Станислав Семенович Гагарин. Возвращение в Итаку повесть Труженикам моря, с которыми довелось плавать под разными широтами ГЛАВА ПЕРВАЯ Мне было семнадцать, когда я впервые увидел, как люди могут чувствовать еще неведомую опасность. Сам этому не сумел научиться и в тридцать, вероятно, потому и произошли все те события, о которых я расскажу. После окончания второго курса мореходного училища я попал на транспортный рефрижератор "Пищевая индустрия" для прохождения производственной практики. Судно наше с грузом рыбной тары направлялось на один из тихоокеанских островов, в район промысла японских рыбаков, которые закупили у нас клепку, разборные ящики из древесины и сетеснастное оборудование. "Пищевая индустрия" пришла на остров и бросила якорь на открытом рейде: небольшие причалы для сейнеров и кавасак - японских рыбопромысловых шхун - не позволили пришвартоваться нашей громадине. В одну из ночей я стоял на вахте. Море было спокойным. С берега перестали подавать баржи - и разгрузку на время прекратили. Все, кроме вахтенных, спали, и только капитан не мог угомониться. Он то и дело выходил на мостик, вздыхал, оглядывая чистый горизонт, подолгу склонялся над картой в штурманской рубке... Словом, делал все, чтоб испортить и нам, матросам, и старшему помощнику ночную вахту, когда не надо следить за баржами-самоходками, принимать и отдавать швартовы и можно травить байки в теплой рулевой рубке - время тогда идет незаметно... Но капитан с мостика не уходил. Он обратился к старпому: "Геннадий Иванович, прикажите разбудить боцмана. Пусть отдает второй якорь, И позвоните вниз: машины держать в постоянной готовности. Рейд открытый, знаете..." Чиф* было возразил: "Так ведь погода, Иван Кузьмич, как по заказу!" Капитан, ничего не объясняя, приказал ему поторопиться. (* Старший (англ.) - так во флотском обиходе называют старшего помощника капитана.) Все указания капитана были выполнены, однако он продолжал оставаться на мостике. Прошло часа полтора, по-прежнему было тихо, и вдруг со стороны океана я увидел черную стену. Она закрыла горизонт и двигалась к нашему теплоходу. Я крикнул капитану, но он уже видел все сам. Зазвякал машинный телеграф: наш старик дал "полный вперед". Едва мы успели набрать скорость, как стена обрушилась на пас. Нос судна зарылся в воду, мы ощутили удар под днищем, и "Пищевая индустрия" прыгнула вверх... Потом мы узнали, что где-то в Тихом океане произошло смещение земной коры, и родилась тектоническая волна цунами. Волна мчалась по океану, пока не ткнулась в злополучный остров. Вслед за первым валом с океана пришли еще два. Обе наши машины работали полным ходом, и мы держались носом против тридцатиметровой темно-зеленой стены с белой каемкой пены наверху. Нас волокло на берег, но якоря "забрали" грунт, и мы устояли. Я видел, как волна развернула рыбацкий сейнер неподалеку от нас. Вторая волна, идущая с океана, подхватила его, закрутила, и сейнер исчез в водовороте... Цунами ударила в поселок на острове и, отступив, унесла его в океан. А мы устояли, и потом вокруг "Пищевой индустрии" плавали бочки со спиртом из разбитого склада и люди. И мы вылавливали бочки со спиртом, чтобы оттирать тех, кого удалось спасти. Потом я часто ломал голову над тем, что произошло перед катастрофой, задумывался над поведением нашего капитана и надеялся приобрести способность чувствовать приближение чего-то большого. Большого счастья, беды, катастрофы и радости... И когда сам занял место капитана на мостике корабля, то решил, что такое качество приобрел: удача всегда сопутствовала мне, и я был уверен, что приближение опасности сумею распознать. Незадолго до катастрофы на меня свалились несчастья, правда, все они случились на берегу, и мне не приходило в голову, что, может быть, все это - предостережение большой беды в море. Как бы то ни было, я не предугадал опасность вовремя. Сверхъестественных способностей, как у кэпа "Пищевой индустрии", у меня не проявилось, и, выслушав приговор областного суда, я отправился отбывать отмеренное мне наказание. ...Исправительно-трудовая колония наша была на общем режиме и разделялась на отряды. Во главе отряда стоял офицер - начальник, у нас им был Игнатий Кузьмич Загладин. Человек пожилой, не вредный, в отряде его даже любили, на свой, конечно, лад. На вид Загладин был щуплый, но силой бог его не обидел. Железный мужик, сам видал его в деле. А брал больше словом. И любил приговаривать: - Вольному - воля, заключенному - пай... Пайка была не ахти, но жить можно. Только б волю к ней, к пайке, добавить. А Загладин добавлял: - Получив - не берегут, потерявши - плачут... Эх, ребята, бить вас некому. Человек, он рождается для воли, и большое это паскудство - запирать себя за решетку... Он вспомнился мне сейчас, когда я медленно шел по улицам города, разглядывал встречные лица, поднимал голову к крышам домов и синему небу, стоял у витрин магазинов, киношных реклам и под широким каштаном пил с удовольствием квас. Квас заморозили так, что ломило зубы, и я пил небольшими глотками, как тогда воду из родника, на том острове. - Дядя, - услышал я детский голос и повернулся. Меня окликнула девочка, небольшая такая фея, с разбитой коленкой и розовым бантом на голове. Я отвел кружку в сторону и опустился перед девочкой, молча разглядывая ее. - Дядя, - строго спросила она, - у тебя волосы белые почему? - Долго гулял под солнцем, - ответил я и тронул ладонью ручонку, - гулял под солнцем, добрая волшебница, и волосы выгорели совсем... Фея молчала, решая про себя, достоин ли я сожаления. - Тебе плохо, да? - сказала она наконец. - Не знаю... Белые волосы - это не смертельно. Впрочем, может быть, ты вернешь им цвет? - Мама купила мне краски, - задумчиво произнесла фея, и тут, легкая на помине, пришла ее мама. Я поднялся, провел рукой по феиным волосам и сказал маме, что у нее замечательная дочь. Мама улыбнулась, ухватила за руку свое сокровище покрепче и глянула с любопытством на мою голову. А я поклонился обеим и двинул прочь от бочки с квасом и вереницы жаждущих, опять мимо витрин, пестрых платьев и улыбчивых их хозяек, уходил все дальше, туда, где начиналась наша улица, и корявый комок шевелился слева в груди, я думал о маленькой фее и белых волосах, мне стало немного грустно, рядом проходили люди, светлые, темные, русые, и, наверное, есть у них то, что заботит их больше, чем белая моя голова. Еще квартал, и начиналась улица. О ней немало думал я ночами и днем, лишь стоило закрыть глаза, вставали вековые медовые липы и в зарослях сирени - аккуратные домики в два этажа. Мы любили бродить широкими тротуарами, улица долгая, на километры, невестились за изгородями вишни, роились мохнатые пчелы, позднее хвалились плодами яблони, и тяжесть их была им в довольство, и мы шли вдвоем мимо буйных садов, старались не думать о комнате в частной квартире, - нам хватало ее на двоих, - ведь эти сады расцветали для нас, и вишни, и яблони, и пчелы, и сладкий запах лип, и длинная улица нам не в тягость, мы меряли ее не раз и не два и никогда не уставали, ведь улица была нашей, и мы попросту были счастливы. Перекресток. Пересечь дорогу - и наша улица. Замер поток машин, стайка прохожих прошмыгнула вперед, увлекая меня к противоположному тротуару. Я обогнул уродливое здание быткомбината, свернул за угол и зашагал по нашей улице. Один... Те же липы (что им человеческие мерки!), те же дома из красного, белого, желтого кирпича, на асфальте дороги - свежие латки, но по ним не прикинешь, как долго отсутствовал человек. Солнце отметило полдень и сейчас уходило вниз. Тени растянулись, под липами потемнело, а жарко здесь не бывало никогда. Я не спешил, пристально всматривался во все, что меня окружало, мне некуда было спешить, меня нигде не ждали, и я пил, пил эту улицу, столько раз увиденную во сне и наяву. И тут меня словно толкнуло. Раньше здесь был пустырь. Кучи мусора поросли бурьяном, а летом их заслоняли сирень и заросли дрока вдоль решетчатого ржавого забора. Пустырь исчез, вернее, его заполнили, - пустота не исчезает, ее заполняют чем-либо. Иногда и заполненная, она продолжает оставаться пустотой... "Хватит философствовать", - сказал я себе и остановился. На пустыре возвели дом, самый обычный, пятиэтажный, где в квартирах два с половиной метра до потолка. Сирени и дрока вокруг я не увидел. Зеленели столбы, на растянутых веревках полоскалось по ветру белье. В куче песка возились детишки, забора у дома не было, и на низкой скамейке сидел замшелый, в соломенной шляпе старик с "Пионерской правдой" в руках. "Все-таки изменилась", - подумал я об улице и вспомнил, как мечтали мы поселиться здесь... ...Мне казалось, что наша встреча произойдет иначе. Как именно - не представлял, в дом к ним, разумеется, не пойду, так, случайно если, но как - не знал, и сейчас, когда я увидел их, идущих навстречу, то подумал, что здесь вот, на нашей улице, мне не хотелось бы их повстречать. Они еще не видели меня, и первое, что пришло в голову, было неосознанное желание убежать. И, наверное, убежал бы, если б ноги повиновались, но я врос ими в землю у нового дома, смотрел, как подходят Галка и Стас, и только мышцы лица судорожно задергались, подавляя возникшую глупую улыбку. Когда они увидели меня, я, слава богу, уже не улыбался... Наверное, им тоже хотелось убежать, они стояли, растерянные, глядели на меня во все глаза. Галка казалась испуганной, бледная, ни кровинки в лице, она пошатнулась, Стас поддержал ее, и жалкая гримаса тронула его красивый рот. Они молчали, Галка и Стас, я смотрел на них в упор, чувствовал - поднимается красная завеса в сознании, усилием воли я снимаю эту завесу, тишина зазвенела в невесомом теле, и еще один шаг вперед. - Приятная встреча, - несколько развязно сказал я и не мог удержаться от маленькой мести: - Здравствуйте, супруги Решевские. Стас покраснел, он хотел, я видел это, протянуть мне руку, но не решился. - Вернулся, - утвердительно сказала Галка, - вернулся... - Вернулся, - сказал я, протянул бедному Стасу руку и сдержанно кивнул Галке. Нет, не такой должна была быть наша встреча, но кто ж знал, что получится именно так... - Мы знали, - заговорил наконец Решевский, - поздравляем... - Спасибо, - спокойно ответил я, глядя на пунцового Стаса, всем нутром своим чувствуя, как Галка пристально рассматривает меня. Не имея сил повернуться в ее сторону, я стоял вполоборота к Галке, будто и не было ее с нами, и продолжал говорить с Решевским. - Давно поженились? - зачем-то спросил я, будто не знал об этом. - Второй год, - ответил Стас. И, честное слово, такие глаза я видел у нашкодивших котов. Сейчас мне доставляло удовольствие мучить его, я совсем не жалел Стаса и придумывал новый вопросец похлестче. И Галка сообразила, она всегда была сообразительной. - Ну что это мы, ребята, - сказала она веселым голосом, и в тоне ее не было никакой фальши, - стоим посреди дороги... Ведь встреча какая! Стас благодарно глянул на Галку, потом посмотрел на меня, он ростом повыше, промахнулся глазами и увидел белые волосы на моей голове. Вероятно, обратил на них внимание только сейчас, а Галка отметила сразу, убежден, но виду не подала. Стас отвел глаза. - Всю жизнь я мечтал о такой встрече, - забалаганил я, - с лучшим другом и... очаровательной его супругой! Они оба молчали, и в молчании их ощутил я силу, силу от того, что их двое и держаться они обязаны вместе, а я шута разыгрываю, стыдно... Мы шли втроем по липовой аллее, ступали на опавший липовый цвет, про себя мы отсчитывали шаги, я видел, как шевелятся губы у Галки, считали шаги я молчали. "Балтику" я не узнал. Ее выстроили заново, расширили, облепили модерновыми штучками, но дядя Петя - швейцар и рыжие колючие усы его оставались прежними. Я подумал, что владеет дядя Петя секретом если не вечной юности, то вечной старости, что ли. Пятнадцать лет знаю старика, еще с мореходки бегали сюда "по гражданке" распить бутылку на курсантские рубли, а он все такой же крепкий... Старый, но крепкий, гроза заводных "бичей" швейцар дядя Петя. Мы пропустили Галку вперед, дядя Петя поднялся и приподнял фуражку. Стас кивнул и прошел дальше, за Галкой, я остановился, протягивая старику руку. - Здравствуй, дядя Петя. Не узнаешь? Швейцар помедлил с минутку, потом ахнул тихонько и тронул рукой капитанские нашивки на правом моем плече. - Никак Волков? - спросил дядя Петя. - Точно, Волков... Что с тобой стало, парень... - Ништо, дядя Петя, прическа другая и волосы покороче, - сказал я и прошел за Решевским в зал. Двери и окна распахнули в "Балтике" настежь. Зал пустынный - для ужина рановато, а обед закончился. Я оглянулся. Дядя Петя смотрел мне вслед и покачивал головой. Стало не по себе, даже в носу защипало, а Галка и Стас шли дальше: оказывается, у "Балтики" вырос еще один зал. Зал был огромный, на высокой стене поднималась из пены женщина и протягивала в ладонях охряные куски янтаря. Мне захотелось придумать ей имя, так прямо и назвать эту женщину на стене. Стас Решевский выбрал столик в углу, я назвал женщину Леной и опустился на предложенный Стасом стул так, чтобы Лену и Галку видеть одновременно. Стас подал меню Галке, она равнодушно раскрыла его и передала мне, а я вернул Стасу. - Смотри сам, старик, - сказал я. - Мне как-то непривычно... - Пьем коньяк? - спросил Стас. - Ты что? Вернулся из рейса и получил деньгу? - Я не плаваю, Олег, - сказал Стас, - в мореходке преподаю... - Понятно, - протянул я, - уговорила... Что ж, дело ваше. Значит, добилась Галка своего, а она и глазом не повела. Выдержка железная. - Давай водку, - предложил я, - для дамы - шампанского... Ну и закусить чего. На твой вкус. - Может быть, шашлык? - нерешительно произнес Стас. - Из баранины? - ошалело спросил я. ГЛАВА ВТОРАЯ Малиновая тарелка солнца покрылась неожиданно сеткой трещин. Жутко было видеть трещины на солнце, мир заполнила загробная тишина, человек сжал свои чувства в комок и приготовился умереть. Но умереть ему не пришлось. Донесся неясный звон, звон приближался, вытесняя тишину, и человек обрел надежду. С трудом разлепил веки, не сознавая окружающего... Он лежал ничком на галечном берегу. Неширокий пляж был зажат отвесными скалами, и в поле зрения попали лишь два или три обкатанных голыша. Он попытался шевельнуться, судорога прошла по телу, прикрытому изодранной одеждой, дрогнули голые ступни ног, и человек снова потерял сознание. Прошло несколько минут. Он услышал наконец резкие крики чаек и ощутил, что к нему вернулась власть над телом. Он осторожно подтянул правую ногу, оперся на локоть левой руки и повернул голову. Теперь он увидел скалы, кусок серого моря, черно-белых чаек в отдалении. Он долго лежал без движения и вспоминал, пока не почувствовал, как холод сводит мышцы, и не понял: останься он здесь немного еще - ему никогда не подняться... Он заставил себя встать на ноги и стоял, пошатываясь, на угрюмом берегу, где лишь серая галька, серое море, серая пелена, закрывшая небо, и только над невидимым горизонтом белесым пятном обнаруживало себя раннее солнце. Надо было куда-то идти, и он пошел влево. Он добрался до первой скалы и увидел тропинку, уходящую вверх. Человек повел по тропинке глазами, затем повернулся к морю и долго всматривался в безмятежную его поверхность. Ему показалось, будто он видит неясное пятно на серой гальке, там, откуда только что прибрел... "Нет, - подумал он, - ничего там нету..." Но продолжал разглядывать продолговатое пятно на границе пляжа и моря, пятно шевельнулось, и, не чувствуя острых голышей под ногами, человек рванулся назад. Через сотню долгих метров стало видно, что это всего лишь измочаленное волнами бревно. Человек прошел еще с полсотни шагов и остановился. "Ошибка вышла, - вяло шевельнулась мысль, - хорошо..." Возвращался он медленно, старался ставить ноги на крупные камни или в песок между ними и размышлял о том, почему он рад, что ошибся. И решил: догадался еще там, на тропинке, что пятно неживое... Тропинка, крутая, нехоженая, полузаросшая жесткой травой, подняла его над пляжем на уровень пояса охраняющих землю скал. Дальность горизонта увеличилась, человек снова рассматривал спокойное море. Он вздохнул, ничего не увидев, и оживился, обнаружив за открывшимся мысом маяк на прибрежной скале. Но оживление покинуло его, когда он понял, что маяк этот из категории "unwatched" - необслуживаемый. Значит, без людей. "Солнце, - подумал человек, - солнце мешает. По характеристике огня прикинул бы, где нахожусь..." Он увидел, что тропинка разделилась. Стало две тропинки - одна резко поворачивала влево, в сторону невысоких зеленых холмов. Человек помедлил на перепутье и повернул направо. Он обогнут скалы и вышел к новому пляжу. Спускаться вниз не пришлось: дорога проходила по кромке обрыва, нависавшего над таким же пляжем, на каком он очнулся. Поверху человек обошел пляж и ничего не обнаружил на нем. Солнце прорвалось наконец сквозь белесую пелену и несколько оживило безрадостное море. Человек совершенно явственно различил петушиный крик, мотнул головой, остановился, подошел к краю обрыва, еще раз заглянул вниз, внизу ничего не было, и он понял, что хочет пить. Теперь он искал воду, хотя и продолжал идти берегом моря, как прежде. Снова начались скалы. Таким уж был этот берег. Скалы, скалы, изрытые прибоем, и между ними небольшие пляжи, заваленные гранитной галькой. Жажда мучила все сильнее, воды не было, и он снова услыхал, как прокричал петух. "Петух, - подумал человек, - откуда петух? Вот напьюсь и буду искать..." Он понимал, что бредит наяву, понимал и где-то внутри надеялся, что крик петуха он действительно слышал. На границе скал и пятого пляжа человек нашел воду, Узкий ручей пересекал тропинку, тихо звенел, скатываясь вниз, и уходил незаметно сквозь гальку в море. От холодной воды заломило зубы, жажда исчезла, и пришел голод, слабый еще, его и задавить нетрудно, но человек понял, что хочет есть. Затем чувство голода исчезло. Он снова вспомнил о том, что искал на галечных пляжах, лицо его исказилось, человек поднял руки и потряс кулаками в сторону моря. Закричали чайки, будто в ответ на страшные проклятья. И человек, обессиленный, опустился на плоский мшистый камень у ручья. Так просидел он не менее часа, охватив голову руками, и не расслышал шуршащих в траве шагов за спиной. - Капитан! Человек вздрогнул. Он хотел вскочить и обернуться, но не поверил, что его позвали на самом деле, боялся поверить и втянул голову в плечи, будто ожидая удара со спины. - Капитан! - сказали рядом, и тогда он поднялся. В двух шагах от камня стоял человек со спутанными волосами, упавшими на лоб, кровоподтеком на левой скуле, в полосатой тельняшке, разорванных на коленях брюках и грубых ботинках. Он протянул руки вперед, сжимая и разжимая пальцы. - Денисов, - тихо сказал капитан, - ты один? Не ожидая ответа, капитан бросился к Денисову и принялся ощупывать его, будто не веря, что тот из плоти и крови. Потом отстранился и спросил, заглядывая в глаза: - Видел кого? Денисов покачал головой. - Вы первый, - сказал он. - Что это было, капитан? Капитан не ответил. Он отвернулся и, опустив голову, смотрел под ноги. - Не знаю, - сказал он наконец, - не знаю, Денисов... - Куда мы попали? Что за земля, капитан? - Наверное, остров. Тут одни острова... - А люди? Они есть? - Должно быть. Будем искать. Только сперва обойдем берег. Может, кто... Капитан не договорил, повернулся и пошел прочь от ручья. Денисов двинулся за ним. Вдвоем они тщательно обследовали берег, заглядывали в расщелины, всматривались в лобастые камни, торчащие из воды, пробегали глазами по узким полоскам пляжей и изредка, только изредка, отводили от моря и берега взгляд, чтобы посмотреть налево, на приютивший их остров зеленых холмов. Они пересекли еще один ручей, капитан подумал, что от жажды им умереть не придется, и ощутил на плече руку спутника. - Вижу, - сказал Денисов, - вон там... Капитан глянул вниз. На ровном месте у самой воды высился камень. Из-за камня торчали сапоги. Денисов едва удержал капитана, когда тот собрался прыгнуть с пятиметровой высоты. Они отыскали спуск и медленно, боясь того, что найдут, приближались к торчащим из-за камня сапогам. За камнем был человек. Не молодой и не старый, казалось, он спал, и голова лежала чуть ниже ног, обутых в сапоги. Верхней части черепа у человека не было. Капитан отпрянул назад, едва не сбив с ног не успевшего посторониться спутника. - Первый, - сказал, опомнившись, капитан, и из горла его вырвался клокочущий звук. - Петрович, - сказал Денисов. - Колючий. Хороший был поварила... Они стояли и молчали, стараясь не смотреть, как волны замывали разбитую голову бывшего судового кока Степана Петровича Колючина. Когда капитан и Денисов покинули пляж, под самым обрывом осталась каменная горка. - Люди живут здесь? - спросил Денисов. - Должны... - Поищем? - Нет. Обойдем берег. Может быть... Прошло еще часа три. Солнце достигло меридиональной высоты и покатилось к линии горизонта. На берегу ничего они не увидели больше, а голод напомнил о себе опять. - Надо подняться на сопку, - сказал Денисов. - Может, увидим людей... - Хорошо, - согласился капитан, - еще немного по берегу - и полезем вверх... Потом они нашли две новенькие бочки. Бочки лежали рядом на галечном берегу. - Наши, - сказал капитан и подтолкнул ногой одну из бочек, - из тех, что были на корме... Пошли, Денисов, на сопку. Но сверху они ничего не увидели. Лишь грядка таких же холмов на юге и блестящая полоска моря за ними. - И верно остров... - сказал Денисов, - море кругом. - Подожди, - сказал капитан, - глянь вот туда. Видишь, чернеет... Они спустились в небольшую долину, и темное пятно пропало. Через несколько сотен шагов капитан услышал вдруг беканье овец. - Слыхал? - Он схватил Денисова за руку. - Чего? - Овцы... Они прошли вперед - снова заблеяли овцы. - Слышу! - крикнул Денисов. Они прибавили шагу и, поднявшись на пригорок, увидели пестрое овечье стадо. Овцы паслись одни. Ни людей, ни собак не было. До наступления темноты капитану и Денисову стало ясно, что остров необитаем. Здесь жили только овцы. Их оставляли жители более крупных островов и лишь изредка наведывались на пастбище в центральной части необитаемого острова, где были и корма, и вода, а вокруг надежная изгородь - море. В одном из холмов образовался провал - пещера. Рядом стояло строение с навесом, его-то они и приняли за сарай. Здесь овцы укрывались на ночь. Пещера была сухой и просторной. Овцы потеснились, желтыми глазами разглядывая пришельцев. Измученные люди быстро уснули, а ночью разбудил их шторм. - Не спите, капитан? - шепнул Денисов, и рука его ощупала капитана. - Тепло здесь... - Овцы надышали, - откликнулся капитан. - Снилось, будто в машине на вахте стою... - На вахте, - отозвался капитан, - на вахте... - Стою и думаю, когда меня Вася Пименов сменит, а на самом-то деле ведь я его шел сменять... Денисов замолчал. Снаружи доносились штормовые голоса, а здесь, в пещере, слышались шорохи заполнивших пещеру, невидимых в темноте овец. - Стою на вахте и думаю, что Петрович к ужину приготовит. Хорошо он поварил, Колючий... Где еду найдем, капитан? - Утром поищем, может, запасы кто оставил, и люди на острове бывают, кто подъедет, может. Ты спи, Денисов, отдыхай пока... Шторм не затихал четверо суток. По утрам овцы гуськом покидали убежище и спускались в долину, закрытую от ветра. Люди потянулись было за ними, но овечья пища для них не годилась. Покрытое пеной море ударяло в берег волнами, и брызги раз и навсегда, казалось, повисли на границе хляби и тверди. Капитан думал о своем корабле, об исчезнувшем экипаже, думал о многом другом, перелистывал жизнь и прислушивался к неясному бормотанию моториста Денисова, составлявшего теперь всю его "команду". Их мучил голод. На пятые сутки во время очередных поисков капитан вдруг с ужасом почувствовал, как вздыбилась земля, зашатались и рухнули скалы. Он очнулся и увидел, что сидит в траве. Денисов ушел вперед, он наклонялся и разыскивал в земле коренья. После шторма на берегу осталась малая живность, и это поддержало людей. Денисов нашел двух крабов, клочки водорослей, капитан поймал в камнях с пяток колючих рыбешек и бурую камбалу с ладонь. - Огня бы, - сказал Денисов. - От штуки вон той нельзя прикурить? Он показал рукой в сторону мыса, где на камне треножилась мигалка. - Можно, если стекло фонаря разобьем, - сказал капитан, - тогда и огонь погаснет... Понимаешь? - Хоть бы кто-нибудь мимо прошел... Посудина какая... Что ж сюда не являются? На остров? Ведь... - Не надо, Денисов, скоро уже... - Сдохнем скоро, да? Моторист отвернулся, постоял, подняв руки к лицу, и побежал в глубь острова. Жалкие дары моря лишь усилили голод. Ночью, пытаясь уснуть, капитан потуже затягивался ремнем. Затихли в пещере овцы. Постепенно бледный, сторожкий сон пригасил сознание капитана. Рваные тени образов сплетались в неясную картину, и капитан силился постигнуть смысл того, что проплывало перед ним. Роились знакомые лица, бесстрастные, лишенные живого портреты, он узнавал их - оставались в памяти легкие зарубки, двигался конвейер увиденных в разное время людей, вот и пришла очередь за теми, кто был с капитаном на корабле, он отсчитывал их, конвейер остановился, капитан вдруг увидел Денисова и чье-то лицо за ним, не различимое еще, и с ужасом подумал, что сейчас узнает в нем себя самого. Он почувствовал удушье, поднял руки к горлу, сон отлетел, и капитан ощутил на горле чужие руки. - Хр-р-р, ч-черт! - прохрипел капитан, окончательно просыпаясь и сбрасывая навалившегося на него моториста. - Сдурел, Денисов? Денисов не отвечал. Он был где-то рядом, невидимое существо, и тоненько всхлипывал. - Опомнись, парень, - сказал в темноту капитан, потирая горло, - возьми себя в руки, почудилось тебе... До утра капитан уже не заснул, а что делал Денисов - не знал. Овцы стали выбираться в долину, и люди вышли следом, боясь встретиться друг с другом глазами. Когда последние животные покинули загон, Денисов хрипло рассмеялся и схватил капитана за плечо. - Дурак! Дурак! - хохотал Денисов. - Дурак! Капитан дернул плечом. "Начинается, - подумал он. - Спятил "мотыль"... - Я дурак! Ты дурак! Мы дураки! - Замолчи! - крикнул капитан, и Денисов смолк. - Мясо, - неожиданным шепотом произнес он, - сколько мяса... Дураки мы, капитан... Потом, вспоминая об этих днях, когда они жили среди овец и голодали, капитан пытался осмыслить, почему не догадались сразу. Наверно, их сознание было парализовано необычностью обстановки, видно, городское прошлое не позволяло увидеть в безобидных животных аппетитные шашлыки... может быть, их подсознательно останавливало то, что овцы кому-то принадлежат... Но остается фактом, что мысль о существующей рядом с ними пище пришла Денисову в голову только на шестой день. Они без труда поймали барана, скрутили ему ноги ремнями и, шатаясь от слабости, отнесли к входу в пещеру. Баран недоуменно смотрел на людей и изредка дергал ногами. - Чем его? - спросил Денисов. Капитан беспомощно развел руками. - В сарае поищу, - сказал он. Капитан повернулся, но услышал за спиной ворчанье, оглянулся и замер... Денисов зубами пытался перервать горло барану. - Что делаешь?! - крикнул капитан. Моторист оторвался, поднял на капитана безумные глаза. Теряя самообладание, капитан ударом кулака отбросил Денисова в сторону. Моторист упал ничком. Дергал связанными ногами баран. Денисов приподнял голову от земли. Невидящие глаза его ткнулись в капитана. Помогая себе руками, он привстал на колени, запрокинул лицо к небу и глухо завыл. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Конечно, по-хорошему, как принято было во все времена, я должен был набить Решевскому морду еще там, на нашей улице, когда увидал их вместе. Может быть, справедливости ради, большего наказания заслужила Галка, но так уж повелось в этих случаях, что женщину, как правило, не обижают, дерутся особи мужского пола. Но я ничего такого не сделал, не было у нас со Стасом мордобоя, мирно сидел с ними в ресторане, помогал Решевскому заказывать ужин, и злости как будто не было к Стасу, злость, она еще там перегорела, сидел спокойно, будто ничего не случилось ни со мной, ни с ними - добрые приятели решили поужинать, только вот от баранины я отказался. - Хочу яичницу. Можно яичницу с ветчиной? Решевский пожал плечами. - Как хочешь, - сказал он. - А пить, значит, водку? - Ее, голубушку, - забалагурил я, - ее, слезу иерусалимскую. Мне было легче валять дурака. Я видел, как Галке от этого трудно, но иначе не мог. Когда-нибудь должна была состояться эта встреча, и она состоялась... В бессонные ночи в бараке я не раз и не два думал о том, что скажу этим двоим, и в лицах представлял теперешний разговор... Сегодня день премьеры. Внешне я спокоен. Можно поднимать занавес. Не все пойдет гладко, жизнь никогда не бывает гладкой, но я готов выйти сейчас на сцену и произнести первую реплику. - Итак, мы начинаем, - сказал я и потер руки. Они не откликнулись на мои слова: смысл фразы не зацепил их сознания. "Хорошо", - подумал я. Наш ужин сошел бы скорее за поздний обед. В зале было пустынно, Стас "уточнял" холодные закуски, я отвернулся и стал смотреть по сторонам. Через столик от нас сидел странного вида малый, взъерошенный, измятый, с кривоватым носом и тонкогубым ртом. Перед ним стояла бутылка с вином. Он наливал фужер, медленно отпивал глоток, вертел фужер пальцами, ставил его на место, поднимал бутылку и пристально рассматривал этикетку. Насытив свое любопытство, он возвращал бутылку в прежнее положение, и "операция" повторялась. "А еще говорят, что пить в одиночестве скучно", - подумал я. Не доводилось мне пить одному, но одиночество было знакомо. Одиночество всегда разное. По времени, по ощущениям, по пространственному признаку. Внешнее, когда, скажем, оказался ты в камере, и внутреннее, духовное, идущее от твоей способности быть не таким, как окружающие тебя люди, от твоего неумения или нежелания - это часто одно и то же - приладиться к их уровню, от душевной твоей неустроенности, что ли... Мне знакомо профессиональное, можно сказать, одиночество капитана - он наделен им по должности своей. Разные есть капитаны, но истинный капитан по-настоящему одинок. У него не должно быть сомнений, которыми он мог бы с кем-либо поделиться, никого из экипажа не имеет права выделять, он за все отвечает, и грех любого члена экипажа - его, капитанский, грех. Одиночество неразделенного чувства, одиночество непризнанной индивидуальности писателя, художника, актера... Ты спешишь поделиться лишь тебе открывшейся истиной, а тебя не хотят слушать, и хуже, если слушают, сочувственно покачивая головой... Есть и другое - одиночество в четырех стенах. Иногда оно губит человека, ведь человек один не может... А кому-то служит и лекарством иногда... И мне подумалось, что зря я согласился сегодня пойти в ресторан, не к добру этот ужин, было бы легче в окружении четырех молчаливых стен... Нам принесли водку и сухое вино - для Галки. Это была моя первая рюмка, я глупо ухмыльнулся и стал осторожно пить первую за двадцать четыре месяца рюмку. Нет, за двадцать шесть, забыл сплюсовать два месяца рейса. Впрочем, опять не так. Ведь меня отпаивали джином на том острове и угощали коньяком в городе Бриссен. Выпил и Решевский. Как-то бочком, будто украдкой... Никогда не бывал он таким, но сейчас я его понимал, и мне не хотелось быть на Стасовом месте. Хотя... Нет, мне трудно об этом думать сейчас... Разговор не вязался. Мы сидели и молчали, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Я предложил повторить, снова наполнил рюмку. Мы выпили со Стасом водки, а Галка своего вина. Со стены девушка с длинными волосами протягивала янтарь в ладонях, куски янтаря зажгло уходящее солнце, последние лучи его покидали зал. Послышались громкие голоса - через зал проходила компания рыбаков с золотыми нашивками на плечах. Было их человек пять или шесть, они искали столик получше, и командовал ими рослый, самоуверенный капитан. Он мельком взглянул на наш столик и приветственно помахал рукой. Решевский ответил на приветствие, Галка тоже кивнула. - Васька Мокичев, - сказал Стас, - все в перегоне, в Морагентстве торчит, хлебное место... Хочешь поговорить? - Не надо, он не узнал меня. И хорошо. Помнишь, Стас, как мы подрались с ним? Решевский улыбнулся. - Помню, - сказал он, наколол вилкой белый кружок редиски с розовым ободком и стал разглядывать его. Собственно, подрался я, а Стас выручил, когда Мокичев зажал меня на полу и сдавил мою грудь коленом. Он свалил Мокичева ударом кулака в челюсть, накинулся на него, словно зверь, крича: "Маленького, да?! Маленького?!" На первом курсе мореходки я был щуплый и низкорослый - это потом на казенных харчах отъелся, но когда Мокичев бросил хлебом в официантку и в ответ на мои слова в том, что хлебом бросаться не дело, напялил мне на голову пустую миску, я полез с ним, крепким здоровым парнем, в драку. И мне бы тогда явно несдобровать, если бы не Стас... Странно... После той драки мне с Васькой нечего было делить, а вот со Стасом поделили. И сейчас, по логике, он больше мне враг, чем этот Васька Мокичев. Так это или нет? Я мысленно назвал Решевского врагом и ощутил, как где-то в потаенных уголках сознания зашевелилось сомнение... Погасли на стенах желтые блики, и в зале загорелся свет. Молчание становилось невыносимым, долго так не могло продолжаться, и я попросил Решевского рассказать про мореходку. Там он сейчас преподавал навигацию и морское право. Под Стасов рассказ легче думалось. Затеялась видимость разговора, Стас говорил, я по ходу что-то спрашивал, с чем-то соглашался, поддакивал, но ничего не слышал из того, о чем рассказывал Решевский. Я смотрел на заставленный стол, боялся взглянуть на Галку, мне казалось, что на нашем столе обязательно нужны свечи, зачем свечи - этого я не знал, но видел оранжевые язычки, дрожащие на сквозняке. - Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают... - сказал я невпопад. Стас замолчал. - Ты чего? - спросил он. - Ничего, это так, Стас... Свечи бы надо сюда. - Свечи, - согласилась Галка, - это хорошо... Уверен, что она вспомнила, когда был день ее рождения и я принес двадцать одну свечу. Конечно, она вспомнила именно это, и пусть так думает, а я вижу другие свечи, они горели в рождество сорок второго... Нас с Люськой и маму выселили в кухню, а в комнатах разместились четыре немца - Очкастый, Вшивый, Фронтовик и Франц. Питались они в столовой, но иногда перекусывали дома. Мама строго-настрого запретила нам появляться в комнатах и глазеть, как едят немцы. Мне было восемь лет, я все уже понимал, знал, что к нам пришли оккупанты, и научился их ненавидеть. В застегнутом кармашке куртки в спичечном коробке у меня хранилась листовка со стихами. Я подобрал ее в лесу, когда мы жили в деревне, укрываясь от ночных бомбежек. Жаль, потерялся тот листок, и до сих пор не знаю, кто автор стихов. Так вот, я все уже понимал, а Люське было три года, и она хотела есть. Она останавливалась на пороге комнаты и таращила на немцев голодные глазенки. Иногда ей доставался кусок, но я зорко следил за Люськой, и чаще бывало, что успевал перехватить сестренку у двери, но Люська ничего не хотела понимать. Под рождество немцам прислали посылки: елочки из бумаги, сладости и тонкие свечи. Посылки получили и молодой немец в очках, сын врача из Дюссельдорфа, и баварский мясник, не без оснований прозванный нами Вшивым, и часто уезжавший на передовую берлинец - Фронтовик. Не было посылки только для Франца. Через три дня после рождества наши начали наступление. Ударили "катюши" под хутором Веселым, и немцы, боясь окружения, без боя оставили город. Потом в город вошли наши танки. Они двигались через городской парк, где не стало ни аллей, ни деревьев, и люди толпились по обе стороны колонны, смеялись и плакали, и женщины бросались целовать идущих рядом с танками солдат. Высокая бабка в драном платке принесла красноармейцам горячие картофельные пирожки. Она совала их в руки ребятам и грозила кулаком стайке молодух, стоящих поодаль. - Ух, выпялились, окаянные! - кричала бабка. - Все хвостом вертите! Молодухи прятались в толпе, солдаты смеялись, и один из них обнял бабку, оторвал от земли вместе с пирожками и поставил осторожно на место. - Так их, маманя! - крикнули с танковой башни. - Крой шрапнелью! Солдаты шли весь день и всю ночь. Был сорок третий год, третье января. Рождественские свечи, что прислали немцам из Германии, так и остались в нашем доме, когда фашисты бежали. Их зажгла мать седьмого января, когда к нам на ночлег комендант определил девушек-летчиц. Колебалось неверное пламя тоненьких свечей, девушки, обнявшись, пели грустные песни и, не отрываясь, глядели на пламя, а мама сидела в стороне и тихо плакала счастливыми слезами... Через неделю я впервые пошел в школу. Вообще-то мы москвичи, да так вот получилось... Перед самой войной уехали погостить на Северный Кавказ к маминой родне, а оставались там до сорок девятого года... Отца призвали в армию в первые дни. Под Волоколамском их батальон встретил немецкие танки. Комиссар Мирончук нам потом написал обо всем. Два танка батя спалил бутылками, а третий его подмял. Мне до сих пор иногда снится это... Так и остались мы на Кавказе. Уж здесь-то немцев никто не ожидал. Не верилось, чтоб могли они так далеко продвинуться. Потом пришло лето сорок второго, а с ним и немцы. Оккупанты. И были мы под ними четыре месяца с лишним. Немцев отогнали далеко, за Ростов, когда в городе появились летчики. По утрам они уезжали к своим машинам, а вечерами возвращались, снимали комбинезоны и шли в клуб, где бывали танцы, в старенький кинотеатр, превращенный в дом офицеров, или в свою столовку. Когда мать устроилась в столовую судомойкой, мы заметно повеселели: летчиков кормили неплохо. Я с нетерпением ждал вечера. Едва начинало темнеть, как мне уже не сиделось дома. Люська бросала свои куклы и ждала меня. Проходившие через город красноармейцы оставили нам котелок. Мать варила в нем во дворе на таганке из двух поставленных на ребро кирпичей. Я брал котелок, наказывал Люське не баловаться с огнем, электричества не было, в комнате горела коптилка из гильзы. Я ждал за дверью, когда звякнет Люська крючком, и не спеша, чтоб порядком стемнело, направлялся к столовке. С черного хода я входил в длинный коридор и, миновав его, заглядывал в посудомойку. Мама меня ждала, а если не успевала заметить, ей кричали товарки-женщины с красными по локоть руками: - Эй, Даша, твой "кормилец" притопал... Все звали меня "кормильцем", я не понимал иронии и прозвище принимал как должное. Взяв из рук моих котелок, мама легонько выталкивала меня в коридор и говорила, чтоб ждал ее около входа. Через несколько минут котелок возвращался ко мне, полный пшенной каши с кусочками мяса, ее почему-то летчики не жаловали и почти всегда оставляли, иногда попадались и котлеты. Не котелок, а скатерть-самобранка... Я возвращался как-то с полным котелком из столовой, внимание мое привлекли костры на заросшем тополями берегу Терека. Решив посмотреть, что там, я двинулся к метавшимся среди стволов огням. В роще над Тереком расположились лагерем возвращавшиеся по своим домам беженцы. К тому времени был освобожден Северный Кавказ, и из-за Большого хребта люди шли и шли на Кубань и в Ставрополье. Городские власти сбивались с ног, организуя им ночлег, питание и отправку в товарных вагонах по железной дороге, но бывало, что не хватало вагонов и места под крышей для вновь прибывших. На берегу расположилось несколько семей. Там было какое-то подобие палатки: под одеялом, натянутым на две ручные тележки, возились ребятишки, женщины и горбатый старик сидели у костра. Во второй костер подкладывала хворост седая косматая старуха, третий костер уже догорел, и возле огня не было никого. Я подошел поближе. Нам тоже досталось несладко. Когда город бомбили, мать решила перебраться с нами в соседний хутор. Сложив самое необходимое на тележку, она увела нас из города, и мы пережили тяжкое время в деревне. Потом вернулись в город, и сейчас у нас был дом, был свой угол. У этих людей не было ничего... Вдруг кто-то тронул меня за рукав. Я повернулся и увидел малыша, чуть постарше нашей Люськи. В одной руке он держал алюминиевую крышку от немецкого котелка, второй цеплялся за мою руку, а глаза его смотрели в котелок с пшенной кашей. Вот он поднял их, запавшие свои глазенки, и тихо сказал: - Исты хочу... Я смотрел на пацана, на его большую голову на тоненькой шее, голову он запрокинул назад, ему тяжело было держать ее прямо. - Исты хочу, - повторил мальчишка. - Дай... Забрав у него крышку от котелка, я отложил туда каши. Пацан запустил в кашу пальцы и тут же принялся жадно есть. - И мне, - сказали рядом. Позади стояли две девчонки, такие, как Люська, и в четыре руки держали передо мной солдатскую каску... В тот вечер мы с Люськой легли спать без ужина. Я уже спал, когда пришла мама. От скрипа отпираемой двери я проснулся и, когда мама села за стол, чтобы выпить стакан чаю, рассказал ей все. Она положила голову на руки и заплакала. - Ты сердишься, мама, да? - сказал я. - Дурачок, - сказала она, отерла ладонями щеки, притянула меня к себе, провела ладонью по волосам, улыбнулась и протянула мне подмоченную с края горбушку хлеба. - Как зарабатываешь? - спросил я Стаса. - Конечно, не сахар, в море побольше, но на жизнь хватает, - ответил он. - Ты по-прежнему работаешь в школе? - спросил я Галку. - В школе. - Значит, так и живете... Оба на ниве просвещения, сеете разумное, доброе, вечное. Ну что ж, благородный труд, ничего не скажешь. Галка сощурилась. - Издеваешься? - сказала она. - А хотя бы и так. Должна же когда-нибудь наступить и моя очередь. Я стал по-настоящему злиться, но подошла официантка. - Нести горячее? - спросила она. - Может быть, еще по одной? Под холодный закус, а? - предложил Решевский. Злоба душила меня, я старался пересилить себя - это было нелегко. - А я яичницу хочу, с ветчиной, понял? - грубо сказал я. - Несите, барышня, клиент жрать хочет. "Барышня" зыркнула на меня треугольными глазами и помчалась по залу. Я проводил ее взглядом и увидел, как навстречу официантке выходят музыканты в бежевых пиджаках и голубых брюках. - Вот и лабухи, - бодро сказал я. И снова сощурилась Галка. - В дикаря играешь? - сказала она. - Ты б еще ватничек надел и кепочку с пуговкой... Или ждешь, когда в ноги упадем, а ты нас резать будешь? Так пошли, доставай свою финку, или как там еще, "перышко", что ли... Наверное, я сам был виноват; уж если сел за стол, то веди себя так, как принято у приличных людей. Она права. - Галка, ты что? - сказал Решевский. - Брось, она верно говорит, - ответил я, - может, и вправду одичал... В последнем, конечно, схитрил, диким себя совсем не чувствовал, может, где и есть глухие места, а я сидел в образцовой колонии общего режима, где были нормальная средняя школа и библиотека. Отработал свое - шлифуй интеллект. Опять же кино, газеты, самодеятельность, Лопе де Вега ставили, и никаких тебе зряшных трат времени. - Ладно, "завяжем", - сказал я. И тут принялся за работу оркестр. Начали они с вальса и без перерыва ударили твист. Танцующих было немного, вечер едва начинался, мне принесли яичницу, потом и заказ для них. И снова захотелось, чтоб на столе были свечи, вспомнился тот, Галкин, вечер и всякое другое вспомнилось, пока Стас наполнял наши рюмки. К ребятам, что были с Мокичевым, подошли девчонки. Я слышал, как громко их приветствовал Васька, отдавал команды придвинуть соседний стол, Олю посадить сюда, а Раю туда, принести шампанского и апельсинов, словом, Васька был на коне. После драки на первом курсе мы не то чтоб сдружились, но относились друг к другу терпимо и даже бывали вместе в компаниях. Васька нравился начальству, а ребята не то что любили его, просто принимали. На втором курсе он стал старшиной группы, а на последнем уже и роты. Конечно, льгот у него при выпуске было до черта. Мокичев пошел в Морагентство, а мы с Решевским на траулеры - ловить селедку. Правда, там быстро мы стали капитанами, но Мокичев и младшим штурманом на перегоне судов жил пошикарнее нас. "Ладно тебе, - подумал я, - чему завидуешь? Тому, что денег у него больше или романтике переходов? Не в этом цель твоей жизни..." "А в чем она, цель? - спросил я себя. - Зачем вообще ты стал моряком? Зачем уходил на долгое время в океан, рискуя потерять и жену, и друзей, и жизнь?" Человек - существо земное... Это не бог весть какая истина, люди постигли ее, сделав первые шаги в океане. Но только побывав в нем, можно до конца понять, что колыбель человечества - земля. На море человеку неуютно. Штормы, оглушающий рев ветра, гибельное обледенение - велик арсенал испытаний, уготованных покинувшим землю смельчакам. И замкнутость жизненного пространства, на котором обстоятельства свели вместе самых разных людей, это тоже не для всякого. И вот отданы, швартовы. Судно медленно вытягивается на рейд, и прощальные гудки разрывают воздух. Все дальше и дальше уходит берег, а вместе с ним исчезают и житейские мелочи, играющие - увы! - далеко не малую роль в нашей жизни. Человеку в море нелегко. И все-таки почему же мы снова и снова уходим в море? Сначала нам трудно, мы боремся сами с собой. Романтиков в этом поддерживает дух популярных книжек о море и великие примеры из истории географических открытий, других толкает погоня за заработком. Рыбацкая доля не очень-то веселая штука. Иное дело в торговом флоте! Мы же, рыбаки, знаем свои квадраты и "пашем" их тралом до одури. На карте эти квадраты отличаются друг от друга номерами, а на поверхности океана все они одинаковы - вода, вода и вода. Три, четыре, пять месяцев вокруг ничего, кроме воды. Иногда, для "разнообразия", как на Лабрадоре, например, ее затягивает льдом. И тогда у капитанов седеют виски... Но есть и свои радости в рыбацкой жизни. День прихода, например. Человеку, никогда не выходившему в море, трудно себе представить, как дорог нам родной берег в день прибытия судна. Идешь по улицам, с любопытством рассматриваешь лица прохожих, витрины магазинов, бегущие троллейбусы, театральные афиши. Потом свернешь в сквер, подойдешь к дереву и украдкой, чтоб не заметили, погладишь ладонью шершавый ствол... Тому, кто не был в море, не понять этого чувства. Наверно, то же испытывают космонавты, вернувшиеся на Землю... Да, мы покидаем земную твердь, чтоб снова вернуться, и ради высокого чувства нравственного обновления после короткого свидания с берегом вновь отдаем швартовы. Когда же на берегу мы сдвигаем стаканы, то первый тост - за тех, кто остался в море, а второй - за то, чтоб всегда надеялись вернуться... В школе зачитывался я Жюлем Верном, Майн Ридом, Джеком Лондоном. Но морская болезнь на первом же выходе свалила меня. Я рискнул попробовать еще и пересилил качку. Я уходил в океан и знал: вернувшись, увижу другую землю, других людей. Мир для меня открывался по возвращении заново. И так было после каждого рейса. Нет, невозможно передать это чувство словами. Надо попросту уйти в море и постараться вернуться. - Хорошая яичница, - произнес я, ковыряя вилкой кусочки ветчины. - Хочу сказать тост: за то, чтоб мы всегда надеялись вернуться. И вдруг Решевский встал после моих слов, не знаю, почему, но он поднялся из-за стола. - Извините, я покину вас на минуту, - сказал он. Мы остались вдвоем, грохотал оркестр и рядом танцевали, я мог бы пригласить Галку, но я этого не сделал - мне было непонятно, почему: не мог или не хотел... Я потянулся своей рюмкой к Галкиной, толкнулся об нее и поставил на стол не притронувшись. - Забавно, я знаю женщину, которой повезло: у нее два мужа... - Я тоже знаю эту женщину, - сказала Галка. - Считаешь, ей весело от этого, да? - Не знаю, - тихо признался я. - Не знаю, Галка, не знаю... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Эти ворота я видел только однажды, когда, получив документы и вещи, крепко пожал Загладину руку и медленно пошел, с трудом подавляя желание броситься вперед стремглав. На углу я обернулся. В дверях стоял майор Загладин. Рядом высились железные ворота... А тогда я их просто не увидел, в тот первый день, когда в закрытой машине меня доставили внутрь. Три дня и две ночи нас везли в арестантском вагоне. Наконец мы вышли на перрон железнодорожной станции и увидели, что вагон прицеплен к самому тепловозу. Конвоиры торопились провести нас служебной калиткой в проулок, где ждала закрытая машина. Мне досталось одиночное отделение. Места хватило лишь для того, чтобы сесть, с зарешеченным окошком дверь упиралась в колени. В машину нас погрузили быстро, и она тронулась по невидимым улицам города, поворачивала на неизвестных перекрестках, застывала ненадолго перед красным светом и мчалась дальше, мягко припадая к асфальту. А я, подавленный, отрешенный, сжался на жесткой доске сиденья и видел в окошко по-детски оттопыренное ухо и розовую щеку одного из конвоиров. Я принялся считать повороты, но подумал, зачем мне это, опустил голову и сжал ее ладонями, поставив локти на колени. А потом машина въехала в ворота, конвоир сказал: "Выходи", я неуклюже спрыгнул на землю, и мир для меня раскололся на две неравные части. Была "зона", ее я мог покинуть лишь через восемь лет. Здесь ждала меня работа, лишенные свободы люди, среди них я волен был выбрать друга или не выбирать вовсе. Здесь начиналась моя новая жизнь. А там, за высокой стеной с вышками для часовых, осталось все то, что знал и любил прежде. Эти мысли пришли потом, когда я немного остыл и стал присматриваться к новому своему положению. В первый день ни о чем таком и не думал, словно одеревенел. Потом за собой стал наблюдать будто со стороны. А затем сказался режим: и нет нас в обычном мире, и пользу приносим, и время подумать над своим местом в обществе и виной перед ним остается... И я думал. Думал за работой, за едой и просыпаясь ночью, думал в "шизо"*, куда угодил за нарушение режима, когда узнал про Решевского и Галку. Думал до одури и, когда становилось невмоготу, принимался читать. Читал я много. (* Штрафной изолятор для лиц, нарушающих режим.) Чаще всего я размышлял о свободе. И, конечно, я думал о Галке. Вначале просто любил ее, потом любил и ненавидел одновременно. Но всегда, за всеми размышлениями стояли те двадцать, которые вышли со мной на "Кальмаре" в море... Я видел их вместе и порознь, говорил с ними во сне и наяву, мне хотелось узнать, что думали они обо мне, хотя и понимал, что никогда этого не узнаю. И те, с кем плавал давно, и те, кто пошел со мной тогда в рейс впервые, не выходили у меня из головы. Я не мог избавиться от этих наваждений, и легче мне стало лишь много месяцев спустя, когда Юрий Федорович Мирончук написал мне о том, что приговор будет пересмотрен по вновь открывшимся обстоятельствам, и добавил, что вдова погибшего старпома отдельно, от себя лично, написала ходатайство за меня прокурору. ...Мы стояли рядом, группа заключенных, каждый со своей статьей, со своим сроком и большим миром, оставленным за "зоной", стояли и ждали. Чего мы, собственно, ждали? Нового конвоя, нового начальства, новой команды? Не знаю... Мы попросту ждали. Теперь обычный глагол "ждать" станет для нас смыслом существования в этом, другом, измерении. Ждать, ждать и ждать... Старший конвоя, прижимая стопку картонных папок, это были наши дела, вошел в караульное помещение. Один из осужденных подтолкнул меня локтем. - Ты чего? - спросил я. - Глянь, - сказал он. Я обернулся и увидел, как поодаль, метрах в пятидесяти, собралась и молча смотрела на нас другая группа. Они были в темных одеждах из хлопчатобумажной ткани, все стриженные наголо, похожие друг на друга. У каждого в глазах застыло неуловимое выражение, отличавшее их от обычных людей, они молча рассматривали нас, одетых в "вольные" костюмы, и мы растерянно переглядывались, стараясь не глазеть на них. Из дверей караульного помещения, потом я узнал, что в колонии его называют "вахтой", вышли начальник конвоя и два офицера. Начальник свернул бумажку, ее он держал в руках, когда выходил из двери, сунул в карман мундира и скомандовал нам: "Кругом!" Мы пошли к невысокому домику, стоявшему рядом с "вахтой", там нас оставили и заперли дверь, заворчала машина и выехала из "зоны", а мы остались. Вызвали меня последним. Приходил сверхсрочник-сержант, называл фамилию и уводил по одному. Перед порогом кабинета я замешкался, и сержант подтолкнул меня в спину. - Здравствуйте, - сказал я. Мне не ответили. За письменным столом сидел бледный, худой старший лейтенант, а сбоку примостился у стола краснолицый усатый крепыш с капитанскими погонами на плечах. - Докладывать надо, - сказал капитан. - Заключенный такой-то прибыл... - Он ведь новенький, - примиряюще сказал старший лейтенант, - привыкнет... Офицер ободряюще улыбнулся мне. - Садитесь. Расскажите о себе поподробнее, - сказал старший лейтенант. - Что делать умеешь? - спросил усач. - Ловить в океане рыбу, - ответил я. - Ну тут у нас не океан, а колония, и ты заключенный. Кем был на воле? - Капитаном траулера. - Гм... И чего это тебя в наш сухопутный город? Сидел бы у себя в городе. - Сам напросился подальше от моря. - Что, море-то поперек горла встало? - смягчившимся голосом сказал капитан. - Восемьдесят пятая? - Да. Наступила тишина. Вопросов больше не задавали. Капитан читал мое дело, а коллега его на бумажном листе выводил карандашом узоры. - Вот что, - сказал наконец капитан, - ты побеседуй еще с гражданином, а я пойду. Надо бы его к Загладину направить, этот не будет дурака валять. - Ведь верно? - спросил он меня. Я пожал плечами. - Ну и хорошо. Он поднялся, сунул старшему лейтенанту папку и вышел. - Капитан Бугров, - сказал старший лейтенант. - А моя фамилия Афанасьев. После беседы вы отправитесь в карантин, а затем вас зачислят в пятый отряд, где начальником Загладив. Итак, Волков Олег Васильевич, тридцать пятого года рождения, уроженец Московской области... В карантине нас остригли, предложили вымыться, отобрали одежду и выдали черную робу "хэбэ", рабочие ботинки, нижнее белье и особого покроя головной убор. Мы переоделись, и в глазах у всех и у меня, верно, тоже появилось то самое выражение, что заметил у ребят, встреченных нами у входа в "зону". Больных в пашей партии не оказалось. После медицинского осмотра и карантина пришли надзиратели, чтоб развести нас по отрядам. Моим провожатым оказался низенький старшина неопределенного возраста, в сбитой на затылок фуражке, широченных бриджах синего цвета и сапогах в гармошку. Он остановился передо мной, оглядел с ног до головы и поправил фуражку. - Волков, что ли? - спросил старшина. - Он самый. - Шмутки сдал? Я понял, что он спрашивает про гражданский костюм. - Нет еще... Старшина подошел к лавке, где лежала моя одежда, и пощупал пальцами ткань пиджака. - Матерьялец, - сказал он. Я только пожал плечами. - Ладно, собирай все, сдашь в отряде в каптерку. Колония располагалась на окраине большого областного центра. Но его я так и не увидал. Когда через два года за мной закрылась дверь проходной, первым и единственным моим желанием было поскорее добраться до вокзала. Но иногда город сам приходил к нам в лице своих представителей. Это были артисты из драматического театра, лекторы из общества "Знание", однажды пришли поэты и взбудоражили надолго заключенных - в неволе их сердца странным образом ожесточаются и становятся сентиментальными одновременно. Итак, города я не видел. Впрочем, колония сама была маленьким городом. Внутри "зоны", обнесенной забором, находились две территории: жилая и производственная. На производственной располагались завод электроарматуры, снабжавший многих заказчиков страны - от Калининграда до Владивостока, - техническое училище, средняя школа, склад готовой продукции, клуб, больница и другие объекты. Ну а в жилой мы проводили ночь и свободные от работы часы... Обо всем я узнал потом, а сейчас, шагая по территории колонии, шел в барак, где мне предстояло провести восемь лет. Конечно, я знал, что, может быть, и не восемь, но срок "восемь лет", названный председателем областного суда при оглашении приговора, не оставлял моего сознания, и я все время возвращался к нему, превращал его в девяносто шесть месяцев, четыреста шестнадцать недель, или в две тысячи девятьсот двадцать дней, семьдесят тысяч восемьдесят часов... Словом, я примеривался к нему, по-разному рассматривал этот срок, подкрадывался со всех сторон, но он оставался постоянным, и изменить его мне было не под силу. Низкий звук сирены заставил вздрогнуть. "Как у "Кальмара", - подумал я и замедлил шаги, - у моего "Кальмара"..." - Ты это чего? - старшина повернул голову. - Обед сигналят, первой смене на заправку. Пошли, пошли... Твой отряд в бараке сейчас. Со второй сменой порубаешь. Я ловил на себе любопытные взгляды заключенных, они группами выходили из различных строений. И я подумал о том, что не вижу чего-то такого, к чему сознание мое было подготовлено еще до того, как закрытая машина въехала в "зону". Вновь и вновь смотрел по сторонам, стараясь делать это незаметно. Мы прошли мимо высокого здания цеха, где ухали машины, миновали еще одну проходную, там сидел дежурный заключенный. И вот входим в каменный дом, на площадке второго этажа вижу табличку: "Отряд Э 11-Б". Десяток шагов по коридору, налево дверь, за нею длинная комната с рядами двухъярусных коек. Дергается сердце, ноги становятся непослушными, слышу далекий голос стоящего рядом надзирателя, глотаю забивший горло комок и понимаю наконец, что на окнах нет решеток. Да, решеток внутри колонии не было, исключая штрафной изолятор. Я постепенно приходил в себя. До меня начали доходить слова надзирателя, подозвавшего одного из заключенных: - Принимай пополнение, введи его в курс, да пусть каптерщик вещи примет. Майора нет? Заключенный, рыжий малый, пробасил, глядя поверх надзирательской головы: - Нету майора, с дежурства он... Отдыхает. - Ну лады. Пошел я. Надзиратель покосился на меня, хотел, видимо, что-то сказать, но раздумал и направился к двери. Рыжий повернулся ко мне: - Айда в каптерку! В комнате, заставленной полками с узлами, мешками и чемоданами, он пододвинул мне табурет и уселся сам. - Как зовут-то тебя, новичок? - Олег, - ответил я. - Волков. - Хороша фамилия у тебя, прямо для зэка. Настоящая или придумал? - Настоящая. - А срок по какой статье тянуть будешь? - Восемьдесят пятая. - Шофер, что ли? - Нет, капитан... - Интересно. Капитанов у нас не припомню. Так, значит, капитан... Тогда слушай меня. Видишь вот буквы у меня на рукаве? СВП - это секция внутреннего порядка. Кто такие буквы носит - он вроде старший, как сержант в армии, надо его слушать. А я - Иван Широков, старший дневальный, на воле был агрономом. Давай руку, капитан, и, знаешь, занимай соседнюю койку. Там, правда, кемарит один, но мы его переселим. Не болтаешь во сне, капитан? Широков меня иначе теперь не называл, и с его легкой руки стал я и в колонии "Капитаном". - Ложка есть у тебя? - спросил вдруг Широков. - Сейчас обедать пойдем, а ложки у нас персональные, с собой носим, немаловажный, так сказать, жизненный инструмент... Ложки у меня, разумеется, не было. Широков открыл ящик стола и вынул алюминиевую ложку. - Держи, - сказал он, - потом деревянную закажем. Есть тут в соседнем отряде мастер. У нас мода, Капитан, на дерево пошла... В большой комнате мы остановились в узком проходе между койками, у одной из них. Наверху лежал молодой парень. Он приподнялся на локте и зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. - Переселяйся, Студент, - сказал Широков, - мне твой треп по ночам надоел. Парень поднялся, спрыгнул на пол вытащил из-под подушки толстую книгу, сунул ее под мышку и, не промолвив ни слова, пошел в дальний угол барака. - Твоя койка, Капитан, - сказал Широков, - белье потом получишь... После обеда снова вернулись в жилую зону - эту неделю наш отряд работал во вторую смену. Широков сказал, что меня еще не включили в бригаду, и первый день на работу ходить не надо. Когда опустел барак, я взобрался на койку и долго бездумно лежал, отгоняя и те редкие мысли, что рождались в моем словно бы парализованном сознании. - Не спишь, сынок? - послышался вдруг дребезжащий голос. Повернув голову, я увидел стоящего в проходе старика. Странный поворот его туловища заставил меня пристально всмотреться в этого человека, одетого, как и все мы, и тут я заметил, что старик слеп. - Не сплю, - ответил я и стал подниматься. - Ты лежи, лежи, - запротестовал старик, продолжая смотреть в сторону. - Отдыхай, милок. Еще наработаешься... Срок-то велик? - Восемь лет. - Эхе-хе... Все в руце божией. Пройдет времечко, и солнышко на воле увидишь, а я вот в вечную тьму погружен. - А ты-то, отец, как попал сюда? За что тебя держат? - Муки терплю за грехи людские и великую радость имею от мученичества своего... - Старик тяжело вздохнул. - Ты, сынок, за что волюшку-то потерял? - спросил он. Мне не хотелось говорить о своем деле, потом я узнал, что заключенные об этом говорить не любят, а если и говорят, то для того, чтобы тут же заявить, что сидят они так, не за дело, по случайности или по наговору. - Капитаном я был, отец. - Понимаю, - сказал старик. - Утопил, значит, кораблик-то или по части валюты срок тянуть примешься? Меня резанули слова старика, и он, незрячий, увидел это. - Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение господу богу нашему? - Оставь меня, дед, - сказал я и отвернулся. - Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина, такой тебе быть и надлежит. Не возропщи! Богу угодно было сие положение твое... Старик снова тяжело вздохнул, перекрестился и зашагал к выходу. Встреча с ним встряхнула меня, и нахлынули воспоминания. ...Теплоход "Абхазия" стоял на линии Одесса - Батум, когда наша группа прибыла на него для прохождения практики. В одном из рейсов я познакомился с девушкой-одесситкой. Потом, когда вернулась она в Одессу, мы часто встречались, я провожал ее в Лузановку, опаздывал на последний трамвай и добирался до порта на попутных машинах. Они мчались через ночную Пересыпь, и кошки одна за одной перебегали освещенную фарами дорогу. Кошек было великое множество. Они заполняли город, и если днем в людской сутолоке это как-то не бросалось в глаза, то ночью кошки становились хозяевами Одессы. Имени той девушки я не помню, а про кошек вот не забыл... Наверно, не случайно вспомнил о них. Мать моя всегда привечала бездомных котят, и, хотя часто в доме бывало голодно, для них находилась корка тоже. Но в кошках меня поражало умение сохранять независимость по отношению к своим кормильцам. Кошки оставались сами по себе, они ценили свободу, хотя и входили к человеку в дом и брали из его рук пищу. Право на свободу оставалось за ними. А я это право утратил... Вечером, после отбоя, барак затих, и только изредка доносился из разных уголков неясный шепот. Мы лежали с Широковым рядом и тоже тихо говорили. - Год уже отбыл, - сказал Широков, - еще годик остался. Ты, Капитан, не вешай голову, не раскисай, найди себе занятие по душе. Полсрока отбудешь - пиши бумагу на условно-досрочное освобождение. - А по каким статьям в отряде у нас? - Всякие есть. И шпана тоже. Но мало. Режим-то общий. Тут больше кто по первому разу "сгорел". Или случайные, вроде тебя. Знаешь, как в поговорке: "От сумы да тюрьмы не зарекайся". Жил человек себе, жил-поживал... И вдруг: раз - и сиди, голубчик. А оглядишься - "Да как же это я так, дорогие товарищи..." И выходит - да, виноват. И потому отстучи свое... Тут я вспомнил дневной разговор со стариком. Старик произвел на меня странное впечатление. Какой вред мог причинить слепец обществу, но в его словах, рассуждениях о воле, о положении человека в колонии чудилось нечто такое, что я принять своим существом просто не мог. - Послушай, Иван, - спросил я, - скажи, а вот дед слепой за что сидит? Какой вред от него на воле? - Нашел пример! Да ежели хочешь знать, дед этот твой - чистейшей воды мошенник. Я б его да на строгий режим. Не гляди, что слепой. Выгоду свою лучше нас с тобой видит. Сколотил этот "святой" секту, долдонил всякие глупости бабам и обдирал их, как хотел. Подручные у него были, целая шайка... Вот и получил срок, а выйдет, я уверен, за старое примется, только похитрее "работать" будет. - Про Студента скажи... Может, зря мы его согнали? - Ничего. Поспал рядом - и хватит. Храпит. Надоело. Он и верно студент. Был посредником. В институте во взятках был замешан. Всех и взяли. Был у студента строгий режим, а потом заменили на общий. Семью имеешь, Капитан? - внезапно спросил Широков. - Жена есть, Галка... - А у меня Вера. И дочка. Катей кличут. В школу нынче пойдет. Скоро свидание будет. Жена ее привезет. Три дня мне Загладин пообещал. - А разве можно такое? - Можно. В колонии и гостиница есть. Вот дождешься, и к тебе жена прикатит. Если за это время не натворишь чего и свидания не лишат... - Хорошо, - сказал я и стал думать о том, как это будет. Потом вспомнил о соседе. - Скажи, Иван, если можешь: а ты как сюда?.. - Сволочь одну приголубил, - ответил он и повернулся на бок. С минуту он не шевелился. Затем заворочался и лег на спину. - Никому не говорил здесь об этом, Капитан, - медленно сказал Широков. - И ты учти на будущее: не спрашивай, за что сидят. Не любят люди, чтоб в их главной беде да чужими руками... Ну, ты сам понимаешь... Он замолчал. - Человек вообще-то я спокойный, - снова заговорил Широков, - только вот когда негодяйство вижу, подлость, когда в глаза брешут и даже глаз не отводят, тогда аж трясусь весь, сам бываю не свой... Директора совхоза отметелил. Его, правда, через полгода самого посадили: крупные хищения, очковтирательство, приписки, много ему навешали. Мне б подождать, не драться при честном народе... А может, мое дело и подтолкнуло, как знать? А за хулиганство, конечно, наказывать надо. Мне б тоже, дураку, понимать, что кулак - не доказательство правоты. Потому и вину свою признал и на душе осадка не имею. Давай спать, Капитан. Тебе завтра впервой на работу, а времени поговорить будет у нас навалом. Давай спать, Капитан... Сегодня Широков не скажет больше ни слова. Я тоже буду молчать и долго лежать неподвижно с открытыми глазами. Потом сон выручит меня наконец, хотя мой первый сон здесь окажется не из приятных. А утром в семь часов дневальный разбудит нас, и начнется мой первый в колонии день. Значит, поднимали нас в семь. Одеться, умыться, заправить койки - и завтрак. Затем отряд выстраивается на поименную проверку: все ли на месте. Тут рявкает сирена. Побригадное построение и вывод на работу пятерками. Еще раз проверяет нас, все ли на месте, контролер-надзиратель. Приступаем к работе. У каждого свой цех, своя бригада, своя профессия. Я выучился на электромонтажника - капитаны здесь были не нужны... Снова сирена: перерыв на обед. В столовую идем строем, поотрядно. Кончился обед - опять в цех. Восемь часов в день. Потом нас переводят из производственной зоны в жилую. Теперь мы вроде как дома. Можешь читать, писать родным письма или обмениваться с другими заключенными воспоминаниями об оставлением за "зоной" мире. Выходной день у нас в воскресенье. Раз в неделю кино. Действует средняя школа, есть библиотека, клубная работа. Словом, есть все. Кроме свободы. Широков молчал, а я думал о завтрашнем дне. Завтра перед работой меня пригласит начальник отряда Загладин. - Садись, капитан. - Какой я капитан?.. - Все знаю, Волков, читал твое дело. Знаю, что ты не босяк, но можешь им стать. Восемь лет - срок приличный... - Вот именно. Тут я горько усмехнулся, и плечи мои безвольно опустились. Начальник внимательно посмотрел на меня. - Не согласен с приговором? Обжаловал? - спросил он. - Не стал. Все правильно. - Не темни, парень. Нет такого человека, чтоб он даже при явной вине не чувствовал себя где-то и в чем-то правым. Так уж устроены люди. Иногда он бьет себя в грудь кулаком, "Казните меня!" - кричит, и казнь может принять не моргнув глазом. А то и сам себя казнит за большую вину. И все же каким-то уголком души находит оправдание для себя. Ты понял? - Понимаю... - Вот-вот, понимай... И на рожон не лезь, и мученика из себя не строй. Совет могу дать: работай. Она, работа, от праздных мыслей уводит. Опять же человек ты грамотный, читай, отвлекаться некуда, тут два университета кончишь. Иные вот дневник ведут. Могу помочь тетрадки достать. Ты с какими мыслями ехал сюда? - Это как понимать? - А вот так. Жить как думаешь? В колонии, брат, как с первого дня настроишь себя, так и весь срок пойдет... - Ждать буду, работать... - Жди. Воля, парень, такая штука, нет ее ничего дороже. И ради воли подождать можно... И все это будет завтра. А сейчас я лежал в бараке отряда "11-Б" и ждал, когда выручит сон. Потом забрезжил синеватый полусвет, он исходил словно из-под земли. Странным образом воспринималось мною пространство. Оно казалось мне открытым, и все стороны горизонта голубели в призрачном освещении. И в то же самое время я чувствовал узкий коридор, по которому шел к синеющей кромке, ощущая его невидимые стены, низкий замшелый свод свисал над головой. Внезапно за спиной послышался резкий металлический лязг. Я вздрогнул, хотел остановиться, но будто кто подтолкнул меня - и снова долгий путь по несуществующему коридору и непонятное лязганье позади. Я не знал, зачем иду к синеющему горизонту, кто толкает меня на этом пути, все происходило по заданной кем-то программе, о сути которой мне не дано было даже догадываться. И это вызывало во мне ощущение безысходности, бесцельности движения вперед. Осторожно стал закрадываться в душу страх от сознания возможности остаться в этом коридоре одному. Едва я успел понять до конца эту мысль, как коридор исчез, горизонт приблизился вплотную, но неожиданно наступила темнота. Это, однако, не испугало меня, показалось, что я знал про темноту и нужна мне она, чтоб повернуться. И я повернулся. Темнота пожелтела, она становилась все светлее и светлее, я стоял спиной к глубокой пропасти, откуда поднимался оранжевый пар, я будто видел все это спиной, а прямо передо мной терялся в охряной полутьме бесконечный туннель с воротами через равные промежутки. Донесся далекий гул, и где-то в расплывающемся конце туннеля захлопнулись ворота. Снова удар, загудело в туннеле, и еще одни ворота закрылись, удары приближались, грохот нарастал, и я с ужасом увидел, как сдвигаются створки последних, самых ближних ворот. Ворота закрылись. Снизу, из пропасти, поднимался оранжевый пар, а впереди высились железные ворота. Я бросился к ним, ударился грудью о равнодушный металл и стал колотить кулаками, холодея от мысли, что мне суждено навсегда здесь остаться одному. - Откройте! - кричал я, срывая голос. - Откройте! Ударив в них еще и еще, я медленно сполз вниз и лежал у ворот ничком, уже ни на что не надеясь. Потом в сознание пробилась мысль, что все это я вижу во сне. Было тяжело от безысходности положения, и я знал, что сплю, и стоит сделать усилие над собой, как исчезнут ворота и этот дурацкий пар из бутафорского ущелья... Наконец все исчезло. Какое-то время, вернувшись в реальный мир, не мог понять, где я... Потом все вспомнил. До подъема я больше не сомкнул глаз. Я лежал, свернувшись под натянутым на голову одеялом, и намечал линию новой жизни. А первый в колонии день запомнил. И сейчас будто вижу эти ворота. И самое странное в том, что во сне я увидел ворота нашей колонии, понял это, когда медленно шел на волю от "вахты", и обернулся, чтобы увидеть их реально впервые. Тогда я снова вспомнил тот сон и узнал те ворота. Но как могли они мне присниться, если не видел их прежде ни разу?.. ГЛАВА ПЯТАЯ Когда Олег посмотрел в мою сторону, мне подумалось, что сейчас он пригласит меня танцевать, и я сжалась вся от того, что не понимала, хочу этого или нет. Мне было страшно оставаться вдвоем с ним, но внешне я казалась спокойной и ждала его первых слов. - Забавно, - сказал Олег, - я знаю женщину, которой повезло: у нее два мужа... - Думаешь, ей весело от этого, да? - спросила я. - Не знаю, Галка, - сказал Олег, - не знаю... Он сказал это грустно... Я почувствовала, как у меня вдруг словно лопнул в груди тяжеленный шар, как будто опало и сморщилось сердце. Я открыла рот, чтобы произнести какие-то слова, но слова не хотели рождаться, и только слезы побежали по щекам. Разревелась дуреха... - Не надо, - сказал мне Волков, - перестань, Галка. Лицо его искривилось, глаза стали жалобными, просящими. Я вспомнила, как тяжело принимал мои слезы Олег, вспомнила все и попыталась собраться с духом. Это далось нелегко. Олег продолжал смотреть на меня умоляющими глазами и смешно заморгал ресницами, словно собирался заплакать обиженный кем-то ребенок. "Ты и обидела", - подумала я и снова попыталась взять себя в руки. Раскрыв сумочку, я отыскала пудреницу и, заглянув в зеркало, провела по лицу пуховкой. Станислав не возвращался. Снова ударил оркестр. К нашему столику подбирался бородатый пижон в капитанской форме, и по глазам его было видно, что нацелился он на меня. Еще несколько шагов. Я подпустила бородача поближе, поднялась и сказала: - Пойдем, Олег... Волков помедлил, потом резко встал, едва не сбив с ног поравнявшегося с ним капитана. Мы вышли одни из первых. Волков осторожно коснулся ладонью моей спины, сжал левую руку повыше кисти, я почувствовала, как дрожат его пальцы. Он неуверенно вывел меня на середину зала, зал заполнялся, становилось теснее, и Волков вдруг споткнулся. - Практики не было, - сказал он, - ты уж прости... Он сказал это спокойно и просто, совсем не так, как говорил об этом обо всем, когда мы сидели за столиком втроем. - Ладно, ничего, - сказала я. - Практика у тебя будет... Он не ответил и продолжал вести меня по залу, и все увереннее становился Волков, а мне бы хотелось, чтоб был он слабым, растерянным и слабым, но Олег никогда таким не был, и в этом-то все и дело... ...Когда Олега увезли, я приготовилась ждать. Ждать все эти годы, определенные нам судьбой. Ждать его я привыкла и убеждала себя, что выдержу и этот срок. Тогда было трудно представить отрезок времени в восемь лет, он не успел уложиться в моем сознании, да и слишком была потрясена я процессом, взбудоражившим целый город, свиданиями с Волковым, осунувшимся, постаревшим и каким-то притихшим. Я знала, что судьба больно ударила нас. Под жесткими взглядами женщин, не дождавшихся "Кальмара", мне было очень плохо, и я думала тогда о себе и Олеге во множественном числе: его беда была бедою общей. Прошли первые недели, месяцы без него. Так бывало и раньше, когда Олег уходил в море, но я стала ловить себя на мысли, что это ожидание без надежд, без перспективы, что ли... А рядом был Станислав Решевский. Нет, его никто не может упрекнуть в предательстве по отношению к Волкову. Стас был рядом как друг, и в первую очередь - друг Олега. Он считал своим долгом заботиться об оставшейся в горе жене товарища и делал это, я верю, бескорыстно. Так уж случилось... И если есть в этой истории чья-то вина, то вина, бесспорно, моя. ...В тот вечер, когда я пришла впервые в мореходку на танцы, они оба увидели меня, разыскали мою подругу Ольгу и упросили ее представить их мне. Первым пригласил меня Решевский, он опередил Олега, и тот стоял, насупившись, злился, и только, встречаясь со мной глазами, натянуто улыбался. Они провожали меня вдвоем. А когда вернулись в училище, Олег потребовал, чтоб Стас ко мне больше не совался. Решевский заспорил, но Волков не отступал, и Стас дался. Потом он говорил, как клял себя за это, да было поздно... На танцы в училище я больше не ходила и совсем забыла про этих парней. Наступил день моего рождения, но надвигалась и защита диплома. Мы с Ольгой праздник решили отметить скромно: она, жених ее Петя и я. Петя задержался, мы сидели вдвоем за накрытым столом, и тогда пришел Волков. Ему открыла Ольга и провела в комнату. - Здравствуйте, - сказал Олег. - Пришел поздравить... До сих пор не ведаю, как он узнал об этом. Тогда мы и зажгли свечи, их принес Волков, по числу прожитых мною лет. Потом Волков сказал: - Кончаю училище, девочки. Надо женою обзаводиться... Ольга засмеялась: - Чего-чего, а невест у нас в институте... Хоть завтра подберем. - Нет, - сказал Волков, - уж если жениться, то на одной из вас. Я спросила: - А нельзя ли сразу на обеих? Но Олег даже не посмотрел в мою сторону. Он достал из кармана коробок со спичками и вытащил из него две штуки. - Испытаем судьбу, - сказал Волков, - пусть жребий решит, кто из вас будет моей женой. С этими словами он спрятал руки со спичками под стол. Ольга рассмеялась. Было смешно и мне, и только непонятный холодок возник в груди, но быстро исчез. - Которая вытащит спичку без головки - та и будет моей женой, - сказал Волков и протянул кончики зажатых между пальцами спичек мне. Я вытянула спичку без головки. Волков вскочил, позади упал стул, Ольга захлопала в ладоши, а я... Уже на второй день после свадьбы он рассказал мне, как обломил обе спички и потому сам определил решение "судьбы". - Делаю вам официальное предложение, - сказал Олег. - Свадьба через полтора месяца, после "госов". Все детали предлагаю обговорить наедине. Тут Ольга надулась, но пришел Петя. О предложении Волкова не вспоминали. Он сам об этом напомнил. - Вы слишком торопитесь, Олег. Нельзя же так, право... - Хорошо. Я подожду. До завтра. И завтра он действительно пришел. Стал снова меня уговаривать. Я молчала, а он говорил, говорил, и слова его словно обволакивали, дурманили голову... Никогда он больше не был таким красноречивым... А ведь Волков мне совсем не нравился, правда, потом я, кажется, даже любила его... Потом, тогда... И все это в сочетании со словом "любовь", в сочетании с личностью моего бывшего мужа, обнимающего меня сейчас на правах всего лишь партнера по танцам... А как я думаю о нем сейчас? ...Не могу сказать, что чувства никакого к Волкову у меня не осталось. Да, в тот день, когда начинался последний рейс, я поняла, что больше не люблю Олега. А может быть, и не любила вовсе... Кто сумеет обозначить критерии любви?.. Немало было попыток, но общее определение этого чувства осталось за пределами человеческих возможностей. Волков ушел в море, и я готовилась сказать ему все, когда он вернется. Нет, о Станиславе не могло быть и речи. Мне хотелось попросту остаться одной и все переосмыслить, поглядев на нашу жизнь со стороны. Но Волков вернулся иначе. А потом я обязана была ждать его оттуда. Он продолжал быть моим мужем и отцом моей дочери тоже. Я приготовилась ждать и не сумела дождаться... Разумом все оправдаешь... Ждать восемь лет, чтобы встретить у тюремных ворот нелюбимого человека? Разумом все приемлешь, он пересиливает, когда сердце уже замолчало. Только вот совесть человеку трудно убить. Ведь я оставалась для Волкова очень близким и родным существом, он верил мне, и вера эта поддерживала в нем волю... "Казнись, казнись, милая, - подумала я, - заслужила, подружка... Волкову потяжелее было... И подумай над тем, как будешь относиться к нему теперь, ведь все равно не чужой он тебе человек". Никому не говорила о том, что мучало меня все годы нашей жизни с Олегом. Да никто бы этого и не понял. Нет, не приняли бы моего смятения, осудили бы единогласно. Пыталась намекнуть Олегу, но он намека не понял, а разъяснить ему не решилась. Уж очень он был неуязвимым, и часто мне казалось, будто может Олег вполне обойтись и без меня. Уже без него, перечитывая Льва Толстого, нашла такие слова: "...Несмотря на все его старания быть постоянно наравне со мной, я чувствовала, что за тем, что я понимала в нем, оставался еще целый чужой мир, в который он не считал нужным впускать меня, и это-то сильнее всего поддерживало во мне уважение и притягивало к нему". Эти слова объяснили мне многое из того, что было раньше непонятно. Да, у Олега был свой мир, большой и, видимо, интересный, у него было море, которого я не знала, и оно заслоняло меня. Этот мир был чужим для меня, он отнимал мужа, а мне Олег был нужен. Мне хотелось опекать Волкова, заботиться о нем, нянчиться наконец, что ли... Но он был слишком сильным, чтобы позволить мне это, а я не могла примириться со второй ролью в семье. Пока мы были вдвоем, это ощущение становилось все тягостнее и тягостнее. Он уходил в рейс, а я оставалась одна. Знаю, что есть и такие жены, которые не дождутся, когда корабли их мужей отдадут швартовы. Нет, я ждала его с моря. А ожидание - тягостное состояние для человека. Считаешь дни, недели, потом снова дни и даже часы. Ждешь радиограммы или письма с плавбазой, тщетно до самого утра призывая сон. Потом короткий мир жизни вместе, и снова голос мужа: "Отдать швартовы!" - и снова ожидание. Дочка все изменила, и останься она жить, кто знает, может быть, стала бы я примерной женой моряка, нашла бы счастье в детях, в домашнем очаге. Но не дано мне было этого счастья... Нельзя, чтоб муж все время уходил из дому. В море, в пустыню, в тайгу - все равно куда; нельзя, чтоб жизнь прошла в разлуках, не заполненных ничем, кроме ожидания. Я хотела рожать детей, кормить их грудью, стирать пеленки и готовить мужу обед, каждый день готовить, а не раз в полгода, когда он возвращается с моря. "Отсталая баба, обывательница", - скажете. Ну и пусть! ...Когда появилась дочка, я перенесла на нее все то, в чем не нуждался, как мне казалось, Волков. Теперь, после встречи на нашей улице, я засомневалась в своей правоте. Но сделанного не исправишь. Это могла бы сделать Светка. Наша жизнь с ее рождением стала иной. Пусть Олег по-прежнему уходил в море, пусть... Теперь я ждала его не одна, со мной оставалась частица моего и его "я", и так было легче. ...В любви каждой женщины есть что-то материнское. Но Олегу опека была не нужна. А Станислав был слабее его. Об этом я знала давно и знала, что он любит меня. Решевский молчал, и только глаза его выдавали... - О чем ты думаешь, Галка? - спросил вдруг Олег. - Если что-нибудь по части угрызений, то совершенно напрасно: я освободил тебя тем письмом. Хотелось ответить ему резкостью, но нужные слова не приходили, и я промолчала, лишь неопределенно повела плечом. Когда его осудили, ко мне вышел адвокат и сказал, что муж отказывается подавать кассационную жалобу в вышестоящую судебную инстанцию. - Просит свидания с вами. Уговорите его. Дело-то сложное. У нас есть кое-какие шансы. Волкова привели в комнату для свиданий. Он сел, поднял голову, силился мне улыбнуться, но улыбка вышла кривая, скорее гримаса. Выглядел Олег подавленным, но казался таким лишь мгновенье. Оно прошло, и передо мной сидел тот же подтянутый и невозмутимый Волков. Он заговорил глуховатым голосом, слегка покашливал: - Не бери в голову, Галка. Восемь лет - не так уж много. Одна десятая того, что собирался прожить. Скоро меня отправят. Передач не надо. Оттуда напишу, сообщу новый адрес. Постарайся обо мне не думать. Живи. Как жить - совета не даю, не имею права. Сейчас я ни на что не имею права... Так уж получилось. Если в чем виноват - прости. Я этого не хотел. Я порывалась что-то сказать, слезы застилали глаза, но он сказал еще несколько незначащих фраз и поднялся. - Время не вышло, - сказал надзиратель. - Нам больше не нужно, - ответил Волков, и надзиратель удивленно поднял брови, с интересом посмотрел на него. Олег шагнул вперед, обнял меня, осторожно поцеловал в лоб, повернул и подтолкнул к двери. - Иди, Галка, - негромко сказал он, - иди и попробуй обо мне забыть... Это были последние слова Волкова. Когда я обернулась, его уже не было. В тот же день ко мне снова пришел адвокат. - Уговорили? - спросил он, и я вспомнила, что не успела ни о чем таком Волкова расспросить. - Я тоже не сумел. Уперся - и ни в какую. Характерец... "О-хо-хо, мне ли не знать его, этот "характерец", - подумала я. - Знаете, - продолжал адвокат, - ваш муж спросил меня: правда ли, что после осуждения брак расторгается в упрощенном порядке? - Ну и что? - А то, что это действительно так. Я разъяснил Волкову юридическое положение на этот счет. Больше он ни о чем меня не спрашивал. - Ну а мне-то зачем вы говорите это? - У меня двадцать лет практики, Галина Ивановна, и я многое повидал на свете. - Поняла вас. Это не тот случай. Благодарю за помощь. Потом, уже став женой Станислава, я встретила адвоката на улице. Он вежливо поклонился мне, приветливо улыбнулся, и в глубине глаз мелькнуло что-то неуловимое, но я поняла, что он все знает, помнит и знает. Тогда я возненавидела себя, однако человек так уж устроен, что вечно себя ненавидеть не может... А вот про угрызения совести этого не скажешь. Едва я проводила адвоката, пришел Юрий Федорович Мирончук, секретарь парткома Тралфлота. Он не стал утешать меня, просто посидел на кухне, выпил стакан чаю... - Знаете, Галя, я уж так, по-домашнему, здесь посижу... Волков его уважал, да и другие тоже... Я знала, что Мирончук воевал вместе с отцом Олега и был с ним рядом в последнем бою под Волоколамском. Юрий Федорович изредка бывал у нас. Мне казалось иногда, что в его внимании к моему мужу чувствуется нечто отцовское... Но сейчас я была уверена, что все предали, оставили в беде Олега, и Мирончук тоже. Тогда мне и в голову не пришло, что главное предательство я оставляю за собой. Юрий Федорович уже уходил и, ступив ногой за порог, неожиданно сказал: - А я Волкову верю. Здесь что-то не так. Ничего не обещаю, но и отчаиваться не следует. Попробуем разобраться до конца. Потом протянул мне руку, больно стиснул ладонь и стал спускаться по лестнице, а я смотрела ему вслед и с горечью думала о том, что вот явился навестить, зарплату за это получает и "галочку", поди, сейчас поставит в плане мероприятий. Если б знать тогда, кто есть на самом деле этот человек. В тот день мне везло на "гостей"... Прибежала Ольга, потом кто-то из соседей, а поздним вечером пришел Решевский. Он весь день бегал по городу, собирал подписи известных капитанов под ходатайством в прокуратуру республики о новом разбирательстве дела. Подписей было немного, и Стас, расстроенный и поникший, сидел на том же месте, где пил чай Мирончук, и сил, чтобы меня утешать, видно, не было у Стаса. И слава богу. Он сказал мне: - Завтра снова всех обойду... Странное дело: вроде бы друзья Олега, а подписаться боятся... А ведь письмо не оправдывает его. Там содержится только просьба заново рассмотреть дело. - Кто отказался? - спросила я. - Павловский не стал и Рябов... А Женька Федоров сам меня разыскал, спросил про бумагу и подписал. Хотя они с Олегом были на ножах... Вскоре он ушел. Я проводила Стаса до порога, заперла дверь и осталась одна. Ждать... В первом же письме оттуда Олег спокойным и деловым тоном сообщал мне, что он обо всем подумал и принял решение. Мне не имеет смысла ждать его восемь лет, а с его стороны бесчеловечно рассчитывать на это. Посему он считает, что я абсолютно свободна в своих действиях и вольна поступать в соответствии со своими желаниями и потребностями. Пусть пойму его правильно. Это не значит, что он больше не хочет меня. Он просто не имеет на это желание права в силу, так сказать, определенных обстоятельств. И я, мол, могу ему на это письмо не отвечать. Мое молчание он воспримет как проявленное мною понимание сложившейся ситуации. Лихое письмо написал мне мой муж. В нем сказался он весь, эдакий непробиваемый сверхчеловек. Конечно, я ответила, что он глупыш, если мог обо мне такое подумать, а выходит, что Волков был прав... И все-таки не верю я тебе, Олежек. Вот сейчас только и стала понимать. Вовсе ты не такой... И думается мне, что легко ты ранимый, а вот чтоб не увидели этого люди, напялил на себя кольчугу. Внезапно оркестр оборвал мелодию, остановились и захлопали музыкантам пары. Волков вел меня по залу к столу, уверенно держал за локоть, и мне вдруг подумалось, что теперь, после всего пережитого, он, вероятно, стал мягче. А могла бы я начать с ним все сначала? "Наверное, нет... Если б тогда, в самом начале, я была бы уверена, что он действительно любит меня больше своего моря... Может, и не было бы сейчас Стаса?.. Что это за мысли у меня шальные? А вдруг это оттого, что нас разлучили надолго? Может, сейчас, когда после двухлетней разлуки он появился, мне опять станет трудно без него? Так ведь тоже может случиться... Боже, о чем я думаю!" Волков придвинул мне стул, что-то сказал, кажется, он благодарил меня, и это помогло мне справиться с внезапно нахлынувшими чувствами. Мы сели за стол и увидели, как между столиков идет в нашу сторону Стас. Олег затеребил вдруг пачку с сигаретами, пытаясь выудить одну, покосился на подходившего Стаса и спросил: - К Светке на могилку сходим вместе? ГЛАВА ШЕСТАЯ - Итак, приступим. Я - следователь прокуратуры Прохазов. Мне поручено вести ваше дело. Прошу отвечать на вопросы. Фамилия? - Волков. - Имя и отчество? - Олег Васильевич. - Год рожденья? - Тысяча девятьсот тридцать пятый. - Место рождения? - Поселок Ильинка Московской области. - Национальность. - Русский. - Образование? - Среднее специальное. Мореходка... - Партийность? - Был... - Ранее судим? - Не доводилось. - Домашний адрес? - Ведь держите меня в КПЗ, зачем вам домашний адрес? - Потрудитесь отвечать на вопросы, гражданин Волков. - Уже "гражданин"... Ладно. Улица Северная, дом пятнадцать, квартира пятьдесят четыре. - Хорошо. Вам, очевидно, кажется, что все это - формалистика, но здесь имеется особый смысл. Говорю вам об этом как интеллигентному человеку, Олег Васильевич... - Сермяжная правда... - Вот-вот, - сказал следователь. - Надеюсь, мы найдем с вами общий язык. ..."Найдем с вами общий язык"... Непросто человеку, которого подозревают в совершении преступления, найти общий язык с тем, кто обязан поддерживать обвинение. Но, видимо, это необходимо - найти со следователем общий язык... Со времени гибели "Кальмара" прошло более двух месяцев, когда меня доставили в родной порт. О событиях, предшествовавших первому допросу у следователя прокуратуры, я узнал позднее, когда вернулся из колонии. Под стражу меня взяли уже в Москве. Самолет приземлился на Шереметьевском аэродроме, вместе с сопровождающими нас с Денисовым товарищами мы поехали в город. Моториста отвезли в больницу, а меня в номере гостиницы ждали, чтоб предъявить ордер на арест согласно требованию нашей областной прокуратуры. Затем доставили в родной порт... К тому времени органы следствия собрали достаточно материалов, дававших повод для моего ареста. Когда в очередной сеанс связи "Кальмар" не отозвался, у руководства Тралфлота все еще не было особых причин для волнений: могло иметь место непрохождение радиоволн, магнитные бури, неисправность радиопередатчика и прочее. Но мы не подошли и к плавбазе, это уже настораживало, хотя могла быть, к примеру, неисправность в машине. Прошли сутки, вторые, а вестей с "Кальмара" не поступало. Тогда забили тревогу. По всем судам пошли радиограммы с требованием сообщить любые сведения об исчезнувшем траулере. Капитанам судов, ведущих промысел в тех районах, где, по диспетчерским сводкам, находился в последнее время "Кальмар", вменялось в обязанность принять все меры к розыску последнего. Поиски были тщетными. Управление тралового флота через соответствующие инстанции попыталось навести справки у местных властей на Фарлендских островах. Но мы с Денисовым все еще сидели на острове Овечьем, и ответ местной администрации, естественно, был отрицательным: нет, никаких следов кораблекрушения в районе островов не обнаружено, сигналов бедствия никто не принимал. Поиски продолжались. И тут иностранные информационные агентства сообщили о кораблекрушении русского траулера в районе Фарлендских островов, о нас с Денисовым. При этом никаких сведений о причинах гибели судна не приводилось. Тогда и была создана специальная экспертная комиссия, в которую вошли лучшие капитаны бассейна и представители инспекции безопасности мореплавания. Прокуратура выдвинула перед ними ряд вопросов, в том числе и версию, о которой я впоследствии сказал следователю. Комиссия, она собиралась потом не раз и не два, тщательно разбирала наш рейс, и уже после моего приезда и во время суда она ответила на вопросы прокуратуры так, что у последней были все основания взять меня по прибытии в Москву под стражу. Это подкреплялось еще и рядом затребованных из-за границы документов, о которых я узнаю сейчас, на первом в жизни допросе, если не считать встречи с мистером Коллинзом в порту Бриссен... Итак, я в кабинете следователя, который надеется найти со мной общий язык. - Давайте к делу, - сказал он. - Обстоятельства вашего спасения нам известны. Но вот предшествующие события: гибель судна, причины гибели - увы! - тайна, покрытая мраком. А ведь погиб весь экипаж, кроме вас и моториста Денисова. К сожалению, судебно-психиатрической экспертизой Денисов признан невменяемым. Значит, единственный свидетель - вы, капитан. Я склонен с большим доверием отнестись к вашим показаниям, если б не одно обстоятельство... - Какое? - Вы не только свидетель. Вы - подозреваемый. - Подозреваемый? - Да. По указанию прокурора на основании статьи 3-й Уголовно-процессуального кодекса я возбуждаю уголовное дело по подозрению в совершении вами преступления, предусмотренного статьей 85-й Уголовного кодекса РСФСР - "нарушение работником железнодорожного, водного, автомобильного, воздушного транспорта правил безопасности движения и эксплуатации транспорта, повлекшее несчастные случаи с людьми, крушение, аварию или иные тяжкие последствия". - И сколько за это полагается? - Лишение свободы на срок от трех до пятнадцати лет. Но для вынесения обвинительного и оправдательного приговора существует суд. Наша с вами задача в деталях разобраться, как все это произошло. Слушаю вас, гражданин Волков... ...Как все это произошло... Скитаясь по необитаемому острову, я мучительно думал о происшедшем и поначалу приходил к тому же выводу, к которому пришли мои коллеги из экспертной комиссии, к которому пришли следователи и судьи. Но двойственное чувство не оставляло меня. Я верил тому, что курс был проложен правильно, мог со всей ответственностью отстаивать истинность карандашной линии на карте и всех к ней поправок, которые в моем присутствии и под моим контролем рассчитал штурман. И, конечно, в думах своих я старался склониться к действию непреодолимой силы, которая освобождает капитана от ответственности. - Но разве не мог ты ошибиться? - говорил я себе. Это случается и с куда более опытными судоводителями... И тогда вся вина ложится на тебя, и нет тебе прощения, ведь по твоей вине ушли из жизни двадцать ребят. Почему ты не остался с ними? Ты хочешь установить истину? Что ж, устанавливай, только для этого может быть предоставлена тебе отсрочка..." А потом была палата в портовом госпитале Бриссена, и мистер Коллинз, и рапорт смотрителя маяка на мысе Норд-Унст, о котором сообщил мне Коллинз. Именно с этого надо было начать свой рассказ у следователя, но... не хватило решимости. Мне не хватило решимости сразу и обо всем рассказать, и только уверенность, что меня поймет, мне поверит Юрий Федорович Мирончук, привела к истине всех, кто занимался моим делом и кого я, вольно или невольно, запутал своим умолчанием. Не будь Юрия Федоровича с его энергией и одержимостью, так и осталась бы эта история в категории таинственных случаев, и я расплачивался бы за эту таинственность один, если не считать тех двадцати моих товарищей, что навсегда остались в море у Фарлендских островов. Судьи же вынесли мне приговор, располагая заключением авторитетной комиссии капитанов-экспертов, считавших, что гибель судна могла произойти в результате сильного удара корпусом о подводные камни. Основанием для приговора послужило то обстоятельство, что пройти через Фарлендские острова к ожидавшей нас плавбазе можно было двумя путями: южным проливом, который был безопасней северног