах по сибирскому разбойному бездорожью. Шелихов пробрался в Сибирь из далекого Рыльска, с Украины. Сменив здесь сермягу и лапти, в чем скитался годами, на купеческую однорядку и юфтовые сапоги новонайденной оседлости, Шелихов не утратил понимания страданий и недовольства народной массы, среди которой он сам еще так недавно был никому неведомым и нищим искателем счастья. Корень зла русской жизни своего времени он видел только в засилии дворян-тунеядцев и во всем подражающих им чиновников. На пороге девятнадцатого века в далеком Иркутске при новых исторических условиях жизни русского народа в деяниях Шелихова, как и в его образе, ожила и заблестела свежими красками тогдашней современности сказочная былина седой русской старины о Садке, богатом госте: Во славном во Нове-граде Как был Садко купец богатый гость, А прежде у Садка имущества не было: Одни были гусельки яворчаты. Случай, поднявший Гришату Шелихова, бойкого и предприимчивого приказчика купцов-миллионщиков, начался, как уже сказано, со встречи со старым Трапезниковым в Охотске, у берегов студеного Ламутского моря.* Трапезников в поисках свободной земли для преследуемых правительством людей старой веры растратил большое состояние и выбыл из среды именитого сибирского купечества. Но за ним осталось прозвище "морского царя". Прозвище это дали Трапезникову по его же рассказам об островах и землях, которые он находил в своих странствованиях на всех широтах океана выше сорокового градуса. (* Под таким названием на картах петровского времени и позже среди сибиряков-старожилов было известно Охотское море.) "Морской царь" высказал однажды Гришате Шелихову дружелюбный совет: ...Ступай во Новгород И ударь велик заклад, Заложи свою буйну голову. . . . . . . . . И спорь, что в Ильмень-озере Есть рыба - золоты перья. . . . . . . . . Дам три рыбины - золоты перья. Тогда ты, Садко, счастлив будешь. С той поры Григорий Шелихов без остатка отдался одной мысли: найти обещанную "морским царем", старым Трапезниковым, сказочную "рыбу - золоты перья", скрывавшуюся на востоке, в водах Великого океана, - сиречь "богатую землю" Америку. Шелихов не упускал случая раздразнить спесь и алчбу сибирских купцов-богатеев и славой и барышами "от вылова" такой "рыбины - золоты перья". "Рыбина" эта не что иное, как открытие Америки и проникновение на ее материк с того далекого северо-западного конца, который неведом был и великому Колумбу. Оконечность эта только стала подозреваться мореплавателями позднейшего времени. Ценой великих усилий и тонкого подхода раззадорил все же Гришата Шелихов именитых купцов принять в заклад его буйну голову - он возглавил дерзкое по отваге плавание на трех утлых суденышках к суровым Алеутским островам и к не захваченным еще людьми Западной Европы берегам Америки. - Ударим-ка о велик заклад: Я заложу свою буйну голову, А вы залагайте лавки товара красного. - Три купца повыкинулись, Заложили по три лавки товару красного. . . . . . . . . И поехали ловить в Ильмень-озеро . . . . . . . . Добыли рыбку - золоты перья. Стал Садко поторговывать, Стал получать барыши великие. "Морской царь" - старый Трапезников - и впрямь не обманул Гришату Шелихова. Карта и приметы Трапезникова помогли ему найти в Восточном океане неисчерпаемую кладовую драгоценных мехов - чудесную Славороссию. Наградил он отважного морехода и еще большим, чем богатство, - умной красавицей женой. Много женщин встретил на своем жизненном пути Григорий Шелихов, много девичьих кос распустила его рука, много приветливых очей затуманилось в день последнего расставания, но жизнь его текла по былинному складу, а из песни слова не вывернешь. - Как станешь выбирать девицу-красавицу, Так перво триста девиц пропусти, И друго триста девиц пропусти, И третье триста девиц пропусти: Позади идет девица-красавица, Красавица девица Чернавушка; Бери тую Чернаву за себя замуж - Будешь, Садке, во Нове-граде... Шелихов знал и любил больше других бывальщин знаменитую "старинку" о Садке, госте Новгородском. Восхищался ею, находя родственные черты между собой и героем бывальщины. В одну из поездок перед плаванием в Америку привез с Урала из Невьянского завода и подарил Наталье Алексеевне сборник таких "старинок", собранных, как говорили, старым казаком Киршей Даниловым и отпечатанных в Москве на деньги знатного богача Демидова. "Надо бы у Наташеньки поспрошать, куда книжицу девала, я-то забыл, а любопытно поглядеть, как Садко с купцами разделался и куда золоты перья девал", - забеспокоился как-то мореход, поймав себя на смутных воспоминаниях о поразившей когда-то его воображение чудесной старинке-бывальщине. - Скучаешь? - догадливо отозвалась Наталья Алексеевна на расспросы о книжке. - Цел вернулся, на сухом сидишь, хочешь хоть по книжке у морского царя в гостях побывать? - Да нет, не то... - смущенно отрекся Шелихов от такого несообразного желания. - Хотел посмотреть, как он с купцами-богачами разделался. - Это я тебе и в книжицу не глядя скажу, - смеясь ответила Наталья Алексеевна. - Перво-наперво церковку построил, а потом купцом именитым зажил, а золоты перья в сундук сложил... Чего тебе еще? - переставая смеяться, строго спросила она. - Хватит, - отшутился Григорий Иванович, стремясь скрыть от жены свои фантастические мечтания. - В купцы именитые запишусь, а церкви строить не буду, да и тебе не церковь - моленная, нужна... - Ничего мне, Гришата, не нужно, кроме спокойствия твоего! - убежденно закончила Наталья Алексеевна непонятный разговор. 4 Шелихов, конечно, не смог бы устоять в борьбе с миллионщиками, на стороне которых был закон и общественное мнение, зависимое от могущества денег, если бы не слепой случай, неожиданно открывший мореходу двери в покои всесильного сибирского сатрапа - иркутского и колыванского генерал-губернатора Ивана Варфоломеевича Якобия. С давних пор, чуть ли не с самого основания города, иркутские жители придерживались причудливой планировки своих строений. Конюшни, хлевы и в особенности отхожие места они выносили подальше от своих домов, на переднюю линию усадеб. Немощеные улицы Иркутска, проходившие в каменистом, несколько углубленном грунте, оказывались стоком всех нечистот, шедших из-под стен этих столь необходимых в хозяйстве пристроек. Ни в ком из градоправителей, как и из обитателей города, такая упрощенная канализация не вызывала сомнений. Приказ генерал-губернатора сломать возвышавшиеся над улицами Иркутска конюшни, хлевы и отхожие места и перенести их в глубь усадеб вызвал даже всеобщий ропот и хитроумные изворотливые обходы. - По улицам только шпыни да люди подлого звания пешком ходят, и не беда, если они ноги подмочат. Где это видано, чтобы нужники и хлевы в садах позади дома ставить?! - жаловались владельцы усадеб частному приставу, вручавшему им приказ губернатора под расписку. - А вы помаленьку, не торопясь отодвигайтесь, а там, бог милостив, и начальство смилостивится, видя ваше послушание, - уклончиво советовал им блюститель градоустройства. Злосчастные пристройки после всевозможных проволочек, связанных и со штрафами и со взятками, постепенно отодвигались с уличной линии. В посадах Иркутска, с бедными насельщиками, дело подвигалось успешнее - воля начальства здесь осуществлялась более решительными мерами: штрафов тут с медлительных владельцев не брали, а прямо тащили в холодную на высидку. Зато в центре города потеки разной дряни по канавкам, проложенным дворниками, продолжали нарушать благоустройство иркутских улиц. Начало этой нелепой "нужной", как окрестили ее иркутяне, войне положил долетевший до генерал-губернатора из Петербурга слух о предстоящем путешествии наследника-цесаревича или даже самой государыни-матушки на восток для ознакомления на месте с интересами необъятной империи. Не делай Якобий из этого государственного секрета и объяви об ожидающей Иркутск высокой чести, жители на месте "нужных" строений возвели бы по фасаду своих усадеб греческие портики и китайские беседки - такие же, какими были украшены берега Днепра Потемкиным во время путешествия Екатерины Алексеевны по Украине. Якобия в Иркутске не любили еще и за то, что он, высказывая свои воинственные замыслы против Китая, противодействовал возобновлению в Кяхте русско-китайской торговли, к которой население Иркутска, от больших до малых людей, давно уже приспособилось всем своим экономическим укладом. Начальник прикрывающей Кяхту Троицкосавской крепостцы и блюститель кяхтинского торга с русской стороны майор Перфентьев, старый служака из сибирских солдат, набрался смелости оспаривать потребованную Якобием огромную сумму "интереса" в торговле России с Китаем. Поддержанные Перфентьевым, русские купцы осмелели и сказали: "Таких денег нам не поднять". Тогда Якобий, сочтя вопросы своего личного благосостояния делом все же "не казенным", настаивать на взятке не стал, а принялся бомбардировать Петербург своими донесениями о подготовке Китая к войне с Россией: "Из Индии уже и слоны приведены и под Кяхтой спрятаны". Внимание царицы было поглощено Ближним Востоком и Польшей, - здесь пролегала кратчайшая и легкая дорога к обмену хлеба на новинки и моды культурных народов Запада. - Какая там война с Китаем!.. Дуроломит Якобий! - отмахнулись в Петербурге, но на всякий случай послали инструкцию: усилить гарнизон Троицкосавской крепостцы батальоном солдат и двумя сотнями из уральских - после Пугачева - ссыльных казаков. Получив это неожиданное распоряжение, правитель канцелярии Селиванов удивился - "с чего бы сыр-бор загорелся?" Но вскоре разведал дело, съездил под каким-то предлогом в Кяхту, убедил Перфентьева написать в Петербург об истинной подоплеке донесений Якобия "о готовящемся к войне Китае" и сам одновременно отправил письмо в Москву семейству Соймоновых о "немецкой механике" своего патрона. Часы пребывания Якобия у власти были сочтены... - На наших даяниях немец не только живет, но и музыку содержит, и нас же еще по миру пустить собирается, - возмущались иркутяне, ища способов свалить чужеземца-сатрапа. - Музыку, твердит, люблю, а музыкантов своих побираться посылает... Генерал-поручик Якобий, немецкий ландскнехт, появился в России в бироновские времена. Для поправки расстроенного состояния он на склоне лет выхлопотал себе назначение в Иркутск. Привезенный губернатором оркестр из сорока крепостных музыкантов стал для него воспоминанием о бироновском раздолье, пользуясь которым он присваивал себе имущество множества загнанных в Сибирь раскольников и людей более высокого звания. Якобиевские служители Эвтерпы* и впрямь бродили по Иркутску голодные, в поношенных долгополых казакинах, с вышитой на груди эмблемой многотрудного искусства - желтой флейтой. (* Одна из богинь греческой мифологии, покровительница музыки и элегической поэзии; атрибутом ее была флейта.) - Исполняйте "Stabat mater"* великого Перголезе, и она вас всегда накормит! - напутствовал своих выучеников якобиевский капельмейстер синьор Реббиа, отпуская их тайком от хозяина "играть перед кем ни придется". - А деньги потом пополам... (* "Страдание матери", патетическая песня скорби.) На кормление синьор Реббиа жаловаться не мог - как иностранец и маэстро, он пользовался правом кушать на нижнем конце губернаторского стола, но в деньгах всегда нуждался; генерал-поручик забывал платить ему жалованье, так же как крепостным музыкантам выдавать месячину. После нескольких крупных скандалов на почве увлечения купеческих дочек генеральскими музыкантами, среди которых было немало молодых к талантливых людей, пред якобиевскими скрипками и флейтами закрылись двери богатых иркутских домов. В кабаках посадов и знаменитых пригородных "хмельниках" по берегу Ангары, где приходилось теперь музыкантам играть перед простонародием, патетическую "Stabat mater" слушали внимательно и серьезно, после чего кидали в брошенную на пол шапку медные пятаки. Но домой музыканты возвращались с пустыми карманами и пьяные. Синьор Реббиа сердился и грозил не пускать их больше в город. - Сарынь на кичку! Не иначе, братцы! Придется по купеческим амбарам пошарить, чтобы дракона нашего Репья ублаготворить, - подал мысль Яшка Цыганенок - лучшая скрипка оркестра. Для этой цели облюбовали прежде всего амбары Шелихова, славившиеся в Иркутске вывезенными из заморских стран богатствами. Много дней похаживали вокруг да около шелиховских строений, высматривая и набираясь храбрости. И как раз через два дня после размолвки морехода с компанионами сторожа усадьбы приволокли к Шелихову рано утром нескольких изрядно побитых музыкантов губернатора. Их поймали с поличным в ночной час, когда они подкапывались под стены кладовой, заваленной мехами. Григорий Иванович сидел за столом в гостевой трапезной, самой большой комнате дома, пестро украшенной заморскими привозными диковинками, и хлебал наваристые щи с кашей, заправляясь, как он говорил, на дневную вахту - рабочий день от зари до зари, а то и до полуночи, если дня не хватало. Ел он по усвоенной в странствованиях привычке много, но не часто - два раза, а то и раз в день. "Неохота за столом жизнь проедать, - примирительно отводил он упреки Натальи Алексеевны, стремившейся вкусными блюдами - ему она всегда готовила сама - удержать его за столом подольше. - Тятенька, людей, что по городу с дудками ходят, амбарные приволокли, - ворвались в комнату дочери Шелихова Аненька и Катенька. - Страсть смотреть какие - битые, в грязище вывалянные, а в руках скрипицы держат и дудки такие же, как на груди нашиты, только черные... У одного, чернявый и красивый собой, под глазом синячище... Ух, просто жаль его! - с огорчением вырвалось у старшей Аненьки. - Ты прикажи их не бить и отпустить. - Что приключилось? Кого привели? С дудками, говоришь? Ф-фу, вот не было печали, так черти накачали! - обеспокоено оторвался Шелихов от щей. - Ты не егозись, Анка, что битые... А кого же бить-то, как не шпыней? Скажите там, чтоб пред меня доставили, и сами... бр-рысь отсюда! - Тятя, ты скажи только, чтоб их здесь не били, не надо! - настойчиво кинула старшая - Аннушка, уносясь передать распоряжение Григория Ивановича. - Маменька... - просительно взглянула она, исчезая в дверях, на Наталью Алексеевну. - Ладно, хлебом-солью встретим, - усмешливо мотнула головой Наталья Алексеевна. - В тебя, Гришата, дочки - не терпят изгальства над людьми... Да ты ешь, хлебай щи-то, губернатору таких не едать! - Нескладное дело получилось, а может, добрый случай, - неопределенно и недовольно пробурчал Шелихов. - Сыт по горло, Наташенька, хочу и на закуску взглянуть... Входите, входите, тащите рыбешек! - крикнул он, услыхав за дверями голоса людей и сердитые окрики на них амбарной стражи. - В полицию отправить или запросто в шею накласть и за ворота выбить? - косясь на хозяина, спрашивали сторожа, возбужденные сопротивлением незадачливых воров. - С полицией хлопот не оберешься, - в раздумье сказал Шелихов, оглядывая оборванных, измазанных глиной музыкантов, бережно прижимавших к груди чудом уцелевшие в пылу драки флейты, фаготы и скрипки. - Губернаторские молодчики! Хороши!.. За свое, вишь, как держатся, а на чужое зарятся! - усмехнулся Григорий Иванович. - Еще бы! - с горечью, но смело отозвался Цыганенок. - Разбей мне ваши мужики эту штучку - кремонская, Аматия, ей и впрямь цены нет, - генерал с моих костей мясо спустит! Инструментами-то он больше, чем нами, хвалится. А так как мы вот два дня уже не жравши, то тут хоть куда полезешь!.. Шелихов посмотрел на него и встал из-за стола. - Ладно! Я сам обормотов генералу доставлю, - сказал он. В голове морехода мелькнула неясная мысль обернуть этот нечаянный случай в свою пользу. - А пока сведите в людскую да накормите хорошенько... за сбережение генеральского добра... - снова усмехнулся он. - И впрямь, господин купец, по-людски рассудили, - повеселел Цыганенок. - Не выдержать нам порки генеральской, ежели щец не похлебаем и кашей пуза не набьем... Эх, и сыграем же и спляшем мы на последях, как под кнут ложиться! - подмигнул он попавшим в беду товарищам. - Иди уж, иди, набивай брюхо, - просипел сторож, беря его за рукав. - Гляди только, чтоб не лопнуло, как придется ответ держать. Дочери Шелихова пробрались снова в комнату и, безмолвно притаившись за спинами людей, с любопытством разглядывали губернаторских музыкантов, о проделках которых по городу носились зазорные слухи. Анюта с застывшей в глазах слезкой огорчения, сожалея, вглядывалась в изуродованное подглазным синяком красивое и смелое лицо Цыганенка. Смешливая Катенька, взглянув на скособоченный рот избитого музыканта, подмигивавшего ей, не выдержала и прыснула от смеха. - Убирайтесь отсюда! - крикнул Григорий Иванович, услышав их горошком просыпавшийся смех. - Взаперти держать буду неслухьяных!.. Амбарные сторожа поняли разгневанный выкрик хозяина как поощрение к тумакам. С поспешной ретивостью, обозленные недавним сопротивлением задержанных при подкопе амбара, они мгновенно вытолкали музыкантов за двери комнаты, еще мгновение - и на крутой лесенке, спускавшейся в людскую, послышались приглушенные голоса сторожей и грохот тел, скатывавшихся по ступенькам лестницы. Шелихов расхохотался, но, заметив недовольное и недоумевающее лицо Натальи Алексеевны, оборвал смех и неспокойно заходил из угла в угол по комнате, поглядывая на жену как бы в ожидании помощи. А спустя небольшое время из людской в хозяйские комнаты долетели печальные звуки скрипки Яшки Цыганенка. Счастливая догадка подсказала Цыганенку вдохновенную импровизацию на голос любимой песни хозяина амбаров, совпадавшую с собственным предчувствием злополучного музыканта об ожидающей его с товарищами судьбе. Не шуми, мати зеленая дубравушка, Не мешай мне, добру молодцу, думу думати, Как заутра мне во допрос идти Перед грозного судью - самого царя. . . . . . . . . . Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын, Что умел ты воровать, умел ответ держать, Я за то тебя, детинушка, пожалую Среди города хоромами высокими, Что двумя ли столбами с перекладиной. Шелихов вздрогнул, посмотрел на Наталью Алексеевну. Та тоже слушала и молчала, сидя за столом напротив. По лицу ее бежала тень печали. Григорий Иванович не выдержал, сказал: - Уж и сам не придумаю, как с варнаками быть!.. Спустись в людскую, Наташенька, скажи, сыграли бы чего повеселее... Наталья Алексеевна вышла и надолго задержалась в замолкшей людской, а чуть вернулась, из-под клети понеслись веселые голоса и топот ног в пляске под ухарский напев ходовой варнацкой несни: Собралося нас, усов, Полна хата молодцов... Много! Ай да усы, ай да усы, Усы, усы, усы, развалисты усы! Нам хозяин побожился: "Ни копейки денег нет!" Врет он! Ай да усы, ай да усы... Впереди сидит усище, Атаманище. Вот он! Ай да усы, ай да усы... К нам хозяин идет, Выкупной полштоф несет - выпьем! Ай да усы, ай да усы, Усы, усы, усы, развалисты усы! - Ну и усы! - захохотал мореход. - Пошли им, хозяюшка, водки. Пускай хлебнут, оглодки бессчастные, перед... - ...прощением! - решительно закончила Наталья Алексеевна. - Каким таким прощением? - вопросительно посмотрел Шелихов на жену. - Нет их вины передо мною, может, я перед ними виноватым буду, да ничего не поделаешь, уж больно-то оказия подходящая... И тут же, волнуясь и спеша, Григорий Иванович изложил Наталье Алексеевне возникший в его голове рискованный по своим последствиям план: отпустить музыкантов, а их скрипки и флейты доставить губернатору самолично, чтобы снискать этим его расположение, передать давно заготовленную записку о плавании в Америку и попросить о поддержке в споре с компанионами. - "Где подобрал мои скрипки, при каком таком случае?" - спросит тебя губернатор, - трезво подошла к такой нелепой мысли мужа Наталья Алексеевна. - Якобий-то знает, кому какая скрипица выдана, и начнет пороть... - А мне на поротом гузне не сидеть, - вяло, больше из упрямства, отстаивал Шелихов свою затею. - Нет, не годится... Подумай-ка, на что ты сядешь, сам ежели, не дай бог, под кнут угодишь... Давно ли славного морехода и первой гильдии купца Бечевина тут же в Иркутске губернатор Трескин в тюрьму посадил да и до смерти забил?.. Шелихов и сам понимал, что придуманный им способ снискать расположение генерал-губернатора для своих мореходческих интересов сомнителен, а для попавших в его руки несчастных музыкантов слишком жесток. В годы былых скитаний Шелихов не раз вынуждался добывать себе кусок хлеба воровством, и об этом он никогда не забывал. "Но ежели я упущу такой случай завоевать на свою сторону губернатора - все пропало. А случай, - терялся в размышлениях Шелихов, - есть случай, его за деньги не купишь". - Постой! Нашел, думается, дорожку, Наташенька, - оживился он. - Только миром с людьми эту дорожку обговорить надобно... В точку все и выйдет! Зови оглодков сюда, Наташенька, всех до одного!.. С таким лицом Григорий Иванович - Наталья Алексеевна навсегда запомнила это - выходил на просторы океана из лабиринта узких проливов и проходов Алеутских островов. - Что с людьми в согласии надумаешь, на то и я согласна, - повеселела и Наталья Алексеевна, направляясь звать арестованных музыкантов к хозяину. Шелихов с нарочитой суровостью оглядывал людей, робко входивших в комнату. Задержав взгляд на бледном лице Яшки Цыганенка, сказал: - Вижу, вы доподлинные усы и на ус сумеете намотать мою сказку... Шли вы, значит, через Хмельники приангарской дороженькой. Для чего попали в худое место - не знаю и знать не желаю. Только шли вы и шли, и напали на вас лихие люди. Ну, как водится, обшарили, денег не нашли - отобрали скрипицы и жалейки ваши, как вы ни плакались... Запомнили? - Все запомнили! - не смущаясь непонятной поначалу речью хозяина, бодро ответил Яшка Цыганенок, в надежде, что конец ее несет избавленье от кнута на кобыле. - Нет, не все! Еще тверже запомните, - продолжал Шелихов, что послал вам навстречу Исус милостивый купца. Скажем, это был я с людьми, кои вам под моим амбаром в холку наклали. Вы ко мне с криком: выручай, мол, лихие люди забрали губернаторские скрипицы и нас обидели... Ну, я пограбленное у шпыней отобрал, а вам по шеям дал, чтоб поскорей домой бегли и в Хмельниках забавы себе не искали... - А скрипки? - тоскливо спросил Цыганенок. - Скрипки у купца остались. Купцу к его превосходительству за всякую цену попасть надобно, а для чего - не вашего ума это дело. Вот я к его превосходительству со скрипицами и доберусь, и музыки ваши, как обещался, в целости его превосходительству доставлю... Уразумели, к чему сказка клонится? - Ежели иначе нельзя, и на том спасибо! - криво усмехнулся отчаянный Яшка, соображая, не удастся ли вытянуть еще какое-нибудь послабление из купеческого усердия выслужиться перед губернатором. Яшка, конечно, не мог знать, как много интересов было связано у Шелихова с надеждой стяжать своей "сказкой" благосклонность Якобия, не желавшего допускать перед свои очи никого из иркутян, пока не закончится "нужная" война. - Чем недоволен? - хмуро спросил Шелихов. - Али тем, что за амбар кнута отведать избавляю? - За самовольную прогулку в Хмельники березовой каши тоже наглотаемся, горькая она! - чуть слышно проронил Цыганенок под сердитые окрики товарищей, довольных уже и тем, что хозяин не вспоминал воровского дела под амбаром. - Розги? Это еще дешево отделаешься, розгами вас, поди, каждый день за музыку дерут... Я не принуждаю, сами выбирайте: сказку о Хмельниках али правду про подкоп в амбаре?.. Шелихов был искренен в желании не допустить злополучных музыкантов до тяжелого наказания кнутом, которое при бешеном нраве Якобия для многих могло бы закончиться смертью. Отводя от них неизбежное тяжелое наказание за покушение на купеческую собственность, Шелихов тем более считал себя вправе использовать их злое намерение как ступеньку, чтобы войти в расположение губернатора и защитить эту самую собственность от покушений более сильных грабителей. А розги - розог он и сам отведал немало на заре своей юности. В то жестокое и грубое время кнутобойства в растяжку на кобыле, вырывания ноздрей и палочного битья с прогоном сквозь строй розги казались такой легкой мерой наказания, что их и в расчет не принимали в серьезных случаях жизни. Шелихов не счел нужным разъяснять преподанную "оглодкам" философию розог, но музыканты и так все поняли без дальних слов и повалились мореходу в ноги. - Награди тебя господь за добродетель твою, господин купец. Пошли, всемилостивый, здоровьица хозяйке и детушкам твоим, а я век за тебя бога молить буду! - лепетал, глотая слезы, сухой и сморщенный фаготист Еремка. Липкая тошнота и теперь подступала к его горлу при одной только мысли об ожидавшем их кнуте. - Ну-ну, идите, усы оборванные, да опять о чей-нибудь амбар не зацепитесь. Поспешайте, предупредите Репье свое, начальника вашего, чтобы умел ответ-то держать, когда я скрипицы его превосходительству представлю... Поспешайте, а я следом за вами прибуду!.. 5 Когда Шелихов с кремонской скрипкой в руках - остальные инструменты он оставил за дверью - вошел в полутемную залу губернаторского дома, он не сразу разглядел в наполнявших его сумерках, где сидело неприступное иркутское божество. Якобий, этот высохший до подобия египетской мумии человек, обряженный в розовый камзол старомодного покроя, сидел в глубоком кресле спиной к двери. Ноги старика в тупых туфлях, с перламутровыми пряжками, лежали на решетке камина. Тут же за креслом стоял и Реббиа. В выцветших, тусклых глазах губернатора блеснула искра любопытства и удивления, когда он увидел в руках Шелихова прекрасную скрипку. - Эй, кто пропустил ко мне этого человека? - крикнул Якобий и, не ожидая ответа, сказал капельмейстеру: - Реббиа, погляди на скрипку, не кажется ли тебе, что она сходственна... - Какой у вас глаз, eccelenze,* кто бы, кроме вас, мог это увидеть, не взяв скрипки в руки, - мгновенно отозвался Реббиа. - Это... это наша, Niccolo Amati... Достойнейший коммерсант поистине чудом спас ее... (* Ваше превосходительство.) Трепещущий синьор Реббиа повторил изумленному генерал-губернатору сказку о спасении скрипки в Хмельниках. Злополучные музыканты, отпущенные домой без инструментов часа за два до визита Шелихова к губернатору, вынуждены были предпочесть вымысел о приключении в Хмельниках правде о подкопе под амбар: легче выбрать розги, чем лечь под кнут. Таким образом, маэстро Реббиа уже был предварен о приходе Шелихова. Ужаснувшись одной только мысли, чем грозила бы ему в глубинах Сибири при беспредельной власти и самодурстве Якобия гибель драгоценной скрипки, синьор Реббиа сразу сделал вид, что поверил музыкантам. Он знал, что они провели ночь вне дома, все походило на правду - и потому почти без сопротивления принял желание Шелихова самолично вернуть скрипку владельцу оркестра, потаенно проведя его в залу, где Якобий имел привычку после обеда дремать у камина. В пылу уже собственной самозащиты синьор Реббиа, на котором лежала обязанность не только обучения музыке, но и наказания крепостных скрипачей и флейтистов за проступки, заврался и неожиданно для самого себя облегчил их участь. - Я приказал дать им по пятьдесят розог, - заключил свой путаный рассказ Реббиа. - А этому zingarello...* Яшке, все сто, чтобы знал, что violino Amati нельзя выносить из дому! (* Цыганенку.) На самом деле маэстро в этот раз был так напуган возможностью раскрытия существовавшего между ним и музыкантами сговора, что ему и в голову не приходило розгами от себя довести до отчаяния эти даже в своем бесправии страшные и непонятные души. - Мало!.. Мирволишь негодникам... Добавь от меня всем еще по пятьдесят, Яшке - сто! - исправил Якобий, как заботливый хозяин, не понравившуюся ему "снисходительность" Реббиа. - Та-ак... - продолжал он, - виновные наказаны, достойный заслуживает награды... Проводи, Реббиа, купца в канцелярию, прикажи выдать ему... сто рублей за... за... - Якобий затруднился выдумать предлог расходования казенных денег. - Они сами придумают за что!.. - Ваше превосходительство... - опешил Шелихов от такого неожиданного и смехотворного оборота губернаторской аудиенции. Розги, под которые он подвел людей, его не смущали. Разве не хуже было бы, если бы он их, пойманных с поличным под амбаром, доставил со всеми этими скрипицами и жалейками в полицию? За воровское дело, кладущее пятно на его имя, генерал бы их кнутом ободрал. Розги - это поблажка, за нее благодарить должны. Не об этом тревожился Шелихов: в придуманной им хитрой и тонкой игре он вдруг почувствовал себя пострадавшей стороной. Денежная подачка сразу обескуражила Шелихова. Он впервые так явственно ощутил, сколько же вельможного равнодушия, тупости и пренебрежения предстоит ему преодолеть, чтобы довести до сознания сильных мира все значение его открытий, выводящих родину на просторы Тихого океана. "Ничего Якобия своей волей для Америки не сделает, - подумал Шелихов, - разве что с Петербургом переписку затеет - и на nом спасибо скажешь... Надо только узелок ему в памяти завязать". - Ваше высокопревосходительство, - награждая губернатора более высоким титулованием, продолжал Шелихов уже только ради того, чтобы завязать хотя бы этот узелок в губернаторской памяти, - за что меня деньгами обижаете? Скрипку я отбил, знаючи, как вы благородными инструментами дорожите и в ограждение имени вашего от напрасного зубоскальства купцов-пересмешников... вроде Голикова, Лебедева и иных прочих... Довольно и того, что они "нужную" войну придумали! - запустил Григорий Иванович отравленную стрелу в своих противников. - Гм... - буркнул Якобий, дав понять этим Шелихову, что стрела засела в губернаторской памяти. - Что ж, и до сих пор упорствуют, дураки? - И другим дуракам пример подают! - в тон подсказал Шелихов. - Да и людей, выполнивших приказание вашего превосходительства, чем только не донимают... к примеру, и мне туго от них приходится - кабальным договором задавили... - Обратись в совестный суд. Я дам указание, - совсем уж благосклонно отозвался Якобий. - Я не допущу несправедливости. - Не оставьте, ваше превосходительство, милостивым вниманием. Стократ за скрипицу отблагодаренным сочту себя и... - Шелихов запнулся, подумав, не слишком ли много удачи он ждет от такого счастливого поворота затянувшейся аудиенции, но тут же решил: раз с мели сошел - плыть до конца. - И донесение разрешите представить о плавании моем и открытии Славороссии... - Какой такой Славороссии? Не надо... Биллингс каждый год делает открытия, а начнут в архивах копаться, открытия его столетнюю давность имеют: Дежнев прошел, Стадухин сидел, Шалауров видел, Левашев и Креницын описали. Не сочтешь колумбов российских, кои в Великом океане земель неведомых искали! Где ты свою Славороссию нашел? - Виноват, ваше превосходительство, обмолвился... Промеж домашних своих так называю я открытые мной и в подданство державе нашей приведенные американские Российской империи новые владения. Необыкновенное заявление купца, сделанное голосом крепким и уверенным, показалось Якобию дерзким. Благосклонность его начала убывать. Якобий смутно припоминал, что правитель губернской канцелярии Селивонов, делец и умница, пытался занять его время выдумкой о каком-то промышленнике, который в поисках морских животных наскочил на неведомую землю и нахально назвал ее Америкой. А кому не известно, что Америка триста лет назад открыта Колумбом. Уж не этот ли самый враль... - Ты чем торгуешь и как тебя звать-то? - спросил Якобий, спохватившись, что он совершенно не представляет себе, какая птица стоит перед ним. - Чем придется, ваше превосходительство, а имя мне Григорий Иванов, сын Шелихов... - Что же тебя, Григорий Иванов, от лабазов оторвало и в море на этакое открытие бросило? - Вечно достойной памяти первого императора Петра Великого ковш с гербами золочеными, жалованный деду моему Григорию Лукичу, Белгородской засеки затинному стрельцу, за заслуги государственные. Дед холсты домотканые лучшей доброты на окрыление Азовской флотилии поставлял. Служба отечеству бесчиновных предков моих и меня возбудила быть подражателем предкам своим, показать отечеству мое усердие... В словах и голосе Шелихова ухо Якобия уловило предостережение против пренебрежительного отношения к сделанным заявлениям. В старом авантюристе, не раз в поисках счастья менявшем своих хозяев, иногда просыпалось желание натянуть на себя лохмотья рыцарских чувств. Якобий покусал губы, насупился. - Похвально честью предков дорожить. Однако я устал с тобой разговорившись, - прошамкал он, давая понять, что аудиенция кончилась. - Ступай, милый человек. Завтра явись к правителю дел моих Селивонову, расскажи ему про дела свои и про эту... эх, забыл! И в каких святцах землице своей человек имя откопал? - уже недовольно бурчал Якобий, возвращаясь к прерванной дремоте. - Селивон... доложит... - Не дерзаю более трудить особу вашего высокопревосходительства! - откланялся Шелихов, снова преувеличительно титулуя губернатора, и сунул при выходе в руку Реббиа приличную по номиналу бледноро-зовую ассигнацию. - С людьми полегче, господин Репья. Мне, право, совестно, что я их коробочкой этой под розги подвел... - Коробочка носит имя Амати! - развел руками Реббиа. - Не извольте беспокоиться, господин Шелихов, посеку... милосердно, без заноз встанут! - предупредительно распахнул маэстро дверь перед мореходом. Глава четвертая 1 Правитель дел иркутского и колыванского генерал-губернатора Михаил Иванович Селивонов, фактический хозяин территории, превосходившей по крайней мере вдвое любое из западноевропейских государств, встретил купца-морехода приветливо и выжидательно. - Шелихов, Григорий Иванов, рыльской купец и морских Восточного океана вояжиров компанион, - отрекомендовался Шелихов. В официальных встречах и документах он всегда держался этого сложного и пространного звания. Оно не только указывало на происхождение купца, но и заключало тайное намерение морехода поставить себя этим под покровительство чудотворной иконы Рыльской божьей матери. - Аа-а! Слыхивал о таком и давно ждал случая познакомиться, чтобы от самого проведать о прохождении Восточного океана, яко Моисей по дну Красного моря пешеходяща! Чем, ваше... - запнулся Селивонов, не желая сказать обычное, купеческому званию приличествующее слово "степенство", - чем, ваше здоровье, - улыбнулся он, - могу быть полезен мореплавателю в канцелярии игемона? Сказал это Селивонов добродушно, даже дружески, как бы приглашая посетителя к откровенности и доверию. Селивонов был известен как пламенный патриот родины и золотого, по его выражению, дна этой родины - Сибири. По страстной привязанности к своему неустроенному краю, столь нуждающемуся в любящих его людях, Селивонов отказался покинуть Сибирь, когда его благодетель и учитель, предшественник Якобия на посту иркутского губернатора, выдающийся русский географ Федор Иванович Соймонов был вытребован Екатериной II в столицу сенатором и советчиком по сибирским делам. - Здесь, на месте, я буду полезнее вашему превосходительству. Во-время донесу и справку без лицеприятия подам, - твердо отклонил Селивонов настояния своего благодетеля, целуя руку девяностолетнего старца, которого выехал провожать до перевала через Уральский хребет. Селивонов дослужился до немаловажного в Сибири чина статского советника. При Соймонове Селивонов, в интересах родного края, переехал из Тобольска в Иркутск и продолжал здесь службу "под Якобием". Якобия он считал самодуром и знал, что тот давно уже окостенел в воспоминаниях о своей молодости при дворе Анны Ивановны. Блеску этого двора Якобий способствовал как собственным "итальянским" оркестром из русских крепостных, так и ревностным исполнением должности церемониймейстера в тех грубых и немецки безвкусных празднествах и развлечениях, которым предавались царица и ее фаворит Бирон. Якобий, избавившись при Селивонове от непосильного для себя труда вникать в беспокойные дела огромного края, так уверился в великом уме и преданности своего правителя дел, что подписывал подаваемые Селивоновым бумаги не читая. Капризничал редко и только в тех случаях, если его "отрывали от дела". А дело у Якобия было одно-единственное - репетиции оркестра, когда он, держа смычок деревянными пальцами, пиликал на скрипке, пытаясь под льстивые восклицания вертевшегося около него маэстро Реббиа передать музыкантам воздушную мягкость особо нравившейся фиоритуры.* (* Сложные орнаментальные украшения мелодии, обязательные в музыке XVIII века) - Чем же я, Григорий Иванович, в нужде твоей пособить могу? - спросил Селивонов, выслушав с интересом пространный рассказ Шелихова и о плавании в Америку, и о вывезенном оттуда богатстве, и о ссоре при дележе промысла с компанионами. Мореход не преминул расписать и перспективы, раскрывавшиеся перед Россией и в особенности Сибирью. - Приморской страной станет наша Сибирь, над самым большим морем вселенной! - убежденно заключил Шелихов свой рассказ. - Исполать, ваше здоровье! Тогда и ты к королям в кумовья влезешь, голой рукой тебя не возьмешь, - усмешливо отозвался Селивонов. - Выкладывай до конца начистоту, ко мне за какой, надобностью пришел, Григорий Иванович? - Токмо до престола с обидою моей помогите дойти, псов компанионов моих уймите... Мне срока не осталось: как вскроется Лена, беспременно, пока я делу хозяин, в Охотске должен быть - "Святителей" за море с припасами вырядить, чтоб людей, на Кыхтаке мной оставленных, от гибели избавить, а там... там видно будет, - сказал Шелихов и поставил на стол изрядный пакет, завернутый в кожу и перевязанный бечевой. - Это что? Зачем поспешаешь? - нахмурился Селивонов, думая, что Шелихов, по купеческому обыкновению, подносит ему авансом "посулы", общепринятые в сношениях деловых людей с властью. - Единственное достояние, коему я хозяин, чем должен любезному моему отечеству и чего никогда сполна оному заплатить не могу... Здесь все, Михаил Иванович! - перевел дух Шелихов, укоряя себя за то, что по совету Натальи Алексеевны, встречавшей Селивонова в доме деда, пришел к большому чиновнику с пустыми руками. - Вот все, что я приобрел в сем путешествии, какие замечания учинил и сделал распоряжения... Суровость с лица Селивонова сошла, он внимательно посмотрел на смущенного морехода и с интересом начал разбирать пачку документов, читая вслух: - "Журнал плавания"... "Карта плавания"... "План островам"... "План крепостям"... "Наставление по отбытии моем за общей нуждой в Охотский порт оставленному со властью хозяина над всеми трех судов компании нашей российскими людьми главному правителю Константину Алексеевичу Самойлову"... "Записка, какого роду план быть должен в рассуждении торговли с англичанами"... - Тут правитель канцелярии тонко усмехнулся: - Здорово вонзил: "дабы других наций подданные не могли входить в пользы, отечеству нашему принадлежащие"! Умно делаешь, Григорий Иванович, что писанием многотрудным не поленился первородство наше на земле неведомой закрепить. Непреложное свидетельство трудов и доблести российской потомству оставляешь! - крякнул Селивонов. - На неделю чтения хватит, чтобы вникнуть... - Мои труды довольно вознаграждены будут, когда из сего может последовать польза обществу! - скромно отозвался Шелихов, не без задних мыслей приняв такое полное и лестное признание своих мореходческих заслуг. Он понимал, что это первая и важнейшая ступень к силе, славе и богатству. - Добро, добро! Разберусь, - заключил Селивонов. - Даю тебе роздых, чтобы "Святителей" твоих поскорее отправить в Америку для ради спасения пребывающих там русских людей. Ну, а для спокойствия в твоих делах, дабы компанионы тебя без тебя не женили на пустой суме, - проговорил он с усмешкой, но внушительно, - подай сей же час прошение совестному судье иркутскому Петру Яковличу Резанову. Проси разобрать твое дело человеколюбиво и с отвращением от угнетения. До решения же на амбары с промыслом печати наложим... Распоряжение на это от имени его превосходительства я изготовлю. Будешь впредь советов моих держаться - в Петербург тебя отправлю и в люди выведу... До свиданьица, ваше здоровье! Григорий Иванович не чувствовал под ногами земли, когда возвращался домой. В мыслях его была Наталья Алексеевна, ее сияющие радостью глаза, с которыми она будет слушать его рассказ о торжестве, доставленном ему забавной выдумкой о спасенных скрипках самодура-губернатора. "Кто умен, все угодья в нем", - самодовольно думал Шелихов о себе, оправдывая поступок, вызвавший насмешки Натальи Алексеевны. Неприятны же мысли о наказании, понесенном злополучными музыкантами, как бы оплатившими своими спинами вмешательство в его дело Селивонова, смягчались сомнительным утешением горькой народной мудрости: не за то Сеньку бьют, что краюху съел, а за то, что укрыть воровства не сумел. Печати совестного суда, наложенные на амбары по красноречивому прошению Шелихова о пересмотре кабального договора, испугали Голикова и Лебедева. В этом они усмотрели прежде всего утрату расположения властей к себе, а стало быть, и к своей дальнейшей откупной и торговой деятельности. Селивонов в подписанном губернатором распоряжении обстоятельно указал на многочисленные нарушения, допущенные компанионами в оснастке и снаряжении отправленных в плавание судов, отчего мореходы "в поисках выгод отечеству и прославления имени российского не токмо достоянием, но и животом своим поплатились". - Мошенник Гришка под сильную руку встал, того и гляди как бы вовсе по миру не пустил! - возмутился Голиков и первым пошел на уступки, вспомнив, как его дядюшка, Иван Иванович Голиков, курский купец, занимавшийся винными откупами, был осужден за злоупотребления на ссылку в Сибирь. Помилованный по случаю открытия в С.Петербурге памятника Петру I, он дал клятву написать историю царствования Петра и уже выпустил первые 12 томов "Деяний Петра Великого", большое собрание разных архивных документов, писем и сказов о Петре. - Это только вообразить себе надо, - говорил Иван Ларионович с трусливым отвращением, - двунадесять книжищ... бр-р! Судьба умного и хитрого дядюшки, искупающего былые грехи откупа таким тяжелым и предосудительным для купца трудом, страшила Ивана Ларионовича Голикова. Он разошелся с упершимся на своем Лебедевым и заслал к Шелихову людей для переговоров об условиях как примирения, так и будущего полюбовного использования американской землицы. Но Шелихов, поняв, какая выгода проистекает для него из разрыва между старшими компанионами, не торопился соглашаться и обдумывал план учреждения компании по примеру известных ему купеческих объединений Ост-Индской и Голландской компаний. Стихия моря и превратности плаваний захватили морехода, он добивался не столько увеличения своей доли в разделе промысла, сколько передачи ему в собственность хотя бы кораблей, с которыми вышел в плавание. Обладая кораблями, он укрепляет свою позицию и сохраняет первое место за рулем любой компании в будущем. Понимала это и Наталья Алексеевна. - Кто лебедями белокрылыми владеет, тот и хозяин американской земле. Не ищи денег, Гришата, требуй корабли. Голиков и Лебедев от них отступятся легше, чем от денег, - с мужским вкусом и деловым чутьем, не свойственным купеческим женам, поддерживала она Григория Ивановича. В начале мая Шелихов с припасами - прядевом на неводы, свинцом, бисером, с цветными бусами, с чугунной посудой, с комплектом скупленных ружей и несколькими бочками пороху, достать которые можно было только в Иркутске, - перебрался в верховье Лены, на Илимские белки, к солеварням Усть-Кута. Здесь он думал закупить драгоценную на Кыхтаке и в американской земле соль. А в середине мая, не дождавшись вестей о вскрытии Лены под Якутском, торопясь в Охотск, чтобы пораньше отправить корабль в Америку, мореход, не считаясь ни с какими опасностями путешествия, на неуклюжей шняке, с прямым парусом и двумя "чердаками" на носу и на корме - укрытием от утренней свежести, - ринулся к Якутску. Яркое солнце арктической весны светило урывками, каждые два-три дня сменяясь снегопадами. Снег выпадал обильными пушистыми хлопьями, застилая видимость реки мягкой мглой. Вслед за несущимся в Ледовитое море льдом, вместе с выкорчеванными половодьем вековыми кедрами и елями шняка чудом проскочила "щеки" - высокие, отвесно нависшие известковые скалы, образовывавшие узкие проходы, - пронеслась через грозный порог "Пьяный бык" под Киренском, раскинувшийся на все русло реки, и снова помчалась между "щеками" под Витимом и Олекмой. После двух остановок у далеко отодвинутых весенним половодьем берегов, чтобы залатать пробитое дно и потрепанные бората, безумная шняка Шелихова причалила к Якутской пристани. - Полоумный, прости господи! - встретили морехода якутчане, высыпавшие на берег в зимних одеждах. - В такую-то пору да на таком-то судне!.. Но Шелихов только отмахнулся от них. - Отстаньте, лежебоки!.. В сопровождении ватаги своих гребцов и работных, гогочущих в предчувствии отдыха и горячих щей в теплой избе, Шелихов направился к просторному дому Луки Ивановича Шебалина. Луку Ивановича Шелихов считал в числе немногих своих друзей из купечества. С ним в компании Шелихов на утлом коче "Святой Павел" десять лет назад совершил первое свое морское плавание, от Камчатки до Курильских островов. 2 Под Полярным кругом полноводная Лена начинает капризничать, она прячет маточное русло в бесчисленных кольцевых протоках, угрожая пловцу множеством безыменных и именных островов, размеры и очертания которых после каждого половодья изменяются неузнаваемо. Якутск, или Ленский острог, - так называли этот городок русские люди, осевшие на реке Лене в начале семнадцатого столетия, - расположился на холмах левого берега главной Корабельной протоки. Ровесник больших городов за океаном - Бостона, Филадельфии, Нью-Йорка, - Якутск рос медленно и туго. Высокие деревянные стены, а местами и просто частокол с десятком шатровых башен пушечного боя окружали четыре-пять сотен деревянных изб. Каждые пять лет Якутск выгорал наполовину или дотла и заново отстраивался руками "ермацких детишек", из среды которых вышли отважные русские землепроходцы семнадцатого века: Семейка Дежнев, Михаил Стадухин, Василий Поярков, Владимир Атласов. Руки этих людей каждый раз упорно подымали из пепла городок. Сердца славных удальцов были всегда устремлены на морские пути, и открыватели неведомых земель проходили из Ледовитого океана в Тихий, на Камчатку, Курильские острова и северо-западное побережье Америки. На весь город было единственное каменное строение - гостиный двор, с тесными лавками-норами местных и наезжих купцов. С башен города в ясный морозный день было видно, как, позолоченные солнцем, выступали на севере безыменные шапки верхоянских предгорий, откуда жители острога постоянно ждали набегов воинственных чукчей и тундровых якутов-кочевников. Через горы отбросов и нечистот, отмечавших границы дворов беспорядочно разбросанных изб, Шелихов со своей ватагой добрался до дома купца Шебалина, поставленного в отличие от других домов острога в два этажа, причем нижний, с подслеповатыми оконцами, затянутыми оленьим пузырем, едва выглядывал из земли. У крыльца стояли долгие колымские нарты, а на приколе около нарт расположилась упряжка - девять крупных псов, свирепость которых подчеркивали редкие в собачьем роду белые глаза, характерная особенность лучших на севере ездовых собак колымского помета. Псы без лая вскочили, ощерились и, сверкая волчьими клыками, сбились в кучу, как бы предупреждая о том, что прохода в избу, где сидит их хозяин, нет. - Вот удача! Знакомые песики, у Луки Иваныча Баранов гостюет, - обрадовался Шелихов, останавливая своих ватажников, растерянно искавших глазами вокруг себя кол или палку. - К Александру Андреевичу белоглазые волки все равно никого в избу не допустят, я-то их знаю... Эй, хозяева! - крикнул Григорий Иванович. Выскочившая на крыльцо кортомная девка-якутка ничего не могла поделать с псами. Они не обращали внимания на ее окрики, пока на крыльце не появился в сопровождении хозяина дома владелец упряжки Баранов, сухой и бледный человек среднего роста. В острых глазах его искрилась веселая насмешка. - Григорий Иваныч, каким ветром тебя занесло? - приветствовал он морехода. - Входи, входите, не тронут, - сказал Баранов, бросая довольный взгляд в сторону мгновенно унявшихся псов. - Лежать, Добрыня! - прикрикнул он на недоверчиво заворчавшего вожака упряжки. - Вниз, в трапезную, в трапезную, с дороги, чать, голодны и холодны, - пропускал мимо себя гостей Лука Иванович Шебалин. - Для встречи гостя дорогого Александра Андреевича у меня и пельмеши мясные и рыбные, и гуси-лебеди, и рыбка всякая, а тут бог вдвое радости послал - Григорий Иваныч, сердечный друг, с добытчиками своими прибыл... Эй, хозяйка, встречай гостей! - весело суетился Шебалин. В полуподвальном этаже дома ватажники Шелихова покрестились на невидимые лики угодников, занимавшие восточный угол трапезной, и уселись за огромный длинный стол. - Кушай, пей, гости столичные иркуцкие, да не судите, ежели, на отшибе живучи, не угодили в чем! - ласковым баском гудел Шебалин, обходя стол с баклажкой морошковой настойки, не зная, чем еще потчевать нежданно нагрянувших гостей. - Пой, пляши, дым коромыслом! На сей земле одночас живем, братцы... Гу-ля-ай! - радостно сиял захмелевший хозяин. Шелихов был необычайно рад встрече с Барановым, купцом-кочевником исконного русского типа. Следуя своей страсти к передвижению и новым дорогам, Баранов заложил несколько факторий среди отдаленнейших народцев Сибири - на Чукотском полуострове и ниже - на берегах своевольной в горах реки Анадырь. В давних разъездах по Чукотке и Камчатке Шелихов убедился, каким уважением и доверием пользуется имя Баранова. Несколько лет назад Баранов в компании с немцем Лаксманом, "минералогическим советником кабинета ее величества", основал в Иркутске первый в Сибири по времени стекольный завод. Перед самым отъездом из Иркутска Шелихов между делом узнал, что Лаксман, ссылаясь на постоянное отсутствие Баранова и какие-то неупорядоченные между ними денежные счеты, возбудил в канцелярии генерал-губернатора дело о передаче ему завода в единоличное ведение. - Дело решенное, Александр Андреевич, из верных рук знаю! - сказал Шелихов, отставляя чашку с настойкой. - Заведение твое отдал немец Якобии немцу Лаксману. Невмоготу нам, русским людям, с немцами дела вести. Бить мы их бивали и побьем еще, если надрбно будет, а в коммерции немец нас кругом пальца обведет... Не серчай на меня за докучную весть, а только через нее господь бог нас одной веревочкой связал... - Так уж и связал? - улыбнулся Баранов. - Связал, крестом клянусь, навек связал! - горячо воскликнул Шелихов. - Наслал на тебя и связал: такой человек, как ты, Александр Андреевич, позарез мне в Славороссии нужный... - Где?.. - В Слав... в Америке, говорю я, нужный! - поправился Шелихов. - В Аме-ри-ке! - разочарованно протянул Баранов. - Чужая сторона и уж мне-то вовсе не нужна, а я думал, ты новую землю открыл и зовешь Славороссией... Это бы подходяще! - Да оно так и есть, - горячо подхватил мореход и сбивчиво стал объяснять, что это такая страна, которой еще нет, но которая будет, если они возьмутся наладить в ней жизнь... Разгоряченный вином, Шелихов вдруг почувствовал, что, оказывается, и он-то еще неясно представляет, чем может быть для России и для него открытая земля. Баранов это понял и примирительно сказал: - Ты, однако, Григорий Иваныч, и сам в этом деле до толку не добрался. Дай срок, сбегаю на свои магазины по чукчам и корякам, тогда подумаю, как с дельцем твоим быть... Идут слухи, что приказчики мои водкой среди немаканых зашибать стали, нарушили мой запрет - и вот разметали пьяные чукчи мои склады. Все добро безденежно растащили. А тут и Лаксман, говоришь ты, завод присвоил. Выходит, нищим я стал - яко благ, яко наг, яко мать родила... - Я за деньгами не постою, - вставил Шелихов. - Деньги... что деньги - тьфу! Проси, чего хочешь,- не пожалею... - И по мне не в деньгах порог соглашению, - продолжал Баранов. - Но на старости лет внаймы идти неохота, по чужой дудке плясать... - Александр Андреич! - с упреком замотал головой Шелихов. - Ты ли меня не знаешь? - С тобой, Григорий Иваныч, верю, не разминемся, а уж купцы, компанионы твои, иркутские тузы Голиков, Лебедев - бр-рр! Эти мне руки свяжут... - Я делу хозяин! - выкрикнул заносчиво Шелихов. - Не они, а я их свяжу, в мешок посажу и в море брошу!.. - Не хвались, воевода, на рать вставая, хвались с рати вернувшись! - усмехнулся Баранов и поднялся из-за стола, - сказав: - Пойду подушку ломать - со светом выезжаю, времени бы не упустить... Раньше июня, даст бог, до Верхоянска по Яне зимниками добегу, переживу лето там, а в сентябре, благословясь, на Индигирку, Колыму и дальше к чукчам в Чукоцкую земельку и к юкагирам на Анадырь тронусь. Версты-то немереные... Годочка через два-три, если жив останусь, вернусь в Иркуцк из объезда, тогда, Григорий Иваныч, обо всем договоримся. Ба