и.
   - На вот, возьми, - и совали мне в руку по пятьдесят пфеннигов. В конце
концов у меня собралось столько денег, что  я  вполне  мог  бы  обеспечить
ночными горшками любых размеров не только капитаншу Бринкмайер, но и  всех
ее детей, буде таковые существуют.
   К моему удивлению, в ближайшую получку  "Шюдер  и  Кремер",  а  точнее,
бухгалтер Карстен начислил мне полные три марки, без всяких вычетов.
   Таким образом, история эта не только пошла на пользу моему образованию,
но и принесла мне финансовые доходы. Оплеухи мастера Мааса были  с  лихвой
вознаграждены.



        5

   <b>Я снова доказываю, что мне не слабО, и попадаю под струю их помпы.</b>
   <b>Секреты судостроения. Искусник Никель</b>

   Время шло, а мы, ученики, все еще были на подхвате  -  сбегай  туда  да
принеси то, не знаю что... Когда никакого особого дела для  нас  не  было,
мастер Маас посылал нас  перекладывать  штабели.  Нам  выделялся  огромный
штабель и указывалось место метрах в пятидесяти от него, и мы должны  были
перетаскать туда все доски и уложить их в новый штабель. Теперь доски, что
лежали внизу,  оказывались  наверху.  Такая  работа  была  для  нас  самой
ненавистной, потому как казалась нам совершенно бесполезной.
   Недавно доктор Мартенс дал мне почитать книгу писателя Достоевского.  В
ней я вычитал, что прежде у каторжников в Сибири особо строгим  наказанием
считалось перевозить на тачках песок из  одного  угла  тюремного  двора  в
другой.  Очень  возможно,  что   перекладывание   штабелей,   которым   мы
занимались, было и не столь бессмысленным,  как  перекатывание  песка,  но
изощренность подобного рода определенно была и здесь. Без стертых в  кровь
плечей и отдавленных пальцев редко обходилось.
   Конечно же мы, мальчишки, всегда  искали  случай  превратить  работу  в
развлечение, особенно если штабель был  у  самой  реки  и  по  возможности
дальше от будки мастера Мааса. Ведь нам было всего по 15-16 лет, и  помимо
работы очень хотелось немного поиграть и посмеяться.
   В один прекрасный летний день обстоятельства для нас сложились особенно
благоприятно. Июньское солнышко выжимало из всех древесных  пор  смолистые
ароматы. С лугов, что по другую сторону реки,  доносилось  ликующее  пение
жаворонков, пробуждающее в нас желание совершить что-нибудь этакое (помимо
перекладывания досок, разумеется). Удобный случай для  этого  был  налицо,
потому как мастер Маас ушел в контору за новыми чертежами.
   Я говорил уже, что верфь располагалась на полуострове. На месте, где мы
работали, из речной тины торчали остатки палов - свай,  к  которым  прежде
крепились швартовы кораблей. Как частенько бывает  у  мальчишек,  в  наших
головах  внезапно  родилась  идея  добраться  до  этих  метров  на  десять
удаленных от берега свай. А как? Навести  мост,  чего  проще!  Что  мы  за
будущие плотники, если не решим такую пустяковую задачу?  Сложили  концами
две доски и связали их по всем правилам искусства пеньковым тросом.  Йохен
Зицман с гордостью оглядывал плотницкий узел, намертво скрепивший доски.
   После долгих усилий длинная доска была проложена с берега  на  сваи.  С
закатанными штанами, босиком, мы попробовали зайти чуть поглубже в ил,  но
сразу же провалились по самые бедра. И ноги, и штаны - все было  в  черной
тине. Но нас это, конечно, не остановило.
   Под возгласы "раз-два, взяли" и "а вот, пошла" связь  между  берегом  и
палами была наконец установлена. Доска сильно  провисала  под  собственной
тяжестью, но нас это не смущало.
   - Только вот перейти, пожалуй, никто не сумеет, - сказал Йохен.
   - Ну уж!
   - А вот слабо тебе!
   - А вот и нет!
   Раз - и я уже на доске, босой, грязный, все штаны в  тине.  Пока  стоял
рядом, доска казалась широкой и прочной. Обман зрения!  Узкая  она,  очень
узкая и очень тонкая, и  узел,  завязанный  Йохеном,  вовсе  не  такой  уж
надежный. Но отступать поздно. Балансируя раскинутыми руками,  я  двинулся
вперед. Сначала из-за провиса доски шел вниз. Я сразу же смекнул, что идти
надо мелкими, семенящими шажками, иначе доска сильно раскачается. Ну  вот,
и до связки добрался, теперь начнется подъем. Шаг, другой, но что  это?  С
каждым шагом доска сползает со сваи. Полвершка, еще полвершка...
   - Эй, Ханнес, берегись! - тревожно заорали мне только что  заходившиеся
в задорных выкриках приятели.
   Но беречься было уже поздно. Прогнувшаяся доска соскользнула с пала,  я
сделал немыслимое сальто и плюхнулся в тину почти у самой цели.  Зловонное
месиво забурлило и запузырилось вокруг. Рот, нос, глаза  -  все  мгновенно
залепило тиной. Но я ухватился за сваю и, высунув голову из  черной  каши,
яростно помотал ею, чтобы стряхнуть грязь с лица. Одной ногой я  осторожно
попытался нащупать дно. Но тщетно.
   На шум прибежали взрослые, и среди них мастер Маас.  Он,  видно,  сразу
понял, что его любимые ученички опять отмочили какую-то невероятную штуку.
Несмотря на жалкое мое положение, это преисполнило меня гордости: вот, сам
мастер Маас из-за меня бегом побежал.
   - Эй, держись крепче!
   Толстый трос шмякнулся перед моим носом в тину и  снова  забрызгал  мне
глаза грязью.  Измазанными  тиной  руками  я  попытался  протереть  глаза.
Безнадежное дело! Впрочем, нет, один глаз все же проморгался.  Трос  я,  к
счастью, разглядеть сумел и ухватился за него левой рукой. Правой я крепко
обнимал сваю, потому как, отпусти я ее хоть  чуть,  сразу  же  ушел  бы  с
головой в болото.
   - Держись за трос! Раз-два, дернули!
   Трое здоровенных плотников рванули трос на себя. Левую руку потянуло  к
берегу, правая все еще железной хваткой держалась за  пал.  Как  известно,
любая цепь рвется в самом слабом звене. Таким звеном оказалась на сей  раз
моя левая. Трос выскользнул у меня из руки, плотники кубарем полетели друг
на друга, а мокрый грязный  конец  хлестнул  по  свежайшей,  в  сине-белую
полосочку, сорочке мастера Мааса. Ни сюртука, ни жилета на нем в этот день
из-за жары не было.
   Несмотря на свое бедственное положение, я не выдержал  и  расхохотался.
Рот сразу забило тиной. Теперь спасательную операцию возглавил Никель.
   - Ханнес, мы придвинем к тебе доску. Лежи спокойно.
   Длинная доска медленно поползла по тине; пичпайн  [американская  желтая
южная сосна] первой категории. Дороговато обойдется мое спасение "Шюдеру и
Кремеру". На доске лежал трос с петлей.
   - Ханнес, - крикнул Никель, - просунь левую руку в петлю.  Так,  теперь
держись за доску.
   У любого терпящего бедствие мысли куцые, и выполнять он  может  в  этот
момент  только  короткие,  четкие   приказы.   Никель   оказался   хорошим
человековедом.
   -  Ханнес,  -   любому   распоряжению   в   момент   опасности   должен
предшествовать оклик, - отпускай пал и заползай на доску!
   Никелю я верил безоглядно. Я отпустил сваю и обеими руками  вцепился  в
кремеровский пичпайн первой категории. Парни из  бригады  Никеля  медленно
подтянули доску, а потом с помощью троса вытянули наконец меня  на  земную
твердь.
   Теперь команду снова принял Маас.
   - Зицман идет с Фоссом к помпе. Никель достает доску.
   Прямо в одежде я влез под кран большой помпы, которой на  верфи  качали
воду, и Йохен с полчаса старательно поливал  меня,  почти  до  дна  осушив
колодец. Основную гадость кое-как смыли, но гнилостный дух от моих  тряпок
был все еще довольно густой.
   Потом  Маас  отправил  меня  таскать  брусья,  покуда  я   не   высохну
окончательно, а затем снова не пропотею.
   Порядки  на  верфи  тогда  были  суровые.  Плотников  нередко  накрывал
врасплох дождь, и они промокали до нитки. Переодеваться в сухое  считалось
излишним баловством. Лучшей сушилкой было собственное тело. Поэтому старые
плотники, как и старые матросы, вечно страдали ревматизмом и ишиасом.
   Мой друг доктор Мартенс здесь,  в  Виктории,  полагает,  что  у  прочих
людей, которые никогда не были ни на верфи, ни на кораблях, болезни те  же
самые, да сверх того еще много других, морякам несвойственных. Мне  самому
уже за шестьдесят, а ревматизма у меня нет. Не иначе как тогда, на Крюкау,
целебные грязевые ванны помогли.
   Спасение еще теснее сблизило меня с Никелем. Он показал  мне  множество
хитрых плотницких приемов. Без него в первый год на верфи я бы  мало  чему
научился.
   - Расчет тут  несложный,  -  сказал  Никель,  -  первый  год  -  ты  на
побегушках, второй год - учишься, а третий  -  работаешь,  как  заправский
плотник, только с ученическим жалованьем.
   Итак, я с нетерпением ждал,  когда  наступит  второй  год  обучения.  1
января  1875  года  пришло  шестеро  новых  учеников.  Теперь  обязанность
накрывать на стол переходила к ним.
   Никель переговорил с Маасом, и меня включили в его бригаду. Тут уж дело
пошло всерьез. Я постигал тайны рейнландских футов и английских  дюймов  и
как "последнюю новинку" осваивал сантиметры и метры,  только  входившие  в
обиход. Никель хотел, чтобы я разбирался во всем, что делается на верфи.
   Запас леса у "Шюдера и Кремера" был  свыше  трехсот  кубометров.  Часть
бревен вручную распиливали на доски. Два человека,  один  на  помосте  над
бревном, второй - на земле под ним, тягали вверх-вниз большущую продольную
пилу. Вверх-вниз, вверх-вниз. Каждый день с семи утра до  семи  вечера.  А
летом - с шести утра до семи вечера, и все вверх-вниз, вверх-вниз.  Работа
у пильщиков была постоянная, науки плотницкой не  требовала,  и  сами  они
были местными, эльмсхорнскими жителями. На каждый корабль - а наши корабли
были от 20 до 30 метров длиной - требовалось от 50 до 60 кубометров  леса.
Я научился распознавать различные породы леса и знал, что куда  идет.  Мог
определить, выдержанный лес или "зеленый".
   Капитаны, по чьему заказу  строились  суда,  постоянно  контролировали,
добротен ли  лес.  Лучшей  гарантией  хороших  качеств  судна  была  тогда
профессиональная гордость корабельных плотников. Лес зачастую выдерживался
не столь долго, как это было означено в договоре между будущим капитаном и
"Шюдером и Кремером". При достаточно хорошем качестве древесины  в  работу
пускали и доски, что "помоложе". Ну, а если уж лес был  совсем  "зеленым",
десятник шел к мастеру Маасу и заявлял протест. Тут уж конторе приходилось
доставать лес у других хозяев.
   На разбивочном плазе [плаз - ровная площадка, на которой  вычерчивается
в натуральную величину теоретический чертеж корпуса судна и очертания  его
отдельных  деталей]  я  познакомился  с  плоскостной  разверткой   сложных
корабельных обводов. Мы хранили там шаблоны шпангоутов и прочих  важнейших
строительных деталей. Дерево распаривалось  горячим  паром  и  выгибалось,
обретая при этом чудесные формы судового корпуса. На глазок  и  с  помощью
шаблонов заготовки доводились до высшей  степени  точности,  и  начиналась
сборка. Своими собственными руками  мы  создавали  настоящие,  удивительно
гармоничных пропорций корабли!
   В основном на нашей верфи строили  эверы.  Корпус  у  эвера  полный,  с
плоским днищем. Если в гавани во время отлива эвер сядет в ил, он не ляжет
на борт, как это случилось бы с судном, имеющим острый киль. Полный корпус
обеспечивает также незначительную осадку при весьма вместительном трюме.
   По верфи разнеслась новость. Капитан Келль заключил контракт  с  герром
Кремером. После подписания договора капитан частенько наведывался на верфь
вместе с герром Кремером. Ему хотелось посмотреть место, где возникнет его
новый корабль.  Большинство  капитанов  были  одновременно  и  владельцами
судов, но, как правило, не единственными:  в  пай  вступали  их  родные  и
знакомые. Эвер вообще считался хорошим капиталовложением.
   Спустя некоторое время контора передала  мастеру  Маасу  чертежи.  Маас
пришел с ними на плаз и долго  совещался  с  тамошним  начальством.  Когда
единство по всем вопросам было достигнуто  и  плазовая  бригада  полностью
разобралась в чертежах, начали  переносить  отдельные  части  с  бумаги  в
натуральную величину прямо на просторный пол плаза.
   Мы снимали с плаза все необходимые размеры,  после  чего  и  начиналась
настоящая постройка.  Часть  плотников  изготовляла  шпангоуты,  другая  -
ладила на стапеле подставки, на которые потом кладется киль. На кили шел в
основном красный бук. Брусья из этого дерева были короче  проектной  длины
корабля, поэтому киль пришлось делать составным, намертво  скрепляя  между
собой отдельные его части стяжными болтами и скобами.  К  килю  с  помощью
угольников-книц прочно крепились фор-  и  ахтерштевень.  Теперь  уже  было
видно, что строится действительно корабль, а не какаянибудь там сухопутная
телега.
   На следующий день мы начали установку шпангоутов.
   - Корабль устроен как человек, лежащий на спине,  -  сказал  Никель.  -
Киль - хребет, а шпангоуты - ребра.
   Наконец шпангоуты были установлены, и тут настал  великий  час  мастера
Мааса. Он  дотошно  прощупал  весь  набор,  промерил  толщину  и  кривизну
шпангоутов и отметил  места,  требующие  доводки.  Потом  лучшие  плотники
теслами - плотницкими топорами с поперечным клинком - старательно  выбрали
все эти лишние толщины и  неверности.  Не  спеша  выбирали,  с  предельной
аккуратностью: ведь от плотницкого  мастерства  зависели  в  дальнейшем  и
внешний вид, и ходовые свойства эвера.
   Абсолютно точно по чертежу деревянное судно построить невозможно. Очень
уж дерево - материал капризный. На солнышке ссохнется, в дождь  разбухнет,
то и дело размеры меняются. Только  искусство  опытного  мастера  способно
сбалансировать великое множество всевозможных отклонений.
   Работы шли своим чередом. Над корпусом трудились уже и другие  бригады.
Поверх киля, чтобы прочнее соединить его со шпангоутами, мы проложили  еще
один брус - кильсон. Другие бригады  занимались  изготовлением  пайолов  -
дощатого настила с  внутренней  стороны  днища,  предохраняющего  груз  от
сырости. Ставили  продольные  связи  -  стрингеры,  усиливали  конструкцию
угольниками-кницами. Оставалось обшить борта да настлать палубу - и корпус
готов.
   Все работы были не из легких. И все-таки душа моя пела  от  радости.  Я
видел, как созданный моими руками день за днем на стапеле растет  красавец
корабль. Каждая его деталь ручной работы, и пусть я не все делал сам,  но,
случись необходимость, и я сумел бы сделать любую из них.
   Постройка эвера  длилась  примерно  полгода.  За  два  года  настоящего
ученичества (первый не в счет) я участвовал в постройке  пяти  парусников.
Поковки мы получали из кузницы, которая находилась  в  Родермунде,  совсем
близко от нас. Там весь день грохотал большой падающий молот. Берег Крюкау
был зыбкий, и удар чувствовался издалека. Во всех домах метров  за  двести
дребезжали оконные стекла и качались картины на стенах. Жители этих  домов
трудились в основном на верфях или в кузницах, поэтому каждый удар означал
для них: работа есть.
   А работа означала поденную плату 2,5 марки летом и 1,9 марки зимой. Или
аккордно 18 (а то и все 24) марки в неделю.
   Итак, оковки для мачты, якоря и цепи мы получали из  Родермунда.  Тросы
изготовляла расположенная там же канатная мастерская. Паруса шил  парусный
мастер с соседней улицы, а блоки делали в маленькой  мастерской  на  задах
нашей верфи. Да и на самой верфи помимо плотников работали  и  слесари,  и
стекольщик, и еще разные мастеровые. Все были рядом, и  все  были  заодно.
Все, как могли, старались уложиться в сроки, назначенные  договором,  и  с
нетерпением ожидали дня, когда состоится спуск на воду. В заключение  всех
работ конопатили наружную обшивку. С помощью  железной  конопатки  в  щели
между досками обшивки молотками забивалась смоленая пакля. Это  была  одна
из самых ответственных работ на верфи.
   Ударишь молотком слишком сильно -  конопатка,  словно  клин,  раздвинет
доски, и корабль получит течь. Ударишь слишком слабо  -  паклевая  скрутка
войдет в щель недостаточно глубоко, и в этом месте потом  будет  проходить
вода.
   Во время конопаточных работ Маас все время чутко прислушивался к  стуку
молотков и немедленно откликался на всякий непорядок.
   - Люди Мюллера бьют слишком слабо!
   Нам,  ученикам,  доверяли  конопатить  только  палубный  настил.  Здесь
качество конопатки на живучесть корабля влияло не так сильно.
   Наконец расквитались и с конопаткой. Мастер Маас удовлетворенно  провел
ногтем по последнему шву. Мы уложились в срок. Теперь началась  подготовка
к спуску со стапеля. Для этого необходимо было, чтобы подъем воды в Крюкау
пришелся на полуденные часы.
   Прилив, как известно, повторяется каждые двенадцать часов, причем  срок
его наступления день ото дня медленно сдвигается. Начнись прилив,  скажем,
в шесть утра, и фрау капитанша, герр Кремер и  другие  почетные  гости  не
смогли бы принять участие в событии - в это время они еще спят.  Следующий
прилив  начался  бы  около  шести  вечера.   Тогда   не   хватит   времени
отбуксировать  корабль  и  выполнить  на  нем  до  темноты   все   работы,
необходимые сразу после спуска со стапеля.
   Видимо, при подписании контракта герр  Кремер  всегда  руководствовался
календарем приливов и отливов, потому  что  всякий  раз  сроку  готовности
корабля сопутствовало самое благоприятное время подъема воды в реке.
   Плотники приготовили спусковые дорожки - брусья, по которым эвер должен
был сползти в воду. Мы, ученики, густо смазали эти  брусья  мылом.  Корпус
украсили цветочными гирляндами.  Придись  спуск  на  зимнюю  пору,  вместо
цветов были бы разноцветные флажки.
   Щит с именем корабля на корме прикрывался до поры старым парусом. Перед
самым носом эвера мы соорудили из старых брусков и досок небольшую трибуну
для уважаемых лиц, которые соберутся в этот торжественный день.
   И вот этот день  настал.  Блестящие  цилиндры  высоких  гостей,  словно
зеркала, пускали  солнечных  зайчиков.  Белые  пластроны  сверкали  из-под
фраков и визиток. Герр Кремер пригладил свои  бакенбарды,  левой  рукой  -
правую, правой рукой - левую.  Гигантские  поля  дамских  шляп  закрывали,
словно зонтиками, чуть не всю трибуну.
   - Хорошо еще, что кринолины вышли из моды, а то пришлось бы строить две
трибуны, - сказал мой друг Никель.
   Плотники, исключая тех, кому выпала  честь  выбить  клинья  и  стопора,
удерживающие корпус на стапеле, собрались вокруг трибуны.
   Корабли в гавани в честь такого события  украсились  пестрыми  флагами.
Зевак к верфи сбежалось со всего города. Плотники  явились  в  праздничных
нарядах. Мастер Маас и тот  отказался  на  сей  раз  от  своей  всегдашней
фуражечки и надел высокую плотницкую шляпу.
   Корабль владельцам передавал герр Кремер.
   - Счастливого  плавания...  Кайзер  и  империя...  Германская  слава...
Удачного фрахта... - доносились до нас отдельные его слова.
   Потом одна из дам произнесла  традиционную  "крестильную"  формулу.  Ее
голосок звучал еще слабее:
   - ...Волны... ветром полны... на воду спускаю... имя нарекаю.
   Не очень разборчиво, но во всяком случае в рифму.  Закончив  речь,  она
взяла в руки бутылку шампанского, болтавшуюся на тросике под  перекладиной
какой-то штуки  вроде  маленькой  виселицы,  и  хватила  ею  о  форштевень
новорожденного эвера.
   Бутылку для обряда "крещения" заготовили специально. На женщину в таком
важном деле полагаться нельзя. Существо она слабое, а бутылка  -  крепкая,
ну, как не разобьется? И контора загодя отправила бутылку на "препарацию".
Трюк  этот  состоял  в  следующем.  С   бутылочного   горлышка   снималась
станиолевая  обертка.  Затем  наш  стекольщик   осторожно,   без   хлопка,
откупоривал пробку. Вокруг него  уже  кучковались  охочие  люди  со  своей
посудой. Первому он наливал себе в стакан, где обычно хранилась замазка, а
остатки разливал приятелям, тоже отнюдь не в фирменные бокалы.  Оставалось
только сказать: "Ваше здоровье!"
   Французское шампанское! Многие ли наши земляки пробовали его? Или  хотя
бы видели, как другие пробуют? Так что наш стекольщик в этом смысле мог бы
дать фору самым именитым эльмсхорнским бюргерам.
   Далее  начиналась  собственно  "препарация".  На  поверхности   бутылки
алмазом делались надрезы во многих  местах.  Затем  ее  наполняли  обычным
солодовым пивом, сдобренным  для  лучшей  пенности  пригоршней  поваренной
соли.  Пробку  слегка  подстругивали,  чтобы  она  без  усилий  входила  в
горлышко, и закрепляли  ее  проволокой.  Потом  снова  обертывали  бутылку
станиолью. Вот и  вся  "препарация".  Крестильная  бутылка  "вдовы  Клико"
готова, она разлетается вдребезги при любом, даже самом  слабом  ударе.  А
солодовое пиво пенится сильнее самого лучшего шампанского.
   - По крайней мере всем видно, - пояснил стекольщик.
   Итак, бутылка кокнулась, или, лучше, как обычно писал в  таких  случаях
"Эльмсхорнский вестник", расшиблась, о форштевень гордого корабля.  В  тот
же миг мастер Маас прокричал:
   - Стопора долой! Руби во славу божью!
   На верфи зазвонила рында, застучали топоры и молотки. В гавани на  всех
судах затрубили в туманные горны. Старый парус упал вниз и  открыл  взорам
присутствующих имя нового корабля.
   Медленно, очень медленно, как бы нехотя, заскользил корпус со  стапеля.
Потом темп убыстрился - это сработало наше мыло. Толпа разразилась криками
"Ура!", в воздух взлетели шляпы, фуражки и цилиндры. И  вот  уже,  весь  в
пене и брызгах, новорожденный  эвер  резво  скатывается  в  свою  законную
стихию. Здесь его сразу осаживают якорями: Крюкау  -  узкая,  промедли  мы
чуть, так и врежется наше детище в противоположный, луговой берег.
   Рабочая команда буксирует корабль к достроечному пирсу. Капитан всходит
на борт  и  собственноручно  поднимает  национальный  флаг.  Заканчивается
праздник по традиции в "Дубке".
   В последующие дни мы отделывали и снастили эвер. Грот-мачту должны были
ставить в присутствии капитана. Таков обычай: корабль хорошо будет  ходить
под парусами, если под мачту заложить золотой, а  исполнить  это  надлежит
самому капитану.
   Нам с Никелем предстояло ставить мачту. В  первую  очередь  нужно  было
позаботиться, чтобы шпор мачты - нижний ее конец - точно пришелся к степсу
- специальному гнезду на киле. Как происходит процедура установки.  Никель
мне в общих чертах рассказал.
   - Все понял?
   Я утвердительно кивнул.
   - Тогда смотри, как оно пойдет дальше.
   Никель осторожно выпилил маленький кусочек из планки степса.  Затем  он
вновь приладил его на место, а распил залепил замазкой. Наконец он сплюнул
в ладонь добрую порцию жевательного табака и большим  пальцем  старательно
размазал ее по всей планке.
   - Ну как, заметно что-нибудь?
   - Н-е-е-т, но зачем все это?
   - Потерпи малость - узнаешь. Только никому ни звука.
   На следующий день мы притащили  на  эвер  треногу,  с  помощью  которой
ставят мачту. Когда все приготовления были закончены, появились капитан  и
мастер Маас.
   - Я хотел бы заложить в степс золотой.
   - Да, кэптен, обязательно заложите. Это прекрасный обычай.
   Хороший ход для нее -  первейшее  дело!  -  сказал  Никель.  Под  "ней"
подразумевался эвер. О кораблях всегда говорили в женском роде,  какое  бы
название они ни носили [это не только немецкий обычай: англичане в обиходе
тоже называют свои корабли просто "она" и пишут это слово с большой буквы,
как и слово "бог"] (кстати, мой первый эвер назывался  "Фридрих").  Никель
кивнул людям, державшим мачту, подвешенную к  треноге.  Это  была  команда
ставить. Капитан, Маас и Никель спустились в трюм. Сгорая от  любопытства,
я скользнул за ними.
   Капитан заложил в степс золотую монету в двадцать марок.
   - Только я останусь здесь, покуда мачта окончательно не сядет  на  свое
место. А то знаю я вас, за милую душу приберете мое золотишко.
   - Кэптен, как вы можете? У нас этакого не водится,  -  встопорщились  в
негодовании бакенбарды Никеля. - Да случись подобная оказия, корабль  и  с
места не сдвинется.
   Маас ничего не сказал, только поездил верхней частью  своей  шкиперской
бороды по нижней.
   В пяртнерсе [пяртнерс - отверстие в палубе для прохода мачты] показался
шпор мачты.
   - Вира помалу, - крикнул Никель, и шпор послушно пошел вверх.
   - Майна! - Теперь шпор  пошел  вниз,  и  Никель,  обхватив  его  обеими
руками, направил точно на золотую монету. На палубе принялись  забивать  в
пяртнерс клинья, жестко фиксирующие положение мачты.
   Капитан остался доволен. Теперь они  с  Маасом  отправились  на  берег.
Никель почтительно сопровождал обоих до самого  трапа.  Потом  вернулся  в
трюм.
   - Ну, Ханнес, теперь смотри.
   Он ловко отделил от степса отпиленный вчера кусочек планки и проволокой
выудил из-под мачты золотую монетку.
   - Ой, Никель, это же грех!
   Никель затряс серьгой.
   - Ханнес, Ханнес, до чего же ты еще глуп. Да, конечно,  кораблю,  чтобы
хорошо  ходил  под  парусами,  нужна  денежка,  но  кто  сказал,  что  она
обязательно должна быть золотая?
   Он сунул под мачту монету в одну марку и  аккуратно  прибил  отпиленный
кусочек планки гвоздем.
   Вечером после ужина Никель, хитро прищурясь, сказал:
   - Слушай, дед, можешь разменять двадцать марок?
   Старый плотник, заведовавший артельной кассой, просеменил к  столу.  Не
задавая никаких вопросов, он протянул Никелю одну марку, а  взамен  забрал
золотой. Плотники вдоль стен невозмутимо продолжали сосать свои  сигары  и
трубки. Видать, странная сделка вовсе не была для них чем-то неожиданным.
   - Вилли и Густав. - Это были самые младшие ученики,  прислуживающие  за
столом. - Быстро в "Дубок" и тащите пять бутылок кюммеля.
   Незадолго до того, как мое ученичество закончилось, "Фридрих" пришел на
верфь в ремонт.
   - Ну как, кэптен, лихо она бегает? - спросил Никель.
   Капитан охотно принялся рассказывать,  как  он  кого  обгонял,  а  кого
обходил, как стоящего.
   - Выходит, кэптен, золотой-то все же пригодился?
   - Да, да, плотник, истинно так. Я не суеверен, нет, но что  правда,  то
правда. Она летит, как сам дьявол.
   Когда мы остались одни, Никель спросил:
   - Ну, Ханнес, так как же насчет греха?
   И в самом деле, никто ведь здесь никого не обидел. Кораблик летал,  как
на крыльях, капитан твердо знал, в чем секрет его  скорости,  а  нам  всем
(ей-ей, вполне заслуженно!) досталось по маленькой кюммеля.



        6

   <b>Кораблекрушение на Эльбе. "Дора". Я нанимаюсь на "Дору".</b>
   <b>Как пишется слово Гуаякиль? Раздутый апломб и шишки на лбу</b>

   Близилась весна  1877  года.  Я  спал  и  видел,  когда  наконец  стану
настоящим  странствующим  подмастерьем.  Каждую  неделю  я  откладывал  по
нескольку марок на традиционный плотницкий костюм и золотую серьгу.
   Однажды мартовским вечером, когда у нас, без пяти  минут  подмастерьев,
от жажды путешествий уже зудели подошвы. Никель вернулся от мастера Мааса:
   - Есть дельце, парни. Возле устья  Крюкау  потерпела  бедствие  "Дора".
Надо нам на несколько дней на Эльбу.
   На следующее утро мы уложили инструменты  в  большой  гребной  бот.  Не
забыли  и  доски  с  брусьями.  В  конце  концов  бот  оказался  настолько
загруженным, что мы сами в него едва втиснулись. В воде он сидел почти  по
самый  планширь  [доска  или  брус,  накрывающий  свободную  кромку  борта
беспалубной лодки]. Около восьми вода начала убывать, и мы отвалили. Отлив
тут же подхватил нас и быстро понес вдоль берега. На небе  сияло  ласковое
мартовское солнышко. Грести не требовалось, течение было довольно сильное.
Никель уселся за руль и направил бот прямо в  середину  потока.  Остальные
сидели на гребных банках спинами вперед. Делать было нечего, и мы затянули
"Шлезвиг-Гольштейн, опоясанный морем".
   Вдруг Никель сказал:
   - Эй, парни, оглянитесь-ка на минутку, только осторожно.
   Понятно, мы все сразу же оглянулись,  об  осторожности,  однако,  и  не
подумав, а наоборот, рывком. Тут же через борт плеснула волна прямо ему на
брюки, так что от испуга он снова плюхнулся на банку. Мартовская  водичка!
Куда какая прохладная!
   От того, что предстало нашим взорам, и вправду можно  было  подскочить.
Справа и слева берега Крюкау расступились, образуя  красивую  дугу.  Устье
расширялось, как раструб горна, и открывало вид на Эльбу. Свежий  вестовый
ветерок, который мы, укрытые дамбой  и  берегом,  до  сей  поры  почти  не
ощущали, гнал к устью серые волны  Эльбы.  Конечно,  бывалому  моряку  эти
волны показались бы разве что мелкими волняшками.  Но  мы-то  моряками  не
были. И бот наш сидел в воде, едва не черпая бортами. А  отливное  течение
неслось встречь  ветра,  отчего  волны  возникали  короткие  и  крутые,  с
подозрительно пенящимися вершинами.
   Мне  эта  картина   была   особенно   интересна,   потому   как,   хоть
Шлезвиг-Гольштейн и опоясан морем, Эльбу, не говоря уже о море, я  до  сих
пор еще никогда не видал.
   Сейчас в Виктории молодые люди  ездят  на  Тихоокеанское  побережье  на
поездах, на автобусах (скажем, на моем), а то  и  на  собственной  машине.
Полагаю, что подобное происходит сейчас и в Шлезвиг-Гольштейне. Но тогда с
какой бы это радости, позвольте спросить, пустился крестьянский парнишка в
долгий путь навстречу ветру да по  скверным  дорогам,  только  ради  того,
чтобы повидать Эльбу? "Вода - она и есть вода, - сказал  бы  мой  отец.  -
Чего, чего, а этого добра у нас хватает  и  в  канавах,  и  в  веттернах".
Попади я на Эльбу посуху, может, и я бы так же  подумал.  Но  в  том-то  и
дело, что впервые я увидел ее могучий поток не  из  окна  поезда  и  не  с
автобусного кресла, а прямо с борта лодки.  А  это,  знаете,  вдохновляет.
Противоположный берег Эльбы с нашей точки почти не просматривался: река  в
этом месте в ширину почти два километра. Воздух был  полон  шумом  прибоя.
Сегодня я сказал бы - легкого прибойчика. Но тогда чавкающие удары волн  о
береговой откос наполнили мое сердце неведомой дотоле радостью жизни.
   Вот впереди узенькой черточкой всплыл  остров  Пагензанд.  Чуть  дальше
его, защищенный островом от  ветра  и  волн,  стоял  трехмачтовый  корабль
"Дора".
   Отлив бесцеремонно тащил нас из устья Крюкау прямо в открытую воду. Под
ветром нос нашего бота увалился  в  сторону,  и  сейчас  же  первая  волна
перекатилась в бот через планширь.
   - Весла на воду, - крикнул Никель, - гребите!
   Гребцы мы все были, прямо скажем, аховые. Но все же  познаний  наших  в
этом высоком искусстве хватило, чтобы дать боту ход. Никель  правил  прямо
вразрез волны. По его лицу я понял, что где-то что-то не в порядке.
   Порыв ветра едва не сорвал с него высокую плотницкую  шляпу.  Свободная
рука Никеля непроизвольно дернулась к ней. Бот круто  вздыбился,  волна  с
легким шипением прокатилась под ним. Вода,  которой  мы  довольно  изрядно
поднабрались за это время, хлынула в корму, залив сапоги Никеля до ушек на
голенищах. Теперь взметнулась вверх корма, а нос нырнул  в  ложбину  между
волнами. Омывая наши инструменты, вода в боте устремилась с кормы в нос.
   - Сильнее гресть!
   Мы навалились на весла. Прямо на  нас  с  шипением  катилась  большущая
волна. Никель глубже надвинул шляпу и пригнулся. Бот мигом  наполнился  до
самых банок. Как видно, вода в носовой части не позволила боту  вздыбиться
над волной, и мы просто пропороли ее насквозь. Мы  судорожно  вцепились  в
весла, но грести от испуга перестали. И это было  нашей  роковой  ошибкой.
Бот немедленно увалился под ветер и завихлял, как хромая утка на пруду.  С
наветренной  стороны  через  планширь  побежали  мелкие   бурунчики.   Они
перекатывались через бот и тут же снова убегали в Эльбу с подветра.  Доски
и брусья, которые мы забрали с собой с верфи, плавали теперь между банками
в мирном соседстве с лодочными рыбинами [рыбины - деревянные щиты, которые
укладываются на дно шлюпки для  предохранения  обшивки].  Потонуть  мы  не
могли: наш деревянный бот, даже заполненный водой, сохранял еще  некоторую
плавучесть. Промокнуть -  мы  и  так  промокли  дальше  некуда.  Ласкового
весеннего солнышка - как не бывало, стало  холодно,  все  умолкли,  только
зубы клацали на холодном мартовском ветру.
   Никель все еще сжимал правой рукой бесполезный румпель, а левой -  свою
неизменную шляпу. Он оценивал обстановку. За несколько минут  отлив  успел
унести наш бот от устья Крюкау  довольно  далеко  в  Эльбу.  Но  с  другой
стороны, ветер гнал нас к берегу.  Вот  уже  киль  проскрипел  по  чему-то
твердому, и бот накрепко увяз в прибрежной тине.
   - Все за борт!
   Набегающие волны достигали нам до пояса, уходящие - едва до  колен.  Мы
подтянули бот поближе к берегу. Дно здесь было твердое, песчаное.
   - Перевернуть бот!
   Вода выплеснулась наружу, и мы снова уложили на место рыбины, а на  них
- свой инструмент и запасные доски с брусьями. Отлив быстро  сгонял  воду.
От прибоя нас отделял теперь уже  добрый  десяток  метров,  и  сам  прибой
виделся отсюда слабеньким и безобидным.
   По дамбе к нам, не торопясь, подошел какой-то невзрачный человечек.
   - М-м-д-а-а-а, чего это вы сюда забрались, ребята?
   - Мы должны дождаться здесь шлюпку с "Доры", - сказал Никель, а мы  все
согласно закивали.
   Признаться,  что  еще  несколько  минут  назад  мы   чувствовали   себя
потерпевшими кораблекрушение, чудом ускользнувшими от  неистового  шторма?
Да никогда в жизни!
   Человек невозмутимо сплюнул на песок табачную жвачку.
   - Ну, тогда ждите, в шесть вода снова поднимется.
   - Нет ли  здесь  поблизости  какого-нибудь  дома,  где  можно  немножко
обсохнуть? - изобразил на лице любезную улыбку Никель.
   Незнакомец покачал головой:
   - Придется вам часок побегать. Вещички можете оставить здесь.
   Мы переглянулись. Конечно, если побегать как следует, то согреешься.  А
незнакомец меж тем продолжал:
   - Бот будем считать предметом, выброшенным на берег.
   Куда это нас занесло,  к  каннибалам,  что  ли?  Рассказывают,  что  на
Фризских островах пастор каждое  воскресенье  произносил  в  церкви  слова
молитвы: "Господи, пошли к нам на пляж побогаче  багаж!"  Но  то  Фризские
острова, а мы-то застряли в тине на берегу Эльбы, и не в  старые,  мрачные
времена, а в конце просвещенного XIX века.
   Никель схватил свой плотницкий топор.
   - Слушай, ты, береговой разбойник! А ну-ка быстро разведи нам костер!
   Человечек обвел взглядом всех нас по очереди. Мы обступили его со  всех
сторон  с  тяжелыми  предметами  в  руках.  На  бегство  рассчитывать   не
приходилось. Он пожал плечами - происходящее, казалось,  не  особенно  его
взволновало. Мы подошли с ним вместе  к  невысокой  дамбе.  Он  достал  из
кармана трут, кремень и огниво и, укрываясь за дамбой от  ветра,  принялся
высекать огонь. Трут задымился, и наш человечек ловко запалил пучок  сухой
травы. Тут уж и мы принялись помогать, подбрасывая еще траву, потом ветки,
принесенные приливом и застрявшие на  верхней  его  отметке,  и,  наконец,
плавник всех сортов и форм.  Когда  жара  нагорело  довольно  изрядно,  мы
разожгли еще один костер. Теперь можно было и обсушиться  с  обеих  сторон
сразу, и отогреться как следует.
   - Как английские джентльмены у камина, - сказал Йохен. - Да только куда
им до нас, этим джентльменам: камин-то ведь одну  сторону  поджаривает,  а
другая мерзнет.
   Неизвестный человечек как-то  незаметно  исчез.  Зато  спустя  недолгое
время появился другой мужчина.
   - Хелло, моряки, вы с верфи?
   - Да, - ответил за всех Никель.
   - Мы видели с "Доры", как вас выбросило на берег. Наша Шлюпка  стоит  в
устье Крюкау, в пяти минутах отсюда. Она доставит вас на корабль.
   Полуобсохшие, поволокли мы свое добро вдоль дамбы. В конце ее и в самом
деле стояла шлюпка с "Доры". Матросы со  смеху  чуть  не  померли,  слушая
рассказ о наших злоключениях. Двое из них приняли  вахту  у  нашего  бота.
Остальные лихо примчали нас к "Доре", да так, что ни одна капелька  больше
на нас не упала.
   В спокойной воде за Пагензандом стоял на якоре  трехмачтовый  барк.  Он
вышел из Гамбурга и несколько дней  назад  неподалеку  от  нынешней  своей
стоянки столкнулся с другим парусником. Повреждения  были  незначительные,
капитан Вульф решил, что в Гамбург возвращаться из-за этого  не  стоит,  и
запросил помощи у "Шюдера и Кремера".
   Мы подошли к кораблю и на  негнущихся  ногах  вскарабкались  наверх  по
свисавшему с борта шторм-трапу. Я ступил на палубу первого  в  моей  жизни
океанского парусника.
   "Дора" - трехмачтовый барк с дедвейтом порядка 300  тонн  -  к  моменту
нашего знакомства была уже почтенной морской дамой в возрасте лет двадцати
пяти, построенной, выходит, где-то в 1850  году.  Ее  возраст  можно  было
узнать лишь по латунному щитку, привинченному к ходовой рубке. А  так,  на
глазок, она  казалась  куда  моложе  своих  лет.  Все  детали  старательно
окрашены и отлакированы. Латунные оковки сияют нестерпимым блеском. Снасти
- воплощение прочности и  надежности,  свеженькие,  будто  только  что  от
канатчика.
   Черные конопаточные швы расчеркивают выдраенную добела палубу на ровные
длинные полосы. Светлая палуба  и  окрашенные  в  белое  надстройки  четко
выделяются на фоне черных бортов.
   А мачты, мачты! Грот-мачта до чего же толста - вдвоем не обхватишь!  Да
и фок с бизанью тоже не многим тоньше. Устремились все три с палубы  прямо
в небо. "Да, это тебе не наши эльмсхорнские эверы", - уважительно  подумал
я.
   Ладный трехмачтовик "Дора"  и  впрямь  решительно  не  походил  на  тех
ползунов по илу, что строили на Эльбе и на побережье. Острые его обводы  и
сложнейший такелаж годились только  для  просторов  океана.  Там,  где  от
корабля  требовались  скорость,  абсолютная   надежность   и   способность
выдерживать бури, "Дора" была на  своем  месте.  Здесь  же,  на  Эльбе,  в
узкостях между песчаными банками, все ее  добрые  качества  шли  насмарку.
Здесь злая судьба посмеялась над гордой  невестой  ветра,  столкнув  ее  с
другим парусником. Нос встречного корабля въехал "Доре" в  борт,  проломив
две доски обшивки выше ватерлинии. Недосчитывалась она также и  нескольких
метров  релинга  [релинг  -  бортовое  ограждение].  Ее  палубная  обшивка
потеряла  свою  былую,  окаймленную  конопаточными  швами  непорочность  и
щерилась теперь на нас разломанными, оторванными от палубных бимсов  [бимс
-  поперечная  горизонтальная  связь  набора  судна,  подпалубная   балка,
служащая для поддержания настила палубы] досками.
   К нам подошел пожилой моряк.
   - Янсен, первый штурман, - представился он. - Видите, какую  штуку  нам
устроили? Послезавтра мы должны выйти в море,  к  этому  сроку  все  опять
должно быть в один цвет.
   О самих плотницких работах Янсен не обмолвился ни  словом,  он  говорил
лишь о конечном результате нашего труда. На парусниках  ведь  как?  Ремонт
считается законченным лишь  тогда,  когда  новое  дерево  не  отличить  от
старого.
   Янсен был само воплощение солидности и авторитета. И  не  только  из-за
его особого служебного положения, но и потому, что весь он телом  и  душой
был предан своему делу, работе, которую выполнял сам и которой  руководил.
При этом во внешнем  его  облике  не  было  будто  бы  ничего  особенного.
Среднего роста, гладко  выбрит,  светлые  волосы.  На  голове  -  суконная
бескозырка с шерстяным помпоном на макушке. И мастер Маас  носил  суконную
фуражку, хоть и с козырьком,  но  тоже  с  помпоном.  Однако  то,  на  что
надевались фуражки, у этих двоих в корне отличалось,  хотя  задачи  у  них
были  в  сущности  почти  одинаковые.   Оба   несли   ответственность   за
бесперебойную работу предприятия (корабль ведь тоже  -  предприятие!).  Но
Маас поддерживал свой  авторитет  неприступной  холодностью  и  постоянным
натягиванием поводьев. Янсен же просто отдавал распоряжения и знал, что не
выполненными они быть не могут. Я полагаю, что именно в этом и заключается
существенное отличие между  людьми,  поставленными  над  другими,  короче,
между  начальниками,  будь  то  мастер,  директор,  капитан  или  школьный
учитель. Истинные личности, по-моему, те, чьи указания имеют столь большой
вес, что не требуется ни мелочный контроль за их исполнением, ни тем более
понукание. Спорить с нами о  сроках  ремонта  Янсен  и  не  думал.  Просто
поставил в известность, когда должны закончить, и в том, что мы  уложимся,
был совершенно уверен.
   Янсен выделил нам в помощь еще пятерых матросов.  Десять  человек  было
как раз столько, чтобы можно было работать на поврежденных местах с полной
отдачей. Будь людей больше, они мешали бы друг другу, а с  меньшим  числом
не обеспечить высокого темпа работы.
   До позднего вечера мы пилили и  стучали  молотками.  Впервые  ощутил  я
неповторимый аромат трюма, в  котором  смешались  в  единый  букет  запахи
сырости, смолы, табака и чада масляной коптилки. Не знаю, как кому, а  мне
он показался тогда символом морских просторов и эхом дальних берегов.  Все
зависит от настроя. То, что одному - вонь, другому - благовоние.  В  конце
концов ведь в духи добавляют амбру, а что такое  амбра?  Мягко  выражаясь,
китовый помет.
   На следующий вечер  мы  заделали  последнюю  доску.  Матросы  всю  ночь
конопатили швы. Но мне их ритмичный стук спать не мешал. Я давно привык  к
нему на верфи, а крепкий дух кубрика действовал на меня как наркоз.  Утром
Никель едва растолкал меня:
   - Вставай, Ханнес, нас зовет штурман.
   Продирая глаза и пошатываясь, я выбрался  на  палубу.  Там  уже  царила
трудовая жизнь. Следов нашего  ремонта  почти  не  осталось.  Новые  доски
матросы усердно домалевывали черным и белым. Другие парни вскарабкались на
такелаж и занимались там какими-то доселе мне неизвестными работами.
   Янсен  стоял  на  шканцах  [шканцы  -  часть  палубы  между   грот-   и
бизань-мачтой; почетное  место  на  корабле],  подняться  на  которые  нам
пришлось по небольшому трапу, и  выкрикивал  в  мегафон  какие-то  команды
людям на грот-мачте. Потом он обернулся к нам и ровным голосом сказал:
   - Фосс, я видел, вы - хороший плотник, и герр Никель тоже заверил  меня
в этом. У меня есть к вам предложение. Наш плотник не  явился  на  борт  к
отходу. Не хотели бы вы проделать с нами рейс в Гуаякиль? Как  плотник  вы
будете считаться чем-то вроде унтер-офицера, или, скажем лучше, мастера, -
поправился Янсен. - Вы, конечно, еще очень молоды, но если вам не слабО, я
беру на себя все формальности.
   Ну и ну, как обухом по голове. Весь сон разом вылетел.  Южная  Америка,
мастер - и вдруг слабО!
   Никель  задорно  подмигнул  мне  левым  глазом.  Я   проглотил   комок,
подступивший к горлу от волнения, и сказал:
   - Мне не слабО, герр Янсен.
   - Отлично, тогда я напишу письмо на верфь, а герр Никель возьмет его  с
собой. Морскую экипировку получите из "шляпной коробки" у капитана. А пока
пойдемте, я покажу вам ваше помещение.
   Янсен зашагал на бак, да как зашагал! Мы с Никелем  едва  поспевали  за
ним.
   - Герр Янсен, - спросил я на ходу, - а что это за шляпная коробка?
   - Правильный вопрос, - добродушно рассмеялся Янсен, - все  задают,  кто
не знает. Наша "шляпная коробка" -  это  нечто  вроде  маленькой  мелочной
лавочки, где матросы могут  купить  себе  табак  и  всякое  прочее  добро.
Платить за все надо лишь на берегу, после  получки.  Ну  вот,  здесь  ваша
мастерская.
   Янсен отворил дверь. В маленьком  трапециевидном  помещении  по  стенам
было развешано всевозможное  плотницкое  снаряжение,  а  посередине  стоял
деревянный верстак. В дальнем углу, у  самого  форштевня,  просматривалась
койка, зашторенная старым парусом.
   - Теперь это все ваше, - сказал Янсен и протянул  мне  ключ.  -  Пишите
скорее родителям, через два часа отвалит шлюпка.
   Плотницким карандашом на старой оберточной бумаге я написал, что  решил
уйти в море. Как пишется слово Гуаякиль, я тогда не  знал,  как  не  знал,
впрочем, и в какой  стране  он  расположен.  Поэтому,  презрев  дальнейшие
подробности, конечной целью своего путешествия я указал Южную Америку.
   Листок и множество устных поручений я передал Никелю.
   - Будь здоров, Никель.
   - Счастливо, Ханнес.
   И шлюпка понесла четверку плотников  к  устью  Крюкау.  Удары  весел  и
попутный ветер быстро уносили шлюпку от "Доры",  и  вскоре  она  маленькой
точкой скрылась за дамбой.
   Заботы обо мне принял на себя  боцман  Фьете  Бойк.  Человечек  он  был
маленький и тощий. Однако недостачу в габаритах и весе с лихвой  восполнял
его пронзительный, визгливый голос, без всяких мегафонов слышный с  одного
конца корабля до другого. Это - в обычном разговоре. А закричи он в полную
силу - и на грог-мачте оглохнуть можно. Кричал он, привстав на  цыпочки  и
раскачиваясь при каждом слове взад и вперед. Матросы называли его петухом,
но лишь на удалении шагов в десять, и то шепотом. Фьете  был  и  задирист,
как кочет, а нехватку силы и дальности удара возмещал  проворством.  Фьете
показал мне важнейшие работы. Корабельный плотник должен не только  менять
доски, брусья и рангоут, он еще в какой-то мере отвечает  и  за  живучесть
корабля. Первейшие его обязанности - регулярно  измерять  уровень  воды  в
трюмах и следить за осушительными помпами. Кроме того, Фьете намекал,  что
мог бы, пожалуй, мне  как  своему  коллеге  (у  меня  грудь  распирало  от
гордости!) поручить при случае и другие, весьма важные задания.
   - Плотник, проверьте бочки с водой, все ли они заполнены.
   Плотник был я, а распоряжения отдавал первый штурман. Но где  они,  эти
бочки? К счастью, рядом стоял Фьете.
   - Иди за мной, - и, словно куничка, ловко скользнул вниз по трапу. Я  -
за ним. Бац - и лбом о балку, аж искры из глаз посыпались.
   - Давай, давай жми на полусогнутых да смотри, голову береги.
   Я уж и то берег - на всех четырех за боцманом жал.
   - Вон они, твои бочки, - сказал Фьете и мигом испарился, а я остался  в
сумрачном помещении наедине с несколькими большими деревянными бочками.
   Пока глаза привыкали к темноте, я успел ощупать лоб. На нем  вздувалась
изрядная шишка. Потом я осторожно взобрался на  первую  бочку.  Зазора  до
палубы только-только хватило, чтобы мне проползти. Ага,  бочка  затыкается
сверху. А ну, дернули, еще разок - и чоп у меня в руках. Пальцем в дырку -
вода! А коли вода, значит, бочка полная. Ну что ж, вот и разобрался что  к
чему. Теперь - на другую бочку, и тоже чоп ототкнуть. Ой, и  зачем  я  так
головой-то мотнул? Резанулся затылком прямо в палубу. Теперь и на нем тоже
шишка вспухнет.
   Проверив все бочки, я осторожно взобрался по трапу наверх. Слава  богу,
на этот раз нигде не приложился. Облегченно вздохнув, я шагнул на палубу.
   - Полундра! - прокричал чей-то голос. Я инстинктивно  пригнулся.  Слово
"полундра" мне  было  хорошо  знакомо.  На  всем  побережье  этот  возглас
означает: внимание, осторожно, берегись. И все же я не  уберегся.  Тяжелый
блок, который как раз  в  этот  момент  поднимали  на  грот-мачту,  крепко
саданул меня прямо по темени. Не стеганая бы подкладка на моей фуражке - и
прости-прощай моряцкая карьера! Отдал бы концы или нет, бог весть, а  пока
вот на палубе во весь рост я все-таки растянулся. Ничего себе ударчик!
   - Эй, плотник, что с вами? - послышался голос Янсена. Видеть я его  еще
не мог: искры из глаз не позволяли.
   - Все бочки полны, герр Янсен!
   - М-м-да,  я,  собственно,  не  о  том.  Но  это  правильно,  о  каждой
выполненной работе надо докладывать.
   Искры медленно таяли, а я ощупывал три большущие шишки, заработанные  в
первый час моей моряцкой службы.



        7

   <b>Капитан приходит на корабль. Все наверх, с якоря сниматься!</b>
   <b>Первая вахта. Кто на море не бывал, тот и горя не видал</b>

   Около одиннадцати (по-корабельному - перед третьей склянкой [склянки  -
песочные часы; бить склянки - отбивать часы в корабельный колокол;  каждая
вахта - четыре часа, первый час -  отбивается  первая  склянка,  второй  -
вторая и т.д.;  сейчас  песочных  часов  уже  нет,  а  название  "склянки"
сохранилось]) штурман приказал перенести  шторм-трап  с  левого  борта  на
правый. Со стороны Гамбурга к "Доре" приближался парусный бот.
   Возле  самого  нашего  борта   он   резко   привелся   [приводиться   -
разворачиваться носом к ветру] к ветру. Паруса заполоскали,  защелкали  на
свежем  бризе,   будто   взбесились.   Человек,   в   единственном   числе
представлявший,  как  видно,  всю  команду,  ловко  раздернул   грота-   и
дирикфалы. Парус сразу рухнул, как пустой мешок.  Вслед  за  гротом  пошел
вниз и стаксель. Все было проделано за считанные секунды. И вместе  с  тем
вовсе не казалось, чтобы человек, выполнявший все эти  маневры,  очень  уж
торопился.  Напротив,  движения  его  были  удивительно  размеренными.  Но
производились  они  точно  в  то  самое  мгновение,  когда  в  этом   была
необходимость.  Результатом  же  неспешной  этой  работы  и  явилась   вся
описанная ранее цепь быстротечных событий.
   А лихой парусник принял меж тем поданный с "Доры" фалинь и закрепил его
на переднем кнехте бота. Затем он легко взбежал по  трапу  и  очутился  на
палубе. Он был высокий и стройный, а одеждой  не  отличался  от  остальной
команды, разве что белоснежной сорочкой, сверкавшей из-под шейного платка.
Лицо у него было длинное, а может,  только  казалось  таким  из-за  темной
бородки-эспаньолки.
   Человек перелез через релинг.
   - На борту все в порядке, герр капитан. Авария устранена. Мы  готовы  к
выходу, - четко доложил ему Янсен.
   Ага, значит, это и есть капитан Вульф. Заядлый яхтсмен, он  в  одиночку
ходил  на  корабельном   парусном   боте   в   Гамбург,   чтобы   доложить
судовладельцам о причинах и последствиях аварии.
   - Добро, герр Янсен, прикажите поднять бот. С попутной струей снимаемся
с якоря. Лоцман сейчас будет здесь.
   И в самом деле к нам подходил уже белый  бот.  Несколько  минут  спустя
старый лоцман вскарабкался на борт.
   - Черт возьми, капитан, вы и впрямь выиграли гонку. Три бутылки рома за
мной.
   Лоцманский бот отвалил. Фьете Бойку приказали убрать  паруса  на  нашем
боте и поднять его на борт. Я благоразумно держался подальше от  блоков  и
гаков, потребных для оной операции. Три мои шишки все еще живо  напоминали
о себе. А сердце мое чуть не лопалось от радости. Вот так капитан у  меня:
с парусами управляется, как бог. Уж на что лоцманский бот быстроходный, он
и ему один, без всякой помощи, нос натянул. С таким капитаном,  да  вокруг
мыса Горн! И не кем-нибудь, а  корабельным  плотником!  В  девятнадцать-то
лет, когда другие только-только в молодых матросах ходят. Ну,  Ханнес,  не
иначе ты в рубашке родился!
   Восторги мои прервал голос со шканцев:
   - Плотника к капитану!
   Я мигом примчался к капитанской каюте и постучал в  дверь.  Сердце  мое
стучало в ребра громче, чем я - в дверную филенку.
   - Войдите.
   Каюта была облицована по стенам ореховым  деревом,  а  по  подволоку  -
каким-то светлым, мне не  знакомым.  Убранство  здесь  было  скромное,  но
солидное: угловой диван, стол, несколько стульев и секретер со  множеством
ящичков. Из четырех занавешенных красными шторами  иллюминаторов  в  каюту
лился дневной свет.
   В заднюю стенку был вделан альков, задернутый такой же красной  шторой,
прикрывавшей капитанскую койку. Вся мебель - из дерева благородных  пород.
Поблескивали латунные оковки иллюминаторов и стенного  шкафа.  Ярко  сияло
обрамление вделанного в подволок компаса. Я стоял у двери и смущенно мял в
руках фуражку. Капитан и штурман молча ощупывали меня взглядами.
   - Такого молодого плотника мне встречать еще не приходилось,  -  сказал
наконец капитан. - А впрочем, почему бы и нет? Не будете лениться - быстро
все постигнете. Вот, распишитесь здесь.
   Ах эти подписи, и в море без них не  выйти...  В  вахтенном  журнале  я
прочел:
   "...Иоганнес Фосс перешел с верфи "Шюдер  и  Кремер"  после  аварии  на
Эльбе и обязуется служить корабельным плотником  в  рейсе  до  Гуаякиля  и
обратно на обычных в мореплавании условиях, за что положено ему  жалованье
45 марок ежемесячно". Ну что ж, неплохо. Я расписался.
   - Добро, - сказал Вульф. - Штурман выдаст вам  сейчас  рабочую  одежду.
Счастливо вам. Через час выходим.
   Герр Янсен повел меня в другое помещение, здесь же на шканцах, и  отпер
большой стенной шкаф. Это и была знаменитая "шляпная коробка".  Я  получил
нижнее  белье,  морские  сапоги,   клеенчатый   дождевик,   зюйдвестку   и
парусиновую робу.
   - Жевательного табаку не хотите?
   Я не хотел.
   - Тогда распишитесь. - И он протянул мне толстую книгу,  в  которой  я,
вторично за этот день, старательно вывел свою фамилию.
   Придя   в   свою   мастерскую,   я   немедленно    перевоплотился    из
плотника-судостроителя верфи "Шюдер  и  Кремер"  в  корабельного  плотника
"Доры". Правда, жесткие парусиновые штаны терли тело, а  куртка  жала  под
мышками, но все это были мелочи, недостойные переживаний.
   Наверху пронзительно засвистела дудка, и голос Фьете Бойка прокричал:
   - Олл хендз ан дек! [испорченное английское "All hands on deck!" - "Все
наверх!"]
   "Да тут, поди, не меньше половины по-английски", - подумал я.
   Первым английским словам  меня  научил  Фьете.  Я  кинулся  на  палубу.
Остальная команда тоже повыскакивала из кубрика, но не  так  стремительно,
как я.
   Офицеры и лоцман стояли на шканцах. Они нетерпеливо посматривали то  на
флюгарку  -  матерчатый  конусный  мешочек  на   грот-мачте,   указывающий
направление ветра, то за борт, чтобы не упустить момента  начала  попутной
струи - перехода от прилива к отливу.
   Эльба течет, грубо говоря, с зюйда на норд, а ветры  здесь  в  основном
вестовые. При столкновении "Доры" с  чужим  парусником  был  поврежден  не
только корпус, но и снасти  фок-мачты,  что  сильно  ограничивало  рабочие
возможности передних парусов. Поэтому Вульф не смог  подойти  к  западному
берегу, чтобы отстояться там в каком-нибудь затоне, покуда ветер не зайдет
с оста. Вместо  этого  он  отыскал  для  "Доры"  защиту  в  проливе  между
Пагензандом и восточным берегом. На  корабль  все  время  действовали  две
силы.  Одна  -   приливное   или   отливное   течение,   которому   "Дора"
противостояла, зацепившись якорем за грунт и развернувшись  в  направлении
норд-зюйд. Второй силой был ветер, разворачивающий "Дору" носом к весту.
   В момент, когда якорь отделяется от грунта, барк, на который  действуют
сразу и течение, и ветер, становится почти беспомощным.
   Следует заметить также, что корабли такого класса  строятся  отнюдь  не
для маневрирования в узкостях. Слишком  сложен  для  этого  их  такелаж  и
слишком малочисленна команда.
   Вот почему капитан Вульф и дожидался наивысшей точки подъема воды.  При
смене прилива отливом некоторое время течения  нет  вовсе.  Именно  в  эти
считанные минуты он и решил сняться с якоря. Кроме того,  в  высокую  воду
наибольший простор для маневров.
   Для безопасного маневрирования "Доре" требовалась  глубина  по  крайней
мере четыре метра. Экипаж из пятнадцати человек, включая капитана и  кока,
для трехсоттонного барка в общем не так  уж  мал.  Исключите,  однако,  из
этого числа новоявленного плотника и двоих  мозесов,  и  численный  состав
экипажа  уменьшится  уже  до  двенадцати  человек.  Этой  дюжине   моряков
предстояло выхаживать  тяжелый,  всосавшийся  в  тину  якорь,  работать  с
парусами, стоять на руле и вести  вместе  с  лоцманом  корабль  по  узкому
фарватеру.  Впрочем,  кэптен  Вульф  не  выказывал  особой   озабоченности
предстоящим труднейшим маневром. Он кивнул Янсену.
   - Вахта левого борта, цепь выбирать!  Вахта  правого  борта,  кливер  и
бом-кливер ставить, бизань ставить!
   Матросы двигались удивительно неторопливо, будто стояли в Эльмсхорнской
гавани, а не собирались в рейс на другой конец света. Коснись меня,  я  бы
бегал быстрее, да вот только не знал я  пока,  куда  бежать-то.  Не  знали
этого и оба юнги. Всеми забытые, стояли мы у грот-мачты.
   - Оба мозеса - на кливер-фал, - Фьете подтолкнул ребят  к  фок-мачте  и
сунул им в руки ходовой конец фала.
   - Плотник - на бизань-дирик-фал!
   В поднятой руке Янсена болтался трос. Я  опрометью  рванул  на  полуют.
"Вот и  я  пригодился",  -  радости  моей  не  было  предела.  Обслуживать
гафельные паруса я научился еще на эверах.
   Передо  мной  распростерся  весь  корабль.  "Клик-клик",  -  постукивал
якорный  шпиль  [вертикальный  ворот].  Это  был  старый  рычажный  шпиль.
Впрочем, и сама-то "Дора" тоже была  довольно  старая,  хоть  и  ухоженная
дама. Четверо парней качали вверх-вниз коромысло, как у пожарного  насоса.
Кок стоял у якорь-цепи и поливал ее водой, чтобы  смыть  эльбинскую  тину.
"Клик-клик-клик", - с каждым качком из воды  выходило  по  звену.  Теперь,
когда  течения  не  было,  в  дело  вступил  зюйд-вестовый  ветер.  "Дору"
развернуло наискось к стержню,  носом  чуть  ли  не  к  Гамбургу.  Поэтому
капитан Вульф решил  перенести  кливер  налево,  то  есть  на  наветренную
сторону, чтобы корабль развернулся вдоль Эльбы. "Клик-клик-клик", -  паузы
стали дольше. Фьете протянул руку к шканцам:
   - Панер! [панер - момент при подъеме якоря, когда он еще  не  отделился
от грунта, но длина цепи уже равняется глубине моря, и якорная цепь  стоит
вертикально]
   - Пошел бом-кливер! Пошел кливер!
   Оба треугольных паруса поползли  вверх  по  штагу.  Фьете  подскочил  к
юнгам, чтобы закрепить снасть.
   - Оба кливера налево! Выбрать якорь!
   Оба паруса заполоскали на ветру, который дул теперь прямо  нам  в  лоб.
Парни из вахты правого борта выбрали втугую шкоты с наветренной стороны. И
сейчас же "Дора" покатилась под ветер, разворачиваясь вдоль Эльбы  и  чуть
пятясь назад.
   "Клик-клик-клик", - пощелкивало с бака.
   - Якорь чист!
   - Пошел бизань!
   Я тянул что есть силы. Ай да бизань-гафель! Куда тяжелее, чем на  наших
эверах. А сосед мой успел уже закрепить свою  снасть  и  теперь  обтягивал
вместе со мной дирик-фал.
   - На бизань-шкотах!
   Парус наполнился ветром. Теперь бизань давал  ход  вперед,  компенсируя
задний ход, созданный кливерами, а разворачиваться "Дора" стала еще круче.
Вот уже нос корабля смотрит на норд.
   - Оба кливера, травить шкоты слева! Выбрать шкоты справа!
   Тотчас же "Дора" обретает ход  вперед  и  начинает  медленно  двигаться
параллельно берегу.  Вульф  сам  стоит  у  штурвала:  людей  у  нас,  увы,
маловато.
   "Дора" шла в крутой бакштаг вдоль по Эльбе. Спереди, сзади  и  рядом  с
нами плыли чужие паруса, белые - у морских судов и серые с  рыжинкой  -  у
прибрежных и  речных.  В  сторонке  от  фарватера  становились  парусники,
направлявшиеся в Гамбург. Они ожидали прилива.
   В этом всеобщем движении "Дора" чувствовала себя равной  среди  равных.
Порывистый ветер слегка кренил  ее  на  правый  борт,  Вульф  стоял  возле
штурвала, не давая рулевому ни минуты покоя. Каким-то особым чутьем он  не
то чтобы улавливал, а прямо-таки предугадывал малейший поворот ветра.
   - Право полрумба!
   - Есть, право полрумба, - флегматично отвечал рулевой.
   Капитан стремился как можно плотнее прижаться к западному  берегу.  Это
открывало ему свободу маневра.
   Страсть ходить как  можно  круче  к  ветру  становится  второй  натурой
каждого, кто водит парусные корабли. Для парусника  с  прямым  вооружением
почти половина розы ветров - зона недоступности. Много круче 80ь на каждый
борт ни один океанский парусник против ветра идти не может. Поэтому тут уж
нельзя упускать ни единого румба. По ветру и деревянный башмак поплывет, а
вот против ветра каждую милю берут с боем.
   Позже, когда я плавал на малых судах с косыми парусами, прежде всего на
"Ксоре" и "Тиликуме", я мог, конечно, ходить и круче. Но в открытом море я
не мог извлечь из этого никаких преимуществ.  Предположим  даже,  судно  и
сможет долгое время выдерживать удары встречных волн,  но  экипаж-то  этак
долго не продержится. На "Ксоре", к примеру, мы в  подобной  ситуации  все
время были как под душем. Да и сама она жалобно стонала и  скрипела  всеми
своими связями. Движения ее становились столь резкими, что мы  валились  с
ног. Поэтому на море мы не могли держать курс намного круче,  чем  капитан
Вульф на своей "Доре". Но я-то в ту пору и представить себе даже  не  мог,
что буду когда-нибудь ходить на малых судах. Первые часы на Эльбе были для
меня и самыми волнующими во всей моей морской карьере. Я ощущал под  собой
"Дору" как живую. Корабль на верфи - произведение искусства,  корабль  под
парусами - живое существо.
   Идя на обгон, нам приходилось надолго  отворачивать  с  курса.  Подходя
поближе к головному судну, капитан  Вульф  бросал  оценивающий  взгляд  на
флюгарку на грот-мачте. Кивок рулевому, знак  рукой  на  бак  -  и  "Дора"
послушно катится с прежнего курса, а мы вытравливаем шкоты и брасы, потому
что ветер теперь дует нам почти в корму. "Дора" реагирует на  новый  курс,
как скаковая лошадь, подстегнутая плетью. Она бросается  вперед,  в  обход
чужого корабля. Оттуда на нас с любопытством глазеет команда.  Офицеры  на
шканцах глядят довольно сумрачно и на приветствия Вульфа отвечают скупо  и
сдержанно. Какому кэпу приятно, когда его обгоняют!
   "Дора" жмет вперед и  вперед,  покуда  чужой  не  останется  далеко  за
кормой. Тогда Вульф снова начинает приводиться. С каждым  шквалом  рулевой
забирает все круче и круче, пока мы вновь не оказываемся на краю фарватера
под западным берегом.
   - Не приводитесь дальше, капитан Вульф, - предостерегает лоцман.
   Дальше к весту - песчаные банки. С началом прилива совпали  и  сумерки.
Вульф приказал убрать все паруса и встал на якорь у самой вестовой  кромки
фарватера.
   - Плотник, я зачисляю вас в вахту правого борта, - сказал мне Янсен.  -
Вместе с Томсеном, - он показал на  одного  из  матросов,  -  до  полуночи
будете стоять якорную вахту.  Потом  разбудите  Бойка.  Поставьте  якорный
огонь.
   С помощью Томсена я вытащил из боцманской баталерки большой керосиновый
фонарь, зажег его и закрепил на фор-штаге примерно на высоте своего роста.
Янсен, а позднее и Вульф приходили нас контролировать. Оба ушли с  палубы,
не сделав нам замечаний.
   Вода прибывала. Слышно было, как она воркует о чем-то со штевнем. Ветер
притих, будто уснул. Эльба мерцала десятками  огоньков  -  это  стояли  на
якоре другие корабли. Порой мимо нас  проскальзывал,  как  призрак,  парус
прибрежного судна, идущего с приливом в  Гамбург.  Каждые  полчаса  Томсен
отбивал склянки на баке.
   Гордый, как испанский гранд, я прохаживался взад-вперед по палубе.  Еще
сегодня  утром  я  был  всего-навсего  молодым  плотницким   подмастерьем,
вчерашним учеником, а вечером капитан  уже  доверил  мне  вахту  на  своем
корабле.
   Со временем этот ритм - четыре часа вахты, четыре часа сна - вошел  мне
в плоть и кровь. Даже теперь, в  Виктории,  я  все  равно  обязательно  на
минутку просыпаюсь в полночь и в четыре утра. Но, не  услышав  привычного:
"Вахта, подъем!",  переворачиваюсь  на  другой  бок  и  сплю  дальше  сном
владельца автобуса. А вот в первую мою вахту я  никак  не  мог  дождаться,
когда она кончится. С Томсеном разговаривать мне не хотелось,  и  я  начал
декламировать школьное стихотворение "Замурованные в землю...".  Нет,  это
не подходит. Мы ведь не на суше, а почти в открытом море. "Будь  преданным
и честь храни, - это уже несколько лучше, - до врат могилы хладной".  Нет,
хладная могила - это тоже плохо, лучше  бы  что-нибудь  потеплее.  Скажем,
"Взвейся, пламя" или, еще  лучше,  "Кто,  рыцарь  ли  знатный  иль  латник
простой..."  [начало  баллады  Ф.Шиллера  "Кубок"]  Тому  ныряльщику  тоже
приходилось иметь дело с водой, и сыро ему было, и холодно. Но сердце  ему
грела любовь. Ради прекрасной девушки я и сам был готов - со  скалы  да  в
море. Или с нока марса-рея. Скажи мне, например, капитан Вульф:  "Плотник,
у меня компас упал в воду. Достаньте мне его обратно поскорее", я бы сразу
- прыг в море. Вот он, сияет надраенной латунью. Я его хвать -  и  наверх,
выныриваю у самою шторм-трапа, лезу на борт с компасом в руке.  У  релинга
стоит кэптен Вульф: "Герр Фосс, как офицеру вам  положен  трап  с  правого
борта. Герр Фосс..."
   - Эй, плотник, смену будить не пора?
   Передо мной - Томсен. Хоть бы не заметил, что я задремал.
   - Да, да, конечно, пора.
   Зубы у меня клацают от холода. Появляется Фьете Бойк с сопровождающим:
   - Ну как, Ханнес, все в порядке?
   - Все в порядке, счастливой вахты!
   Не раздеваясь, бросаюсь на свой соломенный тюфяк, укрываюсь  с  головой
одеялом и мгновенно засыпаю. Всего несколько минут, казалось, прошло,  как
вдруг:
   - Все наверх, пошел, пошел!
   С тяжелой головой, пошатываясь,  иду  на  палубу.  Наверху  ни  зги  не
видать. Ветер как с цепи сорвался. Поет в такелаже. Фалы отчаянно лупят по
мачтам. И еще - непроизвольно улавливаю (вот что значит мозги на  парусный
лад настроены) - ветер зашел, с другого румба  дует,  или  нет,  ветер  не
повернул, это "Дора" развернулась на якоре. Начинается отлив.
   Ветер и море пробуждают  у  моряков  утраченные  инстинкты  единства  с
природой. Любой моряк, хоть усни он на палубе  глубоким  сном,  все  равно
следит подсознательно за ветром и погодой, штормом и  течением.  На  новых
пароходах и  теплоходах  есть  офицеры  и  часть  команды,  которые  и  на
свежий-то воздух выходят разве что прогуляться по пассажирской палубе.
   Небо чуть посветлело, и мы уже различали контуры  окрестных  предметов.
"Дора" снова слегка накренилась на правый борт и взяла  ход.  Когда  стало
совсем светло, капитан Вульф приказал поставить еще и все стаксели.  Вдоль
бортов "Доры" зажурчала вода.
   - Узлов восемь дает, - сказал Янсен лоцману.
   - Шикарный шип, - кивнул тот.
   Но работки для плотника на этом шикарном шипе оказалось хоть  отбавляй.
Янсен и Фьете Бойк прочли  мне  длиннющий  список  всего,  что  надо  было
исправить и подновить. Заодно я узнал и свое рабочее время - десять  часов
ежедневно. Ночью я должен был вставать, только если всех свистали наверх к
парусным маневрам.
   Итак, я отправился в мастерскую и принялся за свою  первую  в  качестве
корабельного плотника работу.
   Поначалу  работа  спорилась.  Но  спустя  некоторое  время  мне   стало
казаться, что воздух в помещении как-то изменился. Слегка давило виски.  Я
растворил дверь, чтобы продуть  мастерскую  свежим  морским  ветерком.  Но
дверь болталась на своих петлях взад и  вперед.  Вместе  с  дверью  начала
раскачиваться и подвешенная на цепи к подволоку лампа. Я быстренько  запер
дверь и встал так, чтобы не  видеть  лампы.  Теперь  заходила  под  ногами
палуба, странно как-то, неподконтрольно задвигалась. В шкафчиках и  ящиках
верстака покатились туда  и  обратно  гвозди  и  шурупы.  Катались  они  с
грохотом, который отзывался у меня где-то в желудке. Да и вообще все  шумы
и все движения действовали почему-то  целенаправленно  на  мои  желудочные
нервы.
   С палубы донесся громкий шум. Хлопали на ветру паруса, скрипели  блоки,
Фьете пронзительным голосом выкрикивал какие-то команды. Боже мой, до чего
же отвратительный шум на этом паруснике!
   Но вот наконец "Дора" легла на новый курс. Движения ее  приняли  весьма
своеобразную форму, к которой я, а точнее  сказать,  мой  желудок  не  был
готов. Непреодолимый позыв вытолкнул  меня  из  мастерской  и  устремил  к
релингу. К счастью, выскочил я на подветренную сторону, но это была чистая
случайность. Оба юнги уже стояли там с зелеными  лицами  и  кормили  рыбок
своим завтраком. Вслед за ними сорвался со стопоров и я.
   - Эй, плотник, проверяешь, что было на завтрак?
   - Не-е-е-т, наш плотник  освобождает  место  для  обеда.  А  обед-то  -
пальчики оближешь: горох со шкварками!
   До чего, однако, бессердечны люди...
   - Плотник, обтянуть бизань-шкот! Оба юнги, выбрать потуже кливер-фал!
   Это был Янсен. Лучшее моряцкое патентованное лекарство  против  морской
болезни и всяких прочих хворей - работа, напряженная  работа.  И  "доктор"
Янсен прописал нам это лекарство полной дозой.
   Я рысцой потрусил на ют. По дороге пришлось  еще  разок  задержаться  у
релингов, чтобы заодно отдать рыбкам и остатки вчерашнего ужина.
   - Пошел, пошел, плотник, быстрее!
   О господи, а вчера Янсен показался мне таким  симпатичным  человеком...
Но дисциплина превыше всего. Я перешел на курцгалон и  спустя  минуту  уже
обтягивал бизань-шкот.
   Живот пустеет - в голове светлеет. Я  догадался,  что  "Дора"  легла  в
дрейф. К нашему борту подвалил лоцманский бот, и толстый лоцман,  что  вел
нас от Пагензанда, степенно спустился в него.  Не  имея  хода,  оба  судна
плясали на волнах, но в разном ритме. Маленький бот скакал  "шотландочку",
любимый танец нашей  округи,  а  барк  танцевал  вальс.  Это  так  скверно
стыковалось, что меня опять потянуло к релингу. Теперь шла только  зеленая
желчь.
   Бот  отвалил.  Янсен  принялся  командовать,  паруса   захлопали,   реи
задвигались, закачались; легкий толчок - "Дора" легла  на  правый  борт  и
побежала. К сожалению, ритм ее  движений  опять  переменился,  по  каковой
причине я снова повис на подветренном релинге.
   - Плотник, на  баке  разошелся  палубный  шов,  проконопатьте  его  как
следует. Боцман, найдите занятие обоим юнгам.
   Будь мне немного получше, я бы дал Янсену по шее.
   Фьете показал мне, где надо конопатить. Оба юнги сидели на корточках  у
самого бушприта и отбивали молотками ржавчину с якорной  цепи.  Так  мы  и
стукали наперегонки. "Бах-бах", - тюкал конопаточный молоток, "пинк-пинк",
- брякали юнги по цепи. "Дора" развернулась  круче  к  ветру  и  полетела,
торопясь в открытое море. Бак вздымался на каждый гребень,  и  каждый  раз
желудок мой екал, сдавливаясь книзу. Потом бак нырял в ложбину, а  желудок
подкатывался кверху, под самое горло. К релингу я больше не  бегал:  кроме
воздуха, ничего в моем желудке уже не осталось.
   Стоило нам застучать чуть пореже, немедленно возникал Фьете.
   - Давай, давай, здесь вам не игрушки. Хотите, чтобы  по  вашей  милости
корабль утоп?
   Совсем как у мастера Мааса на верфи. Только там, у "Шюдера и  Кремера",
было все куда как приятнее. Ветра за  штабелями  вовсе  не  ощущалось.  Ни
единой капелькой ледяной морской водицы не мочило наши рубахи. А  главное,
верфь не качалась. Желудок  снова  протестующе  заурчал.  Ханнес,  Ханнес,
бедный  ты  кутенок,  еще  вчера  утром  был  ты   счастливым   плотницким
подмастерьем, а сегодня все шишки на тебя валятся.
   - Вот так, дорогие, кто на море не бывал, тот и горя не видал.  Обедать
пойдете?
   Я отрицательно замотал головой. Оба юнги не смогли даже этого - слишком
ослабли.
   - Обеденный перерыв у нас два  часа.  Скантуйтесь  за  грот-мачту,  там
лежит старый парус.
   С дрожью в коленях мы поплелись к грот-мачте. И в  самом  деле,  чья-то
добрая рука, господь ее благослови, догадалась расстелить  там  парус.  Мы
разом повалились на него. Теперь глаза закрыть и лежать,  лежать,  лежать.
Кто-то  сердобольный  прикрыл  нас  краем  паруса.  Я  сразу  же   заснул.
Последнее, что я еще воспринимал, была неописуемая жалость к себе и жгучая
злоба на весь мир вообще и на мореплавание в особенности.
   Однако время - лучший лекарь. Через два часа  морская  болезнь  у  меня
прошла, как и у сотен тысяч других моряков, бороздивших океаны  со  времен
великого потопа. Янсен и Фьете позаботились, чтобы  я  все  время  был  на
свежем воздухе  и  не  имел  свободного  времени  для  ковыряния  в  своих
болячках.
   Так или иначе, но на третье утро своей моряцкой карьеры я  проснулся  с
волчьим аппетитом. Желудок урчал, требуя еды. Надо же,  каких-то  два  дня
назад отвергал все начисто, а сегодня, видите ли, сменил гнев на  милость.
Я быстро управился со своей утренней работой: замерил уровень воды в трюме
и  доложил  вахтенному  офицеру.  Потом  начался  большой  завтрак.  Какая
прелесть этот горячий чай (после я узнал, что пил  жидкий  кофе),  что  за
чудо - хлеб (куплен в Гамбурге десять дней назад). Жаль только, что  масла
маловато, зато колбаса свежая (тоже  десятидневной  давности).  Завтрак  с
камбуза в кубрик понес юнга. Лицо у мальчишки  было  белое,  щеки  впалые.
Однако на еду он смотреть уже мог, и к релингам его при  этом  не  тянуло.
Нет, вы только гляньте на него, палуба качается, а ему хоть бы  что,  знай
себе идет, балансируя кофейником и миской с хлебом. Черт побери, да ведь и
сам-то я тоже никаких толчков больше не чую. Во время морской  болезни  мы
обрели "морские ноги". Наши тела отлично приноровились и к  килевой,  и  к
бортовой качке  "Доры".  Да,  да,  любое  ее  движение  они  угадывали  на
полсекунды раньше и успевали приготовиться к нему.
   Только на лампу, что болталась взад-вперед под  подволоком,  я  глядеть
пока еще не мог. Однако в ближайшие дни притерпелся  и  к  этому.  Теперь,
работая на палубе, я с удовольствием смотрел, как топы мачт чертят широкие
круги в весеннем небе. Порой ветром натягивало облака с  холодным  дождем,
но вслед за тем снова сияло солнце. Казалось, и старая "Дора"  тоже  чуяла
шпангоутами приход весны. Круто приводясь к ветру,  она  резво  бежала  на
вест, к Английскому каналу.  Движения  ее  были  мягкими  и  гармоничными.
Водяные глыбы так и норовили встряхнуть гордячку,  как  грушу,  но  ветер,
неутомимо дующий в паруса, подпирал мачты и обращал буйный натиск  волн  в
плавные покачивания. То, что вчера еще казалось мне  дьявольской  пляской,
сегодня виделось быстрым, задорным  вальсом,  танцем,  от  которого  кровь
быстрее пульсирует в жилах.



        8

   <b>Счастливая звезда капитана Вульфа. Морские байки.</b>
   <b>Навигация. Гороховое сражение</b>

   Ветер дул неизменно от норд-веста, пытаясь порой зайти на чистый  норд.
В часы своих вахт капитан и штурман с  довольными  лицами  маршировали  по
шканцам. "Дора" без всякой лавировки шла прямехонько к Английскому каналу.
Фьете рассказывал мне, как в прежних  рейсах  они  неделями  лавировали  у
входа в канал и в самом канале,  чтобы  выйти  в  океан  против  вестового
ветра.
   - Это все нашего кэптена счастье, - сказал он.
   Капитан Вульф считался баловнем судьбы. "Дору" он  получил  при  весьма
необычных обстоятельствах.  Года  три  назад  она  пришла  в  Вальпараисо.
Офицеры и большинство  команды  заболели  желтой  лихорадкой  и  умерли  в
течение нескольких дней. Остальные матросы  покинули  зараженный  корабль.
Почти год "Дора" плавучим гробом стояла  на  приколе.  Одни  только  крысы
справляли на ней свои крысиные свадьбы.
   Когда   компания   выяснила   наконец,   где   находится    ее    судно
(трансатлантического телеграфа тогда еще не было), в Южную Америку послали
Вульфа. Он разыскал "Дору" в каком-то  портовом  закутке.  Корабль  был  в
плачевном состоянии.
   Наниматься на "Дору" поначалу никто не хотел, но кэптен Вульф сумел все
же уговорить нескольких матросов. Они окурили весь корабль, перебили  крыс
и привели в конце концов "Дору" в  более-менее  сносное  состояние,  хотя,
если  говорить  честно,  в  океан  выходить  на  ней  все  же  было  очень
рискованно. Вульфу удалось даже найти для  нее  груз,  чилийскую  кожу,  в
Лондон. Не иначе как экспортеры позарились на высокую страховую  сумму:  в
мореходные качества "Доры" никто уже не верил. Одна лишь счастливая звезда
капитана Вульфа да его высокое моряцкое мастерство довели "Дору"  целой  и
невредимой до Лондона, а оттуда - с грузом угля -  до  Гамбурга.  Об  этом
приключении ходило множество рассказов, и Вульф с тех пор  приобрел  славу
счастливчика. Компания  уверилась  в  его  навигаторских  способностях,  а
матросы безоглядно шли за ним, веря в его удачу.
   По каналу мы шли с ровным нордом, обильно  политые  весенними  ливнями.
После дождя воздух  становился  удивительно  прозрачным  (такое  частенько
бывает здесь в апреле и марте), и тогда с правого борта нам сияли  меловые
скалы английского побережья. Офицеры немедленно принимались брать  пеленги
разных вершин и мысов, чтобы уточнить по ним наше место.
   Куда  ни  взглянешь  -  паруса.  То  параллельными  курсами  идут,   то
наперерез.  Временами  я  насчитывал  до  пятидесяти  кораблей.   Пароходы
попадались редко. Да что пароходы - с  благоприятным  ветром  мы  их  тоже
обгоняли. Ну пусть не все, но кое-какие обходили как милых.
   Я уже несколько дней кувыркался на мачтах, обследуя  рангоут  и  прочие
деревянные детали. Это хозяйство  капризное,  всегда  найдется  что-нибудь
требующее замены. В конце каждой инспекции я докладывал обо всем штурману,
и тот кивал головой:
   - Вот пройдем канал, тогда и начнем.
   У меня и без того хватало работы на палубе. Фьете постоянно выделял мне
в помощь нескольких матросов.  Когда  корабль  лежит  на  курсе,  вахте  в
общем-то делать нечего, если бы не боцман  да  не  плотник  -  эти  всегда
придумают людям занятие. Однако выделенные  работали  со  мной  охотно.  У
большинства матросов работа с деревом в крови. Они строгали и пилили, а за
работой пели и травили всякие байки. На  любом  паруснике  есть  двое-трое
людей, по самую завязку наполненных разными  историями.  Иные  свои  байки
выдают по три, а то и по четыре раза,  покуда  кто-нибудь  из  команды  не
скажет:
   - Биллем, это мы уже слышали, соври-ка лучше что-нибудь новенькое.
   Тогда при первой  же  возможности  смертельно  обиженный  Биллем  берет
расчет и нанимается на другой шип, где команда способна  достойно  оценить
его травлю.
   О чем эти байки? В основном,  конечно,  о  торговом  мореплавании  и  о
портах и гаванях всего Мирового океана. О героизме, штормах и рокоте  волн
речь заходит крайне редко. Погода входит в профессию. Что  такое  героизм,
большинству парней просто неведомо.  Человек,  стоящий  на  тонких  пертах
[перты - тросы, подвешенные  под  реями,  на  которые  матросы  становятся
ногами, расходясь по реям для крепления парусов]  в  двадцати  метрах  над
бушующим морем и убирающий в бурю рвущийся из рук, бешено хлопающий парус,
для них совсем и не герой.  А  если  все-таки  в  рассказе  и  встречаются
штормы, посадка на мель и кораблекрушения, то рассказчик всегда упирает на
детали, высвечивающие человеческие отношения. Вот и теперь  Биллем  травил
нам свои байки:
   - Когда я ходил на "Пандоре" с кэптеном Дирксеном, был у нас  мозес  по
имени Ян. Теперь он  штурман  на  "Сибилле",  -  далее  следовала  длинная
вставка о жизненном пути вышеупомянутого  Яна.  -  Да,  так  вот,  значит,
кэптен Дирксен. Здоровенный был мужик,  с  окладистой  бородой  и  толстым
красным носом...
   И тут же разгоралась всеобщая дискуссия о красных носах вообще,  об  их
происхождении (то ли от ветра, то ли от кюммеля) и  обо  всех  знакомых  с
красными или синими носами.
   Биллем терпеливо выжидал, не ввязываясь в споры. Он знал, что слушатели
от него все равно никуда не денутся. До ближайшего порта по  меньшей  мере
дней семьдесят...
   А работа шла меж тем своим чередом.  Не  то  чтобы  очень  быстро  (бог
карает за безделье, а насчет спешки ни в одном писании ничего не сказано),
зато непрерывно,  не  говоря  уже  о  добротности  исполнения.  Главное  -
качество.  Я  совсем  уже  было  раскрыл  рот,  собираясь  высказать  свои
соображения по этому поводу, как со шканцев прогремел голос Вульфа:
   - Боцман, к повороту!
   - Олл хендз он дек! - пропел Фьете.
   Это относилось ко всем, включая кока и плотника.
   "Дора" шла левым галсом, все еще круто к ветру. Движения ее стали более
плавными и, как я ощущал, более приятными. Еще бы - за эти дни я  научился
крепко стоять на своих  "морских  ногах".  Но  главное-то  было  совсем  в
другом. Главное было в том, что мы вышли наконец из канала  и  нас  качала
теперь на своей широкой груди открытая Атлантика. Бушприт мерно  вздымался
и опускался, мириады брызг и клочья белой  пены  взлетали  выше  полубака.
Ветер дул так, что мы могли нести почти все паруса.  Но  вот  ветер  начал
заходить нам навстречу, и капитан Вульф решил пойти другим галсом. Держать
нос по ветру, не терять впустую ни единой мили - в этом и состоит  главная
доблесть высокого искусства хождения под  парусами.  Корабль  должен  идти
так, чтобы его нос всегда был направлен как можно ближе к намеченной цели.
Для  команды  это  означает  более  частые  маневры  парусами,   чем   при
судовождении но методу: "Не спеши ворочать, авось  ветер  снова  зайдет  с
прежних румбов".
   "Дора" резала штевнем голубые волны Атлантики. На дворе  уже  вроде  бы
был апрель. В Эльмсхорне над маленькой нашей верфью лились,  поди,  сейчас
холодные дожди. Здесь же, на "Доре", мы складывали в рундуки  одну  теплую
вещь за другой. Судя по всему, нам предстояло еще спуститься много  южнее.
До каких широт, мы, естественно, не знали, как не знали и точных дат.  Это
было уже заботой офицеров.
   Каждый полдень Вульф и Янсен торжественно выходили  на  шканцы.  Каждый
держал в руке секстан. Незадолго до подъема Солнца в свою наивысшую  точку
оба начинали измерять  угол  между  ним  и  горизонтом.  На  пятнадцать  -
двадцать минут все на корабле замирали в благоговейном оцепенении. В  один
из первых дней после морской болезни я работал в своей  мастерской.  Вдруг
отворилась дверь, и ворвался Фьете:
   - Эй, Ханнес, замри. Мы ловим Солнце!
   А я и рот разинул. Довольно глуповато я, наверное,  выглядел  в  первые
дни своей моряцкой службы. Фьете чуть  не  взашей  вытолкал  меня  наверх.
Команда собралась на баке и тихонько  трудилась  над  какой-то  такелажной
снастью. Прямо на шканцы никто не пялился, но краешком глаза каждый  косил
на наших офицеров, колдовавших над чем-то возле релинга. Время от  времени
то один, то другой, а то и оба разом подносили к глазам  какой-то  похожий
на подзорную трубу предмет - ловили Солнце.
   Фьете свистящим  шепотком  рассказал  мне,  что  за  штука  этот  самый
секстан. Впрочем, как с ним работать, боцман и сам  толком  не  знал.  Это
была тайна шканцев, тех, кто учился в морских школах в Гамбурге и Бремене.
   Потом капитан со штурманом ушли. Вульф скрылся  в  своей  каюте.  Янсен
ушел в штурманскую рубку. Сквозь стекло было видно, как усердно он орудует
карандашом, листая какие-то толстые книги. Команда снова  занялась  своими
повседневными делами. А тут, глядь-поглядь,  и  "Бери  ложку,  бери  бак!"
засвистали. Юнги вышли с камбуза с большим котлом снеди, и мы поспешили на
обед. Матросы ели в кубрике, мы с Фьете вкушали свой гороховый суп у  меня
в мастерской. Разница  в  рангах  именно  в  этой  области  подчеркивалась
особенно старательно. Однако законный  свой  обеденный  перерыв  Фьете  до
конца никогда не использовал. Покончив с едой, он тут же спешил на палубу,
чтобы позаботиться о подмене рулевого.
   Офицеры питались в своей крохотной  кают-компании.  Кок  обслуживал  их
самолично. Однако до этого они должны были еще определить место "Доры".
   Стоило Янсену, облегченно вздохнув, отложить в  сторону  свои  книги  и
записи, как сейчас же появлялся из своей святая святых и герр  капитан,  и
тоже с записями в руках. Оба сравнивали свои результаты. При  этом  голоса
их порой так повышались, что рулевому и уши навострять было ни к чему.  Но
потом они всегда приходили к соглашению. Янсен старательно делал прокладку
на морской карте и записывал координаты "Доры" в вахтенный  журнал.  Потом
оба выходили из штурманской рубки, и наступало мгновение,  которого  мы  с
нетерпением ожидали весь обед. Если лица у них были довольные и радостные,
значит, прошли мы  за  сутки  прилично.  Ну,  а  случись,  что  вышли  они
насупленные и расстроенные, тут уж мы знали, что дела наши неважны и  идем
мы с запозданием.
   Здесь следует заметить,  что  для  обеспечения  хода  и  курса  к  цели
паруснику всегда необходимы две вещи: во-первых, ветер подходящей силы  и,
во-вторых, ветер с подходящих румбов. Капитан Вульф бывал  доволен  только
когда совпадали и сила, и румбы. Парни с бака могли судить только  о  силе
ветра, о его направлении, относительно нашего счислимого курса  мы  ничего
не знали. Столь же мало было известно нам и  о  месте  корабля.  Офицерам,
поди, и во сне не снилось, чтобы  сообщить  команде  о  чем-нибудь,  кроме
пересечения экватора да огибания мыса Горн.
   Впрочем, большинству матросов  было  совершенно  безразлично,  где  они
сейчас находятся. Однако всех на "Доре" очень волновало, сколько мы прошли
за сутки, потому что все парусники на пути к западному  побережью  Америки
вечно соревновались друг с другом,  кто  скорее  одолеет  это  расстояние.
Офицеры получали за это от компаний премии, а  команды  задавались  своими
кораблями перед другими матросами. "Дора" и Вульф  были  парой,  обещавшей
хорошую скорость. Отсюда и всеобщий интерес.
   Судя по лицам обитателей шканцев, виды наши на будущее  были  вовсе  не
плохи. Вульф и Янсен спустились в кают-компанию.  Вслед  за  ними  шмыгнул
туда и кок.  На  большом  подносе  курилась  паром  фарфоровая  супница  с
гороховым или каким другим супом. Рядом с ней, прикрытое  белой  салфеткой
стояло то, что положено только офицерам. Об этом экстра-рационе в  кубрике
часами строили самые разные догадки. Каждый матрос клал под белую салфетку
свое излюбленное блюдо, главным образом кушанья  домашнего  приготовления,
памятные по юным годам.
   Однако на еду и нам обижаться не приходилось. Каждый день фунт говядины
или три четверти фунта свинины да еще фунт хлеба и сколько хочешь  гороха,
бобов или перловки. Мой друг доктор Мартенс рассказал мне недавно,  что  в
пище важно не только  количество,  но  и  разнообразие.  Наверное,  я  это
чувствовал еще и тогда, потому что,  заделавшись  капитаном,  я  попытался
было изменить на своем корабле вековечное меню: горох, бобы,  перловка  (и
клецки по четвергам). Через неделю  ко  мне  пришел  кок  и  сообщил,  что
команда грозится отдубасить его, если он не будет варить, что положено, то
есть мясо с горохом в понедельник, мясо с бобами во вторник и так далее. А
ведь готовил-то он не просто  как-нибудь,  а  по  книге  "Здоровая  пища",
которую я купил специально для него в Сан-Франциско. И еда обходилась  мне
дороже, чем обычный корабельный  кошт.  Мы  вышвырнули  книгу  за  борт  и
вернулись к кулинарным изделиям,  полюбившимся  мореходам  еще  со  времен
Колумба.
   И ко мне с тех пор кок являлся  тоже  с  подносом,  на  котором  стояла
специальная тарелочка под белой салфеткой.
   Я частенько раздумываю, как трудно бывает втолковать другим людям,  что
они могут жить лучше. "Нет уж, не для нас все  это!"  А  ведь  солнышко-то
светит одно для всех, и ветер дует тоже  для  всех.  Не  всем  только  это
одинаково на пользу. Я предлагал своим английским матросам "деликатесы", а
они их отвергали. Но вот добыть эти самые "капитанские деликатесы" в виде,
так сказать, дополнительного пайка, на это матросы были куда как  горазды.
Стоило коку выйти с камбуза, не заперев за собой дверь, как тут  же  возле
мешка с сахаром или бочки с мармеладом оказывались охочие люди.  Камбузная
дверь располагалась так, что вахтенный офицер ее со своего места видеть не
мог. Поэтому "разбой" у нас процветал. Обворовать кока - это не только  не
считалось зазорным, но даже превращалось во время  рейсов  в  своеобразный
спорт. И это на парусниках,  где,  к  слову  сказать,  никто  свои  личные
пожитки сроду не запирал. Покажись, к примеру, в кубрике  новый  матрос  с
запертым сундучком, аборигены первым делом задали бы ему хорошую трепку, а
потом вышвырнули бы вон. В этом и состояла разница в воспитании  людей  на
торговом флоте и на военном. На торговом приятели устраивали взбучку тому,
кто запирает свое добро, а на военном - начальство карало  тех,  кто  свое
добро не запирает. Потому и воровали друг у дружки  только  на  флоте  его
величества кайзера. Но  слямзить  у  кока  лакомый  кусочек  -  разве  это
воровство? Никто, кроме самого кока, так и не думал. Ему-то,  бедолаге,  в
расходе продуктов приходилось отчитываться перед штурманом. Вот и  запирал
он всегда свою дверь, и притом самым тщательным  образом.  Однако  матроса
перехитрить  -  дело  безнадежное:  наши  умельцы  тут  же  изготовили  из
проволоки отмычки.
   Кок (звали его Симон), понятно, вскоре разобрался в этой игре. Как-то в
полдень он вышел из камбуза с подносом, на котором аппетитно дымились  две
глубокие миски. Едва он спустился по трапу к  кают-компании,  двое  парней
скользнули в незапертую дверь и принялись черпать ложками мармелад. Тут-то
и застукал их  Симон,  быстро  воротившийся  назад,  да  еще  и  с  полным
подносом. Оба "спортсмена" тут же пошли в лобовую атаку, пытаясь пробиться
к дверям. Боевые потери? Пара-другая тумаков, да по шее разок, и всего-то.
Так считали  парни.  Однако  просчитались.  Симон  же  все  скалькулировал
правильно. В рукопашной он явно оказался бы в проигрыше.  Поэтому  первому
из атакующих он хладнокровно вывалил на голову содержимое одной из  мисок.
Ошпаренный гороховым супом матросик, понятно, тут  же  отпрянул,  едва  не
сбив с ног напарника. С быстротой  молнии  кок  вытряхнул  другую  большую
миску на голову второго мазурика. Пока  они  пытались  очистить  глаза  от
липкой гороховой каши, Симон, пользуясь их беззащитностью, схватил горячую
кочергу, отвесил ею каждому хорошего леща пониже поясницы и вытолкал обоих
пинками на палубу.
   На шум сражения и вопли побежденных мигом сбежалась вся команда.
   - Воды, - скомандовал боцман. Мы  тут  же  зачерпнули  несколько  ведер
океанской водицы, лекарь Фьете принялся поливать незадачливых похитителей,
покуда не промыл им глаза и уши, продезинфицировав заодно  "огнестрельные"
и "рубленые" раны. Фьете, как и все остальные,  прекрасно  знал,  конечно,
что произошло. Однако, кроме промывки, никаких  других  мер  к  виновникам
инцидента не принял. С обоих и так ручьями бежала вода. А тут  еще  и  кок
мимо прошествовал. На подносе он нес фарфоровую миску, а рядом с ней,  под
белой салфеткой, офицерский экстра-харч. У обоих грешников саднили и  ныли
все рубцы и ожоги (морская вода на раны - не хуже йода),  но  против  кока
они выступать больше и не пытались. Они свое получили,  и  теперь  с  этим
было покончено. А зло таить у моряков не принято.
   Впредь, уходя с камбуза, кок всегда оставлял дверь открытой.  Честность
восторжествовала.



        9

   <b>Пассат. "Бежит!" Дождь. Рыболовы. Маленький бунтик</b>

   Чем дальше мы шли к зюйду, тем неустойчивее  становился  ветер.  Целыми
днями мы не знали покоя: ставили паруса, брали рифы, делали повороты,  шли
галсами - и все это одно за другим, и опять, и снова.  Вульф  цеплялся  за
каждую возможность проскочить вперед. В конце концов однажды  утром  ветер
совсем скис.
   Янсен и Вульф беспокойно бегали взад-вперед по шканцам.
   - Должен же он прийти, - говорил капитан.
   - Конечно, должен, - вторил ему штурман.
   И он пришел.
   Первыми  едва  заметный  норд-остовый  пассат  ощутили  косые   паруса.
Заплескалась волна под штевнем. Позади  корабля  возник  пузырчатый  след.
"Дора" слегка накренилась. Все паруса приняли ветер. Несколько минут  -  и
только что беспомощный, как деревяшка на ряби,  корабль  ожил,  исполнился
силы и гордо пошел, не пошел - полетел по бескрайнему морю. Вульф приказал
форсировать парусами. Все, что "Дора"  могла  нести,  стояло  на  трех  ее
мачтах. Теперь пассат задул уже в полную силу. Синее море украсилось белым
плюмажем. Волна под штевнем "Доры" давно  уже  не  плескалась  и  даже  не
клокотала - она пела ликующую песню.
   - Бежит! - сказал Вульф.
   - Бежит! - отозвался Янсен.
   Фьете бросил лаг.
   - Внимание - нуль!
   Посыпался песок в старинных песочных часах.  Четырнадцать  секунд  -  и
верхняя склянка пуста до последней песчинки.
   - Внимание - стоп!
   Фьете выбрал мокрый лаглинь и подсчитал навязанные на нем узлы.
   - Девять узлов, - доложил он на шканцы.
   Довольный Вульф возился с картой в штурманской рубке. Янсен спустился и
наметил нам с Фьете работу на последующие недели. Впереди  нам  предстояло
обогнуть мыс Горн, и зону пассатов надо было использовать  для  подготовки
корабля к этому ответственному моменту.
   Несколько дней мы прокувыркались на такелаже. Я  прощупал  свайкой  все
деревянные части. Под слоем краски отдельные места на реях подгнили. Фьете
снова выделил в мое  распоряжение  нескольких  опытных  матросов,  которые
помогали мне снимать тяжелые рангоутные дерева и осторожно спускать их  на
палубу. Это была опасная, но очень интересная работа.
   Прежде всего мы снимали паруса с попорченных реев. За время плавания  я
привык уже переходить по пертам до  самого  нока  рея.  Сейчас,  в  теплом
пассате, это было даже приятно. Под нами как на  ладони  была  вся  палуба
"Доры". Вот Симон вышел из камбуза,  спешит  опростать  за  борт  мусорное
ведро.  А  ну-ка,  плюнем  ему  на  лысину.  Я,  конечно,  был   достойным
корабельным  плотником,  но  от  роду-то  атом)  достойному   было   всего
девятнадцать. Подхваченный ветром плевок улетел далеко в  море.  Вместе  с
реями мы чертили в воздухе огромные круги. Любое  движение  "Доры"  здесь,
наверху, многократно усиливалось. Но сияло солнце, синело море, дул теплый
ветер, бурлила кровь в жилах, и мы не замечали, как тяжела и  опасна  наша
работа. Моряцкая мудрость гласит: одна рука  для  корабля,  другая  -  для
матроса. На самом же деле на мачте одной рукой  не  очень-то  поработаешь,
так что ту, которую для себя, тоже приходится пускать в дело.  Попробуй-ка
одной рукой закатать огромный жесткий  парус:  тут  уж  не  только  обеими
руками, но еще и спиной работать приходится. В конце  концов  мы  свернули
тяжелый парус в толстую колбасу, обвязали его тросом и  медленно  спустили
на талях на палубу.
   Теперь началась самая опасная часть работы. Мы  подхватили  рей  добрым
десятком  талей.  Потом  Фьете  выбил  железные   нагели,   которыми   рей
соединяется с мачтой. И сразу все движения корабля  стали  очень  ощутимы.
Дерево весом в тонну начало раскачиваться в такт качке. На талях  работала
вся команда до единого. Мы с  Фьете  стояли  возле  мачты  и  дирижировали
спуском. Несколько раз рей с треском наваливался  на  мачту,  цеплялся  за
выбленки [тонкие тросы, навязанные поперек  вант  и  образующие  вместе  с
вантами как бы веревочную лестницу для  исхода  на  мачты  и  реи].  А  мы
медленно, но верно продолжали свое дело, и вот уже левый  нок  строптивого
рея уперся в палубу, правый же все еще рискованно покачивался  над  нашими
головами. Но вот и он пошел вниз. Сноровистые руки  накрепко  принайтовили
рей к палубе. Я сразу приступил к детальному осмотру. Возле оковок  дерево
изрядно раструхлявилось. Я аккуратно вытесал топором подгнившие  места.  С
палубы спустился кэптен Вульф.
   - Да, долго бы он не продержался. - Вульф озабоченно взглянул вверх.  -
Фосс, в этот раз нам  придется  огибать  мыс  Горн  осенью,  почти  зимой.
Поэтому делайте все с особой тщательностью.
   Я озабоченно посмотрел на Вульфа:
   - Но, кэптен, ведь сейчас-то весна!
   Вульф пощипал бородку, но не засмеялся, за что я  ему  и  по  сей  день
благодарен.
   - Когда у нас в северном полушарии весна, в южных широтах - осень.
   Я оторопел. Об этом учитель Ниссен  нам  не  рассказывал.  Вульф  снова
пощипал бородку.
   - Не ломайте зря голову, подумайте лучше о том, что у  мыса  нам  может
прийтись туговато. Проверьте все еще раз.
   А пассат гнал "Дору" все дальше и дальше. Ночью мы спали на палубе. Над
горизонтом вставали новые звезды, большие и яркие. У каждого из  нас  было
такое чувство, будто нам что-то подарили. И жизнь казалась прекрасной.
   К сожалению - или к счастью, - ничто на свете не вечно, и  норд-остовый
пассат тоже... Дул бы себе да дул до скончания века,  а  он  возьми  да  и
прекратись. В экваториальной зоне  ветер  стал  неустойчивым  и  постоянно
менял направление. Янсен и Вульф снова мучили вахты парусными маневрами.
   В полдень, после ловли Солнца, которое  смотрело  теперь  нам  прямо  в
макушки, вид у обоих был очень недовольный. Янсен даже сплюнул с досадой в
кильватерную струю.
   Да и для нас работа на мачтах и с новыми парусами тоже была  отнюдь  не
потехой. Воздух был горячий и влажный. В палубных швах  кипела  смола.  На
горизонте постоянно кучились  полыхавшие  зарницами  темные  тучи,  но  ни
ветра, ни дождя не было. А дождь нам так был нужен! Бочки с водой  пустели
одна за другой. Всякий раз, принимая мой доклад, Янсен кивал:
   - На экваторе запасемся свежей водой.
   Спрашивать его, каким образом,  я  не  отваживался,  как  и  не  посмел
уточнить у Вульфа насчет весны  и  осени.  О  вещах,  выходящих  за  рамки
нормального корабельного обихода, офицеры с командой не беседуют.
   Так или иначе, но последняя наша вода в цистерне воняла уже как  свиной
корм в отцовском хлеву.
   - Думаю, что на сей раз получится, - сказал Вульф Янсену,  когда  после
обеда снова наползло темное облако. -  Прикажите  приготовиться  к  приему
воды.
   Янсен немедленно начал распоряжаться.  В  метре  над  палубой  натянули
старый парус с дырой посередине. Под дырой поставили большую бочку.  Рядом
стояли наготове ведра и прочие емкости.
   Вульф  хорошо  разбирался  в  погоде.  Едва  мы  успели  приготовиться,
началось светопреставление.  Вода  прямо-таки  валилась  с  неба.  Никаких
дождевых капель не было и в помине. Вниз падала тепловатая водяная  масса.
С паруса вода толстой струей била в бочку. Несколько минут  -  и  она  уже
наполнилась. "Матушке бы моей такой  дождичек",  -  с  тоской  подумал  я,
вспомнив жиденькую струйку, стекавшую в нашу домашнюю  бочку  из  дождевой
трубы.
   - Получить мыло у кока! - крикнул Фьете сквозь шум дождя. Симон стоял в
проеме камбузной двери с ведром  и  черпал  оттуда  каждому  по  пригоршне
жидкого зеленого мыла.  Руки  сразу  запузырились  пеной.  Я  натер  мылом
голову. Пена тут же побежала по всему телу. Одежка полетела прочь, а мы  с
восторгом принялись скоблиться с головы  до  ног.  Неделями  мы  умывались
соленой водой, а если и случалось раздобыть пресную, то не  более  чем  по
пол-литра на брата. Теперь мы утопали в изобилии.
   Дождь кончился, как и начался, разом, словно выключился. Из-за  облаков
вышло  пронзительное  солнце  и  уставилось  изумленно  на  десяток  голых
моряков, отжимающих свои штаны. Через несколько минут от палубы пошел  пар
- это она сохла. Мокрые парусиновые штаны приятно холодили ноги, но,  увы,
недолго: вскоре безжалостное солнце вытянуло влагу и из них.
   Я заткнул полную бочку, и парни откатили ее в сторону. На смену  ей  мы
тут же приготовили новую, чтобы не упустить следующий дождевой шквал. Небо
отнеслось к нам с пониманием. Через несколько часов  разразился  очередной
ливень. Когда он кончился, на  всех  снастях  развевались  наши  рубахи  и
подштанники,  дождавшиеся  наконец  стирки  после  холодного   Английского
канала.
   "Дора"  медленно  скользила  дальше.  Янсен  приказал  развернуть  нашу
походную кузницу. До самого обеда он  что-то  ковал,  да  так,  что  искры
сыпались, а на палубе, к  глубокому  негодованию  Фьете,  выгорали  черные
точки. К полудню  работа  закончилась:  в  руках  у  Янсена  блестели  два
роскошных гарпунных наконечника и большой крюк для ловли акул.
   Я набил наконечники на две метровой длины рукоятки,  и  Янсен  забросил
свой акулий крюк с кормы. На откованный до  ножевой  остроты  и  тщательно
отполированный крючок  он  насадил  кусок  мяса,  выделенный,  хотя  и  со
скрежетом зубовным, скупердяем Симоном.
   С гарпуном Янсен лег в сетку под бушпритом. Уже с неделю вокруг корабля
резвилась целая дельфинья школа.  Морские  свиньи,  как  мы  их  называли,
сплывались сюда с огромной скоростью откуда-то  из  бесконечных  просторов
Мирового океана. Их блестящие тела,  словно  веретена,  так  и  крутились,
вздымаясь над синей водой. Следуя какому-то таинственному  ритму,  они  то
выныривали один за другим, то снова уходили на глубину. Они четко  держали
строй, будто плыли в своеобразном военном ордере. Издали казалось, что это
вьется  кольцами  гигантский  морской  змей.  Возле   корабля   строй   их
рассыпался. Каждое животное плыло и прыгало,  как  ему  заблагорассудится.
Больше всего нравилось дельфинам перепрыгивать через  волны,  расходящиеся
от  нашего  штевня.  Держались  они  рядом  с  нами  без  всяких   усилий,
безразлично, шла ли "Дора" полным ходом или нет.
   Итак, Янсен лежал в  сетке  под  бушпритом  и  выжидал,  когда  дельфин
попробует перемахнуть через волну, так и клокотавшую под штевнем. Вытащить
на борт загарпуненную или пойманную на удочку большую рыбу мы могли только
на самом малом ходу. При свежем ветре поток сейчас же  сорвал  бы  рыбу  с
крючка.
   Ждать Янсену пришлось недолго. Вскоре в некотором отдалении от  нас  на
тихой воде показалась большая дельфинья стая. Я стоял у  бушприта.  Передо
мной лежал свернутый в бухту линь, к которому был привязан гарпун  Янсена.
Вот первый  дельфин  вынырнул  из-под  штевня.  Янсен  замахнулся,  крепко
держась левой рукой за фор-стеньштаг, чтобы  бросок  был  сильнее.  Гарпун
сверкнул на солнце и чуть не по самую рукоятку вошел в дельфинью спину.
   - Крепи! - крикнул Янсен.
   Я мигом обмотал конец линя вокруг битенга, чтобы  спасающееся  бегством
животное не ушло вместе с гарпуном. И вовремя - линь дернулся из моих  рук
с такой силой, что ожег кожу на ладонях. Потом он натянулся,  как  струна,
но порвать его дельфину было не под силу. С гарпуна бы не сорвался,  тогда
он - наш.
   Меж  тем  Янсен  выкарабкался  из  сетки  и  принялся  с  моей  помощью
вытягивать добычу. Вокруг нас собрался весь экипаж,  исключая  капитана  и
рулевого. Фьете торопливо ладил второй линь с петлей на конце. От борьбы и
потери крови дельфин несколько обессилел, и  мы  подтянули  его  к  самому
борту. Боцман попытался было набросить  на  него  петлю,  но  промахнулся.
Однако с третьей попытки это ему все же удалось. Петля  крепко  затянулась
возле самого хвостового плавника.
   Линь быстро завели в блок.
   - Вира помалу!
   Дельфин завис над палубой хвостом кверху. Янсен еще раз с силой надавил
на гарпун. Симон стукнул гандшпугом [гандшпуг - длинный брус  из  твердого
дерева,  служащий  для  вращения  ручных  шпилей  при  работе  с  большими
тяжестями]  по  дельфиньей  голове.  Несколько  капель  крови   упали   на
выдраенную добела палубу. Мы стояли вокруг огромной, больше  человеческого
роста,  туши.  Охотничий  азарт  остыл,  и  нам  стало  жалко  несчастного
дельфина. Может, это  именно  он  уже  несколько  недель  резвился  вокруг
"Доры", а мы радовались его прыжкам. Ведь он со своими приятелями такой же
пахарь моря, как и мы. Да и людей он не жрет. Висит вот теперь на  рее,  и
жалко его, бедолагу.
   - Кок, сегодня на обед рыбьи котлеты, - сказал Янсен и, упершись  ногой
в раскачивающуюся тушу, выдернул гарпун. Команда молча стояла вокруг.
   К полудню с камбуза понеслись  дразнящие  запахи,  от  которых  у  меня
потекли слюнки, думаю, что  и  у  остальных  парней  тоже.  Сострадание  к
дельфину давно позабылось.  Мальчишкой,  когда  кололи  свинью,  я  всегда
крепко держал ее за хвост, и, как ни жаль мне было нашу свинью, которую мы
заботливо откармливали целое лето, мечты о свежей колбаске и ветчине  были
сильнее сострадания. Точно так же обстояло дело и с дельфином.
   Однако возле кубрика собралась компания старых матросов, лица  их  были
сумрачны.
   - Не-е-е-т, мы ни за что не будем его есть...
   - Может, в нем - душа какого погибшего морячка...
   - И вообще нам сегодня положен гороховый суп с солониной.
   - Не будем есть!
   - Биллем, сходи поговори с капитаном.
   Меж тем подошло время ловить Солнце. Кэптен Вульф прохаживался  взад  и
вперед по подветренной стороне шканцев.  Биллем  и  пятеро  его  приятелей
замерли у трапа, почтительно взирая снизу вверх на капитана.
   - Ну, что случилось?
   Капитан