Владимир Степанович Григорьев. Григорий Шелихов исторический роман СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ Москва 1956 Времен в глубоком отдаленьи Потомство тех увидит тени, Которых мужествен был дух. Г. Державин  * ЧАСТЬ 1 *  Глава первая 1 Теряясь во времени давнем и забытом, быль эта развернулась свыше полутораста лет тому назад на гористом Кыхтаке, замыкающем тысячеверстную цепь Алеутских островов у берегов Америки. Населявшие остров Кыхтак плосколицые и безбородые люди не допускали на свою землю пришельцев с тусклой и потому казавшейся им неприятной белой кожей. Желто-смуглая да еще блестящая от смазки китовым жиром кожа представлялась природным кыхтаканцам несомненным признаком превосходства их над другими людьми. Они, алеуты-кыхтаканцы, выводя свое происхождение от сожительства первой женщины с фантастическим человеком-медведем, считали себя представителями особого племени людей и в то же время охотно откликались, когда их называли "алеутами". Алеуты - это было прозвище, которое кыхтаканцам дали впервые высадившиеся на остров белокожие бородачи - русские. Ко времени высадки русских мореходов-добытчиков алеуты насчитывали у себя тысячи храбрых воинов с луками, стрелами, копьями, убивавшими могучих зверей моря и суши. Однако сто тридцать отважных людей промышленной экспедиции купеческого сына Григория Шелихова оказались неодолимыми. Костяные и обсидиановые наконечники стрел и копья не помогли алеутам в их столкновении с пришельцами, которые посылали гром и молнии из "железных палок", приставляемых к плечу. Однако победители "русы", так называли себя пришельцы-русские, - звук "р" не давался языку алеутов, и они произносили не "русы", а "лусы", - оказались и не страшны и не беспощадны. Соседи, соплеменники кыхтаканцев с островов Уналашка, Тана-гуни, Атха, лежащих к заходу солнца, или племя кенайцев, говорившее на одном языке с кыхтаканцами, жившее под восходом солнца на Большой земле - Алхаласке,* поступали иначе: победив, они истребляли до последнего всех способных носить оружие. (* Аляска.) Освоившись с новым положением, кыхтаканцы вскоре поняли, что белокожие пришельцы ищут не войны, а дружбы и согласия. Они не отбирают ни запасов пищи, ни байдар, ни орудий лова или охоты, не уводят они и женщин и равнодушно смотрят на драгоценные обломки железа и меди, эти подобранные алеутами на берегу безыменные свидетельства чьей-то гибели в пучинах океана. Единственным, чего искали и к чему устремлялись "русы", были шкуры зверей: морских бобров и котов, песцов и лисиц - черных и огневок, медведей и даже ничтожного тарбагана - пестрого сурка-землеройки, а то и еще более ничтожной белки-поскакушки. "Русы" били этих зверей новыми, невиданными среди алеутов способами или выменивали у туземцев шкуры на железные ножи, несравнимые по достоинству с каменными, на зеленые листья крепкой русской махорки и на драгоценные корольки - коралловые красные бусы. Случалось, давали и ковшик горького, веселящего сердце и ноги напитка - "вотка". Слово "вотка" облетело весь остров. Ей приписывали магическое свойство наделять человека весельем, облегчать неудачу в охоте, "вотка" заставляла забывать голод, склоняла женщин к любовной ласке. Великий тойон народа "касяки" - так произносили алеуты слово "казаки" - имел воинское имя Ше-лих. Однажды он рассердился на малое количество мехов, принесенных на обмен, и объявил: - Вотка будем давать в награду только тому, кто принесет менять не меньше двух бобровых шкур. Из этого алеуты заключили, что напиток дорогой, обладает магической силой и "русы" берегут его для себя. - Ты - хитрый и несправедливый человек! - упрекнули русского кыхтаканцы. - Ты живешь среди нас и знаешь, как редки морские бобры и как много людей и байдар нужно для охоты за ними. А шкура бобра всегда достается богатым, имеющим калгу-каюра - раба-гребца на байдаре. Бедному же охотнику, которому нужно самому и каюрить и стрелку спускать, говорят: "Как ты мог убить бобра? Ты должен был каюрить". - Так всегда было, будет и должно быть, - отвечал Ше-лих искавшим справедливости, - один гребет и везет, другой добычу берет... - А кто установил? - Бог! - А кто такой бог? - Тот, кто дает одним богатство, а другим - бедность. - Он хитрый и несправедливый человек! - Глупцы! Он не человек, а бог, и не мы - бог дает законы. Кыхтаканцы не поверили в то, что они глупы, и им не понравился бог Шелихова, но люди, которым этот бог покровительствовал, были могущественны, и спорить о законах их бога не приходилось. Всячески домогаясь вольготной и безопасной добычи мехов и богатства, Григорий Шелихов в конце концов признал водку ненадежным пособником торговли, в чем имел много случаев убедиться еще в России, странствуя по Камчатке и по Чукотской землице. Собрав своих промышленных людей, он объявил им о запрещении пускать в торговый обмен водку, оставив право на это только за собой. Ловок и силен был Григорий Шелихов тем, что умел, всякий раз вовремя уловив момент, опереться на артельные плечи и отстоять свой интерес. - Сам ее пью и горазд понимаю, что православному человеку нельзя не выпить... Что ж, разве я против? Пейте, да дело разумейте, головы не теряйте, - добродушно начал он, как будто готовясь рассказать о планах ближайших экспедиций, и неожиданно для всех угрюмо закончил: - А кто американцу водку дает, тот на себя и товарищей нож готовит. Вот о чем, артельные, подумать надо!.. - Мы и то думаем: зачем ты себе права разрешил, а у нас отнял? С твоего водочного поднесения нож али стрела американские слаще, что ли, станут? - орали промышленники, разъяренные тем, что от них отняли легчайший способ к увеличению своей доли в заокеанской наживе. - В моем кармане не подсчитывайте, - открыто пойдя на вызов, сказал Щелихов. - Водка-то чья, компании? А я от компании да и от властей над вами поставлен. Так вот: продажи навынос не будет, а кому выпить охота, ко мне придет. Поднесу и на счет запишу, но не более два штофа на месяц... Отстаивая внушенное практическим расчетом начинание, Шелихов и дальше пошел на хитрость: положенный на месяц водочный паек он увеличил вдвое, - русские пускай пьют, только бы американцев не спаивали, не выступали бы конкурентами в заготовке пушнины. До своего удивительного по отваге плавания в Америку в 1783 - 1786 годах Григорий Шелихов, добравшись до края земли - Охотского моря, служил приказчиком у разных сибирских купцов-богатеев. Разъезжал по дебрям Восточной Сибири, выступая вроде доверенного по торговле с чукчами - на Чукотке или с ительменами - на Камчатке, а то с Китаем - в Кяхте и даже с дикими племенами конных мунгалов и тунгусов - по Орхону, Онону и Амуру. Всегда в бесконечных разъездах, проявляя в делах отменные торговые способности, находчивость, обходительность и отвагу, он завоевал доверие туземных охотников, похвалу хозяев и симпатии самих представителей власти за то, что торговал мирно и не вызывал жалоб. Записавшись в иркутские купцы и добившись величания по "отечеству", Григорий Иванович Шелихов за неимением капитала продолжал службу по найму и искал в жизни случая, чтобы выйти на широкую дорогу жизни. Распаленный ушкуйницкой отвагой и непоседливостью, занесшей его, сына мелкого да к тому же разорившегося рыльского торговца, на караванные дороги в тундровые тропы восточной Азии, Шелихов решил сменить просторы степей и тундры на просторы океана, в которых за кромкой бескрайнего горизонта, он верил, найдется и на его долю "кус" в жизни. На это его наталкивали воспоминания молодости, прочитанные книги и ходившие по Сибири рассказы о чудесной земле Америке. Передовик сибирских землепроходцев середины восемнадцатого века, не единожды добиравшихся уже до Алеутских островов и даже матерой земли Нового Света, Никифор Акинфиевич Трапезников, живя на покое в Охотске, заприметил Шелихова, этого смекалистого и удачливого приказчика Лебедевых. Старик Трапезников жаждал иметь преемника своим исканиям и готов был бы благословить выйти за него любимую внучку Наталью, ходившую молодой вдовой и во вдовстве сведавшуюся с синеглазым, густобровым плясуном и песельником Гришатой Шелиховым, - мешало их разноверие: она - староверка, а он - православный. Восточная красота вдовы Гуляевой, - ходили слухи, что мать ее жила у курильских айнов пленницей из земли Чосен, Страны Утренней Свежести - Кореи, и от них вывезена Никифором Трапезниковым, - безоглядно полонила Григория Шелихова. Да и кто бы устоял перед ее, как уголья, горящими глазами в нежном овале лица, окрашенном постоянным янтарно-смуглым румянцем! "Судьба!" - подумал Григорий Шелихов и решил жениться. Но без дедова благословения Наталья Алексеевна выходить замуж не хотела и знала, что дед ее, суровый беспоповец Никифор Акинфиевич, никогда не согласится отдать свою внучку за табашника-никонианина. Однако Григорий Шелихов не задумывался над догматами православия. Наталья Алексеевна по красоте и капиталу, оставленному ей покойным мужем, стоила православной поповской обедни, и Гришата улестил старого Трапезникова стоянием в моленной, истовым слушанием октоихов кержацкого распева и двуперстным знаменованием. О приданом же он и не заикнулся и этим окончательно расположил к себе разоренного "честностью" гордого старика морехода Трапезникова. Перед смертью, заповедав внучке и зятю долгую согласную жизнь, старый Трапезников, в обход детей своего давно умершего сына Алексея Никифоровича, которые тянулись в сидельцы к первогильдейским сухоземным купцам-торгашам, передал Григорию Ивановичу заветное наследие: рукодельную на полотняном убрусе* карту плавания на Алеуты и к американской земле, компас с буссолью - то и другое служило старику в океанских походах - и небольшую кубышку золотых монет, удержанную в подполье. (* Платок.) Все это наследие, помноженное на собственную отвагу, разум и твердое решение без удачи не возвращаться, новоявленный купец и мореход Григорий Шелихов и внес как свой пай в компанию, состоявшую из сибирских тузов-богатеев Лебедевых-Ласточкиных и торгового дома Голиковых, договариваясь с ними о почине в завоевании Нового Света. В Охотском порту Наталье Алексеевне ввиду готовых к отплытию кораблей оставалось только проститься с мужем, проводить которого она выбралась сюда из Иркутска: Шелиховы жили тогда уже в Иркутске. Путь проделала она немалый - три тысячи верст водою по Лене до Якутска и тысячу верст таежного бездорожья от Якутска. И вот в самую последнюю минуту Наталья Алексеевна неожиданно сказала: - Иду с тобою и дальше, до самой смерти иду! Неужто, Гришата, ты покинешь меня?.. Впервые в жизни Григорий Иванович Шелихов растерялся и не знал, как поступить. Из плавания можно было вернуться победителем, а можно было и голову сложить. Не мог, конечно, взять он в такое дело жену. Вспомнил еще, что дома, в Иркутске, остались две любимые дочки-попрыгуньи - падчерица Аннушка и родная Катенька, и, несмотря на тронувшие до глубины сердца слова жены, сердито крикнул: - Ума лишилась! Наталья Алексеевна как бы угадала его мысли и объяснила, что она, взяв перед отъездом с проживавшей у них тетушки клятву не проговориться ему, поручила старушке детей, как матери. - Я за детей спокойна, Гришата, не маленькие! - И тихо добавила: - А один уйдешь - как знать: вернешься - меня и в живых не найдешь... Таким голосом сказала и так впилась в него глазами, что Григорий Иванович махнул на все и, подхватив ее на руки, перенес в лодку, по пояс шагая в воде. Через час Наталья Алексеевна, серьезная и строгая, вступила на палубу "Трех святителей" - ведущего корабля флотилии Шелихова, в девять саженей от кормы до носа. Глядя в сторону исчезавшего из глаз Охотского берега, до позднего вечера простояла она у борта кормы. Перед сном долго молилась и, ложась под меховое одеяло, задала мужу единственный вопрос: - А дедушкин убрус с тобою?.. 2 Остров Кыхтак, вздыбленный горным хребтом, с гущиной могучих стволов хвои и лиственницы, был подобен огромному киту, в испуге выбросившемуся из вод океана от преследования хищных касаток, тут же рассыпавшихся вокруг него множеством острозубых островков и подводных камней. Берега острова были труднодоступны, а середина и просто непроходима. Хаос громоздившихся гор, с прорезями диких ущелий, чудовищные капканы из каменных обломков и гигантских деревьев, поваленных бурями, делали огромную часть острова недоступной. Жителям противоположных берегов оставалось единственное средство сообщения - в объезд по морю на байдарах. Русские после нескольких столкновений с кыхтаканцами на северо-западной конечности острова - она называлась Карлук - вынуждены были двинуться в обход, вдоль широкого пролива, отделявшего остров от Большой земли - Алхаласки. После долгих поисков на юго-восточной стороне острова они и осели в облюбованной Шелиховым просторной бухте. Эту бухту назвали Трехсвятительской в честь утлого галиота, возглавлявшего шелиховскую флотилию. Как-никак суденышко преодолело две тысячи морских миль Великого океана в самой бурной и опасной его части. Иван Ларионович Голиков, глава фамилии, держал в руках торговлю и винный откуп по всей Сибири. В морское предприятие он пустился по уговорам Шелихова, отчасти потому, что завидовал славе Строгановых. Строгановым приписывали подвиг покорения Сибири, хотя покорили они ее не сами, а состоявший у них в найме Ермак "со товарищи". Чем же хуже Строгановых Голиковы, в найме которых уже имеется Григорий Шелихов? Рискуя деньгами, Иван Ларионович решил в ограждение коммерческих интересов рискнуть и племянником: купил ему в иркутских канцеляриях патент на капитанский чин и вырядил в море никогда не плававшего купчика. - Гляди за Гришкой, не обидел бы нас, не пустил бы по миру при разделе паев, - напутствовал Иван Ларионович свежеиспеченного капитана. - Строго держи, своевольничать не дозволяй! - Женка?! - вытаращил глаза Голиков-племянник, увидев Наталью Алексеевну, поднявшуюся с трапа на палубу. - Ну, ждать в море беды! - Съезжай на берег, в избе спасен будешь! - отрезал Шелихов. - И чтоб этого я от тебя больше не слышал, если шкурой дорожишь!.. Шелихов с первых же дней плавания убедился в бесплодности сидения Михаила Сергеича за секстаном и картой и, подкинув ему анкерок рому в каюту, занял место подлинного шкипера экспедиции. Незначительность собственных навигационных знаний не смущала Шелихова. "Куками не рождаются, а делаются!" - думал он, вспоминая рассказы спутников английского мореплавателя. С "кукишами", как в шутку называл их Григорий Иванович, он встретился лет пять назад в Петропавловске-на-Камчатке, где Кук в 1778 году спас и привел в порядок свои потрепанные странствованием корабли только с помощью русских. Шелихов поручил вычисление долгот и широт прихваченному из Охотска штурманскому ученику Митьше Бочарову, а сам решил опереться на заветную карту тестя и опыт подобранных в партию бывалых промышленников и матросов. Он представлял себе трудности и опасности предстоящей экспедиции и по секрету от компанионов дал обязательство наиболее ценным и нужным людям выделить из своей доли некоторый пай в добавку к жалованью. Поступясь долей гадательной прибыли, мореход таким образом обеспечил заинтересованность и поддержку в деле наиболее надежных людей. Среди таких выделялись старый партовщик* Константин Алексеевич Самойлов и бывалый матрос Прохор Захарович Пьяных - участники плавания на Алеутские острова капитанов Креницына и Левашева. Эти капитаны еще лет за двадцать до Шелихова возглавляли русскую правительственную экспедицию в Америку. (* Начальник промысловой партии.) Чтобы всегда иметь под рукой и Самойлова и Пьяных, Григорий Иванович, для успеха в науке кораблевождения, поселил их в каюте, которую занимал с женой. И не столько Григорий Иванович, сколько Наталья Алексеевна женской заботой и ласковостью завоевала преданность этих людей шелиховскому делу. Во время трехмесячного плавания она их обшивала, штопала потрепанное платье, простирывала на стоянках рубашки, а главное - всегда во-время умела вставить участливое женское слово, слушая рассказы людей об оставленных дома семьях - женах, детях и внуках. К концу плавания сердца всех удалых и буйных зверобоев собрала и завязала в своей шали Наталья Алексеевна, на ходу пособляя каждому в замеченных трудностях и огорчениях. И если бы теперь "капитану" Голикову вздумалось пророчить беду из-за того, что на корабле женщина, - быть бы ему за бортом. На втором году пребывания на Кыхтаке, уверившись в мире и согласии между русскими промышленниками и воинственным племенем алеутов-коняг, Шелихов пришел к выводу, что наступило время поискать удачи на материке Америки. Старый, бывалый охотник-коняга Ва-шели, переселившийся в избяную деревню, которая возникла на месте временной стоянки русских добытчиков в Трехсвятительской гавани, завоевал доверие и дружбу Шелихова. Ва-шели питал искреннюю приязнь к русским и отличался способностью внятно изъясняться на полуусвоенном русском языке. Он настолько обрусел, что перестал откликаться на свое туземное имя и только тогда с достоинством и солидно отзывался, когда к нему обращались как к "лусу" и "по-луски". Но, перейдя в деревню, он не хотел перебираться в избу и упорно оставался в своем шалаше. - Вот она, вот Васили! - осклабился он в добродушной усмешке, едва заслышав веселый голос "великого тойона", вползавшего на карачках в шалаш. Шалаш был раскинут на огромных китовых ребрах - трофеях Василия в морской охоте. - Когда ты, Василий, по-людски жить начнешь, в избу переселишься? Даже за малиной не полез бы в твою берлогу, кабы не дело, - кряхтел и шутил Шелихов, пользуясь любым поводом донять алеута. Но Василий лишь смеялся. Алеуты быстро оценили огнестрельное оружие и бытовые преимущества жизни русских: пуля догоняла и укладывала недосягаемого для стрелы зверя; русские прядевые неводы извлекали из океана и рек горы рыбы, - алеуты ее прежде ловили примитивной удой с костяным крючком, или били острогой, или вылавливали плетенной из веток ивняка волокушей. Китайский прессованный чай с леденцами, привезенный русскими, пришелся алеутам необыкновенно по вкусу. Покуривая русскую махорку, можно было спокойно обдумывать мысли, а "вотка", чудная водка - хлебнуть ее, правда, удавалось редко и не всем - казалась напитком богов! Была еще баня - баня "касяков", - когда попадешь в ее жаркую паровую стихию после дня и ночи, проведенных в холодном тумане на волнах океана, все забудешь! И русские не запрещали входить в нее, наоборот - зазывали и уговаривали бывать в этой бане почаще. Все у "касяков" было чудно и приманчиво, и только их жило-изба противна алеутам. - Везде твердо - дерево, много пустоты - до потолка головой не достанешь, а воздуху нет - не провевает... Не подходит нам ис-ба! - отрицательно мотали они головами, отказываясь покинуть свои глубокие зимние землянки и летние шалаши. Шелихову никак не удавалось переселить алеутов в избы, но он и не торопился с этим, ждал - сами убедятся в удобствах деревянных изб. А пока без смущения заползал в их грязные, убогие норы и с завидной легкостью и ловкостью, усвоенными в разъездах по глухим дебрям Сибири, приспособлялся здесь к обычаям первобытных людей. Сидя на корточках и даже не морщась от смрада и грязи туземного жилья, он часами вел с ними разговор. - Ну, повтори, Василий, еще раз то, что намедни рассказывал ты о кенайской стороне, о кенайцах и о русских, кои там жили и нашли конец своего живота, - сказал Шелихов, отведав рыбьего жиру с кислой ягодой шикшей, этого первого угощения, которым встречали почетного гостя. - Васили будет сказать, но слова здесь... прилипли слова, не могут выходить, - еще раз осклабился алеут и помял себе пальцами горло. - А-а, - понимающе отозвался Шелихов, - прилипли, говоришь? Ну, так на, возьми, опрокинь и выпусти слова! - Григорий Иванович вытащил из-за пазухи штоф, налил объемистую раковину-чашку и протянул ее алеуту. После повторного прополаскивания горла водкой Ва-шели без труда стал находить русские слова. Он рассказывал о сильном племени индейцев-тлинкитов. Тлинкиты появились на берегах океана в давние времена, придя откуда-то из глубины материка. Они осели на выбежавшей в море земле Кенайского полуострова, а коняг согнали в море, на остров Кыхтак. - Отец моего отца рассказывал нам о кровавых войнах с кенайцами, но вот уже сколько лет назад море легло между нами и смыло кровь и вражду... В Кенайской земле много черного камня, камень этот горит в огне и становится желтым, как солнце в зимний день. Только солнце, ты знаешь, зимой не греет, а черный камень дает тепло... - Уголь, земляной уголь?! Ты не врешь, Василий?! - воскликнул Григорий Иванович, не выдержав роли бесстрастного собеседника. Шелихова давно пленяла мысль о приспособлении угля - земляного топлива - к рудоплавлению. Он еще на Камчатке слышал от спутников морехода Кука, будто добротные железные и чугунные части в оснастке кораблей выплавлены именно на земляном угле, они так называли эту штуку - coal.* Шелихов не знал, верить или не верить "мошенникам" англичанам, пока не доведался, что до этого дошли и в России - на Урале и в Колывани, на Алтае. (* Уголь (англ).) - А золото, золотишко у них есть? - нетерпеливо спросил Шелихов, весь подавшись к Ва-шели. - Золото? Какое оно, зо-ло-то? - осторожно переспросил алеут. - Его пьют, едят?.. Оно греет? - Э-эх... моржовая голова! Не понимаешь? - досадливо поморщился Григорий Иванович. - Золото... желтое, сверкающее, как солнце зимой... - Не греет?! - пренебрежительно протянул алеут, но тут же, чтоб не умалить своих знаний о богатстве Кенайской земли, добавил: - Есть... есть и такое - желтое и холодное... Василий вспомнил блестящие колючие куски самородной меди. Их кенайцы давали кыхтаканцам в обмен на китовый жир, а кыхтаканцы, не владея, как и кенайцы, искусством обработки металлов, дарили эти медные кусочки женщинам на украшение. Захваченный мыслью о скрытом в недрах Кенайской земли богатстве на уже близком - рукой подать - материке Америке, Григорий Шелихов загорелся желанием как можно скорее сделать разведку и поведал об этом своему надежному советчику, старому партовщику Самойлову. Самойлов выслушал Шелихова и многозначительно оказал: - Не присоветую, Григорий Иваныч, золота искать, а паче того копать. Золотом, если найдешь его, человека в людях убьешь. Золото лихорадит человека, и рука за нож хватается. Золото ты найдешь - тебя, первого добытчика, и убьют... Увидев недоумение и задорно поднятый кулак Шелихова, Самойлов пояснил: - Беспременно убьют. За что? За то, что пай твой и купцов, компанионов твоих, нестерпимо велик покажется. Так уж повелось среди златоискателей... А на кой ляд тебе ради компанионов со смертью в пятнашки играть! Земляной уголь - это я понимаю: хочешь руду плавить, корабли крепкие строить, торговать железом будешь. Прибыток с торговли - не то, что фартовое золото, под смерть не подведет... При разговоре присутствовала и Наталья Алексеевна. Она, вопреки принятому обыкновению не возражать мужу при посторонних, тоже решительно восстала против его золотоискательских намерений. - Хватит с нас пушнины, и та кровью обрызгана, - сказала она. - Не пущу тебя в Америку золото искать, Гришата. И земляного угля тебе не надо! Леса вокруг непроходимые, неистребимые, а тебе на каменье чугун плавить занадобилось... Подумал бы лучше, Гришанька, не пора ли из этой проклятущей земли домой подобру-здорову возвращаться? У людей от оскомы щеки запали... Да, да, не пущу, вот тебе и весь сказ!.. Григорий Иванович долго еще обдумывал их доводы, а обдумав, охладел к поманившему его огоньку "фартового" золота. "Восемь десятых моей удачи оторвут Голиковы и Лебедев, а труды да кровь и впрямь окажутся полностью на мне да на людях моих... Не стоит в самом деле с золотишком путаться! А вот мужика, пахаря да добытчика, с купцом-промышленником допустить сюда мочно", - утвердился наконец в своем решении Григорий Шелихов. - Ладно! - сказал он жене и Самойлову, возвращаясь как-то с берега от больших многолючных байдар, которые подготовлял к плаванию на материк. - Отговорили! Золота искать не буду, а на материк все же сплаваю... Я не Кук, про меня не скажут: "Чего ж ты, до Большой земли дошел, а на землю не сошел?" Сойду, огляжу и город заложу, пусть такой-разэтакий Славороссийск в Новом Свете красуется! Время придет, люди спросят: "Кто город срубил?", а века ответят: "Григорий Иванов Шелихов со товарищи!" - Ни слова всуперечь! - сурово предупредил Шелихов возражения Самойлова и жены. - А ты, Константин Лексеич, отпустишь со мной фальконетишко самый дрянный да снарядов с десяток... Ей за нас и страха не будет! - кивнул он в сторону жены. Наталья Алексеевна и Самойлов в этот раз не возражали, поняли, что решение упрямого "шкипера" окончательное. Через несколько дней Шелихов на шести больших байдарах - в каждую было посажено по пять добытчиков - отплыл на восток к Большой земле. Дойти до нее на веслах, по расчету Ва-шели, взятого проводником и толмачом экспедиции, можно было только за два дня и две ночи беспрерывной гребли. Но это никого не пугало, так как, по совету Ва-шели, Шелихов отобрал каюров-алеутов из таких людей, которые уже не раз в жизни выдерживали в однолючной байдаре трехдневный шторм в открытом океане. Перед отплытием Григорий Иванович снова оказался застигнутым врасплох женой, так, как и в Охотске. Будучи на берегу в толпе провожавших, Наталья Алексеевна воспользовалась отсутствием мужа, занятого установкой на срединной байдаре тяжелого фальконета, и молча забралась в люк головной байдары. Григорий Иванович заприметил под камлеей сидящую к нему спиной фигуру жены только тогда, когда, столкнув свою байдару с берега, стал усаживаться в кормовой люк. Рискуя опрокинуть шаткую байдару, он схватил за капюшон камлеи и, запрокинув голову жены, увидел сияющие звезды - молебные глаза Натальи Алексеевны. - Полоумная! - вскричал он, табаня байдару. - Куда? На смерть?! - На жизнь с тобой, Гришата, и на смерть, ежели суждено... Нишкни! - приложила она палец к губам. - Вернешься высадить - удачу потеряешь... - Вперед! - еще громче крикнул Шелихов. Он верил в свою счастливую звезду, которой давно уже стала для него Наталья Алексеевна. В пути, наблюдая, как согласно и неутомимо работала его Наталья лопатистым веслом, Шелихов ощутил прилив гордости за жену пред товарищами: она ни в чем не уступала прославленным алеутам-байдарщикам. На рассвете второго дня пути ветер с севера развел волнение на океане. На необозримом пространстве под низким свинцовым небом вздымались водяные горы. Порывы ветра сбрасывали с их гребней клоки белой пены. Взлетев на пенный гребень одной волны, байдары стремительно низвергались в черную водяную падь, с тем чтобы взлететь на вздымающуюся гору следующего вала. Океан хрипел и бурлил, словно в негодовании невесть на кого. Груди людей дышали напряженно, но ровно, и руки ритмично перебрасывали пушинку-весло то на одну, то на другую сторону скорлупы-байдары, которую они гнали и гнали к неведомой твердой земле. - Не скажу - шторм, а в полушторм мы попали, Василий! - потеряв из виду острова - они все время лежали на пути с левой стороны, - беспокойно заметил Шелихов сидевшему в голове байдары проводнику Ва-шели. - Не бойся, греби! Полдня грести будем, в губу не войдем - к горам пристанем! - отозвался Ва-шели, имея в виду выбегавший в море гористый отросток Кенайской земли. - Ты, гляди, байдар не потеряй. Надо друг за дружкой, как палтусы, в море держаться... Несмотря на все усилия гребцов, войти в фарватер просторной и длинной Кенайской губы не удалось. Северо-восточный ветер, выгоняя из залива воду, образовал в усеянном подводными камнями горле бешеный сулой - водоворот встречных течений. Из залива неслись огромные стволы деревьев, сброшенных в него прошлыми бурями. Каждое из них могло, как пушечное ядро, пустить ко дну кожаную байдару. Шелихов понял опасность безуспешных попыток проникнуть в залив и решил идти вдоль южной стороны полуострова под прикрытием высоких береговых скал. Этим курсом они шли весь день и всю ночь. Ночью, чтобы дать передышку на несколько часов измученным людям, Шелихов вел байдары в отдалении от береговых скал. И только в скупых сумерках третьего встающего дня Ва-шели увидел темную расщелину в береговых скалах. - Туда! - указал он рукой на расщелину. - Я знаю это место - Медвежья губа... Там всегда тихо и люди живут... - Хоть медведю в зубы, только на ноги бы встать да спину разогнуть, - согласился Шелихов. Расщелина оказалась довольно широкой и вывела байдары на гладь просторной спокойной бухты, в отлогих, заросших мелким кустарником берегах. Дымки в глубине бухты, там, где над водой у самого берега нависли кущи леса, который сбегал с холмов, показывали, что здесь живут люди. Высадке добытчиков никто не препятствовал. После шестидесятичасового плавания в байдарах люди едва владели ногами. Фальконет был вынесен и установлен на берегу. Ничто не нарушало безмолвия и безлюдья. - Что ж, пойдем? - сказал Шелихов, думая, что бухта малолюдна и жители боятся показываться. - За всяку цену, а договориться надо, в этой бухте я город заложу... Пойдем безоружны, чтобы не напугать мирных людей... По опыту, усвоенному из встреч с туземцами Америки, они взяли в руки крестообразно связанные палки, обвешанные в знак добрых намерений стекляшками цветного бисера и лент, и тронулись вглубь, к лесу. Пройдя поросли раскинувшегося по берегу кустарника, Шелихов и Василий в нерешительности остановились перед выходом на обширную лужайку, окруженную лесом. На опушке леса стояло множество шалашей, а перед ними - толпа рослых индейских воинов, с луками и копьями, обращенными против пришельцев. - Попались! - вздрогнул Шелихов. - Как кур во щи угодили! Что делать будем? - и беспокойно потянулся к спрятанному за пазухой камлеи пистолету. - Ты, пожалуйста, не стреляй, - смерть! Добром надо, - шепнул Василий. - Мы пришли к вам с миром и дружбой! - крикнул он на кенайском наречии стоявшим в мертвом молчании воинам. Но едва он шагнул вперед, как взвилась туча стрел, и в нескольких шагах от Василия и Шелихова закачался, вонзившись острием в землю, частокол копий, как бы предупреждающий: ни шагу дальше. - Не надо нам дружбы! И мира с вами в этот раз не будет!.. Уходите! - ответил Василию, выступив из толпы, старый индеец. - Куликало запретил убивать белых людей с бородами - он вашей крови, но... уходите! Куликало сказал: "Если не уйдут - убивайте", и мы убьем вас. - Скажи: мы хотим видеть Куликало, пусть он решит, должны ли мы повернуть восвояси, - подсказал Шелихов Василию, и Василий послушно перевел это кенайцам. - Куликало сказал: "Если не уйдут - убивайте!" - упрямо повторил старый индеец. Шелихов понял, что ничего не остается, как только выполнить непреложное требование кенайцев - это единственная возможность остаться в живых. Надо вернуться под защиту фальконета, а там видно будет. Но как вернуться? Малейшее проявление боязни перед туземцами может повлечь нападение и гибель, - нельзя показать и тени боязни. - Ладно! Идем назад, Василий! Скажи только крашеному, что один посошок - это дарение ихнему... как его... Куликале, а другой - ему... Да чтобы в спину не били! Василий прокричал то, что счел нужным передать из подсказки Шелихова, и протянул старому вождю разукрашенные палки. Индеец не пошевельнулся. Тогда Василий положил подарки на землю и вместе с Шелиховым, не оглядываясь, повернул к берегу. На обратном пути Шелихов думал не столько об опасности погибнуть в зарослях от стрел и копий кенайцев, сколько о небывало бесславном возвращении в лагерь. Как объяснишь добытчикам, а в особенности жене, этот вынужденный и очень похожий на бегство отъезд? Шелихов понимал, что трех десятков людей и фальконета недостаточно для внушения покорности индейцам, действующим по указаниям таинственного Куликало. - Слышь, Василий, ты попридержи язык, никому не говори, чего было... Говори - встренули нас не надо лучше, да пожалились: черна, мол, оспа в поселении гуляет... Ну, мы и повернули и в море потому же уходим... Понял? Василий радостно поддакнул выдумке Шелихова. Алеут не хотел, чтобы слава его, неустрашимого воина и тонкого дипломата, после такого неприятного оборота дела потускнела. - Кабы не черна оспа, разве ушли бы мы... Эй, обкурите нас серой! - крикнул он и лукаво рассмеялся. - Умен ты, Василий! Вернемся целы домой, тойоном тебя назначу, - поощрил его понятливость Шелихов. - Три жены заведешь! - У-у! - в притворном ужасе замахал руками Василий. - Пропал Ва-шели, съедят меня бабы! Выйдя из зарослей к своим людям под защиту фальконета, Шелихов снял с головы меховой колпак и истово перекрестился, став лицом к востоку. - Нашел, Наташенька, золото! - сказал он подбежавшей жене и тотчас же поправился, заметив гримасу отвращения на ее лице. - Золотого человека нашел... Кликалой зовут! Я думал: врет Василий, когда он на Кыхтаке про него рассказывал, ан нет - живет такой человек среди индейцев и бережением русских благодетельствует... Шелихов рассказал окружившим его добытчикам наскоро придуманную историю с черной оспой. - В селение не допустили и отплыть поскорей присоветовали. У них, кто рябью не мечен, все лежмя лежат, черна оспа людей косит... По байдарам! - вскричал он. - До-омой!.. 3 В 1785 году после удачного возвращения в Кыхтакскую крепость из плавания к огнедышащей Большой горе, - она грозно высилась на материке, русские прозвали ее горой св. Илии, - промышленники увидели, что магазин с мягкой рухлядью - дорогими мехами - переполнен, а бочки с порохом и огнестрельными припасами пусты, ни крупы, ни муки в ларях; да и срок контрактам подходит к концу. А тут еще и неутолимая тоска по родине. Она день ото дня разгоралась и звала домой. Не знал этой тоски только Григорий Шелихов. Ему некогда было тосковать. Он весь был поглощен ежедневными подсчетами накопленного богатства и честолюбивыми мыслями самолично заложить на американском материке в облюбованных местах первые русские поселения. И какие он только не придумывал названия своим еще не заложенным поселениям: Славороссия, Екатериноград, Павлоград, рассчитывая войти ими в честь у государыни-матушки Екатерины II и ее наследника, будущего императора Павла Петровича. - Да куда ты лезешь! Ишь напридумал сколько! Их именем и без тебя назовут! - сердито отзывалась Наталья Алексеевна, когда он делился с нею этими изобретенными названиями. - Ты о своих людях, Гришата, подумай, небось ихним попечением да трудами и в люди-то выходишь. Кто тебя картой плавания благословил, путь-дорогу указал? - вспомнила она кстати, но не назвала своего деда Трапезникова. - То-то! А Самойлов Константин Лексеич, чьим умом да советом ты живешь? Пьяных Захарыч, - разве не он научил тебя паруса ставить, марселю от брамсели отличать? Их вот имена на память людям и закрепи... - Уравнила! Ха-ха! - искренне хохотал мореход. - Славороссийск - и Самойлово, Павлоград - и рядышком Пьяных... Пьяныхград! Эх, ты! Царствующие не поддержат - все прахом пойдет, все труды мои и человечков наших льдом покроет, вот как реку ту, что в Нучеке... Помнишь, сказывал тебе?.. Но зверобоев-промышленников мало трогали коммерческие и честолюбивые расчеты Шелихова. Они все чаще и чаще поговаривали о возвращении долгой: пора, мол, и честь знать. Вечерами собирались перед пятистенным домом-жильем артели, на песчаной лужайке, и слушали песни, которые складывал и пел под жалейку Ваньша Чабриков, худенький парнишка с глубокими, как озеро в горах, голубыми глазами. Ваньше в первых боях пробили голову каменным топором, и он стал, как заметили позже, не в себе. По настоянию Натальи Алексеевны его освободили от промысла и караульной службы. Ходил он со своей жалейкой и складывал песни. Когда видел собравшихся в кучу людей, подсаживался к ним и пел. Ходил в шалаши алеутов и там пел. Алеуты ничем не обижали Ваньшу: по представлениям алеутов, человек, лишившийся ума, перешел во власть духов, обидеть такого - совершить святотатство. Как-то раз в безоблачный вечер сидели ватагой зверобои и глядели в сторону Руси, где садилось в океанские воды багряное солнце. Курили махорку и молча вздыхали, слушая жалобные переливы жалейки. Отыграв вступление, Ваньша говорком, нараспев начал новую, только что родившуюся в душе песню: Говорили нам люди старые, Горем горьким наученные: - Коль придется быть на конце земли, Там найдете вы Буян-остров... На Буяне том да на острове Не сустренешь церкви божией, Пред крестом не скинешь шапочки, Не поклонишься соседушке. А вокруг народ незнаемый, Есть суседа, да не мирные, И как вспомнишь, то - восплачешься, Плыть бы молодцам во родимый край. Шелихов и сам любил песни Ваньши и поощрял его мелкими подарками. Но на этот раз, сидя под волоковым оконцем своего прируба к общей казарме - "кажиму" - и раздумывая, как бороться с одолевающим ватагу неподходящим настроением, он в словах Ваньши почувствовал скрытый вызов намерению до конца использовать прибыльное дело и положить твердое основание своей мечте - открыть новую страну и первый город в ней назвать в честь российской славы "Славороссией". И место такому городу не на острове - токмо на материке. Постепенно именем будущего города Шелихов стал называть всю новооткрытую землю. В воображении его носились обрывки звучных имен и названий, навеянных чтением исторических книг. "Славороссия" была как-то созвучна в его представлении амброзии - легендарной пище греческих богов. Об амброзии он слышал в своих странствованиях между Охотском и Камчаткой от многочисленных иностранных китобоев и бойких на язык искателей приключений, с которыми встречался и поднимал кружки с ромом или спиртом иркутского курения. Из рассказов, передаваемых цветистым, но заплетающимся языком, явствовало, что амброзия давала безмерные силы и вечную молодость тем, кто вкушал ее. В "Славороссии", подобно мифологической амброзии, мореход Шелихов стал черпать неистощимые силы в борьбе за нее. И вот бесхитростная песня Ваньши как-то затемнила вдруг блистательное и гордое имя "Славороссия". Песня залила души людей тоской по родине, по неустроенной, нищей России. И "Славороссия" померкла даже в нем, Шелихове, создателе этого имени. Перед глазами морехода встал полузатопленный Охотск, зарывшийся в снега Иркутск, блестящий Петербург и кипучая торговая Москва, - а в этих двух столицах он побывал лет пять назад, - и давно покинутый родной Рыльск, над сонной, медлительной, покрытой ряской и белыми цветами купавы речушкой Рылой, впадающей в многоводный Сейм, где он мальчишкой купался и удил... Эх, наваждение!.. А все малец виноват. И взбешенно, высунувшись вдруг в окно, крикнул: - Что воешь, как пес на луну! Прогоните дурака!.. Увидев обернувшиеся к нему хмурые и недоуменные лица зверобоев, Шелихов понял, что сделал ошибку, но удержаться не мог, выскочил на крыльцо и закричал еще яростней: - Тебе сказываю! Что зенки на меня уставил? Пшел, не то плетью огрею! И вы тоже - раз-зойдись!.. - Ты это напрасно, Григорий Иваныч, время-то пошабашное. Хотим - погудки слухаем, хотим - разговоры ведем, а тебе не нравится - уйди в избу и спусти оконце, - неожиданно для Шелихова твердым и спокойным тоном сказал старый партовщик Самойлов. - Ах, вот как ты хозяину ответствуешь, Константин Лексеич! - вскричал Шелихов. - Вместо порядка, добронравия... - Я тебе не урядник, мы тут все люди вольные. Ты бы лучше, Григорий Иваныч, ребятам сказал, до какого времени мы тут за мягкой рухлядью гоняться будем? - задетый уже за живое, ответил Самойлов. И сразу как плотину прорвало: зверобои вскочили на ноги и, перебивая друг друга, зашумели, загалдели. - Срок кабальным вышел! Да и запас огневой кончился! А приварок словно на воробья выдается! Налаживай, ребята, снасть, выбивай клинья, спускай корабли на воду! - гремели зверобои, не слушая Шелихова, пытавшегося утихомирить внезапно разгоревшиеся страсти. "Эх, как это я!.. - упрекнул себя Шелихов. - Сам поджег! Среди воды сгорит Славороссия..." Вспыхнувшее в сознании магическое слово придало ему силы. Подавив ярость к неблагодарным, как он думал, обогащенным его промышленной удачей, мореход громыхнул своим могучим голосом: - Слушай меня, горлопаны ярыжные! В сентябре на Охотск "Святителей" снаряжаю, двадцать человек пойдет, остальные со мной до будущего года останутся, пока вернутся "Святители" с запасами... Ну, чего шумствовали? Но шум не только не утих, а возрос. - Кто тебе сказал, что найдутся дураки остаться? Ты нас со свету изжить вознамерился, да не таковские мы! Навались, братцы! Мы у тебя вырвем лапы загребущие, купеческие... Эй, наддай! Прощупаем, из какого он теста! - ревели зверобои, и кто выставлял тяжелый мушкет, кто сверкал выхваченным из-за голенища ножом. Еще мгновение - и шальная, неведомо чья пуля могла бы сразить Шелихова. Его смерть могла бы стать той роковой точкой, после которой сразу спал бы взрыв ярости своевольных и буйных зверобоев. Но неожиданно для всех морехода заслонила пробившаяся к нему Наталья Алексеевна. Как орлица защищает сбитого на землю орла, раскинула она руки и крикнула: - Сначала на меня наведите и меня убейте, но его не дам! Забыли, все забыли! А кто вас провел через морские хляби! Кто вас от глупости вашей стерег? Богачеством наделил, куска хлеба не съел, ежели не из артельного котла?! Не дам! - задыхаясь, выкрикнула Наталья Алексеевна. Еще больше ошеломила зверобоев атлетическая фигура индейца-колоша Куча, возникшая рядом с Натальей Алексеевной. Меднокрасное лицо индейца, испещренное свирепой голубой татуировкой, выражало непередаваемое презрение, в руке он держал копье, а голая грудь была вызывающе открыта любой пуле. В Куче, резко отличавшемся по своему складу от плосколицых алеутов, зверобои видели истинного хозяина Америки и никогда не забывали, что вся шелиховская партия спасением жизни обязана ему. Это было в тот день, когда Куч, перебежав к высадившимся на Кыхтаке беспечным в своей смелости русским, предупредил их о вероломном нападении кыхтаканцев. В бою с кыхтаканцами Куч проявил себя бесстрашным воином и, спасая похищенную в суматохе Наталью Алексеевну, поплатился за это ударом в спину алеутского каменного ножа. Григорий Шелихов настиг похитителей, отбил и вынес из боя жену и обеспамятевшего Куча. Наталья Алексеевна выходила тяжело раненного индейца, а мореход навсегда купил верность Куча обещанием доставить его на родину, лежавшую далеко на юге, против неведомого острова Ситха. Молчаливый Куч, усвоив необходимую для обихода сотню русских слов, остался среди промышленников, оказывая незаменимые услуги всей партии в промысле пушнины и раскрытии жизни людей незнаемой страны. Григорий Шелихов в особенности отличал Куча и дорожил им, как надежным проводником и осведомителем о богатствах и нравах жителей найденной им Славороссии, центр которой, он правильно угадывал, должен быть заложен где-то на материке. - Мой брат... Дух моих отцов усыновил его... Нельзя убить! Меня за него можно... Себя не буду защищать, а за него и за нее... - Куч метнул глазами в сторону Натальи Алексеевны, - за нее никого в живых не оставлю! Наивные слова индейца рассмешили и отрезвили зверобоев. Как это допустили они нарушение первого и святого артельного закона - не подымать голоса, а тем более руки против начального, пока не осудили его миром, не сместили за какую бы то ни было провину с атаманства! И опустились дула ружей, исчезли ножи и топоры. Оторопевшие, стояли зверобои, растерянно поглядывая друг на друга: с чего и впрямь поднялись на покладистого хозяина, а уж Наталья Алексеевна - худого слова не скажешь! Ошеломленный взрывом ярости своих добытчиков и неожиданным вмешательством жены, Шелихов все же не мог уступить "бунтарям". - Ладно! - махнул он рукой и, отстранив жену, повернул к избе. - Пошли спать, добытчики! Завтра галиот снаряжать... В избе, оставшись с женой с глазу на глаз, Григорий Иванович почувствовал себя как-то неловко перед нею, выступившей на его защиту и, может быть, спасшей ему жизнь. - Чем ты, государыня-боярыня, мою голытьбу заворожила? - прикрывая смущение, обратился он к жене. - Если милости твоей не убудет, ты и впредь меня, сироту твоего Гришку, защищай. Разбойники мои, как овечки, тебя слушают... - А ты, Гришата, козлом перед людьми не держись! - просто ответила она. - Извелись все в американской мокрети, и нажива не радует: домой у всех душа просится, заскучали. - Я через хляби морские пробивался не по печи скучать и тебя взял... - Ты взял, а они таких же, как я, покинули. Не в хозяевах ходят, и ты не торопись в тузы выходить, - сказала Наталья Алексеевна. На другой день люди с утра уже копошились среди стоявших на стапелях кораблей, подбирали части неисправного рангоута и потрепанного такелажа "Святителей". В возне и хлопотах по починке идущего в обратное плавание судна прошел и конец лета. Добытчики обсудили между собой, кого выделить в первую партию, а потом пришли к заключению, что возглавить эту партию ради большей уверенности в обратной доставке продовольствия и огнеприпасов должен не старик Самойлов, которого наметил Шелихов, а он сам, Григорий Иванович. В его мореходные знания и удачу все крепко верили и еще больше полагались на то, что только шелиховская энергия и воля ускорят сбор и отправку всего необходимого со складов Охотска, не в пример медленному в таких случаях поспешанию купцов-компанионов и правительственных служилых людей. - Не поеду. Мне тут делов непочатый край! - буркнул Шелихов, с притворной занятостью перебрасывая костяшки счетов. И не захотел дальше слушать выборных, пришедших к нему передать мнение ватаги. Шелихов имел время раскинуть умом и обдумать положение, неожиданно сложившееся после, как он назвал, "бунта" в артели. "Худа без добра не бывает", - решил он и посчитал, что теперь, когда зверобои смягчились, целиком можно отдаться выполнению своих замыслов, не считаясь с интересами людей, приведенных в этот дикий край. Завороженный Славороссией, мореход не хотел покинуть новооткрытую землю раньше, чем заложит поселения и опорные пункты на американском материке. Еще в прошлом году при обследовании прибрежья Кенайского и Чугацкого заливов он обнаружил богатейшие залежи железной руды и самородной меди, вперемежку с выходившими на поверхность полями земляного угля, а приятель его Баранов Александр Андреевич, с которым он не раз встречался в разъездах своих по Анадырской земле, уверил, что на земляном угле руда выплавляется и куется легче и дешевле, нежели на древесном. Григорий Шелихов представлял себя владетелем несметных богатств. Эти богатства смело могли поспорить со строгановскими посессиями на Урале. Железная руда, вместе с медью, лежала под ногами на берегах Чугацкого залива, в долине озера Илиамна и одноименного в районе этого озера вулкана, верстах в ста к северу, на Аляске, против Кыхтака. В кварцевых скалах, прорытых бурными притоками реки Медной над Чугачами, и реки Сузитны, впадающей в Кенайский залив, Шелихов с сердечным замиранием обнаружил блестки золота. А с истоков реки Атха (Медной), из-под небесного Белого пояса,* индейцы принесли вдруг Шелихову самородную медь. (* Цепь снежных вершин северных Скалистых гор.) Григорий Иванович так уверился в заманчивом будущем своей новой земли, что мягкая рухлядь - пушнина - показалась ему уже мелким, нестоящим делом. Открывались трудно угадываемые по своим последствиям возможности, такие, как создание рудоплавления, а затем на своем железе и океанское кораблестроение - и где? - на путях обширной мировой торговли с голодными на железо Китаем, Японией, Филиппинскими, Малайскими и другими островами счастливой Океании. - Отечество прославлю, кусок хлеба людям найду и сам в обиде не останусь, понимаешь, Наташенька? Надо токмо в глубь землицы этой пройти, а для того "скотинку" привезти - белоглазых собачек колымского помета, а их раздобыть Баранов поможет - наменяет у чукотских людишек... Размахнусь! - сбрасывал он со счетов костяшки, которых не хватало для подсчета прибыли. 4 Для полного выяснения картины и нанесения на карту американской земли мореход задумал провести в 1786 году огромную экспедицию вдоль материка в солнечную Калифорнию; тысячу байдар с алеутами под охраной двух кораблей. И от такого дела его хотят оторвать, заставляют плыть в гиблый Охотск?! Но осторожность бывалого землепроходца и трезвость делового человека все же сказывались в Шелихове. На все нужно время и силы. Что у него есть сейчас? Огневые припасы на исходе, продовольствия нет, одежда поизносилась, людей не хватает. Мореход зубами скрежетал и задыхался, сознавая свое бессилие. Как тут станешь хозяином Тихого океана! Англинцы-то и бостонцы не спят... А он - что может он?.. И при мысли об этом так становилось тяжело, что готов был хоть очертя голову ринуться то ли на жизнь, то ли на гибель. Не в натуре Григория Шелихова было бездействовать, и он загодя стал подготавливать людей к задуманной экспедиции. Надо расположить к ней туземцев и внушить им высокое представление о могуществе русских, чтобы легче можно было набрать охотников и гребцов для завоевания Славороссии. В один из зимних дней, когда земля покрылась первым снегом, он подложил под огромный валун бочонок пороху и провел к нему саженей на сто по длине прожиренный и обсыпанный порохом фитиль. - Отстань! - сердито прикрикнул он на хранителя пороховой казны старика Самойлова, пытавшегося отстоять бочонок пороху от фейерверка, задуманного сошедшим с ума, как ему показалось, хозяином. - Этим зарядом я расположу алеутов к себе и тому делу, кое мною умышлено... Из ближних и дальних селений на берегу собралось несметное число алеутов, приглашенных посмотреть "чудо". - Глядите, как велико мое могущество и людей моего племени! - заявил Шелихов, пряча усмешку в отросшей бороде. - Я пошлю к этому камню огненную змею, и она съест камень... Тот, кто владеет такой силой, может многое... Глядите! Шелихов поднес к фитилю огонь, и огонь змейкой, разбрызгивающей золотые искры, побежал к камню. Алеуты, ничего не подозревая, переводили глаза с камня на вытянутую руку великого тойона, но, наскучив долгим горением фитиля, готовы были уже усумниться в могуществе Шелихова, как вдруг гул мощного взрыва поверг их ниц. Все видели, как огромный камень сорвался с вековечного места, взлетел в воздух и рассыпался мелкими осколками и каменной пылью. Даже у толмача, лисьевского алеута, хорошо знавшего великого Ше-лиха, дрожал и обрывался голос, когда он переводил слова всемогущего кыхтаканцам: - Мне нужно тысячу байдар и на них два раза столько храбрых воинов, которых я поведу на охоту в страну солнца. Примите честь, оказываемую мною, и через три дня вечером приходите ко мне с именами воинов, которых посылает Кыхтак... Я владею силой, какую вы сами видели. Со мной вы сможете сделать многое такое, что и вам пойдет на пользу... Через три дня изумленные "чудом" алеуты стояли перед крыльцом избы Шелихова и с благоговением смотрели на новое проявление его могущества: большой кулибинский зеркальный фонарь, как солнце, висел над крыльцом и мощным потоком света, усиленного заложенными в нем оптическими стеклами, прорезал ночную тьму. Фонарь этот Шелихов приобрел по сходной цене в Москве, где познакомился с его изобретателем - самоучкой Иваном Петровичем Кулибиным. Мореход широко оценил пригодность изобретения для странствований в "странах полунощных" и купил фонарь с запасом толстых восковых свечей: авось в путешествии понадобится. - Тойон Ше-лих имеет власть сводить на землю солнце, полунощное солнце! - в благоговейном страхе шептались дикари и один за другим с готовностью, не спрашивая ни о чем, накладывали на разостланную юфтовую шкуру отпечатки омоченных в сажу пальцев, в знак согласия на неслыханную в этих местах далекую экспедицию. - А вот как, - вспоминали зверобои, - Григорий Иваныч заохотил алеутов к письму и чтению. Пишет, к примеру, в дальнее селение партовщику - русскому, вестимо, - указание по нашим делам, с ним мешочек леденцов либо корольков якобы в подарок посылает, а в бумажке пропишет: "Шлю столько-то леденцов (али еще чего), пересчитай тут же при гонце и спроси с него, ежели недостачу обнаружишь". Умора была глядеть, как ошарашенно озирались они, когда спрашивали: а куда девалось столько и эстолько леденцов либо еще чего? "Откуда ты можешь знать, - отпирается гонец, - сколько их было? Их много". - "Бумажка сказала, что ты съел десяток", - отвечаем. Иные потом хитрить пробовали: положит в дороге бумажку под камень или песком присыплет, чтобы не видела, сколько он вытащил мелочишек, а оно опять все в известность приходит... Ну и пошла меж алеутов слава: "Сильные знаки имеют лусы, черные по белому рисуют. Поглядят на них и знают, что ты закон нарушил..." "Все видит бумажка, сильней шамана бумажка!" - пошла молва по острову. "Научи знаки писать и читать", - начали они просить. А коим не давалась грамота, те детей приводили. "Я стар, говорят, не дается мне мудрость, детей обучи!" Этаким манером Григорий Иваныч и от воровства их отучил порядочно и в грамотеи произвел. Пришлось всех грамотных и письменных из добытчиков в учители поставить! Зверобои и сами восторгались выдумками своего атамана, бескровным путем закреплявшего лад и согласие кыхтаканцев с русскими. - Умен, ох умен Григорий Иваныч, выдумал такое! Ему бы министером быть, и не в Сибири, а в самом Питербурхе... Навсегда замирил американцев! - переговаривались между собой добытчики, обсуждая со своей точки зрения поступки Шелихова. Но об экспедиции в Калифорнию никто из промышленников и думать не хотел: "Блажит, а может, куражится в отместку за спор", как называли работные недавнее столкновение с хозяином. Наталья Алексеевна и пылавший великой страстью к славе родины и русского имени старик Самойлов с тревогой приглядывались к непонятному поведению Шелихова. После "бунта" Григорий Иванович перестал говорить о своих замыслах, которым раньше уделял много места в беседах. В этих разговорах с близкими людьми он любил прощупывать слабые места своих намерений. Выбрав удобный момент, в присутствии одной только Натальи Алексеевны, старик Самойлов после вербовки алеутов в байдарочную армаду подступился к мореходу. - Григорий Иванович, в Калифорнию плыть - добром не кончится. Пороху-то всего два бочонка осталось, и тем, что на Кыхтаке останутся, в обрез придется... А на алеутов, - добавил он после некоторого молчания, - на них полагаться нельзя, особливо ежели приметят, что огнеприпасы у нас вышли. Плыть в Охотск надобно и в том же году назад возвернуться, чтоб на пепелище не прибыть. - Ты и поплывешь, Константин Лексеич. Так и приговорили - стариков послать, в родной земле костям покой могли бы найтить, и ослабших, которым мука и крупа нужна да печь с бабой... - А я покоя костям не ищу и в твое место с охотой встану, если поедешь для ради людей в Охотск, - просто ответил Самойлов. Противу мужа встала и Наталья Алексеевна. - Гришата, - прижав руки к груди, просительно сказала она, - брось ты эту Камиформию. На кой прах эта американская земля русским людям сдалась? Готова с тобою и в этой мокрети навеки остаться, токмо на детонек, на доченек хочу еще раз глянуть... Неужто я того перед тобою не заслужила? А еще тебе скажу: за... затяжелела я и боюсь в Камиформию плыть, а одной остаться еще боязней. Сплывем в Охотск, разрожусь, пока соберешь припасы на корабль, - и опять возвернемся, токмо уж с сынком... его никому не оставлю!.. Шелихов сдвинул брови. Уставился на жену. Молчал. Наталья Алексеевна попала в самое слабое место души морехода - он жаждал иметь сына, наследника и продолжателя заполонившего его дела. Выпавшими на его долю двумя дочками, чужекровной и своей, которых любил, он в глубине души был неудовлетворен, хотя и виду в том не подавал Наталье Алексеевне. Признание жены и уверенность ее, что родит сына, затмили его стремление к богатству и славе простой человеческой радостью. - Что, сынок, - тепло отозвался Самойлов, - неужто и для такого случая от неверного марева не откажешься?.. С наследником поздравляю, ваше степенство! - шутливо сказал старик. - Ты корабль ведешь, а я остаюсь... Григорий Шелихов почувствовал, что отклонить приведенный женою резон - значит потерять жену и сына, а с ними и самый смысл своих достижений. Приняв решение плыть в Охотск, мореход ни о чем уже больше не думал. - Давно понесла? - заботливо спросил он жену. - Успеем доплыть! - благодарно ответила ему Наталья Алексеевна. В эту долгую зимнюю ночь, ворочаясь на скамье у стены, Григорий Иванович вспоминал события последних лет жизни, свое поведение и отношение к людям, с которыми сталкивала судьба, и встал утром с решением загладить былые промахи, исправить ошибки. - Константин Лексеич, прикажи писарьку нашему приговор составить и поименные реестры на добро добытчиков заготовить... Приказчиков компанейских и начальство в Охотске ты знаешь! Всю пушнину своей объявят и расхватают, а судиться с ними - с богатым да сильным на правеж в ряд не становись, запутают! Писарское писание мне подай, я в контрактах и запродажных записях собаку съел, подправлю где надо, чтоб людей не обидели. Меня на мякине не проведешь! - деловито распорядился Шелихов. На другой день в кажиме, у жарко растопленных каменных печурок, под развешенным на просушку портяночным тряпьем, в тяжелом, спертом воздухе, смешанном с запахами зверя, рыбы, одежи и другой поскони, сидели и лежали полуголые, хмурые, обросшие буйными бородами люди. Настроение у всех было вызывающее, ожидали споров и обид от компании, защитником интересов которой, а с нею и своих, не раз выступал мореход. А он что-то задерживался, медлил являться на артельное сборище, и люди не знали, что как раз в это время к мореходу в избу пришел всеми забытый "капитан экспедиции" Михаил Сергеевич Голиков, хвативший перед тем для храбрости ковшик вина. - Ты домой уходишь, а я для чего в сырости этой останусь? - хмуро сказал он и потребовал, чтобы мореход взял его с собою. Шелихов покосился на него и усмешливо хмыкнул: - Боюсь, ей-бо, боюсь: Иван Ларионович голову снимет, что из дела хозяйский глаз вынул... Не проси, и рад бы, а не решусь, - издевался он над тощим капитаном, надевшим для внушительности лохмотья когда-то блестящего мундира. Голиков постоял, помялся у порога. - Право, рад бы, а не решусь, - повторил мореход. - Погоди ужо, волчья душа, в Иркутском за все разочтемся! - вскричал вдруг капитан и хлопнул тяжелой дверью. - Не опоздай, миленький, к расчету не опоздай! - сказал ему Шелихов и тоже направился к выходу. Он вошел в кажим, скинул меховой колпак и, приглаживая смазанные тюленьим жиром блестящие волосы, поклонился во все стороны. Необычное выражение его лица остерегло добытчиков от озорных и задиристых шуток, вызывавших морехода на занозистые, нравившиеся зверобоям ответы. - Против воли мира не иду, товарищи походные, - сразу сказал Шелихов. - Беру под свое начало корабль, как указано, и доведу до Охотска, а в сей час обсудим и разделим, кто чем владеет, какой наказ дает, кого в Расеюшке и чем обрадовать и сюда поворотным рейсом доставить. Добытчики даже рты открыли - до чего начало речи морехода понравилось им - и примиренно ожидали продолжения. - Реестры майна, цены - по каким продать, дорученьица - кому чего надобно и на все ли деньги, да и какой наказ компанионам - сколько и чего представить должны и они для промысла. Приговорим, подпишем, за бесписьменных понятые скрепят, и со мной отошлем, а я... я все выполню, крест на том целую... После проверки реестров заработанного и закрепленного за каждым пая - участия в деле - Шелихов широко перекрестился и, сказав: "Начнем, благословясь, братцы!" - продиктовал писарю начало по принятой обязательной формуле: - "1785 года, декабря. В американских странах, на острове Кыхтаке, на галиоте "Трех святителей": Василия великого, Григория богослова, Иоанна златоустого, да на коче "Симеон богоприимец и Анна пророчица", рыльский купец Григорий Иванов Шелихов с товарищи и со всеми при гавани лично находящимися мореходцами учинили: 1. Определили мы, каждый из усердия к любезному отечеству, по своей воле сыскать неизвестные досель никому по островам и в Америке разные народы, с коими завести торговлю..." - К черту торговлю!.. Чего там купцов иркутских медом по губам мазать! - перебил зверобой Кухшеня, огромный лохматый мужик. - Писать надо об ином, о том, чего мы из-за торговли этой претерпели... - Правильно! - закричали добытчики. - Ты, Григорий Иваныч, допрежь поставь наши жалобы, чего мы за купеческую наживу натерпелись, чтоб запершило купцам от меду этого!.. Шелихов согласился без возражений: - Быть по-вашему! Пусть второй статьей идут наши докуки и беды. Пускай прочувствуют, как нажива ихняя нам доставалась... Народу нашего, посчитать, немало перемерло! - А третьей статьей, добытчики, проставьте недостачу нашего обихода! - раздался голос Натальи Алексеевны, пробравшейся следом за мужем в казарму. - Кашевары из силы выбились - варить приходится без локши* и круп, да и варить не в чем... (* Лапши.) - Тоже дело! - охотно откликнулся Шелихов на голос жены, а сам подумал: "Пробралась... боится, не пришлось бы выручать меня, как летось было..." - Запиши про котлы худые, писарь! И про снасть рыбацкую... Писарь писал третью по счету статью и послушно бубнил: - "...И потому для промысла рыбы на неводы прядева тонкого мало, и котлы, кои день и ночь с огня не сходят, прогорели..." - И выходить по сим неминуемостям потребно на будущее лето в Охотск! - решительно закончила Наталья Алексеевна, почувствовав, что муж таится и не досказывает до того конца, который всем нужен. - Правильно! - закричали добытчики. - Ежели думаете - правильно, запишем и это! - махнул рукой Шелихов. - Довольно пустое писать, братцы: от многописания не бывает толку... Подведем к главному, да покороче! - Говори уж ты, Григорий Иваныч, да в самую мету угоди! - согласились утомленные непривычным трудом добытчики. - "По сим обстоятельствам рассуждая, все единогласно, усердствуя отечеству, решили продолжать наше пребывание здесь", - продиктовал Шелихов. - И еще: "4. Но в мае будущего 1786 года к первым числам снарядить судно "Трех святителей" и идти при компанионе Шелихове, с божьей помощью в Охотск. 5. При благополучном прибытии в Охотск принадлежащие всем компанионам меха на свои паи к себе взять, а достальные бобры, лисицы, выдры, хвосты, лоскуты бобровые, принадлежащие по разделу остающимся здесь нашим людям, продать, с тем чтобы на вырученные деньги искупить потребные каждому вещи..." Дальше шла шестая статья, но народ слушал уже вяло, пока Шелихов не повысил голоса: - А на последях, братцы, придется записать, чего нам хозяева безденежно прислать обязаны. Токмо взвоют толсторылые, умягчить их надобно смирением... - прервал он диктовку, оглядывая добытчиков. Потом, переждав гул одобрительных голосов, раздавшихся в ответ, начал говорить наставительно: "7. Для лучшего успеха общей пользы не возбраняем вам, компанионам, помимо нас, мореходов, платных людей сюда договорить и прислать..." Писарь скрипел пером, едва успевая за словами Шелихова. - И последнее! - сказал Шелихов: - "8. Сверх того, вам же, компанионам, надлежит для компании прислать в награду пятьдесят пуд тонкого на невода прядева, сто бычьих лавтаков, тридцать пуд больших котлов..." Здесь собравшиеся уже не различали его голоса, он говорил, низко наклонясь над ухом писаря, да подробностями артель и не интересовалась, они насторожились только тогда, когда мореход сказал внятно: - "...И судно стараться, нимало не медля, отправить из Охотска сюда того же лета, чтобы по заступлении на наши места присланных от вас людей мы свободны были с божьей помощью выходить отсюда в Охотск. На подлинном подписали разных городов и разного звания мореходцы, состоящие при компании Голиковых и Шелихова. Остров Кыхтак, который от россиян назвался Кадьяк. 1785 года, декабря 11 дня". - Подписывайтесь, добытчики, а неписьменные противу имени своего крест ставьте... Распущаю сбор! - закончил Шелихов. Таким артельным приговором закончен был и первый этап устремлений Григория Ивановича в Америку. 20 мая 1786 года с огрузневшей, но бодрой и сияющей Натальей Алексеевной Григорий Шелихов вышел из Трехсвятительской гавани в обратное плавание в Охотск. Из Америки он вывозил до полутора десятков алеутов и индейцев, пожелавших увидеть Россию - родину великого тойона Ше-лиха. Он был уверен, что с этим же судном, хотя бы поздней осенью, вернется в Славороссию. Глава вторая 1 Обратное плавание проходило поистине под добрым ветром и с удивлявшей всех быстротой. Галиот "Три святителя", до отказа загруженный драгоценными мехами, добытыми для компанионов, и особо затюкованным добром работных, нес на себе груза на два с половиной миллиона рублей. С такой добычей, как ни вспоминали старовояжные, не раз бывавшие в подобных плаваниях мореходы и добытчики, никто еще не возвращался. Но для себя из отчаянной экспедиции Шелихов вывозил самый дорогой груз - Наталью Алексеевну с ожидаемым наследником. Минуя попутные острова, на которых два года назад Григорий Иванович оставил добытчиков, он согласился остановить бег галиота на несколько часов только в центре архипелага, при острове Атха. Здесь нужно было ссадить возвращаемых на родину искалеченных в боях и на промысле лисьевых алеутов и насельщиков других островов. - А отсюда как? Рук-ног у нас нет, не доберемся к домам,- сетовали высаживаемые. - Кто как изловчится, - отвечал Шелихов. - Я вам не каюр... Помалкивай, Наталья Алексеевна, у тебя одна заботушка... - недовольно осадил он жену, пытавшуюся заступиться за беспомощных алеутов. - Эй, поворачивайся и в обрат поскорей! Через час снимусь, кто не вернется - брошу на острову... Эй, слуша-ай! Прохор Захарович Пьяных, ревностно держа дисциплину, подбодрял съезжавших цветистой боцмановской словесностью. Однако поведение Шелихова на Атхе, которое многие вояжные не одобряли, разом забылось, когда через месяц благополучно вошли в родное Охотское море, оставив позади себя грозный, усеянный множеством подводных скал и камней пролив Лопатку, между песчаным мысом на юге Камчатки и первым Курильским островом Шумшу. В проливе этом нашло себе могилу великое число кораблей и мореходов. - Кто Лопатку пробег, тот сопатку сберег! - шутили обычно промышленники в предвкушении грубых сибирских развлечений в Охотске, хотя бы в кабаке Растопырихи, - развлечений, доступных лишь на то время, пока в мошне есть деньги, добытые великим трудом и риском. Приближаясь к Охотску, Григорий Шелихов день ото дня становился все угрюмей и раздражительнее. Подолгу сидел в каюте, прикидывал на счетах какие-то суммы, записывал на бумажках и с досадой шептал: - Оберут... обсосут... Всего лишат и меня и людей!.. Надо бы в Петропавловск зайти, может, на счастье сиротское, кого из иностранных купцов и встретил бы да полным рублем за свое и людское без дележки и взял бы... Шелихов с ненавистью вспоминал повадки охотских властей и особенно командира порта полковника Козлова-Угренина, который содержал, помимо семьи и огромной дворни, несколько гулящих девок, ходивших по городку в дорогих китайских шелках. "Как же, в барских барынях ходят!" - мрачно усмехнулся мореход, припоминая размалеванные баданом* грубые лица фавориток его высокородия господина полковника. Вот на этих шлюх и пойдет половина его кровью добытой удачи... (* Красящий корень, употреблявшийся в Сибири как румяна.) Есть еще там совестный судья коллежский асессор Кох, Готлиб Иваныч. Эта тощая пиявка все мошенства полковника знает и великую власть над ним забрал. От него, от этого Коха, тоже дешево не отделаешься. Проклятый немчура даже таксу установил: купец ты, значит должен десятину с доходов твоих судье отдать. И сам же эту десятину полагает. А миновать Охотск никак нельзя. Надо, первое дело, Наталью Алексеевну доставить в свой дом, купленный еще до переезда в Иркутск, а второе то, что в Охотске живет известная повивальная бабка Кузьминиха, жена корабельного мастера деда Кузьмина, руками которого отстроены все вышедшие из Охотска в море корабли последних тридцати лет. Ученый доктор обосновавшейся в Охотске экспедиции капитана Биллингса англичанин Робек как акушер не интересовал Шелихова: где это видано, чтобы женщина, да к тому же жена именитого купца, рожала в присутствии чужого мужчины. Вся надежда была на Кузьминиху. Следуя торговому навыку, Шелихов заодно прикинул расходы, связанные и с этим предстоящим торжеством. Кузьминихе - двадцать бобров, попу с причтом за крещение - пятнадцать шкур, куме и куму - по десяти, потом гости и почетные поздравители, их тоже с пустыми руками не отпустишь - сотней бобров, да еще отменной доброты, никак легче не отделаешься, а это... это, почитай, пять тысяч рублев! Да охотским пиявкам пятьдесят тысяч за здорово живешь отдай. А на это ведь два корабля океанических для Славороссии построить можно!.. А доходы? Ссужавшие экспедицию тузы-богатеи Голиков и Лебедев выговорили себе львиную долю наживы - восемь частей, предоставив Шелихову только одну часть, так как последняя, десятая, идет на всех промышленников - мореходов и зверобоев, которые под почетным, но скупо оплачиваемым титулом "компанионов" вынесли на своих плечах всю тяжесть промысла. - Наташенька, - поделился он своими выкладками с женой, давно с любопытством следившей за его манипуляциями и вырывавшимися возгласами, - нам с почину и двуста тысяч американская земля не даст... - Награждения свои промышленным ты и вовсе не посчитал, а отдать беспременно придется, - напомнила ему Наталья Алексеевна об обязательствах, выданных от себя многим промышленным. - На сколько их будет? - Запамятовал, из головы вон! - побледнел Шелихов. - Совсем убила!.. Нищим в плавание пошел, нищим и вернулся... Что будем делать? - А вот что... - И деловито, спокойно, как будто не он, а она была купцом первой гильдии, отвела от мужа огорчение. - Расходов на крещение не будет: не дам сынка в никонианскую купель макать, рожу и в Иркутске у себя в моленной окрещу, гостей званых и незваных не набежит, а Кузьминихе за то, что пособит и со мной поживет, за глаза десяти бобров довольно, - вот со счетов пять тысяч и скинь! И пятьдесят тысяч - тоже, охотским хапугам ничего не давай. Меня ссадишь, в дом проведешь - и плыви в Петропавловск, там оглядишься и придумаешь, что делать. Исправник камчатский Штейнгель посулов не берет, а растолкуешь, как и чем тебя опутали, - глаза прикроет, даже если ты и продашь шкуры чужеземным китобоям Высказанные Натальей Алексеевной мысли полностью совпадали с намерениями Шелихова, пойти на которые он не решался из боязни упреков в том, что оставляет ее одну да еще пускается на рискованное предприятие. В те времена плавание из Охотска в Петропавловск-на-Камчатке считалось делом опасным, и половина отправлявшихся в него мореходов не доходила до цели. - Ты гляди, Гришата, делай, как сумеешь, но интерес людей наших, товарищей по тяжестям безмерным, соблюди и все, что обещал, до копеечки выплати, иначе... худо нам будет. А деньги - о них не думай: с компанионов своих судом возьмешь, по доверительной бумаге ты вправе усердных за счет компании поощрять... - Ох, спасибо тебе, Наташенька, - облегченно вздохнул Шелихов, - ты беду мою как руками развела... После разговора с женой Григорий Иванович собрал своих мореходов, взял с них клятву не проронить ни словечка и, обрисовав положение, предложил идти на Камчатку. - Там и товаров, нам нужных, на складах больше. А в Охотском Биллингсовы людишки все давным-давно порастащили! - сказал он, не совсем уверенный, что довод этот покажется мореходам достаточно убедительным. Но мореходы согласились и решили стать на рейде в четырех-пяти верстах от берега, спустить на берег Григория Ивановича с женой, а также самых слабых из команды и пассажиров "Трех святителей". А вернется Григорий Иванович, сняться завтра же с якоря и идти на Петропавловск. Доставив жену в безлюдный дом, стоявший с заколоченными дверями и окнами, Шелихов нашел в городе Кузьминиху и предложил ей переселиться в избу к Наталье Алексеевне. Хитрая старуха сразу сообразила, что мореход вернулся не с пустыми руками, и выговорила за помощь в родах Наталье Алексеевне двадцать бобров. К вечеру, поцеловав в последний раз жену и всячески избегая встречи с охотскими начальниками, терпеливо выжидавшими в своих канцеляриях появления морехода с посулами, Шелихов вернулся на корабль и утром на заре снялся с якоря, чтобы идти на Камчатку. К полному своему удовольствию, он в самую последнюю минуту вдруг увидел спешившего на байдаре к кораблю асессора Коха. Кох понял, что Шелихов в судную канцелярию теперь уже не зайдет, купец хитрит, но и Кох не прост: он навестит морехода на корабле сам. И все же Кох опоздал. - Улетел воробей, сыпь, сукин сын, соли на хвост! - орал, надсаживаясь, Шелихов, примечая, как отстает байдара от набирающего ход корабля. К концу третьего дня плавания воображаемые гримасы и брань разочарованного в своих ожиданиях Коха уже не смешили Шелихова. Веселое настроение померкло. Начался дождь, и стали давать себя знать рывки шторма, до силы которого дошел обычный в этих широтах к концу лета резвый муссон. В попытках обойти далеко высунувшийся в море острый нос Камчатки мореход и его команда выбились из сил. Штормом далеко отнесло корабль от курса - галиот был уже у Большерецкого устья на западном, противоположном Петропавловску, берегу. Но и войти, на худой конец, в безопасное устье реки при таком шторме дело очень трудное - здесь встречалось много преграждавших вход мелей и подводных камней. А между тем продовольствие на "Святителях" кончилось, так как запастись продуктами в Охотске не было ни времени, ни возможности. Надо было что-то предпринимать. - Погодишка всему делу поперек встала, - ворчал Пьяных, как бы утешая Шелихова в неудаче замысла. - Подал бы господь благополучными в Большерецк проскочить... Продрейфовав в виду Большерецка сутки без воды и пищи, Шелихов после безуспешных попыток заякориться принял решение съехать в байдаре на берег и подготовить доставку на корабль по окончании шторма воды и рыбы. - Дойдешь ли?! - усомнился Пьяных, глядя на бушующие волны, но отговаривать не стал и приказал готовить байдару. Спустя короткое время двухлючная байдара, как легкая щепочка, взлетела на гребне набежавшей волны. Во втором люке сидел верный Куч. - Держись, Захарыч, глаз не спускай с Большерецка. До свиданьица, товарищи добытчики! - крикнул Шелихов, и через мгновение щепка, которой человек доверил себя, исчезла в пене крутящихся валов. В Америке, насмотревшись на алеутов, гоняющихся в бурном море за китами, Шелихов приобрел к кожаной байдарке, как средству передвижения по морю, величайшее доверие. Через два часа большая толпа камчадалов приветствовала отважных байдарщиков на берегу торжественной пляской. Шелихова знали в Большерецке, знали и о том, что он три года назад ушел в плавание на Америку. Поэтому камчадалы особенно радостно приветствовали необыкновенное возвращение морехода. По местному обычаю, Шелихов должен был, не минуя никого, зайти в каждую избу и ярангу, и везде, куда бы он с Кучем ни входил, им подносили туесок с напитком. Этот туесок нужно было обязательно выпить, чтобы не нанести смертельной обиды гостеприимному хозяину. - Тьфу, опять же мухоморовая! - сплюнул Григорий Иванович, возвращая туесок. - Холоша, холоша! - лепетали простодушные камчадалы, нахваливая свою дурманную, настоенную на грибах мухоморах водку. Начальник селения казак-урядник Большеротов рассказывал последние новости Камчатки. - Рыбой красной четыре ямины завалили, китов... - Мне пуд сто рыбы надобно, дадите? - А куда ее девать-то, целу ямину отвалим. Ты нам только солью-чаем пособи, второй год рыбу тушением заготовляем, соли нет. В Петропавловск англинец пришел... Василий Петрович... или как его бишь, запамятовал... торговать намерился, и все у него есть: пшено сарацинское, соль, чай, китайка, водка французская, крепкая. Бабы затормошили: съезди да съезди, мы, мол, без рубашек ходим, долго ли до греха... Я и съездил, только не допустил исправник Штейнгель, заборонил расторжку: "У нас, говорит, у самих все есть и ни в чем мы не нуждаемся, да и беспошлинно торговать правительством запрещено". С тем домой и вернулся. Ты бы, Григорий Иваныч, через хребет махнул, в Петропавловское наведался бы. Мы тебе для такого занятия и лошадей дадим. Не прерывая, Шелихов слушал казачьего урядника. Иностранный купец - ведь это и есть то самое, ради чего он предпринял плавание в Петропавловск. Мягкую рухлядь, привезенную на "Святителях", он обменяет на английские товары, сам наживет и людям без труда свои "добавочные" вернет. - Ладно! - важно ответил он и виду не подал, как заинтересовали его новости Большеротова. - Лошади мне твои не нужны, у меня корабль есть. Завтра на него вернусь и в Петропавловск пойду, а ты мне со своими людишками рыбу и воду на корабль представь, я же за вас, сирот, так и быть - расторгуюсь... 2 Шелихов с Кучем остались спать в избе Большеротова. А когда на зорьке встали и вышли на кекур,* с изумлением увидели, что "Святители" исчезли с горизонта. (* Выступающий в море утес.) - Что скажешь? - обратился мореход к Кучу. Куч только плечами пожал. - Видно, на Пенжинскую понесло, - предположил Шелихов. - Придется и нам туда вместо Петропавловска сухопутьем тянуться... Да, совсем ко рту было поднесли, и вот на, мимо обнесли! - сказал он, подумав, что встретиться с прибывшим в Петропавловск английским торговым мореходом так, видимо, и не придется. - Давай лошадей! - вернулся он в дом Большеротова и тут же, начав расспрашивать о дороге на Пенжинскую губу, выдал свое изменившееся намерение. - На Пенжинку лошадей не дам, - отрезал Большеротов. - Сам загниешь и лошадей загубишь - шутка сказать, восемьсот верст пройти. Хребтом не пройдешь - медведи на лошадей позарятся, а берегом коряки и ламуты не пропустят... они сейчас немирные... Да и что толку, если и доберешься! Ты придешь, а Пьяных "Святителей" уже в Охотск увел. Зимой, - на носу-то зима! - на конях от Пенжинки к Охотску не спустишься, это тебе не на байдарках море в шторм переплыть. Придется олешек или собак добывать, а на таком деле беспременно голову сложишь... Шелихов признал доводы Большеротова разумными. Оставалось, таким образом, лишь одно: осуществить первоначальное намерение - перебраться через хребет, мимо сопки Вилючинской, в Петропавловск. Денег, правда, при себе мало, мягкая рухлядь осталась на корабле, но если петропавловский исправник Штейнгель дозволит расторжку, англинец, может быть, и согласится под его государственную гарантию принять векселями на Москву или Петербург. В таком случае он, Шелихов, тоже заработает, но только уже в свой карман, без дележки с кем бы то ни было. Ну, а если и ничего не выйдет из попытки торговать без наличных денег, то... Шелихов тут задумался. Только что входившие в торговую практику векселя Григорий Иванович считал необходимым внедрять в обиход сибирской и заокеанской торговли - не будешь же возить за собой сундук с деньгами. Да, - примиренно пришел к выводу мореход, - если он ничего не купит, то хоть расспросит и узнает от английского капитана координаты пути в Кантон, на Филиппины, Малакку и Индию. А знать теперь это для Шелихова такое дело, что за него он и сам готов большие деньги заплатить. Оставив Большеротову залог за трех лошадей, Шелихов на следующий день вместе с Кучем выехал в Петропавловск. Третья лошадь шла под вьюком с продовольствием. Они прибыли в Петропавловск на седьмой день трудного пути, следуя мимо действующих сопок Апача, Паратунка и горячих у их подножия ключей, в которых смогли варить себе рыбу и подстреленную дорогой дичину. - Твоя страна и моя страна - как руки у людей, - радостно выставил Куч перед глазами Шелихова ладони с растопыренными пальцами. - Руки одинаковы, а люди разные: ты белый, а я красный. - Пустое, - отвечал Шелихов. - Мы к тебе придем - всех одинакими сделаем... На спуске к Петропавловску Шелихов и Куч невольно остановились, залюбовавшись величественным видом Авачинской бухты. Между четырьмя курившимися сопками лежало глубокое зеркало вод. Двадцативерстным широким клином это зеркало врезалось в яркую зелень берегов, испещренную белыми стволами берез. - Хороша! - вырвалось у Шелихова. - Прямая дорога в Америку! Одна беда, полгода льдами заперта лежит... Шелихов даже от цели своей поездки оторвался и перенесся в мир глубоко затаенных желаний: "Ковер бы самолет добыть, сел бы на него и за полдня в Америку перелетел... Али сапоги семиверстные..." И тут же в тревоге за судьбу Натальи Алексеевны подумал: "Влез бы в них с вечера среди камчадалов, а на другой день с Наташенькой в Охотском чай бы пил. Сказки! Чудесные бы такие снаряды заиметь, чтобы одолевать и время и пространства! Сбудется ли это?.." Невдалеке от берега стоял корабль красного дерева, обитый латунью до верхнего борта, с двенадцатью пушками, расставленными на палубе. "Это тебе не русские купеческие галиоты, деревянными гвоздями шитые", - мелькнуло в мыслях Шелихова, когда он осматривал понравившееся ему судно. Не открывая своих торговых намерений, он прежде всего постарался разузнать, откуда пришли иноземцы и сколько шли. Дородный капитан корабля "Юникорн" Ост-Индской компании Виллиам Питерс выступал павлином и говорил: - Из Бенгала вышел двадцатого марта, в Кантоне чай брал двадцать восьмого июня, в Петропавловск пришел девятого августа... "Ладно, хвались, хвались, - ничем не выдавая своего удовлетворения, подумал Шелихов. - Ты пятьдесят градусов по широте за сто сорок дней осилил, а я семьдесят градусов по долготе за тридцать пять дней сумел пройти. Твое судно латунью обито, а мое червем морским изъедено, ракушками облеплено... Вот и поглядим, кто хозяином морей станет". На корабле Григорий Иванович пил подносимое англичанами виски и осторожно разведывал о торговых намерениях заморского гостя. На берегу же уговаривал Штейнгеля не допускать англичан до торговли по мелочам, а позволить ему, Шелихову, купить весь английский груз и поручиться за него в уплате по векселю на Москву, в срок два месяца по предъявлении, из шести процентов годовых. Капитан-исправник Штейнгель согласился, и Шелихов объявил Питерсу, вставляя для полноты убеждения уловленные из прежних встреч дружеские слова на английском языке: - My friend - дружище, чтоб не ворочаться тебе с грузом и не вызывать хозяйского неудовольствия, готов я у тебя, for friendship - дружества ради, весь груз покупить, ежели цену сбавишь и векселями возьмешь... Money, казны то есть, при себе не имею, но власти поручатся, что я все заплачу... Капитан Питерс, приписав это предложение соблазнительному действию виски, даже удивился. Но думал недолго. У него было поручение Ост-Индской компании проникнуть в неведомые, на краю света, владения русских и во что бы то ни стало завести там с ними торговлю. Чего же лучше! И Питерс на условия Шелихова согласился, дав со своей стороны обязательство уплатить при расчете установленные русским правительством пошлины. - Ах, и мошенник же ты, Григорий Иваныч, как сумел с англичан заматерелую гордость сбить да заодно с нею и цены на товары скинуть! - восхищенно отозвался камчатский капитан-исправник Штейнгель, принявший на себя роль переводчика в переговорах. - Ведь Питерс-то, по прибытии к нам в Петропавловск, цену груза в двенадцать тысяч объявил... - Облыжно мошенником меня называете, ваше высокоблагородие, - поморщился Шелихов от дружеской грубости барона Штейнгеля. - По славе о сей выгоднейшей торговле стекутся отовсюду купцы и всякого народа многочисленность. Но вот в рассуждении о курсе кораблей Ост-Индской компании, как и судам других держав, надлежит границы поставить да на картах линию обозначить, чтобы они в север и северо-восток на обысканные российскими подданными земли и острова американские не уклонялись. Наш интерес в том, чтобы подданные других наций не могли входить в пользы, отечеству нашему принадлежащие... - Это уж не в моей власти! Об этом ты, Григорий Иваныч, в Петербурге, перед престолом хлопочи... - Не премину-с, ваше благородие, и не сробею, - заверил его мореход. Годом позже, по прибытии в Петербург, в конце 1787 года, в поисках правительственной поддержки дороге в Америку, он действительно чистосердечно сообщил обо всем этом коммерц-коллегии и императрице в своей "Записке о странствованиях в Восточном море"; сообщил и о полученной в этой сделке прибыли: "полтинник на рубль". Получив за проданный груз векселя, в которых подпись Шелихова была удостоверена и скреплена государственной печатью камчатского капитан-исправника барона Ивана Штейнгеля, капитан Питерс при разгрузке задержал и заупрямился выдать пять ящиков чая жулана, корзину китайских чашек и несколько кусков дабы.* Возник спор, едва не расстроивший сделку. (* Китайская плотная хлопчатобумажная материя.) - Ну, на что они вам занадобились? - пытался Шелихов уговорить подвыпившего на отвальном обеде англичанина уступить хотя бы чай. - В Кантон идете, там чаю наберетесь по самые бимсы верхней палубы... - Чай и китайские товары я в Кантоне на комиссию взял у Лихудзы... богатейший купец... По китайским законам, потерпевший кораблекрушение не отвечает за груз. Нужны, конечно, доказательства... Вот то, что я оставил, в морской воде выкупаю, разобью, изорву и... сдам Лихудзе... кораблекрушение! - Капиталы наживать у английских купцов учиться надобно, ваше высокоблагородие. Такой коммерции у нас и в Кяхте не случалось, - усмехнулся Григорий Иванович, намекая исправнику Штейнгелю на неуместность упрека в "мошенничестве", который тот сделал ему, Шелихову. Но Штейнгель и виду не подал, что понял, - он невозмутимо продолжал переводить путаные объяснения англичанина. - На англинцах-то вы худа и не замечаете! - настойчиво продолжал Шелихов и махнул наконец рукой: не прошибить баронской симпатии к заграничному. Проводив Питерса в море, Шелихов стал рядить петропавловских камчадалов и вольных людей на доставку купленных товаров батами до Большерецка и оттуда вдоль берега - в Тигилский острог. Снарядить такую экспедицию дело было нелегкое, но уж очень хотелось Шелихову распродать купленное до возвращения в Охотск. Прибыль предвиделась немалая, поэтому на деньги и на натуроплату солью и чаем мореход не скупился. Предстояло верст полтораста на гужах подняться вверх по речке Аваче, одолеть в верховьях небольшой волок на другую речку - Быструю, а потом вниз по Быстрой сойти до Большерецка. Этим путем без особых приключений, если не считать нескольких разбившихся на камнях батов, - груз, хотя и подмоченный, был спасен - Шелихов и добрался дней за десять до Большерецка. Но наступившая осень с проливными дождями и густыми многодневными туманами прекратила сообщение между селениями и стойбищами Камчатки. Надежды Шелихова расторговаться до наступления зимы без остатка таким образом не оправдались. Росла в душе и тревога за судьбу "Святителей". Благополучно ли довел Пьяных корабль до Охотска? Не расхитили ли в Охотске доверенный ему добытчиками драгоценный груз? Ведь приказчики компанионов да хищное начальство по освященному временем обычаю и по сибирским нравам считали себя законными пайщиками в дележе промысла. Найдет ли Наталья Алексеевна палку на эту алчную ораву, да и как здоровьице его лебедушки? Выпало ей в беспокойствии и хлопотах таких сынка-наследника рожать. Но самой трудной и назойливой оказалась в душе морехода мысль о покинутой Америке. Не выполнил он приговора добытчиков, оставленных в найденной земле, не вернул им в этом же году "Святителей" с запасами. А ради чего, ежели спросят? Своего кармана ради! А теперь, когда намудрил, - выпутывайся! Будущим летом беспременно надобно вырядить на Кыхтак корабль, а до того успеть с Камчатки в Охотск вернуться, из Охотска же в Иркутск добежать и там улестить начальство, чтобы подало оно сведения государыне об успехе плавания, да еще с компанионами на предбудущее время все дела обговорить и опять же в Охотск до лета возвратиться. Взвешивая предстоящие препятствия и прикидывая расстояния на пути к цели, Григорий Шелихов набирался отваги все преодолеть, но Америки не упустить. Раньше всего необходимо развязаться с купленным товаром. В Большерецке оставить не на кого - разворуют, а обратно в Петропавловск везти - погода не дозволит. - На Тигил, к Пановым в магазейн, надо представить, - подсказал приказчик Шелихова. - Прижмут, конечно, толстосумы тотемские, но все же полтину на рублевик дадут нам заработать. До Тигилского укрепленного острожка, заложенного на Камчатке лет восемьдесят назад первыми землепроходцами Владимиром Атласовым и Лукой Морозком, - путь не близкий: вдоль берега от Большерецка считалось камчатских, немереных верст шестьсот. Наняв десять большерецких грузоподъемных кочей и батов, построенных из камчатской каменной березы, среди которой попадались стволы в двадцать сажень высоты и в два человеческих обхвата, - в них камчадалы, случалось, переплывали Пенжинский залив и появлялись на Ямских островах и в Тауйской губе охотского берега, - Шелихов 12 сентября, под камчатским осенним дождем со снегом, двинулся из Большерецка вдоль берега. Через десять суток прошли курившуюся в багровом тумане сопку Ича и на другой день после Покрова причалили у свай пристани Тигила. За пристанью виднелась почерневшая от дождей церквушка острога, окруженная двумя десятками таких же черных, заплесневевших в сырости изб. Пановские приказчики встретили Шелихова уважительно, товары приняли в амбары на хранение. Большерецкие батовщики, получив плату натурой, в тот же день отплыли домой: не ограбили бы тигилские сидельцы. Войдя в избу Сухорукова, старшего приказчика купцов Пановых, Шелихов удивился множеству сидевших в ней женщин - ительменок и ламуток, среди которых преобладали подростки. Женщины в полутемной избе ощупью занимались разным рукоделием. - Зачем женок столько собрал? - спросил Шелихов. - Али в татарскую веру переметнулся?.. - Кортомные,* - дружески ответил Сухоруков. - Располагай, пожалуйста, выбирай любую... Держу для гостей. На случай приезда... Совестный судья господин Кох очень любит, только чтобы помоложе... Выбирай, коли хочешь... (* Женщины, которых продавали родители или родственники на время или на постоянно в качестве рабынь или наложниц.) - Тьфу! - сплюнул Шелихов. - И не совестно тебе, старый ты человек, лысину, гляди, какую натер... - А мне они, - ухмыльнулся приказчик, - без надобности. Держу для начальства и служилых людей, кои бабу в дом ищут... Шелихов покосился на сидевшую подле него девушку, которая продолжала сучить нитки, робкую и безответную, нахмурился и, чтобы прекратить неприятный и, как он знал, бесполезный разговор, сурово сказал: - Ну, давай о деле... Что из товаров моих возьмешь и сколько наживы дашь, а реестр - вот он... За что мне достались - сам видишь, исправницкая печать стоит. Сумрачная и оттого, казалось, еще более тесная изба, как бы светившаяся печальными глазами молчаливых женщин, становилась все более невмоготу, и Шелихов, спеша закончить торг, быстро согласился на пятьдесят копеек наценки на рубль затрат. Подписал запродажную со всеми поправками, сделанными приказчиком в свою пользу против хозяйских интересов, и ушел искать себе пристанище, чтобы обосноваться до установления зимнего пути по Пенжинскому заливу. Искал долго и наконец вошел с Кучем в курную избушку пономаря тигилской церквушки. В церквушке наезжий поп раз в два-три года отправлял необходимые для населения требы. - Здоров... Ох, черт! - оборвал Шелихов приветствие, переступая порог и нагнув голову, после того как стукнулся о провиснувшую притолоку. Пономарь, напряженно вглядывавшийся в какое-то растянутое на его ногах тряпье, неторопливо поднял голову - оголенный, без единого волоска, желтый череп - и равнодушно, не выражая никакого любопытства, оглядел вошедших. - Что ж, живи!.. - вздохнул он, выслушав намерение Шелихова расположиться в его избе. - Места не пролежишь. Только не обессудь, кормить нечем... Не то что собак для разъезда - бабы содержать не могу... - То-то и хорошо, свято живешь! А корма есть, за мной и ты, дедка, сыт будешь... Одна тебе забота: лучины наготовь, читать, писать буду... Выцветшие глаза пономаря на мгновение засветились огоньком любопытства. Он вдруг повеселел и сказал: - А ты, видать, грамотный и письменный. - Старик поскреб лысину и добавил: - Ладно, наготовлю лучинушки. Мне-то она без нужды, так темным и доживаю свой век. В требах наизусть подсобляю, поп не ругает, ежели и совру чего, а камчадалу все одинаково, что ни наговори, лишь бы нараспев али скороговором... - Да сколько же тебе годов, дедка? - заинтересовался мореход. - И отколь взялся-то ты тут, да и зовутка твоя как будет? Пономарь оперся руками о стол, подумал, глядя на окно, и ответил: - Не упомню годов-то своих... много! Одно знаю, прибыли мы сюда, немало народа, из города, из самого Питербурха, с господами Лужиным и Евреиновым. При блаженныя памяти анпираторе Петре Алексеевиче я в канонирском звании ходил, и было мне тогда от рождения годков тридцать... Вот и сочти! Послали нас господа Лужин и Евреинов под Анадырем как-то на разведку, а в разведке той коряки меня стрелой уязвили и в полон взяли, но не убили... До седых волос у них дожил, а на старости ушел и вот тут проживаю, смерти жду... А зовутка моя теперь мне и вовсе не надобна, зови хоть Иваном али как тебе сподручней... Ох, грехи, грехи наши, прости господи! Судьба "дедки Ивана", этого вынырнувшего в столь дикой глуши обломка петровских времен, поразила морехода. Корма до отвала и крепкий чай с леденцами, к которым дедка Иван, как все старые люди, питал непобедимое пристрастие, расположили старика к мореходу, Полтора месяца пришлось Шелихову просидеть в Тигиле в ожидании, пока заледовеет море и установится санный путь через залив на сибирскую сторону. Вынужденный досуг мореход при свете лучины заполнял писанием либо отчета о своем путешествии, либо различных "лепортов" по начальству и распоряжений по делам колоний. Дедка Иван часами сидел неподвижно под шестком у печки, менял лучины и обуглившиеся гасил в бадейке с водой. В середине ноября появились признаки прочного заледенения моря. - Через три дня смело выезжай! - сказал как-то старик. - Заледовило от берега до берега. А я по людям пойду нарты собирать... Ты с ними не сладишь... Вмешательство старика пономаря, слово которого было законом для камчадалов, помогло мореходу без долгих хлопот перебраться через замерзший залив. 3 18 ноября шесть собачьих упряжек сбежали на лед залива: на первой каюрил Шелихов, три в середине шли под продовольствием, на пятой была привязана легкая камчатская байдарка, на случай переправы через полыньи, и шестая - с Кучем, она замыкала караван. Дорога была тяжелая, а местами из-за вздыбленного передвижкой льда едва проходимая. Через нечаянные широкие разводья уже дважды по очереди переправляли нарты и собак; две ночи под пронзительным северо-восточным ветром, несшимся с Верхоянских гор, провели на голом льду и только к концу третьего дня добрались до селения Ямского, перекрыв по льду залива двести пятьдесят верст. От Ямских островов до Охотска предстояло одолеть на собаках еще более тысячи верст зимнего бездорожья, в пору самых лютых морозов и затяжных зимних бурь. - Сиди, не блазни! - упорно отклоняли заманчивые предложения Шелихова ямские сидельцы. - До зимнего солнцеповорота никто со смертью играть не осмелится... Потеряв надежду нанять проводников и каюров, Шелихов решился на отчаянный шаг. - Тронем, что ли? - обратился он к Кучу, выбрав один из дней затишья и сравнительно полегчавшего мороза. - Я всегда с тобою, - не мигнув глазом, отозвался Куч. Шелихов будто угадал погоду: несколько дней двигались споро и без затруднений. Собак кормили до отвала. На ночь укладывались в меховых мешках, среди верных псов, там, где можно было укрыться от ветра. Под Тауйской губой решили не идти в объезд по берегу, а чтобы выиграть время и силы, срезать ее широкий створ морем. Часто выпрягая собак и перетаскивая нарты и вьюки с грузом на собственных плечах, перебрались через сгрудившиеся на всем пространстве створа ледяные торосы, миновали мыс Дуга и вышли, наконец, к берегу, под горами Ушки. - Отсюда до Охотского рукой подать, - радовался Шелихов, - верст триста осталось, никак не боле... Семь-восемь дней пути, и у Натальи Алексеевны пироги едим, Кученька. - Еди