о полежал, опершись на руку подбородком, потом лег на спину и вытянулся, раскинув ножонки. Шли вереницы пестрых облаков. Те их края, что были обращены к солнцу, белели словно снег, а глубины казались темными. Вдали, где-то у Ханкуля, идет беловато-серый дождь. Вниз тянутся косые струи, словно нити волокна на домашнем ткацком станке, когда ткут мешковину. Наверно, этот ветер втянул в себя дождь. Мир молчит, затаив дыхание; нигде ни шороха, ни движения, все дремлет. Не вздрогнет ни единый стебелек шелковистого ковыля, что обычно волнуется как море, остановились легкие перекати-поле, что всегда беспрестанно бегут под ветром по степи, цепляясь друг за друга. Облака прикрыли макушку Кос-Обы и оттуда тянутся белой вереницей. Они кажутся идущими в синеве белыми нарами с вьюками на горбах. Впереди небесного каравана гордо вышагивает белоголовый атан с гибкой шеей, и кажется, его ведет за поводок караван-баши в меховой шапке. "Они тоже кочуют, как и люди, - думает мальчик. - Вон и верблюды идут с поклажей на спине... Облака, должно быть, горячие, ведь они близко к солнцу..." Мальчик сомкнул веки, затем с усилием открыл глаза и снова закрыл. Спящему пастушонку нет дела до овец, что щиплют зеленую траву, омытую дождем, и уходят все дальше и дальше. Мальчик и во сне привычно покрикивает на них: "Шай! Шай!" Пастушонка звали Кали. Он был младший сын сыбызгиста Каипкожи. Хаджи Шугул уже два года нанимал его на лето пасти ягнят и телят возле аула. Днем, когда маленький Кали привязывал ягнят и связывал парами овец для дойки, его заставляли еще и пригонять кобылиц к жели. Больше мальчику ничего не доверялось. Мелкие поручения женщин были не в счет. Избалованные снохи хаджи и другие аульные девушки часто брали с собой собирать кизяк и мальчика Кали. Сами они ничего не делали, лишь занимались болтовней, а Кали один таскал мешки с кизяком. Поднять их он не мог и неуклюже волочил по земле. Так он натаскивал один целый воз. Он собирал шерсть при стрижке овец, выполнял массу других поручений, которые никто не принимал во внимание. Хаджи знал, что мальчик умеет делать все, причем делать основательно и аккуратно. И все же его два года держали возле аула, поручая разные мелкие дела. Лишь в этом году ему позволили пасти овец, и то после того, как одного из пастухов направили в Джамбейту со стадом для ханской кухни. Кали был очень мал ростом и невзрачен. Невозможно было поверить, что ему шел уже шестнадцатый год. Бог, видно, не захотел уделить ему частицу роста от его долговязого отца и широкогрудого великана брата. Кали ростом - как говорят казахи - выше подорожника, ниже полынки, лицо круглое, как у матери, и всегда немного красное, как пережаренный баурсак. Его маленький носик, кажется, не ухватишь и пальцами. Недаром насмешник Шугул назвал его "кошачьим носом". Тем не менее расчетливый и хитрый хаджи Шугул ценил трудолюбие и понятливость мальчика. Но была у Кали одна слабость - он любил поспать. Хаджи Шугул нанял его без особых затрат. - Кошачий нос, - сказал он, - я тебя пошлю пасти овец. Если будешь хорошо работать, получишь в награду не ягненка, а красную овцу. Ты знаешь, сколько расплодится голов от этой овцы через десять лет? Маленький Кали молчал, удивленно уставившись на хаджи Шугула. - У тебя даже не хватает ума подсчитать. Смотри - на второй год из одной овцы станет две, а на третий - четыре, на четвертый - восемь, на пятый - шестнадцать, на шестой - тридцать две, на седьмой - шестьдесят четыре, на восьмой - сто двадцать восемь, на девятый - двести пятьдесят шесть, а на десятый год пятьсот двенадцать голов. На одиннадцатом же году поголовье увеличится до одной тысячи двадцати четырех овец. Понял? Ошеломленный Кали не мог и рта разинуть. Еще бы! Он сразу стал хозяином тысячи баранов. Ему и в голову не пришло усомниться в доводах хаджи Шугула. Ведь всегда все получалось так, как говорил хаджи Шугул, известный всей волости. И вот с тех пор как Кали стал пастухом, из его головы не выходила мысль получить обещанную овцу с ягненком. Ту самую овцу, которая стоит тысячи. Кали спит и во сне понукает овец: "Шай! Шай!" Кто знает, может быть, он сейчас гонит свое собственное стадо из тысячи голов на сочные луга... Кали спит. Он давно привык спать со стадом на пастбище. Ходьба пешком, однообразный простор ковыльной степи, овцы, с утра и до вечера овцы, - все это убаюкивает, как колыбель. Особенно хочется спать после того, как согреешься теплым молоком. О смерти отца Кали узнал вчера от табунщика Аманкула. Аманкулу никто не поручал сообщить Кали о смерти отца, он сам это сделал, по своей воле. Аманкул вовсе не считал Кали маленьким и относился к нему вполне серьезно. Мальчик, увидев всадника, скачущего к нему, решил показать свое проворство. Он начал сгонять овец в кучу, громко крича: "Шай! Шай!" Аманкул подъехал, слез с коня и позвал Кали. - Иди сюда, Калижан. - Он осмотрелся и заметил: - Ты уже стал взрослым, один справляешься с таким стадом овец. Я всегда считал тебя джигитом... Вот что, Кали, я должен сообщить тебе тяжелую весть. Иди сюда, сядь со мною. Оставь свое стадо, есть кое-что подороже этих овец... Мальчик весь просиял от ласковых слов. Он улыбался и кивал Аманкулу. - Твой отец, Кали, разгадал язык сыбызги. Он мог заставить свою сыбызгу быть и верблюжонком, и хромой дикой козой, и гогочущим гусем. Хорошим был сыбызгистом покойный... - Аманкул осекся, невольно проговорившись, и с тревогой взглянул на Кали, но маленький пастушонок сидел как ни в чем не бывало, кивал и продолжал улыбаться. - Покойный, - уже тверже сказал Аманкул, - был известен всему роду Кара. Много мудрых слов он сказал за свою жизнь. И вот умер... Ты ведь знаешь, что он давно болел чахоткой и сам говорил, что не жилец на этом свете. Пусть же его душа обретет покой в раю. - Пусть же душа его обретет покой в раю, - повторил Кали, продолжая улыбаться, и провел ладонью по лицу, как подобает, когда говоришь о мертвом. Аманкул всем этим был так поражен, что сидел некоторое время в оцепенении и молча глядел на Кали. "Что это он? Чему он улыбается? Или слышал уже эту весть от кого-то другого? Или заранее примирился с тем, что отец должен умереть. Но все равно... улыбаться тут нечему... Бывают же такие люди с каменным сердцем... А может быть, он не в своем уме?" - с тревогой подумал Аманкул и сказал: - Ты уже джигит, Кали. Будь умен, как твой покойный отец, и удача не оставит тебя. До свидания. Сказав это, Аманкул вскочил на коня и ускакал. x x x Когда огромное стадо овец дрогнуло и заволновалось, как вода от упавшего в нее камня, Кали не проснулся. Он лишь сквозь сон слабо прошептал: "Шай! Шай!" А в это время стадо в пятьсот с лишним голов словно опрокинулось в сторону Кали. Земля содрогнулась от тысяч бегущих копыт. Вдали прокатился гром, и с грохотом его смешался шум бегущего стада. Прозрачный и чистый после дождя воздух, веявший над влажными травами, донес до волчицы овечий запах. Она подняла морду навстречу теплым запахам свалявшейся овечьей шерсти, судорожно глотнула воздух и рысью побежала вперед, прячась в ложбине среди бугорков. Перевалив через бугор, волчица увидела стадо. Клыки ее звонко лязгнули. Она припала еще ниже к траве и стала подбираться к стаду, прячась за низкорослыми кустарниками. Голодная волчица, оставившая в логове своих детенышей, совсем опьянела от овечьего запаха, жилистые ноги ее напряженно задрожали, пасть раскрылась, обнажились белые огромные клыки. Ее мало беспокоил слабый человеческий запах, доносившийся со стороны стада. Жилистые ноги, словно стальные пружины, неудержимо несли ее вперед. Робкие жирные животные медленно двигались в траве, семенили копытцами, еще не почуяв смертельной опасности. Длинное тело волчицы словно струилось среди травы. И вдруг овцы почуяли волка. Стадо дрогнуло и шарахнулось в сторону. Волчица стрелой метнулась вперед. Огромным, в три сажени, прыжком настигла овец и схватила жирного валуха, который, неуклюже повернувшись, только собрался догонять стадо. Волчица так его тряхнула, что он трижды перевернулся. Когда баран поднялся на ноги, разбежавшаяся волчица перескочила через него и растерянно обернулась. Затем пошла на барана уже со стороны стада. Баран не собирался сопротивляться, но, не успев обернуться, он оказался прямо перед оскаленной мордой волчицы. Страшные клыки и дьявольская пасть так напугали его, что он метнулся в сторону и побежал прочь от стада. Иногда бараны, гонимые страхом, бегут так, что и коню не догнать. И этот баран бросился наутек, словно резвый конь. Когда волчица настигала его, он мчался еще быстрее. Но робкий и глупый баран не понимал того, что коварная волчица отрезала его от стада и сейчас гнала в свое далекое логово. Баран несся вскачь и не понимал, что только облегчает дело волчице, что ей меньше придется тащить на себе тяжелую тушу. Перепуганное стадо между тем неслось прямо через спящего Кали. Пастушонок вскочил, снова упал, в недоумении вытаращив еще сонные, но уже испуганные глаза. Мимо него плотной массой неслись обезумевшие овцы. Вся земля гудела от бешеного бега. Когда Кали протер своими маленькими кулачками глаза, он увидел скачущего прочь от стада барана и бегущего за ним огромного волка. "Наверное, положил половину стада", - в ужасе подумал Кали. В глазах у него потемнело. Ему показалось, что волк не один, а несколько. И он бросился бежать, тоже обезумев от страха. Бежать в горы, в далекую Анхату. 2 Нурым, горячий, порывистый, непременно достигавший своей цели, чувствовал себя опустошенным: никак не выдается случай блеснуть ярким, разящим словом акына, безумной удалью в бою. Юноша Ораз, острый на язык, много повидавший, образованный, нередко говорил ему: "Нагаши, тебе надо быть всегда в гуще молодежи. Ты должен стать ее голосом, ее песнью". Запали в душу Нурыма эти слова, все чаще стала тревожить его беспокойная мысль: "Что мне делать здесь, в ауле?" Но тут же являлась другая мысль: "А куда мне из аула податься?" Сейчас нет тех беззаботных вечеринок, где можно было среди молодежи, как прежде, до утра петь песни и веселиться; нет шумных тоев в аулах, где можно поразвлечься, нет Хакима, с кем можно посоветоваться, нет рядом умного Ораза - один Нурым, как баксы*, которого покинули вдруг духи. Одно развлечение - покос... Маячит перед глазами суетливый, неуклюжий Бекей. Бесконечны его вздохи, неутомим стрекот кузнечиков... Сегодня и степь показалась Нурыму особенно унылой. Каждый день на покос, на жнивье вдоль реки тянулись подводы, люди; сегодня их почему-то не видно. Только вон там, вдали, скачет одинокий верховой в сторону скособоченной землянки старухи, вдовы покойного сыбызгиста Каипкожи. Даже не пытаясь разузнать, кто это может быть, Нурым завалился в тени копны. Задумался, ушел в себя и не заметил, сколько времени пролежал в забытьи. ______________ * Баксы - колдун. - Сено лежит в копнах. Дождь нагрянет - все пропало, все сгниет, - недовольно пробурчал возле его уха Бекей. - Ты совсем распустился, лоботряс. Нурым продолжал лежать, будто ничего не расслышал. Сам не зная с чего, вдруг начал шептать: ...Не разводя костра на снегу, Чтобы зажарить наскоро дичь, Не изломав всех ребер врагу, - Цели герой не может достичь... - Эй, парень, слышишь... обленился ты, говорю. Нурым снова повторил полюбившиеся строки, словно разговаривая сам с собой. Он действительно не расслышал слов Бекея и удивленно уставился на него: "Что это Беке сегодня так разговорчив?" На лице ворчливого старика, минуту назад еле сдерживавшего свой гнев, вдруг появилось тревожно жалостливое выражение. Бекей со страхом заметил, как у Нурыма шевелились губы. Ему даже показалось, что у юноши стали влажными глаза, точно у ребенка, собиравшегося заплакать. Заметив растерянность Бекея, Нурым чуть не рассмеялся, но тут же нахмурился. - Астафыралла, аруак! - проговорил Бекей, еще более испугавшись. - Астафыралла! - Он отступил назад, не отрывая глаз от губ Нурыма. Нурым только теперь понял, чего так испугался Бекей. - Видать, бес вселился в меня. Ауп, ауп, ей, ауп! - задвигал лопатками Нурым. Бекей давно заметил, что Нурыма временами посещает нечистая сила. Когда тот заучивал стихи, новые песни, начинал вдруг шевелить губами и что-то бормотать про себя. Добродушный и недалекий Бекей приходил в ужас. И сейчас, увидев, как посинело темно-серое лицо Нурыма, который к тому же весь день хмурился и работал спустя рукава, Бекей решил, что джигита корежит бес. - Нурымжан, дорогой, помяни дух предков! - Прошло, Беке, полегчало, - рассмеялся Нурым, подняв голову. Он вдруг заметил, как из-за землянки вдовы Каипкожи выскочил верховой, а впереди него суматошно несся какой-то мальчишка. - Кто это там, Беке? - спросил он. - Вон про того конника спрашиваю. Бекей сразу узнал: - Это же Нурыш, хаджи Шугула сынок. - А что он тут ищет? - Он за мальчишкой Кали приехал. За своим пастушонком. Гонит его обратно... Нурым помрачнел. Он живо представил, как везли тело Баки, как Шугул не позволил хоронить Баки на кладбище Ереке, где покоились предки хаджи, как волки разорвали валуха и мальчик Кали со страху бежал домой, а Нурым спас его, не отдал в руки разъяренного джигита. Он вспомнил отчаянный визг забитого мальчишки: "Убьют меня, убьют!" Нурым побледнел, изменился в лице. Перепелкой метался мальчик впереди всадника и, поняв, что не уйти, круто повернул и бросился назад. Нурыш, сделав вынужденный круг, настиг Кали и взмахнул камчой. Юлой завертелся мальчик и проскочил под брюхом лошади на другую сторону. Всаднику удалось резко повернуть коня; натянув поводья, он несколько раз кряду со свистом опустил камчу... Нурым, не раздумывая, кинулся на помощь мальчику. Рослый джигит и шагом преодолеет немалое расстояние, а уж побежит - пусть враскачку, - ветер не догонит. Как буря, широко закидывая ноги, помчался Нурым. Предчувствуя беду, но не в силах ее предотвратить, Бекей лишь зачмокал губами: - У-у, как несется, шайтан, глянь на него... Не поймешь, кого он осуждал: то ли побежавшего Нурыма, то ли преследователя Нурыша. Нурыш не заметил Нурыма. Словно сапожник, попеременно орудующий то шилом, то дратвой, он, не поднимая головы, злобно дергал поводья то влево, то вправо и, нацелясь, бил мальчика вшестеро плетенной камчой. Нурыма он заметил, лишь когда тот появился рядом. Но, как благочестивый мулла, спутавший молитву, он только мельком покосился на подбежавшего, словно недовольный тем, что его напрасно отвлекли, и прохрипел: - Оголтелое дурачье! Своей выгоды не понимают! Эх, черт, вот я тебя!.. В злобной суматохе он даже не узнал Нурыма и с удивлением глянул на него, как бы спрашивая: "Где это я тебя видел?" Потом, решив вдруг, что человек пришел ему на помощь, сказал: - Поймай мне этого дурня, не знающего своей выгоды! Пастушонок тем временем прибег к последней хитрости: стал вертеться у лошадиного хвоста. Мальчик тоже разозлился, он даже не плакал, стиснул зубы и не прочь был запустить камень в своего обидчика. Но на плоской равнине Каракуги камня не сыщешь. Увертываясь от камчи, он все же умудрился как-то вырвать увесистый курай и хотел швырнуть его в лицо всадника, но тут заметил бежавшего во всю прыть Нурыма. Увидев заступника, маленький беглец расхрабрился, точно козленок, в ярости бодающий верблюда, схватил обеими руками курай и, приподняв левое плечо, широко размахнулся. - Зачем трогаешь мальчонку?! Он ведь не убил твоего отца. И Шугул, кажется, жив?! - крикнул Нурым. Его плечи поднимались, как кузнечные мехи, - он еле переводил дыхание от ярости и быстрого бега. Нурыш на миг растерялся. Только теперь понял он, что перед ним известный забияка Нурым и что он спешил сюда не для того, чтобы взгреть мальчонку, а, наоборот, заступиться за него. Резкие слова вздорного Нурыма, задевшие честь самого хаджи Шугула, будто насквозь пронзили Нурыша. - Чего ты гавкаешь? Чего как собака бросаешься на верхового? Или тоже спина зачесалась, а? - взревел он, угрожающе приподняв витую шестихвостую камчу. - Да, зачесалась... Попробуй! Нурыш не стал долго раздумывать. Хотя он не слыл ни драчуном, ни задирой, но сейчас им вдруг овладело страстное желание огреть камчой необузданного Нурыма. Ударив пятками коня, он вплотную подскочил к безоружному. Нурым не думал защищаться, скорей всего он собирался сам напасть: глаза следили за каждым движением всадника, а все тело настороженно сжалось, вспружинилось. Левой рукой он приготовился поймать камчу, а правой - ухватиться за ворот Нурыша. Испокон веков верховой чувствовал себя уверенней и сильней пешего. Нурыш, намереваясь сшибить конем этого долговязого черного джигита и уже потом огреть камчой, привстал на стременах и размахнулся. Но, оказавшись перед человеком, присевшим будто пир перед прыжком, конь вдруг испуганно шарахнулся, и камча, со свистом сделав в воздухе петлю и не задев Нурыма, вяло хлестнула полу нанкового бешмета. Нурыш повернул коня вторично. - А ты, оказывается, наглец! Опять мешаешь мне проучить пастушонка. Если отец твой бий, значит, можно тебе свою прыть показывать? - распалился он. На этот раз конь безбоязненно двинулся на пешего. Зная, что, если побежишь, - догонит, будешь стоять - конь сшибет грудью, Нурым решил во что бы то ни стало ухватиться за всадника. Но спереди не дотянешься, надо попытаться прыгнуть на него сбоку. "Ах, черт, если бы на коне прискакать, тогда бы вырвал камчу и стянул бы самого с седла", - с досадой подумал Нурым. Подскочив почти вплотную к человеку, недобро изогнувшемуся перед прыжком, конь снова отпрянул в сторону. Снова взвилась камча и на этот раз хлестнула Нурыма, обвилась вокруг правой руки выше локтя, а кончик звучно хлестнул по бедру. Когда всадник дернул ее к себе, рослый Нурым в броске ухватился за черенок. Плеть будто припаялась к сведенной судорогой руке - теперь она или оборвется, или Нурыш ее выпустит. Пробежав с разгона несколько шагов возле коня, Нурым на мгновение уперся ногами, изо всей силы потянул плеть к себе и, когда всадник накренился в седле, одним прыжком достал его и ухватился за полы бешмета. Камчу, однако, он не выпустил, опасаясь, что Нурыш хлестнет его по голове. Сидя на крепком коне и сам не хлипкого сложения, байский сын не слетел с седла: как ребенок ухватившись левой рукой за гриву, крепко прижав колени к бокам коня, он больно ударил скакуна пятками, намереваясь поволочить Нурыма по земле, как козленка при козлодрании, и даже проволок его несколько шагов. Нурыш был в бешмете и поверх него еще в красном ватном чапане, так что Нурыму было за что держаться. По всему было видно, что Нурым не отпустит теперь сплоховавшего всадника, пока не стянет его с коня или не оборвет полы чапана вместе с камчой. От боли и позора, что его волочат, как тушку при кокпаре, Нурым рассвирепел: глаза налились кровью, лицо побагровело, в висках свело мышцы. Что бы там ни случилось, он должен стянуть, свалить, швырнуть на землю, подмять под себя надменного мирзу. Повидавший немало ссор и драк, но не участвовавший в них, Нурыш, хотя был силен и сидел на крепком коне, ничего не мог поделать с безоружным пешим джигитом. Уверенно действуя вначале, Нурыш теперь сник, даже робость охватила его. Он уже не думал растоптать этого ненавистного черного, а пытался всего лишь вырваться, без греха улизнуть; камчу он уже отпустил и старался высвободить бешмет. Свободной рукой захватив полы чапана, Нурыш снова ударил коня ногами. Испуганно захрапев, мелко дрожа, темно-серый конь, словно увидев перед собой овраг, взметнулся вдруг резко на дыбы. Передняя подпруга с треском оборвалась, Нурыш, запрокидываясь, перелетел через голову Нурыма и грузно, мешком бухнулся оземь. Вмиг облегченный, без всадника и седла, конь рванулся, но, наступив на повод, запутался и остановился, тревожно фыркая. А Нурым, сообразив, что случилось, только теперь выпустил полы чапана и наклонился над Нурышем: видимо от ушиба, лицо его было сплошь в крови, а сам он лежал безмолвно, бесчувственно. "Не разбился ли насмерть?!" - промелькнула мысль у Нурыма. Не чувствуя ни жалости, ни досады, обомлев на мгновение, Нурым отвернулся и пошел в сторону землянки вдовы сыбызгиста Каипкожи. Маленький Кали, не выпуская из рук курай, почти добежал уже до торчавшей из-под земли трубы, откуда тянулся жидкий дымок. x x x - По словам Бекея, он вывихнул плечо и, кажется, еще не совсем пришел в себя, - рассказывал вечером Нурым учителю Халену. Хален покачал головой, но не стал осуждать Нурыма. Совет его был короток: - Сейчас все труднее становится бедняку доказать, что он не виновен, Нурым. К примеру: вспомни, как недавно взялись морочить мне голову. Пока здесь судят да рядят старшина и волостной, тебе лучше исчезнуть. Перемелется - вернешься, вот и весь мой совет. - Значит, мне совсем уехать отсюда, Хален-ага? - Да, - сказал Хален, помедлив. - Род Акберли тебе близок. А если захочешь узнать, что делается в городе, то там ведь живет твой нагаши, учитель Ихсан Изкулов. Он будет тебе и добрым наставником, и надежной защитой. Наутро, когда пастухи погнали скот на выпас, Нурым оседлал белоногого мухортого коня Бекея и выехал из аула. Он не стал говорить отцу ни о причине своего поспешного отъезда, ни о том, когда думает вернуться. "Не впервой ведь уезжать из аула. Обо всем узнает после от Бекея", - успокаивал себя Нурым. Он направил коня по дороге в город. 3 Неутомимый в верховой езде Нурым, выезжая из аула спозаранку, прибывал в уездный центр обычно задолго до вечера. И на этот раз уже после полудня он мог бы уже въехать на городскую улицу. Всю дорогу Нурым громко, на всю степь, пел песни, но перед самым городом вдруг смолк, запечалился, поехал медленней. С детства рос он беспечным, никогда не задумывался о завтрашнем дне. Далекий от забот о семье, о скоте, занятый только собой, Нурым незаметно выскользнул из-под сурового влияния отца и жил беспечным весельчаком: среди молодежи пел песни, среди стариков был жырши - сказителем. Не тревожили его прежде и заботы путника: "Куда приеду, где остановлюсь?" А сегодня нет-нет да всплывала тревожная, назойливая мысль: "Куда, к кому, зачем я еду?" Иногда как будто голос со стороны спрашивал: "Нурым, куда направился? Какая забота несет тебя в город?" Ответить можно, конечно, - не в первый раз уезжать из аула. Разве не гостил он в прошлом году целый месяц в далеком Акберли и Чулане?! А в позапрошлом? Разве не разъезжал он месяцами?! Разве не бывал всегда там, где той, где веселье? "Нет! - снова упорно набегала тревожная мысль. - Прежде было совсем другое. А сейчас, признайся, ведь не на той, не на вечеринку спешишь?" Как ни старался Нурым настроиться на беспечный лад, мучительные сомнения не покидали его. "А что будет, если сын грозного хаджи Шугула умрет, как Баки? Ведь Баки тоже, подобно Нурышу, слетел с коня. По словам Бекея, у него тоже будто бы вывихнулось плечо. Ай, трудно верить Бекею. Если б у Нурыша был просто вывих, лежал бы он так долго без памяти? Случится с ним беда - Шугул коршуном накинется на наш аул. И никто не станет винить Нурыша, хотя он и напал первым и сам свалился с коня", - думал про себя Нурым. И тут же ясно понял, что поездка его совершенно бесцельна, всего лишь жалкая попытка укрыться, спрятаться, уйти от расправы. Он беспокойно заерзал в седле. "Ты трус! Твоя жизнь пуста. Ты беспомощный сопляк, даже не можешь постоять за себя! Другие джигиты, сверстники твои, получили образование, служат, о крае родном заботятся. А ты? На что ты способен? Чем можешь похвастаться? Как перекати-поле, куда подует ветер, туда и катишься?" - корил он себя... - Эй! Ты!.. - неожиданно окликнул его крупный темнолицый вооруженный всадник, выскочивший вдруг из оврага возле Шидерты. - Ты, кажется, племянник Шагата, тот самый смуглый певец, а? Нурым растерялся, увидев перед собой человека, о дерзких проделках которого говорила вся степь. - Ассаламуалейкум, Маке! - поздоровался Нурым, направляя к путнику коня и почтительно протягивая обе руки. - Вы тот самый Маке? Ойпырмай... - Едешь вступать в ханскую дружину? - спросил грозный путник, пожимая руку Нурыма. Не отрывая от всадника глаз, не зная, что ему ответить, Нурым молча застыл на коне. - Тот самый, тот самый Маке... который взбудоражил всю волость... - пробормотал он. - А ты не болтай. Говори: куда направился? - В город, Маке. Я тоже немного потревожил аул... - В городе тебя не ждут ни той, ни развлечения. Брось эту затею, лучше поедем со мной. Я не ошибся, ты ведь тот самый долговязый Нурым, певец Нурым, да?! - Ойбой, Маке-ау, объясни толком, куда зовешь меня? Куда тебя самого нелегкая несет? - Там, где Мамбет, разве бывает спокойно? То же самое, что и в прошлом году. Но если тогда за мной погнался волостной, то теперь сам хан и вся его свита на меня взъелись. Это долгий разговор, после узнаешь. Ну, а сейчас как, поедешь со мной? - Куда? - К старику Губайдулле. - Я не знаком с ним. Может быть, скажешь все-таки, что случилось? Куда спешишь, куда меня зовешь? Путник лишь махнул рукой, видать, действительно торопился. - Недосуг болтать мне, дорогой. Завтра... нет, сегодня ночью увидимся. Ты, наверное, у Фазыла остановишься? Чего глаза вытаращил? Да, да, у Шагатова Фазыла, своего нагаши. Он ведь в городе живет, у него останавливайся. Я тоже туда заеду... Дом Фазыла недалеко от бойни. Путник ударил коня и пустился рысью. Конь под ним был могуч, как и всадник; далеко закидывая передние ноги, вытянув гривастую шею, он несся легко, свободно, не чувствуя тяжести рослого, крепко сбитого Мамбета; хребет был чуть прогнут, мышцы на крупе ходили волнами. Нурым проводил его восхищенным взглядом. Все было загадочным: и неожиданная встреча с всадником, вывернувшимся из оврага, и торопливые его слова, за которыми чувствовалась тревога. Раньше Мамбет поражал всех своими выходками; сейчас же его непреклонный, решительный вид казался Нурыму особенно таинственным. Точно какой-то волшебник из сказки, появился и мигом исчез. - Астафыралла! Ну и мчится! Не Мамбет - буря! Огонь! - воскликнул вслед ему Нурым. Но Мамбет уже не слышал. Не успел Нурым опомниться, как всадник был далеко на увале. Помедлив, покачав головой, Нурым шагом пустил коня по дороге в город. "Да благословит его всевышний! Хорошо, что встретил, он напомнил мне о Фазыле. А я и не знал, что нагаши в городе живет. Вот повезло, непременно у него остановлюсь", - подумал он облегченно. Когда Нурым обернулся, Мамбет, рожденный для быстрой скачки, сын степей, нырнул в это время в редкий кустарник. Всадник показывался то здесь, то там. Нурым устал оглядываться, заболела шея. Мамбет долго не выходил из головы - один за другим вспоминались Нурыму события из бурной, полной приключений жизни Мамбега. "Ну и Маке! Ну и Мамбет!" - расхохотался он вдруг, вспомнив один из случаев. "...О чем только не вспоминает человек, когда один в пути, да еще после долгих скитаний?! - рассказывал однажды Мамбет. - Когда я вернулся в родную степь, все прошлое так и стало перед моими глазами, как живое. Еду себе один, песни пою, чтобы путь сократить. Порой от хорошего настроения кричу, но иногда скучно становится, хочется с кем-то поговорить. Ехал, ехал и вспомнил: кажется, где-то здесь останавливался аул Курлена в осеннюю стрижку овец. Заеду переночевать. И еще вспомнил, как однажды Курлен оскорбил меня, унизил словами. Я тогда молод был, не слишком остер на язык, да и силенки не хватало, тонкий был, хрупкий. Все лето пас тогда скот богача Сорокина, а к осени возвращался домой. И вот как-то по пути зашел я к Курлену. Стоял он возле своего дома. - Ассаламуалейкум, ата! - говорю. Он быстро обернулся, выпучил на меня глаза. - С собакой иди здоровайся, наглец! - говорит. "Что я ему сделал?" - растерянно подумал я. Почесываю затылок и топчусь на месте, не знаю, что дальше делать... Смотрю: оказывается, бай только-только справил нужду, завязывает шнурок подштанников. - Что за невежда, здоровается с человеком, справляющим нужду?! Прочь отсюда! - взорвался он. - Извините, ата. Не заметил... Я так себе, божий гость. С той стороны иду. Можно заночевать у вас? До аула еще далеко, а я устал, тридцать пять верст пешком... - вежливо ему объясняю. Но бай снова рявкнул: - Ты у русских работаешь. А от таких босяков добра не жди. Любой тихоня и тот - самое малое - чекмень твой сопрет. Сгинь, чтобы и духу твоего здесь не было! По свирепым глазам его вижу, что это еще только цветики. Будто напуганный псом паршивый щенок, поплелся я дальше. А сам думаю: "Ну, погоди! Если только Мамбет не умрет, он еще о себе напомнит!" Вот раз ехал я домой из самого ада, убежал с окопной работы из-под Бобруйска. Там, как сурки, рылись тысячи солдат, а мне вдруг захотелось встретиться с Курленом и расплатиться с ним сполна за то давнишнее унижение. Еду и думаю: интересно, а жива ли его знаменитая бело-сивая кобылица Ак-Байтал? Наверное, ходят в табуне подросшие ее жеребята - сказочные скакуны. Эх, оседлать бы одного из них. Трусит себе заезженная кляча подо мной, то пущу ее легкой рысью, то снова шагом и вдруг вижу: за перевалом в низине пасется большущая отара. Пригляделся: овец куда больше тысячи. По краям отары - два чабана, оба пешие. А немного на отшибе, на холме, на рослом гнедом коне, надменный такой, застыл всадник. По всему видать: сам бай, хозяин отары. Спрашиваю у чабана поближе. Да, говорит, отара Курлена, а тот на холме, на гнедом скакуне, - сам Курлен. Ай, бывает же так, только захочешь - и мечта точь-в-точь сбывается! Не задумываясь, я направил клячу к знатному правителю-баю. Интересно, думаю, что он будет делать, если узнает меня. - Ассаламуалейкум, почтенный аксакал. - говорю. - Алейкумассалам. Откуда будешь родом? Вид у тебя усталый, долог, видно, твой путь, - спрашивает он и глазами рыщет по моей одежде. А на мне - рванье рваньем. Вижу, не узнает. Я молчу. Курлен взял в руки большую, богато выложенную серебром шахшу, собрался понюхать насыбай. Но с меня глаз не спускает - очень хочется ему знать, кто я такой. - Аксакал, я издалека еду. Устал. Как только увидел вашу шахшу, не могу себя удержать. Можно мне хоть разок понюхать? - говорю ему. Не отрывая от меня глаз, открыл шахшу, взял щепоточку насыбая и снова закрыл крышку; потом подвесил шахшу к седлу и прижал коленом. И опять подозрительно уставился на меня, что-то припоминая. Побоялся мне шахшу в руки дать. Возможно, он догадался о моем намерении. - Подставь ладонь, насыплю, - говорит. Дерзкая мысль у меня промелькнула. - Ну-ка! - говорю и протягиваю правую руку. - Ладонь подставь. За мою шахшу, кроме меня, ни один смертный еще не держался, - заявляет Курлен. - Ну что ж, и на том спасибо, - говорю. Подъехал я ближе и протянул ладонь. Курлен повесил поводья на луку седла, уселся удобней и начал потихонечку сыпать насыбай на мою ладонь. Насыпал чуть - как псу на хвост, насыпал еще... Я, как молния, раз - шахшу и вырвал, ударил коня пятками - и в сторону! Видать, я был на самом деле страшен: испугался Курлен, даже кричать не посмел и отобрать не пытался. - Бесстыжий! Над старым человеком решил поиздеваться, - невнятно забормотал он. - Ты, Курлен, известный всей округе правитель. А я Мам-бет, сын Уразбая. Когда я пастухом работал у Сорокина, усталый и голодный возвращался как-то домой. А ты не разрешил мне переночевать и оскорбил. "Все вы конокрады, - сказал. - Самый тихий и тот стащит чекмень хозяина". Помнишь? Забыл, а я тебе напомнил. Не вздумай пустить за мной погоню. Я твою шахшу не украл, я ее просто взял. Ты за нее ни гроша не платил, тебе ее подарил мастер, когда ты свирепствовал сорок лет управителем. Теперь шахша будет моей. И тронул коня. Слышу, за спиной бормочет: "Вот, полудурок... У русских испортился... Иноверец!" Я не стал слушать, уехал. Потом надумал заехать к нему в дом и передать шахшу байбише. Зачем она мне? Первым среди смертных я подержался за шахшу и все, что надо, высказал хозяину. Кажется, теперь в расчете. Вошел, попросил у байбише кумысу. Старуха оказалась доброй, подала мне огромную чашку золотистого осеннего кумыса. Выпил я с наслаждением, поблагодарил старуху, вытащил шахшу. - Передайте правителю, - говорю. Отправился дальше. Но этим дело не закончилось. Проехал версту, слышу позади себя грозно: - Аттан! Аттан! Какие-то крики, гвалт. "В чем дело? - думаю. - Неужто бай и в самом деле пустил джигитов в погоню? Зачем? Я же оставил шахшу у байбише". Все ясней слышу топот коней и лай собак. Не успел отъехать версты две-три от аула, как увидел погоню - мчатся двое верховых с соилами* в руках. Я не стал удирать, идет мой мерин труском. Но пригляделся, кто гонится. Один совсем мальчишка, другой - средних лет. Орут во всю глотку и мчатся галопом. Вижу, что уйти от погони невозможно, под мальчишкой вихрем несется Ак-Байтал. "Ба, да это же и есть знаменитая кобылица!" - изумился я. Забурлила в моих жилах кровь, решил я с ними схватиться и в сердцах огрел камчой свою клячу. Сивая кобылица камнем пролетела мимо меня - малый взмахнул длинной плетью, но меня не задел, промахнулся, видать, неопытный еще, лет четырнадцати - пятнадцати. Пока он, сделав круг, возвращался, сзади стал настигать меня верзила на гнедом. "Этот глупец решил, видимо, расшибить мне голову!" - подумал я и, глянув на соил, круто повернул клячу в сторону. Мне ничего не оставалось, как отбить соил и, если удастся, пустить в ход камчу. По всему видно, верзила надеялся не столько на ловкость, сколько на свою силу: по-бабьи обеими руками поднял несуразно длинный соил. А конь под ним, растянув брюхо, все набирал скорость. Раздумывать некогда - будь что будет, я наметом пустил клячу навстречу гнедому. В таких случаях удирать бесполезно: если тебя догонят - соил неминуемо опустится тебе либо на голову, либо на плечо, а сойдешься вплотную, соил, минуя голову, угодит либо по крупу лошади, либо с размаху уткнется в землю, и тогда горе самому преследователю, - без увечья не обойтись. Я пошел на хитрость: разгорячил коня, прижался к гриве и, пока этот дурень готовился опустить соил, ловко подскочил вплотную. Мгновенно схватил его за правую ногу и стащил с седла. Конь его ускакал вперед, соил отлетел в сторону, сам он - в другую. А мне наплевать, я насчет сивой кобылицы уже прикидываю. ______________ * Соил - дубина. "Ну, дай-то бог удачи! - думаю про себя. - Догнать мальца невозможно, надо как-то обмануть". Рысцой поехал вперед, чтобы заманить. Не обращая внимания на свалившегося джигита, мальчик снова как вихрь пролетел мимо меня, размахивая соилом. Я и ухом не повел, еду себе потихоньку. В третий раз мальчишка проскакал совсем близко. Но я опять будто не замечаю, еду дальше. В четвертый раз он пронесся почти рядом и кричит: - Бросай шахшу! Пока он проскакал вперед, я тем временем отвязал от седла тонкий длинный аркан, который всегда при мне, намотал один конец на левую руку, правой приготовил петлю. Лишь бы малый не заметил, думаю. Но тот увлекся скачкой, ему не до аркана. - Отдай шахшу! Все равно не пропущу. Буду держать тебя, пока на подмогу не придут джигиты! - грозится он писклявым голоском. "А мне того и надо, чтобы ты не отставал", - думаю. Наконец сопляк так увлекся, так разошелся, что на десятом - или уж не помню, на каком, - заходе чуть не задел меня стременем. И вот тут я и метнул петлю на шею сивой кобылицы и, упершись в стремена, изо всей силы потянул аркан к себе. Кобылица вздрогнула и остановилась как вкопанная. "Вот и все!" - закричал я громко. Сам тяну за аркан, все туже затягивая петлю. Слышу, как бедное животное уже хрипит. Мальчонка во все горло заревел. Я осторожно, будто изловил необузданного стригунка, не выпуская аркана, подъехал к застывшей на месте кобылице и ухватился за повод. Кобылица вся дрожит. На мальчике лица нет. Я спрыгнул наземь, снял петлю, погладил шею кобылицы, успокоил. Потом снял с клячи седло и, ссадив мальчишку, перенес на кобылицу. Поехал дальше на ней, а лихому преследователю оставил свою клячу..." Этот рассказ Нурым слышал от самого Мамбета. А сколько было таких историй в его неугомонной жизни! "Ну и Маке! Ну и Мамбет! Твои дни что вихрь в степи. Ты, наверное, опять угнал чужого скакуна? Или снова натворил такое, что уездное начальство не в силах опомниться, как в тот год, когда лишил покоя волостного Лукпана? "Теперь сам хан и вся свита его взъелись на меня", - говорит. Значит, что-то натворил. Неспроста сказал", - думал Нурым. Фазыл, сын Шагата, приходился Нурыму нагаши. Нурым и не знал, что он живет в городе. Громко здороваясь, Нурым вошел в дом Фазыла. - Эй, озорник! Певец-жиен! Проходи! Усаживайся! - обнимая и целуя его, радостно засуетился добродушный Фазыл. - Ойпырмау, ты, наверное, каждый год на аршин вырастаешь. В прошлом году ты был как я, а теперь на целый аршин, нет, на два аршина вырос! - Молодой растет, бедный богатеет, - ответил Нурым, неожиданно переиначив известную пословицу. - Что-то я не видел, чтобы бедный богател, а вот что ты вымахал - вижу. Сестра и зять здоровы? - Здоровы, привет передали, - выпалил Нурым и покраснел. Ему показалось, что он совершает грех, не сказав, что убежал из дома, что даже и не предполагал остановиться у Фазыла, а теперь вдруг торопливо говорит: "привет передали". Но греха его Фазыл не заметил. - Ты тоже в войско записаться приехал, озорник-жиен? - спросил Фазыл, сделав озабоченное лицо. Растерянному Нурыму этот вопрос снова напомнил Мамбета. - Фазеке, по дороге я встретил Маке, он чем-то встревожен, гнал во весь дух куда-то. Он тоже спросил, не в войско ли записываться спешу. Иди, говорит, лучше в мое войско. Даже настаивал: иди да иди. Что, разве в город едут только для того, чтобы записаться в ханское войско? Вы, кажется, чем-то озабочены, недовольны... Нурым изучающе оглядел кряжистую, чуть сутулую фигуру Фазыла, безбородое лицо в мелких красных прожилках, нахмурившиеся брови над тускловатыми глазами. Фазыл насторожился: - Что за Маке? - Да тот самый Маке, не помню имени его отца. - Мало ли на свете разных Маке? - Нет, таких мало. Это известный Черный Маке. - Мамбет, что ли? - Да. - Мамбет Уразбаев! Где ты его встретил? Фазыл просветлел, брови удивленно приподнялись. - Да, знаменитый Маке. Силач Маке. Домбрист Маке, - горячо подхватил Нурым. - А чему вы удивляетесь, Фазеке? Под ним был его могучий черный конь. И мчался так, что пыль столбом. "Разговор есть... вечером потолкуем", - бросил он. Сам понесся к учителю Губайдулле. - Тшш! - прошипел Фазыл, будто кто-то мог услышать. - Тише говори, Нурым. Уж чего-чего, а слухачей сейчас хватает. Весь город сбился с ног - ищут Мамбета. Нурым заговорил шепотом: - А что он мог натворить? - Об этом я не буду говорить, а ты не спрашивай. Страх! Не страх, а ужас один. Народ только об этом и говорит. - Может быть, может быть. Маке на все способен. А все же что он наделал? - Ты знаешь, когда произносят имя Мамбета Уразбаева, дети со страху перестают плакать. В начале лета он прибыл сюда с десятью джигитами и записался в отряд Жаханши. Русский язык он знает, отважен и способен, поэтому назначили его начальником интендантской службы. Аргамаки самого Жаханши, обученные кони командиров - вся конница в руках Мамбета. Захочет - даст коня, не захочет - самому Жаханше не даст. Вчера Мамбета вызвал подполковник Кириллов и давай ругать: "Почему коней не хватает? Ты разболтался, разбазариваешь коней". - "Я тебе не подчиняюсь, хватит мне гнуть спину перед казаками, - отвечает Мамбет. - И признавать тебя не стану!" Тогда Кириллов распорядился посадить его на гауптвахту. Но Мамбет избил двух солдат, которые пришли за ним, и ворвался в кабинет Кириллова. "Сейчас же убирайся отсюда, валяй к своему атаману Мартынову. Иначе башку срублю", - говорит. Кириллов за наган. Мамбет вырвал наган, связал подполковнику руки назад, плотно закрыл дверь и ушел восвояси. Казаки, стоявшие за дверью, ничего не слышали, а если и услышали, вряд ли посмели бы задержать Мамбета. После того как Кириллову развязали руки, он приказал: "Задержать и предать военному суду!" Но Мамбет как в воду канул. Ищут по всему городу, да что толку. - Собственными глазами, возле Шидерты... - начал было Нурым, но Фазыл поспешно перебил: - Держи язык за зубами! Не вздумай болтать: "Видел, слышал". Арун-тюре объявил, что он красный болшабай*, бежавший с окопных работ, что он из числа изменников-кердеринцев, посланный для разложения ханского войска. Ты знаешь, кто такие изменники-кердеринцы? ______________ * Болшабай - искаженное "большевик". - О Фазеке, ведь Кердери - большой род. Откуда мне знать? - ответил Нурым и продолжал изумленно: - Ай да Маке! Вот джигит! - Кердеринцев много, но изменник-кердеринец, который на стороне красных, то есть на стороне Айтиева и Бахитжана Каратаева... Нурым вскинул брови. - Айтиев все лето был у нас. Точнее говоря, весной, около двух месяцев. Почему его называют изменником? Он любил простой народ. Истинный учитель, наставник нашего Хакима. Мой отец очень уважает его. Если Мамбет вместе с Айтиевым, то он нашел себе умного товарища, - горячо проговорил Нурым. - Ну, это как сказать, - ответил Фазыл неопределенно, но последние слова Нурыма, видать, пришлись хозяину по душе, он погладил голый подбородок, потом чуть закрутил кончики редких рыжеватых усов, помедлил и продолжал рассказывать о Мамбете: - Что скажешь о таком джигите? Телом вон какой: крепкий, сбитый, как пень. Лицо тяжелое, изрытое оспой. Кулачищами может кол забивать. Там, где шагнет, все живое в сторону шарахается. Медведь, да и только! Верно?! А нрав? Однажды женщины аула, пожилые, молодые - все, собрались и решили поколотить Мамбета. "Давайте набросимся сообща на этого чертяку, снимем штаны из шкурок и наденем на его непутевую голову. А то совсем, дьявол, распоясался: где схватит - там синяк, начнешь отбиваться - свалит тебя и платье на голову натянет, хоть задохнись, припрячешь еду - нет, найдет да и тут же слопает. Давайте проучим его хорошенько!" Собрались они в одном доме, пятнадцать женщин, и пригласили Мамбета к чаю. Кое-кто из них даже веревку, рассказывают, приготовил, чтобы связать Мамбету ноги. Пришел Мамбет, уселся, уплетает за обе щеки лепешку с маслом, попивает чай, но тут одна из женщин, крепкая и острая на язык, пнула его в бок и говорит: "Да подвинься ты, чучело. Ишь раскорячился, сколько места занял". И тут все женщины, сидевшие наготове, разом навалились на Мамбета. "Эй, посуду разобьете, сороки! Будь вас хоть тридцать, мне вы ничего не сделаете. Не троньте лучше, а то хуже будет", - предупредил их Мамбет. Минуты через две-три встревоженный аул прибежал к дому, откуда доносился неистовый женский визг. Оказывается, Мамбет свалил в одну кучу, словно тюки, пятнадцать женщин и уселся верхом на них. Те, что попали вниз, уже задыхались, а которые наверху визжали что есть мочи. Стоило им чуть пошевельнуться, как Мамбет предупреждал: "Спокойно!" - и щипал за бедра то одну, то другую. Нурым смеялся до колик в животе. - А помните, как Мамбет угнал сивую кобылицу Курлена, а потом поднял шум на две волости? - сквозь смех спросил Нурым. - Ловко он свалил пятнадцать женщин! Да еще верхом уселся. За копну сена их принял, что ли? Ай да Маке! Ну и Маке! - Если пересказывать проделки Мамбета, можно весь вечер говорить - и не перескажешь. А как он бежал с окопной работы! Целая история. Сказка! В скольких переплетах перебывал, чего только не вытворял, пока из далекой России не дошел до Яика! История с сивой кобылицей случилась уже после того, как он перешел Яик. - Да... - приготовился слушать Нурым, но хозяин раздумал продолжать: - После расскажу. Когда с работы приду. Сейчас и я спешу, и тебе нужно отдохнуть. Поужинай и ложись спать. Нурым был вынужден согласиться. - Жаль, что спешите, я бы с удовольствием послушал про Мамбета. Вы что - ночью работаете? - И ночью и днем. С тех пор, как образовали войско, работаем в две смены. Сегодня мой черед идти в ночную смену. Фазыл торопливо допил чай и отправился на бойню. Нурым, оставшись один, задумался о своей судьбе. Ему смутно казалось, что и Мамбет, и его настойчивое "поезжай со мной!" звали его, Нурыма, к чему-то неясному, неизведанному. И до ужина, и после встреча с Мамбетом не выходила из головы. 4 Нурым спал крепко. Дорога в шестьдесят верст утомила его. Волнения последних дней, частые тревоги напрягли нервы, словно струны домбры, - теперь все это осталось позади, и он спал спокойно, безмятежно. - Дрыхнешь до самого обеда, а я, ей-богу, еле-еле спас твоего коня. Еще хорошо, что знакомый попался, - донесся голос Фазыла, но слова не дошли до сознания Нурыма, и он повернулся на другой бок. Голос продолжал: - А конь у тебя приметный: круп широченный и бугрится, как опрокинутый котел! А грудь-то, грудь необъятная! Навострил камышиные уши! Морда длинная, сухая, выхоленный, выхоженный, конь-огонь! Не раз, наверно, приходил первым на состязаниях твой белоногий мухортый! Красавец! Глаз не оторвешь... "Фазыл говорит... Куда это я попал?.." Даже открыв глаза, Нурым не сразу сообразил, где очутился. Лишь когда Фазыл подошел в третий раз, он наконец опомнился. - Нурым, женге твоя уже чай приготовила. Выспался? - А мне казалось, что вы приснились, Фазеке. Вы говорили про моего коня? Он что, отвязался, убежал? - Чуть-чуть не убежал. Если бы не я... - Да, есть у него такая привычка. Домой небось подался? - Хорошо, если домой. А как попал бы в лапы солдат, тогда вернуть его труднее вдовьей тяжбы. - А что, солдаты облюбовали? - У них разговор короткий: "Возьмем для казны" - и точка. Есть такой закон - без разговора забирать хороших коней. А кто из начальства не пожелает оседлать белоногого мухортого скакуна! - Что за порядки?! В аулах солдатня за коней людей избивает, в городе забирают коней в казну! - возмутился Нурым, быстро одеваясь. - Все из-за вчерашнего смутьяна... - Чего они так взъелись на Мамбета?! - О, ты еще не все знаешь. То, что я рассказал вчера, пустяки... - загадочно сказал Фазыл, усаживаясь на корточки. - Еще что-то натворил? - Ночью пришел в казарму и увел своих товарищей. Страшный тарарам поднял! "Не подчиняйтесь белым казакам! Свяжите Кириллова и гоните его в Уральск! Он хочет натравить нас против красных! Не поддавайтесь обману! Бейте белых офицеров!" - вот так кричал. А потом вдобавок увел несколько лучших коней вместе с белым аргамаком Кириллова... - Да ну? - Ой, страх один! Всю ночь рыскали сыщики по городу. Офицерье сбилось с ног. Но Мамбета и след простыл. Куда исчез - неизвестно... Нурым не спускал изумленных глаз с Фазыла. - Не найдут, - помолчав, сказал Фазыл. - Не так-то просто поймать Мамбета. Может быть, он уже там, где должен быть. - А где он должен быть? Фазыл внимательно посмотрел в глаза Нурыма. - У кердеринцев, - сказал он шепотом. - А что шептать-то, Фазеке. Говорил же он, что нашел себе верных друзей. - Видать, и ты примкнешь к Мамбету, - решил вдруг хозяин дома. - Кто знает... Значит, Мамбет подался к кердеринцам? - К кердеринцам еще многие подадутся. Нурым задумался. "И почему я не ушел с Хакимом?! Были бы вместе, шли бы плечом к плечу. Не вышло... Но где-то здесь находится Ораз. Надо повидаться с Оразом. Посоветоваться... К тому же у нас уговор", - думал Нурым, умываясь. За чаем он долго расспрашивал. Фазыл подробно объяснил, когда приехал Ораз, где он остановился, с кем встречается. - Живет у портного Жарке, а работает в отделе войскового снабжения, недалеко от почты. - Значит, вы хорошо знакомы с Оразом, - удивился Нурым. Фазыл рассмеялся. - Портного Жарке знает весь город. А потому знаем и тех, кто живет в его доме. Нурыму почудился скрытый смысл в этих словах. Он догадывался, что Фазыл не просто рабочий скотобойни. У него, несомненно, есть большие связи, знакомства, недаром он знает все о делах в городе и даже о кердеринцах. - Значит, Мамбета им не найти, говорите. По-вашему, Мамбет в руки им не попадется, Фазеке, да?.. - Нурыму хотелось узнать все подробности. В комнату вбежала чем-то встревоженная Иба, жена Фазыла. - Там солдаты кружатся возле коня жиена, ты бы, дорогой, вышел, поговорил с ними, - испуганно сказала она мужу. Нурым и Фазыл бросились к выходу. К ним навстречу протиснулся в дверь маленький круглый человек. - Фазыл, не я привел, видит бог, не я. Они сами с утра рыщут по городу, шарят по дворам, коней ищут. Пронюхали, что у тебя гость, им только покажи коня. Откуда гость твой, а? - залебезил он, оправдываясь перед Фазылом и одновременно стараясь выведать что-нибудь о Нурыме. - Они же не собаки, чтобы по запаху учуять коня. Ты их и привел! - Ей-богу, не я, ей-богу. Неужели я стану приводить солдат в твой дом? Милая, дорогая Ибажан, ну скажи Фазылу, что я раньше их пришел. Ты же видела, Ибажан. Фазыл, поморщившись, махнул рукой, вышел во двор. Вслед за ним и Нурым, широко ступая длинными ногами, направился к мухортому, стоявшему на привязи в тени. Один из солдат, казах, уже успел отвязать повод. - Чей конь? - важно спросил он Фазыла. - Своего хозяина, - резко ответил Нурым. - Жаке, это конь моего гостя, моего жиена, - вкрадчиво заговорил Фазыл, стараясь смягчить неуместную резкость Нурыма. - Вот как... - укоризненно протянул казах, нахохлившись. - Значит, с-своего хозяина! Вот как отвечают человеку на казенной службе! А как зовут хозяина? Что он за птица? Нурым пристально вгляделся в лицо важничавшего солдата и обомлел. "Тот самый рыжий негодяй..." - вспомнил он, ошарашенный встречей. И чтобы скрыть растерянность, отвернулся от рыжего. - Что вы, что вы, Жаке? Жиен мой не знает, что вы начальник. Разве он осмелился бы... так говорить. Что вы, боже упаси! Он ведь сам доброволец. Приехал в город записаться в войско хана, - ловко ввернул Фазыл. Нурым, боясь, что Фазыл может сказать лишнее, вступил в разговор: - Меня послал старшина из волости Дуана, чтобы я записался в войско. А здесь солдаты мне угрожают: "Коня заберем, да кто ты такой?!" Ну и порядочки в вашем городе, Фазеке... Взяв повод из рук солдата, он снова привязал коня к ограде. Фазыл заметил, что Нурым на ходу придумал название волости, но не понял, зачем это ему нужно. На всякий случай решил подпевать Нурыму: - Да, да, мой жиен приехал из далекой волости Дуана. С завтрашнего дня и конь и сам он станут казенными, - пояснил он рыжему солдату. Рыжий был не кто иной, как тот самый Маймаков, который летом в Анхате пытался отобрать кобылу Сулеймена и камчой избил хозяина. Но, к счастью, Нурыма он не узнал, иначе не миновать бы сейчас беды озорнику хаджи Жунуса. Именно Нурым свалил тогда Маймакова с коня, обезоружил и прогнал. Услышав слова рабочего бойни Фазыла о том, что гость приходится ему жиеном, рыжий самодур еще более поважнел. - А, жиен, говоришь? Хорошо, хорошо, - великодушно протянул он. - Тогда другое дело. Если он записался в солдаты, можно воздержаться от мобилизации его коня. Ради тебя я это сделаю. Да, да, ради тебя... А много ли скота забивают сейчас, Шагатов? Все внимание Маймакова мигом переключилось на мясо. Лицо его смягчилось, расплылось в выжидательной улыбке. В голубоватых глазах светился намек: "Не найдется ли у тебя чего-нибудь?" О Нурыме он забыл и не отрываясь смотрел на Фазыла. Ненасытному сборщику налогов мясник Фазыл уже не раз подбрасывал жирные куски. "Лишь бы пронесло... лишь бы отвязаться", - подумал он, видя, что Нурым почему-то растерялся, не назвал себя, соврал насчет волости. - Жаке, скотину забиваем понемногу. Заработки неважные, но для еды, для сурпы хватает. Вечерком... - протянул Фазыл и глазами повел в сторону бойни. Маймаков живо кивнул. - Ну, пошли, - сказал он стоявшему рядом вооруженному джигиту. - Все из-за этого головореза, - пробурчал он, угрожая кому-то. - Ходишь теперь по дворам, высматриваешь. "Кажется, пронесло", - облегченно подумал Фазыл. - Жаке, что это за "головорез"? - спросил Фазыл удивленно, отлично зная, что речь идет о Мамбете. - Сколько раз я говорил, что от таких, как Мамбет, добра не жди! Вчера он подрался с начальником, а сегодня увел своих джигитов и пропал. Стервец! Из-за него теперь мотаешься ни свет ни заря по всему городу! Два отряда послали в погоню. Никуда не денется - поймают! Но я предупреждал: надо его судить! Прямо перед строем выпороть, сколько раз говорил! - распалился рыжий. По правде говоря, Маймаков совсем не знал, куда исчез Мамбет и где его будет искать погоня. Имелся строгий приказ ни в коем случае не разглашать событие до тех пор, пока не схватят беглеца. Но желание показать свою власть перед Фазылом, дать понять, что и он непосредственно связан с важным правительственным делом, одержало верх, и чванливый сборщик даже не заметил, как нарушил приказ. - Ойпырмай, а! - покачал головой Фазыл. - Кто бы мог подумать? Ведь он с оружием, его, черта, и схватить-то не так просто, он же сопротивляться будет. - Жаль, у меня времени не оказалось. Иначе сам бы поймал, связал и приволок сюда. Сколько таких дурней на моем счету! Как-то летом в Анхате я живо усмирил аул строптивого Жунуса. Сам всемогущий хаджи упал передо мной на колени. А что Мамбет? Сильнее джигитов из того аула? Чепуха! И пикнуть бы не посмел! - петушился Маймаков. Фазыл не удержался, прыснул. Нурым от гнева побелел. "Что бы с этой собакой сделать? От первого же рывка слетел с коня, раскорячился, шлепнулся, как жаба! А теперь хорохорится, мразь!" - негодовал Нурым. Но, видя, что Фазыл смеется над враньем Маймакова, немного успокоился. - Ладно, после заеду! - сурово заключил рыжий начальник, поднимаясь в седло. - Тьфу, дурак! Ногтя Мамбета не стоит, мелюзга, а как пыжится-то за спиной хана, а! - сплюнул Фазыл брезгливо. Нурым подробно рассказал, с какими "почестями" проводил Маймакова летом их аул. - И сейчас бы повторил вздрючку, да жаль, что в городе у вас тесновато, - заметил он. Снова появился, будто из-под ног, маленький и плюгавенький человек. - Фазылжан, не подумай, что я вожу Маймакова из дома в дом. Ты же ведь понял теперь, зачем он пришел. А я... просто так... хочу еще раз проверить посемейный список. - Он прижал под мышкой тощую папку и, как бы показывая, что вся сила в ней, ласково поглаживал ее другой рукой. - Спозаранку взялись за список? Боитесь, что люди разбегутся? - Если не возьмешься с утра, днем никого дома не застанешь... У всех свои дела... Ну ничего, твою-то семью я знаю: ты да Иба. Фазылджан, а этот джигит?.. Кажется, я его знаю? - Нет, он приезжий. Из Дуаны. - Но... я его видел... где-то... - Вы ошиблись, - сухо сказал Нурым, стараясь отделаться от прилипчивого незнакомца с бегающими воровскими глазами. Заметив недобрый взгляд Нурыма, маленький сразу осекся. - Возможно, возможно... - засуетился он. - Я пойду... Затравленно глянув на Фазыла, на Нурыма, он пробурчал под нос: - Много раз в Дуане бывал, не видел там такого джигита. Я всех там знаю... Фазыл промолчал. Нурым гладил потемневший от пота круп коня, выжидая, когда непрошеный гость скроется за воротами. - Подлая скотина, - сказал Фазыл, когда тот вышел. - Каждый божий день сует к нам свой нос, вынюхивает, расспрашивает. И что только не мелет языком! "Жаханша с самим царем беседовал!" То шепчет на ухо: "Красные уже подошли, захватили Уральск. Вот-вот нагрянут в Джамбейту. Ты не знаешь, как найти кердеринцев?" Нурым плохо слушал. Распутывая гриву коня, он думал все о том же: "Мамбет... "Поехали со мной", - говорит. Ойпырмай, вот были бы дела, если поехать с ним..." ГЛАВА ПЯТАЯ 1 С бесстрашным и загадочным Мамбетом Нурым так и не встретился. Помешал тому совершенно невероятный случай. В тот день, расставшись с Нурымом, Мамбет направился прямо к дому известного учителя Губайдуллы Алибекова. И зимовье, и джайляу - летовка Губайдуллы - находились рядом, на берегу озера Камысты, в семнадцати верстах от города Джамбейты. Для таких нетерпеливых, неугомонных путников, как Мамбет, досюда рукой подать. Бесцеремонно ввалившись в юрту учителя и даже не поздоровавшись, гость решительно выпалил: - Губайеке, если я не отрублю башку тюре и не приторочу ее к своему седлу, пусть забудут имя Мамбет! Губайдулла хорошо знал безумства дерзкого Мамбета, того самого Мамбета, который в шестнадцатом году гонял, как теленка, волостного Лукпана, сбежал с окопных работ из дальних краев России и всегда достигал того, к чему стремился. Губайдулла не раз помогал советами, не раз отвлекал, отговаривал собрата от неблаговидных поступков. И сейчас не удивился суровому виду и резким словам Мамбета. Повернувшись к нему, привычным назидательным тоном учитель сказал: - Давно тебя не видно, Мамбет, дел много? Почаще нужно выезжать в степь. Ты ведь не чиновник, чтобы зимой и летом сидеть в городе... Потом учитель обратился к мальчику, с разинутым ртом глядевшему на необычного гостя: - Мержан, подай-ка дяде кумыс, соскучился он по нему. - И продолжал спокойно сидеть как ни в чем не бывало. Красивый остроглазый мальчик, больше похожий на мать, чем на крупнолицего отца, послушно вскочил, как ученик перед наставником, и, чуть склонив голову, вышел. Губайдулла степенно погладил бороду, провел левой рукой по густым волосам. Войлочный полог юрты был поднят; учитель посмотрел в степь и, кажется, о чем-то вдруг вспомнил: хмурые, нависшие брови слегка расправились; чуть откинув голову, он уселся удобней. Хотя внешне казалось, что ему мало дела до горячих слов Мамбета, но учитель думал именно о нем. "Если не отрублю башку тюре и не приторочу к седлу, пусть забудут имя Мамбет!" Да, это он может: если надо - отрубит чужую голову, а свою защитит. Случилось что-то серьезное. Я ведь знал, что пост начальника интендантской службы не по нему. Таким людям нужна горячая работа, боевая. Вот он и не поладил с начальством..." Учитель сидел молча, и буря в душе Мамбета, казалось, немного улеглась. Он тоже молчал. Не спросив позволения хозяина, не дождавшись хотя бы молчаливого его приглашения, Мамбет широким шагом прошел в глубь юрты и опустился на коврик. В это время мальчик Мерхаир двумя руками осторожно подал ему большую чашу кумысу. Мамбет жадно припал губами и залпом выпил больше половины. Губайдулла сидел на высоком стуле за столом в правом углу юрты. Восьмистворчатая юрта просторна, в ней свободно разместились бы человек сорок - пятьдесят, даже могучий Мамбет, сидевший поодаль от стола в глубине юрты, сразу стал меньше. Мамбет пил кумыс, а учитель о чем-то задумался. Они сидели в разных углах и, казалось, никакого отношения не имели друг к другу. Даже внешне - будто два человека из разных миров. Один - известный своей образованностью учитель, выпускник учительской семинарии, человек с европейскими манерами и внешне весьма представительный: широколицый, лобастый, с крупным носом, сросшимися бровями. Борода черная, густая. Сам он весь крепко сбит. Необычность облика подчеркивают длинные темные волосы. В те годы редко кто из здешних отращивал волосы, поэтому многие считали, что Губайдулла похож на Абугали Сину, познавшего тайны всех премудрых наук. Муллы и хаджи боялись его, чиновники сторонились. Ко всему, Губайдулла был старшим из братьев Алибековых, известных своей ученостью, выходцев из состоятельного аула Алибек. Второй его брат, Хамидолла, получив образование в русско-киргизской школе, возглавлял волость, а самый младший, Галиаскар Алибеков, окончил реальное училище и, по слухам, оказался в стане красных, однако никто толком не знал, где он находится сейчас и чем занимается. И Мамбет, правда, одна внешность которого на кого угодно страху нагонит и который вместо приветствия объявил, что снимет голову тюре, тоже был широко известен. В молодости он нанимался к богатым казакам Приуралья пасти скот, осенью гонял табуны и отары на базары в крупные города. Всем своим обликом походил на матерую щуку, не раз срывавшуюся с крючка и державшую озерное царство в страхе; рассвирепеет - с таким не сладить; и никогда, нигде, ни перед кем не унижался Мамбет; лицо смуглое, с грубыми чертами, нос по лицу - крупный, лоб широкий; то ли от ветра, то ли от пыли - белки глаз воспалены и в красных прожилках. Правое ухо с отметиной - хрящ заметно искривлен; хотя телом и не грузен, но сколочен крепко, мускулист, силен - не так-то просто сдвинуть его с места; точно степной карагач - ветвистый, корявый, не сгибающийся в бурях. Лет Мамбету, должно быть, около тридцати, потому что джигиты двадцати - двадцатипятилетние, вроде Нурыма, почтительно называют его "Маке" или "агай". Казалось бы, ничто не связывало образованного учителя и необузданного степняка: ни в характере, ни в стремлениях, ни в миропонимании общего между ними не было. Но, точно конь, кружащийся на привязи возле кола, строптивый Мамбет нет-нет да и нагрянет к знаменитому учителю, когда особенно трудно приходится. И каждый раз ошеломит новыми проделками. Два года назад прискакал к учителю и выпалил с порога: "Взял волостного Лукпана за глотку и заставил исправить список. Собачий сын, выгородил своего брата, моего ровесника, от окопов, написал, будто ему тридцать пять лет"... А теперь вот клянется: "Если не отрублю башку тюре и не приторочу ее к седлу, пусть сгинет мое имя". Одно хорошо, что это пока лишь угроза. Пришел узнать, что скажет учитель Губайдулла. Мамбет поставил чашу с остатком кумыса перед собой и испытующе глянул на Губайдуллу. - Сосчитаны дни тюре, Губайеке. Пусть пропадет имя Мамбета, если не отсеку ему башку и не приторочу ее к седлу! Брови Мерхаира тревожно нахмурились, он испуганно смотрел то на Мамбета, то на отца. На лице его появилась мольба: "Папа, ну скажи ему, чтобы перестал он". Видимо, учитель тоже решил, что надо умерить пыл грозного гостя, только теперь повернулся к нему и устремил взгляд на его лицо. В глазах пришельца светилась решимость, и учитель подумал: "Да, видать, он готов на все. Но о каком тюре он говорит? Если кто-то из больших правителей, разве так просто отсечь ему голову? А если голова слетит, то разве даром?" - Ты, Мамбет, всегда вот так... - учитель заговорил спокойным, властным голосом. - Набедокуришь, а потом и говоришь: наломал я дров, натворил дел, что вы на это скажете? Конечно, хорошо, что прям и честен. Но сейчас ты даешь понять, что решился на какой-то неблаговидный поступок. Затея явно неразумная, и тебе совсем не к лицу какому-то тюре снимать голову. И к чему тебе такое черное дело? Скажи мне, кто достигал справедливости, отсекая чьи-то грешные головы? Мамбет не задумался. - В городе, Губайеке, один лишь тюре - мерзавец. Его коварство всем известно. Мамбет не треплет языком впустую, сказал - сделал, не жилец на белом свете тюре! Он гневно насупился и облокотился на подушку. Учитель с немым упреком сверкнул на него глазами, обычно он разговаривал напрямик и убедительно, но с Мамбетом он решил быть поласковей, мягче. Все-таки какого же тюре Мамбет имеет в виду? - Раньше казахи называли тюре лишь тех, кто был ханских кровей или являлся султаном. Например: хан Нуралы, хан Джангир, хан Каратай, султан Айчувак именовались "тюре". Наши Кусепгалиевы тоже тюре. Поэтому... - Я знаю только одного тюре! - перебил Мамбет. - Это известный наглец, кровопийца - тюре Арун. Тот самый Арун, который косяками отправлял джигитов на окопные работы. Именно его башку я и отрублю. Мерхаир в испуге закрыл глаза, представил, будто полковник Арун, которого он видел недавно в Джамбейте, уже без головы. - Выйди-ка отсюда, Мержан, - сказал учитель, заметив испуг на лице сына. Мальчик почтительно склонил голову и медленно направился к двери. - Да, Арун-тюре большая фигура. Но какое отношение имеешь к нему ты? Разве твоя забота - не конница?.. Мамбет едва дал ему договорить. - Из-за коней все и началось. Один из трех аргамаков, подаренных Ахметшой, пропал. Бывает, уходят кони. Мог уйти туда, где его сытно кормили. А подполковник - это был его конь - накинулся на меня, будто я его сплавил... - И Мамбет рассказал о препирательстве с Кирилловым, о том, как тот приказал посадить его на гауптвахту, как Мамбет свалил двух солдат, ворвался к Кириллову, связал его и обезоружил. - Кириллов меня давно знает. Он сын богатого казака из Мергеневки. Когда-то я пас их скот. Бывало, он не раз замахивался на меня, но я в долгу не оставался. Как-то раз за неуплату увел у них коня. Много лет прошло... А сейчас бывший мой хозяин стал орать на меня: "Конокрад!" - "Если ты такой сильный, то красным лучше покажи свою прыть! - сказал я в ответ. - Не то завтра они спустят с тебя штаны, надают горячих и заставят пасти лошадей". Ну и пошло, пошло... - Повздорил с Кирилловым, а мстить решил Аруну? - С Кирилловым я в расчете. А Арун должен исчезнуть с лица земли. Он копает мне яму. Все припомнил: и то, что я в шестнадцатом году гнал в шею волостного Лукпана, и то, что убежал с окопных работ, - все. Ты, говорит, снюхался с красными... Обещал повесить меня. Об остальном Губайдулла не стал расспрашивать. Он живо представил себе, как этот неукротимый и дерзкий сын степей не только опозорил Кириллова - начальника штаба войск Жаханши, но и не побоялся стычки с самим полицмейстером Аруном. "Поймают его - будут судить. А как судят они - всем известно. Где бы его укрыть, как спасти? Ведь и со мной они считаться не станут..." Мысли Губайдуллы перебил Мамбет. - Губайеке, скажи, где сейчас Галиаскар? Я присоединюсь к нему. И не один, а со своими приятелями из ханского войска. Многоопытному учителю, неплохо разбиравшемуся в сложности жизни, желание Мамбета примкнуть к Галиаскару показалось единственным спасением для него. "Но где сейчас Галиаскар? Как выведет Мамбет своих друзей из отряда хана? Вдруг попадется ему в лапы? Вдобавок еще и Аруна-тюре решил убить. Опасности там и здесь, надо основательно все продумать". - Послушай, Мамбет. В укромном месте, в степи, стоит один наш хуторок, неприметный, чистенький такой, - хорошо в нем. Советую пока устроиться тебе там. Кроме табунщиков, никто не заглянет. Пищу тебе доставят джигиты, а об остальном поговорим после. Помедлив, Мамбет согласился, хотя на уме у него были совсем другие планы. Он задумал такое, что вскоре удивит, ошеломит всех, об этом начнут с восхищением говорить во всей округе. Он сразу выехал в сторону Кашарсойгана, в четырех-пяти верстах от озера Камысты, разыскал хуторок, внимательно оглядел окрестности, но не остановился здесь, а с наступлением сумерек отправился в город. 2 У некоторых людей завидная способность: сказано - сделано, задумал взять - возьмет, обещал отдать - отдаст. Такие люди беспощадны к своим врагам, в долгу у них никогда не остаются: или растопчут ненавистного, или сами погибнут. Они обычно не склонны обдумывать каждый свой шаг, не взвешивают все трезво, а сразу приступают к действию. К таким людям принадлежал и Мамбет. Добрый совет Губайдуллы: "Побудь пока на хуторке, об остальном поговорим после", - Мамбет пропустил мимо ушей. Собственно, не за советом приехал он к учителю, а всего лишь по старой привычке, чтобы рассказать о случившемся и о том, что задумал. Но совет учителя пригодился, и если бы Губайдулла знал, для чего, то не советовал бы. "Место, где стоит хуторок, неприступно, как крепость. За ним тянутся пастбища, где пасутся несметные табуны. Ты, Кириллов, назвал меня конокрадом. Подожди, голубчик, я покажу тебе, какими бывают настоящие конокрады! Угоню полковых коней, пешим тебя оставлю. Найди потом зернышко проса в жнивье! Ищи свищи! Пригоню коней в табун Кабыла и Наурызалы, через несколько дней перегоню их в горы Акшат, а потом дальше, за Акбулак, в сторону красных соколов. Попляшешь, милый!" - думал Мамбет, пустив коня шагом, чтобы дать ему остыть. Сейчас он вовсе забыл об Аруне-тюре, весь гнев его был обращен на Кириллова. "Когда я свалил, подмял его под себя, он, собачий сын, лежал подо мной и говорил: "Отпусти, Мишка, я только в шутку назвал тебя конокрадом". Когда я отпустил, он собрал всех парней Мергеневки, и меня до смерти избили в степи. Провалялся в степи я день и ночь и еле дополз до избушки деда Митрея". - Вот след их зверства, - глухо сказал Мамбет, слегка дотронувшись камчой до изуродованного уха. "Надо было взять вчера собаку за глотку и тут же прикончить. А потом посмотрел бы я на этих господ в погонах. Ладно, задним умом всякий крепок. Сам виноват, нечего было жалеть! А если теперь попадусь ему в когти, не задумается, сразу к стенке поставит!" Сколько раз избивали Мамбета! Сколько лишений, жестоких испытаний он перенес! О таких людях говорят: прошел огонь и воду. Он теперь ничего не боялся. Понятны его бесконечные стычки с высокопоставленными чинами - слишком глубоки были бесчисленные обиды, унижения, изведанные им с самого детства. - Эх, черт! - скрипнул зубами Мамбет, все жалея, что не прикончил вчера Кириллова. x x x Мамбет бесцеремонно переступил порог, шагнул в глубь комнаты и, увидев красивую смуглую девушку, спросил: - Где тюре? При виде растрепанного, несмотря на военную форму, странного детины с пугающе воспаленными глазами девушка растерялась, но только на миг. Она повидала немало людей, и городских, и аульных, была грамотной и по натуре бойкой, поэтому быстро пришла в себя. Ей почудилось, что в комнату вошел тот сказочный богатырь, который один может выпить целое озеро и на ладони переставить гору с места на место. Женщины любят грубую мужскую силу, отдают предпочтение решительным и отчаянным, нежели нежным, осторожным, излишне ласковым. Женщины невольно тянутся к таким бесшабашным, храбрым и необыкновенным мужчинам, как Мамбет. Единственная дочь Аруна-тюре, гимназистка Шахизада, относилась именно к числу таких женщин. - Вы спрашиваете, где папа? - переспросила девушка, вскинув брови. - Я спрашиваю господина Аруна Каратаева, - пророкотал, словно гром из-за туч, Мамбет. - Полковник, султан Арун Ахметович на государственном совете - на приеме главы Западного края господина Жаханши, - ответила девушка и, разглядев знаки отличия на гимнастерке из черного сукна, полюбопытствовала: - Вы... хорунжий, да? Мамбет тоже внимательно оглядел ее. Он никогда не видел образованных женщин-казашек, а белотелых, нежных жен и дочерей казачьих офицеров, в дохах и шелках, с золотыми кольцами на руках, открыто презирал, считал их уродинами. Красивая, смуглая девушка в доме тюре показалась ему райской девой, хотя на пальцах у нее тоже золотые кольца, в ушах - яхонтовые сережки, на ногах - красные сафьяновые сапожки, шитые золотом, и платье, видать, очень дорогое. Глаза необыкновенно ясные, лучистые, привлекательные. Никогда не думал Мамбет, что в доме полковника увидит неземную красавицу. Мамбет запнулся, не зная, что ответить, мигом вылетело из головы решение "снять башку тюре", да за всю свою неугомонную жизнь Мамбет никогда не убивал человека. Всю дорогу от дома Губайдуллы он думал о том, как бы угнать всех коней полка и заставить заклятого врага Кириллова ходить пешком. - Красавица, ты дочь. Аруна-тюре? - спросил он неожиданно подобревшим голосом. - Разве вы не бывали в офицерском клубе? - ответила она, слегка улыбаясь. Небольшая черная родинка, в тон угольно-черным глазам, черным бровям и длинным ее ресницам, тоже дрогнула от улыбки. - Я не офицер... - невнятно пробубнил Мамбет, задетый тем, что не мог появиться в кругу знати. - На вас петлички хорунжего, - значит, вы тоже офицер. Только, возможно, не учились. Но если и не учились... - девушка запнулась, глянула на одежду Мамбета, на его лицо, как бы сожалея о его неопрятности. - Садитесь... Да, я дочь султана, полковника Аруна. Отец, видимо, вернется поздно. Он ушел со своим адъютантом на чрезвычайное заседание. - Садиться не буду! - прежним голосом пробурчал Мамбет. Он вспомнил, что сегодня же надо проникнуть в казарму и увести товарищей. - А вы по какому делу пришли, господин хорунжий? Как я о вас скажу папе? - Девушка сделала шаг к нему, невольно показав, что неожиданный гость заинтересовал ее. - Сказать, что заходил офицер-казах... Один из храбрых, мужественных джигитов? - Скажи, красавица, что Мамбет заходил. Твой отец... Твой отец вместе с подлецом Кирилловым меня преследуют. Если не успокоятся, предупреждаю - добром не кончится... - Мамбет!.. Вы тот самый Мамбет, который подполковника Кириллова... На лице девушки появились и восхищение, и удивление - тонкие, черные брови вскинулись, глаза блеснули огоньком, а родинка обозначилась еще ясней. - В городе только и рассказов о том, как вы потешались над Кирилловым. Ольга-ханум говорит: "Так ему, хвастуну, и надо". Здорово вы его, Мамбет-ага, по рукам и ногам связали, как барана для жертвоприношения! Скажите, умоляю вас, как вам это удалось? Хочу непременно из ваших уст слышать. Садитесь, Мамбет-ага! Вы точно Хакан-батыр* нашего времени! Ну, садитесь же, присядьте! ______________ * Хакан-батыр - герой древних сказаний. Девушка потянула его за рукав. Она и не подумала о том, что этот человек может то же самое, если не похуже, сделать и с ее отцом. - ...Апыр-ай, ужас! Жуть! Никто бы на это не решился... Только вам... только такому богатырю, как вы... могло прийти такое в голову! Связать казачьего офицера, как ягненка, нет, это невиданная, неслыханная дерзость! Казака, главу войска, начальника штаба, подполковника!! Ужас! Мамбет немного помолчал, потом снова глухо, как из-под земли, протянул: - Нет, красавица, я не сказки сказывать сюда пришел... Я приехал рассчитаться с Кирилловым. Но если твой отец вместе с этим пройдохой не оставят меня в покое, то и ему перепадет... Мамбет, не договорив, решительно направился к двери. - Нет, Мамбет-ага, вы все-таки расскажите!.. Ну ладно, если сейчас не хотите, расскажете в следующий раз. Приходите, Мамбет-ага, завтра. Придете? Мамбет не обернулся, переступая через порог, покачал головой. Девушка застыла на месте, проводив взглядом Мамбета: ей были непонятны и неожиданный приезд, и странные его слова. С тем же удивлением на лице она кинулась в другую комнату к татарке-служанке. - Вы видали когда-нибудь Мамбета? Того самого, который связал подполковника Кириллова? - воскликнула она возбужденно. - Нет. Что это за Мамбет такой? - Неужто не слыхали, тетя? Мамбет! Бесстрашный Мамбет! Громадина Мамбет! Только что вышел отсюда. Наверное, еще во дворе. Девушка схватила служанку за руку и потащила ее к выходу. Но на улице уже было темно, ничего нельзя было разглядеть вокруг, лишь донесся удаляющийся конский топот. - Он еще к нам придет, тетя. Такие люди ничего не боятся. Только я скажу папе, чтобы он не трогал Мамбета, и он не тронет. Нельзя же из-за какого-то Кириллова судить такого смельчака хорунжего, - как бы утешая себя и служанку, говорила девушка. Но служанка не проявила интереса к пришельцу, ей было все равно. - Придет - посмотрим, - равнодушно сказала она. А через полчаса вернулся домой полковник Арун и, выслушав рассказ дочери, ужаснулся. Стараясь ничем не выдать смятения, он велел дочери ложиться спать и вызвал к себе дежурного офицера. - Он что-то задумал. Немедленно отправьтесь к Кириллову. Возьмите с собой двоих-троих солдат и зорко следите за домом. Возможно, там и задержите смутьяна. Предупредите тюремную охрану, пусть смотрят в оба, от Мамбета всего можно ожидать. Если что, действуйте быстро и решительно! - распорядился Арун. Мамбет немедленно приступил к осуществлению своего плана. Первым делом он решил вывести товарищей из казармы. Из дома Аруна он сразу направился к казарме в северной части города. Мамбет вошел в казарму, где только что объявили отбой, и приказал дневальному: - Разбуди Ажигали и Жапалака! Да поживей, чего заморгал, не узнаешь, что ли? - Сейчас, Мамбет-ага. Сейчас Жапалака разбужу, а Ажигали в конюшне, дежурит, - забормотал дневальный, услужливо направляясь в угол казармы. Дневальный, конечно, не знал, что задумал Мамбет, хотя краешком уха слышал о вчерашнем событии. Он бы не осмелился возразить необузданному забияке. - Жапалак, Мамбет-ага приехал! Проснись, Жапалак! - затормошил дневальный спящего в углу парня. Тот быстро проснулся, вскочил. - А? Что? Где Маке? Когда приехал? - закрутился он волчком. Жапалак лежал под серым суконным одеялом одетый и обутый, словно заранее подготовился к тревоге. Он кинулся к выходу, но дневальный все же успел раньше его. - Разбудил, Мамбет-ага! Вот! - радостно доложил он. - Ажигали в конюшне, Маке. Нас двоих достаточно? - Недостаточно, - буркнул Мамбет. - Подними жаугаштинца и букейца, жиена своего и растяпу рыжего. Чтоб с оружием были. Я буду ждать у Ажигали. Мамбет не стал объяснять подробности. Кроме нескольких солдат в углу Жапалака, никто не поднял головы: после утомительных дневных учений аульные джигиты с непривычки спали ночь как убитые. А те, что проснулись, увидев Мамбета, недоуменно перекинулись спросонья: - А говорили, что сбежал. - Куда ему бежать-то? Вернулся, значит... Мамбет не слышал их, не заметил даже, кто проснулся, кто говорил. Он взял одну из винтовок, составленных в козлы у входа, снял с дневального подсумок с патронами, нацепил на себя и как ни в чем не бывало вышел из казармы. Жапалак мигом поднял названных Мамбетом джигитов, и все словно на пожар заспешили к конюшням. - Бегите к коням, к Ажигали. Вас там дожидается Маке! - вот все, что сказал им Жапалак, и этого было достаточно: через мгновение все столпились вокруг Мамбета. Речь его была короткой и прозвучала как приказ: - Я не хочу оставлять вас на произвол казачьих офицеров. Седлайте коней и - за мной. Пока я жив, никто вас пальцем не тронет. Отправимся в Акшатау. Захватите еще вот этих двух аргамаков и вороного жеребца. Ажигали, не оставляй ни одного хорошего коня! - распорядился Мамбет, указывая на рослых остроухих коней, с хрустом жевавших измельченное шашками сено. - Не оставлю! - отозвался Ажигали. Через четверть часа джигиты галопом помчались за город, в степь. Небольшая, но дерзкая своими действиями группа бросила вызов всему ханскому войску. Их смелый уход заставил многих задуматься и понять, что это лишь начало больших событий. На поводу девяти смельчаков мчались два аргамака и вороной жеребец, а перед ними - целый косяк отборных, быстроногих коней. 3 Джамбейтинское правительство считало себя самостоятельным и независимым: создавалась, росла своя армия, имелись свои административные органы и полицейское управление, охранники и тюрьма, свои прокуратура и суд. Однако руководителям степного валаята спалось неспокойно: народ был недоволен, возмущен жестокостью карательных отрядов, хаджи Жунус поднял джигитов и чуть не обрушился на волостное правление, отряд Абдрахмана Айтиева отбил караван, следовавший в Джамбейту с оружием. А теперь еще и Мамбет Уразбаев лишил их покоя. Два дня полиция рыскала всюду, пытаясь изловить бунтаря, а он вдруг неожиданно заявился в дом самого Аруна, да еще с угрозами, а потом увел джигитов из казармы, угнал лучших коней полка. "И всему причиной красные за рекой да подпольные действия их приспешника Айтиева на этой стороне. У него свой метод: проводить тайные собрания, настраивать голодранцев против нас, собирать вооруженные отряды. Буйный сынок Уразбая, конечно, дубинка в руках Айтиева. Только такие головорезы-бандиты могут избить среди бела дня своего командира и отобрать оружие, - рассуждал полковник Арун, ломая голову над тем, как бы отомстить степному налетчику. - Куда мог направиться этот смутьян? После такого преступления он не сможет укрыться где-то в Уральской области. В аулах у нас немало надежных людей: волостные и старшины, судьи и сборщики; сыщики и агенты секретной службы сразу же нападут на след. Единственное для него спасение - податься к Айтиеву... Надо успеть задержать его до Богдановки". Еще ночью полковник Арун спешно выслал нарочного в волость Кара-Оба, к Кабанбаю и в Кокпекты. "Во что бы то ни стало задержите известного бандита Мамбета Уразбаева и передайте его в руки правительства", - говорилось в предписании. Потом, ничего не утаив, более того, назвав это событие бунтом, Арун-тюре доложил обо всем главе Степного правительства юристу Жаханше Досмухамбетову. Жаханша задумался. Обычно он не медлил с принятием решения, но на этот раз, казалось, усомнился в заверениях полицмейстера. - Послал погоню. Хоть из-под земли найду! Перед всем строем накажу смутьяна и дезертира! - уверял Арун-тюре. Жаханша лишь покачал головой. "Что это означает?" - недоуменно подумал полковник. - Ладно. Посмотрим, - проронил Жаханша. Но едва Арун вышел, как Жаханша вызвал адъютанта капитана Каржауова. - Наши работники совершенно не разбираются в людях. Не умеют их использовать. Найти лишь подход - и таких отчаянных и деятельных людей, как Мамбет, можно противопоставить тысячам наших врагов. Своей безрассудной храбростью он один обратит в бегство сотню. Именно такие смельчаки нам и нужны. А тюре оттолкнул его, словно псов натравил на строптивого коня. По-моему, Мамбет находится под влиянием уважаемых, авторитетных людей, если и не под влиянием, то, во всяком случае, опирается на них. Я слышал, что он всегда советуется с учителем Губайдуллой. Надо попытаться приветливыми словами уломать, вернуть Мамбета. Хорошо бы мне самому поговорить с Мамбетом, мы ведь с одной стороны даже родичи... - Сейчас я доставлю этого старого волка, - встрепенулся адъютант, но Жаханша перебил: - Нет, не вызывай. Сам поезжай к Губайдулле и скажи ему так: "Жаханша с салемом прислал меня к вам. Борьба мнений, борьба взглядов должна привести к дружбе и единению, а не к вражде и разобщению. Правительство намерено перебраться в Уил, об этом Жаханша просил сообщить вам. Глава правительства желает почтенному, уважаемому народом учителю здравия и многих лет жизни". Вот так и передай. Если между словом зайдет речь о Мамбете, скажи, что я, мол, говорил: "У народа всегда есть свои баловни. А заблуждения, баловство не в счет - лишь бы конь пристал к своему косяку. Мамбет - один из таких баловней". Каржауов поскакал к Губайдулле. Часть четвертая ГЛАВА ПЕРВАЯ 1 Худенькая, невзрачная девушка, как обычно, принесла заключенному пищу. Надзиратель передал ей вместе с пустой, тщательно вытертой хлебом посудой и небольшой клочок бумаги. Жара томила землю. В маленьком дворике, где заключенным передавали пищу, было так много народу, что туда, казалось, невозможно было просунуть даже голову. И на площади, над которой от жары стояло туманное пыльное марево, трудно было свободно вздохнуть. Горячий ветер дул в лицо, не принося прохлады. Девушка, распахнув ворот ситцевого светлого платья, замахала руками, точно пыталась отогнать эту тяжелую духоту. Она сняла ботинки и побежала босиком, быстро перебирая ногами, потому что накаленная земля жгла подошвы. Солнце жадно набросилось на ее загорелую шею, худые плечики, которые уже давно стали темно-коричневыми. Девушка сжимала в смуглой ладони сложенную в несколько раз бумагу. Она успела прочесть ее: "Маленькая моя! Дусенька! Принесенную тобой еду получил. Было бы чудесно, если б ты завтра смогла принести табаку. Твой крепко любящий папа". Отец... Какие у него были ласковые большие руки... Как он носил ее на плече, напевая какие-то протяжные песни... Самый дорогой, самый любимый, самый ласковый на свете человек! Слезы навернулись на глаза девушки. Точно одинокий птенец, взъерошенный и беспомощный, глядела она навстречу буре. Как ждала она отца из далекой ссылки! Как часто в его отсутствие хотела, чтоб его теплая рука легла на ее лоб! Рядом с ним она не чувствовала себя сиротой: он заменял ей даже мать. Отец, ты постоянно идешь в самую гущу житейской бури! Тебя так уважали и любили в гимназии, во всем городе! И вот ты снова в этой проклятой тюрьме! Ты же не куришь. Так зачем ты просишь принести тебе табаку? Или тебя снова отправят далеко-далеко?.. Дуся спешила домой. Там она узнает настоящий смысл записки отца - революционера Дмитриева. Она тихонько вошла, неслышно открыв дверь. Послышался тихий кашель: это Зубков появился из соседней комнаты. Дуся не удивилась. Теперь, когда не было отца, этот человек стал ей самым близким. Рядом с ним стоял молодой красивый джигит. Девушка смело и открыто поглядела гостю в глаза. Она сразу узнала Хакима, вспомнила, как видела его не раз рядом с Мукарамой. Она тогда не успела даже поговорить с ними: торопилась к отцу в тюрьму. Интересно, поженились ли они? Хаким тоже сразу узнал ее. Он поздоровался, склонив голову, и молча продолжал стоять, не находя почему-то слов для разговора. Хаким раньше не знал, кто такой Дмитриев. Но несколько месяцев назад он услышал о нем. Узнал он также, что Дмитриев в тюрьме. С каждым днем в душе Хакима росло и крепло желание увидеть этого сильного человека, о котором в народе говорили с большим уважением. И вот он вновь в Уральске и опять не может увидеть этого прославленного революционера. - Садитесь! - приветливо предложила Дуся. Хаким поклонился еще раз. "Он так любил повеселиться, - подумала она, - вот - подпольщик. Как странно. Но ведь его привел товарищ Зубков. Значит, он верный человек". Зубков принес из сеней керосиновую лампу. Желтый коптящий язычок пламени несмело потянулся вверх, а Зубков держал над ним бумагу, принесенную Дусей, и лицо его было серьезным. Хаким не понимал, что делает Зубков. Он видел много непонятного за последние месяцы, но это показалось ему загадкой из загадок. "Неужели хочет сжечь?! - с тревогой подумал он. - Письмо самого Дмитриева?" Бумага постепенно приобрела буроватый оттенок, будто этот линованный листок много дней пролежал под солнцем. Начали появляться мелкие коричневые надписи. Начавшись с обрывков слов, они складывались в целые предложения, и чем больше нагревалась бумага, тем больше появлялось на ней четких мелких строк. Зубков нагревал листок равномерно, не торопясь, время от времени внимательно разглядывая темную поверхность. Потом поднял голову. Хотя в доме было светло, он подошел к окну и, поднеся листок близко к глазам, стал рассматривать его очень внимательно. "Неужели он испортил зрение?" - удивленно подумал Хаким. Когда он впервые увидел Зубкова в канцелярии земства, то принял его за обычного чиновника. Он долго опасался передать записку этому человеку, сличая приметы, о которых ему говорил Мендигерей: пенсне с большой дужкой и черной цепочкой, висящей за ухом, большой, как колотушка, нос, бородка, короткие усы, впалые щеки... Место в глубине второй комнаты земства. Нет, все совпадает в точности. Хаким передал ему записку, но Зубков принял ее молча, даже не взглянув на джигита. - Когда кончатся ваши тяжбы? - басом проговорил он. - Тягаетесь за полоску земли у реки, будто у господа бога на всех не хватит. Выйди на улицу и подожди там! Это была их первая встреча. Только через полчаса Зубков появился на улице. Проходя мимо Хакима, он исподлобья взглянул на него и зашагал дальше. Хаким не пошел следом. Он выждал, когда чиновник, размеренно, неспешно шагая, свернул за угол, и только тогда догнал его. Зубков тихонько сказал: - Следуй за мной поодаль. Следи внимательно... Зайдешь в тот дом, куда зайду я. Этот дом, куда они вошли, находился рядом с квартирой Дуси... Дочь самого Дмитриева. Таинственная бумага с коричневыми четкими строками, коптящий язычок пламени... Зубков в этот момент был совсем не похож на земского чиновника, он казался Хакиму волшебником из сказки, который в своих руках держит весь мир. Прочтя бумагу, Зубков передал ее Дусе. Потом они оба молча и долго смотрели в окно. Зубков присел к маленькому столику, стоявшему в углу. А Дуся повернулась к Хакиму, и юноша увидел, какие у нее огромные и очень грустные глаза. - Ну и как он? - шепотом спросил Хаким. - Вы говорите о папе? - спросила девушка. - Да. - Разве может человек чувствовать себя хорошо, если его заперли в тесную клетку? В ее голосе Хаким услышал упрек. - Я ведь тоже сидел в тюрьме, - поспешил он рассказать. - Это не просто клетка - это гнездо жестокости и несправедливости. Хаким вдруг подумал: Дуся решит, что он хвастается. Ведь он попал в тюрьму случайно, вместе с другими... - Вы приехали в Уральск вместе с Мукарамой Курбановой? - спросила она. - Нет, - ответил Хаким уже смелее, - Мукарама далеко, в городе Джамбейте. Я приехал не из Джамбейты... по заданию Совдепа, о котором вы знаете. Мукараму я не видел много месяцев... - А я думала, что вы идете одной дорогой и в Уральск приехали вместе. Я видела Курбанову сегодня утром. - Как? Мукарама здесь? - голос Хакима выдал его волнение. - Да. Я ее встретила, когда несла еду в тюрьму. Она сказала, что только вчера приехала и хочет работать в здешней больнице. Дуся оглянулась на Зубкова, который что-то писал в углу, и тихонько прошептала: - Счастливые вы. Я говорю о вас с Мукарамой. Помните, как вы плясали вдвоем и все смотрели на вас обоих. Да, вы намного счастливее нас. Тень грусти снова набежала на милое лицо девушки. Но Хаким не знал, что сказать, какие слова могли бы согнать грусть с ее лица. - Вот бумажка, передай ее Петру Петровичу. - Зубков протянул Хакиму сложенный листочек. - Иди к Шагану той же дорогой, что и пришли. Будь здоров! - Хорошо, я передам. Будьте здоровы! Больше задерживаться в этом доме было нельзя. И Хаким, не оглядываясь, быстро вышел на улицу. 2 Хаким был взволнован. В сердце глубоко запал образ тоненькой девушки. У нее такие хрупкие пальчики. Она похожа на девочку-подростка, еще совсем не сформировавшуюся. Но строгое выражение лица, тонкие морщинки преждевременно появившиеся возле рта, - все это говорило о том, что перед Хакимом стояла не девочка, а женщина, повидавшая в жизни много тяжелого. С какой душевной болью она произнесла: "Вы счастливые с Мукарамой!" Словно она хотела подчеркнуть этим возгласом, что она сама озабочена, печальна, не смогла получить от жизни свою долю счастья. "Конечно, это очень тяжело, если близкий человек находится в руках врагов! - размышлял Хаким, шагая по улице. - Кого только не заключали в тюрьму эти проклятые изверги! Сколько женщин плачет о своих мужьях! Сколько детей осталось без отцов! Многих погубили в тюрьме, многих еще ждет эта участь". Известие о Мукараме взволновало его. Ему хотелось броситься сейчас бегом к дому Курбановых, но он не торопился. Перед мысленным взором его все еще как живая стояла маленькая Дуся, и он видел перед собой ее печальные глаза. Хаким постучал в крохотную калитку. Его встретила старуха. - Мукарамы нет. Она в больнице, - проговорила она и добавила ворчливо: - Часто ходишь, парень. Теперь и не надо бы являться-то... Хаким пропустил мимо ушей ее замечание. - Я только на часик, мамаша, - сказал он и присел к столу, на котором недавно писал письмо. - Так хотелось узнать о вашем здоровье и хоть взглянуть на Мукараму. Времени у меня мало, скоро вернусь в аул. Старуха ничего не ответила, только удивленно взглянула на него и вышла. Хаким прислушался. Шаги прошаркали в сенях, во дворе, и все стихло. Тогда он вытащил из кармана бумагу, что дал ему Зубков. Весточка из тюрьмы! От Дмитриева... Хаким быстро распечатал бумагу. "Вчера прочитали обвинительное заключение. Завтра будет суд. Собственно, и судом его не назовешь. Просто расправа! Июньский закон направлен на уничтожение всех тех, кто поднимается на защиту рабочего класса. Главное условие борьбы - не ждать от врага ничего хорошего! Однако хочу пожелать товарищам коммунистам: не ставьте наше освобождение выше общих интересов, не подчиняйте этому общее дело. Чем активнее, смелее вы будете вести борьбу за освобождение от рабства тысяч и миллионов людей, тем скорее и мы, узники, увидим рассвет. А он близок, этот час рассвета. Если из одного маленького отряда борцов родится огромная гвардия, то одну руку заменят тысячи рук, и мы сумеем освободить долину Урала от угнетателей. Быстрее объединяйте степь и город, действуйте точно, наверняка! "Совершить Октябрьскую революцию двадцать четвертого числа, значит поторопиться, а двадцать шестого - запоздать, точное время действия - двадцать пятое октября", - говорил Ленин. Так и здесь. Точную дату укажет штаб в Самаре. Будьте готовы. Я верю в близкую победу народа! Дмитриев". Так вот какие слова переводил Зубков через копирку, чтобы размножить! Хаким еще раз перечитал письмо Дмитриева. Немного ниже следовала приписка Зубкова: "Вот что мы знаем: 1. В городе сейчас развеваются знамена трех полков. 2. Четыре пулемета стоят на углах "Сорока труб". Два - в дверях. Караульную службу несут солдаты из согни Бударина. 3. Овец Овчинникова хватает не больше чем на питание войска. В городе нет мяса. Жители степей не верят в ценность денег, не ведут скотину на базар. 4. Поднялись железнодорожники. Они забастовали. Нагружают и разгружают грузы сами казаки. 5. Акутин все еще тягается с Чапаевым около Чижи. 6. В Богдановку выехали каратели. Тистбеков". Хаким тихонько рассмеялся, наткнувшись на подпольную кличку Зубкова. Но сердце его заволновалось. Со слов Мендигерея он понял, что Дмитриева решили освободить из тюрьмы. Но как? Этого себе он не мог представить. Вспомнились напутственные слова Мендигерея, который, видимо, любил его, боялся за него: "Будь осторожен, дорогой. Дело трудное. Верю в твою ловкость и смелость. Что бы ни случилось, разузнай и возвращайся скорей обратно! Если вручат бумагу - выучи все, что там написано, и сожги!" Как чудесно было бы помочь освобождению тех, кто в тюрьме! Как бы обрадовалась Дуся! Соколы со связанными крыльями, как гордо вы взмыли бы ввысь... Дряхлый старик и адвокат, попавший в тюрьму весной вместе с ним, и татарин, что распевал вопреки запрету революционные песни, и крестьянин с темным от горя лицом и перевязанной головой - все бы увидели свободу. Но как подойти к тюрьме, минуя конных казаков? Как перебраться через Яик? "Цель нашего освобождения не ставьте выше свободы народа... Точный день укажет штаб в Самаре..." - так сказано. Что это значит? Быть может, надо понять так: не пытайтесь помочь нам, пусть нас осудят. Ведь впереди трудная борьба. Берегите силы, готовьтесь к ней! Все это так захватило Хакима, что на минуту он забыл обо всем. "Выехали каратели" - эта строка жгла душу. Ведь казаки не будут ждать сложа руки. Правительство Джамбейты бьется в предсмертных судорогах, словно шаман. "Знают ли наши люди о том, что выехали каратели? А что, если нет? А я сижу здесь, вместо того чтобы бежать, сообщить". Он повернулся и хотел уже выйти, но на пороге стояла Мукарама. Мукарама первая подошла к нему. Ей хотелось броситься на шею Хакиму, ощутить объятия его рук, таких сильных! Как он возмужал за это время! Как изменился! Но Мукарама только медленно протянула ему свою хрупкую руку и тихо сказала: - Здравствуйте. Хаким, пожав ее руку, продолжал молчать, не находя слов. Мукарама пришла на помощь: - Это письмо написано мне? Да? Вот я и пришла сама. - Нет, нет! - испуганно заговорил Хаким. - Это письмо другого человека. И содержание тут совсем другое. Я размышлял над ним и даже не заметил, как ты вошла... - Зачем же ты читаешь чужие письма? Нехорошо! - засмеялась Мукарама и, выхватив у Хакима письмо, спрятала его за спиной. Глаза ее, словно золотистые яблоки из Ханской рощи*, были совсем рядом. Хаким обнял ее, забыв обо всем на свете... ______________ * Ханская роща - яблоневый сад в Уральске, слава о котором разнеслась далеко вокруг. Торопливые шаги старухи оторвали его от губ Мукарамы. - Слишком ты часто ходишь, парень. Слишком часто, - вполголоса сердито проговорила старуха. - Когда здесь Мукарама, мог бы и не ходить. Не ходить мог бы... Мукарама внимательно прочитала письмо. Она не поняла отдельных слов, но слова "Октябрь", "Революция", "Дмитриев" были понятны ей. - Я встретила рано утром Дусю. Она несла передачу отцу. Мы не успели ни о чем поговорить, она очень торопилась, - тихо сказала Мукарама, с удивлением разглядывая Хакима. И вдруг спросила, снова бросив быстрый взгляд на письмо: - Хаким, неужели ты тоже революционер? Мукарама потянулась к Хакиму, словно от его ответа зависело очень многое в ее жизни. Старуха, ворча, вышла. - Да! - с облегчением выдохнул Хаким. Он подвел девушку к столу, стоящему у окна. - Я пока еще не могу сказать о себе, что я революционер в настоящем смысле этого слова. Настоящие революционеры - это Дмитриев, люди, возглавляющие в степи работу Совдепа. Я только один из многих, кого они ведут за собой. - И ты не боишься? - шепотом спросила Мукарама. - Сперва я боялся. Я думал, что этим серьезным делом могут заниматься лишь особенные люди. Но потом понял - всем найдется дело. Порой бывает очень трудно: ведь эта работа требует настойчивости, мужества, упорства. Только сейчас я по-настоящему понял это. Однажды я случайно попал в тюрьму. Но я многому научился там. Я понял, увидел воочию, что такое жестокость, позор, насилие... - Ты был в тюрьме? - Да если бы меня не засадили туда, разве смог бы я не проводить тебя? - Отчего же ты не приехал в Джамбейту? Ведь ты же обещал... Хаким рассказал о том, как он ездил в аул, как ускользнул из рук Аблаева, о том, как был в Уральске и выехал оттуда с караваном. Однако он умолчал о руководителях Совдепа, об их работе и о том, для чего приехал в Уральск. Замирая от страха, слушала Мукарама его рассказ. - Аблаев приехал в Джамбейту позавчера, перевязал голову, точно был ранен. Вошел, когда Досмухамбетовы сидели и пировали... Мы были в гостях у доктора Ихласа. Меня пригласила туда Ольга-ханум... - сказала Мукарама