и на проселок. "Газик", направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку. Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей. В глубине двора, на пригорке, хороший дом. Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко залаяла собака. Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал спускаться очень худой одноногий старик. Трудно было узнать в нем крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела - насквозь светится. На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал нас, приезжих, рассматривать. - Лукьян, угомони собаку! - крикнул Крысько. - Встречай, командира привезли! Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить. Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание. Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами. Нет, уже не тот Малюга, не тот... Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так - если не отнимешь - до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал - работает в Харькове на тракторном заводе. Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему: - Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на "Гандзе"? Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки... Я встал. А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже. - Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда "Гандзя". Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал "ура". Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром. Но вот кончается дубовая аллея - сто километров позади, - мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, "цукрового буряка", а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы. Вперемежку с "буряковыми" мчатся, обдавая наш "газик" жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков. Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам, скажем, картины Куинджи, а нечто иное - деревенское жилище не под соломой, а крыто шифером (черепицей), "бляхой" (железом). В домах электричество, над крышами - рога телевизионных антенн, у крыльца зачастую - велосипед, мотоцикл, легковая машина. Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками. По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине. А вот и Хмельницкий - милый нашему сердцу Проскуров! Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом - новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов - все новое, незнакомое. И вдруг - аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету... С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному. Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд. Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде. И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение - корзину моченых яблок. "Вот мы и в кубрике... Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята, извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали..." Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка). Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного моряка и той не нашлось. Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых - наш Филипп. Но две войны - гражданская, потом Отечественная - и от семьи почти ничего не осталось. Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной. Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат - герой гражданской войны. Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в 1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась. "Пришлось мне установить их родство, - докладывает Иван Васильевич, - через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят четыре года". Побывав на вокзале, у заветной платформы, мы, каждый со своими думами, возвратились в город. Нас ждали в музее. Из Хмельницкого мы поехали в Каменец-Подольский. Нас, бойцов "Гандзи", здесь приняли в крепости, уцелевшей от далекой туретчины. Крепость воздвигнута на огромной скале. Скала неприступна - она окружена гигантской глубины рвом. И самое примечательное, что человек не копнул здесь ни одной лопаты. "Земляные работы" выполнены речкой. Извившись петлей, речка на протяжении, быть может, десятков тысяч лет точила и точила камень, одновременно сама, вместе с руслом, опускаясь все ниже от поверхности земли. В музее состоялась научная сессия. Тема: "Гражданская война на Подолии и участие в ней бронепоезда "Гандзя". Сессия была приурочена к нашему приезду, и в ней пожелали участвовать не только каменчане, но и товарищи из Хмельницкого. К сведениям, которыми располагали здесь, много ценного, как сказали нам, добавили наши воспоминания. Да и как же могло быть иначе: ведь мы - живые участники боев! Показали нам стенд "Боевой путь бронепоезда "Гандзя". Маршруты были вычерчены на художественно сделанной карте. Здесь же, на бархатной обивке стенда, поместили наши портреты. - Хлопцы, - говорю, - а это что?! Гильза! Медная "кастрюля", стоявшая у стенда, пошла по рукам, и все мы единогласно признали ее гильзой от шестидюймовой гаубицы. Неужели с "Гандзи"? Но как она могла сохраниться и спустя сорок лет попасть сюда? - Вы не первые у нас с "Гандзи", - сказали работники музея. Так я узнал, что здравствуют еще несколько наших бойцов. Гильзу с "Гандзи" сохранил как память и сдал в музей Григорий Калинкович Маниловский, старый коммунист. В молодые годы Маниловский был в Жмеринке рабочим вагонных мастерских. Вместе с ним в мастерских стоял за станком бывший матрос Иосиф Васильевич Гуминский. Если железнодорожники Проскурова создали "Гандзю", дали, как говорится, ей путевку в жизнь, то железнодорожники Жмеринки братски заботились о "Гандзе", вовремя снабжали, чинили ее после боев. И все же главное, что принесла нам Жмеринка, не в этом. Бронепоезд молодой, команда представляла собой еще пеструю вольницу. И жмеринские коммунисты взялись за наше воспитание. Больше всего нами занимались как раз большевики-подпольщики Гуминский и Маниловский. И как умело... Не припомню случая, чтобы в команде их не приняли, не пожелали слушать. А ведь боец, измотанный боями, не потерпит ни сладеньких уговоров, ни нравоучений. Здесь мало было таланта педагогов - требовался талант коммуниста. Маниловский и Гуминский обладали этим высоким талантом. Впоследствии Гуминский и сам вступил на бронепоезд. Он смело вызывался на самые трудные боевые задания. Добровольцами пришли к нам и другие железнодорожники. Среди них - Павел Андреевич Шак, ставший отличным артиллеристом. Так мы стояли у стенда, радуясь живущим и вспоминая павших бойцов. Самый старый из нас, Лукьян Степанович Головатый, вдруг вспомнил самого молодого из "Гандзи", своего односельчанина, Абрама Глузмана. Сейчас он - инженер в городе Волжском. Вспомнили мы и совсем уже молодого бойца - семнадцатилетнюю Маню Шенкман. Девушка окончила в Проскурове гимназию и пришла на бронепоезд. Боевое задание получила - обучать на бронепоезде неграмотных. Головатый похвалился, что учительница ставила ему только пятерки. Потом талантливую девушку взяли в политотдел бригады, оттуда в политотдел дивизии. А когда нам пришлось оставить Киев и город захватили деникинцы, Шенкман, уже коммунисткой, выполняла ответственные задания в нашем большевистском подполье... К слову пришлось, и я рассказал товарищам о скульптуре, посвященной "Гандзе" и находящейся в Артиллерийском музее в Ленинграде. Авторы - Черницкий и Якимович. Сцена "решающего боя", которую воспроизвели скульпторы, соседствует с подлинной гаубицей времен гражданской войны. x x x Остается сказать, как обнаружился еще один наш боец - мадьяр Янош Боди. В команде бронепоезда были русские, украинцы, молдаване, евреи, латыши, чехи - настоящая интернациональная бригада. Прислали нам на службу двоих мадьяров. Они были из пленных, захваченных русскими войсками еще в первую империалистическую войну. Бывшие австрийские солдаты нам понравились с первого взгляда. К тому же у одного из них было примечательное лицо. Теперь, когда мировая литература обогатилась знаменитым романом Гашека "Бравый солдат Швейк", я бы мог сказать, что мой новый боец - Янош Боди - вполне мог быть прообразом Швейка. Но где он теперь, бравый мадьяр-доброволец, решивший связать свою судьбу с Красной Армией Советской России? Не сразу я отважился предпринять эти розыски. Сорокалетняя даль времен, другая страна. К тому же - почем я знаю, - может быть, Боди в Венгрии столь же распространенная фамилия, как у нас Иванов, Петров? Шансов на успех, казалось, никаких - нулевая вероятность! Все же написал в Москву, в посольство Венгерской Народной Республики. И невероятное свершилось... Вдруг получаю из Будапешта пакет, а в нем - вырезанный из журнала "Orzag Uilag" лист с портретом Яноша Боди и очерком о нем. Оказывается, товарищи из посольства переправили мое письмо в Будапешт, в широко распространенный журнал. Там оно было опубликовано. И вот Янош Боди в редакции - явился торжественно, в сопровождении старшего сына и невестки. Ему, нашему боевому товарищу, оказалось за семьдесят, вырастил многочисленную трудовую семью (три сына, дочь, внуки). Его деревня - Мадараш близ знаменитого своей природой озера Балатон. В беседе с писателем Эндре Баратом (автором очерка) Янош с живостью вспомнил многих соратников по бронепоезду. x x x И еще - об одной прогулке. Когда мы, старики, впятером были в Хмельницком, встретился нам фотомагазин. Витрина. Остановились, чтобы посмотреть местную фотохронику. В центре масштабная фотография - бронепоезд. На снимке дата: "1957 год, 7 ноября". А в подписи сказано, что снимок сделан в сорокалетие Советской власти, на юбилейной демонстрации трудящихся Хмельницкого. Трудно передать наше волнение, когда мы прочли название бронепоезда: "Гандзя". В колонне демонстрантов шел, конечно, макет. Но народ вспомнил "Гандзю" - и в какой день: в великий советский праздник! Значит, наш бронепоезд, как и прежде, в строю! x x x Миновало 60 лет, как окончилась гражданская война. Вспоминаются и другие, более близкие события - Великая Отечественная. Тут уж обошлось без бронепоезда "Гандзи". Эпоха бронепоездов закончилась, появилось оружие, во много раз более грозное, - танки. Оседлав тысячи и тысячи танков, орды немецких фашистов обрушились на Советскую страну. Гитлер поклялся стереть с лица земли ненавистный ему Ленинград, захватить и онемечить Москву, наши заводы, фабрики, шахты и пахотные земли раздать германским капиталистам и помещикам, советских людей обратить в рабство, а непокорных уничтожить. Красная Армия вступила в бой с врагом, покорившим половину Европы. Не было в истории человечества войны, столь ожесточенной и кровавой. На защиту социалистического отечества поднялись все народы СССР. Вооружение Красной Армии непрерывно обновлялось и совершенствовалось. Танки Т-34 по огневой силе и маневренности превзошли гитлеровские. А тяжелый танк КВ, построенный в блокированном Ленинграде голодающими рабочими, огнем своим раскалывал как орехи гитлеровские "тигры" и "пантеры". Обескураженные фашистские начальники запретили своим танкистам принимать бой с КВ, и те при виде этой грозной и гордой машины удирали на своих "тиграх". Экземпляр приказа попал в руки наших разведчиков и был доставлен конструктору КВ Жозефу Яковлевичу Котину. Тогда это был скромный инженер Кировского завода. Повеселились и на заводе, и в штабе фронта, читая приказ запаниковавших гитлеровцев. В том же 1941 году Котину было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Еще ряд боевых машин, не менее грозных, чем КВ, построил Котин. Стал генерал-полковником инженерно-технической службы. После войны, уже для мирных полей, под руководством Котина на Кировском заводе построили мощный трактор К-700. Скажу о себе. Когда началась война, каждый ленинградец потребовал оружие, чтобы лицом к лицу сразиться с фашистами. Но многие ведь и воевать не умели, требовалось их обучить, чтобы люди не гибли понапрасну. Возникла армия народного ополчения. Мне, как опытному военному и старому саперу, было приказано сформировать из ополченцев саперный батальон, что я и выполнил, набрав плотников, кузнецов, бетонщиков, инженеров-строителей и техников - целую тысячу. Самого назначили командиром батальона. А на обучение людей военному делу отвели всего месяц... Между тем нормальная подготовка сапера в мирное время длилась три года... Но обстановка торопила - война! И ленинградцы сумели использовать каждый час, каждую минуту для овладения нужными знаниями. Выступив на фронт, под огнем врага, строили и бетонировали укрепления, закрывали подступы к городу минными полями, а наиболее лихие из бойцов пробирались в расположение врага с зарядами взрывчатки и пускали на воздух вражеские доты вместе с засевшими в них фашистами. Вскоре батальон сделали кадровым под названием "325-й отдельный армейский инженерный". Участвуя в прорыве блокады Ленинграда, батальон отличился в боях за Лугу и в приказе Верховного Главнокомандующего был удостоен звания "Лужский". Разумеется, наш батальон был лишь одной из многих саперных частей, которые крепили оборону Ленинграда. Встала на защиту Ленинграда от коричневой чумы - фашистских полчищ - и 44-я стрелковая дивизия... Это же моя родная! Сразу вспомнился 1919 год, начдив Николай Александрович Щорс, по указанию которого я водил в бой "Гандзю"... 44-я... Это звучало как ожившая легенда... Один из офицеров появившейся дивизии, Александр Александрович Девель, рассказал, что это действительно как бы возрожденная щорсовская. Первоначально дивизия была сформирована из ополченцев Петроградского района города. В боях понесла большие потери, остатки ее слили с кадровыми частями, и сама она стала кадровой, но дали ей не порядковый номер по списку, а в честь прославленной дивизии гражданской войны наименовали 44-й. Обновленная дивизия участвовала во многих боях, а когда немецких фашистов погнали от Ленинграда, проявила высокую доблесть при освобождении города Чудова и получила почетное наименование "Краснознаменная Чудовская". Так героизм бойцов гражданской войны как бы слился с героизмом их детей и внуков в Великой Отечественной. ТОЛЬКО ВПЕРПД! РАССКАЗ Держу в руках старинную грамоту. Она непривычная - яркая, с картинками. Скачут по ней кавалеристы, преследуя врага. На головах у них буденовки, рубахи с застежками-клапанами вместо пуговиц. Эта форма появилась в Красной Армии в гражданскую войну, и ее давно уже не носят. На грамоте подпись: "Командир 2-го корпуса Котовский". А выдана кому? Читаю в заголовке: "Военнослужащему Отдельного эскадрона связи 2-го Кавалерийского имени Совнаркома УССР корпуса ХРАЛОВУ ЯКОВУ". Далекие времена... С тех пор рядовой боец-радист стал инженером, работает в Ленинграде. Вот он сидит рядом со мной. Любим мы, убеленные сединами, но все еще бойцы Красной Армии, вспоминать былое. Былые походы, товарищей своих, командиров... Но больше всего любит Яков Хралов вспоминать о Григории Ивановиче Котовском - прославленном полководце гражданской войны; ведь это у него, у легендарного Котовского, служил Яков Хралов радистом и участвовал в его знаменитом тысячеверстном рейде. И даже присловье Григория Ивановича Яков Хралов на всю жизнь запомнил. "Только вперед, - говорил комкор, - только вперед!" - Расскажи, Яша, как ты получил эту грамоту из рук самого Котовского? Задумался Яков Николаевич, а потом улыбнулся и говорит: - Про грамоту потом. Ты сначала про одну историю послушай. Случилось это в самый разгар гражданской войны. А дело было так. Огромная армия Деникина, потерпев неудачу в походе на Москву, отступала. Наши войска преследовали деникинцев, но от вражеских контратак несли большие потери. Белые казачьи и офицерские полки дрались отчаянно. Тогда вызвался ударить по врагу Котовский. Отточили кавалеристы сабли. Накормили досыта коней. И к ночи незаметно укрылись в лесу. А лес был большой, и на рассвете с разных его концов ринулись эскадроны в атаку. Деникинцы растерялись. Нацеливаются то на один эскадрон, то на другой, выискивая, где же тут главные силы, чтобы уничтожить их огнем артиллерии и пулеметов. Но Котовский не дал белогвардейцам долго раздумывать. Во главе своих конников врубился во вражеские ряды и пошел гулять у них по тылам, громя штабы, резервы войск, обозы. Радист на войне знает много. И бывает, что через наушники радист узнает о силах и намерениях врага скорее, чем пеший или конный разведчик. Яков Хралов услышал через наушники вражеские позывные, потом приказ самого Деникина - и испугался: навстречу эскадронам Котовского двинуты бронепоезда... - Сколько их? - спросил Котовский прискакавшего к нему радиста. - Много. Десять насчитал... Котовский снял фуражку и озабоченно стал поглаживать голову ладонью. Голова у него гладкая, как шар. Григорий Иванович не носил волос, любил голову брить. Вздохнул, размышляя: - Десять, говоришь? Это значит, против каждого нашего эскадрона по бронепоезду... Многовато... А главное - броню саблями не порубишь... Поблагодарил Котовский радиста за службу и отпустил. А сам наклонился над картой. Спустя немного времени Яков Хралов прискакал в штаб с новыми сведениями: спешил сказать, что бронепоезда уже близко. Глядит, а из хаты, где только что был штаб Котовского, выходит белогвардейский генерал. Брюки с красными лампасами, на погонах царские вензеля... Опешил радист: порубили белые штаб! Вслед за генералом из хаты выскочил адъютант - белый офицеришко. Тут же к порогу хаты подвели вороного коня под чепраком, расшитым золотом. Генерал вскочил в седло, и вороной пошел крупной рысью. Пришпорил своего коня и адъютант... - Яшка! - вдруг окликнули Хралова. - Ты чего затаился? Радист вздрогнул от неожиданности. Глядит - а в дверях знакомый штабист: курит да посмеивается. - Слезай с коня, иди чай пить. - Ах ты изменник, - прошептал Хралов, - ну я же тебе... И он, не выпуская из рук карабина, заглянул в хату. Что такое, никаких белогвардейцев! Знакомые все лица - штаб Котовского за работой. Он и карабин опустил. А тот, что окликнул Хралова, подает ему кружку морковного чая и опять посмеивается. - Котовский родом из Бессарабии, это ты знаешь? - Каждый знает. - И я оттуда же, - сказал штабной. - Мы земляки. А теперь слушай. И узнал радист, что Котовский с малых лет стал заступаться за бедняков. Возненавидел богатых. А когда подрос да возмужал, решил установить в родной Бессарабии справедливые порядки. Подобрал надежных товарищей - и ударили они по помещичьим имениям. Отобранное у помещиков добро раздавали крестьянам-беднякам. Было это еще в царское время. Полицейские стражники кинулись ловить Котовского. Конечно, народ прятал своего заступника. Но когда Гриша попадался - не было ему пощады: избивали, сажали в тюрьму, даже к виселице приговорили... Но он из тюрьмы убегал - смолоду был богатырь да ловок. - Вот тогда, - сказал штабист, - Котовский и научился всяким превращениям: то царским чиновником загримируется и оденется, то помещиком, то стражником, то калекой-нищим... - Обожди-ка! - Штабист вскочил, прислушиваясь. Вскочил и Хралов. Снаружи донесся стук копыт, ржание лошадей - и вот на пороге Котовский. Один рыжий ус у него в руке, снимает с губы другой. Морщась, отодрал от лица бороду. Отлепил парик. Сбросил с себя китель с царскими погонами, взял мыло, полотенце и, ни слова не говоря, пошел во двор умываться. Все обступили "адъютанта". - Ну как там? Ну что?.. - Путь свободен! - объявил парень, снимая офицерскую форму. И, торопясь, пока не вернулся в хату Котовский, рассказал, как Григорий Иванович обманул белогвардейцев. Галопом примчался он к бронепоездам и потребовал к себе командиров. - Господа офицеры, ко мне! Те видят - генерал, да еще царской свиты по форме, сбежались в тревоге. Строго оглядел генерал всех, а на одного даже прикрикнул: - Капитан, что это вы дрожите как заяц? Извольте отдать мне честь по уставу. Потом выругал всех за оплошность: - Почему не спрашиваете у меня документа? Безобразие! Так и перед большевистским шпионом рты разинете! И тут же сам предъявил документ. В нем сказано: выполнять все распоряжения генерала такого-то. Подписано: "Верховный главнокомандующий Деникин". И печать с орлом. Потом сказал: - Наша доблестная освободительная армия бежит от большевиков. Позор! И еще раз позор! Но бог милостив, у нас есть друзья за границей. Англичане двигают сюда танки. От одного вида этих чудовищ банда Котовского разбежится! К сожалению, - добавил генерал, - нам с вами, господа, не придется увидеть этого разгрома. Англичане объявили операцию секретной, без свидетелей. Не будем, господа, обижаться. Без иностранцев нам не освободить несчастную Россию от большевиков! И генерал приказал бронепоездам убраться прочь. x x x Конечно, деникинцы вскоре обнаружили обман. Спохватились - да было уже поздно. Эскадроны Котовского без помехи перешли железную дорогу, где недавно еще стеной стояли бронепоезда, и, сверкая саблями, помчались дальше на юг. Вихрем налетали на вражеские заслоны, прорубались - и вновь горячили коней. Крупных стычек избегали. У Котовского был свой замысел, и он требовал от ребят: - Только вперед! Товарищи, не до отдыха. В стане врага - переполох. Деникин бросал против Котовского пехоту, казаков, артиллерию - но грозная красная конница все опрокидывала... Наконец - Одесса... Вот куда стремился Котовский! Увидели бойцы Черное море, сняли шапки и поклонились его величавому простору. Умылись, зачерпнули воды во фляги. Однако мешкать было нельзя. Снова штаб-трубач сыграл поход. Котовский повернул эскадроны навстречу бежавшим деникинцам и ударил им в лоб... Шесть тысяч белых офицеров и белоказаков подняли руки, сдаваясь. Сдались и бронепоезда - счетом четырнадцать. А сколько на полях сражений было брошено врагом пушек, пулеметов, повозок с награбленным у населения добром - того и не счесть. А ведь силы-то Котовского были совсем небольшие: когда семьсот, а когда и шестьсот сабель во всех эскадронах - только и всего... Задумался связист о боевом своем прошлом... Не сразу и услышал меня, когда я напомнил: - Про грамоту не рассказал. Расскажи про грамоту. Он улыбнулся: - Грамоту я получил, когда Красная Армия уже победила на всех фронтах. Из рук в руки от Григория Ивановича. На прощание. x x x Окончилась гражданская война, а страна разорена: ни одежды, ни обуви, ни хлеба досыта; ни топлива, чтобы пустить остановившиеся заводы; ни машин, чтобы вспахать и засеять поля... А молодежь, самые крепкие и сильные ребята, - в армии. Но враг разбит, и пора было героям войны клинок и винтовку сменить на токарный станок, на кузнечный молот, на плуг, на рычаг в будке паровоза. Страна переходила на мирный труд. Котовский, как и многие другие военачальники, распрощался со своими соратниками. Многие из них, расставаясь с любимым командиром, плакали. И захотелось Григорию Ивановичу каждого своего бойца проводить как сына. Надумал Котовский одарить всех памятной грамотой. Пригласил художников, сказал, какой он хочет на грамоте рисунок. Так и нарисовали. Скачут боевые кавалеристы в буденовках, преследуя врага,- скачут только вперед. Памятную грамоту получил каждый демобилизованный. На торжественном собрании кавалеристов. - А дальше, - спрашиваю, - что было? - Дальше проводы. Прощальный завтрак по-походному. Григорий Иванович присаживался то к одному, то к другому бойцу, угощался вместе с нами. Кончился завтрак. Вперед вышел штаб-трубач. Блеснула медью труба, и ветерок шевельнул нарядные на ней кисти. Трубач сыграл сбор. Демобилизованные кинулись седлать лошадей. Прискакал верхом Котовский. В бой он выходил только на белом коне, этот же боевой конь был под ним и сейчас. Котовский привстал на стременах и скомандовал - зычно и протяжно, как принято в кавалерии: - По ко-о-о-ня-я-ям!.. Демобилизованные мигом - все, как один, - вскочили в седла. Заиграл оркестр, вынесли боевые знамена, и всадники, построившись в колонну, двинулись вслед за своим командиром корпуса. Умолк оркестр. После кавалеристы лихо спели "Яблочко". А как голоса умолкли, слышен был только дробный перестук копыт на дороге. Так и чередовались в пути - оркестр, песни да перестук копыт. Но вот и вокзал. На площади перед вокзалом демобилизованные спешились. Держа лошадей в поводу, построились в шеренгу. Напротив, лицом к ним, тоже в шеренгу встали новенькие. Раздались слова команды - и каждый демобилизованный передал коня начинающему службу молодому бойцу. Еще команда - теперь демобилизованные сняли с себя карабины и передали молодым. По последней команде новички получили от уходивших товарищей сабли и шпоры. Потом был митинг. Котовский на митинге сказал: - Не забывайте, товарищи демобилизованные, своих эскадронов. Пишите нам. И знайте: мы идем охранять границы наших трудовых республик... А если враг навяжет нам новые битвы, знай, боец: мы снова будем вместе на конях!.. И - только вперед! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует непобедимый Второй кавалерийский корпус! ...Трудно описать последние минуты расставания бойцов гражданской войны с любимым командиром... Сам Котовский несколько раз прикладывал платок к глазам. А над площадью катилось и перекатывалось неумолчное "ура". Станционный сторож ударил в колокол. Пора было садиться в вагоны. И в тот же миг из карабинов прогремел троекратный залп. Команду к салюту подал сам Котовский. Поезд удалялся и удалялся от станции, но бойцы, прильнув к окнам, долго еще видели Григория Ивановича с поднятой в прощальном приветствии рукой. САПЕР РЕБРОВ РАССКАЗ I Это было в 1920 году. Буденный со своей конницей преследовал отступавших белогвардейцев. Красные войска так их потрепали, что теперь белогвардейцы уклонялись от боя. Они уходили все дальше и дальше на юг, рассчитывая получить там подкрепление. Надо было нагнать их, дать бой - и разгромить. Буденновцы совсем уже стали настигать белых, но те успели переправиться через реку и взорвали за собой большой новый мост. Что было делать? Строить новый мост? Это слишком долго - белые совсем уйдут. Починить взорванный мост? Не меньше надо времени. И Буденный решил переправить свою Конную армию, со всеми пушками и обозом, по ветхому деревянному мосту. Этот мост стоял заколоченный, по нему давно уже никто не ездил. II На мост вытребовали команду саперов. Пришли саперы, осмотрели мост. Глядят - мост дырявый, надо чинить. А у сапера инструмент всегда при себе - в походном чехле за спиной. Достали саперы топоры, пилы и принялись сдирать с моста гнилые доски. Содрали гнилые, настлали новые. Где надо, и бревна переменили. Закончили работу и присели отдохнуть. - Ну как, Ребров? Теперь переправятся? - спросил один из них старшего в команде. Ребров был сапер опытный. За свою красноармейскую службу он не один мост починил. И если уж Ребров скажет: "Переправятся", - значит, смело пускай на мост и пехоту, и кавалерию, и пушки. Но на этот раз Ребров ничего не сказал. Он медленно сдвинул на затылок свою шапку-буденовку и стал смотреть с моста на реку. Широкая река была скована льдом. Но уже грело весеннее солнце, снег по берегам сошел, и дело близилось к ледоходу. Лед уже темнел, из белого стал сизым, и посреди реки во льду протаяли широкие полыньи. Там чернела вода. - Этот лед и суток не простоит. Сегодня тронется, - вдруг сказал Ребров. В команде встревожились. - Как же быть теперь, а? - заговорили саперы. - Ведь мост едва держится... Сломает его, обязательно сломает льдинами! Тут к Реброву подошел старый бородатый сапер. - Гонца надо к буденновцам послать, - сказал он. - Давай я сбегаю. Может, еще успеют переправиться! И бородатый сапер, перекинув свою винтовку за спину, побежал через поле в деревню. А Ребров тем временем разыскал на берегу лодку. Лодка всегда может на реке понадобиться. Ребров стал укладывать в лодку багры, якоря, якорные канаты, спасательные пояса - приготовил все, что нужно. Поглядел он на реку, а лед на реке все темнеет да темнеет - как туча перед грозой... "Худо будет, - подумал Ребров, - если ледоход застигнет армию на переправе". III Армия Буденного, в ожидании починки моста, стояла по окрестным деревням. И вот двинулась конница к мосту. Все дороги, от самого горизонта, почернели от буденновских полков. Приближаясь к реке, полки стали вытягиваться в ниточку по одной дороге: эта дорога вела прямо на мост. Все ближе подходят, все ближе... Подковы лошадей звонко цокают по мерзлой земле. И вот наконец первые ряды кавалеристов вступили на мост. Впереди ехали бойцы с шашками наголо. Один из всадников держал у стремени тонкое древко, на древке колыхалось красное бархатное знамя. Ребров взял под козырек. - Первый буденновский полк, - шепнул он саперам, проводив глазами знамя. Кавалеристы шли тесными рядами. Вот четверка взмыленных лошадей втащила на мост пушку. Пушка загромыхала по мосту. Еще пушку провезли, еще. Потянулись обозы. За обозами - опять всадники... Уже завечерело, когда первый полк переправился на другую сторону. А когда переправился второй полк, стало уже совсем темно. Наступила ночь. Ребров в темноте едва различал всадников. Ежась от холода и кутаясь в полушубок, Ребров покрикивал: - Скорее, товарищи, скорее, пока лед не тронулся! Но ему никто не отвечал. Где же тут пойдешь скорее, когда такая теснота на мосту! Так, поторапливая конников, Ребров простоял всю ночь. "Только бы переправились... Только бы успели", - твердил он про себя. Стало светать, с реки потянулся ветерок. Вдруг среди гула проезжающих пушек и топота конницы Ребров расслышал какой-то шелест. В первую минуту он даже и не сообразил, что это такое: словно лес зашумел. Но поблизости леса не было. Глянул Ребров на реку - и тут-то он понял, какой это шелест... - Ледоход! Ребров бросился на берег. За ним побежали саперы. IV А реку уже нельзя было узнать. Все вдруг на реке переменилось. О берега, еще покрытые льдом, бились мутные волны. Порывистый ветер срывал пену и окатывал саперов, теснившихся на берегу, холодными брызгами... По всей реке быстро плыл лед. Перед мостом синие толстые льдины громоздились одна на другую, лезли вверх по столбам, почти достигая перил, и с тяжелым плеском шлепались в воду. Льдины срывались с моста, а на их место уже громоздились другие... Темные от времени столбы под мостом сразу побелели, стали как кости. Мост весь скрипел, он ходил ходуном, но переправа продолжалась: буденновцы спешили на другую сторону. А льдины подплывали к мосту - все крупнее и крупнее... - Скорее, ребята, взрывать лед! - крикнул Ребров. Он подбежал к повозке с саперными материалами и сдернул с повозки брезент. - Берите ящик! Саперы подхватили на руки железный ящик с динамитом. - Тащите в лодку! Ребров побежал вперед и столкнул лодку на воду. Все расселись по местам. Гребцы взялись за весла. - Отчаливай! V Расталкивая лед баграми, саперы выплыли в лодке на середину реки. Четверо гребцов изо всей мочи работали веслами. Ребров стоял у руля и поворачивал лодку то вправо, то влево, выбирая дорогу. Лед бился о борта лодки. Часто льдины обступали лодку со всех сторон и начинали кружить ее на воде, как скорлупу, но никто не обращал на это внимания. Все следили только за тем, чтобы не подпустить к мосту большую льдину. Большая льдина может, как ножом, срезать столбы под мостом. - Готовсь! - крикнул Ребров. Вот она, льдина. Широкая, как улица. По льдине расхаживают вороны. Гребцы бросили весла, схватили багры и подтянули лодку на баграх к самой льдине. - Давай заряд! - скомандовал Ребров. Саперы раскрыли ящик с динамитом. Бородатый сапер выхватил из ящика динамитный заряд, похожий на коробку с желе, и прыгнул на льдину. Он побежал по льдине в самый дальний ее конец. Став на колени, сапер выдернул из заряда запальную проволочку и пустил заряд на лед. А сам во весь дух прибежал обратно и с разбегу прыгнул в лодку. - Греби! Живей! Навались на весла! Лодка отплыла в сторону. Все смотрели на льдину. Глухой взрыв. Лодка вздрогнула. И вся огромная льдина белым куполом выгнулась над водой. В ту же секунду ее пробил столб воды и пены. В воздухе долго еще висели брызги и играли радугой на утреннем солнце. А льдины как и не было. Только мелкие осколки льда покачивались на волне. Течение уносило их под мост. Но приближалась другая льдина. Еще льдина, еще... Лодка чертила воду во всех направлениях. Саперы проворно подкладывали под лед заряды. Гул и грохот стояли на реке. VI Много часов уже плавали саперы в своей лодке. Устали, проголодались, но зато и поработали хорошо. Железный ящик с динамитом был уже наполовину пуст. - Ну, давайте отдохнем, ребята, - сказал Ребров. - Отстояли мост! Теперь плывет только мелочь, а это уже не опасный лед... Саперы разломали каравай хлеба. Потом каждый взял себе по ломтю сала. На воде да в холод сало - лучшая еда. Раз-другой откусил - вот уже и сыт и согрелся. Гребцы, закусывая, легонько подгребали веслами. На реке было тихо. Только с моста доносился топот коней и гул проезжавших пушек. - Вот армия пошла!.. - заговорили саперы. - Полную ночь шли. Мы уже обедаем, а они все идут. Ну теперь уже белым конец. Как считаешь, Ребров, ведь прикончат теперь генералов? - Цыц вы! - вмешался бородатый сапер. - Не галдите! У беляков уши длинные. Молодой сапер его перебил: - Да кто же услышит наш разговор? На реке-то! Все оглянулись по сторонам. Берега были далеко, лодка плыла посредине реки. Но говорить все-таки стали шепотом. - Ребров, а Ребров! - заговорил рыжий сапер по прозвищу Веснушка. Он сидел верхом на ящике с динамитом. - Ну? - отозвался Ребров. - А ведь по нашему мосту, наверно, и сам Буденный поедет. Вот бы поглядеть на Буденного! - Будет время, еще поглядишь... - А сам ты когда-нибудь видел Буденного? - Потом расскажу, - сказал Ребров. - У города Царицына я его видел. В бою вместе были. - Ты вместе с Буденным? Вот здорово! И ты с ним разговаривал? Все сразу придвинулись к Реброву. - Чудаки вы, ребята, - усмехнулся Ребров. - У Буденного тысячи народу. Где же ему с каждым разговаривать. - А какой он из себя, Буденный? - опять спросил Веснушка. - Наверно, большого росту? - Нет, не очень большого. В кавалерии человек легкий должен быть. Ему верхом скакать. - Ну а все-таки, какой он с виду? - не унимался Веснушка. - Говорят, усы у него длиннющие! Ребров поправил на себе шапку и больше ничего не сказал. - Ребров, а шапку эту, буденовку, ты где получил? У города Царицына? - Там и получил. Ребров налег на руль: - Давай греби, греби! Не видишь, под мост сносит! Гребцы схватились за весла. VII Вдруг один из гребцов вскрикнул: - Ребята, что это на реке? Что это плывет? Над водой то показывались, то опять пропадали какие-то черные столбики. Словно огромная гребенка высовывалась из воды. - Да это баржа! Целая баржа под водой! Откуда же это?.. Ребята! - Откуда? Белые спустили, вот откуда! - перебил Ребров. - Тьфу с вашими разговорами! Расшибет она мост! Все в лодке вскочили, не зная, что делать. Схватились за багры... Нет, этим не помочь. Не своротишь такую штуку баграми. Бросились к ящику с динамитом. Зарядом надо ее хватить под днище. Приготовили заряд, глядят в воду, глядят - вода темная, взбаламутило ее ледоходом, а баржа вся под водой. Никак не подвести под нее заряд... - Давай канаты! - закричал Ребров. - Лови баржу, зачаливай за столбики! Не подпускай ее к мосту! С лодки стали бросать канаты с петлями. Но все суетились - и канаты шлепались мимо. - Да так разве зачаливают? Ну! - Ребров сам схватил канат, не спеша прицелился и набросил канат на столбик. - Греби скорее! К берегу ее! Оттаскивай от моста! Гребцы ударили веслами. Канат натянулся. Баржа начала медленно поворачиваться носом за лодкой. Но столбики у баржи были мокрые, склизкие, и петля сорвалась со столбика. Баржа качнулась, нырнула под воду - и выплыла еще ближе к мосту. Саперы на лодке пустились за ней вдогонку. - Якорем ее! Цепляй якорем! Веснушка метнул в баржу якорь. Потянул канат. - Есть! Держит! Тут гребцы сбросили с себя полушубки, шапки, засучили рукава - и уж налегли на весла! К веслам подскочил и бородатый сапер и Веснушка - все бросились помогать гребцам. Раз-два... рраз-два... - гребли саперы. Минуту гребут, две гребут... пять минут... десять... и ни с места. Тяжелая баржа, да еще полная воды, не поддается. Уже взмокли все. Хрипло дышат... Гребут саперы, не переставая гребут, чтобы отъехать от моста. А мост все ближе, все ближе. Словно вырастает перед глазами... Уже можно разглядеть на мосту каждого кавалериста. Уже видно, как трепещут красные ленточки в гривах лошадей... Горячие лошади танцуют под всадниками. - Ребята, ребятушки! - вскричал Ребров. - Греби! Если не оттащим баржу - беда... А баржу уже заметили с моста. Ехавший перед полком командир высоко взмахнул рукой. Затрубила кавалерийская труба - и все на мосту остановились. Горячие лошади попятились под седоками, иные взметнулись на дыбы. VIII - Держись! - только и успел крикнуть Ребров. Баржа, попав перед мостом на быстрину, опрокинулась набок, рванула с лодки канат, и канат, плеснув, исчез под водой. Лодку отбросило в сторону. А баржу прижало к мосту. Саперы замерли. - Уходите! Уходите с моста! - закричали они кавалеристам. Кавалеристы стали поворачивать лошадей. Все бурлило, все кипело кругом. Лодка прыгала по волнам, и ледяная волна окатывала гребцов. - Давай к барже! - крикнул Ребров. Саперы выставили вперед багры и с размаху вонзили их в грязный, склизкий борт баржи. - Держите? - спросил Ребров. - Держим! Ребров толкнул ногой крышку железного ящика, и она с грохотом раскрылась. - Ты что задумал? - испуганно сказал бородатый сапер. - Баржу - зарядом? Но Ребров словно не слышал его. Он стоял и медленно растегивал на себе полушубок. Потом он схватил конец запасного каната, просунул руки в петлю и прыгнул в воду у самого борта баржи. Мелькнула в темном омуте его нога, мелькнула шапка-буденовка - и Ребров пропал из виду. Бородатый сапер, опомнившись, закрепил конец каната за уключину да еще обеими руками схватился за конец, приготовившись сразу вытащить Реброва, как только тот подаст сигнал. IX Ребров вынырнул без шапки. В волосах льдинки. Губы, нос посинели, а он улыбается: - Удалась разведачка! Готовь, ребята, удлиненный заряд! - Да ты сам-то... - закричал на него бородач. - Не русалка ведь... Околеешь в воде! - И втащил Реброва в лодку. - Согрейся покамест! Ребров глотнул горячего из фляги - и сразу к ящику с динамитом. - Доску! Доски не оказалось. Но Ребров не растерялся. Схватил багор. - Отрубай половину! Не обязательно на доске крепить заряды. С багром-то мне еще сподручнее! Через какую-то минуту Ребров опять прыгнул в воду, на этот раз унося с собой полбагра с жалом. Вдоль древка были закреплены заряды - впритык один к другому. У крайнего заряда - струнка с пуговкой: только дернуть за пуговку - и займется бикфордов шнур. Выплыл Ребров. - Есть! Амба теперь барже! Греби в сторону! Никто не мог понять, что он там под водой устроил. Да и спрашивать не время - тут только на весла наваливайся, отгоняй лодку. А потом Ребров сам рассказал, как действовал. Баржа дырявая - с такой провозишься, если совать в нее как попало заряды. Вот он и придумал один длинный заряд просунуть поперек днища. Была бы доска с зарядами - тоже возня, привязывать ее надо, а багор - р-раз! - и Ребров вонзил его куда надо. X - Греби! Уходи, ребята! Сейчас взорвет! Гребцы оттолкнулись от баржи и налегли на весла. Бу-у-ух... - прогудел подводный взрыв. Из-под моста хлынула пена и закрыла всю реку, как скатертью. А вместе с пеной течение уносило куски разбитого днища, черные склизкие бревна, доски, всякий мусор от баржи. - Пошла-поехала бывшая баржа! - весело кричали из лодки. - Туда тебе и дорога! Молодец Ребров!.. Глядите-ка, уже опять кавалерия по мосту идет! Ребров лежал в лодке, накрытый горой полушубков. Он высунулся, взглянул на мост - и вдруг стал ощупывать свою голову. - Ребята, а где же моя буденовка? - Буденовка? - Саперы переглянулись. - Да ведь ты прямо в ней в воду прыгнул. Утонула твоя буденовка. - Ребята... - У Реброва дрожали губы от озноба. - Поищите буденовку. Но где же искать шапку в реке? - Давай скорее к берегу, - сказал бородатый. - Отогреть его надо, а то заболеет. Вот туда давай, вон к избенке. XI В избе жарко натопили печку. Реброва раздели, уложили на лавку. И принялись его все растирать и отпаивать кипяточком. - Пей, пей давай! - приговаривали саперы. - Ну вот, уже и зарумянился. Крепкий ты, Ребров, парень! Вдруг скрипнула дверь. Все оглянулись. На пороге стоял военный с шашкой на боку и в шпорах. Стоит, поглаживает черные усы и улыбается. - А где тут у вас герой, который мост отстоял? Ребров приподнял голову, взглянул на военного - да так и скатился с лавки кубарем: - Буденный! Ребров спрятался за спины товарищей. - Куда там прячешься? - сказал Буденный. - Выходи, выходи сюда, дай на тебя поглядеть. - Да я... без штанов я... - пробормотал Ребров, заикаясь. - Ну одевайся, коли так. Ребров заторопился. Натягивает еще не просохшие штаны, а ноги в дыры проскакивают. Это он под водой о баржу их порвал, да сразу не заметил... Наконец оделся и ремнем подпоясался. Шагнул вперед - встал навытяжку. - Как фамилия? - спросил Буденный. - Ребров. Сапер Ребров. - Ну, сапер Ребров, - сказал Буденный, - говори: какую ты хочешь за мост награду? - Да что вы, товарищ Буденный! - Ребров даже попятился. - Ведь это же наша саперная работа! Буденный обернулся к двери и позвал: - Адъютант! В избу вошел адъютант. И Буденный приказал выдать саперу Реброву новое обмундирование. Взамен порванного. И кобуру с револьвером. И подарок от Конной армии. - Слушаю! - сказал адъютант и щелкнул шпорами. Буденный подал Реброву руку. Сказал: - Благодарю. - Но тут же встревоженно покачал головой: - А ты, сапер, не простудился в воде? Рука-то горячая... Гляди, а то я доктора пришлю. - Да что вы, товарищ Буденный. Я совсем здоров! Вот только шапку в воде потерял... - И Ребров повесил голову... Буденный рассмеялся: - Ну, это не беда. Была бы голова на плечах, а шапка всегда будет. - Да я буденовку потерял! - А, вот оно что... Буденный снял с себя буденовку и надел на голову Реброву. Обнял его и поцеловал. Ребров не успел и слова сказать. Хлопнула дверь - Буденного уже не было в избе. Саперы переглянулись. - Что же ты, Ребров, говорил, что Буденному и разговаривать с красноармейцами некогда? А он, гляди-ка, даже в гости к тебе зашел, - сказал Веснушка. Ребров ничего ему не ответил. Отойдя в сторону, он примерял свою новую буденовку. ПОЛТОРА РАЗГОВОРА РАССКАЗ ДИСПЕТЧЕРА I Диспетчер... Вы, пожалуй, и не слыхали, что такое диспетчер на железной дороге. Кондукторов, конечно, видали, стрелочников, машинистов, кочегаров тоже видали. Знаете, что есть дежурный по станции - в красной фуражке по перрону ходит. Еще билетные кассиры в окошечках. Проводники вагонов, смазчики, сцепщики... Ну, швейцары у вокзальных дверей. А я вот диспетчер. Меня вы, наверное, ни разу в жизни не видали. Даже в комнату ко мне воспрещается входить - на дверях так и написано: "Строго воспрещается". Диспетчерская комната у нас на вокзале на самом верхнем этаже. Вы, пассажиры, только первый этаж и знаете, а у нас над ним еще три. В первом шумят, шаркают, шныряют взад и вперед. А на верхнем этаже тихо. Там люди пишут, считают, чертят. Вот и я в своей диспетчерской комнате сижу за столом, считаю, черчу. Войдите ко мне в комнату (конечно, если у вас особое разрешение есть) - и сразу перед вами железная дорога откроется на восемьдесят километров. Не то что вы в окошко ее увидите, нет - все восемьдесят километров у меня на столе лежат. Я гляжу на стол и вижу, какие поезда по главной линии идут, какие на запасных путях стоят, какие на Сортировочную согнаны или на Фарфоровском посту моего расположения ждут. От Ленинграда до самой Любани тянется мой участок. Это считается у нас первый круг. Я диспетчер первого круга. А за стеной у меня - диспетчер второго круга (Любань - Окуловка), рядом с ним, тоже через стенку, - диспетчер третьего круга - это уж полдороги до Москвы - и так далее. И каждый диспетчер из своей комнаты все свои поезда видит. Без всякого телескопа видит. Чуть сбился поезд с ходу, расстроил движение на дороге - диспетчер должен подхлестнуть машиниста или же выдернуть поезд с главной линии и кинуть на запасной путь. Тут простую вещь надо понять. Все поезда выходят из Ленинграда точно, по строгому расписанию, каждый в свое время. Пошел. Ты за ним следуешь. Правильно идет поезд, без заминки, без перебоя. Диспетчеру и делать нечего! И вдруг - что такое? Сбился поезд на две-три минуты, потерял ход. То ли давление пара недоглядел по манометру машинист, то ли дышло заело, а только ломает расписание поезд, и все тут. Вот, к примеру, хоть сто сорок третий. Ему полагается по расписанию прибыть в Рябово ровно в двадцать два часа семнадцать минут. А прибыл он, скажем, в двадцать два часа двадцать минут. Значит, всего только на три минуты опаздывает. Кажется, и говорить-то не о чем. Три минуты! Ни один пассажир на это, верно, и внимания не обратит А железная дорога уже в лихорадке. Вся в лихорадке - от Рябова до самого Ленинграда. Телеграф стучит, дежурные мечутся, в телефон орут - один другого и под суд отдает и к лешему посылает. Ведь поездов-то на линии полным-полно. Все перегоны забиты поездами. А Ленинград все формирует новые поезда, все отправляет. Десять минут - и поезд, десять минут - и поезд. Тут тебе и рыбинский прет, и иркутский, и севастопольский - в Крым, и кисловодский - на Кавказ. Если сто сорок третий застрянет, он всем этим поездам дорогу запрет - ведь до Рябова они все по одному пути идут. А прежде всех дорогу запрет скорому московскому, двадцать седьмому номеру. Этот следом за сорок третьим всегда идет. Так в затылок друг другу и движутся у нас поезда на линии... И вдруг - сто-о-ой! Сто сорок третий в Рябово не пришел. На три минуты опоздание. Если бы перед скорым двадцать седьмым предыдущая станция не захлопнула семафор - врезался бы он, того и гляди, в хвост опоздавшему. И пошли хлопать семафоры перед всеми поездами по всем станциям до самого Ленинграда. И в Ушаках, и в Обухове, и в Саблине, и в Поповке - по всем станциям запирают поезда. Все поезда, значит, выбиты из расписания. Вот какую кашу могут заварить три минуты на железной дороге! И заварилась бы каша на линии, не один раз в сутки заварилась бы, если бы не диспетчер. Ведь поезд не заяц, не спрыгнет с рельсов и не оббежит по тропочке другой поезд, который перед ним на линии торчит. На то и сидит диспетчер за своим столом, чтобы прокладывать каждому поезду путь. Лист разграфленной бумаги да карандаш - вот и все, что нужно диспетчеру. Еще ему нужно, чтобы кругом тишина была. Дверь плотно закрыта, и форточка тоже - чтобы ни свистка, ни гудка, ни крика. Я так даже и штору у себя на окне опускаю - чтобы перед глазами поезда не мелькали. Сяду за свой стол, разложу лист бумаги в клеточку - по-нашему, график, - отточу карандаш поострее и начинаю управлять поездами. II Я не один в комнате нахожусь. Нас двое работает. Я, диспетчер, и мой помощник - громкоговоритель. Я за столом сижу, а громкоговоритель на краешке стола передо мной на одной ножке стоит. Стоит и докладывает мне: - Сто сорок третий в Рябово. Три минуты опоздания. Двадцать седьмой идет в свое время. Доложит мне помощник - и мое распоряжение по станции передает. Слева от меня, вот так вот, шкатулка стоит, название ей селектор. Шкатулка с ключами. Девятнадцать станций у меня на участке - и девятнадцать ключей на шкатулке. Повернешь ключ - сразу станция тебе и откликнется. Повернешь рябовский ключ - громкоговоритель сразу и рявкнет: - У селектора Рябово! Будто не на линии Рябово, не за пятьдесят километров, а тут же, в шкатулке. - Рябово? - спрашиваю. - Так уберите сто сорок третий на запасный. Пропустить двадцать седьмой. - Понято, - отвечает громкоговоритель. "Да" и "нет" у нас не говорят. У нас говорят: "Понято". Отчетливее это слово у громкоговорителя получается. Выключил Рябово и другой ключ повертываю: - Любань? Семьдесят первому воды набрать. На очереди к вам шестьсот сорок пятый. - Понято, воды набрать... - Навалочная, почему цистерны из-под нефти держите? Отправить немедленно. - Понято! Понято! - выкрикивает громкоговоритель. А сам подпрыгивает на своей ножке, словно от усердия. - Диспетчер! У селектора Ленинград-пассажирский. Двадцать девятый готов. Паровоз "Элька" сто шестьдесят три, машинист Харитонов, вагонов пятнадцать, осей шестьдесят, вес поезда семьсот тридцать девять тонн, тормоза проверены, главный кондуктор Шишов... - одним духом выпаливает громкоговоритель. И начинает шипеть, как кипяток: - Отправлять двадцать девятый? Отправлять? - Отправляйте. - Диспетчер! Диспетчер! - разными голосами кричит громкоговоритель. - Сто сорок пятый из Колпина вышел... Диспетчер, я Рябово... Диспетчер, я Обухово... Если послушать у диспетчерских дверей, никто и не поверит, что я один в комнате нахожусь. Кажется, будто экстренное заседание у меня идет. Будто человек двадцать наперебой разговаривают, кричат, спорят. Был раз такой случай. Прислали ко мне с письмом проводника. Знаете, вагонные проводники? Ну так вот, постучался он у дверей. А я не слышу. Стучит - а я никакого внимания. Тут он распахнул дверь без спросу - да как шарахнется. И ходу! Парень-то, видно, новичок на железной дороге был. Пока он у меня за дверью стоял, он двадцать разных голосов в комнате слышал. А открыл дверь - видит: один человек сидит, пропали все остальные, будто сквозь пол провалились. Как же тут не испугаться? III По правилу, нельзя входить к диспетчеру. Да и незачем. Все равно разговаривать на дежурстве я не могу. Громкоговоритель без перерыва барабанит в уши - слушаешь и слово проронить боишься. Ведь не пустые это слова - это все поезда идут. В ухо кричит тебе громкоговоритель, а ты ему в микрофон отвечаешь. Говоришь, приказываешь, подгоняешь, покрикиваешь. И весь ты как в тисках. Левая рука на шкатулке. В правой карандаш. Карандашом по графику водишь. Левая нога твоя на педали - все время педаль держать надо, пока разговариваешь. Только правая нога у тебя и свободна от дежурства. А глаза - глаза больше всех работают. То на график взглянешь, то на часы, то на график, то на часы. Работа вся у меня по минутам рассчитана. Восемь часов дежуришь в смену, это - четыреста восемьдесят минут. Вот и шаришь глазами по циферблату, умножаешь минуты на километры, делишь километры на минуты, вычитаешь минуты из минут. Как бы, думаешь, не проронить какую, как бы у тебя сквозь пальцы не просыпалась минутка. Ну и поездам тоже выдаешь минуты по счету. А если уж подкинешь поезду лишнюю минутку - так машинист тебя до конца участка, до самой Любани благодарить будет. Но не только минуты, а и слова у нас, у диспетчеров, считанные. Болтливый диспетчер на дежурстве - пропащий человек. Чтобы пропустить поезд, два-три слова довольно сказать станции: "Отправить сто сорок третий" или "Открыть двадцать седьмому семафор". А болтливый целую речь перед громкоговорителем произнесет. "Колпино, - скажет, - послушай-ка, Колпино, там у вас сто сорок третий под семафором стоит. Отправьте-ка его поскорее, пожалуйста. Что? Здравствуйте, Иван Иванович... А вы как? Так отправьте, пожалуйста, сто сорок третий". С одним Иваном Ивановичем проканителится, а девять поездов из расписания выведет. Смотришь, и запорол движение. Сам диспетчер запорол. Поэтому у нас устав: полтора разговора полагается на поезд. Это семь слов. Сказал полтора разговора - и заткни рот. Поезд пройдет как надо. А лишние слова тебе на язык набегают - глотай их. Для лишних слов на дороге нет лишних минут. IV Видали вы когда-нибудь диспетчерский график? Думаю, что не видали. Это сетка, вся исчерченная слева направо и справа налево косыми красными и синими линиями. Красные линии - пассажирские поезда, синие - товарные. Все эти линии диспетчер за свое дежурство сам прокладывает. А сетка ему дается готовая, печатная. На самом верху листа жирная черта напечатана и надпись против черты: "Ленинград". Внизу - другая черта, это "Станция Любань". А между ними - еще семнадцать делений. Это станции Сортировочная, Обухово, Славянка, Колпино, Ушаки и так далее, и так далее. Девятнадцать станций у меня на участке и девятнадцать линеек на листке. Все эти линейки горизонтальные. А пересекают их вертикальные линейки: на каждые пять минут - одна линейка. Четыреста восемьдесят минут в моем дежурстве - и девяносто шесть вертикальных линеек. Вот и работаешь. Вышел поезд из Ленинграда во столько-то часов столько-то минут. Ставишь карандашом точку на жирной черте "Ленинград" - там, где ее пересекает черта этого самого часа, этой самой минуты. И ждешь. Через двенадцать минут, скажем, поезд в Славянке должен быть. Смотришь на часы и держишь карандаш наготове. - Славянка в свое время! - кричит громкоговоритель. - Понято, - отвечаешь и гонишь карандаш из Ленинграда на Славянку. И опять ждешь. Еще через семь минут поезду полагается проскочить блок-пост на двадцать первом километре. Проскочил. Бежит карандаш со Славянки на блок-пост. Дальше Колпино. Карандаш тоже едет в Колпино. Поповка - отправляюсь в Поповку. Саблино - тяну в Саблино. Так по пятам за поездом и веду карандаш. Если поезд хорошо идет, то и линия под карандашом получается ровная. А если начинает сбиваться с ходу - карандашная линия тоже ломается. Вот я и без телескопа вижу, как поезд идет. Хоть бы он за триста километров ушел, а от диспетчера не спрячешься. Громкоговоритель с каждой станции о поезде диспетчеру докладывает. Но легкое было бы у меня дело, если бы я только за одним поездом следил. Поездов у меня десятки, каждому на графике надо путь проложить. Один до Колпино довел, другой уже до самого Рябово, а третий на жирной черте еще только точкой стоит. Друг за другом выходят из Ленинграда поезда. Десять минут - и поезд, десять минут - и поезд... Не отдельные ниточки уже у меня на сетке, а целые кисти. Правильно идут поезда - кисти точно гребнем расчесаны, нитка к нитке. А то вдруг будто ветер выхватит какую-нибудь нитку да и сдует ее в сторону. Значит, сбился поезд с ходу, поперек дороги другим становится. Я сразу - за ключ. Кричу в громкоговоритель: - Убрать тридцать пятый номер на запасный. Выпустить вперед пятьдесят седьмой. Опять выровнялись поезда, опять нитка к нитке укладывается. Только вот с тридцать пятым как же мне быть - с тем, который я на запасный убрал? Ведь у меня точное задание: прогнать за дежурство пятьдесят девять поездов по участку. А я один поезд выкинул... Вот тут-то и задача! Выкинуть поезд с главной линии - не шутка. Самое простое дело - выкинуть. А как обратно его между поездами втиснуть? Как нитки на графике раздвинуть, чтобы этому застрявшему поезду путь проложить? Иной раз бывает: погорячишься. Кинешь поезд на запасный - а тут валом накатятся поезда и запрут его на полдороге. Так и сдаешь дежурство. Принял пятьдесят девять, сдал пятьдесят восемь. Это со мной часто случалось, когда я новичком был. А теперь не так. Сидишь на дежурстве, а в голове у тебя математика. Соображаешь: есть ли расчет выкидывать поезд на запасный? Не запрут ли его на запасном другие поезда? Будет ли щелка опять ему на главную линию выскочить? И велик ли от этого барыш? В минутах высчитываешь, много ли другие поезда выгадают, если я этот поезд с линии сниму. И на рубли прикинешь - сколько же это он топлива сожжет понапрасну, если я его без хода час-полтора продержу? Нет уж, на запасный путь ставить - это самый крайний случай. Опытный диспетчер вовремя машиниста подхлестнет: "Уходи, такой-этакий, тридцать пятый, не путайся под ногами! Уходи, чтобы и духу твоего не было!" Взглянешь минут через десять на график - ага, понял машинист намек. Загнулась его кривая сразу вниз. Загнулась и уже выровнялась с остальными поездами. Нитка к нитке ложатся опять пути поездов. А бывает, что не подхлестнуть машиниста надо, а придержать. Горячие машинисты больше всего марают график диспетчеру. Выйдет из Ленинграда - и ну гнать, ну гнать! Думаешь, он еще на перегоне где-нибудь, а он уже на станцию заскочил. Ловишь на станции - куда там, он уже дальше на перегон удрал. Ну, прикажешь следующей станции на запасный путь ему стрелку сделать. Он и влетит туда, как в ловушку. Выдержишь, какое полагается, время и пускаешь его дальше по расписанию. На графике линия у него, понятно, порченая получается - коверкает тебе линию такой поезд. Многое тут от машиниста зависит. Хороший машинист ногами чувствует, как идет его поезд. У него уж не собьется со скорости паровоз. А если начнет сдавать машина хоть на полминуты, машинисту сразу ноги скажут. Рванет ручку регулятора - и уже выправил ход. Да мало, что выправил, а еще поддал пару в цилиндры, чтобы минута времени в запасе осталась. Настоящий машинист всегда минуту про запас держит. Ему и на часы глядеть не нужно. Если не чувствуешь своей машины - и часы тебя не выручат. С хорошим машинистом приятно на паровозе проехаться. Особенно если скорый паровоз - буква "С" - или "Элька" - буква "Л". Видели вы "Эльку"? Да ее и по голосу сразу узнаешь. Не гудок - оркестр. Восемьдесят километров в час, сто километров дает паровоз. В топке - рев, голову высунешь в окно - не то что фуражку волосы, кажется, с головы сорвет. А ход ровный, плавный, не рвет машина, не кидает. Машинист нацедит себе стаканчик чаю, примостит его на котел, к арматурному патрубку, - даже не расплещется чаек. Вот это ход! Когда "Эльку" на график примешь - будто кто ножом полоснул по сетке. Глядеть любо! "Элька" не всякие поезда водит. Под какой-нибудь товарно-пассажирский или хозяйственный ее не поставят. А случалось вам на "Красной стреле" ездить? Вот то "Элька". Со скорыми поездами дело иметь диспетчеру - одно удовольствие. Эти не подведут. Даже если и задержится где-нибудь в пути скорый, за один перегон свое время наверстает. И машины у скорых первоклассные, и машинисты первого класса. А главное - чистая с ними работа. Каждая станция семафор перед ними наготове держит. Полтора часа - и скорый в Любани, к соседнему диспетчеру ушел. А с другими поездами хлопот диспетчеру гораздо больше. Особенно с товарными. V Товарные поезда мы ночью вываливаем на линию - к ночи на линии попросторнее. И вываливаем мы их целыми пачками. Шестисотые номера - одна пачка, семисотые - другая. Девятисотые номера - третья пачка. А в каждом поезде до сотни вагонов. Чуть ли не с полкилометра каждый поезд. Не всякий паровоз такую штуку вытянет. А вот "Щука" - буква "Щ" - вытягивает. "Щука" - это наш тяжеловоз. Кричит "Щука" басом. Такой голос ей полагается по форме. А с виду это не очень крупный паровоз. И ходит не шибко - до "Эльки" ему далеко. Колеса у "Щуки", как зубы - мелкие, цепкие. "Элька" - та размашистым колесом берет. Повернет колесо - и сразу ушла вперед на полдесятка метров. А "Щука" не торопится, тяжело налегает колесом на рельсы и зато вон какую махину вытягивает. Ползут товарные, кряхтят, протащатся пять-шесть перегонов и станут. Воды им надо подплеснуть в тендер, пар поднять до полного давления. И пока стоит товарный на станции, у диспетчера на графике целая ступенька вырастает. Чем больше минут простой, тем шире ступенька. Посмотришь после дежурства на график, а товарные поезда двадцать лестниц тебе начертили. Хуже нет, если заминка на перегоне случится, когда товарные один другому в затылок идут. Начнут тормозить, останавливаться где попало - пропадешь тут с ним. Станет какой-нибудь семисотый номер - тысяча тонн на колесах, - его потом с места не сдвинуть. Особенно зимою, в мороз. Чуть снежок припорошит ему колеса - смотришь, он уже к рельсам примерз. Поди отдирай его. Давай ему рабочих с лопатами, гони с соседней станции толкача. Ничего не скажешь, хлопотливое дело товарные поезда по графику водить. Хлопотливое, а нужное. Без товарного поезда ни хлеба в города не доставишь, ни кирпича на новостройки, ни трактора в колхоз. Да и пассажирские поезда без товарных ходить бы не могли. Ведь уголь-то для буквы "С" и нефть для "Эльки" кто подвозит? Товарные. Товарные поезда у настоящего диспетчера первое место занимать должны. VI Выходят все эти шестисотые, семисотые, девятисотые номера на линию ночью - с Сортировочной станции. Когда едете поездом из Ленинграда, вы можете сами увидеть Сортировочную. Она тянется пять-шесть километров. Такая станция есть не только в Ленинграде, но и на каждом большом железнодорожном узле. Пассажирские поезда на Сортировочной не останавливаются. Ни вокзала там не увидите, ни перронов - одно чистое поле. И в поле - рельсы. Словно плугом обходили поле да в каждую борозду рельсы клали - столько их там. И на всех рельсах стоят вагоны: сверху на крыши посмотреть - целый город. Сортировочную станцию проще всего сравнить с мешком. С утра до вечера, с вечера до утра набивают ее гружеными вагонами. От каждого завода на Сортировочную проложены пути. Нагрузят на заводском дворе вагоны, навесят, как полагается, пломбы - и пошел вагон на Сортировочную. А водят вагоны с заводских дворов на Сортировочную и обратно особые паровозы - "Овечки". Называются "Овечками" они потому, что у них буквы "Ов" на тендере. Ну уж крикливее паровоза нету! Прямо скажу: пронзительный голос у "Овечки"! Соберутся они на Сортировочной - и такой концерт зададут, что ушам больно. Хорошо, что станция за городом. А был один раз случай. Переменили деповские рабочие на "Овечке" гудок - то ли они для смеху это сделали, то ли по просьбе машиниста, любителя паровозной музыки. Но только прикрутили они "Овечке" такой гудок, какого никогда даже на "Эльке" не бывало. Прямо-таки хор. Потянет машинист за ручку - и запоет "Овечка" в три-четыре голоса. Думают на линии - это какой-нибудь новый сверхскорый паровозище валит, а это просто "Овечка" номер 31-47 по подъездным путям пробирается. Да еще самая старая "Овечка", выпуска 1901 года. Семенит она мелкими колесами и не своим голосом кричит. На всей Сортировочной в этот день переполох был. А другие "Овечки" ничем одна от другой не отличаются, только номера у них разные. Юркие это паровозики! Они вагоны и соберут, и по путям их расставят, и туда сбегают, и сюда поспеют. Круглые сутки носятся "Овечки" по Сортировочной. Тысячи три-четыре вагонов другой раз натолкают с заводов на станцию - глядишь, за ночь уже и рассортировали их, подобрали по адресам, выставили в затылок. Сцепщик обойдет, свинтит вагоны - и готов поезд. Докладывает диспетчеру Сортировочная: - Принимайте! - Понято, - отвечает диспетчер. В дальнюю дорогу вести состав - это уже не "Овечкино" дело. Тут уж к выходным путям "Щуки" из депо подкатывают. Отцепят составители "Овечку", взвизгнет она на прощанье и побежит по своим делам. А "Щука" ответит ей басом и возьмет состав на крюк. С этой самой минуты попадает состав на график к диспетчеру. VII Но плох тот диспетчер, который ничего, кроме своего графика, знать не знает. Чтобы порядок на линии был, надо диспетчеру иной раз и самому на линию показаться. Конечно, не во время дежурства - тогда и на шаг от громкоговорителя не отойдешь. А вот в свободные часы не мешает нашему брату сесть на паровоз и проехаться по участку. Проедешься - и сам своими глазами увидишь, почему это сегодня на Навалочной цистерны три часа под выгрузкой торчали или отчего в Рябово каждый раз под семафором поезда держат: сигналист ли там зевает, или дежурный по станции шляпа? Только лучше всего диспетчеру не с пассажирским, а с товарным составом ездить. С товарным его меньше всего ждут. Это ему и на руку. Приедет на место и все как есть увидит, без прикрас. Я ни одной шестидневки не пропущу, чтобы до Любани не прокатиться. Зато уж спокоен за свой участок на дежурстве. И Рябово, и Обухово, и Тосно, и все другие станции не только по голосу теперь знаю, но, можно сказать, и в лицо. Запишешь во время дежурства на листок, что тебе твой график портило - операторов, которые сведения о поездах задерживали, деповских дежурных, которые тебе паровозы вовремя не подавали, - а потом и поедешь по душам с ними беседовать. Помню, как однажды застрял у дежурного на станции Саблино товарный номер 631. Шел он с импортным грузом, со станками последней модели для московского завода "Шарикоподшипник". Станки эти срочно выписали из-за границы, заплатили за них золотом. В Ленинградском порту при разгрузке парохода специальный субботник устроили. Тут же на месте в порту состав сформировали, помимо всякой Сортировочной, и к нам на главную линию перебросили. Я его сквозным маршрутом отправил повышенной скоростью - от Ленинграда до самой Москвы без передышки. В этот день я как раз на линию собрался. Сдал в восемь утра дежурство и выехал с дачным поездом. Приезжаю в Саблино. Смотрю в окно вагона и вижу: напротив нас какой-то длинный товарный состав стоит, и на всех вагонах мелом написано: Москва, Москва, Москва. Вот, значит, как мой товарный экспресс без передышки идет. Сорок километров прошел и застрял в Саблине. Всего только шестисот километров до Москвы и не доехал! Выскакиваю из вагона (а раньше я и не думал в Саблине выходить) и бегу искать дежурного по станции. Попался мне по дороге проводник с московского товарного. - Почему, - спрашиваю, - стоите здесь? - Да дежурный отставил. - Как отставил, зачем? - Не знаю. Прицепку собирается делать. Вагон тут у него какой-то с прошлых суток заночевал; и он хочет сплавить его в Любань, пока диспетчер не хватится. - Вот как, - говорю, - пока не хватится? Смотрю - и сам дежурный является. Он из-под вагона вынырнул. Увидел меня - и чуть было обратно под состав не нырнул. - Это что, - спрашиваю, - у вас московский отдыхает? - Московский, - говорит. - Мы сейчас на выход ему дадим. - А почему до сих пор не дали? - Не поспели, товарищ диспетчер, все буксы проверить надо было, а в трех вагонах даже новую набивку сделать. В Ленинграде вот недосмотрели, а у нас простой выходит. - Вот как, - говорю, - значит, Ленинград виноват... А что за вагончик вы тут к сквозному маршруту прицепляете? Заморгал глазами дежурный, а я к селектору - ленинградского диспетчера вызываю - моего сменного. - Как у вас московский товарный значится? - На простое в Саблино, - отвечает. - Нагон пара. Высылаю резервный паровоз. "Вот, - думаю, - ловкач дежурный. Он, значит, всем по-разному врет. Мне - что буксы виноваты, а в Ленинград - что машинист пар нагоняет. Нагоню же я ему пара!" Выхожу я на перрон, а мой московский уже за семафор хвост убирает. Ведь вот как быстро его отправили, или, как у нас говорится, "вытолкнули"! Ну и с дежурным этим мы быстро покончили: тоже "вытолкнули". VIII Не сразу, конечно, и из меня диспетчер получился. Помню, привели меня первый раз на диспетчерское дежурство. Я - старый железнодорожник, насквозь паровозным дымом прокурен. Октябрьская наша дорога еще Николаевской называлась, еще у нас орлы двуглавые на билетах печатались, еще генералы в шинелях на зеленой подкладке управляли дорогой, - а я уже работал. Телеграфистом на станции второго класса торчал, точки-тире выстукивал за двадцать пять рублей в месяц. Ну, тогда каждая станция за себя действовала - без всякого диспетчера. По своему разумению принимала и отправляла поезда и на запасный путь выкидывала. Да ведь движение-то в сущности пустяковое было. Стрелочников да путевых сторожей нельзя было и железнодорожниками назвать - уж, скорей, огородниками. Вылезет стрелочник из своего огорода, сделает стрелку поезду или флажок зеленый покажет - и опять брюкву полоть. "Диспетчер" - и слова такого мы не слыхали в те времена... Диспетчерская служба у нас с революции появилась. В хозяйстве план, на заводах - план. Значит, и грузы по железной дороге надо возить по плану. Вот тут-то и понадобился диспетчер с графиком. Посадили его управлять всеми станциями, всем движением поездов. А я уже к тому времени на станции первого разряда работал, на крупной станции. И не телеграфистом, а помощником начальника. Набрался там опыта. Движение поездов и всю железнодорожную механику я уже вдоль и поперек знал. Ну вот и назначили меня диспетчером, привели в дежурную комнату на первый круг. С неделю я у диспетчерского стола стоял. Смотрел, как диспетчер карандашом по бумаге водит. А потом диспетчер посадил меня к столу, а сам у меня за спиной стал. Начал и я понемногу график чертить. Пока у меня все благополучно шло, я самостоятельно работал. А как только выскочит у меня какой-нибудь поезд из своего времени - я сейчас назад оборачиваюсь, к диспетчеру. - Как? - спрашиваю. - Так и так, - говорит. Работали мы с ним около месяца - ладно дело получалось. А потом он и ушел, диспетчер-то. Ушел и оставил меня одного - с графиком, селектором и громкоговорителем. Вожу я карандашом по графику, а мысли собрать не могу. Громкоговоритель мне в уши орет, хрипит, карандаш у меня ломается. То и дело счет поездам теряю. Вот, думаю, какой-нибудь забуду, вот не доведу до Любани. Ведь это же поезда, а не шашки на шашечнице. Напутаю я здесь, наворочаю - на всей линии ералаш тогда получится; и столкновения, и крушения, и черт его знает что. Уши у меня горят, сердце, как у кролика пойманного, стучит, а убежать нельзя. Вот так попал в переделку! Громкоговоритель спрашивает меня: - Отправлять сто одиннадцатый, отправлять? А я с перепугу да второпях и сам не знаю, отправлять его или не отправлять. Я даже и на графике его найти не могу. Вот ведь когда у меня за спиною диспетчер стоял, так я сразу любой поезд находил. А тут вдруг все клетки, все линии перепутались - настоящая паутина, а я как муха в ней. Сменили меня, как сейчас помню, ровно в двадцать четыре часа - по-вашему, в двенадцать часов ночи. Пришел сменный диспетчер. Посмотрел на мой график - и ничего, все поезда на месте оказались. Принял от меня дежурство. А я, за стенки держась, из диспетчерской выбрался и еле-еле по лестнице сполз. Вот как я учился. Дело прошлое, а долго у меня язык не поворачивался, совести не хватало диспетчером себя назвать. Теперь-то что! Теперь я в дежурную комнату как домой к себе вхожу. Проверю часы, осмотрю селектор, график, перелистаю журнал - и за стол. Руки и ноги сами свои места занимают и начинают работать: одна рука график чертит, другая ключи селекторные поворачивает, а нога педаль нажимает. И главная забота в это время - так поезда провести, чтобы ни одна дряблая нитка на график не легла, чтобы струнами протягивали свой след поезда на графике. Чтобы пятьдесят девять поездов без минуты опоздания в соседнюю комнату уходили. Бывает, что удается так сработать. Ну тогда после дежурства идешь весело, с третьего этажа вниз, как школьник, скатываешься. А бывает, что идешь по той же лестнице вниз и думаешь: бить тебя не били, а следовало бы. Линии на твоем графике разбрелись, разъехались. Перед сменным дежурным совестно! Остановишься на лестнице и спрашиваешь себя: как же это так вышло, товарищ диспетчер? Машинисты виноваты? Нет, машинисты исправно поезда вели. Дежурные по станции? И эти не зевали - свое дело делали. Сигналисты? Кондуктора? Сцепщики? Путевые сторожа? Да нет, все они ладно работали, приказания твои исполняли. Тут и признаешься себе: сам виноват - где поторопился, а где и проканителился. IX Самое трудное в нашем деле - диспетчерские задачи решать. Бывают задачи и посложнее и попроще, а решать их надо сразу, иногда в одно мгновенье. Подчас и рисковать приходится, хотя это по уставу не положено. Но ведь всего устав не предусмотрит. Устав ведь рассчитан на нормальный график, - скажем, на пятьдесят девять поездов. А вдруг тебе какой-нибудь шестидесятый, а то и шестьдесят третий подбросят? Вот и справляйся как знаешь. Хочешь не хочешь, а рискуй. Правда, за каждый риск ты отвечать будешь. Этого забывать не следует. Устав уставом, а свою голову надо на плечах иметь. Возьмем, например, опоздания. По уставу поездам и вовсе опаздывать не полагается. А они иной раз опаздывают. Вот и строй новую комбинацию на графике. Хорошо еще, что один поезд опаздывает, а если их у тебя два, или три, или еще больше? Тут уж ты прямо фокусником должен быть, жонглером: один подхвати, да другой не упусти, да третий поймай. А главное - виду не подавай, что ты волнуешься или сомневаешься. Отдал приказание - держись его. А начнешь менять свои приказания, мямлить у селектора - вернее всего впросак попадешь. Растеряются все на линии и пойдут путать. Дежурный засуетился, сигналист поднимет крыло семафора на выход, а перед самым паровозом перекроет на три крыла - на запас. Машинист запутается вконец и разгонит состав на полный ход. Вот и врежется поезд в тупик, перебьет в щепки вагоны. Нет, лучше уж рисковать, чем мямлить. Был у меня такой случай. Отправлял я не так давно машины - доменные воронки - на Урал, Магнитострою. Обычно грузы на Урал через Вологду идут. Другой диспетчер ими распоряжается. А тут забили вологодскую линию товарными поездами - вот и пришлось доменные воронки через Москву, по Октябрьской дороге гнать. А Октябрьская - это уж мой участок. Значит, мне эту задачу и решать. Выкатили груженые вагоны с заводов. Днем еще выкатили, часа в четыре дня - по-нашему, в шестнадцать часов. А пока согнали вагоны на Сортировочную, пока сформировали поезд, пока документы ему выправили, - подошло дело к вечеру. Надо сразу отправлять - груз-то ведь экстренный... Вечерние часы у меня, у диспетчера, вроде петли на шее. Днем-то еще ничего, на дневном дежурстве и чаю попьешь и в стакане ложечкой помешаешь... А вечером только дышать успевай. Пачками кидаешь на линию поезда из Ленинграда. Вокзал, перроны переполнены пассажирами. Рабочие заводов, служащие, дачники, курортники, командированные - всех надо вывезти за город, каждый билет взял. Кидаю пассажирские поезда пачками, а экстренный мой, с доменными воронками, все еще стоит. Никак не могу его прихватить в пачку да из Ленинграда вытолкнуть. Для этого надо какой-нибудь пассажирский выдернуть, а на его место сунуть товарный с воронками. А ведь каждый пассажирский поезд свое точное расписание имеет. Как же его из пачки выбросить? Что тут будешь делать? Воронки-то ведь не завтра, а сегодня отправить надо. Приказ от директора дороги. Да и без приказа я понимаю, как ждут этих воронок на Магнитострое. Без них ведь домны отстроить нельзя. Может, каждый день люди на станцию выходят этот поезд встречать. Вижу это, как перед глазами, и держу поезд на карандаше. А только вот как пропихнуть мне его на линию - ума не приложу. Схлынули у меня наконец пригородные поезда - пошли дальние. На Иркутск, на Петрозаводск, на Москву. Полоцкий... Новосибирский... Еще на Москву. Опять на Москву. Ну, не передохнуть... Звонят из управления дороги: "Как воронки? Отправлены? К ночи готовятся еще два экстренных состава с машинами в Донбасс... Необходимо их вогнать в расписание". Повесил я трубку. Вот так, думаю, переплет... На ночь вся надежда была у меня. Думал, как пропущу скорые, так и дам магнитогорский между шестисотыми. А тут... отбирают у меня ночь. Вот оно, дело-то, как повернулось... Шарю я, шарю по графику. Тычу карандашом, тычу - никак не могу приткнуть поезд с воронками. Такая теснота... Ткнулся перед двадцать седьмым - это скорый московский - не выходит. Перед двадцать девятым ткнулся - опять не вышло. Перед тридцать первым... И перед тридцать первым не вышло. А тут на очереди уже "Красная стрела", московский экспресс. Что ж, думаю, делать-то с воронками? Из диспетчерской тебя сейчас не выпустят. Хоть влепешку расшибись, а найди место воронкам. Кашлянул громкоговоритель: - Диспетчер... Гляжу на часы. Ну да, вот она и "Стрела". - Кто у аппарата? - спрашиваю. - У аппарата первый светофор. "Красная стрела" готова. Подаем из парка к вокзалу. - Понято, - говорю, - подавайте... Ткнул я карандашом в график - поставил точку. Хрустнул мой карандаш, поломался. И чинить я не стал. Отбросил карандаш, взял новый. Что ж, остается теперь только дорожку "Стреле" приготовить. Вызываю линию, отдаю приказание: - Убрать поезда на запасный. Освободить путь - "Стрела" пойдет. Все поезда, какие есть на линии, тут обязаны посторониться. Иной поезд, может, километров пятьдесят уже от Ленинграда отмахал, возле Тосно где-нибудь погромыхивает, а тронется "Стрела", от перрона только оторвется - должен уж этот поезд во все лопатки к ближней станции катить и с ходу на запасный путь укрыться. На пятьдесят километров путь чистый должен быть перед "Стрелой". Такое правило. "Стрела" еще из Ленинграда снимается, а ее уже в Малой Вишере встречают. Вот как! Сто шестьдесят километров до Вишеры одним духом "Стрела" проходит. В Вишере чуть передохнула - катит без остановок до Бологого. А Бологое - уже полпути до Москвы. Вот какие у "Стрелы" перегоны! Все станции побоку. Обухово, Славянка там, Тосно, Ушаки - вроде путевых будок для нее. Только в окнах помигивают. Повернул, значит, я селекторный ключ - отдал приказание очистить линию. Стоит "Стрела" у вокзала, под стеклянной крышей. Ей еще и паровоз из депо не подан, проводники в белых перчатках только еще первых пассажиров встречают, по вагонам рассаживают - а путь для "Стрелы" до самого Тосно уже расчищен. А все-таки - как же быть с воронками? Встал я, прошелся по комнате, опять сел. И, понимаете ли, решился я. Повернул опять селекторный ключ: - Депо? Машиниста Коротаева позвать. Вызвали Коротаева. Поздоровался я с ним на этот раз, хотя и не полагается этого по правилам. И спрашиваю: - Как, - говорю, - чувствуешь себя? "Щука" твоя исправна ли? - Оба, - говорит, - в исправности - что я, что "Щука". - Очень рад, - говорю, - а теперь слушай меня, Коротаев. Можешь ли ты на своей "Щуке" от "Стрелы" ускакать? С товарным поездом в шестьсот пятьдесят тонн, с доменными воронками? - От "Стрелы"?.. Замолчал громкоговоритель. - Ну как, - спрашиваю, - Коротаев, поедешь или нет? Я тебя не неволю. Молчит громкоговоритель. Отпустил я педаль и выключил Коротаева. А сам взял резиночку, сижу подчищаю следы поездов на графике. Ничего, значит, не поделаешь. Так тому и быть. А скоро мне смена. Разве приказание отдать Коротаеву? Ну, прикажу - я ведь каждому машинисту по службе приказать могу. Прикажу - поедет Коротаев. Потащится его "Щука" с воронками, отъедет двадцать семь километров за час, законную свою норму... Так разве это мне надо? Мне надо, чтобы взревела "Щука", чтобы чертом понесла... От "Стрелы", от "Эльки" чтобы удрала - вот что мне надо. Не кого-нибудь я и вызвал для этого дела, а самого Коротаева. Коротаев - лучший машинист товарных поездов. Сижу, подрисовываю свой график и думаю: если уж и Коротаев меня выручить отказался, значит... И додумать я не успел. Гаркнул громкоговоритель: - Диспетчер, Николай Петрович! Коротаев! Сразу его по голосу узнал. Дух у меня перехватило. - Так и быть, поеду с воронками. Отдавай приказание. Только скажи ты мне, пожалуйста: долго ли мне от "Стрелы" улепетывать придется? Хотел я было крикнуть: "Друг ты мой милый, Коротаев, вот выручил!.." Да некогда разговаривать, нежности разводить. Говорю официально: - Уходить надо от "Стрелы" самое малое до Ушаков. Шестьдесят три километра. А с Ушаков уж легче будет, с Ушаков я вас в график смогу втиснуть. Выводите паровоз. - Понято! Паровоз под полными парами... Я - за циркулярный ключ. Этот ключ разом все станции вызывает. Зашумели в громкоговорителе все мои девятнадцать станций, сопят, покрякивают. Насторожились, видно. Еще бы! Циркулярный вызов, экстренный... - К "Стреле", - спрашиваю, - готовы? - Готовы, - говорят. - Так вот, слушайте: перед "Стрелой" я выпускаю особо срочный груз на Урал, Магнитострою. Проталкивайте его обеими руками. До Ушаков или за Ушаки, не ближе. - Понято, - отвечают все сразу. По голосам слышу - поняли станции положение. - А каким номером, - спрашивают, - пойдет поезд? - Двухтысячным. Даю ему две тысячи третий номер. - Понято... У нас, у диспетчеров, есть правило. Когда снаряжаешь сверх графика поезд, давай ему свой особенный номер. А те поезда, что по графику ходят, - как вам уже известно, - постоянные номера имеют. Отправляют мой двухтысячный. Уйдет или не уйдет?.. Гляжу на часы. Отсчитала стрелка минуту. Переползла на вторую. Ползет, ползет... Тьфу ты - как букашка тащится, сил нет больше на стрелку смотреть. Подвернулась газета. Читаю объявления, под объявлениями - фамилия редактора. Под редактором - значки непонятные: номер... типография... заказ, опять номер... Да, думаю, номер. Будет мне номер, если Коротаев с воронками не прорвется... Не утерпел я, вызвал Обухово - первую станцию по ходу поезда. - Как двухтысячный, - спрашиваю, - не видно? Не подходит? - Да проскочил уже, - говорят. - Минуты четыре, как проскочил. - Тьфу ты! Что ж вы не докладываете? - Сигналист тут у нас напутал, товарищ диспетчер. Кричит с башни: "Стрела" прошла!" - "Какая, говорю, тебе "Стрела" - разве время "Стреле"? Это товарный был". А сигналист свое: "Товарные так не ходят. Этого пулей пронесло..." Дальше я и слушать не стал. Отпустил педаль - захлопнул рот Обухову. Вот так, думаю, разогнал машину Коротаев. Вот катит... Ведь уйдет от "Стрелы", уйдет, черт бы его побрал... А вдруг да сорвется? Вдруг пару ему не хватит, а?.. Ерзаю на стуле - никакого терпения нету. Руку не снимаю с ключа. Требую Колпино - следующую станцию: - Как двухтысячный? Не слышно у вас? - Не слыхать... Тут меня Ленинград-пассажирский перебил: - Диспетчер! Надо же в такую минуту! - Ну что вам? - спрашиваю. - Говорите покороче. - Отправляется "Красная стрела"... - И пошел, и пошел тараторить громкоговоритель: - Паровоз "Элька" девяносто семь. Машинист Гарный. Кондуктор Липатов. Вагонов двенадцать, осей сорок восемь. Слушаю я рапорт, а сам зубы стиснул. - Понятно, - говорю. - Отправляйте "Стрелу". Сел я поплотнее на стул. Вот оно, думаю, когда начинается. Тормошу опять Колпино - уцепился за ключ, не отпускаю. А рука дрожит. - Где двухтысячный? - кричу. - Двухтысячный? Да отвечайте же! Подошел? Нет? - Да постойте, - бормочут что-то из Колпино. - Товарный... экспресс... "Щука"... - Говорите ясней! - кричу я. - Докладывайте по форме. - Две тысячи третий... прошел Колпино... ноль часов двадцать восемь минут... - Понято, - отвечаю ему. Гляжу на часы. Ну держись, Коротаев! Ну держись! Сорок минут продержишься - и выскочим мы с воронками. Пар бы только не сел в котле! Пару бы тебе, пару! Летят два поезда на моем участке - воронки впереди, "Стрела" сзади. Гаркает громкоговоритель с линии - то один поезд выкрикнет, то другой: - "Стрела" Славянку миновала... - Двухтысячный Саблино проскочил... - "Стрела" - Колпино... И вижу я, как "Стрела" перегоны проглатывает, как режет она, кромсает мой график. И настигает Коротаева - все ближе, ближе... Вижу, как она раскидывает прожекторами ночь, обшаривает рельсы, шпалы... Вижу, как нащупывают ее прожекторы маленький красный фонарик впереди - это хвост коротаевского поезда. Не уйти Коротаеву... Нет, еще может уйти, еще может... Эх, был бы я на паровозе... Сам бы у топки стал. Час три минуты ночи. От Саблино до Тосно ему минут двадцать идти. Молчит Тосно. Нету Коротаева... Час пять минут... Нет... Час восемь. Да что с ним? Час девять минут. Двухтысячный прошел Тосно. Дежурный докладывает: проскочил по главной. Коротаев что-то кричал с паровоза, а что кричал - в грохоте не расслышать было. Да я и сам догадываюсь, что мог кричать Коротаев. Выдохлась "Щука". Не выходит у него дело... Минуты бы на три ей раньше в Тосно прийти - а то "Стрела" ей на хвост наседает. А ведь вот же, вот они - Ушаки... Последний перегон остался - и на тебе. Час двадцать минут ночи. "Стрела" тоже Тосно проскочила. Догоняет... В десяти минутах друг от друга поезда. Эх, черт... Придется захлопнуть перед "Стрелой" семафор. А то налетит. Требую блок-пост. Руки не спускаю с ключа. Обеими ногами выжимаю педаль. Сейчас покажется "Стрела" у блок-поста... Сейчас увидит ее сигналист... Прикажу ему захлопнуть семафор... Да мыслимое ли это дело - задержать "Стрелу", да еще на каком-то дрянном перегонишке?! Сижу я. Рука на селекторном ключе. - Подходит! - кричит мне громкоговоритель. Это сигналист с блокпоста докладывает. - Огни показались, товарищ диспетчер. "Стрела" идет. Перевел я дыхание... и выпалил: - Закрывайте! - Что? Закрывать? - спрашивает в испуге сигналист. - Товарищ диспетчер... И вдруг громкоговоритель затрещал другим голосом: - Я - Ушаки. Принимаю двухтысячный. - Ушаки? Да не может этого быть! Постойте! Блок-пост, пропустить "Стрелу". Ушаки! Позвать Коротаева. - Здесь я, товарищ диспетчер, у селектора. - Ты, Коротаев? - Я самый. - Успел? Пришел? - Прибыл благополучно. На три минуты от "Стрелы" удрал. Еле от нее хвост утянул. К Ушакам-то, сами знаете, какой подъем... - Молодчина ты, Коротаев. Классный машинист. А я-то уж и не надеялся. Думал, скис ты. Я даже "Стрелу" останавливать хотел. - Да что вы, товарищ диспетчер! Я ж кричал в Тосно дежурному, что уйду, от "Стрелы". А ход я нарочно придержал, чтобы к подъему пар накопить. Поднял я пар и взял подъем. Иначе у меня не выходило никак, товарищ диспетчер. Как раз я и сел бы иначе-то... ДЯДЯ РУСАКОВ И МАЛЬЧИКИ РАССКАЗ ДЕДУШКИ Саша мечтает о кнопках Я теперь уже дедушка. Слушатели мои - внук Алеша и его приятель Саша. Один первоклассник, другой второклассник уже. Алеша темноволосый. Саша светленький. За играми - то вместе, то врозь по углам. То дружат, то подерутся. Но стоит мне начать про войну - сразу между ними мир и согласие. Сядут в обнимку, дыхание затаят, слушают. Вот и сегодня у нас вечер рассказов. А пока читаю газету. Жду, когда Алеша приготовит уроки. - Кончил! - говорит он наконец и подает мне тетрадки. Проверяю. Все правильно. Ждем Сашу. Он в нашем же доме, только выше этажом. Но вот и сам Саша. Влетает вихрем: - Нн-нне... опоздал? - От волнения даже заикается. Я откладываю газету. Можно начинать. Однако не так-то просто усадить Сашу. У него новость. - Слыхали, какая появилась машина?.. Арифметику делает. Только сунь в нее тетрадку, нажал кнопку - и готово. В полсекунды задачу решает. Хоть самую трудную. А надбавь еще несколько полсекундок - за всех школьников решит. Даже за весь город может... Вот здорово, а? Эх, мне бы такую машину. На день рождения - вместо всяких там подарков! Саша не забывает и друга. - Я и за тебя, - говорит, - кнопку нажму. Обязательно. Но Алеша в арифметике силен. Вот если бы от уроков труда избавиться - другое дело. Задают клеить коробки - а у него пальцы склеиваются. Будто в перепонках, как у гуся. - Деда, - говорит Алеша, называя меня на свой лад. И заглядывает в глаза: - Скажи, а ты подарил бы мне машину? - Это чтобы клеила коробки? А тебе только кнопку нажимать? - Ага! Щелк - и класс завален коробками до потолка! А еще... У Алеши, вижу, глаза разгораются. Ему уже мало коробок: все задания по труду готов свалить на машину! - Эх, - говорю, - мальчики, мальчики... Да ведь от таких ваших машин не польза, а вред! В самом деле. Представьте, что вдруг бы появились машины, которые все делают за человека... Алеша и Саша переглянулись: - А чем плохо? Это даже очень хорошо! - Согласен, - говорю, - хорошо! Но надолго ли?.. Вот идет поезд. Вдруг что-то испортилось. Машинист тычет в кнопку, тычет - а поезд ни с места. Что испортилось, машинист не знает: ведь его учили только кнопки нажимать. Значит, слезайте, пассажиры, в чистом поле, тащитесь с чемоданами пешком. Еще пример. Мельница. Зерно мелют машины - мельнику только кнопку нажать. Бац - в машинах поломка. И целый город остается без хлеба. Кто же вновь пустит мельницу? Да никто. Ведь люди умеют всего лишь нажимать кнопки. Так одна за другой износились бы, поломались все машины на свете. Выпали бы кнопки из гнезд - значит, и нажимать уже не на что!.. И остались бы люди без хлеба, без одежды, без домов, без поездов... Слушатели мои притихли. Молчат, озадаченные. - Есть, - говорю, - о чем подумать, не правда ли? - Мы подумаем, - согласились оба. - А про войну будет? - Конечно! Я же обещал И рассказал я ребятам вот такую историю... Случай в бою "Идет война народная, священная война!" Это не только в песне пелось. Фашистская Германия обрушилась на нас всей силой своего оружия. Мы выдержали удар, а затем разгромили врага, потому что отпор врагу был всенародным. Дни и ночи не остывали печи на заводах Сибири и Урала. Там строили самолеты, танки, изготовляли пушки, минометы. Все это тотчас вступало в бой. Отлично был вооружен и сам солдат: в руках автомат, пояс обвешан гранатами, в ножнах кинжал. Грозен советский солдат в атаке! С этого я начал рассказ. - Но знавал я, - говорю, - одного сержанта, который воевал безоружный. - Ага, понятно, - сказал Саша. - Это был силач, как Власов или Василий Алексеев! - Нет, - говорю, - вовсе не силач. Ростом, правда, высок, темноволосый, как вот ты, Алеша. Ну, разумеется, здоров, вынослив - иначе какой же это солдат. Однако гирь и штанг не поднимал. - А я уже догадался! - сказал Алеша. - Это был пластун. Прижмется к земле - и ползком, ползком незаметно. А потом как вскочит - бах, бах, бах! - и закидает фашистов гранатами! - Нет, - говорю, - не брался сержант за гранаты. Саша: - А что же у него было? - Только руки, - говорю. - Но руки умелые. Трудолюбивые... А в бою не обойтись без умельца. Хотите, расскажу, как он сам вышел из беды и полк свой выручил? Ребята уже сидят рядышком. Приготовились слушать. Только спросили: - А как его звали, сержанта? - Русаков, - говорю, - Николай Николаевич Русаков. Итак... Когда началась война, Русаков был красноармейцем. Однако срок свой уже отслужил, выполнил почетный долг перед Родиной. Теперь только бы домой, в Ленинград. Мечтал о родном заводе. Но - началась война... В первых же боях с немецкими фашистами Русаков отличился. Стал сержантом. Понадобился в полку радист - Русаков стал радистом: руки-то умелые, да и голова на плечах! Бережет Русаков свою рацию. Обзавелся мягкой тряпочкой - чтоб ни пылинки на аппарате. Когда рацию включает, садится в землянке так, чтобы заслонить собою аппарат. В землянке тесно, ходят, толкают Русакова в спину, но это ему нипочем, был бы аппарат в безопасности. А когда полк получает приказ "Вперед!", Русаков погружает аппарат в пароконную тележку, да так бережно, как мать кладет дитя в люльку. Бережет Русаков свою рацию. Зато и действует она безотказно. Но берег, да не уберег! И стряслась беда... Но надо рассказать по порядку. Однажды после боя командир полка разрешил бойцам отдохнуть. Увидел Русаков стог сена. Обрадовался. - Ишь как нам повезло! Там и заночуем, - сказал он своим товарищам. Придвинули к стогу тележку с рацией. Дали волю лошадям, чтобы покормились свежим сеном. А сами под стог - как в теплую нору. Проснулись от грохота. Мигом выскочили из-под стога. Что случилось? Ночь, темно, ничего не понять... Но тут ударило в нос едкой гарью. - Да это авиабомба разорвалась! - сказал Русаков. - Как только в стог не угодила! Прислушались: так и есть, в ночном небе - шум удаляющегося фашистского самолета. Тронулись в путь. Пофыркивают лошади, дружно тянут тележку. В тележке трое: Русаков, его помощник, тоже радист (дежурить-то приходилось круглые сутки, вот и сменяют друг друга у аппарата); третий солдат на облучке - правит лошадьми. И еще рация в тележке. На ночь укрыта брезентом: это ее одеяло. - Однако пора уже и рации проснуться! - шутит Русаков. Откинул в сторону брезент, нащупал в темноте телеграфный ключ. Выстукивает: "С добрым утром, товарищи! Приступаю к работе..." И вдруг - что такое: не получаются точки-тире. Впустую стучит ключом... Рация бездействует. Страшно подумать: вот-вот завяжется бой, а полк без радиосвязи! Русаков тормошит помощника: - Пробуй ты. У меня что-то руки дрожат... Тот за ключ. Но рация по-прежнему молчит. - Да что же с тобой случилось, молчальница! Наконец понял Русаков: от авиабомбы это. Тряхнуло рацию взрывом. - Чинить, скорее чинить! Впопыхах чуть не включил ручной фонарик. Как раз на вспышку света посыпались бы бомбы. Русаков накрылся с головой брезентом. Втащил туда же, под брезент, помощника. - Держи! - сунул ему фонарик. - Посвети! А сам осторожно открыл рацию. Перед глазами - пучки и переплетения тонких проволочек. В этой паутине тут и там поблескивают винтики... А повреждения не видать. Снаружи голос: - Радист! - Кто там еще? - сердито отозвался Русаков. - Не мешайте! Выглянул из-под брезента - видит: конный из штаба. С пакетом. - Велено передать по радио. Срочно! - сказал конный, завернул лошадь и ускакал. Вскрыл Русаков пакет, а в нем приказ батальонам и ротам. Полк вступает в бой. И понял в эту грозную минуту радист: за успех полка в бою и за жизнь товарищей - он, только он в ответе! Но как чинить рацию, если не видать повреждения? И Русаков доверяется своим рукам. Шепчет: "Ведь вам привычно в аппарате - чистоту наводили, значит, - не заблудитесь. Так выручайте же, выручайте!" И побежали пальцы по проводничкам - будто канатоходцы по своим канатам. С проволочки на проволочку, с проволочки на проволочку - все стремительнее, все быстрее... Стоп! Провалился палец. - Пф-фу-у... - с облегчением вздыхает Русаков. - Вот он, обрыв! И - за щипчики. Подцепил и выводит наружу обломившийся кончик провода. А сам уже смеется и шутит: - Шалишь, приятель, будешь работать! И вот уже телеграфный ключ приятно пружинит под рукой. Ожила рация. - Я - Сокол, я - Сокол... - выстукивает Русаков. - Передаю боевой приказ командира полка... На этом я закончил рассказ. Молчат мальчики. Лица сосредоточенные, лбы нахмуренные... Задумались. - А страшно было там, - заговорил Саша. - Чинит он, чинит, а бой идет... а связь не получается... Так и побить нас могли! Сколько же полк воевал без рации? - Знаю, - говорю, - Саша, одно: все произошло быстрее, чем я успел рассказать. Батальоны и роты приказ получили. Только командир полка и заметил, что радиосигналы побежали в эфир несколько позже, чем следовало. Заметил потому, что, надев наушники, глядел на часы. Да и подумал мельком: "Спешат, как видно, мои. Или у радиста чуть отстали. Надо будет нам сверить часы для точности". После боя стало известно, что случилось с рацией и как она была починена. Командир полка вызвал сержанта Русакова и долго в изумлении глядел на него. - Это невероятно... - заговорил он наконец. - Ночью, в тряской тележке... скорчившись под