о, но удлинял рейс на сутки, и через острова Кардиган, где были и мели, и сильные течения, и подводные камни, способные распороть днище натолкнувшегося на них судна. И лоция не рекомендовала ночное плаванье в районе островов Кардиган. Нет, не запрещала, только не рекомендовала, но капитан обязан учитывать все рекомендации навигационных пособий. Он может не учитывать их в своих расчетах, полагаясь на свой опыт, на мастерство помощников и на иные привходящие моменты. Может... И до той поры, пока не случится непоправимое, никакого с капитана спроса. А непоправимое случилось. ...Тем, кто работает на море, известна его однообразность. Видевшему море с палубы пассажирского корабля слова эти могут показаться кощунственными, но для них море - праздник, а для нас - будни. И все-таки каждый рейс, хотя бы в один и тот же район промысла, отличается от предыдущего. Всегда обозначится деталь - отметина, по ней и запоминается очередной отрезок времени, проведенный в море. Однажды мы встретили на переходе брошенный командой голландский рудовоз. Он получил пробоину, вода стала поступать в машинное отделение. Команда спустила шлюпки и отбыла к берегу. А течь-то и прекратилась. Вот и болтался у Ютландского полуострова этот "Летучий голландец". Пока мое начальство судило да рядило, куда его отвести, подскочил рижский спасатель "Голиаф", подхватил "голландца" на буксир и отвел в Берген. Премию, конечно, получили рижане. Ну и бог с ними. Спасать - это их главная забота, за это они и жалованье получают... Потом команда говорила: "Это было в том рейсе, когда пароход-сироту повстречали..." Во время осенних штормов шестьдесят третьего года за борт смыло судового повара: за каким-то чертом подался из кормовой надстройки на полубак и не привязался при этом. Повара, правда, выловили - заметил вовремя вахтенный штурман, а боцман, обвязанный тросом, прыгнул за борт, но тем не менее неприятностей я имел по горло. Конечно, такой рейс запомнится надолго. Или был еще случай. Мы ушли от норд-оста к норвежскому берегу, а нас заподозрили в дурных намерениях: мол, селедку хотите в рыболовной зоне таскать. Подскочили катера береговой охраны, подняли было шум, но до скандала не дошло - отпустили с миром. Нет, в море двух одинаковых рейсов не бывает. А вот чем отличался последний?.. Суматошным отходом, пожалуй. На "Кальмаре" я делал уже третий рейс. Два подряд, потом встал на ремонт и остался на судне, чтоб самому за всем проследить да и дома побыть немного. В последнее время я все чаще замечал, как тяжко переносит Галка каждый мой выход на промысел, и решил побыть с ней те два месяца, что отвели по плану на ремонт "Кальмара". Из ремонта судно должно было выйти в начале июня. Но весной стал гореть план добычи рыбы, "сверху" надавили на ремонтников, ремонтники заавралили и вытолкнули нас на две недели раньше. Такое случается редко, скорее бывает наоборот, но вот же случилось... Едва мы встали после ремонта в рыбном порту, на судно стало поступать снабжение и повалили инспектора от разных отделов. Приходили моряки с направлениями из кадров, плановики строчили нам рейсовое задание, словом, вся контора лихорадочно снаряжала нас в море. Правда, не только "Кальмар" удостоился такой чести. Вместе с ним еще десяток траулеров в спешном порядке готовился к выходу на промысел. В эти дни я постоянно был на судне. Хотя у меня и трое помощников, а все же свой глаз - это свой глаз. Потом, в море, если чего не хватит, придется кусать локти. В последние два дня суматоха достигла апогея. Вручив старпому направления, двое матросов с ходу напились и завалились в каютах в лежку. А тут каждый человек на счету, команда принимает сетеснасти, продукты, робу, тросы, идет погрузка, всевозможные доделки после ремонта... Пьяниц я выгнал. Этих двух да еще по линии стармеха тоже одного алкаша... Жду замену из отдела кадров. Вместо замены приходит самый главный кадровик. - Олег Васильевич, возьми обратно. Они больше не будут. Ну прямо детский сад, честное слово! - Пьяниц, Иван Кириллыч, на судне не держу, ты меня знаешь... - Понимаешь, лето ведь. Все в отпуска рвутся, в резерве только "бичи" остались. Ну где я тебе непьющих возьму?! Бери этих. Как-нибудь перебейся до отхода, а в море ты с них стружку снимешь. Возьми, как друга прошу... Конечно, отношения с кадровиками - вопрос сложный, и ссориться резона нет. После беседы с пристрастием взял этих матросов. В море работать заставлю. Моториста стармех тоже простил. Загнал в машину и сам на контроль встал. В день отхода у меня не хватало одного матроса, тралмейстера, радиста, третьего механика, повара, и продукты еще не все завезли. Назначили выход на пятнадцать часов. К обеду ожидалась отходная комиссия, а до того начальник отдела кадров обещал прислать недостающих людей. В одиннадцать явился рыженький матросик, ростом не более полутора метров, по виду пятиклассник. Из документов значилось, что Роберт Винников, курсант второго курса Клайпедского мореходного училища, прибыл в нашу контору на практику и определен на "Кальмар" матросом второго класса. - Значит, на практику? - спросил я, скептически оглядывая его: скиснет парень на выборке сетных порядков. - Ага, - ответил Винников. - К вам. - Понятно, что ко мне, - сказал я. - Ну иди, располагайся. Возьми у боцмана робу и подключайся к работе. Скоро отход... В двенадцать часов старший механик Вася Пиница доложил, что прибыл третий механик. - Хорошо, Василий Пименович, - назвал я его по имени и отчеству, так как разговор был на палубе. - А как "молодец" твой? - Упирается в машине, - засмеялся "дед". - Я его на цепочку к двигателю приклепал... Веселый парень был Васька Пиница. Мы с ним в училище дружили, хоть он и с механического. Потом плавали вместе... В двенадцать часов тридцать минут произошло ЧП. Наш боцман Коля Задорожный не усмотрел: один из давешних "гастролеров" полез на соседний траулер, стоявший к нам лагом*, и ухнул в воду между бортами. (* Борт о борт.) Упал он удачно. Плавал в сизой от соляра воде и кричал: "Помогите!" Помогли ему, и вовремя. Едва успели спрятать вниз, как на причале показалось начальство... Заместитель начальника Тралфлота прошел со мной в каюту, остальные остались в салоне. - Вот что, Волков, надо отходить. - Да ведь у меня трех человек не хватает! Радиста, тралмейстера и кока... И продукты не все завезли. - Кока, Волков, мы привезли. Он к старпому пошел. - Да кок - ерунда! Бог с ним, с коком. Любой матрос приготовит не хуже этих дипломированных кашеваров. У меня радиста нет, понимаете, радиста! - Не ерепенься, Волков, не шуми. Забыл, что я сам капитан и больше твоего плавал? Знаю, что без радиста ты никуда не пойдешь. Будет у тебя и тралмейстер, будет и радист. Только завтра. А выйдешь сегодня. Мы утром еще доложили в Управление, что траулеры вышли в море... Смекаешь? - Значит, мне отойти от причала, пройти морским каналом, встать на внутреннем рейде Приморска и ждать катер с людьми? - Умница, Волков, именно так! Напишешь в журнале, что из-за вновь обнаруженных погрешностей магнитных компасов ждал девиатора, или свали на пограничников: не давали, мол, разрешения на выход, словом, придумай сам. А для них, - тут он ткнул пальцем в подволок каюты, - ты уже в море. Что там сутки - туда-сюда, натянешь на переходе... - А продукты? - Все доставим, голубчик. Ну пойдем в салон, да скомандуй людей собрать, скажу напутственное слово. Так мы и отошли. Галка пришла к самому отходу и на судно не заходила, не принято у нас с нею такое. Я сошел на берег и подошел к жене. Минут десять мы стояли молча, потом коротким путем, между штабелями бочек, вывел ее к проходной порта, поцеловал Галкины грустные глаза и вернулся на "Кальмар". До Приморского рейда добрались без приключений. Бросили якорь. Старпом Валерий Иванович Громов с боцманом обошли каюты, собрали по рундукам и загашникам непочатые бутылки с водкой и побросали их за борт. Среди новеньких, впервые идущих со мною в рейс, поднялся было галдеж, но Коля-боцман поднес поочередно к носу каждого из них мохнатый кулачище и предельно вежливо попросил объяснить, чем сия штуковина пахнет и годится ли в качестве флотской закуски. Может быть, это и в духе капитана Ларсена, но иного средства пресечь пьянство нет. Море же пьяных но любит. Словом, сутки на рейде мы простояли. Рыбачки мои отошли, а к вечеру другого дня прибыл катер. На нем привезли продукты, Севу Антонова - радиста и усатого дядьку, тралмейстера Конона Трофимовича Молодия, с год назад перебравшегося в наш бассейн из Керчи. Заместитель начальника по флоту слово свое сдержал. Ожидали мы только сутки. Теперь все для рейса получили и начальство выручили перед "верхами". "Кальмар" поднял якорь и вышел на промысел. ...По разработанному отделом добычи плану мы должны были попытать счастья вначале на Северном море. Говорили, что промысловая разведка обнаружила сельдь в старых квадратах, где никто уже и не рассчитывал взять рыбу. Если взглянуть на правую часть карты Северной Атлантики вниз от белого пятна Гренландии, то мимо иззубренного "лимона" Исландии взгляд не проскользнет. Потом смотрите южнее, не проглядите только пятнышко Фарерских островов. Еще ниже Шетландские и Оркнейские острова. Чуть западнее - Фарлендский архипелаг. Потом - Британия. Этот островной барьер отрезает от Атлантического океана два моря - Норвежское наверху и Северное - внизу. После войны наш флот освоил традиционные для других государств промыслы в Северном море. Сейчас с рыбой здесь не густо, приходится ходить повыше, в Норвежское море. На переход, конечно, уходит побольше времени. Тем интенсивнее работают рыбаки в районе промысла. Что труд рыбаков нелегок - знают все, это не требует доказательств. Нормальный рабочий день в океане - двенадцать часов. Подкидывают, правда, проценты за переработку, но не в этом суть... Главная проблема - нагрузка на психику. Теперь с рыбаками выходят в море экспедиции медиков. Изучают, измеряют, прикидывают. Одно из таких заключений мне довелось прочитать. Оказывается, на семидесятые сутки постоянного пребывания в море у некоторых членов экипажа начинаются функциональные расстройства психики. Один и тот же пейзаж, если безбрежную водную поверхность можно называть пейзажем, одни и те же люди, одна и та же работа... Вот и начинается "сдвиг по фазе". Люди становятся раздражительны, у некоторых развивается агрессивность, былые дружеские привязанности слабнут, возникают неожиданные вспышки беспричинного гнева у людей, отличающихся обычно миролюбивым характером, словом, долгое общение с морем сказывается. Разумеется, все это выражается по-разному, и я заметил, что, чем тоньше организована человеческая натура, тем труднее приспособиться ей к ритму интенсивного рыбацкого труда. Врачи утверждают: вся эта пакость наваливается на человека на семидесятые сутки. Рейсы же судов типа "средний рыболовный траулер", таких, как наш "Кальмар", продолжаются сто пять суток. Большие морозильные траулеры работают в Северной Атлантике сто двадцать дней. И это без захода в какой-либо порт. На юг, к Африке, правда, с заходом в Лас-Пальмас или Каса-Бланку рыбаки идут на полгода... Итак, мы шли в Северное море за атлантической сельдью. Атлантическая сельдь - самая многочисленная порода в сельдевом семействе. И больше всего добываем ее мы. Говорят, что в средние века европейские государства всерьез воевали из-за сельди. Уже тогда в районе Датских проливов в период осеннего хода рыбы собирались десятки тысяч рыбаков. И где-то я, не помню, читал, что римский папа Александр Третий в 1169 году определил: не возбраняется ловить сельдь даже в воскресенье и в прочие праздничные дни, мол, грехом это его святейшество считать не будет... Когда рассказал об этом ребятам, старпом Валера Громов сказал: - Чертов папа, до сих пор его указание действует... Это верно: ни праздников, ни воскресений у рыбаков в море не бывает: нужна селедка... А сельди становится все меньше и меньше. Однажды на моем траулере отправилась на промысел экспедиция. Во время рейса разговорился я с руководителем - крупным, как мне сказали в конторе, специалистом по сельдяным делам. - А что вы хотите, - сказал он, - интенсивность вылова растет... Не секрет, что норвежское стадо сельди уменьшается. Сократить добычу? Это, как вы сами понимаете, исключено. Поголовье взрослой сельди особенно снижается оттого, что норвежские рыбаки берут нерестовую, жирную и малую сельдь, годовичков берут - для тука. Потом значительное количество рыбы они вылавливают в своих фиордах. Заключение особой конвенции? В этом норвежцы не заинтересованы. Дайте, говорят, нам данные о том, что именно мы повинны в снижении поголовья. А поскольку получить эти данные норвежцы не жаждут, все остается по-прежнему. - Или другая деталь, - продолжал ученый. - В районе архипелагов Лафонтен и Вестенролен участок моря объявлен НАТО полигоном для испытания ракетного оружия. Это самые сельдяные места. Теперь путь нам туда перекрыт. А норвежцы ловят... Сельдь не выдерживает промыслового пресса. В пятидесятых годах мы были здесь одни, норвежцы ловили только у своего побережья. Тогда мы встречали сельдь в возрасте до двадцати пяти лет, а сейчас экземпляры в семнадцать-восемнадцать лет - редкое явление... Это все теория - на практике мы увеличивали порядки дрифтерных сетей, значит, матросам прибавлялось работы на их выборке, за косяками бегали из квадрата в квадрат, из Северного моря в Норвежское. Дрифтерный лов сельди довольно прост. Находим косяк рыбы и ложимся в дрейф над ним. С вечера начинаем вытравливать сетной порядок. От буя, выставленного нами, идет длинный трос. К нему прикрепляются сетки, одна за одной, образуя в воде забор длиною до двух миль. Выбросили сетки, и все, кроме вахты, заваливаются спать. Сельдь совершает суточную миграцию ночью. Она поднимается на поверхность из глубины, и тут ее ждет забор. Сельдь натыкается на сети и застревает в ячейках. Рано утром играют подъем всей команде: надо выбирать сетной порядок. Сети с помощью лебедки тянут на палубу, особая машинка трясет их, рыба падает, ее подбирают и укладывают в бочки, пересыпая солью. Бочки закатывают в трюм, чтобы сдать потом на плавбазу. Иногда, если база рядом, сельдь набирают навалом и сдают, как говорится, "свежьем". Вот и все, вот так и ловим. А еще ловят селедку тралом и кошельковым неводом. Но в тот рейс мы брали рыбу лишь дрифтерными сетями... Когда заштормило у юго-восточного побережья Исландии и неделю проплясали в изматывающем душу дрейфе "мурманчане" и "рижане", "эстонцы" и "калининградцы", с берега - им там виднее - примчалась депеша: "Поскольку подъемы в Норвежском незначительные, всем судам передвинуться в Северное море". Промразведка, дескать, что-то там обещает. А если есть у кого груз, то южнее Фарлендских островов ждет траулеры плавбаза. Третьим помощником шел со мной совсем зеленый парнишка из нашей мореходки. Делал он первый свой штурманский рейс, с непривычки терялся, бывало и знаки путал при исправлении и переводе румбов. Поэтому вахту стояли с ним вместе. Обычно вахту третьего штурмана, с восьми до двенадцати и с двадцати до ноля, так и называют "капитанской", или "детской"... Когда стемнело, третий штурман Сережа Колчев сказал мне, протягивая руку к горизонту: - Смотрите, Олег Васильевич, вроде самолет, вон огонек движется... Видите? - Вижу. Почему ты решил, что это самолет? - А движется он... - Ты бы лучше вправо посматривал, там скоро откроется маяк Норд-Унст. "Привяжемся" к нему и обойдем архипелаг с оста. - Слушаю, - сказал третий штурман. Мы надолго замолчали, но я-то видел, как он украдкой поглядывает на огонек, плывущий в небе на траверзе "Кальмара". Так вот, наверное, рождались легенды о знамениях сверху. Ну, Колчеву простительно, молодой еще штурман... А я тоже хорош... Смотрел на огонек и ломал голову: почему он меняет цвет от голубого до оранжевого? На самолет непохоже - огонь ведь один, но он движется, черт его побери, и это меня сбило с толку. Сережа осмелел и снова заговорил: - Вроде как преследует нас, а, товарищ капитан? Не получив ответа и расценив мое молчание как поощрение к беседе, Колчев продолжал: - А вдруг это пришельцы, Олег Васильевич? Космический корабль откуда-нибудь... Я читал, что именно так оно начинается... - Что начинается? - Ну, нашествие из космоса. Договорились. До борьбы миров договорились, А как Норд-Унст открылся, мой младший помощник не заметил. Тут я малость озлился, больше, правда, на самого себя, потому что решил, что в словах Сережи есть резон, и уже задумался над этим и вдруг неожиданно понял: странный огонек, меняющий цвет, не что иное, как Сириус, альфа созвездия Канис Мажор - Большого Пса, звезда номер сорок шесть - по Морскому астрономическому ежегоднику. "Ну и тип, - подумал я о себе, - дал мальчишке увлечь себя... Как не сообразил?" Действительно, рефракция или еще какой атмосферный эффект - вот движение огня и смутило меня. - Маяк, Сергей Христианович, открылся, - сказал я. - Будьте повнимательнее на вахте. Не следует отвлекаться. Возьмите пеленг Норд-Унста, "привяжитесь" к нему. Потом измерьте высоту сигнального огня марсианского фрегата и поищите его место на звездном глобусе. Когда Колчев вышел из штурманской рубки и, запинаясь, произнес: "Сириус это, Олег Васильевич...", признаюсь, я усмехнулся про себя. В педагогических целях следовало выступить перед юношей эдаким всевидцем, не знающим промахов капитаном. Таким, впрочем, и должен быть капитан, по крайней мере, все на корабле должны так о нем думать. Значит, разгадали мы тайну "пришельцев", миновали Норд-Унст, стали обходить с востока Фарлендские острова. Начались новые сутки, вахту принял второй помощник Володя Евсеев. Колчев, сделав запись в журнале, отправился спать, а "Кальмар", постукивая двигателем, продолжал идти своим курсом. Мне нравятся суда типа СРТ. Небольшие, верткие мореходные суденышки работают во всех наших морях. И через океан они ходят исправно, держатся против любой волны, хорошо "отыгрываются"* на ней. (* Это значит: удачно принимают удары моря, с наименьшим уроном для судна.) И была у "Кальмара" еще одна особенность: он хорошо слушался руля, на швартовках никогда не подводил меня, вовремя гасил инерцию, лихо осаживаясь у причала, когда я врубал задний ход. Мы понимали друг друга, он доверял мне, а я - ему. Во втором часу ночи Евсеев сказал: - Не спится, Васильич? Решил и со мной вахту отстоять? Володя - почти мой однокашник. Был уже капитаном, да попал в неприятность. С капитанов Володю сняли, а я взял его на "Кальмар" вторым. Сейчас я почувствовал некую обиду в тоне помощника. Не доверяешь, мол, а ведь я тоже капитан. Но мне на самом деле не спалось, может, предчувствие было какое... - Ночка хороша, - сказал я Евсееву, - а впрочем, ты вовремя подсказал. Пойду-ка выпью чайку в салоне и завалюсь до утра. Завтра к плавбазе выйдем. С этими словами, добавив "Доброй вахты", я стал спускаться с мостика. Вниз можно было пройти двумя путями: по внутреннему трапу и по скоб-трапу на переборке кормовой надстройки. Почему я выбрал второй путь - понятия не имею. Повернувшись спиной к морю, я ухватил руками поручни и нащупал ногой скобу трапа. Вот одна, вторая, третья... До четвертой коснуться не успел. Внезапно почувствовал, будто оглох, потом в ушах зазвенело и последним моим ощущением было, как разжимаются пальцы рук, охватившие поручни трапа. И потом долго висело надо мной малиновое солнце... Когда очнулся, то подумал, что, по всей вероятности, хватил меня на трапе удар, в беспамятстве упал в море, и теперь на "Кальмаре", сбиваясь с ног, ищут своего капитана. Но когда обернулся и увидел Денисова позади, То понял, что с "Кальмаром" случилось несчастье... В первый же день я расспросил Денисова, но мало чего добился. Он знал не больше моего. - На вахту я шел, капитан, - сказал он, - ну и вышел из носового кубрика... - Постой, - сказал я, - ведь это было уже в первом часу ночи, а тебе заступать с нуля. - Верно. Только Вася Пименов мне часик должен был, а потому стоять ему полагалось больше... Иду я, значит, по палубе, подошел к борту. Чуял, наверно... А за бортом вода светится, красиво так. Нагнулся я над планширом, любуюсь, значит. Чувствую, как "Кальмар" из-под меня рвануло, а сам я оказался в воде. Когда вынырнул, огляделся, кругом темно, тихо, звезды только. Я и поплыл куда глаза глядят, все надеялся, может, заметят с борта, повернут и вытащат. Плыл поэтому чуть-чуть, лишь бы на воде держаться. А когда обессилел, ноги вниз потянуло, тут и почувствовал под собой землю. Так и на остров этот выбрался, капитан. А потом и вас увидел... Если б Денисов мог сейчас свидетельствовать, то его показания ничего нового не добавили бы к моему рассказу. И он, и я могли оказаться за бортом по одной и той же причине: нас могло выбросить взрывом, и могли мы упасть за борт при столкновении траулера с рифами на полном ходу... -...Интересная история, - сказал следователь, - прямо Джек Лондон. Между прочим, любимый мой писатель. Я, знаете ли, тоже в юные годы мечтал о море, да вот не пришлось... Он развел руками. - И чем вы объясняете все это? - продолжал Прохазов деловым тоном. - Не знаю, - ответил я, - с первого дня ломаю голову... Конечно, кое-что прояснилось для меня в разговоре с Коллинзом, но ведь тот же Коллинз предупредил меня, что сделает все для сокрытия того, что произошло в действительности. А если это был организованный шантаж? Многие, может быть, не поймут меня, скажут, почему, мол, ты, Волков, не выложил всего сразу. А ведь я намеревался сделать это, но колебался, потому что и рапорту смотрителя маяка с мыса Норд-Унст, о котором говорил мне Коллинз, я тоже не верил до конца. Поэтому и не спешил, пытаясь еще раз - не для следователя, для себя - проследить последний путь "Кальмара". - Может, налетели на камни? - осторожно вставил следователь. - Нет, это исключено. На сдаче вахт в ноль часов я лично проверил счисление пути судна и обсервованное место*. Мы были в стороне от опасности. (* Координаты корабля, определенные навигационным (по береговым предметам) или астрономическим способами.) - Но в непосредственной близости к берегу? - Да, берег был относительно недалеко. - А вот в лоции говорится, что в тех местах действуют течения и плавать ночью у островов Кардиган, идти сквозь Фарлендский архипелаг южным проливом не рекомендуется. Что вы скажете по этому поводу, капитан? - Я торопился к плавбазе сдать рыбу... Разве вам неизвестно, что и у рыбаков существует план? - Э нет, так не пойдет, Олег Васильевич. Вы сердитесь, а это значит, вы не правы, - улыбаясь, сказал Прохазов. - Я ведь не поддеть вас хочу, а истину установить. Значит, допустим, что штурманская ошибка в данном случае места не имела. Что же еще? Могло иметь место столкновение судов? - неуверенно сказал он. - Нет, погода была отличная, и никаких огней перед этим мы не видели... - Да-да... - Следователь сочувственно покивал головой. - А если "Кальмар" налетел на плавающую мину? - спросил я Прохазова. Надо было сказать об угрозе мистера Коллинза раньше, но шантаж ловушкой, обещанной им, сдержал первый порыв рассказать следователю все. И это сразу изменило положение. А потом, когда следователь, сам того не зная, показал мне, как загнал меня в сети Коллинз, разговор о встрече с ним, Коллинзом, и о его угрозах был бы расценен следователем, да и всяким, наверно, на его месте, как попытка оправдаться любым способом. - Вы говорите, что шли у берега? - сказал Прохазов. - И населенные острова там поблизости есть? - Есть, - ответил я. - Взрыв мог быть услышан на островах? При хорошей погоде такой взрыв далеко, наверное, слышен? - Конечно. - Тогда читайте вот эту бумагу. Тут по-английски. Прочтете или дать перевод? - Не нужно. Я взял большой гербовый лист и прочитал официальный ответ администрации Фарлендских островов на запрос советского посольства. В письме сообщалось, что при опросе населения островов, находящихся в непосредственной близости от предполагаемого места гибели траулера "Кальмар", опрашиваемые все заявили, что никакого взрыва в ночь с двадцатого на двадцать первое июля сего года они не слышали... "Мистер Коллинз, - подумал я, - ваш козырь мне нечем крыть..." - Значит, и этот вариант отпадает, - сказал следователь. - У меня нет доказательств своей невиновности. "Хватит, - подумал я, - хватит с меня двадцати смертей и безумного моториста... Что бы ни произошло, кто бы ни был виноват, я был капитаном "Кальмара" и отвечал за их жизнь..." - Нет, - сказал я, - у меня нет доказательств своей невиновности... - А вы и не обязаны защищать себя, капитан Волков. Согласно презумпции невиновности... - Как вы сказали? - переспросил я. - Презумпция невиновности, - ответил следователь. - Буквально: предположение невиновности. Согласно этому никто не может считаться виновным, пока органы, на которые государством возложена функция поддержания обвинения, не докажут обратное. Коротко этот юридический принцип формулируется так: бремя обвинения лежит на обвинителе. Значит, все хлопоты, Волков, ложатся на нас. Впрочем, право защиты у вас всемерное, именно право защищать себя, но не обязанность... Понимаете? - Понимаю, - сказал я. - Презумпция невиновности... Значит, это она заставляет вас искать в этой истории обвиняющие меня моменты. Да... Мне трудно защищать себя, я ничего не могу объяснить, но и вам, по-видимому, будет нелегко... ГЛАВА СЕДЬМАЯ Наша Светка родилась, когда выпал мне сдвоенный рейс в Северном море. Так получилось: капитан сменной команды, направлявшейся к нам на плавбазе "Тунгус", неожиданно заболел. На попутном судне его отправили обратно, а я остался в море еще на сотню с лишним суток... Впервые мне довелось увидеть дочку, когда исполнилось ей полгода. Это был улыбчивый розовый человечек, сидящий в кроватке с погремушкой в руке. Светка смешно болтала свободной ручонкой, улыбалась и лепетала на непонятном птичьем языке. - Узнала, видишь, - сказала довольная Галка. - Кровь свою почуяла, верно... Я подошел к дочери. Странные чувства переполняли меня, горло перехватило, я протянул руки к Светке и прокашлялся. - Не кашляй на нее, - сказала Галка. - Доченька, это папа... Дочка, потянулась ко мне, и я взял ее на руки, теплый кусочек плоти от плоти моей... В тот рад я провел дома месяца полтора. Каждый день мы гуляли со Светкой в сквере, дома я рассказывал ей морские байки и пел курсантские песни. Галка пошла на работу, она переменилась, стала добрее, но и строже одновременно. Все свободное время возилась со Светкой, я предлагал жене оставить работу, но она слушать об этом не хотела, добилась дочке места в яслях и после моего ухода в море должна была носить Светку туда. А пока роль няньки отвели мне, и, кажется, роль эта для капитана Волкова вполне подходила. Я даже недоумевал, глядя со стороны на собственное рвение. Гуляя с дочкой, я часто размышлял о величайшем таинстве природы, именуемом "материнством". Нет на свете понятия более благородного, чем понятие Мать. Мне всегда казалось, что женщина, ожидающая ребенка, причисляется природой к избранным, святым, что ли... Когда Галка носила нашу дочь, я наблюдал за женой, смотрел в ее потемневшие, затуманенные глаза, будто видевшие нечто такое, что никогда не доступно мужчинам. Иногда ее губы трогала загадочная улыбка, словно она вспоминала одной ей известную истину, значительную и необыденную. Мне никогда не приходилось прежде задумываться, над существом отцовского чувства. И увидев впервые Светку, я с особой болью вновь ощутил детские годы, прожитые без отца... Когда окончилась война и в город стали возвращаться фронтовики, я часами бродил по станционному перрону, украдкой всматриваясь в лица солдат, увешанных орденами и медалями. Я искал среди них отца, хотя и знал, что его давно нет в живых. Я ждал чуда. Пусть письмо, которое написал нам Мирончук, пожелтевший от времени листок с полустертыми строчками, пусть оно рассказало нам правду. А вдруг... Во время войны дети рано взрослеют, и я знал, что раздавленные танками люди не воскресают. И все-таки едва ли не каждый день я уходил на железнодорожную станцию и ждал, ждал, ждал... Теперь вот я и сам отец. Я носил свою дочь на руках, и мне хотелось перенестись через годы, оказаться на миг в обличье так рано погибшего отца и его сердцем почувствовать то, что испытывал он, когда держал на руках меня. Когда я вспомнил об этом обо всем, мне подумалось вдруг, что вот ради Галки я не покинул моря. Но, может быть, я смог бы сделать это ради детей?.. В день отхода я уговорил Галку остаться дома. - Стесняешься моего вида, да? - полузло, полушутливо спросила она. - Потерпи... Вернешься из рейса, будет ребенку два с половиной месяца. Но тогда я вернулся через двести десять суток... С самого начала мы с Галкой ждали сына. Но родилась Светка, и я как-то забыл о том, что нам хотелось парня. С появлением Светки жизнь наша словно бы вошла в нормальную колею. До рождения дочки я все чаще и чаще замечал, как рыскает из стороны в сторону наша семейная ладья. Правда, тогда я не придавал этому значения, думал: вот будет ребенок, и все это у Галки пройдет. Сейчас понимаю, что дело было, видимо, не только в этом, но кто ж его знал, как оно обернется... Первый год совместной жизни пролетел незаметно. Сохранилось чувство новизны нашего с Галкой положения. Собственно, мы и не знали как следует друг друга и постепенно накапливали двустороннюю информацию. На следующий год мне пришлось долго стоять в ремонте, я часто бывал дома, хотя и возвращался поздно, так как получил должность старпома, а старпом на ремонте - словно цепной пес, разве что буквально не привязан к судну. Потом начался третий год. После двух рейсов этого года я стал капитаном и тут заметил, что Галка словно хочет сказать мне что-то и не решается. Я исподволь пытался расспросить: что, мол, мучает тебя. Но она отмалчивалась и лишь однажды неожиданно сказала: - Знаешь, Олег, мне не нравится, что ты надолго уходишь в море... - Это еще не надолго, - ответил я. - Бывают рейсы и по шесть месяцев. А в Африку иногда уходят и на девять. Галка промолчала. - Ты ведь знала, что я моряк... Ее молчание начинало раздражать меня, уж лучше б спорила, право. Но она молчала, а я все накручивал и накручивал новые аргументы, хотя их никто от меня не требовал. - Надо было выходить замуж за бухгалтера. Милое дело. Утром - на работу, в обед - домой. Службу окончил - с женой в кинишко. В субботу - на пикник. В праздник - по знакомым... Конечно, я знал, что с моим дипломом и на берегу найдется работа. Ведь сумел же Решевский ради Галки пойти преподавателем в мореходку... - Море меня кормит, - сказал я. - И не только меня. Миллионы людей кормит. И я буду ходить в море, пока хожу по земле. А в отношении бухгалтера ты подумай... Вот этого, про бухгалтера, говорить не стоило. Тут уж явно перегнул я палку. Но меня обозлило Галкино молчание. Начни она спорить - нашел бы иные слова, теплые и убедительные, и сумел бы успокоить жену. А тогда... Тогда Галка отвернулась, и я увидел вдруг, как вздрагивают ее плечи. Галка плакала редко. Каждый случай помню и сейчас: в день нашей свадьбы - до сих пор не знаю почему. Потом, когда уходил в море, оставляя ее ожидавшей Светку. И сегодня я увидел ее слезы здесь, в "Балтике", куда свела нас троих судьба. Вроде бы и крепкий я, кажется, парень, а женские слезы выбивают меня из меридиана. Готов тогда на все, только бы не видеть слез. И я чувствовал: Галка знает об этой моей слабости, может быть, потому и плакала так редко. Признаться, я был очень взбудоражен, когда вошел в "Балтику" и сел с ними за стол. Нет, речь тут шла не о голой ревности, хотя наверняка каждому мужчине не по себе, когда предпочитают другого. Хотелось спросить их, почему они не сделали этого раньше, когда я был рядом с ними, а ударили в то время, когда мне и так было нелегко... Я мысленно задал этот вопрос Решевскому и Галке, спросил их еще и еще, и вдруг меня кольнуло. "Ты ведь сам, - подумал я, - сам развязал им руки тем первым из колонии письмом, которое прислал Галке... Конечно, ты не думал, что так обернется, но ты ведь написал это. Сам написал..." И все-таки я едва не начал разговор, который должен был начаться и начала его ждали они тоже. Решевский и Галка. Уже приготовив первую фразу, я открыл было рот... И не произнес ни слова. Моей решимости хватило только на то, чтобы пригласить Галку танцевать. Тогда и появилась мысль, она появлялась в неоформившемся до конца виде еще там, в колонии, мысль о том, что и Галка имеет право предъявить мне счет за прошлую нашу жизнь. Колония наша считалась образцовой, по режиму была общей, то есть наиболее мягкой в нашей пенитенциарной системе. "Главное в наказании - не жестокость его, а неотвратимость" - это положение строго соблюдалось у нас, воспитатели - начальники отрядов, а особенно Игнатий Кузьмин Загладин, побуждали каждого из своих "подопечных" задуматься над тем, что привело его в колонию, как в условиях заключения искупить свою вину и какое место занять в жизни по выходе на свободу. И чем больше заключенные будут знать о мире, который существует за зоной, - считали работники колонии, - тем скорее будет достигнуто возвращение обществу этих людей исправившимися. Потому и поощрялось всемерно чтение, даже разрешалось выписывать некоторые периодические издания. Так вот в библиотеке колонии набрел я на "Историю философии" и решил познакомиться с наукой наук поближе. Для начала проштудировал "Историю философии", а потом стал читать все, что можно было раздобыть. Читал в хронологическом порядке, от Демокрита и Платона до статей с критикой экзистенциализма в журнале "Вопросы философии". Многое оставалось для меня непонятным, сказывалась недостаточная подготовленность, но кое-что запало в сознание. Еще со школьной скамьи, читая популярные книги по астрономии, я запомнил теорию Канта - Лапласа, теорию сотворения солнечной системы, и вот когда довелось мне взять в руки черные томики с философскими произведениями профессора Кенигсбергского университета, я почувствовал, будто встретился со знакомым. По-видимому, не случайно обратился я к философии. Все время, проведенное в колонии, я размышлял над проблемой соотношения вины и ответственности за совершенное преступление. С положениями теории уголовного права я был уже знаком и теперь в философских трудах различных мыслителей искал подтверждения сложившихся у меня взглядов на этот счет. Да, я знал, что главное не в тяжести наказания, а в неотвратимости его. Каждый должен знать, что нарушение им правовой нормы влечет неизбежное наказание по суду. И задача наших исправительных учреждений не в отмщении преступнику. Его нужно вернуть обществу исправившимся, новым человеком. Все это мне было известно, но случаи, в которых не было злого умысла, точнее, в которых наличествовал лишь косвенный умысел, когда человек "должен был предполагать, что его действия приведут к преступлению", - как должно регулироваться соотношение вины и ответственности в этих случаях? Жизнь порой подбрасывает такие казусы, что и опытные прокуроры хватаются за голову, пытаясь квалифицировать их по одной, или нескольким из двухсот с лишним статей Уголовного кодекса. В колонии, где разговоры на правовые темы естественны, я наслушался самых необычных историй, в которых действительно нелегко разобраться. Читая кантовскую "Метафизику нравственности", я узнал, что "наказание по суду... никогда не может быть для самого преступника или гражданского общества вообще только средством содействия какому-то другому благу: наказание лишь потому должно налагать на преступника, что он совершил преступление; ведь с человеком никогда нельзя обращаться лишь как со средством достижения цели другого (лица) и нельзя смешивать его с предметом вещного права, против чего его защищает его прирожденная личность, хотя он и может быть осужден на потерю личной собственности. Он должен быть признан подлежащим наказанию до того, как возникла мысль о том, что из этого наказания можно извлечь пользу для него самого или для его сограждан". Ну мы, положим, несмотря на изоляцию, материальную пользу обществу приносили. Все заключенные трудились и полностью отрабатывали свое содержание. Колония находилась на хозрасчете, работа заключенных давала неплохую прибыль, которая отчислялась в бюджет государства. Полагалась заработная плата и нам, но использовать в колонии мы могли лишь часть ее, остальное заключенный получал по выходе на свободу. Но я отвлекся. Я вспомнил о Канте потому, что знакомство с его "Метафизикой нравственности" поначалу подтвердило мои мысли о соотношении вины и ответственности, но затем вся окружающая жизнь, судьбы товарищей по несчастью, а попасть в колонию - всегда несчастье, даже если вина и умысел бесспорны, несчастье если и не для преступника, то для его близких, для общества, наконец, - так вот: близкое знакомство с этим новым для меня миром заставило меня переосмыслить то, что прежде казалось бесспорным. "Карающий закон, - писал Кант, - есть категорический императив, и горе тому, кто в изворотах учения о счастье пытается найти нечто такое, что избавило бы его от кары или хотя бы от какой-то части ее согласно девизу фарисеев: "Пусть лучше умрет один, чем погибнет весь народ"; ведь если исчезнет справедливость, жизнь людей на земле уже не будет иметь никакой ценности". Неплохо сказано - о ценности жизни людей на земле, и я часто спрашивал себя, а как же быть со мной? Суд определил мне наказание в восемь лет лишения свободы. Я признан виновным в гибели судна. Гибель судна привела к смерти двадцати человек. Следовательно, мною отняты их жизни. Тут уж Кант беспощаден. "Здесь нет никакого суррогата для удовлетворения справедливости, - говорит он. - Сколько есть преступников, совершивших убийство, или приказавших его совершить, или содействовавших ему, столько же должно умереть; этого требует справедливость как идея судебной власти..." "Если он убил, то должен умереть" - таков беспощадный тезис Канта. Значит, мне должно принять смерть двадцать раз. Двадцать раз я должен умереть... А я продолжал жить. Мне было трудно, но я продолжал жить. Вина моя была обозначена в приговоре, вина была косвенной, но самый суровый приговор я вынес себе сам... Мне никогда не забыть того, что произошло у островов Кардиган. Пусть впоследствии дело мое было пересмотрено и приговор суда отменен по вновь открывшимся обстоятельствам. Пусть! С меня сняли обвинения, считавшиеся в свое время бесспорными для всех. Ну и что же?! Куда мне самому деваться от того факта, что не существовало больше ни "Кальмара", ни его экипажа? И я мучительно, снова и снова продумывал каждый свой шаг в те часы перед взрывом, восстанавливал в памяти карту архипелага с проложенным мною через северный проход курсом, клял себя за то, что не пошел южным проливом. Случайность? Наверное... Долгие годы моталась рогатая смерть на длинном минрепе*. Разъедаемый морской солью трос лопнул однажды, мина всплыла, и теперь жертвой мог стать тот, чей путь скрестился бы с ее путем, определяемым ветром, волнением и морскими течениями. (* Трос, на котором удерживается подводная мина.) Но о мине знали немногие. И они находились за пределами нашего государства. А остальное - молчание, принудительно созданное мистером Коллинзом. Да, мистер Коллинз блестяще провел свою партию, и только Мирончук перепутал Коллинзу карты. Но все это произошло потом, много месяцев спустя, а сейчас я сидел перед следователем прокуратуры и мысленно повторял тот последний рейс. И то сказать, ведь надо нам было пройти мимо злополучной мины в стороне всего на ширину корпуса судна. Конечно, я понимал, что никто не мог предвидеть рокового исхода, никто не мог угадать, что смерть затаилась на нашем курсе, но от понимания этого мне не становилось легче. И я начинал сомневаться в своем праве быть капитаном, если не оказалось у меня этого шестого чувства приближения к опасности, которое так отличает старых моряков. Можно прекрасно знать навигацию, мореходную астрономию, лоцию, уметь рассчитать плаванье по дуге большого круга - эти знания еще не делают тебя капитаном... Несчастья не приходят к человеку в одиночку. Я был на берегу, готовился к рейсу, когда моя сестра Люська прислала мне телеграмму о тяжелом состоянии мамы. Мы не виделись с мамой два года, и мне было особенно больно оттого, что, вылетев немедленно, я застал ее уже обряженной в последний путь. Похоронив мать, я ушел в рейс. Подолгу выстаивая на мостике, думал о ней, рано состарившейся в хлопотах о нас с сестренкой, но так и оставшейся верной памяти отца. Может быть, ей было бы легче, если б на склоне лет рядом с нею был бы близкий ей человек. Ведь мы разлетелись в разные стороны, едва обросли перьями. Но она лишь улыбалась и покачивала головой, едва мы с Люськой заводили об этом разговор. Когда я вернулся из этого рейса, не стало нашей Светки. Галка ничего не успела сообщить мне в море. И наверно, хорошо, что не успела... Мне было легче пережить смерть дочери потому, что пришлось спасать Галку. Случайность - нераспознанная вовремя болезнь - привела к гибели ребенка, и целые дни напролет дежурил я в больнице, пока Галка не оправилась от тяжелой нервной горячки. Потом я увез ее к приятелям на Украину и находился рядом до тех пор, пока не почувствовал, что смогу снова оставить ее на берегу. Наши отношения изменились. Я относил это за счет несчастья, выбившего Галку из колеи, и когда дал Галке понять, что надо снова подумать о ребенке, она только ответила: "Я боюсь". - На могилку к Светке сходим вместе? - спросил я, а Стас был уже рядом. - Да, - ответила Галка и наклонила голову, пряча глаза. - Ты хочешь к Светке со мной?.. - Конечно, - сказал я... - Туда мы обязаны прийти вместе. Галка закусила губу, я со страхом подумал, что она разрыдается сейчас, но Галка выпрямилась и застыла, глядя куда-то поверх наших со Стасом голов. Помню, классе в пятом ребята стали смеяться над большой латкой, нашитой матерью на мои протершиеся брюки. Особенно изощрялся Романов, сын школьного сторожа, переросток. Я не ввязывался до поры, старался отмолчаться. Романов не унимался. Тогда будто сорвалась во мне какая-то заслонка. Я рванулся к нему, обхватил горло руками и, свалив с ног, принялся молча душить. Вид у меня, наверное, был страшенный, никто из ребят не решался нас разнять, а Романов - откуда у меня только сила взялась, парень был гораздо крупнее меня, - Романов уже хрипел подо мной. Тогда и примчался завуч Ваулин и оторвал меня от него. Потом в школу вызвали мать. Это было самым страшным для меня. Со Стасом мы близко сошлись, кажется, во втором классе, уже ближе к весне. Я научился к тому времени читать, а читать было нечего. Однажды мы возвращались со Стасом из школы, и Стас обмолвился, что у него есть своя библиотека. - Дай что-нибудь почитать, - попросил я. - Сейчас вынесу. Подожди здесь. С этими словами Решевский исчез, а когда вернулся, в руках держал "Чапаева" и "Сказки" Гауфа. Это были первые мои книги. Так началась наша дружба. Она была немного странной, неровной, иногда прерывалась, не по нашей, правда, вине... Отец Решевского был всамделишным профессором медицины. Человек он был пожилой, на наш мальчишеский взгляд, конечно, и в городе большая знаменитость. Стас был единственным сыном в семье, жили они в просторном каменном флигеле. Когда наступило лето, мать отправила нас с Люськой в совхоз, к бабушке и теткам. В деревне с продуктами было полегче, и мы поехали туда подкормиться. Стаса я не видел до осени. И когда в школе начались занятия, он пригласил меня к себе домой. Открыла нам немолодая женщина в темном платочке: Решевские держали домработницу. Она придирчиво осмотрела меня, заставила тщательно вытереть ноги у порога. А потом ухватила Стаса за плечо и повела по застекленному коридору-веранде. Я остался стоять у дверей, переминаясь с ноги на ногу и прижимая к груди сумку, сшитую мамой из юбки. Я повернулся уже к двери, чтобы уйти отсюда, как за спиной услышал Стаськин голос: - Что ж ты стоишь, Волков? Идем обедать... Потом мы ели что-то вкусное, не помню, что именно ел я, осталось лишь чувство изумления, которое пришло ко мне тогда. У Решевских была огромная библиотека. - Это папины книги, - сказал Стас, обводя рукой застекленные полки, - а мои там... У себя в комнате он подвел меня к шкафу с книгами. - Выбирай, - сказал Стас. С замирающим сердцем принялся я рассматривать книжные богатства моего друга и не заметил, как в комнату вошла и остановилась позади его мать. Ее рука легла на мою голову, и тогда я обернулся. - Здравствуй, мальчик, - густым голосом сказала Стасова мать. - Тебя зовут Олег? Я хотел кивнуть головой, но рука ее затрудняла движения. - Олег, - выговорил я наконец. - Мне Стасик рассказывал о тебе. Любишь книги? - Люблю. Голос у меня пропал, я почувствовал стеснение особого рода, когда ощущаешь неприязнь, исходящую от стоящего рядом человека, и последнее слово произнес шепотом. - Я разрешила Стасику давать тебе книги. Но с условием, что ты будешь возвращать их чистыми. Договорились? Тут она сняла свою руку с моей головы, теперь я мог не отвечать ей, а кивнуть головой. Стасова мать снова протянула ко мне руку, будто намереваясь обнять за шею, я повернулся к книжному шкафу и вдруг почувствовал, как, отогнув воротник рубашки, она быстро оглядела его. Это движение мне было знакомо. Так проверяли нас в школе чуть ли не ежедневно на "форму двадцать". Кровь прилила к лицу, задрожали колени, ведь я знал, как мать моя борется со вшами, кипятит со щелоком, золой из печки, каждую тряпку, а вдруг?.. У меня дрожали колени, стыд и страх охватили меня, и я ждал конца унизительной процедуры, худой, наголо остриженный мальчик в залатанных штанах, потертой курточке, в больших ботинках на деревянной подошве, ждал, когда перестанут бегать по шее длинные холодные пальцы, ждал, чтобы никогда не забыть этой минуты и никогда не простить ее... Не обнаружив ничего, мать Стаса вздохнула и со словами "Играйте, дети" вышла из комнаты. Стас, по-моему, ничего не заметил, а я ему об этом никогда не говорил. Нас тянуло друг к другу, и мы дружили со Стасом, несмотря ни на что. Так продолжалось несколько лет. Когда мы учились в седьмом классе, у Решевского умер отец. Мать Стаса разом сдала, постарела и почти не сопротивлялась решению сына поступить вместе со мной в мореходное училище после семилетки. Когда она умерла, Стас был на перегоне судов в порты Дальнего Востока, где-то в районе Сингапура. Я узнал о смерти его матери от Люськи и послал ему соболезнование радиограммой. ...Я посмотрел на сидящих рядом со мной за одним столом Решевского и Галку и подумал, а как быть вот с этой обидой... ГЛАВА ВОСЬМАЯ Собственно, на что ты надеялся, дружок? Ведь знал: рано или поздно придется глянуть Волкову в глаза. Хорошо хоть молчит он, будто не произошло ничего. А по счету надо платить, ты ведь из честной семьи, Станислав Решевский. А счет большой, порядком ты должен Волкову. - В молчанку играем, - сказал Волков. - Может, еще по рюмке? - Давай, - согласился я. - Куда думаешь пойти работать? - спросила Галка. - Так уж сразу и на работу... Я два года без отпуска. Вот отдохну, подзубрю науки, потом попрошу какой ни есть пароход. - В Тралфлоте? - спросил я. - Пока там. Родная все же контора. Затем погляжу. Слушай, Стас, а может, к тебе на лекции походить? Ты как? Все равно мне к переаттестации готовиться... Так лучше тебя послушать. Согласен, профессор? - Издеваешься? - сказал я. - Как можно, - серьезно сказал Волков. - Ты ведь мой друг с детства, Стас. Когда он сказал это, меня словно ошпарило. Я пригляделся к нему. Нет, не видно и следа иронии... ...Мы сошлись с ним особенно близко в сорок четвертом году. Значит, дружба тянется двадцать с лишним лет. Я прикинул эту цифру и подумал: а кем мы станем теперь: друзьями или врагами? В детстве Волкову приходилось туго. Помню его худым и взъерошенным волчонком, он постоянно был голоден, но никогда об этом не говорил. Мне не довелось испытывать голод. Нет, не такой, когда не успел пообедать, а постоянное желание заглушить подавляющее разум чувство. "Сытый голодного не разумеет". Но я понял это уже потом, когда стал старше. Тогда, впрочем, и у Волковых жизнь стала получше... От систематического недоедания оставался Олег малорослым и хилым. По настоянию отца я-то с детства занимался физкультурой и был сильнее Волкова. Но вместе с тем ни за что не стал бы с ним драться. Сам Волков ни разу ни к кому не привязался, драчунов сторонился и старался пойти на мировую. Но стоило задеть его по-серьезному - Волков преображался. Глаза его загорались бешенством, и он в ярости бросался на обидчика. Потом, в училище, Волков занялся гимнастикой; получив второй разряд, перешел к боксу и выступал на первенстве города от нашей мореходки. С годами он подтянулся, но все же выше среднего роста не взял. А отец у него был высокий, я фотографии видел. Все война... Мать моя Волкова не любила и боялась пускать в дом. Мне стыдно, что плохо защищал друга: уж что-что, а честен был Волков до мелочей. Еще задолго до возвращения Олега я не раз и не два пытался представить сцену нашей будущей встречи, но мне и в голову не приходило, что все произойдет именно так. Пытаясь разобраться в истории наших отношений с Галкой, я все чаще задавался вопросом, что было главным стимулом моих поступков. Меня постоянно поражала некая внутренняя сила Волкова, сила его духа, особая жизнестойкость. Он сам выбрал дорогу, и, должен признаться, меня Волков повел за собой. Я иногда даже чуточку завидовал ему. И сейчас, вот здесь, за столом, он - прежний Волков, как держится, собака, мне бы так не суметь, полез бы в драку или расплакался, а он ничего, сидит... Будто и не было катастрофы, не было необитаемого острова и долгих месяцев заключения... Побелел только весь, но опять-таки выиграл - женщины любят рано поседевших мужчин, опять Волков на коне, а ты был и останешься Решевским... "Постой, - сказал я себе, - а ведь ты сам виноват, что все сложилось именно так... Помнишь спор в кубрике после танцев? Ведь ты приметил ее, эту девушку, и отступил перед Волковым... Почему отступил и всех троих сделал несчастными? Тебе казалось, что Волков не любит Галку, она не любит его. Пусть так, но они были вместе. Ты же любил эту женщину всю жизнь и оставался в тени, а потом нашел ее или она тебя - это неважно - и потерял друга. Ты бы на месте Волкова мог простить такое?.." - Дай-ка спички, Стас, - сказал Волков. Я протянул ему спички и вытащил из пачки сигарету. - Много курите, мальчики, - сказала Галка. Это ее "мальчики", произнесенное материнским тоном и равно обращенное к нам обоим, покоробило меня, нечто похожее на ревность шевельнулось в душе. Мне всегда казалось, что я искренне любил ее. И только сейчас пришло в голову: не из чувства ли зависти возникла эта страсть, сжигавшая меня долгие годы. А если б женой Волкова была другая?.. До того вечера мы изредка виделись с нею. Приходя из рейса, я часто звонил Галке в школу, иногда забегал к ней на чашку чаю, два или три раза были мы в кино. Она позвонила мне сама: - Ты свободен сегодня, Стас? - Конечно. - Приезжай ко мне. Я только вернулся из порта, быстро побрился, переоделся в гражданский костюм и отправился на Северную улицу. Когда Галка открыла мне дверь, я отступил назад. Она всегда казалась мне красивой, но теперь, в новом платье, с высокой прической, лучащимися глазами, Галка была до безумия хороша. - Испугался? - сказала она. - Заходи... Мы пили шампанское, за Волкова, за его возвращение, и весь вечер мы говорили о нем, об Олеге, весь вечер он был с нами за столом... Галка заставляла меня рассказывать про Олега "все-все", я говорил про наше детство, про жизнь в училище, а Галка все пыталась выяснить, что же хорошего мы находим в море и почему нас так тянет туда. Как мог, я пытался отвечать на эти вопросы, иногда вопросы были нелегкими, но я пытался ответить и на них, и Галка слушала, пристально глядя на меня. Иногда только ставила пластинку - что-нибудь медленное, и мы танцевали и молчали. Было уже поздно, когда я поднялся из-за стола. - Я провожу тебя, Стас, - сказала Галка. Ночь была теплой, уютной. С освещенной улицы мы свернули в сквер и оказались одни. Звезды Ориона были чуть выше линии горизонта. Я вел Галку под руку, но в центре сквера она вдруг высвободилась и ухватила меня за локоть. - У меня к тебе просьба, Стас, - сказала она. Я засмеялся: - Давай выкладывай. - Едем к морю! Она крепко взяла меня под руку и потащила в сторону площади, на стоянку такси. Меня не смутило желание Галки, мне не раз самому приходилось так вот срываться и лететь сквозь ночь в Зеленогорск или Отрадное, но на Галку такое было непохоже, ведь знал я ее не один день, и не раз мне приходилось слышать от нее издевки по поводу рыбацкого гусарства. Тридцать километров до Отрадного мы промолчали. Шофер подвел машину к пустынному пляжу, днем туда заезжать запрещалось, а сейчас я его упросил. Я вылез из машины и помог выбраться Галке. - Вот и море, Галка, - сказал я. - Бери его от меня в подарок. Мне хотелось как-то разрядить обстановку, снять некую неловкость, она возникла в дороге, и ее нужно было убрать, неловкость, и эту фразу я сказал бесшабашным, удалым тоном, и даже руки простер в сторону невидимого моря. По каменным ступеням набережной Галка сошла на песок пляжа и, оступаясь, подошла к воде. Я шел следом. У самой воды она постояла, потом носком ударила мелкую волну, приластившуюся к ее ногам. - И ради этого вы жертвуете всем: здоровьем, жизнью, и даже любовь готовы отдать? - сказала Галка. - А ведь это просто много соленой воды... Я мог бы поспорить с ней, сказать, что нельзя судить о море, глядя на него с берега, но я молчал. Снова волна подбежала к Галкиным ногам, и снова Галка хотела ударить ее и, потеряв равновесие, пошатнулась. Я стоял рядом и поддержал ее. - Поехали, Стас, - сказала она. ...Мы были у ее подъезда. Я закурил. Орион поднялся выше, и теперь все семь звезд его испытующе глядели на меня. - Уже поздно, - сказал я, - пора по домам... - Зайдешь, может? - тихо спросила Галка. - Сварю кофе... Я мог ответить: "Нет, поздно уже, как-нибудь после". Мог так ответить; наверное, Волков на моем месте сказал бы именно это, но Галка уже повернулась ко мне спиной, шагнула в подъезд, я не произнес ни слова и вошел следом. Когда мы поднялись наверх, Галка открыла дверь квартиры и прошла на кухню, бросив мне на ходу: - Посиди в комнате, Стас, я сейчас. Включив торшер, я положил на столик сигареты, открыл форточку, уселся в кресло и закурил. В голове тихо звенели нежные колокольцы, сигаретный дым лениво поднимался и, попав в струю воздуха, идущего к форточке, устремлялся вместе с ним за окно. Я следил за дымом сквозь полуопущенные ресницы, меня переполняло то особое чувство, что приходит в ожидании праздника, и состояние это делало меня счастливым, и так хотелось, чтоб оно не исчезало и оставалось навсегда. - Вот и кофе, - сказала Галка. В ее тоне явственно угадывался надрыв, и мне отчего-то стало не по себе. Галка взяла из пачки сигарету, неумело раскурила ее и пристально посмотрела на меня. Она долго молча смотрела на меня, мне стало от Галкиного взгляда зябко и тревожно. Я попытался выдержать ее взгляд молча, но не смог. - Ты чего это, Галя? - Ты любишь меня, Стас? - сказала она вдруг. Я вздрогнул. - Не говори ничего, Стас. Помолчим... Она опять тронула меня за рукав. - Хочешь жениться на мне? - спросила она вдруг. - Зачем спрашивать об этом, - вяло ответил я, чувствуя, как толкнулось и застучало сердце. - Хорошо, - сказала Галка, - но поклянись, что никогда не уйдешь в море. Я обнял ее за плечи. Галка отвела мои руки и заглянула в глаза. - Что ж, может быть, так и должно быть, - сказала она, отвернулась и судорожно вздохнула. - Иди домой, а завтра приходи. Утром. Тут я вспомнил историю, рассказанную мне Олегом уже в мореходке. Летом сорок шестого года его мать устроилась на работу в подсобное хозяйство неподалеку от города. Ей казалось, что там жизнь полегче, детей прокормить, будет проще. Олег целыми днями пропадал в лесу или, в степи - она тянулась от Терека на север до песчаных бурунов Калмыкии. Однажды с ребятами они поймали большую змею. В наших местах ее называют желтопузом. Змею убили и торжественно понесли на палках в поселок. Олег немного оторвался от ребят и шел впереди. И тогда одному из поселковых мальчишек по кличке Гундосый пришла в голову мысль, иезуитская мысль. Волков шел, ни о чем таком не подозревая, и вдруг его шею обвило холодное тело мертвой змеи: мальчишки подкрались сзади и набросили змею Олегу на шею... Когда Волков рассказал мне об этом и я представил, что нахожусь на его месте, меня едва не вывернуло наизнанку. Он рассказывал об этом спокойно, а меня трясло от омерзения и страха. ...Через полтора месяца, когда формальности, связанные с расторжением брака, были позади, мы остались с Галкой вдвоем. Я воспринимаю нашу новую жизнь как затянувшееся свидание, у меня иногда исчезает ощущение прочности нашего с Галкой союза, и я постоянно жду, когда грянет нечто, разрывающее его. С того самого вечера я ищу аргументы, оправдывающие меня. Чаще всего твержу себе, что мне Галка нужнее, Волков обойдется и без Галкиного плеча, и ей, нашей Галке, такой, как я, наверное больше подходит. У Галки сильная натура, а я доверху набит комплексами. Незадолго до того как мы узнали об освобождении Волкова из колонии, я случайно открыл Галкин учебник и увидел там письмо. Было видно, что его читали и перечитывали многократно. Понимая, что поступаю недостойно, я развернул письмо и прочитал его. Почерк Олега я узнал сразу, когда раскрыл книгу... Может быть, именно это заставило решиться на такой шаг. Или интуиция какая?.. Как я понял из содержания письма, оно было первым оттуда. Олег сообщал свой адрес, коротко писал о новом житье-бытье. Послание было выдержано в бодрых, оптимистических тонах, мол, не так страшен черт, как его малюют... А затем шли такие строки: "Я понимаю, что восемь лет - большой срок. Наказали меня, Олега Волкова, хоть и за несуществующую вину. Так почему же ты должна разделять вместе со мной это наказание? Пойми меня правильно, Галка, но я считаю своим долгом повторить слова, сказанные мною во время нашей последней встречи: ты свободна ото всех обязательств передо мной... Как бы ты ни поступила - ты всегда останешься правой. Помни об этом, и если будет надо - забудь обо мне. Так будет справедливо..." Я прочитал это письмо и никогда не говорил и не скажу, конечно, о нем ни Галке, ни Олегу. Но теперь я понимаю ее слова в тот вечер: "А ведь ты сам этого хотел, сам хотел..." Да, я понимаю, к кому они, слова эти, были обращены, и от понимания этого мне становится ой как неуютно. Все новые и новые сомнения одолевают меня, приходит неуверенность в самом себе, но что поделаешь: я всегда был таким... Мой отец загораживал от меня мир. С тех пор как я стал хоть что-нибудь понимать, я был "сыном профессора Решевского". В конце концов я возненавидел себя за то, что был не сам по себе, а только сыном своего отца. И это было несправедливо по отношению к отцу. Все знали его как доброго человека, который спас от смерти, от тяжелых недугов сотни людей. Его положение обеспечило мне в трудные военные годы детство без обычных для большинства моих сверстников лишений. Но с тех пор и на всю жизнь осталось ощущение неуверенности в себе, чувство необъяснимого страха перед неведомыми силами, могущими в любое мгновение причинить зло мне и моим близким. Я постоянно ждал неприятностей со стороны, вернее, со всех сторон, с трудом унимал волнение, когда мне сообщали, что вызывает начальство, хотя и твердо знал, что за мной нет никакой вины... Да, я был таким. Нелегкая рыбацкая жизнь сумела сформировать мой внешний облик, но сердцевина моего существа организована была много лет назад. Только Галка и смогла увидеть все до конца. Я понимаю, все понимаю... Самое страшное - видеть себя со стороны, понимать и не иметь сил изменить что-либо... Ей нужен был такой, как я. Она и нашла его... "Не распускай нюни, Стас, - сказал я себе. - На мостике ты умел показать класс и рыбу ловить научился. А швартовал свой "корвет" не хуже Волкова". Но все это - от чувства отчаяния, что находило на меня, когда махал на все и лез на рожон. Со стороны же смотреть - смельчак, рубаха-парень... Я знал, что никому нет дела до моей надежно упрятанной сути, а лихих уважают, так буду лихим наперекор всем своим комплексам, вместе взятым... Тогда, в шторм, на "Волховстрое", я первым вызвался укрепить сорвавшуюся с крепления тяжеленную машину. Вроде бы в герои захотел, хотя это было служебным долгом всей палубной команды. Полез в герои, а получилось, что Волков спас и мне и Женьке Наседкину жизнь, и именно он рисковал собой, чтоб защитить нас, а ведь лезть в герои Волков отнюдь не собирался. Как сейчас вижу квадратный кузов машины, неотвратимо надвигающейся на нас с Женькой, беспомощных, прижатых к стальному фальшборту. В принципе и не боюсь смерти, всякое приходилось повидать, и тонул однажды вместе с судном, а вот увижу зеленый кузов - и мурашки по телу... Я вспоминал о той мучительной дрожи, что не покидала меня еще долго после того, как обуздали наконец ополоумевшую в шторм машину на палубе, и неожиданно ощутил боль в сердце. Прикусил губу и посмотрел на Олегову изувеченную руку. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Денисов приподнял голову. Капитан отступил назад, со страхом поглядел на моториста. Баран лежал на боку, недоуменно уставившись на людей желтыми глазами. "Сырое мясо, - подумал капитан, - а спичек нет..." Он обшарил загон и нашел в дальнем углу навеса топор на длинной ручке. Прикинув топор по руке, капитан медленно подошел к лежащему на земле барану. В это время Денисов промчался мимо, смешно выбрасывая ноги и очумело мотая головой. - Куда ты? Эй? - крикнул капитан. Моторист выбежал из овечьего загона, скрылся за большим серым валуном, показался из-за него с другой стороны и стал спускаться в долину. "Увидел что-то, - подумал капитан, - и не сказал... Интересно, что же он увидел?" ...Обращенная к солнцу мездрой овечья шкура не успела еще подсохнуть, когда в проходе загона появился Денисов. Капитан сидел на старом ящике и жевал кусочки мяса. Он нарубил их топором помельче и разложил перед собой на плоском камне. - А, беглец, - сказал капитан. - Куда же ты умчался? Иди садись. Ешь мясо. А я тут один намаялся, пока шкуру снял. Топором не наорудуешь, да и навыка нет. Денисов осторожно двигался к камню, за которым сидел капитан. - Огня вот нет, шашлыки бы, да ладно, теперь недолго ждать, - продолжал капитан, тщательно прожевывая теплые еще кусочки. - Приступай, Денисов, только не жадничай, понемножку бери, иначе загнуться можно... Денисов молчал. Приблизившись к камню, он протянул дрожащую руку к мясу, схватил кусок, отправил его в рот и принялся двигать челюстями, и уже потом медленно опустился на корточки. Капитан испытующе поглядывал на моториста, тот отводил глаза, словно боясь встретиться взглядом, и лишь изредка посматривал на капитана исподлобья. Они доели нарубленное капитаном мясо. Денисов не произнес ни слова, и капитан не заговаривал с ним больше, надеясь, что сытый желудок заставит моториста обрести душевное равновесие. В углу, под навесом, капитан разыскал соль в полотняном мешочке, потом нашел деревянную посудину, нечто вроде корыта, уложил мясо кусками и пересыпал солью: лето здесь незнойное, а все-таки подсолить не мешает, и потом неизвестно, когда придут к своим овцам на остров люди. Денисов по-прежнему сидел на корточках у камня и дожевывал мясо. Закончив хлопоты с бараньей тушей, капитан подошел к мотористу и протянул руку, намереваясь дружески похлопать его по плечу и сказать что-нибудь вроде: "Ладно, брат, не горюй, все образуется, Денисов..." Денисов вдруг резко рванулся к протянутой руке, капитан едва успел отдернуть ее. Денисов потерял равновесие, упал и тут же вскочил на четвереньки. Капитан попятился. В это время у прохода показались овцы. Они шли к ручью, на водопой. Денисов повернулся к капитану спиной и большими прыжками с хриплым лаем бросился овцам наперерез. ...С моря пришел звук. Он назойливо проникал в сознание и, закрепляясь в нем, порождал робкую, но все крепнувшую надежду. Она колыхнулась наконец в сердце, и сердце дрогнуло от ударившей мысли: а что, если опять тени? Не отрывая затылка от замшелой стенки скалы, он приоткрыл глаза, увидел пустынное море, звук в эту минуту пропал: "Опять почудилось", - подумал капитан и опустил веки. Звук повторился, но капитан думал, что после трех бессонных ночей чего только не почудится. Накануне вечером, когда капитан бродил у края отступившего в отлив моря, с нависшей над галечным пляжем скалы ухнул в воду приличных размеров камень... Отскочивший в сторону капитан успел заметить наверху искаженное лицо моториста. Капитан обошел остров, однако Денисова не нашел. Утром капитан выследил моториста и после короткой борьбы связал его. Денисов сразу присмирел, дал отвести себя в загон, безропотно съел выданное ему мясо, а затем крепко уснул. Теперь капитан мог позволить себе передохнуть. Но нервное напряжение последних дней не оставляло его. Он спустился к морю, уселся у подножья скалы, опершись о камень затылком, закрыв глаза, наблюдал, как приходят из моря и окружают его тени. Он видел и себя, сидящего у скалы, видел, как он спит, потом на горизонте возник силуэт большого двухтрубного парохода, капитан подумал, что "пассажир" в этих водах неуместен, и тогда он услышал звук. Пассажирское судно исчезло. Из-за мыса вываливал вельбот. Капитан продолжал сидеть у скалы не двигаясь. Он не знал, видел ли это наяву... Вельбот проходил мимо, а у человека не было сил подняться на ноги и крикнуть сидящим в вельботе людям. Потом он увидел, что тот, второй капитан Волков, вскочил на ноги и замахал руками, но вельбот продолжал идти мимо. Один капитан сидел у скалы, а второй бегал по берегу. Потом все исчезло, и капитан до сих пор не знает, какой из тех двух капитанов был настоящий. ...Вопрос был задан по-английски, и понадобилось какое-то время осмыслить его, построить ответную фразу. Но капитан не произнес ее вслух, он молчал, снова и снова повторял про себя свое имя, затем приподнялся на локте и пристально посмотрел на сухонького старичка в халате, белой шапочке, круглых очках и со странной формы предметом, отдаленно напоминающим стетоскоп. Капитана не оставляло ощущение, что он по-прежнему находится на острове, уже окрещенном им Овечьим, и он подумал: "Вот и мой черед наступил. Сначала Денисов, теперь я..." Но старичок не исчезал. "Айболит, - подумал капитан. - Что за сны на этом проклятом острове?! Сейчас увижу Мойдодыра и Муху-Цокотуху тоже..." - Как ваше самочувствие? - снова спросил Айболит, не получив от капитана ответа на свой первый вопрос. Все повернулось и возвратилось на свои места. Капитан рывком поднялся с койки. - Где я? - спросил он. - В портовом госпитале города Бриссен. Вас нашли рыбаки на одном из островов и доставили сюда. Меня зовут доктор Флэннеген. - Где Денисов? - Ваш товарищ? Его так зовут? К сожалению, его состояние оставляет желать лучшего. Да, это так... Несчастье не прошло для него бесследно. Сильное потрясение, увы... Мы дали ему большую дозу успокоительного. Сейчас он спит. Потом решим, как поступить дальше. - Я хотел бы поговорить с представителями властей. Нужно сообщить в советское посольство о нашем пребывании здесь. - Конечно, конечно... Как чувствуете вы себя сейчас? Ваш сон продолжался восемнадцать часов. Представляю, что вы пережили... - И после паузы: - Я должен осмотреть вас. Снимите пижаму. Капитан подчинился. Доктор выслушал его сердце и легкие, потом предложил одеться. Тут дверь комнаты распахнулась, и вошла рыженькая девушка с подносом в руках. - Это Джойс, - сказал доктор, и девчонка улыбнулась. - Она будет кормить вас и давать лекарства. - Поставь поднос, девочка, и можешь идти. Когда Джойс вышла, доктор сказал: - Простите, сэр, я спрашивал вас уже об этом, не назовете ли вы себя? Капитан ответил. - О-е, очень рад принимать вас у себя, мистер капитан! Во время прошлой войны я плавал на конвойных судах, сопровождавших караваны в Архангельск и Мурманск. Теперь мне представился случай отплатить русским за их гостеприимство. Что я могу сделать для вас, сэр? - Надо сообщить в посольство о катастрофе и о том, что мы здесь. - Значит, произошла катастрофа? Что же случилось с вашим кораблем? - Если б я знал... Попытаюсь выяснить. - Сделаю для вас все, что в моих силах, сэр. А сейчас я вынужден представить вам мистера Коллинза. - Кто это? - Это... Как вам сказать... Доктор пожевал губами, поднял глаза в потолок, потом глянул на капитана, нахмурился, вздохнул и вышел в коридор. Капитан поднялся с койки, поочередно приоткрыл крышки судков, с удовольствием вдохнул запах кофе и улыбнулся, обнаружив немного овсяной каши, пудинг и аппетитно зажаренный кусок мяса. Он подумал, что неудобно будет есть в присутствии неизвестного мистера Коллинза, однако прошло несколько минут, а его никто не беспокоил. И тогда капитан принялся за еду. Это заняло не менее получаса. Капитан собирался выйти в коридор, поискать закурить, как в дверь осторожно постучали. - Войдите! - сказал капитан. В комнату шагнул средних лет джентльмен в скромном костюме, поверх которого был небрежно накинут халат. - Рад вас видеть в добром здравии, - начал джентльмен на русском языке, подходя к капитану и сердечно пожимая ему руку обеими ладонями. Ростом он был выше капитана и несколько наклонялся вперед, как бы желая сравняться с собеседником. - Наш уважаемый доктор Флэннеген сообщил мне, что вы в состоянии принять меня и рассказать о своих приключениях, капитан. Мое имя - Коллинз, мистер Коллинз, если угодно. Разрешите предложить вам сигареты. - Благодарю вас. Вы представитель местных властей? - О да, конечно. В некотором роде и центральных властей тоже. - О чем бы вы хотели говорить со мной, мистер Коллинз? - От доктора я знаю ваше имя и звание. Теперь меня интересуют обстоятельства вашего появления на Фарлендских островах. - Вы хотите допросить меня? - Не совсем так, но согласитесь, что какие-то вопросы в этих случаях просто необходимы. - Да, понимаю... Спрашивайте, пожалуйста... - Вы лучше начните рассказывать все, что считаете нужным рассказать. А уж потом с помощью моих вопросов мы уточним детали. Я слушаю вас, сэр. Когда капитан закончил рассказ, мистер Коллинз выудил из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Прошло несколько минут. Мистер Коллинз вопросы задавать не торопился. Он поднялся, подошел к окну, выглянул в него, глубоко затянулся, выпустил дым, повернулся к капитану: - Значит, никого из членов экипажа вы не видели? - Исключая мертвого повара. Мы похоронили его на берегу. - Я распоряжусь, чтобы туда отправились люди. Они найдут могилу и доставят останки в Бриссен. Больше вы никого не видели? - Нет. Никого. - Да, море жестоко. Оно не любит отдавать свои жертвы. Капитан молчал. Перед глазами его возник галечный пляж на том острове и труп судового повара Колючина с разбитой головой. Капитан передернул плечами, отгоняя наваждение. - Понимаю ваше состояние, капитан, - сказал Коллинз. - Но мне хотелось бы задать вам главный вопрос... - Как вы объясните все это? Что случилось с судном и экипажем? - Не знаю, - ответил капитан. - Все время ломаю голову. Я спускался с мостика по скоб-трапу на внешней стороне надстройки, спускался спиной к морю. Неожиданно меня сорвало с трапа... В полное сознание я пришел уже на острове. Предполагаю, что траулер столкнулся с плавающей миной. А может быть... Капитан не договорил и потянулся за сигаретой. - Может быть, - сказал он, - судно налетело на подводные камни... Хотя я убежден в истинности проложенного курса и буквально за минуту до случившегося проверил прокладку и обсервацию нашего места. - Воздействие ветра, течений, - осторожно вставил Коллинз, - эти моменты могли изменить фактическое плавание вашего судна... - Могли, - сказал капитан, - но я старался с максимальной точностью учесть все факторы. - Хорошо. Коллинз поднялся. - У вас есть какие-нибудь вопросы ко мне, мистер Волков? Просьбы, пожелания? - Мне хотелось бы попросить вас, мистер Коллинз, информировать наше посольство о случившемся... - О, теперь, когда мы знаем подробности несчастья, мы не преминем сообщить русским о том, что Бриссен оказал гостеприимство двум их соотечественникам. Не беспокойтесь ни о чем, сэр. Поправляйтесь, набирайтесь сил. Только одна просьба: напишите все, что вы рассказывали мне, на этих вот листках. И, пожалуйста, самые подробные сведения о себе. Формальность, мистер Волков, но, согласитесь, мы должны знать, кому оказываем гостеприимство. Возьмите ручку. - Боюсь, что моего знания английского языка будет недостаточно, мистер Коллинз. - Неважно, пишите по-русски. Это простая формальность. А сейчас я вас покину на время. Всего доброго, капитан! Он вышел, оставив на столе бумагу и авторучку. Капитан повертел ручку, положил на стол и заметил под бумагой сигареты и зажигалку. "Весьма любезно с его стороны", - подумал он о Коллинзе, но писать расхотелось, и капитан отворил дверь. Она вела в небольшой коридор-прихожую. Узкий диван, выкрашенная в белую краску тумбочка и стеклянный шкаф с большими крестами на матовой поверхности стекол - ничего лишнего. Капитан пересек прихожую, толкнул следующую дверь - она была заперта. Он хотел было постучать, но потом решил не делать этого и вернулся в палату, раздвинул шторы, прикрывавшие окно, и потянул на себя раму. Окно открылось. Он находился на третьем этаже. Внизу была узкая улица, без деревьев, с одним тротуаром на противоположной стороне, а у больничной стены тянулся ярко-зеленый газон полутораметровой ширины. Напротив окна возвышалась красная кирпичная стена, слепая, без окон. "Склад, что ли? - подумал капитан, - да ведь и больница портовая... Кто этот Коллинз? Слишком уж хорошо он говорит по-русски, чтобы быть обыкновенным чиновником. И доктор..." Снизу послышались тяжелые шаги. По тротуару прошел малый в свитере и синих хлопчатобумажных штанах. Он миновал уже окно, у которого стоял капитан, но почувствовал, как смотрят на него, повернулся, увидел капитана в окне и подмигнул ему. Когда он скрылся за поворотом, прямо по мостовой промчался, напевая песенку, мальчишка, и улица снова опустела. В порту надсадно завыла сирена. Вой оборвался, загрохотала якорь-цепь в клюзе, и этот звук стиснул капитану сердце. Он притворил окно и сел к столу, положив руки на чистые листки бумаги. Вечером пришел доктор и принес газеты. В местной "Фарленд айлес ньюс"* о событиях, связанных с появлением русских на островах, не было ни строки. Капитан просмотрел центральные газеты - тоже ни слова. Без аппетита поужинав, он попросил заглянувшего с вечерним обходом Флэннегена устроить ему свидание с мотористом. (* "Новости Фарлендских островов".) - Мистер Денисов еще не пришел в себя, - ответил доктор. - Кстати, звонил мистер Коллинз: просил узнать, как обстоят у вас дела? А с товарищем вы увидитесь завтра. Утром я провожу вас к нему. После ужина капитан изложил свои показания в письменном виде и долго потом лежал на койке, натянув одеяло до подбородка, и думал о тех, кто вышел с ним в море. Он не оставлял надежды на тот счастливый случай, что привел его на остров. Может быть, кто-то еще из экипажа бродит сейчас по незаселенным островкам Фарлендского архипелага. Завтра он передаст свои записи Коллинзу и попросит оповестить всех островитян о катастрофе на "Кальмаре". Странно, что в местной газете об этом ни слова. Утром пришел Флэннеген-Айболит. Он осмотрел капитана, дождался, когда тот справится с завтраком, и предложил навестить Денисова. - Хочу предупредить вас, сэр, - сказал доктор, когда они вышли в коридор, - ваш товарищ был сильно возбужден. Он очнулся на рассвете, напугал сестру Мори, пришлось прибегнуть к силе и связать его. Иногда с моря привозят к нам таких бедняг. Зрелище, знаете, не из приятных... - Вы и меня вчера закрыли из этих соображений? Доктор смутился. - Нет, мистер капитан, относительно вашего здоровья у меня ни тени сомнения. Мы выполняли приказ мистера Коллинза. - Доктор понизил голос и продолжал: - Он, видите ли, сэр, представитель столицы, с ним считается сам губернатор... Он хотел что-то добавить, но навстречу шел человек в больничной пижаме, и доктор замолчал. "Понятно, - подумал капитан, - жди сюрпризов, парень..." ...Они спустились на второй этаж, прошли полутемным коридором в самый конец его и по винтовой лестнице спустились еще на один этаж. У двери с зарешеченным окошком дежурила сестра. - Что больной? - спросил доктор Флэннеген. Женщина пожала плечами и подала ему ключ. Они вошли в палату с единственным окном у потолка. Через зеленые стекла в комнату проникал мягкий полусвет. Денисов лежал на кровати. Его тело было прикрыто одеялом, но руки и ноги высовывались из-под него. Они были схвачены в лодыжках и запястьях зажимами из эластичной резины. Услышав шум, Денисов открыл глаза и в упор поглядел на вошедших. Капитану показалось, что Денисов осмысленно смотрит на него. В глазах моториста он прочитал укор, обращенный к нему, капитану. Капитан повернулся к Флэннегену. - Доктор, взгляните, ведь он совершенно пришел в себя! - Нет, это вам показалось, капитан. К сожалению, наши возможности ограничены. Это тяжелый случай, нужны консультации опытных специалистов... Капитан подошел к Денисову и положил руку ему на лоб. Моторист не шелохнулся. Он смотрел сквозь капитана, и тому стало не по себе. - Идемте, доктор, - сказал капитан Флэннегену. В этот день мистер Коллинз не появился. Не было его и назавтра. Встревоженный капитан несколько раз справлялся у доктора о Коллинзе, но тот ничего определенного сказать не мог. - Тогда я прошу вас достать мне какую-нибудь одежду и дать возможность самому телеграфировать в посольство. - Попробую сделать это для вас, хотя выпускать русского капитана из больницы не велено. - Разве я в тюрьме? - Что вы, капитан? Вы наш гость и мой пациент. Я сейчас же иду за одеждой. А телеграмму Мы дадим вместе, я провожу вас... Но доктор Флэннеген опоздал. Едва он ушел, как появился мистер Коллинз. Он шумно приветствовал капитана, сразу объяснил, что мотался по архипелагу, пытаясь узнать что-нибудь о судьбе остальных членов экипажа. - И как?.. - робко спросил капитан. - Увы, пока никаких результатов. Даже следов не осталось. Будем искать еще. Капитан опустил голову. - Будьте мужчиной, не поддавайтесь чувствам. Моряки - люди, привычные к потерям. - Вы сообщили в наше посольство? - Видите ли, капитан, мне кажется, что делать это преждевременно. Нам еще неясны обстоятельства катастрофы. Возможно, мы найдем кого-либо из ваших людей живыми или мертвыми, или еще какие следы будут обнаружены. В настоящее время меня интересует другой вопрос: что вы думаете делать дальше, капитан? - Категорически настаиваю на моей просьбе помочь мне связаться с советским посольством и дать нам с Денисовым возможность уехать туда с сопровождающими или без них. Может быть, сюда прилетит кто-нибудь из наших товарищей из посольства... - Не сомневаюсь, - сказал мистер Коллинз, - обязательно прилетит... Давайте условно считать, что мы уже сообщили в столицу и ваш представитель находится в дороге. А дальше? - Дальше мы поблагодарим вас за помощь, гостеприимство, примем к оплате расходы и покинем Бриссен. - Все это так, - сказал мистер Коллинз, - но вас арестуют на родине... - Почему? - Вы не сможете доказать, что это был несчастный случай. - Но свидетели... - Они находятся на дне морском. Это в лучшем случае. Моторист невменяем и, по-видимому, надежно. Он не может свидетельствовать ни в вашу пользу, ни против вас. Ваше собственное свидетельство ни один суд - ни наш, буржуазный, ни ваш, советский, не примет, так как капитан Волков - лицо заинтересованное... У вас есть возражения? - Может быть, опросить местных жителей? - неуверенно начал капитан. - Возможно, они что-то видели... Или слышали взрыв мины, с которой мы, по всей вероятности, столкнулись... - А вы сами слышали этот взрыв? - Нет. Я же рассказывал вам, что меня сорвало с мостика, когда я спускался вниз, и швырнуло в море, Очевидно, воздушная волна опередила звук?.. - Очевидно, по всей вероятности... Наивные вы люди, русские. Ну подумайте сами, мистер капитан, какой следователь будет всерьез выслушивать ваши показания, если бы вы и тысячу раз были невиновны. Следствию и суду нужны факты, а их у вас, капитан, нет. И поверьте, здесь, на островах, никто не откроет рта, чтоб подтвердить вашу догадку относительно бродячей мины, хотя донесение о взрыве в ту ночь, написанное смотрителем маяка на мысе Норд-Унст, у меня в сейфе. - Ну и что же? - спросил капитан. - А ничего. Не было этого донесения - и все. Видите ли, я предпочитаю играть в открытую, мистер Волков. После того как вы примете мое предложение, я подключу к этому делу прессу, опубликую рапорт смотрителя и реабилитирую вас перед соотечественниками. - О каком предложении вы толкуете? - Я предлагаю вам остаться... Стойте! Стойте, капитан! Не пытайтесь бросаться на меня с кулаками. Уверен, перевес будет на моей стороне. Выслушайте лучше внимательно. - Вы берете наше подданство, получаете морской диплом Английского Ллойда, хороший корабль, субсидию, чтоб обжиться в первое время. Детей у вас нет, только жена... Матери у вас ведь тоже нет? Итак, никаких препятствий для того, чтобы начать новую жизнь. Вы ведь моряк и, следовательно, бродяга по натуре. А на родине вас ждет тюрьма. И надолго... Ну как? Имеете ко мне вопросы? Прошу вас, капитан, не стесняйтесь. - Что же вы хотите получить взамен, мистер Коллинз? - с усмешкой спросил Волков. - Ничего. Ровным счетом ничего. Вас, дорогой мистер Волков, так уж воспитали, что мы, акулы империализма, обязательно, как говорят русские, себе на уме, во всем ищем выгоду. Да, конечно, принцип частного предпринимательства, основанный на свободной конкуренции, обязательно предполагает наличие выгоды в финале любой коммерческой операции. Но бывают и категории высшего порядка. Не забывайте, капитан, о том, что мы исповедуем христианскую мораль, хотя можем и не верить при этом в существование господа бога. С вами именно тот случай, когда мы просто хотим спасти человека от решетки и позора, ожидающих его на родине. И никаких заявлений с вашей стороны. Понимаете - никаких! Кроме письменной просьбы предоставить подданство нашей страны. Правда, в графе "мотивы" придется написать: "Политические убеждения". - Шито белыми нитками, - сказал капитан. - Надо тоньше работать... Мистер Коллинз, вы, видно, забыли, что я коммунист. - Мой дорогой, - перебил его ласково Коллинз, - во-первых, вас исключат из партии, едва вы вступите на советский берег. А, во-вторых, слова "политические убеждения" вас ни к чему не обязывают. Нам же они дадут возможность защитить вас от притязаний советских властей, которые объявят вас преступником, капитаном, утопившим доверенный ему траулер вместе с командой. Власти заявят, что гражданин Волков подлежит суровому уголовному наказанию. И мы будем вынуждены возвратить вас, сэр. - Вот и возвратите нас, - сказал капитан, - ведь вы же отлично знаете, что я ни в чем не виноват! - Знаю. И вы знаете, хотя у вас нет никаких доказательств вашей невиновности... Правда, кое-кто на Фарлендских островах знает о взрыве в море, хотя и не связывает вместе этот факт и ваше появление здесь. А вот у вас на родине об этом ничего не знают. И не узнают. Никогда не узнают. Уж об этом позабочусь я, мистер Волков, если вы будете продолжать упрямиться. Подумайте. Он поднялся со стула и направился к двери. - Кстати, - сказал он, обернувшись. - Скажите, почему вы не пошли южным проливом, а проложили курс через острова Кардиган? Ведь лоция не рекомендует этот путь для ночного времени... Или в ваших лоциях нет такого указания? - Есть, - сказал капитан. - Этот маршрут давал мне выигрыш во времени. А рекомендация лоции не есть запрещение. - Ну да, понимаю, производственный план и прочее. А ведь этот вопрос вам зададут и на суде, капитан. Вы понимаете меня? Вас спасает только взрыв... А о нем знаю лишь я и те, кто будет молчать. Итак, я жду вашего решения, мистер Волков. "Вот так, - подумал капитан. - Значит, так оно и бывает. А ведь у того, как его звали... Борис Стрекозов, кажется, по-другому было, говорили, что он сам этого захотел, никто не неволил..." Волков не знал тогда фамилии Бориса, хотя в училище этот парень с радиотехнического был довольно приметен: здорово плясал чечетку на концертах. Ему даже вторую пару ботинок выдали, был такой приказ начальства. А фамилия его стала известна всем уже после того случая. Борис окончил училище на год раньше. Волков проходил стажировку в Кронштадте, когда из училища приехал их командир роты. Быстро собрали выпускников и приняли резолюцию, клеймящую позором невозвращенца Стрекозова. После собрания долго не расходились, курсанты говорили о судьбе тех, кто решает покинуть родину. Разговор был трудным, но откровенным. Пожалуй, впервые будущие мореходы задумались над понятием "родина", "отечество"... Ведь родная земля и жизнь каждого на ней настолько естественны, что в обыденной действительности никто не думает об этом, как не думает о механизме дыхания или кровообращения. Но вот что-то нарушилось в этом сложном единстве, возникла угроза утратить связь с родной землей - и тогда вдруг человек понимает, чем была для него родина. "Родина, - подумал капитан и оглядел палату портового госпиталя города Бриссен, - никогда мы не думаем о тебе отвлеченно... Ты самая суть наша, и мысли, подобные моим, теперешним, приходят, когда тебя намереваются отнять". И еще он вспомнил, что и в минуты смертельной опасности не думал так, как сейчас. А вот теперь... "Это страшнее цунами, бродячих мин и подводных рифов. Мне многое довелось видеть, но лучше бы еще раз встретиться, например, с тем проклятым льдом, что едва не одолел нас у острова Бруней". Случилось это в его первый рейс на "Кальмаре" за два года до катастрофы. ...Оставался час с небольшим до полуночи, когда с "Кальмаром" прервалась радиосвязь. Начальник промысла Егор Яковлевич Крохайцев, разместивший штаб-квартиру на плавбазе, время от времени опускал руку на плечо радиста и гудел басом: - Ты, милок, это самое, еще попробуй... "Милок" вздыхал, пытался дернуть плечом, рука Крохайцева припечатывала его к креслу, радист поправлял наушники, включал передатчик и в который раз начинал мотать двумя пальцами ключ-пилу, повторяя комбинацию букв, составляющих позывные "Кальмара". Крохайцев снимал руку с плеча радиста и сопел у него за спиной, потом выходил на мостик, где ждал его капитан плавбазы. Капитан тревожно заглядывал старику в глаза, но Крохайцев молчал. Он подходил к термометру, что едва угадывался снаружи за стеклом рубки, согнутым пальцем подзывал штурмана - у него глаза молодые, лучше рассмотрит, - штурман называл температуру, она медленно понижалась, воздух становился холоднее, ветер усиливался, и начальник промысла уходил в радиорубку, где измотанный радист онемевшими пальцами все звал исчезнувший траулер. ...Целую неделю флотилия промысловых судов пыталась взять рыбу в квадратах, рекомендованных промразведкой. Десятки траулеров щупали воду лучами эхолотов, отдавали тралы по мало-мальски приличным показаниям и поднимали на борт такие крохи, что о них стыдно было говорить на перекличке капитанов. Рыбы не было. Начали ворчать матросы, нервничали капитаны, с далекого берега мчались на имя начальника промысла грозные радиограммы. И Крохайцев решил организовать собственную разведку. Он чувствовал, что рыба есть, должна быть, но ушла из этого района. И Крохайцев послал на разведку "Кальмар". Через сутки капитан Волков сообщил, что эхолот дает хорошие показания на рыбу. Но Крохайцев не спешил перебрасывать флотилию на север. Он хотел точных, надежных данных и оставил Волкова еще на сутки. И тогда пришла "Нора". У этого урагана оказался коварный характер. "Нора" мчалась, будоража океан и сметая все на побережье; мчалась без теплого фронта впереди - обычной "визитной" карточки ураганов. "Нора" захватила траулер далеко на севере. Волков сообщил, что лег в дрейф с подветренной стороны острова Бруней. Это спасло траулер от шторма, но не могло спасти от обледенения. Налетевший ураган резко понизил температуру воздуха, и Волков передал Крохайцеву, что команда борется со льдом. Первая радиограмма об этом была принята в двадцать ноль-ноль. Последняя - за час до полуночи. "Обледенение увеличивается, - радировал Волков, - теряем остойчивость, люди..." На этом радиосвязь с "Кальмаром" прервалась. ...Их было двадцать два - обычный экипаж на СРТ. Разные люди, каждый с собственными заботами, и свели их на эту "коробку" разные судьбы. Они уходили в море на три-четыре месяца, окунались в опасный труд, временами кляли капитанов, не умеющих "взять рыбу", некоторые из них божились, что это-де в последний раз - уж лучше слесарить в цехе; веселели, когда обуздывали тяжелый план. Робкие, отчаянные и смелые встречались на СРТ, но никто из них никогда не говорил о смерти. Это была запретная тема, и только порой в лихую минуту "срывался" измученный штормом парень и кричал капитану, что в гробу он видел эту рыбу, что хочет парень пожить, и пусть капитан уходит стоять под берег. Такое случалось нечасто, но капитаны могут припомнить и это. Шел третий месяц рейса, когда "Кальмар" отправили на север. Команда не взяла еще плана полностью, но оставалось совсем немного, и времени тоже хватало. Выловленную рыбу сдали на плавбазу, новой набрать не успели, разве что три десятка центнеровых бочек. Эту рыбу они взяли в последние сутки. Топливо на исходе, пресной воды оставалось в обрез. Капитану Волкову было над чем задуматься. Он стоял на мостике "Кальмара" и смотрел вниз. Там, на палубе, люди готовились к схватке с "Норой". "Я совсем пустой, - подумал Волков. - Танки запрессовать, что ли..." Он повернулся и, чтобы сохранить равновесие, ухватился за переговорную трубу. Подтянув к ней лицо, свистнул в машину. Голос, донесшийся снизу, казался далеким, словно из другого мира. Капитан сказал механику про балластные цистерны и спросил штурмана, на сколько градусов упала температура. Было минус семь. Волков ощущал, как ветер срывает с гребней холодные брызги, как летят брызги на палубу и снасти, ударяются о них и, не успев упасть, застывают на поверхности льдистой коркой. И как растет эта корка, капитан чувствовал тоже. Прошло полтора часа. Ветер усилился. Температура понизилась до минус десяти. Лед был повсюду. На планшире и вантах, брашпиле и фокштагах, на мачтах, лебедках, палубе - она скользила под ногами - и в шпигатах, на стрелах и на одежде. Люди кромсали его ломами, обивали со снастей, падали скользкие куски, с ними падали люди, но поднимались и снова кромсали этот проклятый лед. А его становилось все больше. Матросы работали с остервенением, от соленой ледяной воды трескалась кожа на пальцах, и брезентовые рукавицы впитывали в себя кровь из-под ногтей. Вот штурман поднял тяжелый лом и ударил по толстой ледяной "колбасе", охватившей один из штагов. "Колбаса" не поддавалась. Штурман снова поднял лом, он выскользнул у него из рук, траулер качнуло, штурман упал и покатился к накренившемуся борту. За ним ринулся боцман Задорожный, не удержался на скользкой палубе и грохнулся навзничь. Остальные, как по команде, бросились помогать штурману и боцману. А лед все рос и рос, и люди опять принялись за него. Капитан вызвал с палубы кока и приказал приготовить кофе для всех. Сам он оставался в рубке, стоял вместо матроса за штурвалом. Люди работали молча. Может быть, кто-то из них и кричал или ругался... Но все перекрывал пронзительный визг ветра, он загонял слова обратно в глотки, и удары ломов, и скрежет лопат о палубу, и шум падавших с вант кусков льда - все растворялось и исчезало в его оглушающем реве. Белыми змеями уходили от спин людей спасательные концы к рубке. Высота волн не увеличивалась, но капитан, поворачивая штурвал, чтоб удержать траулер, чувствовал, как тяжелеет "Кальмар" и, накренившись, все с большим и с большим трудом поднимается обратно. Траулер терял остойчивость. В довершение ко всему нарушилась связь "Кальмара" с плавбазой; лед "заземлил" антенну - рация замолчала. С палубы поднялся старпом и сказал Волкову, что люди валятся с ног. - Может, спиртику им, Олег Васильевич, а? - спросил старпом капитана. - Не стоит, - ответил тот. - Он обманщик, этот спиртик... Останься здесь, я пройду по судну. Волков обходил грузнеющий "Кальмар" и думал сейчас о нем, как о двадцать третьем члене своего экипажа. Он жалел свой обледеневший траулер - железного работягу с дизельным сердцем и тремя сотнями тонн водоизмещения. Оставив за себя в рубке старпома, он взял лом и работал вместе со всеми остервенело. Потом Волков поставил на руль опытного матроса первого класса, а сам опять втиснулся в закуток радиста и пытался помочь тому наладить связь по аварийной антенне. И тогда взбесившаяся "Нора", почувствовав, что нет капитана на месте, побила его последнюю верную карту. Старпом позвал Волкова на мостик, сказал ему: - Ветер заходит, Олег Васильевич. Капитан вышел на крыло и задохнулся от ветра. Вернувшись в рубку, он увидел, как сдвинулась влево картушка компаса. "Этот финт, - подумал Волков, - нам может дорого обойтись..." Ветер изменил направление, и остров Бруней все меньше и меньше служил траулеру прикрытием. Чтобы встречать носом волну, судно приходилось постоянно поворачивать вправо, и остров все ближе и ближе сползал к траверзу "Кальмара". Размахи волн, ничем не сдерживаемых теперь, становились сильнее. Судно сносило к южной части Брунея, окаймленной цепочкой скал, и капитан дал передний ход. Теперь вода хлестала через бак. Ледовый панцирь "Кальмара" становился все толще. Люди, пригибаясь под ледяным душем, механически поднимали и опускали ломы, лопаты валились из рук, наступило состояние, когда безразличие достигает такой силы, что исчезает страх смерти. "Так долго не продержаться", - подумал капитан. ...Он закрыл глаза, и когда снова открыл их, госпитальная тишина оглушила капитана Волкова. Он снова был в Бриссене. "Я должен был ожидать этого, - подумал капитан. - Как-то не думалось раньше, но, вероятно, подспудная мысль оставалась, мысль о том, что и меня судьба может подвергнуть такому испытанию. Впрочем, зачем я им? Разве мало здесь своих штурманов и капитанов? Много, даже излишек есть, и уходят они плавать под чужими флагами, у них это в порядке вещей... Нет, не капитан Волков им нужен, а советский капитан Волков, русский человек, изменивший родной земле... А моя личность, моя судьба - для них величина бесконечно малая, еще один эпизод в пропагандистской войне, операция местного значения, не больше..." Он взял сигарету из пачки, оставленной Коллинзом, и закурил. "Хорошо, - подумал капитан, - пусть козыри у Коллинза крупные, пусть мне могут не поверить и я буду осужден. Готов ли я к этому? Вынесу ли наказание? Ведь пойди "Кальмар" южным проливом, мы бы давно сдали улов и сейчас промышляли бы снова. Но ведь никто не знал, что на пути траулера... Да, никто не знал. А ты обязан был предугадать это, капитан Волков. Просто все, капитан. Сейчас ты русский человек, и за этим определением ой как много стоит... А отними у себя родину, дай ее отнять, и нет тебя больше - ни русского, ни человека". Лежа на койке в портовом госпитале Бриссена и глядя в потолок широко раскрытыми глазами, он вспомнил, как встретил Бориса Стрекозова в Гавре, откуда перегонял траулеры, построенные для нас французской фирмой. Этим занимаются обычно ребята из перегонной конторы "Мортрансфлот", но у них не хватало людей, вот и обратились за помощью к промысловикам. Словом, капитан прожил в гаврской гостинице уже с неделю, когда в баре к нему подошел один и спросил: - Скажите, месье, вы не из России? Капитан ответил утвердительно. - Мне кажется, вы учились в мореходном училище. Ваша фамилия Волков? - Верно, - сказал капитан. - Вы угадали... - Нет, я просто узнал вас... А вы... ты не помнишь меня, Волков? Капитан внимательно посмотрел на него. Одет прилично, худощав и подтянут, ничего примечательного, потом капитан понял, что в гражданской одежде никогда раньше его не видел, потому и не узнал сразу; глаза, правда, странные, просящие глаза. - С