, схватив Хакима за руку. - Этот разбойник уже там! - воскликнул Хаким. - А я-то спас его от смерти. Он ведь каялся, что больше не будет служить правителям Джамбейты! - Хаким, ты настоящий революционер, и я теперь знаю это. Маленькие, почти детские руки Мукарамы с длинными пальцами и мягкими ладошками пытались крепко сжать крупную руку юноши и никак не могли это сделать. Широкие рукава легкого платья соскользнули до локтей, обнажив белую, не тронутую солнцем кожу. Хаким, держа за пальцы, поднял ее руки, любуясь ими, и вдруг почувствовал, что они теплым кольцом обвили его шею. Несколько минут они стояли молча. Хаким видел посветлевшие большие глаза девушки, в которых искрилась, разливаясь, радость. Усилием воли Хаким высвободился из объятий и вынул из теплых пальцев Мукарамы письмо. - Смотри, - сказал он, указывая на последние строки, - в Богдановку выехали каратели. Мукарама не поняла. - Там, в Богдановке, русские крестьяне взяли в руки оружие и выступили открыто против своих угнетателей - казаков. Туда из Уральска вышли войска, чтобы расправиться с непокорными. Прости, Мукарама, мне надо идти. Нельзя опаздывать. - Я провожу тебя до реки, - шепнула девушка. - Нет, дорогая, - мягко остановил ее Хаким. - За нами могут следить. К тому же я не буду переходить через мост, а пойду за мельницу и переплыву на лодке возле кожевенного завода. Нам нельзя идти вместе... - Как я хочу переехать сюда из Джамбейты! - грустно сказала Мукарама. - Там все безрадостно... Хаким взял ее за руку. - Не забывай, что фронт близко. Казачьи атаманы могут мобилизовать тебя, как медика. Вместо того чтобы перевязывать раны врагов, лечи лучше своих крестьян. Им ты нужнее. А вскоре придем и мы. Обязательно придем, Мукарама! Хаким произнес последние слова решительно. Мукарама покорно склонила голову. Ему нельзя было не подчиниться. 3 Очутившись на свободе, Аблаев вскоре встретился с султаном Аруном-тюре. Умышленно извращая ночные события, он рассказал ему: - Когда уже было за полночь, на караван, проходивший в это время возле Ханкуля, напало, выскочив из засады, около ста вооруженных бандитов. Мой маленький отряд оказал героическое сопротивление. В рукопашной схватке погибло семь наших джигитов, пятеро были тяжело ранены. В живых осталось двое - я и один джигит. Мы рубились шашками, и темнота спасла нас. Лошади были перебиты, потери со стороны врагов - свыше десяти человек. Один из наших джигитов догнал нас на рассвете - он спасся, спрятавшись под телегу, и сообщил, что караван ограбили красные повстанцы. Он слышал своими ушами слова Абдрахмана Айтиева: "Мы - Красная гвардия, бросай оружие и возвращайся в аул. Мы прощаем тебя. Все это было невдалеке от села Богдановки. - Позор, - прорычал Арун-тюре, считая, что это событие бросает тень и на него самого. Как хотел султан сжечь эту проклятую Богдановку, ставшую гнездом мятежа, стереть ее с лица земли, насладиться видом повешенных руководителей восстания! - Всех, всех расстрелять! Повесить! - повторял он сотни раз, сжимая кулаки. - Всех уничтожить! На чрезвычайном заседании правительства тюре добился отправки карателей в Богдановку. Он дал в распоряжение правителя Кара-Обы - Абиля - двадцать пять солдат, присоединив к ним офицера Аблаева, и распорядился расстреливать всякого, кто попадется под руку. И сам Арун выехал следом за войсками, посланными на усмирение деревень. x x x Кульшан каждые два дня посылала через братишку еду деверю и старшему брату. Чем они были заняты - она не знала. Но однажды, когда она была у Мендигерея, многое неожиданно открылось ей. Она узнала, что Абдрахман не одинок, около него Мендигерей и Сахипгерей, много и других образованных людей, с которыми она не была знакома. - Дорогая моя Кульшан, - говорил Мендигерей, - мы сейчас переживаем большие трудности. Много горя еще впереди. Но надо быть сильной. Надо все вынести. "Лишь терпеливый достигнет своей цели", - гласит пословица. Абдрахман не один. Он работает, чтобы объединить и направить против врага тех, кто ищет справедливости и равноправия. Ты иди домой. Все, что видела и знаешь, храни в тайне. С этого дня настроение Кульшан поднялось, с ее плеч свалилась тяжесть, что давила ее после встречи с Абилем. Даже поступь ее стала легче. Каждый день она, как невеста жениха, ожидала захода солнца, чтобы отправить передачу. Однажды вечером Икатай сказал: - В нашем доме и во всем ауле началась суматоха. Требуют, чтобы нашли дядю Ергали. Кто-то сказал, что я ношу красным пищу. Я сбежал, как только увидел в ауле солдат. Точно вкопанная, неподвижно стояла на берегу Кульшан, держа младшего брата за руку. Она не знала, что сказать. Петро привычным движением вычерпнул воду из лодки, положил на место жестяной ковш и сказал: - Давайте быстрей! Далеко ехать. Кульшан молча сняла кожаные галоши, ичиги и, взяв их под мышку, засучила штаны. Потом она быстро прыгнула в лодку. - Петро, голубчик, греби! Мальчик ничего не ответил и сел на свое место, чуть покачивая головой. Икатай оттолкнул лодку, задравшую нос от тяжести двух людей на корме. Маленький Икатай сильно греб обоими веслами, и лодка стремительно неслась к противоположному берегу. Эта лодчонка напоминала сейчас сильного аргамака, который рассекает воды, высоко подняв голову. Петро, точно подстегивая коня, время от времени подгребал одним веслом. Кульшан сидела впереди и, держась рукой за борт, вглядывалась в противоположный берег. Лодка шла прямо на большое черное дерево, отражавшееся в воде, и быстро приближалась к песчаной косе. Вот она уже вошла в тень, отбрасываемую пышными деревьями. Все молчали. "Милый Абеш! Ты сражаешься с врагами, ты все время на волоске от смерти. Родные мои! Если вы еще живы, хоть одного из вас я сегодня увижу. Или хоть узнаю, где вы бываете! До каких же пор я буду томиться в ожидании и неведении?" - думала Кульшан. А рядом стоял, наклонившись к воде, безмолвный лес. Закатное солнце окрашивало воду в розовый цвет. Но Кульшан не замечала этой красоты, она думала только об Абдрахмане. Лодка скользила по направлению к Тартубеку... Вот и устье реки Тущибулак. Тщательно спрятали лодку у берега. Кульшан пошла вдоль ручья, сопровождаемая взглядами мальчуганов. Кульшан даже не помнит, как из чащи выскочили вооруженные люди, как ей грубо заломили назад руки, связали и мальчуганов. Их угнали в селение Олетти, далеко от берегов Урала. Так действовал вооруженный карательный отряд Аблаева. В Олетти, недалеко от Богдановки, была тайная квартира Мендигерея. С тех пор как первого апреля Гречко привез его сюда больного, израненного, Мендигерей редко оставлял Олетти. Здесь его лечил младший брат - доктор, затем поручил его местному фельдшеру для лечения "костного туберкулеза". Его настоящее имя знали лишь сын Амир и товарищи-большевики. Едва поправившись, Мендигерей установил связь с Уральском, Богдановкой, потом с верными людьми аула, привлек их к агитационной работе. Нужно было во что бы то ни стало увеличить число сторонников Совдепа. И Мендигерей работал горячо. Мешала правая рука. После ранения она висела словно плеть. Но, несмотря на это, Мендигерей принял участие в съезде большевиков. Когда он вернулся оттуда на старой арбе, джигиты забросали его вопросами. Всем хотелось узнать, о чем говорили на съезде, каждый хотел оказать помощь Мендигерею. В ответ на действия карателей в Олетти организовалась вооруженная народная дружина. Как только казаки начали расправы в Богдановке и ее окрестностях, дружина Мендигерея двинулась на помощь Белану. Сорок вооруженных джигитов тепло проводил Мендигерей, с каждым по-отцовски поговорил. Но сам не смог возглавить отряд: снова открылась глубокая рана в плече, закровоточила, и лекари велели больному лежать неподвижно. Скрепя сердце Мендигерей подчинился. Джигиты должны были вернуться из Богданович сюда, в его тайную квартиру, и Мендигерею оставалось только ждать. Ночь раскинула над аулом свое покрывало. Одинокие звезды замерцали в вышине. Но тишина, спутница ночной тьмы, не давала уснуть Мендигерею. Все думы его были там, в Богдановке: "Неужто спалят они ее?" Ныло плечо, во всем теле разливалась слабость. Он лежал, закрыв глаза, - так было легче: тревога немного отступала. Тяжелые шаги прозвучали в напряженной тишине. Мендигерей сел. Кто-то был рядом, в комнате, он ясно различал дыхание людей. "Вошли без стука, - подумал он, - чужие..." Он чиркнул спичку, неторопливо зажег лампу - прямо перед ним стояли четверо. Один из них держал наготове наган, в руках других тускло сверкнули шашки. Мендигерей снова откинулся на подушку и закрыл глаза. Где-то недалеко печально вскрикнула ночная птица, и все смолкло. "Кто этот с наганом? - стучало в мозгу Мендигерея. - Где, где я видел его?" - Что вам нужно? - как можно спокойнее спросил он. - Бросай оружие! - заорал Аблаев, поднося вороненое дуло нагана к лицу Мендигерея. - Если бы у меня было оружие, - проговорил Мендигерей спокойно, - вряд ли я лежал бы в постели... И тут он увидел правителя Абиля. Тот боком протиснулся в двери, его бесцветные глаза беспокойно забегали. - Ты сделался полицейским шпиком, - сказал Мендигерей, брезгливо поморщившись. - В этом нет ничего удивительного. Я хорошо знал, что ты найдешь себе подобное место. Абиль молча опустил глаза. - Вставай, одевайся! - властно приказал Аблаев. Двое джигитов, спрятав шашки, подняли Мендигерея, грубо напялили на него одежду, скрутили руки. Острая боль в плече заставила его до крови закусить губы. Нет, они не услышат его стона, эти люди! Он стиснул зубы и молча зашагал в сопровождении двух конвойных - офицер остался в домике. Вот и окраина села. "Видно, расстреляют за селом", - подумал он. Но шел молча. x x x Хаким прислушался. Придержав поводья, он вытянулся в седле, как струна. Нет, он не ошибся - на окраине села удалялся в сторону степи глухой топот, скрип колес. Может, это крестьяне отправились на сенокос? Не похоже. Тогда кто же эти люди, что едут в степь под покровом ночной темноты? Он осторожно двинулся дальше. Обычно к дому Мендигерея Хаким подходил пешком - так было безопаснее. И сегодня он, как всегда, привязал кобылу к дереву, неподалеку от явочной квартиры, и осторожно направился дальше. Тишина окружила его, даже замолк отдаленный лай собак. Хаким подошел и заглянул в окно. У Мендигерея было тихо и темно. "Верно, спит", - подумал Хаким и уже хотел постучать в окно. Но быстро отдернул руку - ему показалось, что внутри вспыхнул огонек раскуриваемой папиросы... Потом еще раз. Кто-то курил, стоя у окна с другой стороны. "Он ждет меня и курит, поглядывая в окошко", - успокоил себя юноша и, обойдя дом, постучал в дверь. Никто не откликнулся. Прошло несколько минут, и Хаким слышал только тяжелые толчки собственного сердца. "Может быть, я не расслышал ответного сигнала Амира, а старик спит?" Хаким приложил ухо к замочной скважине... Вдруг до слуха Хакима донесся шепот. Шептались совсем близко, возле самой двери. Он едва успел отпрянуть, как дверь распахнулась. Хаким замер, прижавшись к стене, выхватил наган. "Неужели взяли Мендигерея?" - с тревогой подумал он, и колючий холодок страха пробежал по его телу, сдавил холодным кольцом грудь. Из дома вышел человек, прошел, едва не коснувшись Хакима, видимо, заглянул за угол. Глаза юноши скорее угадали его сутулую фигуру. Повернув, незнакомец пыхнул папироской, и Хаким ясно разглядел ненавистные оттопыренные уши Аблаева. Он весь внутренне сжался, точно змея, готовая к прыжку. "Проклятый выродок! Он нарушил клятву, чтобы снова проливать людскую кровь!" Не помня себя, Хаким стремительно опустил правую руку с наганом на голову офицера. Аблаев грохнулся, не крикнув. А у Хакима потемнело в глазах от лютой боли - кисть руки, казалось, вот-вот оторвется, пальцы, слабея, выпустили оружие. Двое выбежали из дома и склонились над лежащим офицером. Хаким бросился за угол и побежал к соседнему дому. - Стреляй! Стреляй! - закричали позади, и в ту же секунду боль обожгла правое бедро. "Ранен, - в тревоге подумал Хаким. - Единственное спасение - добежать до лошади!" Снова сзади загремели выстрелы, послышался топот, крики. Пользуясь темнотой, Хаким быстро пересек двор соседнего дома и с ходу вскочил в седло. Раненая нога с трудом попала в стремя. Хаким пришпорил лошадь и крупной рысью поскакал в сторону Богдановки. "Добраться до нашего штаба... Спасти Амира, Мендигерея... Только скорее, скорей!" - билось в голове. x x x Неудачи преследовали офицера Аблаева. Ни одного из поручений он не смог выполнить. "Счастье и удача, повышение в чине и авторитет навсегда покинули меня", - с горечью думал он, лишившись каравана с оружием. Султан Арун, пожалев незадачливого вояку, отправил его на берега Яика для уничтожения партизан. Стиснув зубы, в погоне за ускользнувшей птицей счастья, ринулся Аблаев на поимку проклятых смутьянов. Схватив Кульшаи и мальчишек, задержав Мендигерея, Аблаев чуть не прыгал от радости. И снова неудача - бежал неизвестный большевик, бежал, оставив глубокую рану на его, Аблаева, голове! Он был готов расстрелять той же ночью всех жителей Олетти, растерзать на куски пленников, попавших в его руки. Но, поразмыслив, Аблаев решил доставить известного революционера Мендигерея в Джамбейту живым. Поэтому он запер всех четверых арестованных в чулан, выставив надежную охрану у дверей. Всю ночь он, не смыкая глаз, прошагал возле чулана, скрипя зубами от ярости. Наутро к нему пришел Фроловский. Он был бледен. - За что задержали моего Петра? - спросил он. - У мальчика своя собственная лодка. Что ж тут дурного, если он перевез кого-то через реку? Или отнес пищу косарям? Нельзя, уважаемый офицер, наряду со взрослыми привлекать к ответственности мальчишку... - Хорошо, - сквозь зубы процедил Аблаев, - сейчас ты повстречаешься со своим сыночком. И он обратился к солдатам: - Вот видите - этот сам явился. Хорошо. Отправьте его вместе с сыном. Посадите к пленникам! Фроловский взмолился: - Господин офицер! За что? Ведь мы же ни в чем не виноваты... - Свяжите этого и бросьте в телегу! - распорядился Аблаев. - Быстро! Ну! Фроловский попытался вырваться из цепких рук охранников. Но один из них крепко стукнул его наганом по голове, и крестьянин упал. Тогда Аблаев несколько раз с наслаждением ударил его в лицо носком сапога... Точно перевязанный сноп, сидел Фроловский в телеге. Он медленно начал приходить в себя. Темно-багровая, начинающая уже густеть кровь медленно ползла по груди. Из чулана вывели мальчиков со связанными руками. Их тела прикрутили веревками к противоположному борту телеги. Петро сначала не узнал отца. Потом вскрикнул и опустил голову, боясь даже взглянуть на изменившееся, залитое кровью лицо. Икатай смотрел прямо перед собой, и его большие глаза были полны страха. Потом на другой тарантас водрузили Мендигерея и Кульшан. Ехали к дальней окраине села. Старый тарантас, скрипя, покачивался из стороны в сторону, и рана Мендигерея болела нестерпимо. Как только миновали последний дом, Аблаев скомандовал: - Стой! Телегу, в которой сидели Фроловский и мальчишки, отвели в сторону за дорогу. - Стройся, шашки вон! - фальцетом заорал Аблаев. Двадцать всадников, обнажив шашки, выстроились по двое. - Рубите! - махнул рукой офицер. Пронзительно засвистели острые шашки карателей, с тупым страшным звуком мягко врезались в тела мальчиков. Дико закричала в тарантасе Кульшан. Она упала на грудь Мендигерея. - Апа! Апа! - таял в воздухе последний, предсмертный крик Икатая. Аблаев спокойно дал команду: - Вперед! Он спешил доставить Мендигерея и Кульшан в Джамбейту... 4 На востоке появилась узкая светлая полоска. Сначала чуть приметная, она росла и ширилась вдоль горизонта, освещая холмы Акадыра, остроконечный холм, словно окутанный розоватым туманом. "Уже минула ночь, - с удивлением подумал Хаким. - Как быстро!" Он был рад, что в темноте, без дороги, не имея компаса, выехал прямо к Богдановке. Словно караван верблюдов, показались в предрассветной дымке горбатые избы деревни. Миром и покоем веяло от этого утра, и Хакиму просто не верилось, что здесь шла настоящая война. "Спасти во что бы то ни стало Мендигерея и Амира, - шептали его запекшиеся губы, - сейчас в наших руках оружие, сила. Спасти". Он подтянул подпругу и направился в сторону рощи. Едва он въехал под сень деревьев, как услышал громкий окрик: - Стой! Двое с винтовками преградили ему путь. - Кто такой? По какому делу едешь? - сурово спросил один, почти мальчик, сердито вытаращив глаза. "Неужели опять попал в беду? - подумалось Хакиму, и тут же горячая волна радости подкралась к сердцу: - Свои... Джигиты Белана..." У них не было патронташей, в руках - только винтовки, старая одежда ничуть не походила на обмундирование казаков. - Ведите в штаб! - громко сказал Хаким. Я должен сообщить кое-что. А кто я такой - вам там скажут... - Давай оружие! - потребовал круглоглазый, крепко ухватив за узду лошадь Хакима. - А в штаб я поведу тебя и без твоего согласия. Хакиму очень понравилось усердие, с каким молодой парнишка нес свою службу. - Был у меня маленький, как игрушка, револьверчик, да я по пути потерял его, - улыбаясь, ответил он. - Не то подарил бы. - Ладно, ладно! - строго сказал тот, что был постарше. - Нечего шутки шутить да скалиться! Иди вперед! Парнишка повел лошадь, другой джигит с винтовкой наготове следовал позади. Так двое пеших привели конного Хакима в село. Необычно выглядела деревня в это утро. Не слышно было мычания коров, не горели в окнах огни. На улице Хаким не встретил ни одного человека. Зато дальше, в овраге Теренсай, было полно народу, точно все население собралось сюда на праздник. Хаким присмотрелся - мужчины на конях были вооружены. Они стояли отрядами по пять - десять человек, и лица их были суровы. Хакима привели к обрыву, где расположился временный штаб. Его встретили Абдрахман и Сахипгерей. Абдрахман взял юношу за руку и, с тревогой заглянув в лицо ему, спросил: - Что с тобой? Почему так бледен? Может, наткнулся на вражеский отряд? Хаким молча протянул ему бумагу. - Идите! - сказал Абдрахман конвоирам, которые стояли, ожидая дальнейших распоряжений. - Ну идите же... Парнишка еще больше округлил и без того огромные глаза и смущенно улыбнулся Хакиму, как бы прося прощения. Хаким проводил его взглядом. "Совсем мальчуган", - с неожиданной лаской подумал он. - Нет, Абеке, не отряд я повстречал, а того прохвоста офицера, которого отпустили живым. Этого волка... Он напал на Мендигерея и Амира. Их поймали, увезли... Не могу простить себе - зачем я его не убил тогда? - А это? - спросил Абдрахман, заметив пропитанные кровью брюки Хакима. - Выстрелили вдогонку. Рана пустяковая, кость цела. Но я был долго в седле, нога затекла и не дает ступить, - сказал Хаким, поддерживая бедро рукой. - Подожди, что-то я не понял. Кто этот офицер? - Да тот самый предатель Аблаев, которому мы даровали жизнь, поверив его клятве, освободили... И, не будучи в силах вынести взгляда Абдрахмана, Хаким низко опустил повинную голову... - Рассказывай все, - тихо сказал Абдрахман. И Хаким поведал о событиях, происшедших в Олетти. - Дайте мне людей, - горячо сказал он, - и я вырву из лап проклятого клятвопреступника наших - Мендигерея и Амира! Если мы не можем освободить наших руководителей из тюрьмы, то этих-то двоих я вырву, чего бы то ни стоило! - Потерпи, дорогой, - спокойно сказал Абдрахман. - Амир жив-здоров. Он находится сейчас на своем посту вон там, на горке. А потеря Мендигерея - это, конечно, очень тяжелая утрата. Ведь только вчера я просил его изменить место явки, уехать из Олетти... А сейчас даже времени у нас нет, чтобы заняться его освобождением... Хаким вскочил. - Ночью сожгли Алексеевку, - продолжал Абдрахман. - Вон, гляди... Еще горит. Хаким посмотрел туда, куда указывал Айтиев. Словно туча, низко над землей стелился беловатый дым. Но языков пламени уже не было видно. - Враг идет сюда, чтобы сжечь и Богдановку. Не только головорезы из Джамбейты, но и казачий отряд, прибывший из Уральска, вот за теми холмами. Нападение хотят вести с двух сторон. Но и мы не отступим ни на шаг, пока души многих из них не отправим прямиком в ад! И Абдрахман невесело улыбнулся. Потом внимательно прочел бумагу и передал ее Сахипгерею. Члены Совдепа знали заранее о том, что из Джамбейты выехал карательный отряд под предводительством Аруна-тюре. Все вооруженные силы собрали большевики под Богдановкой. Со вчерашнего дня из соседних прибрежных деревень стекались джигиты, крестьяне. Каждому было вручено оружие. В обоих концах длинного глубокого оврага установили по пулемету, канавы были превращены в траншеи, где ждали стрелки. Всю ночь Иван Белан распределял своих воинов в нужных местах отдельными небольшими отрядами. Вскоре в штаб прибыли Иван Белан, Парамонов, Довженко и командующий джигитами-казахами Мырзагалиев. Все они прочли слова Дмитриева и приписку, сделанную Зубковым. - Туговато... приходится... атаманам, - сказал Парамонов, выделяя каждое слово, точно вколачивая гвоздь. - Надо сделать так, чтобы им стало еще хуже. Пусть каратели умоются собственной кровью! Мы не отступим. Как твои ребятки, Иван? Казаки ведь мастера рубить шашками - помчатся во весь дух... Так что будь начеку! - Я обошел только что траншеи, Петр Петрович, - отдав честь, доложил Белан. - Точь-в-точь как в Пруссии. Ни один хлопец не попятится назад. А около пулеметчиков буду я сам... Хаким был взволнован. Мужественный вид этих людей, готовых к большой битве, спокойная организованность действий произвели на него сильное впечатление. Он забыл усталость, рану, хотел сейчас только одного - быть вместе с товарищами, помочь им. - Товарищ командир! - горячо обратился он к Белану. - Примите меня в свой отряд. Направьте к Амиру, и я разведаю расположение врага! Иван поглядел на бледное лицо юноши, на его взмыленную кобылу и медленно покачал головой: - Нет, пока отдохни, товарищ. Много и других дел будет. Вот сейчас прискачет и сам Малыш - на самом краю плоскогорья, видишь, стоит он на посту... Белан взглянул на восток и вдруг воскликнул, сверкнув глазами: - Товарищи! Уже показались головы незваных гостей! Ну, я пошел, подготовлю своих ребят! Все вскочили. Белан поскакал по краю оврага к самым дальним стрелкам, не отрывая зоркого взгляда от всадника, который приближался к вершине большого холма. Он разглядел, что вслед за ним мчались во весь опор двое, а немного дальше еще трое всадников. Ярость овладела Беланом. - А-а-а... Сукины сыны! - проговорил он, задыхаясь от гнева. - Гонитесь за Амиром, а? Я вам покажу!.. Всадников заметили все, кто был на краю Теренсая. Каждый быстро занял свое место. Мырзагалиев присоединился к своим джигитам на восточной стороне, Парамонов с Абдрахманом приблизились к отрядам, стоявшим возле запруды. "Кто этот всадник, что убегает от погони? - мучимый беспокойством, думал Хаким. - Казаки догонят его и зарубят на куски... Помешать... Помешать... Он быстро привязал коня и, не отдавая себе отчета, стал карабкаться на четвереньках вверх. Да, это был Амир... Хаким не знал, что юноша давно рвался на разведку. Амир злился, что всю весну он был вынужден просидеть возле больного отца, точно старая бабка. И теперь он был рад, как молодой беркут, с которого сняли томагу*. Работа в овраге казалась ему скучной, лишенной романтики. На рассвете этого дня он выклянчил у Капи Мырзагалиева его быстроногого вороного скакуна и помчался в степь, чтобы разведать, до какого места дошли уже ненавистные каратели. ______________ * Томага - кожаный колпачок, закрывающий глаза беркута. Большой холм находился в семи верстах от Богдановки. Амир поднялся на вершину, когда всходило солнце. В чистом и свежем утреннем воздухе его взгляду открылась необъятная даль степи, чуть подернутая легкой дымкой. Небольшие селения по берегам Яика казались грудами мелких пестрых камешков, лежащих на дне прозрачной воды. Амир спешился и направился к сенокосу, полной грудью вдыхая пряный запах полыни и сайгачьей травы. Юноша лег в траву. Первые лучи солнца коснулись его разгоряченного лица. Неизвестно, сколько он пролежал, о чем думал. Вдруг он поднял голову и увидел, как недалеко, прямо в лощине, словно волки, вереницей двигались всадники. - Казаки! Сердце Амира сильно забилось. Не от страха, нет! Он ждал, когда враги совсем приблизятся... Тогда... Казаки остановились. Поговорив о чем-то, они выхватили из ножен шашки и помчались прямо к Амиру. Юноша выжидал, вдев ногу в стремя... Он чувствовал, что конь ловит каждое его движение, готов в любую секунду броситься как ветер вперед... - ...Еще поближе... На расстояние выстрела... - шептал Амир, - а потом я выведу вас прямо к нашим пулеметчикам, и вы растянетесь в овраге точно толстые быки... Вы найдете там свою смерть, шакалы... И Амир, вскочив в седло, гикнул. Конь рванулся с места вперед, но Амир натянул поводья, и животное, сразу поняв, перешло на мелкую играющую рысь... Расчет оказался правильным - казаки помчались вслед с ругательствами и криками. Ближе всех шла лошадь с широкой, как дверь, грудью. Чернобородый казак, размахивая горящей в лучах солнца шашкой, весь склонился вперед, и огромная папаха его раскачивалась, точно крыша юрты на ветру. Амир уже слышал за спиной храп лошади, тяжелое дыхание грузного всадника. - Теперь выручай, Черныш! - склонившись к уху коня, проговорил Амир, пришпоривая его тугие бока. И только воздух засвистел в ушах! Амир смутно видел землю, в лицо яростно бросался ветер, а глаза заволокло слезами... - Не стрелять! - приказал Белан. - Пусть подъедут на сто пятьдесят шагов! Тогда мы и без пулеметов покажем им кузькину мать! Верно, Науменко? Бешено скакавшие казаки приблизились к оврагу Теренсая. - Пропустите Малыша! По казакам огонь! - закричал Белан. Стрелки дали залп. В облаках дыма было видно, как черный казак нырнул вниз, высоко задрав длинные ноги в широченных шароварах, а хозяин второй лошади, скорчившись, упал на землю. Третий казак испуганно заметался на месте, но тут же стрелок, лежавший рядом с Беланом, метко подстрелил его лошадь. - Черные кобели, я покажу вам могилы ваших отцов, - стиснув зубы, повторил Белан. Тут в лог спустился Амир, дав большой круг, точно участник байги. Еще не остыв от быстрой езды, он с недоумением уставился на Хакима. - Хаким! - только мог выговорить он пересохшими губами. ...А казачья конница приближалась. Она стремительно мчалась вперед. Это были отряды султана Аруна и казачья сотня. Уничтожив и спалив дотла деревню Алексеевку, каратели думали, что так же беспрепятственно они сметут с лица земли и Богдановку. - Эти негодяи, хохлы, видимо, попытаются оказать нам сопротивление, - насмешливо проговорил Арун, обращаясь к сотнику, когда кони их пошли рядом. - Надо атаковать их вашими шашками. Нагонят на них страху казаки, а остальное довершат мои доблестные джигиты. - Не только босоногие хохлы, а и войско самого кайзера не устоит перед казачьими шашками! - высокомерно ответил сотник. - Моя сотня может изрубить на шашлык целый батальон. И казаки помчались вперед. В овраге быстро разгадали намерение врагов. Пулемет перетащили с края лога ближе к Науменко, сгруппировали возле него бойцов. И все притихло, точно в лесу перед бурей. - Главное, чтоб не было паники! - повторяли Абдрахман и Парамонов, обходя траншеи. - Слушайте только приказ командира Белана. Или смерть, или жизнь! Казаки не видели замаскированных бойцов, а о существовании пулеметов не могли и подозревать. Ослепительно сверкая шашками, казаки с гиканьем бросились в лог. - Слушать команду! - закричал Белан. - Науменко, Кобец, поворачивайте пулеметы! Стрелки - огонь! Грянули выстрелы, часто застучали пулеметы. Все смешалось в дыму и пыли, поднятой копытами коней. Казаки валились как снопы, бились в предсмертных судорогах кони. Оставшиеся в живых казаки, подобно перепуганным овцам, бросились обратно. Но и тут их догоняли меткие пули стрелков Белана. Красные бойцы с винтовками наперевес начали подниматься вверх по склону оврага. ГЛАВА ВТОРАЯ 1 У каждого - своя мечта. У Мукарамы она тоже есть. Но мечта потому и мечта, - не всегда исполнима, неуловима... После встречи с Хакимом девушка лишилась покоя. Все ее помыслы были там, с ним, на берегу Яика. Возле светлого Яика, где когда-то она бегала босиком, купалась, ныряла, чтобы вырвать белый корень тростника! Возле белого Яика, где, розовощекая от мороза, она когда-то возила самки, каталась на коньках. А теперь так далек родной город, где она впервые пошла в школу, где выросла, читала книги, научилась танцевать. Город той беззаботной первой юности, где вместе с Хакимом, держась за руки, она бегала, уверенная, что завтра ждет ее более радостный, более счастливый день... Последняя встреча... Все она живо помнит! Все было необыкновенным! Необыкновенным был и Хаким, выросший, возмужавший, красивый. А какой сдержанный, умный! Как серьезно, озабоченно говорил: "Лучше пошла бы ты в степь, в аулы и лечила бы наших людей, чем промывать тут раны врагам. Мы ведь скоро вернемся!" Девушка не сразу вникла в смысл его слов. Да разве могла она тогда думать о чем-то другом! Ее сердце ликовало тогда! Не хватало сил опустить руки с его плеч. Разве могла она спокойно ответить горячо любимому человеку? А тут еще разгневанная бабушка! Ощетинившийся штыками город! Полиция, следящая за каждым твоим шагом! Все как будто на них смотрели, торопили, были против. - Не надо провожать. А то сразу тебя заприметят! - сказал Хаким, торопливо целуя ее. И поспешно ушел, без конца оглядываясь назад. Быстро пошел по Сенной и исчез в переулке. А Мукарама? Истосковавшаяся, изболевшаяся по любимому, осталась оглушенной неожиданным счастьем, у ней будто отнялся язык от радости, и не успела, не в силах была поведать ему о своих думах, о самом дорогом, трепетно нежном, так и застыла у ворот с широко открытыми, растерянными глазами... Радость встречи сменилась горьким расставанием. Девушка вошла в дом и, ошеломленная, долго сидела у окна. Все проходит, нет ничего вечного. Радость встречи, горечь расставания, печаль разлуки. "Что мне мешает? Что меня здесь удерживает? Живу вдали от родного дома. Холодный и загадочный брат также не близко. Что меня держит здесь? Почему я не с ним? Вместо того чтобы рассказать свои тайны, лишь молча кивала головой? Отчего не сказала, что готова лечить революционеров, перевязывать раны от казачьих шашек? Почему не ушла ухаживать за Мендигереем и другими ранеными товарищами? Почему я не там, где Хаким? Есть же на фронте девушки, женщины, разве я хуже их?" Сомнения, думы тревожили изводили Мукараму, не покидали и днем, и долгой ночью... Шли дни. "Вскоре вернемся! Жди!" - говорил Хаким. "Он сдержит слово! Он верен своему обещанию! Он герой! Он особенный! Он придет! Завтра придет!" - стучало сердце Мукарамы. Шли дни, шли месяцы. Прошла весна, пролетело пыльное, знойное джамбейтинское лето, и теперь вот на пороге унылая осень. Хмуро кругом, и земля лишилась тепла. Хмуро на душе, и жизнь неуютна, неласкова. Мукарама обычно вставала поздно, но сегодня поднялась на заре, вышла из дому. Улица неприглядная, унылая. Девушка подошла к умывальнику и вернулась в дом. Наспех вытерев лицо, руки, открыла маленькую форточку, проветрила комнату. Потом начала рыться в столике, нашла бумагу, карандаш. Присела к столу... На бумаге быстро появились бусинки букв, они слились в самые дорогие, сокровенные слова. "Избраннику моего сердца, любимому другу Хакиму Жунусову низкий поклон..." Нахлынули воспоминания. Девушка нервно зачеркнула строки и уставилась в открытую форточку, откуда струилась утренняя прохлада. Девичьи думы загадочны. Может быть, рука невольно выдала то, что творилось в душе и о чем девушка не решалась говорить? Либо это были случайные слова, говорящие не то, о чем думалось? Как бы там ни было, но строки, неожиданно легшие на бумагу, так же неожиданно были зачеркнуты. Девушка долго смотрела в окно. Она любила смотреть в большие глаза Хакима, на его высокий, крутой лоб, и взгляд ее тогда был таинственным, задумчивым, а сейчас она уставилась на покосившуюся раму окна невыразительным, пустым взглядом. Мягкий, женственный подбородок, точеный небольшой нос, длинные трепетные ресницы, тонкие линии черных бровей - все было сейчас застывшим, печальным. Мукарама представила, как по-осеннему грустно сейчас в степи... Над долиной Уленты висит ущербный месяц, тонкий и нежный, словно девичья бровь. Рожь выбросила колос, гибкий чий в зеленой тюбетейке накинул на себя белое легкое покрывало из пуха. Старухи в белых жаулыках выбирают длинные тростинки чия, складывают в рядок и связывают тонкой бечевой - делают циновки. Полноводная весною река Уленты за лето стала мелкой, а местами вовсе высохла. Звезды Плеяды, вольно пройдясь по ночному небосводу, точно нежеребые кобылицы по степи, теперь снова заняли свое место... К письму девушка уже не вернулась. Решимость исчезла, вспышка радости погасла. Не дожидаясь утреннего чая, Мукарама отправилась в больницу. Девушка шла быстро, никого вокруг не замечала и не обратила внимания на Амира, поджидавшего ее возле школы. - Подождите, Мукарама! Девушка вздрогнула, обернулась и сразу узнала Амира, знакомого гимназиста, друга Хакима, о котором он постоянно ей говорил... "Откуда он? Неужто от Хакима?" Но девушка ни о чем не спросила, лишь молча посмотрела на смуглое, загорелое лицо юного джигита. Затаив дыхание, она ждала слов: "Хаким... привет вам передал". Но Амир тоже молчал. Он потянулся рукой к карману, но на мгновение замешкался, посмотрел на девушку. Красивая, нарядная, она стояла перед ним в напряженном ожидании и показалась Амиру еще более похорошевшей. Чистые черные глаза с длинными, чуть загнутыми ресницами словно хотели смутить его и глядели в упор. "Интересный парень Хаким. В такой суматохе находит время писать девушкам письма! Или тут настоящая любовь? Впрочем, такой девушке невольно напишешь", - подумал Амир. Он отвел глаза, глянул на нагрудный карман своей гимнастерки и вытащил сложенное в несколько раз и заклеенное по краям письмо. Девушка взглянула на письмо, потом вопросительно на Амира - что это может быть? - Хаким Жунусов просил передать... Мукарама почти выхватила письмо, торопливо сказала: "Спасибо" - и пошла. Но, пройдя несколько шагов, остановилась. - Амир, вы у кого на квартире? - спросила она неожиданно. Амир, уже зашагавший к городу, тоже остановился. "Сказать или не сказать?" Необыкновенная радость на лице девушки, ее ликующий голос заставили Амира ответить: - У портного. "Помнит мое имя, не забыла", - не без удовольствия подумал Амир, восхищаясь обликом Мукарамы и все же испытывая к ней легкую прежнюю неприязнь из-за того, что она дочь известного богача. Продолжать разговор на улице он счел неуместным и пошел дальше. Девушка нетерпеливо вскрыла письмо и стала читать на ходу. С первых же строчек бурно заколотилось ее сердце. Каждое слово, каждая строчка влекли ее в мир долгожданной, выстраданной, недоступной мечты. "Мукарама! Прими сердечный привет от истосковавшегося по тебе Хакима. Хотя в эту минуту я не вижу тебя, но мне кажется, что я рядом с тобой и крепко-крепко обнимаю и целую тебя. Много дней прошло с той последней встречи, но ты стоишь перед моими глазами так живо, будто все было только вчера. Я вижу тебя в твоей комнате, в твоем родном доме на большой улице в Уральске. Я так ярко представляю тебя, только руками не могу дотянуться, не могу прижать крепко к себе и горячо поцеловать. Я знаю, верю, что скоро-скоро настанет долгожданный, желанный, счастливый день. Были бы у меня крылья, вот сегодня, сейчас прилетел бы к тебе! Был бы птицей - по три раза в день прилетал бы к тебе. Мукарама! Никогда не забуду дня, когда мы расстались с тобой. Это был самый незабываемый, самый славный день в моей жизни! Совершенно неожиданно я стал свидетелем великого события. Именно в тот день я понял, что нас много, что дело наше верное и святое, что нет такой силы, которая могла бы нас сломить. Я окончательно убедился, что дело, начатое нашими братьями, нашими современниками, ведет нас к свободе и равенству, к любви и счастью. Этот день указал путь к нашему с тобой счастью. Все передать в письме невозможно, можно только рассказать при встрече и, как сказку, передавать из поколения в поколение. Впечатление того дня я храню, чтоб передать только тебе одной. Храню как песню о бесстрашных и мудрых людях... Письмо тебе передаст гимназист, которого ты знаешь. Он, наверное, ничего тебе не скажет, потому что ему нелегко говорить сейчас, он не имеет права раскрывать себя, да и вообще ему не до разговоров. Отец его в тюрьме. Личная свобода сотен и сотен людей неразрывно связана с тем великим будущим, которое близко... Скоро, может, я увижу тебя, обниму тебя. Я помню свое обещание: мы встретимся! Вот моя рука! Любящий тебя твой Хаким". Словно пожав его руку, Мукарама крепко сжала ладонями письмо Хакима - так и вошла в ворота больницы. А за воротами среди толпившихся парней находился в это время еще один близкий для нее человек... 2 Огромный двор возле красного кирпичного здания Джамбейтинской больницы был заполнен чернявыми казахскими парнями. Они собрались - кто по своей доброй воле, а кто поневоле - из двенадцати волостей, чтобы стать солдатами ханского войска. Большинство в заскорузлых чекменях, кое-кто в длиннополых шубах с клочьями овечьей шерсти, а обтрепанные, замызганные шапки из смушек так пестры, как бывают пестры ягнята у казахских овец: черные и пегие, белые и серые. Одеты бедно: полинявшие, когда-то красные рубахи, вправленные в залатанные нанковые штаны, кажутся ханским одеянием рядом с нелепыми шароварами из шкурок и бязевыми рубахами. Среди босоногих собратьев важно и гордо вышагивают парни в огромных сыромятных сапогах, отделанных грубым войлоком. Девяносто пять из ста парней в разношерстной одежде никогда не видели города, не склонялись над книгами или бумагами, не держали в руках карандаша. Это были тихие, безобидные дети казахской степи из разных ее уголков и краев - из Кара-Куля и Каратау, Жалгиз-агаша и Тамды в стороне Мангистау, из Шынгырлау и Бурили в стороне Оренбургской, из Косатара и Дуаны, из Анхаты и Ащисая под Яиком. Они толпились во дворе больницы, точно сбившиеся в кучу овцы. Нурым и его новый знакомый выглядели вожаками столь странной, случайной, разномастной толпы. Словно осиротевшие ягнята, поблескивая глазами, парни подобострастно заглядывают в рот своим вожакам, то простодушно расхохочутся над их шуткой, то обиженно нахмурятся, если заденут их насмешливым словцом. - Эй, головастик, ты знаешь, почему город называется Кзыл-Уй? - спросил Нурым сидевшего рядом джигита. - Я, по-твоему, строил этот Кзыл-Уй или отец мне оставил город в наследство? Или ты думаешь, что я мудрец, ученый, чтобы знать, почему называют так, а не иначе и когда и кто дал название? Теке - значит Теке, Кзыл-Уй - Кзыл Уй, а Уйшик - значит Уйшик! Вот и весь разговор! Ты у серой кобылицы спроси, почему у нее жеребенок черный... - ответил коренастый крепыш. У него и в самом деле была большая голова. Черную поношенную шапку парень небрежно засунул за пазуху просторного чекменя из верблюжьей шерсти. - Ты же вырос возле Уленты, каждый день пылишь по улицам города, а почему он называется Кзыл-Уй - не знаешь. Первым домом была здесь вот эта больница и вон та школа. Их построили из красного кирпича. Поэтому наши казахи и окрестили город "Кзыл-Уй". Запомни... Нурым сидел, обхватив колено, и смотрел в небо. Коренастый неожиданно ткнул его в бок и насмешливо сказал: - Ты, чумазый, что на небо уставился? Клад нашел? Взгляни-ка лучше в сторону ворот - забудешь и красный дом, и синий дом! - Полегче, черт бы тебя забрал, печенку отбил, - огрызнулся Нурым и глянул в сторону ворот. Во двор больницы, стуча каблучками, входила светлолицая, с высокой грудью девушка, ноги у нее были стройные и прямые, нос чуть вздернутый. Нурым не видел ее прежде, но сейчас сразу догадался, что это и есть Мукарама. "Точь-в-точь, как говорил Хаким: высокая, стройная, словно тростник, круглый подбородок, белое лицо, брови темные, словно чернение на серебре. А ресницы такие длинные, будто для того и созданы, чтобы щекотать душу... Конечно, она - Мукарама. Не может быть двух таких красавиц в одной больнице! Говорили ведь, что Ихлас Шугулов взял ее к себе в больницу", - соображал Нурым, не отрывая от девушки глаз. Мукарама конечно же не знала Нурыма и не взглянула в его сторону. Вполне возможно, что она нелестно подумала об этих парнях: "Аульные оборванцы, отсталый сброд. Немытые, вшивые степняки в засаленных лохмотьях. Притащились на комиссию, столпились как бараны. О аллах, что они знают, кроме овец?!" Она не впервой видала этих парней возле больницы, вот так, группами спавших на подстеленной одежде. Их нелегко отличить друг от друга по внешности, а знать до имени - кому это нужно?.. Девушка, не останавливаясь, не глядя по сторонам, горделивая, поднялась по ступенькам крыльца и скрылась за дверью. - Точь-в-точь вот такие лебедушки плавают у нас в затишье на озере Камысты каждое лето! Чтоб не запачкать кровью ее лебяжий пух, заманить бы ее в силки, а потом, - эх, братцы, - гладить бы по мягкой шейке! Ангел, - игриво вздохнул коренастый крепыш, только что толкнувший Нурыма в бок. Он пожирал девушку глазами, пока она шла через двор, поднималась на крыльцо, пока не скрылась за дверью. Нурыма покоробили и двусмысленные слова, и бесстыжий взгляд коренастого. Непонятная ревность овладела Нурымом, будто Мукарама была для него близким, дорогим существом и он должен оберегать ее от чужих глаз, от ветра, от солнца. Ему почудилось, что балагур, по всему видать, бывалый парень, облапил эту миловидную девушку, прижал ее, припал толстыми, потрескавшимися губами к ее нежной шее и поволок, будто голодный волк, в кусты. Нурым нахмурился и несильно толкнул коренастого: - Размечтался о мягкой шейке! Ты бы сначала морду свою подлечил! Губы вон как растрескались. Налетят мухи с Уленты, обсидят, попляшешь потом... После слов коренастого насчет "погладить бы по шейке" ребята вокруг похотливо осклабились, теперь же, после слов Нурыма, все громко расхохотались. Коренастый чуть опешил, растерянно оглянулся. Такой злой шутки он не ожидал, наоборот, надеялся на поддержку своего нового знакомого. Губы у него и в самом деле потрескались, и он без конца облизывал их. Этого словоохотливого, общительного балагура Нурым сразу выделил из всех ребят в казарме. Вдали от родных мест большую радость доставляют человеку чья-либо шутка, улыбка, даже щепотка насыбая, протянутая чьей-то незнакомой рукой. Нурым и коренастый скоро нашли общий язык и почти ночи напролет говорили о проказах юности, вспоминали свои места, вечеринки и веселые события. И сейчас, чувствуя себя давнишними знакомыми, они безобидно потешались друг над другом, незлобно, но едко шутили. - Что это ты взъерепенился? Оттого, что я подмигнул твоей тонкобровой, разнаряженной крале? Ишь завопил, точно чибис болотный! К какой-то русской мардже заревновал! Взбеленился, будто рыбу челкарскую делишь, турок ты чумазый! - не остался в долгу коренастый. Нурым замешкался. Его новый знакомый мог быть или домбристом, или жырши - певцом - и за словом в карман не лез. Нурым понял, что острой шуткой его не возьмешь, и заговорил мягче, добрей: - Можешь не распаляться, не вгонять себя попусту в семь потов. Ты бы лучше разобрался вначале, кто марджа, а кто девушка, где русские, а где татары, - засмеялся Нурым, поняв, что его знакомый принял Мукараму за русскую. - Я думаю, такие красотки нам с тобой не по зубам, и не стоит из-за нее петушиться. Ты бы лучше сказал, что с нами будет, за чьим хвостом мы поплетемся завтра, точно псы облезлые. Вот напялят на нас серые шинелишки, нахлобучат на голову шапки с кокардой и погонят, точно стригунков с обрезанными хвостами, к казакам уральским. То времечко, когда мы беспечно попивали кумыс, подмигивали девушкам да бренчали на домбре возле молодух, видать, прошло. - А ты-то что убиваешься? Тебе-то какая забота? Нас пригнали сюда, как щенят, а ты ведь, дурень, сам притащился. "Что с нами будет"?! Попадешь сюда к локтору, сразу все узнаешь: и куда погонят, и во что нарядят, - еще раз поддел коренастый Нурыма. Потом он спокойно достал из-за голенища огромного тупоносого, со сбитым, искривленным каблуком сапога бумажку с насыбаем и, взяв маленькую, едва заметную щепотку, осторожно понюхал, потом снова аккуратно сложил бумажку и опять подальше спрятал за голенищем. - Значит, не марджа, говоришь, а девушка. Ты что, резал ей пуповину и пеленал в пеленки, что так все знаешь? По-твоему, эта благородная девица - татарка? На местных татарских баб мы насмотрелись. А эта - с тонкой талией, прямыми ножками, горделивым взглядом чистокровного аргамака - может быть только из Казани, в Теке и Джамбейте таких не водится, - уверенно сказал коренастый. Нурым не хотел оставаться в долгу. - У нас была одна женге. Хадишой ее звали. Так она один кусочек курта на три дня делила. А тебе щепотки насыбая, если так будешь нюхать, хватит, наверное, на полгода! Тебе бы бабой быть - более бережливой не найдешь. Впрочем, тому, кого погонят на чужбину, не мешает быть бережливым даже с насыбаем. А насчет девушки ты, дружище, все-таки путаешь: она татарка, я знаю, и прошу не болтать при ней лишнее. Нурым проговорился: стараясь оградить девушку от насмешек, неожиданно высказал свою тайну. Коренастый сразу же смутно что-то заподозрил, но не понимал, как мог аульный джигит Нурым знать такую девушку. Он решил насмешками выведать тайну Нурыма. - Я думаю, тот локтор-казах в золотых очках втихомолку окрутит голубушку и в один прекрасный день - гм, гм - занюхает ее. Раз она твоя, Нурым, постарайся получить откупную за первую ночь, не проморгай. Говорят же: когда бык пьет воду, бедному теленку хотя бы льдинку полизать... Нурыма охватил гнев. Неизвестно, до чего бы дошли их дальнейшие подковырки, но тут казах в форме есаула, пригнавший новобранцев на комиссию, поднялся на крыльцо и скомандовал: - Стройся по два у входа! Быстро! Марш!.. И разгневанный Нурым, не успевший ответить, и коренастый задира и острослов вскочили со своих мест и кинулись к крыльцу. Растерянные, неуклюжие парни из аулов, не имевшие понятия о строе, тоже ретиво шарахнулись за ними; "стройся по два" до них не дошло, они лишь поняли: "у входа" - и поэтому каждый рванулся вперед, стараясь первым протиснуться к крыльцу... - Ну, идите, ребята, начинайте вы! - загалдели чумазые парни вокруг Нурыма и коренастого. - Кто знает, что за локтор такой, - проговорил один из джигитов, явно оробев. - Слыхали, да не видали. Что он будет делать с нами? - Разденет. Догола! - Разде-е-нет, говоришь? До-го-ла?.. Вот где стыда не оберешься... - О аллах, вот что значит к русским попасть! Сразу же и раздевают! - Да не русский, а казах ведь локтор, - зашумели в толпе. - Как скотину ощупают тебя, заглянут в рот, посчитают зубы и прижгут тавро на ляжке, - нагонял страху коренастый. Сам он, ничуть не робея, ворвался в приемную первым. Не смущаясь женщины, он разделся догола, будто не раз проходил всякие комиссии и подошел к доктору. - Как твоя фамилия? - спросил Ихлас, оглядывая налитое силой, мускулистое, здоровое тело джигита. Чуть помешкав, тот ответил: - Меня зовут Жолмукан. - Жолмукан... а отца как? - спросил доктор. Жолмукан только теперь сообразил. - Э, локтор, сразу и спросил бы по-казахски. Отца зовут Барак. - Ближе, ближе подойди, не бойся! Слова "фамилия" страшиться нечего. Завтра твой командир не станет спрашивать: "Как зовут твоего отца?" Там разговор короткий: "Фамилия? Марш!" Вот и все. Так что привыкай! - улыбнулся Ихлас, опустив руку на плечо Жолмукана. Он видел, что джигит совершенно здоров, но все же осмотрел его, заглянул в рот, в глаза, потом уселся за стол и начал писать. - Сколько тебе лет, Бараков? - Кажется, двадцать пять. - Семейное положение? - Что? - Семья есть, спрашиваю? - Есть мать, локтор. - Жена? - Мне некогда жениться, локтор. Ихлас покачал головой. - Не "локтор", а "доктор" надо говорить. - Какая разница? И то и другое не по-казахски. - Ты, я вижу, бойкий парень. По собственному желанию приехал, наверное, в дружину валаята? - "И телом ладен, и на язык остер!" - подумал про себя Ихлас, испытывая к джигиту расположение и глядя на него поверх золотого пенсне. - Пока меня за недоуздок еще никто не тянул, локтор-доктор. Но если мне дадут хорошего коня и оружие, то с какой стати я буду противиться? Улыбка исчезла с лица Ихласа, лицо стало серым. - Значит, ты пришел ради хорошего коня и винтовки? - Быстрый конь, роскошное седло, красивая одежда, меткое ружье какого молодца не украсят, доктор?! Ихлас чуть заметно нахмурился. "Невежды, дикари, подавай им коня и ружье, чтоб рыскать по степи. Нет им дела до судьбы народа, до своего правительства, до национальной самостоятельности. Им все равно!" - с досадой подумал Ихлас, но тут же снова согнал хмурь с лица, как бы извиняя этого крепко сбитого джигита, так ловко скрывавшего за лукавыми словами свои истинные думы. Перед глазами врача вереницей встали аульные джигиты, которые вот уже несколько дней проходили комиссию: они были почти все невзрачны, нерасторопны, вялы, плохо сложены, подавлены суетой города, нерешительны, глаза у многих гноились, губы потрескались, кожа в прыщах... Рослый, видный доктор и разговаривать с ними не хотел. - Чем ты занимался в ауле? - спросил Ихлас строго. Жолмукан насторожился: "Неужели этот ученый дьявол разузнал о моем занятии?" - Занятие - благо, джигит - что ветер. Ветер же дует и днем, дует и ночью. И никто ведь не спросит: "Зачем ты, ветер, дуешь?" И никто ведь не скажет, куда ведут его следы?! Вольному ветру в горах не бывать, ветра степного горам не сдержать... - невольно попадая в рифму, загадочно и лихо отрубил Жолмукан. Поглядывая сквозь пенсне, стремясь уловить смысл ответа, Ихлас подумал: "Видно, это один из тех конокрадов, что средь бела дня не побоится угнать табун. Для этого ему и понадобились конь и оружие... Вот они, защитнички нашего валаята!.." Доктор дал знак, чтобы новобранец вышел. Понял Жолмукан мысли доктора или нет - неизвестно. Он подмигнул Мукараме, стоявшей в углу, как бы говоря: "Глянь, каков я!" - направился к двери. - Кто следующий? - раздался голос командира, и в дверь, ссутулясь, протиснулся Нурым. - Живей, Жунусов, живей! - подгонял есаул слегка замешкавшегося джигита. "Неужели этот верзила сын смутьяна Жунуса? Он-то как сюда попал? Или уж совсем свихнулся?" - подумал Ихлас, почему-то краснея. На лице его появилось брезгливое выражение, высокий лоб нахмурился. А Мукарама, стоявшая в углу, невольно встрепенулась, ресницы вздрогнули, подбородок чуть приподнялся вперед. Девушка не отрываясь глядела на смуглое до черноты лицо Нурыма. Губы ее заметно шевелились: "Жунусов... какой это Жунусов?!" Доктор Ихлас, узнав его, остался недоволен. Мукарама, все еще не узнавая джигита, лишь задумалась над его фамилией, а Нурым, узнав обоих, растерялся. Но решительный и прямой по природе, он быстро оправился: - Ихлас-ага, простите, мне некогда было прийти к вам домой и передать салем. Руки, что до сих пор держали лишь невинную домбру, никак не могут привыкнуть к оружию, а вольная голова, которой иногда и степь казалась тесной, никак не освоится с тесной, унылой казармой. Да тут еще и железный порядок не дает нам опомниться, - сказал он, скрывая, что не пришел в дом к нему из-за личной вражды. - М-да, - еще более нахмурился доктор. "Этот долговязый, видать, знаком с доктором. Ишь, времени, говорит, не было, чтоб зайти, - подумал есаул. - А может быть, они родственники?!" - и пригляделся внимательней. - Не задерживай, Жунусов, раздевайся! А то еще многим надо пройти комиссию, - на всякий случай напомнил есаул, но на этот раз повелительные нотки исчезли в его голосе. Приказание его прозвучало, как просьба. Чем черт не шутит, Нурым мог оказаться родственником "большого" доктора. Нурым знал, что Ихлас работает в городе врачом, но не мог предположить, что встретится с ним при таких обстоятельствах. Особенно неловко было оттого, что Нурыш, сброшенный им с коня, остался с тяжелым увечьем. Собственно, из-за него ведь Нурым и скрылся из аула и решил вступить в войско. Конечно, есть и другие причины, погнавшие горячего джигита в шумный, тревожный город. Но все же главной причиной был Нурыш. "Этот, наверное, будет мстить за своего брата. Первым делом не даст вступить в войско. Ну и ладно, меня туда особенно и не тянет. Подумаешь... Найду куда податься. Лишь бы не затеял судиться со мной. Эх, жаль, не повидался я с Мамбетом. А то бы ушел с ним, помотался бы по степи, насмотрелся всякого бы", - думал Нурым, глядя на хмурого Ихласа. То, что сын ненавистного Жунуса назвал доктора почтительно "ага" и извинился, что не смог зайти, казалось, немного смягчило Ихласа. Он не знал истинной причины увечья Нурыша, потому что тот тщательно скрывал случай в степи, стыдно было признаться, что пеший Нурым стянул его с коня; а кроме того, Нурыш побоялся отца. Узнай, что сын Жунуса сбросил его сына с коня и сломал ему руку, Шугул первым долгом жестоко наказал бы Нурыша. Обо всем этом Нурым не догадывался, не знал ничего и Ихлас. Узнав тогда о несчастье с братом, доктор выпросил черную машину Жаханши, поехал в аул, вправил руку "упавшего с коня" Нурыша и успокоил напуганных родных. - Когда приехал из аула? - спросил Ихлас. - Вчера вечером, - солгал Нурым. Доктор не стал его долго осматривать, избегал лишних расспросов. Он не сомневался, что этот долговязый, так же как и богатырского сложения Жолмукан, вполне пригоден для службы в войске валаята. Его тревожило лишь одно сомнение: "Для чего смутьян Жунус, подстрекавший народ к бунту против волостного правителя, отправил своего сына добровольно в дружину Жаханши? Или и здесь у него какой-то коварный расчет?" Доктор молча записал имя, фамилию, рост, внешние данные Нурыма и как бы между прочим спросил: - Сколько человек из вашего аула попало в список? Голос доктора прозвучал мягко, вкрадчиво; Ихлас хотел выведать, как же Нурым прибыл сюда и вступил в дружину. Мягкий тон доктора успокоил Нурыма, внимательно следившего за каждым движением Ихласа. - А я не по списку прибыл сюда, Ихлас-ага! - самодовольно сказал джигит. - По собственному желанию, значит!.. - Да! Неволить Нурыма или взять его за жабры, точно рыбешку, пока еще никто не осмеливался! - О! Силен, значит! На праведный путь встал!.. Нурым задумался. Он уловил явную насмешку в словах доктора, но, осознав, что и сам говорит излишне хвастливо, Нурым решил не оскорбляться. - Ихлас-ага, ведомо одному аллаху, что нас ждет впереди. Услышав, что все джигиты седлают боевых коней, я не смог усидеть дома. Там, где собирается народ, ваш брат не может стоять в стороне. - Да, но это не сборище для веселья. Ты, наверное, слышал, что здесь учат железной дисциплине и военному искусству? - Разумеется, Ихлас-ага. - Вам, если хочешь знать, придется за нашу жизнь, за наших детей подставлять себя под град пуль. - Кто разделся - воды не убоится, говорят. На народе и смерть красна, верно, Ихлас-ага? Были мы и детьми-сорванцами, бегали и за девками, и на тоях песнями, домброй народ веселили. Теперь среди бесстрашных воинов надо научиться владеть пикой батыра Махамбета. Ихлас не стал больше говорить. "Этого не смутишь: у него всегда готовый ответ на языке. Как бы он не пошел по стопам головореза Мамбета! Офицеру надо быть осторожнее с таким..." - Иди. Вполне пригоден, - пробормотал доктор, давая понять, что разговор окончен. "Он меня похвалил? Или просто сказал, что годен к службе?" - не успел решить Нурым, как есаул хлопнул его по плечу: - Жунусов, я возьму тебя в свою сотню и назначу во главе десятки! 3 Иногда в тихий летний вечер налетит вдруг озорной вихрь, и мигом закружится все вокруг. Неожиданная встреча с Нурымом встревожила сердце Мукарамы. Во время комиссии девушка так растерялась, что не знала, как быть, что сказать. Она не решилась спросить у Ихласа: "Какой это Жунусов?" Узнать у есаула, приведшего толпу оборванных, неотесанных степных парней, было тоже неудобно. Да и как она спросит? Кто она ему? Просто знакомая? Или так и объявить, что возлюбленная его брата? Нет, очень неловко. Но девушка не сомневалась, что этот Жунусов конечно же брат Хакима: слишком они похожи. Правда, он выше Хакима и темней лицом, внешне грубоват, как-то несобран, но все равно чем-то близок Мукараме. Ей все казалось, что он привез радостную весть, способен развеять все ее тревоги. "Ну конечно, он брат Хакима! - убеждала себя девушка. - И он непременно должен знать, где находится Хаким, и, возможно, даже привез письмо мне. Он пристально на меня смотрел, но старался, чтоб этого не заметили ни доктор, ни есаул". Чтобы окончательно убедить себя в том, что он старший брат Хакима, девушка припоминала его появление. "Ага, мне было некогда прийти с салемом к вам домой..." - говорил он Ихласу. Они с доктором из одного аула, даже как-то близки. Об этом говорил Хаким. С этого часа девушка ни о чем другом не могла думать, все ее помыслы были об одном: узнать, кто такой Нурым, и, если возможно, встретиться с ним. "Ну, а как же это получилось? - всплыл вдруг перед ней вопрос. - Хаким вместе с революционерами, заодно с загадочным Айтиевым и его товарищами, вместе с несгибаемым Дмитриевым и теми смельчаками, которые не боятся ни пуль, ни виселиц, бесстрашно выступают перед толпой и зажигают своими речами тысячи людей! Летом, не боясь вооруженных казаков, перехитрив их, Хаким приехал в Уральск и пошел переговорить с Дусей, дочерью революционера. Только уверенные в своей правоте люди способны на такой поступок. Хаким - один из таких целеустремленных юношей, он не свернет с избранного пути. "Мы скоро вернемся! Жди! Обязательно вернемся!.." - сказал он при последней встрече, а в письме снова напоминал об этом. Скоро настанет желанный день, и я верю ему! Он не нарушит своей клятвы! Я знаю, я верю, потому что люблю Хакима... А этот Жунусов, конечно, старший брат моего Хакима. Хотя он и не образован, как Хаким, но тоже смел и непреклонен. Но для чего он тогда вступает в дружину Жаханши, врага Хакима, врага всех революционеров? Просто по своей глупости? Как же так? Неужели братья Жунусовы стали врагами? Или они не братья?" Из больницы Мукарама пошла домой и снова, как и утром, присела у окна. Она еще раз прочла письмо. Куда ей теперь писать? По какому адресу? Горячие слова, вырвавшиеся утром из самого сердца, погасли, не находя ответа на этот вопрос. Счастливые минуты свидания предназначены объятиям, поцелуям, удивлению: "Сколько времени прошло!", трогательной заботе: "О, как ты изменился!" В такие минуты нет места прозаическим словам: "А куда тебе писать письма?" А теперь писать некуда. Да еще нежданно-негаданно появился новобранец Жунусов и взбудоражил девичье сердце. Думы, глубокие, как омут, думы. Бесконечные, нескончаемые... Точно прохладным летним ветерком, повеет иногда на душу легкой приятной грустью. Вспомнится вдруг безоблачное, далекое детство, и сладкое желание - вернулось бы оно! - охватывает тебя всю. Чаще бьется сердце, кроткий, чистый луч счастья озарит лицо. И не сожаление о прошлом, а сладкая грусть по безвозвратному взволнует душу. Коротки эти минуты светлой грусти - будто ветерком приносит и так же уносит их, и становится спокойнее. Ну, а если влюблена и если думы о любимом неотступно преследуют тебя? Если вспоминаешь каждый час, каждую минуту недавнего счастья? Мукарама снова и снова вспоминала прошлую зиму в Уральске, тревожную весну и горькую разлуку с любимым. - Нет! - сказала она вдруг громко и тотчас смутилась, подумав, что кто-нибудь услышал. Но в доме, кроме нее, никого больше не было. - Нет! - воскликнула девушка снова, нарочно сказала, как бы ободряя себя. - Найду, разыщу во что бы то ни стало! И Амира найду! И солдата Жунусова! И Хакима найду! Непременно найду! ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 "Куда я попал?" - этот назойливый вопрос лишил Нурыма покоя. Взгляд его блуждал вдоль стены узкой, длинной казармы, по деревянным, поставленным в ряд койкам, по серым шинелям, по лицам смуглых степных джигитов, по серым суконным одеялам. Одни сидят на койках, другие стоят, и каждый чем-то занят: кто-то пришивает пуговицу к бязевой рубахе, кто-то натирает голенища тяжелых солдатских сапог, кто-то внимательно изучает диковинного орла на медной пуговице, кто-то задумчиво крутит кожаный ремень; есть и такие, кто поглаживает тонкие, черные, как крылья ласточки, холеные усики; кое-кто старательно вытирает пыль с деревянных коек, еще пахнущих свежими стружками, складывает полотенце и аккуратно кладет его под подушку. Одни прибивают еще гвоздики к вешалке, чтобы рядом с шинелью повесить гимнастерку, брюки, другие прячут поглубже в карманы медяки, керенки. "Куда я попал?" В первый день, оказавшись в непривычной обстановке, джигиты то и дело обращались к Нурыму: - Нур-ага, давай будь начальником, выручай своих, а то мы такой бани и во сне не видали. - Нуреке, что сказал командир? - Нурым, что это за бумажка? Написано, начерчено, а что к чему - не пойму. Нурым, как мог, отвечал. Но уже на другой день растерялся и сам: началось ознакомление с винтовкой, как ее держать, как заряжать и целиться. Надо было уметь разбирать и собирать винтовку, выучить названия множества ее частей, учиться шагать в строю... Все это для безмятежного Нурыма, Нурыма-певца, Нурыма-весельчака, было не легче, чем пройти по узкому шаткому мосту, по которому на том свете должны пройти все грешники через кипящую реку. "Почему я с детства не хотел учиться? Чем я хуже Хакима или Ораза? А ведь они знают, видели и слышали столько, что мне и во сне не приснится. Овладели русским языком, набрались городской культуры, знакомы с хорошими людьми, слушают их мудрые советы и теперь сами борются за справедливость. Они нашли свое место в жизни. Оба справятся с любым делом, надо будет руководить народом - сумеют. Надо будет детей учить - смогут... А я кто? Я обыкновенный дурень, один из многих невежд, ни к чему не приспособленный, - безжалостно осуждал он себя. - Вот мое место: деревянная койка в длинной казарме. А вчера моим делом было косить сено, пахать землю, петь песни, пасти скот. А путь моих братьев и вчера был иным, и сегодня цель их ясна... Что это, зависть?.. Нет, не должен я завидовать. Ораз и Хаким - пример для нас, они наша гордость. У них свое место в жизни, у меня должно быть свое. Никто меня не неволил, сам пришел, сам записался в солдаты. Конечно, этому способствовали и Мамбет, и Фазыл. И всеобщая суматоха. Нет-нет... я останусь с тем шальным, как ветер, Мамбетом. Никто меня не свяжет по рукам. Я тоже свободен, я тоже должен что-то делать вместе с Хакимом и Оразом. Я тоже..." Рука Нурыма потянулась к домбре, висевшей у изголовья. Эту домбру подарил ему вчера Фазыл со словами: - Это домбра твоего нагаши. Привез ее из аула, но тренькаю на ней редко. Теперь она нашла своего хозяина... Услышав, как настраивают домбру, в казарме приутихли, и все, кто пришивал пуговицы, крутил ремень или поглаживал усики, повернулись к Нурыму. Те, кто прибивал гвозди, отложили молотки, кто лежал - подняли головы. - Э-э, чем хмуриться целыми днями, давно бы взял домбру, - сказал Жолмукан. - А ну запой: "Я, Нурым, джигит чернявый, из чернявых - самый храбрый, и не страшен мне любой, смело я бросаюсь в бой!" А ну?! Неожиданный стишок Жолмукана напомнил Нурыму Карт-Кожака. - Эй, Карт-Кожак, Карт-Кожак! Сдержи коня ты, Карт-Кожак! Осади коня, Карт-Кожак! Ты горяч, но стар, Кожак! Родилась я в лазурном Крыму На зеленом морском берегу. Знатный хан Акшахан - мой отец! Я у матери-ханши в дому Среди белых-дебелых гусынь Белоснежным гусенком росла, Самым нежным ягненком росла Среди тучных курдючных овец; В табуне резво-белых коней, Молока парного белей, Белолица и телом бела, Кобылицей я белой была. Ай, была резва, весела!.. Хоть далек от Крыма Китай (Сколько месяцев ехать - считай), Приезжали на игрища в Крым И джигиты китайские к нам, - Каждый именем бредил моим... ...Если выйдешь в поле ты, Наглядишься вволю ты На молоденьких зайчат: Как они в траве шалят, Как легки прыжки у них, Спины как гибки у них. Так спина моя гибка, Так и пляска моя легка! И еще я сказать могу: Что на свете земли черней, Что на свете снега белей? Пал на черную землю снег, - Полюбуйся-ка снегом тем, Незапятнанным, белым, ты, - Налюбуешься моим телом ты: Чистым телом, как снег, я бела! Что на свете крови алей? Кровь на чистый снег пролей, - С алой кровью на снегу Я сравнить мой румянец могу... Со всей казармы обступили джигиты Нурыма, окружив его, точно перекати-поле в овраге. - Дальше, дальше, агатай! - О, среди нас, значит, и жырши есть! - А ты разве домбру не видел? - Кто бы мог подумать, что наш Нуреке - акын? Ведь домбра может быть и у простого парня, - загалдели вокруг. - Ну-у, заблеяли, как овцы! - Жолмукан могучими руками оттиснул напиравших на койку Нурыма. - Что столпились, будто ягнята у вымени? Это песня о Карт-Кожаке. Дальше, Нурым. Нурым высоким голосом прокричал зачин, ударил по струнам. - Эй, Карт-Кожак, Карт-Кожак! Ты в пять лет уже, Карт-Кожак, Из лозы мастерил сайдак, Сам сплетал на тетиву... Волос конский... Струны домбры, будто лопнув, издали глухой звук, рука Нурыма застыла в воздухе, стремительная песня вдруг оборвалась. Взяв высокую, долгую ноту зачина, певец поднял голову, уставился глазами вдаль и заметил стоявшую в дверях Мукараму. Девушка не отрываясь глядела на него, застыв в изумлении, будто пугливая лань. Удивленные джигиты повернулись туда, куда смотрел Нурым, и тоже увидели девушку. На мгновение в казарме воцарилась тишина. А девушка была поражена: она никогда не слышала певцов и не видела завороженной пением толпы. Самым удивительным было то, что такие неотесанные, такие разные парни, в большинстве невежды, сейчас, слушая певца, забыли обо всем на свете, всецело оказались во власти песни и простенькой домбры, точно убаюканное дитя в колыбели... И все это - солдат Жунусов! Долговязый, черный, грубоватый аульный джигит, похожий на турка! Окружили его, будто пчелы, прильнувшие к меду. Значит, он такой искусный акын и домбрист. Неужели эти робкие и дикие степные парни чтут музыку и способны увлечься пением больше городских? Восхищение схлынуло с лица Мукарамы под взглядом многочисленных черных глаз, уставившихся на нее. Девушка растерянно глянула в пустой угол казармы, делая вид, будто что-то увидела там. Неловкую тишину нарушил сообразительный Жолмукан: - Если я не ошибся, эта красавица, что появилась среди нас, как праздник после долгой, изнурительной уразы... наш знакомый доктор! Она, наверное, пришла к нам, чтобы озарить блеском своей невинной красоты наши грубые души. Она словно долгожданный светлый дождик для иссохшей от зноя рыжей степи! Облегчи, милая, нашу дневную боль тела и вечернюю боль души! Добро пожаловать, наш почетный угол - вот здесь! - закончил он, указывая на место, где сидел Нурым. Девушка узнала того самого джигита, который мигнул ей, выходя из кабинета доктора Ихласа. Она задержала на нем взгляд, но промолчала. Жолмукан снова заговорил: - Утешение души - стихи и песня. А если к ним еще прибавить несравненную красавицу, значит, создатель осчастливил нас! - Спасибо, - ответила девушка и подошла к Нурыму. - Я вас искала, Жунусов-мирза. Мне надо с вами поговорить. Если можно, проводите меня, пожалуйста. - О-го-о! - воскликнул Жолмукан. - Создатель заметил только одного Нурыма. Под счастливой звездой ты, парень, родился. Смотри не робей... Нурым исподлобья холодно глянул на Жолмукана, протянул ему домбру и направился из казармы вслед за Мукарамой. 2 Нурым редко терялся, он легко находил язык и с пожилыми и с молодыми. А в аулах среди девушек и молодых женщин он был бессменным заводилой и затейником. Острое словцо, едкая насмешка так и сыпались из него, веселя людей и вызывая новые шутки. Без него не проходил ни один той, первым акыном, первым певцом непременно был Нурым. Общительный, задиристый острослов, душа тоев и веселых игрищ, Нурым перед Мукарамой вдруг растерялся и смущенно крутил медные пуговицы несуразно сшитой шинели. Он даже не решался прямо взглянуть на красивую татарку. В суконной шинели с грубым солдатским ремнем, в тяжелых сапогах, в нелепо высоком шлеме, с обветренным до черноты лицом и мозолистыми длинными руками, он сам себе казался черным рабом, что сопровождают райских гурий в сказаньях. И его широкий шаг, тяжелая, вразвалку, поступь никак не вязались с легкой походкой девушки. "Зачем она пришла? О чем будет говорить? Что я ей отвечу? Моя грубая речь отпугнет ее сразу, как крик коршуна - гусят на озере. Она может подумать: если родной брат Хакима такой неотесанный, невежда, то что говорить о его родителях и родных? Ах, досада, лучше б она не знала меня пока. "Я вас искала, господин Жунусов". Значит, узнала, кто я". Первой заговорила Мукарама: - Вы не ждали моего прихода, Жунусов-мирза? И думаете, наверное: что это за бесстыжая девица явилась к тысяче джигитов, да? - засмеялась она. Голос ее, как и думал Нурым, струился, будто серебристый ручеек. - Нет, нет... что вы, я не думал... извините, локтор. Я... я совсем о другом думал... - О, неприлично думать о постороннем, когда рядом с вами идет локтор, - снова тихо рассмеялась девушка. - Вы не называйте меня "локтор", я не доктор. Я лишь выполняю поручения доктора. Нурым промолчал. Он немного оправился, поняв, что девушка не думает насмехаться. - Вы откуда родом? - спросила Мукарама. Нурым назвал свой аул. - Вы старший брат Хакима? - А как вы об этом догадались? Он знал как, но все же спросил - очень приятно было услышать, необыкновенная радость за брата охватила его. Красивая девушка, очень милая... "Хаким нашел себе дивную подругу, только бы не сглазить. Такой несравненной красоты я никогда не видел. Она воспитанна и в разговоре не теряется. Татары вообще открытый, общительный народ. Наши девушки никогда бы не осмелились вот так прийти к чужому человеку и открыто заговорить с ним". - Я догадалась по вашей фамилии... Там, в больнице, в разговоре с доктором Ихласом. Хаким как-то говорил, что они с Ихласом из одного аула. А кроме того, вы похожи на Хакима. - Нет, не я похож на Хакима. Он моложе меня, - сказал, улыбнувшись, Нурым. - Да, простите, значит, Хаким похож на вас, - сказала Мукарама, тоже улыбнувшись. Вечер был лунный. Нурым видел лицо девушки ясно, как днем. Мукарама подняла голову, взгляд ее остановился на шлеме Нурыма. Она вдруг неожиданно нахмурилась. Длинные ресницы чуть трепетали, нос, казалось, заострился, побледнел, шея была удивительно белой. - Где сейчас... Хаким? - Не знаю, - рассеянно ответил Нурым. - Вы же родные братья, вы должны знать, где он, не скрывайте. - Именем аллаха, не знаю, - поклялся Нурым. - Нет, вы скрываете... А мне нужно... Я хотела написать письмо... - Аллах судья, поверьте мне! Не знаю, где он сейчас. Тонкие высокие брови Мукарамы изломом сошлись к переносице. - Родные братья... - девушка запнулась и продолжала недовольным голосом: - Вы зачем сюда приехали? - Вступить в дружину, все парни записываются. - По вашему, родные братья должны зачисляться в разные армии? - Хаким не в армии. - Вы говорили, что не знаете, где он... Откуда же вам знать, в армии он или не в армии? Нурым смешался. Не решаясь говорить о своих предположениях, он что-то невнятно пробурчал. - Я хотел сказать, что... он не вступит в армию. - Уже вступил. Да еще в какую! - капризно, точно ребенок, воскликнула Мукарама. - Я и без вас знаю! Напрасно скрываете. Я разыскала вас, пришла к вам в казарму, а вы... Нурым понял, то девушка обиделась. - Вы, Мукарама, не должны на меня обижаться... - Я же не спрашиваю, что делает ваш брат? Это я и сама знаю. Мне нужен лишь его адрес, чтобы письмо написать. - Не знаю, локтор... давно уже от него нет вестей. Оллахи, правда, - снова поклялся он, боясь, что Мукарама еще больше обидится. - Разве я скрыл бы от вас, если б знал? Вы спрашиваете: могут ли братья находиться в разных армиях? Я, честное слово, об этом не думал. Я даже ни с кем не советовался. Вот приехал - и сразу в дружину. - Хакима тоже никто не заставлял! - сухо сказала девушка. - Каждый поступает самостоятельно. Я тоже по собственной воле приехала сюда... Последние слова вырвались у нее случайно, Мукарама смутилась, опустила голову, "Ведь Минхайдар-абы послал меня... Вместе с доктором Ихласом. А я вот налгала. Зачем? Ведь не по собственной воле приехала. А этот Жунусов действительно приехал по своей воле и сказал об этом доктору Шугулову". Нурым, конечно, не догадывался о причине смущения Мукарамы и обрадовался, видя, что гнев ее проходит. - Я, локтор, могу разузнать о Хакиме у одного человека. Я завтра же постараюсь увидеть этого человека. Возможно, он знает, - как бы извиняясь, сказал Нурым. - А кто этот человек? - встрепенулась девушка. - Вы не знаете. Он служит здесь в отделе снабжения... Нурым не хотел называть имя Ораза. - Хорошо, - согласилась Мукарама, - но главное - узнайте точный адрес Хакима. Слово "адрес" Нурым понял смутно, но все же ответил: - Он должен знать, где Хаким, он сам недавно со стороны Яика. - Завтра же мне сообщите, ладно? - Хорошо, хорошо. - Потом... - Мукарама задумалась. - Не называйте меня, пожалуйста, "локтор". Я - сестра милосердия. И сестрой не зовите, а просто - Мукарама. - Она протянула руку. Нурым опешил: он никогда не прощался с девушкой за руку. - Давайте же руку, - строго сказала девушка. Нурым, опомнившись, торопливо подал руку. Девушка слегка тряхнула большую руку Нурыма и, повернувшись, пошла. Нурым растерянно застыл на месте. 3 Нурым не знал, что делать: то ли вернуться в казарму, то ли сейчас же найти Ораза и спросить о Хакиме. А если он не знает? "Завтра же мне сообщите", - сказала она. Ойпырмай, а если Ораз на самом деле не знает? Нет, они все друг о друге знают... Надо у Фазыла узнать квартиру Ораза. Нурым направился в сторону бойни, но тут же остановился. В сумерках все еще видна была удаляющаяся Мукарама, и было слышно, как по мостовой стучали ее каблучки. "Еще подумает, что я за ней рвусь... Неловко, - решил Нурым, никогда прежде не смущавшийся. - Сначала надо предупредить джигитов в казарме". - Я пойду на квартиру к родичу, где остановился, - сказал Нурым Жолмукану. - Слышишь, батыр? Надеюсь, никто меня искать не станет, слышишь? - Слышу, слышу! Ступаешь, как верблюд, да дышишь так, что, боюсь, казарма рухнет. Можешь не волноваться. Если спросят, скажем: Нурым ушел баюкать песней Ак-Жунус - первую красавицу города. На днях он выкрадет ее из дворца хана Жаханши, и тогда даже Карт-Кожак не угонится за ним. Завтра, что ли, вернешься? - Оставь свои шутки, Жолмукан. Девушка пришла ко мне по важному делу. После расскажу... - Можешь не рассказывать, знаем мы эти дела. Порядочные девушки спят у стенки за спиной родителей, а не шляются на ночь глядя в казарму за джигитом... Не дослушав Жолмукана, Нурым вышел из казармы. Узнав у Фазыла, где квартира Ораза, Нурым уже поздно вечером пришел к дому портного Жарке. Как и землянка Фазыла, дом Жарке оказался скособоченной лачугой, разделенной на комнатушку и кухоньку; возле котла стоял сундук. Нурым вошел, низко пригибаясь, и сразу не разобрал, где тут кухня, а где комнатка для гостей. Он так и застыл у двери. - Добрый вечер! Хозяин, низко склоненный над каким-то шитьем при тусклом свете пятилинейки, повернул голову и медленно осмотрел Нурыма, начиная с огромных солдатских сапог до остроконечного шлема. В глазах портного застыло выражение: "Ну и наградил тебя аллах ростом!" Нос Жарке оседлали очки, вместо одной дужки была черная нитка; в светлых глазах, смотревших поверх очков, сквозила смешинка. Нурым чуть замешкался, не зная, с чего начать. В правом углу возле котла женщина катала тесто, она даже не взглянула на позднего гостя, лишь быстрее задвигала скалкой. - Если я не ошибся, это, кажется, дом портного Жарке? - спросил Нурым негромко. - Разве не видно? - улыбнулся Жарке, указывая на старую машинку "Зингер" перед собой. - Ну, что скажешь, длинный незнакомец? Поняв, что портной склонен к шуткам, Нурым ответил в тон: - Оттого, что длинный, я и не заметил, что там внизу на полу. Вот сейчас вижу и вашу машинку, и бешмет, который вы шьете для такого же долговязого, как я. - Верно, бешмет целых два аршина длиной. Но он не мужской, я его шью для прекрасного пола, - хмыкнул Жарке, но, подумав, что гость может обидеться, принял серьезный вид. - Говорят, рослый человек всегда честен и справедлив. Недаром Омар Справедливый был на голову выше всех в окружении пророка Мухаммеда. Не обессудь. Нурым тоже посерьезнел. - Извините, что я беспокою вас в поздний час. Я приехал со стороны Шалкара, чтоб закупить тут чаю-сахару и всякой всячины. Есть и другие делишки. И к сестре заеду, и стригунка объезжу, говорят. Так и я. Узнал, что у вас живет один мой родственник, решил и его попроведать. Оразом его зовут... - А-а, - протянул Жарке. - Есть такой. Проходи. "Куда пройти-то?" - подумал Нурым, растерянно оглядываясь. Но долго думать ему не пришлось: из другой комнаты, услышав свое имя, вышел Ораз. Нурым просиял от радости. - Еле нашел тебя, дорогой Оразжан! Ничего не говоря, Ораз оглядел Нурыма широко раскрытыми глазами. - Ну, чему ты удивляешься, Оразжан? - спросил Нурым, заметив растерянность Ораза. - У кого остановился? - спросил Ораз встревоженно. - У Фазыла. - Хорошо. Сейчас я выйду. Поговорим... - У меня срочное дело... - Там и поговорим, - шепнул Ораз. Нурым внимательно посмотрел на него, покачал головой. - Жиен, ты, я вижу, изменился в городе. В ауле ты был не таким. Боишься, что ли, меня? Или недоволен, что я стал солдатом? - Да что ты! Нет, нет. Это очень хорошо, что ты стал солдатом. После обо всем и поговорим. - Да у меня всего два слова. Срочное дело... - И Нурым, не обращая внимания на растерянность друга, выпалил: - Мне надо узнать, где Хаким. Срочное письмо ему надо написать... Ораз не на шутку испугался. Недобрые мысли пришли ему в голову: "Уж не попался ли этот простодушный певец на удочку полковника Аруна? Зачем ему понадобился адрес Хакима? Разве можно ему писать? Что это все значит? Почему он пришел именно ко мне?.." - Сейчас, Нурым, сейчас. Выйдем и на улице поговорим. Здесь неудобно. Ораз снова кинулся в другую комнату. Стало слышно, как он там с кем-то пошептался. "Что за тайна? Еще вчера был такой простой, разговорчивый джигит, а сегодня - сплошные секреты. Может быть, он моей шинели испугался?" - недоумевал Нурым. Вскоре Ораз вышел, но по-прежнему в одной рубахе и даже расстегнул верхнюю пуговицу, как бы готовясь к разговору здесь. - Жаке, вы бы посидели в другой комнате с Губайеке. Этот джигит - мой нагаши, у него срочное дело, вы сами слышали... - несмело обратился он к портному. Тот живо согласился: - Конечно, милый, конечно. Усаживай своего жиена вот здесь и спокойно говори с ним. Эй, жена, тебе бы тоже надо выйти. На лице женщины появилось выражение недовольства. - Куда мне на ночь глядя тащиться? Мне надо поскорее сготовить ужин, чтобы дорогой гость поел и отдохнул... - пробурчала она, еще яростней раскатывая тесто скалкой. - Женге, вы можете остаться. Делайте свое дело, - сказал Ораз, поняв, что женщину не выпроводишь. "Видать, у них важный гость. Я пришел некстати. Кто этот Губайеке? "Дорогой гость", - говорит хозяйка". Нурым обернулся к Оразу. Веселый, находчивый, умеющий поговорить и с пожилыми и с молодыми, Ораз сейчас был молчалив и серьезен. Он чуть прикрутил фитиль пятилинейной лампы, но и в сумеречной комнате Нурым хорошо видел лицо Ораза, его широковатый книзу нос, высокий лоб, смолистые густые брови, похожие на крылья птицы, живые, умные глаза, волевой подбородок и упрямый рот. Нурым с восхищением разглядывал друга: "Наш старик говаривал: "Ум тянется к красоте, умные речи льются из прекрасных уст". Видать, прав был старик". Нурым решил не только узнать адрес Хакима, но и поговорить обстоятельно о многом. Он подошел к машинке Жарке, присел на скамеечку. - Ты как-то говорил, что в Кзыл-Уй поедешь, устроиться на работу. В каком учреждении работаешь, жиен? - спросил он. - Я, нагаши, работаю в том учреждении, которое снабжает вас одеждой и едой, - коротко ответил Ораз. - А тебя можно поздравить?.. - Поздравления ведь не выпрашивают, дорогой жиен! - засмеялся Нурым, но, задетый за живое, сразу нахмурился. - Чтоб устроиться на работу, надо иметь знания. А у меня их нет, потому я и пошел в солдаты. Хоть ружье потаскаю, если ни на что не способен. Ораз быстро взглянул на него, думая, что смелого джигита тяготит необразованность, он мечтает об ученье. - Судьба одарила тебя немалыми способностями, Нурым. По-мусульмански ты грамотнее всех нас, только вот не учился в русской школе. А быть полезным народу может любой, это зависит прежде всего от тебя самого. - Одного желания мало. Чтобы быть полезным, надо иметь ум, знания. - Ум у тебя есть... Нурым покачал головой. Встреча с Мукарамой вызвала у него невеселые мысли. "Другие джигиты в моих летах уже сотней командуют, а я так себе... пришей-пристегни. "Ум у тебя есть", - говорит Ораз. Насмехается?.. Нет, это он искренне сказал. Ораз не станет насмехаться. В ауле он меня похвалил: "Молодец! Пой песни Махамбета!" Нет, он хорошо знает, на что я способен". Ораз чуть помедлил. - Можно тебя называть Нурымом? Нурым усмехнулся. - А как же еще? Называть "Нуреке" еще рановато. Ораз покосился на женщину, которая, кончив катать, теперь, резала тесто на длинные полосы, и заговорил тише: - Почтительное "нагаши" более подходит к хаджи Жуке. А мы с тобой почти ровесники. Два-три года - разница небольшая... - Он кашлянул, как бы прочищая горло, и наклонился к Нурыму. - Это я не просто так говорю. Жуке - очень умный человек. "Куда он клонит?" - мелькнуло в голове Нурыма. - Очень умный человек Жуке. Этот человек однажды сказал, а я запомнил. Мудрые слова не забываются. "Наши предки предпочитали поднимать ханов не на дорогих белых кошмах, а на кончике копья", - говорил хаджи на одном меджлисе. Мы должны не только помнить эти слова, но и... Ты говорил о моем решении отправиться в Кзыл-Уй, чтобы устроиться на работу. Следуя мудрым словам Жуке, я приехал сюда, в город, в самую гущу казахов, чтобы хоть пером, хоть словом исполнить завет Жуке. К этому сейчас стремятся все истинные сыны народа. Твой младший брат, мой ровесник и друг Хаким... - Где он сейчас? - прервал Нурым. - Где? После... после... - прошептал в ответ Ораз. Нурым задумался. "Что это значит - исполнить завет Жуке? Или он мне не доверяет?" - Никто меня не заставлял надеть вот этот чекмень, - Нурым дернул свою гимнастерку. - Ты же сам, жиен, сказал мне: "Служи своим уменьем, пой свои песни". Вот я и приехал в ставку хана и мечтаю пойти по следам пламенного Махамбета. Думаю, что, "не разводя костра на снегу, чтобы зажарить наскоро дичь", мы ничего не добьемся. - Как хорошо ты сказал! - Ораз с жаром обнял товарища. Торопясь и сбиваясь, Нурым рассказал о встрече с Мамбетом, о том, как стянул с коня Нурыша, как на комиссии струсил перед Ихласом, как встретился сегодня с Мукарамой и обещал ей разузнать адрес Хакима. - Завтра же попытаюсь помочь тебе, - обещал Ораз и стиснул плечи Нурыма. - Только смотри: никому ни слова. Врагов у тебя сейчас не меньше, чем друзей. Остерегайся. Ораз проводил Нурыма. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 У каждого свои опасения. Для главы валаята адвоката Жаханши самым опасным из всех образованных и авторитетных людей был учитель Губайдулла Алибеков. Один из вдохновителей известной группы Мендигерея Епмагамбетова, которая на съезде интеллигентов края в Коспе открыто выступала против формы руководства автономией и налоговой политики правительства Жаханши, учитель, человек уже немолодой (ему было под пятьдесят), по-прежнему оставался в ауле и учил детей. Его младший брат, Галиаскар Алибеков, после казачьего погрома в Уральске решительно перешел на сторону Мендигерея и Абдрахмана; он тайно создавал ячейки, вооруженные отряды, собирал вокруг большевиков казахскую молодежь. Жаханша знал об этом, но, понимая, что такого известного, всеми почитаемого человека, как Губайдулла, весьма выгодно привлечь на свою сторону, глава валаята перед отъездом в Уил послал к нему своего верного помощника офицера Каржауова с наказом выведать истинные помыслы учителя. Это было на другой день после того, как Мамбет всколыхнул всю казарму... Утром учитель Губайдулла отправил своего сына Мерхаира к тому хутору, куда вчера направился Мамбет. Мальчик вскоре вернулся и сообщил: - Папа, ваш батыр не ночевал на хуторе. Никто его не видел, и никто не слышал о нем. Исчезновение буйного джигита встревожило Губайдуллу. Своевольный сын степи, он мог и сам пропасть ни за что, и навлечь погибель на своих товарищей. "Нехорошо, что я отпустил его, не указав верного пути. Он ведь спрашивал, где Галиаскар. Вот я и послал бы его туда, чтобы избавить от когтей Аруна-тюре. В городе должны знать, где он сейчас", - подумал учитель и велел сыну запрячь коней, чтобы срочно выехать в город. Губайдулла начал одеваться, когда Мерхаир снова вошел в комнату. - Папа, какой-то офицер просит разрешения войти. Учитель молча кивнул. Вскоре в юрту вошел капитан Каржауов, учтиво протянул учителю обе руки и направился к почетному месту. Губайдулла хорошо знал его и как чиновника и как человека. Когда-то Каржауов окончил шестилетнюю русскую школу, затем учительские курсы, однако учителем не стал, ушел в чиновники и сейчас возглавлял канцелярию валаята, был секретарем - помощником Жаханши. Соответственно немалому чину он пользовался недоброй славой среди населения: был беспощадно жесток. В этом году, во время сборов средств для валаята и его армии не осталось, наверное, человека в окрестностях, который не изведал бы камчи Каржауова. Хотя он и не трогал аул Губайдуллы, но в соседних аулах, Булан и Кожакелды, бесчинствовал, и учитель знал об этом. Неожиданный приезд свирепого служаки озадачил учителя. Первое, о чем он подумал: как принять нежданного гостя? Оказать ли ему все почести или держаться неприступно-холодно? О чем беседовать за дастарханом? Неудобно сказать ему в глаза о его неприглядных поступках, но делать вид, что ничего не знаешь, и обмениваться любезностями - вовсе подло. Губайдулла решил быть особенно осторожным в разговоре с этим "гостем", а при случае намеком, колкостью задеть и показать свое к нему отношение. Чванливый Каржауов молчал недолго; усевшись за стол и, по обычаю, расспросив о здоровье хозяина и его семьи, он сразу заговорил о главном. - Уважаемый старина, - официальным тоном начал он, - вероятно, приезд человека, ни разу не бывавшего в вашем доме, показался вам следствием очень важных и неотложных дел. Ничего подобного, смею вас заверить, нет. Я приехал к вам с салемом мирзы Жаханши. Господин Жаханша решил перевести центр валаята в самую гущу казахов - в город Уил, куда он сам вот-вот выезжает. "Очень сожалею, что из-за множества дел не могу лично заехать к Губайеке, - сказал он, когда я уезжал. - Но где бы мы ни были - вблизи или вдалеке, - мы постоянно с глубоким уважением вспоминаем вас..." Вот с этим приветом мирзы я и приехал к вам. Губайдулла пытливо глянул в лицо офицера: оно было бесстрастным, вялым, глаза тусклыми, уголки губ брезгливо-высокомерно опущены; весь он был отталкивающе холоден. "Ты, видать, служака усердный, но бесчувственный, как железо. Возможно, ты и поверил, что твой хозяин захотел быть в гуще казахского народа, хотя на самом деле он попросту удирает в Уил, чувствуя грозную поступь Уральского фронта. Жестокость - следствие невежества, самодурство - признак ограниченности", - думал учитель, осуждающе поглядывая на самодовольную позу Каржауова. Прежде чем ответить на слова гостя, учитель повернулся к сыну: - Распорядись, Мержан, чтоб подготовили достойное угощение дяде правителю, редкому гостю. Мержан понял по голосу отца, что следует зарезать барана. Но гостю, казалось, не было дела до беспокойства отца и сына. Словно стервятник, расправивший крылья, продолжал он сидеть за столом. Мальчик на минуту замешкался, то ли надеясь, что гость откажется от угощения, сказав: "Спасибо, я очень спешу, мне некогда", то ли ожидая другого распоряжения отца, вопросительно взглянул на обоих мужчин, чуть поклонился, прошептал: "Хорошо" - и вышел из юрты. Каржауов заговорил снова. Он пожалел Губайдуллу: - Губайеке, ваше место ведь в двухклассной русско-киргизской городской школе. Что вам здесь делать, в захудалом ауле? Здесь могли бы работать юнцы, только что окончившие курсы. На этот раз учитель ответил сразу: - Настоящему учителю все равно, где учить детей - в городе или в ауле. Ну, а если еще кое-кто считает, что аульные школы хуже городских, то это от пренебрежительного отношения к аульной школе. Я считаю целесообразным открывать в аулах школы высшей ступени. Шестилетние или десятилетние средние школы должны быть не только в городах. Их следует открывать и в аулах. И этой цели я посвящу остаток своей жизни. - О, я вижу, вы обиделись. - Нет, я не слишком обидчив. Я говорю то, что думаю, - спокойно возразил учитель. - Спасибо, что мирза Жаханша с уважением вспоминает меня. Еще раз благодарю за то, что он специально послал вас ко мне с салемом... - Да, да, специально послал, - подхватил Каржауов. - Доставь, говорит, почтенному человеку мой салем. - Но должен сказать, что ваше сообщение о переезде в Уил меня, мягко говоря, поражает. Странное решение: ведь городок наш, Джамбейта, не в России находится... Каржауов снова перебил: - Конечно, не в России, но все же согласитесь, учитель, Джамбейта стоит не в густонаселенной казахской степи. - Это вы... серьезно говорите? - спросил Губайдулла, в упор глядя на Каржауова. Секретарь-помощник удивленно вскинул брови: - Разумеется. - Хотя я с вами никогда не встречался, однако всегда считал вас одним из видных руководителей. Центр валаята, расположенный вдали от торговых и культурных очагов, от базаров и школ Уральска и Оренбурга, не напоминает ли вам одинокое дерево в пустыне? Мне трудно поверить в то, что образованные люди во главе валаята не подумали об этом. Тут есть, видимо, какая-то другая причина. - Нет, другой причины нет. Таково решение наших руководителей. - В таком случае это решение напоминает игру в прятки, когда дети прячутся за домом и кричат: "А ну, найди меня!.." - Откровенно говоря, ваше сравнение, будто бы решение правительства похоже на детскую игру, меня тоже поражает. Каржауов побледнел, Губайдулла крякнул, помедлил, отложил "Уральский вестник" и, взглянув на оскорбившегося офицера, тоже нахмурился. - Я не люблю говорить намеками, господин Каржауов. Когда учительствуешь много лет, привыкаешь ясно, четко и открыто излагать свои мысли. Если Джамбейтинский валаят действительно переводится в Уил, то это напоминает мне басню Крылова о волке, убежавшем из лесу. Это, пожалуй, точнее, чем сравнение с игрой в прятки. Подумайте сами: на бухарской стороне Яика расположено множество волостей: Шингырлау, Бурили, Теректы, Ханкуль, Косатар, Уйректы-Куль, Жезбуга, Карасу, Дуана, Анхата, Большая и Малая, Тайпак, Уленты, Шидерты, Булдырты, Джамбейта, Санбынды-Куль, Кара-Тобе, Тамды. В самом центре этих волостей стоит Джамбейта. Потому царское правительство и выбрало Джамбейту уездным городком, географическим центром так называемого Западного валаята. Уехать отсюда на сто пятьдесят верст - значит отделиться от этих волостей, намеренно податься в Мангышлакские степи. Следовательно, разговор об укреплении в самой гуще казахского народа - это явный обман для оправдания каких-то других намерений. - Что вы хотите этим сказать, учитель? Это что, открытая недоброжелательность в отношении валаята? Или злорадство по поводу переезда правительства? Каржауов побагровел, резко поднялся. - Вы садитесь, господин Каржауов. Я говорю не для того, чтобы обидеть лично вас или задеть ваше самолюбие. Вопрос этот касается интересов народа и нашей земли. Поэтому в решении этого вопроса не может оставаться равнодушным ни один честный человек. - Нет, я не так понял... - промямлил Каржауов, снимая шинель. - Очень жарко у вас... Гость сразу изменился, принял учтивый вид, уселся поудобней, готовясь выслушать хозяина. Губайдулла попросил сына поскорее подать чай. В молчании опять задумался: "Ты, голубчик, из тех, что вместе с волосами готов снять и голову. Но оттого, что ты нервничаешь, я, конечно, не стану скрывать правды. Неспроста ты примчался сюда. Ни твое "уважение", ни салем правителя Жаханши тут совершенно ни при чем. А впрочем, возможно, ты выслеживаешь Мамбета..." Учитель провел ладонью по густым волосам, зачесанным на правую сторону. "Интересно, о чем он теперь заговорит?" Принесли чай, и гость занялся им. Разговор явно не клеился. Через некоторое время в юрту вошел Хамидолла, начал расспрашивать о новостях в городе и, кажется, чуть-чуть приподнял настроение надутого, разобиженного чиновника валаята. Хамидолла легко находил язык и с детьми и со старцами. Сейчас он, то ли желая разузнать истинное намерение высокого гостя, то ли считая целесообразным поделиться с ним домами, вдруг начал расхваливать Жаханшу: - Блестящий оратор, дальновидный, образованный юрист. Великое время рождает достойных сынов. Никто не может сомневаться в политической зоркости господина Жаханши. Дело, начатое им, отвечает нуждам всего народа. Не только друзья, но и враги восхищаются тем, как Жаханша за короткое время сумел создать способное, деятельное правительство и привлечь к управлению валаятом лучших казахов. Особенно восхищает всех его решительность в создании своей армии. От такой похвалы Каржауов расцвел. - Верные слова, Хамидолла, точная оценка. В мудрости Жаханши не сомневаются даже недруги. Однако еще немало невежд, которым чужды его великие начинания. Вот, к примеру, только вчера некий безумец Мамбет, вместо того чтобы принести пользу родному валаяту, совершил мерзкий поступок: угнал лучших аргамаков нашего правителя. Да еще взбудоражил джигитов в казарме, - удрученно сообщил Каржауов. Губайдулла насторожился, но промолчал. "Э-э, значит, этот упрямец сразу в город отправился. Теперь понятно, почему он не ночевал на хуторе", - отметил он про себя. - Разве этот безумец не родственник Жаханши? Он ведь тоже из рода Тана, - начал было Хамидолла, но Каржауов перебил: - Верно говорится, что от одной кобылы рождаются и пегие и саврасые жеребята. В нашем роду Тана добрая половина - умные, образованные люди, а другая половина - сплошь жулье и негодяи, вроде этого самого Мамбета. Давно он баламутит народ; если бы попался мне в руки, я бы не пожалел, лично сам расстрелял такого, будь он хоть трижды родич! Хамидолла сокрушенно покачал головой: - Ойпырмай, а! Надо же, не только коней угнал, но еще и джигитов взбудоражил! Каржауов, кажется, понял, что проговорился, затеял совершенно неуместный разговор. Он поспешно поправился: - Да ну, куда ему будоражить-то! Разве сознательные джигиты послушают баламута? Ему бы лишь коней воровать. Разбойник, разбойник и есть. Разговор брата и гостя не понравился учителю. Его раздражало то, что Хамидолла во всем поддакивал кичливому чиновнику и даже как будто согласился с тем, что Мамбет и в самом деле разбойник. - Разбойником Мамбет никогда не был. А если угнал коней, значит, слишком велика его обида. Он бесстрашен, смел и, конечно, будет мстить, я это знаю, - сказал учитель. - Да какая там у него обида? Поцапался с Кирилловым, наглец, вот и бесится. Губайдулла заговорил с жаром: - А разве это не причина? Не оскорбление? Если человек защищает свое достоинство и борется с произволом обнаглевших офицеров-казаков, разве это плохо? Разве вы не разглагольствуете на каждом углу, что добились полной свободы? А между тем казаки бесчинствуют, как и прежде. Честь и хвала тем, кто хочет быть свободным! И не только хочет, но и смело борется за высокое достоинство гражданина!.. - Вот-вот, именно такие подзуживающие речи образованных людей и сби