вожатый наш, Валерий, рассказывал, - скромно пояснил Хмелик. - А фамилия вашего Валерия? - Саблин. - Привет переедайте Валерию Саблину! - От кого? - спросил Гена. - Скажите - от Жильникова, он меня знает... Если б ребята, вернувшись на школьный двор, так Валерию и сказали, он, несомненно, сразу понял бы, кто ему шлет поклон: Жильников был первый секретарь райкома комсомола - тот самый, что вручил Валерию в прошлом году комсомольский билет, пожал торжественно и крепко его руку. Но по дороге ребята забыли фамилию хозяина последней квартиры, сообща потом припоминали ее, и в результате Валерий получил привет, "кажется, от Жилкина". Таковой был Валерию неизвестен. Он собирался сказать ребятам, что они, должно быть, ошиблись, но тут Наталья Николаевна попросила тишины. - Отряд пятого "Б" класса вышел на первое место в дружине по количеству собранного металлолома! Второе место... Пионеры 5-го "Б" ходили, выпятив грудь и задрав носы. Они в душе ликовали, а напоказ комиковали немного - чтобы кто-нибудь не сказал, что они всерьез задаются. Валерий же был откровенно рад. С улыбкой, самую малость покровительственной, он поглядывал на своих пионеров. Потом переводил взгляд на Наталью Николаевну, как бы говоря ей: полюбуйтесь-ка на них! На ребят сейчас в самом деле было любо-дорого смотреть. Валерий с Игорем условились, что после уроков отправятся закупать продукты для встречи Нового года. Во время хождений по магазинам Валерий собирался, кстати, и посоветоваться с Игорем. (Кстати - не потому, что совет был нужен по второстепенному поводу, а потому, что он робел спросить совета, так сказать, специально, не "между прочим".) А касалось это Лены. После ее внезапной обиды тогда вечером события в следующие дни развивались прямо-таки диковинным образом. На другое же утро Валерий спросил у нее, что произошло. - Ничего, - ответила Лена с таким безразличием, что у него пересохли губы. - Но я же вижу, ты дуешься, - сказал он, улыбаясь с некоторым усилием. - Нет. - Ну не дуешься. Во всяком случае, тебя что-то задело. - И дальше? - Я не представляю - что. - Вот как? - Честное слово! Лена помедлила. - Тем более, - сказала она прежним тоном. - Что - тем более? - Слушай, отцепись ты от меня, сделай милость! Это она произнесла капризно и довольно громко, так что обернулись три одноклассницы, гулявшие в обнимку по коридору немного впереди. Валерий, побагровев, шагнул к стенгазете и здесь постоял, упрямо перечитывая какую-то заметку и остывая. После этого он больше с Леной не заговаривал. На переменах она не расставалась теперь с Терехиной, своей бывшей соседкой по парте; с нею же уходила из школы. На уроках она иногда обращалась к Валерию, и он замирал. Но оказывалось, что ей нужна промокашка, или ластик, или учебник. Возвращая ему что-нибудь, она не забывала сказать "спасибо". И то, что она держалась так чопорно, по-чужому, а сам он невольно подражал ей, было для Валерия тяжелее, чем если б они совсем не смотрели друг на друга, даже не здоровались бы. Размолвка продолжалась, Новый год приближался, все очевиднее становилось, что они с Леной встретят его врозь... Но не это собирался открыть Игорю Валерий, не свои переживания - о них он не смог бы проронить ни слова, - а только историю размолвки. Может быть, Игорю со стороны будет яснее, что отстранило от него Лену. Игоря Валерий застал в пионерской комнате. С несколькими своими одноклассниками тот склонился над какой-то бумагой. - По-моему, все, - говорил Игорь товарищам. - Вполне. Чего еще?.. А, Валер! - Он заметил Валерия. - Я сейчас. Мы тут, понимаешь, корпим над посланием в город Ташкент. - С чего это вдруг? - С того, что мы уже давно переписываемся. Это нам, брат, завещано еще сплошь девчачьим восьмым "Б" - они в прошлом году начали с этой школой переписку, а мы развиваем... Покажем ему, ребята?.. Ничего особого тут, Валер, нет - просто погляди: все на месте? А там стиль и всякая такая штука - к этому сейчас не придирайся. - Он передал Валерию письмо. - Мы потом на сей предмет Ксении Николаевне покажем. - Ну как? - спросили Валерия, когда он прочел. - Я лично под таким посланием ташкентским школьникам подписываться не стал бы! - Он небрежно отбросил письмо на стол. - А мы подписать можем? - спросил Игорь. - Вы - как знаете. - А точнее, как любит выражаться Зинаида Васильевна? - Точнее? Нечего хвалиться! Например, радиогазетой. Достижение какое! - Во всяком случае, довольно редкое, - сказал один из мальчиков. - Может быть, редкое. А какая важность, что она три раза в неделю выходит? - А что - важность? - спросил Игорь, как спрашивают, когда недосуг докапываться самому и все на свете кажется не слишком важным. - Как будто ты не знаешь? То, что в первом выпуске зазря оболгали моего пионера. То, что последние выпуски стали скучные такие - и не слушает почти никто! - Это так. - Игорь зевнул и медленно, словно неохотно, сомкнул челюсти. - Но нельзя же все тащить на принципиальную высоту. - А если лень тащить на высоту, так нечего и раззванивать на всю Европу! - Не знаю, чего ты кипятишься,- увещевающе и устало сказал Игорь. - Письмо как письмо. Вообще к наскокам Валерия он отнесся беззлобно, устало и с удивлением, таким искренним, что Валерий заколебался: "Не зарываюсь ли?.." Тем не менее он энергично спросил: - А какие будут последствия этой информации? - И хотел уже сдобрить ученую фразу простецким "кумекаешь?", как заметил на пороге директора. - О чем спор? - осведомился директор тоном старшего, гордого самим фактом, что питомцы доросли уже до рассуждений о высоких материях, и очень бегло интересующегося сутью. - Да тут мы, Андрей Александрович, письмо написали девятому классу ташкентской школы. Ответ на их последнее, - сказал Гайдуков. - Очень хорошо. - Вот Саблину не нравится, - добавил один из мальчиков. - Саблин разве в вашем классе? - Нет, я в параллельном, в "А", - ответил Валерий. - Значит, это вас, в сущности, мало касается, - сказал директор. - Что ж, пройдемте, ребята, ко мне. Дайте-ка письмо. У дверей кабинета Валерий замешкался было, но Андрей Александрович жестом предложил войти и ему. Директор сел в кресло (прямо над ним висел на стене большой застекленный портрет Макаренко), протер и надел очки и принялся читать письмо. А Гайдуков с одноклассниками переглядывались: не вкралась ли, случаем, синтаксическая или, хуже того, орфографическая ошибка? Или стилистический изъян какой-нибудь... - Грамотно, толково - можно отправлять, - удовлетворенно произнес Андрей Александрович. И вскользь спросил: - А у вас что там было, Саблин? - У меня? - Валерий встал. - Я сказал, что гордиться нашим радиоузлом можно было б, если б от него была польза. - Считаете, значит, что ее нет? Валерий повторил - правда, более сдержанно - то, что несколькими минутами раньше говорил Гайдукову. - Че-пу-ху вы болтаете! - отчеканил Андрей Александрович. - И встреваете в то, что вас не касается! Подвижное лицо Игоря нахмурилось, он заморгал и мелко затряс головой. Это была немая подсказка Валерию: не ершись, брат, ни-ни! Не лезь в бутылку!.. Но Валерий почему-то смотрел не на Гайдукова, а на портрет Макаренко. И в том, что он ответил директору, не проявилось ни его самолюбие, ни строптивость, а только склонность сопоставлять и все мерить свежеобретенной меркой. - Зачем же вы сидите под этим портретом? - спокойно спросил он. - Под каким портретом? С поспешностью, необычной при его представительных манерах, директор обернулся, увидел портрет Макаренко, висящий вполне надежно, и понял, что только что выслушал дерзость. - Попросите от моего имени кого-либо из родителей явиться в школу, - сказал он. - В течение ближайших двух дней. - По-моему, - сказал Гайдуков, когда они, выйдя из школы, направились в магазин, - ты свихнулся. Ей-богу! Валерий понуро молчал. - Я понимаю, - горячился Игорь, - ты искал, кто к мальцам присосался?.. Надо было! Хулиганье пугнул, так? Дело! С Зинаидой схлестнулся - от нее не убудет. Ладно. Теперь растолкуй: от письма кому потеря? Мы им написали, они нам написали, - кому какой урон? Что тебя допекло? На директора стал бросаться - новая мода! Валерий кисло усмехнулся. - Не знаю, как тебя выгородить, черт... Пойди хоть завтра повинись, а там... - А чего виниться? Будь Макаренко живой, наш Андрей Александрович его портрет в кабинете не вешал бы. Это - будь надежен. Он, наоборот... Тут Игорь рассердился. Он заявил, что, по его мнению, выбирать портреты для кабинета - как-никак право самого директора. И прикидывать, кто красовался бы на стене директорского кабинета, не умри Макаренко, - значит разводить антимонию и рассусоливать. С этим Валерий был не согласен, но так как и сам не прочь был переменить тему разговора, то по возможности беззаботно (хотя и взяв сначала слово все хранить в тайне) рассказал Игорю о размолвке с Леной. Игорь не сразу отозвался: он, размышляя, выпятил, а затем закусил губу, повел перед собой невидящим взглядом, чуть сдвинул брови, и Валерию понравилась такая вдумчивость - человек не пытался ответить с бухты-барахты. Они дошли до магазина, в витрине которого из наклонной бутылки шампанского лилась в бокал витая струя. Жидкость в бокале искрилась и пенилась, но бокал не переполнялся, и это обстоятельство привлекало зевак, тщившихся найти разгадку чуда. Только в магазине, приближаясь к прилавку с колбасами - тучными, розовыми, обрамленными белым жиром, и темными, сморщенными, - Гайдуков вдруг спросил: - Ты вообще-то ее целовал? Валерий запнулся. Ему показалось, что это мог слышать молодой продавец в берете, орудующий чудовищным ножом. - Да? - переспросил Игорь, уже получая в кассе чек и принимая сдачу. - Вообще-то нет... - А пробовал? Игорь успел получить у продавца сверток, прежде чем Валерий выдавил: - Нет... - А объяснялся? Мне, когда я, помнишь, к тебе домой заходил, показалось, ты вот-вот... Дай-ка список. В составленном девочками списке значились продукты, которые им с Игорем следовало приобрести в счет своего пая. Валерий молча передал ему листок. Его коробило, что, расспрашивая о сокровенном, Игорь в то же время узнает цены, сверяется со списком, усмехается, глянув на рекламный плакат, где краб несет на себе банку со своими консервированными родичами. - Все! - объявил Игорь, засунув Валерию в карманы шубы склянки с горчицей. - Теперь на свободе договорим. Они пошли тихой, почти безлюдной улицей, по которой не так давно Валерий вел Лену спиной к ветру. Сейчас ветра не было вовсе. - О чем же мы? - сказал Игорь. - Да... Значит, не объяснялся? Может, ты считал, что если она с тобой под руку ходит, то все убито - любит. Так? На это нечего было сказать, потому что примерно так Валерий в глубине души и считал. И еще одно побуждало его молчать. Хотя он и отвечал Игорю на вопросы только отрицательно, но смутно чувствовал, что разговор этот чем-то, однако, нехорош. Он не мог бы определить - чем. И ощущал лишь, что небрежные слова обо всем, чего еще не было у них с Леной, словно бы отрезают путь к тому, чтобы это могло быть в будущем. - Черт, за четыре дня красная икра успеет испортиться, - заметил Гайдуков, похлопывая себя по карманам, - и паштет... - У Ляпунова есть холодильник, у Терехиной есть холодильник, - уныло сказал Валерий. Он посмотрел на свои оттопыренные карманы, в которых лежали горчица и халва, и подумал, что не нужно никакого новогоднего пиршества, потому что праздновать ему нечего. С Леной кончено. За сегодняшнее могут вышибить. Хотя отметки сносные. Так что неизвестно... Но матери явиться к директору!.. Неплох новогодний подарок... - Выше нос! - потребовал Гайдуков. - Проживем как-нибудь. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Гости собрались у Жени Ляпунова часам к одиннадцати. Все они, или почти все, были здесь впервые. Мальчики, повесив пальто, тотчас проходили в комнаты. Волосы они приглаживали на ходу. Девочки же надолго задерживались в коридоре. Здесь они разглядывали себя в большом овальном зеркале, то пятясь от него, то почти прикасаясь к нему лицом. Здесь, вынув из газеты туфли (мамины?), становились на высокие каблуки и делали первые, пробные, неверные еще шаги. Здесь наводили последний лоск на новогодний облик, расправляя кудряшку, примятую под шерстяной шапочкой, и делали последний выбор: брошь или бант? Наконец заключительным жестом тут пудрили носы и щеки, а затем решительно стирали с лиц белую пыльцу, так что от нее не оставалось следа. И, порозовев после этой несколько загадочной процедуры, девочки появлялись на пороге комнаты, где стоял праздничный стол и у стены болтали мальчики - почти такие же, как в школе на перемене, только более тщательно отутюженные. Эти привычные мальчики смотрели во все глаза на преображенных девочек: они были выше, стройнее, кудрявее и взрослее. Они были не те, что на уроке. Они не были похожи на тех презрительных недотрог, которые с таким шумом турнули мальчиков со своих парт в начале года. И они не были похожи на простых и спокойных товарищей-одноклассниц, какими вскоре после того незаметно стали. Сегодняшние девочки не походили ни на тех, ни на других. Они и смущали и смущались сами. Рядом с этими нарядными девочками Валерий почувствовал себя на начинающемся празднестве совершенным чужаком. Садиться за стол было еще рано, и, пока Ляпунов знакомился с принесенными пластинками, складывая фокстроты возле патефона, гости исподволь осматривали незнакомую квартиру. В Женькиной комнате на стенах висело несколько фотографий плотного улыбающегося человека в летном шлеме. Он был снят возле самолета то в гимнастерке, среди окруживших его людей со счастливыми лицами, то в меховом полярном обмундировании, такой громоздкий и неуклюжий, что белый медведь рядом с ним не казался особенно внушительным. А раз, тоже у самолета, он был снят, должно быть, на очень ярком солнце, с малышом лет четырех. Они обнимали друг друга и глядели радостно, чуть ошалело на огромную толпу, обступившую их и протягивавшую к ним букеты. - Женя, это ты? - спросила Ляпунова одна из девочек, указывая на малыша. - Я. - А это твой отец? Тот самый Ляпунов? - спросила Лида Терехина, хотя само собой было ясно, что это так. - Ага, - сказал Ляпунов. - Он и теперь летает?.. - Нет, - ответил Ляпунов, меняя патефонную иголку. - Возраст не позволяет. Теперь преподает. - Ты даже не рассказывал никогда про отца! - удивились девочки. - А чего там? - сказал Ляпунов. - Ребята знали. И не я же летал!.. А Валерию подумалось, что и в самом деле Ляпунов никогда не поминал всуе о старой, позабытой немного и некогда такой широкой славе отца. Чем-чем, но ею он не хвалился. Пока Ляпунов не поставил пластинку и не начались танцы, все с любопытством разглядывали предметы, говорившие об этой славе конца 30-х годов. Они не занимали в комнатах видных, почетных мест, их, вероятно, уже очень давно не замечали. Бывают вещи, которые отходят в прошлое вместе с событиями. Такими вещами были тут модели самолетов и планеров, подаренные когда-то пионерами. Они стояли между книгами на полках под потолком. На шкафу поместился почти не видный снизу пластилиновый макет заполярного поселка, где совершал посадку во время одного из перелетов Ляпунов-старший. Фигурки людей на макете ссохлись и скрючились, а крошечное самолетное крылышко отломилось и лежало отдельно. Ребята заглянули в комнату летчика. Здесь не было даже тех фотографий, что висели в комнате его сына. Ляпунов-старший не хотел превращать квартиру в музей, напоминающий о его славе. - Прошу! - провозгласил Женька, включая патефон. Он, Кавалерчик и Станкин пригласили и закружили девочек. Валерий почти не умел танцевать, хотя в хорошем настроении, может быть, и решился бы. Сейчас он никого не пригласил, и они с Терехиной остались вдвоем у стены, где их все время задевали танцующие. Терехина настойчиво предлагала поучить его, но он отказывался, повторяя: - Сейчас придет Гайдуков, и все будет в порядке! На время следующего танца он остался у стены с другой девочкой, и ему опять пришлось объяснять, почему он не танцует, и сулить, что вот-вот явится Игорь... Не желая повторять этого в третий раз, Валерий, пока меняли пластинку, скрылся в Женькину комнату. Тотчас в голове всплыли события последних дней. ...Заседание комсомольского комитета, где его без долгих слов освободили от обязанностей вожатого 5-го "Б" как недостойного воспитывать младших и способного показать им лишь дурной пример. Игорь считал, что он отделался очень легко, потому что, кроме того, ему вынесли только устное замечание. ...Та минута, когда он сообщил матери, что ее вызывает директор школы, и растерянное выражение ее лица, которое все встает перед глазами, будоража и мучая, как уязвленная гордость. Действительно, никогда еще Ольге Сергеевне не приходилось держать за него ответ. Каждый из них отвечал за себя сам и рассказывал о себе другому скуповато - скупее, чем желал бы Валерий. Но в этой сдержанности он в последнее время видел признак отношений людей взрослых и равных. И вот, после того как он в присутствии товарищей обратился к директору с вопросом, самым зрелым, какой когда-либо задавал, вызывают в школу мать, точно речь идет о нашкодившем птенце. И мать смотрит на него, как бы спрашивая: "Неужели за тобой не углядела? Может, напрасно чересчур доверяла?.." Должно быть, это непоправимо: Валерию не простить ей этого взгляда и почти суетливой, жалкой, казалось ему, поспешности, с какой она собиралась в школу. Гайдуков явился без четверти двенадцать. - Попрошу одеяло! - донесся из коридора его голос, и все ринулись туда, позабыв о пластинке, которая вращалась на диске уже вхолостую. До Валерия донесся гомон, в коридоре происходила какая-то веселая возня. Он выключил патефон и отправился следом за всеми - не потому, что любопытно было, что за шум и зачем Игорю одеяло, а потому, что не к чему держаться особняком: лишние расспросы. Ребята дружно пеленали в стеганое ватное одеяло брикеты с мороженым, принесенные Игорем. "А кажется, нам ничего больше не положено было закупать", - отметил про себя Валерий. - По законам физики, теперь не растает, - объявил, отдуваясь, Игорь. - Стась, - сказал Ляпунов, - подтверждаешь? Это твоя наука. Не растает? - Если не будет привходящих обстоятельств, - загадочно ответил Станкин. - А тебе что, накрываться потом этим одеялом? - Именно! - сказал Ляпунов. - Да ладно уж! Прошу к столу... Валерий слегка посторонился, пропуская ребят в столовую, и вдруг нос к носу столкнулся с Леной. Это было новогоднее чудо! Ее никто не ждал, и она появилась! Всем было известно, что осталось прийти одному Игорю. Все знали, что больше не должен прийти никто. Но вот она - перед ним! Когда сталкиваешься с чудом, не знаешь, а вернее, не успеваешь подумать, как себя вести. И сплошь и рядом ведешь себя как-нибудь глуповато, безалаберно. Если б появление Лены не было чудом, Валерий совершенно автоматически принял бы равнодушный и независимый вид. Это было бы довольно просто. Но поскольку Лена была овеяна магией новогодней ночи и все вокруг для него счастливо переменилось с быстротой, очень смахивающей на волшебную, он разинул рот и, восхищенно тараща глаза, рявкнул: - С наступающим! На что Лена, опустив ресницы, ответила менее громогласно: - Тебя - тоже, - и села за стол. ...Любители чудес, изумившись, начинают затем обыкновенно рассуждать и доискиваться, какой аппаратурой пользовался иллюзионист. И после того, как пробка от шампанского, стукнувшись о потолок, упала на торт, повредив кремовую завитушку; после того, как Терехина запричитала: "Ой, ребята, уговаривались же без вина", и все выпили до дна по бокалу; после того, как пробили по радио куранты, а затем рядом - стенные часы, и, очутившись в 1955 году, все принялись закусывать, - после всего этого Валерий стал мысленно докапываться, как все же оказалась здесь Лена. Несомненно, ее привел Игорь. Но как ему удалось? И главное - интересуется он Леной сам или заботится о Валерии? Определить это было нетрудно. Лена сидела напротив Валерия, а Игорь справа, во главе стола. Гайдуков, потешно крякая, пил лимонад, шутил со своей соседкой, переговаривался со Станкиным, но на Лену не обращал ни малейшего внимания. Валерию захотелось сказать ему что-то доброе и дружеское. И, когда Игорь предложил выпить за дружбу, он, встав, первым чокнулся с ним и поглядел ему в глаза, как бы показывая, что думает сейчас обо всем том хорошем, чего оба они ждут от будущего. Игорь кивнул, подмигнул и на миг скосил глаза на Лену, точно удивляясь, что Валерий не проявляет инициативы. Валерий улыбнулся. Он не торопился проявлять инициативу. Не оттого, что помнил обиду: обида улетучилась и он больше не чувствовал ее. Не ждал он и того, чтобы непременно сама Лена сделала первый шаг. Это было совсем неважно сейчас. Просто на душе у него было на редкость спокойно. Предстояла длинная новогодняя ночь с гуляньем по городу, с хороводами вокруг высоченных елей на площадях и взаимными провожаниями, и он почему-то убежден был: они с Леной неминуемо объяснятся в эту необыкновенную ночь. Стол с остатками яств отодвинули к стене. Снова завели патефон. Теперь Валерий остался у стены вместе с Леной. Певец запел о симпатичном дяде Ване, в бодром темпе перечисляя его достоинства, а танцующие, наращивая скорость, оттеснили Валерия с Леной в угол. Приблизительно в середине перечня дяди Ваниных положительных черт Лена сказала: - А ты, значит, не умеешь танцевать? - Нет. - И не учился? - Нельзя. Я очень больно наступаю на ноги. - Нарочно? - Конечно, нечаянно. - Поучись сегодня. Надо пользоваться случаем! - Что ты! В тапочках нужно, а не в таких вот... - Он указал на свои ноги в больших ботинках, грубых и увесистых, как чугунные утюги. Это был разговор пустой и пустячный, но обоим было важно только то, что они опять как ни в чем не бывало говорят друг с другом и отдаляются от размолвки. После танцев поиграли немного в шарады и наконец вышли на улицу. Падал снег, сухой, точно осыпавшаяся известка, и щепотками, не тая, лежал на рукавах, плечах и воротниках. Молодежь гуляла шеренгами, во всю ширь мостовых, неторопливо сторонясь редких автомобилей. И странно было, что для этих вот редких машин безостановочно работают светофоры на перекрестках и стоят посреди площадей одинокие регулировщики. Звучали песни, то приближаясь, то удаляясь, то мешая одна другой... Компания Ляпунова со студенческой песней шагала по центральной аллее Тверского бульвара. От Никитских ворот ребята собирались спуститься по улице Герцена к Манежу, а потом выйти на Красную площадь. У памятника Тимирязеву задержались. Он выглядел необычно. Снег лежал лишь на челе мыслителя - благородной сединой, и на груди - ослепительно белой манишкой. Снег нигде больше не коснулся серого камня статуи, но пьедестал равномерно и шероховато был тронут изморозью, на которой кто-то уже выскреб: "С Новым годом, орлы!" - С Новым годом! - крикнул кто-то за спинами ребят. Все разом обернулись. Это был Шустиков. - А, привет, - сказал равнодушно Ляпунов. Остальные тоже безразлично поздоровались. - Как встретил? - без большого интереса осведомился Ляпунов, в то время как остальные стали уже сходить по ступеням с бульвара на тротуар. - Так! - вызывающе ответил Шустиков. - Чистюля дешевый! Жалко было к себе пустить? Он сделал два размашистых шага к Ляпунову, вдруг остановился, точно желая обрести равновесие, прежде чем сделает новый шаг, расслабленно качнулся, и все поняли, что Шустиков под хмельком. - А на что ты мне нужен? - спросил Ляпунов. - Если б ты был веселый парень, я б, может, тебя сам позвал. Ты двигай потихоньку домой, а то еще налетишь на кого-нибудь. Пока! - Чистюля! - выкрикнул Шустиков, загораживая ему дорогу. - Побоялся меня пустить! Я в последний раз хотел, как полагается, погулять! Товарищ называется! - Я к тебе в товарищи не набивался. Так что зря ты, - спокойно сказал Ляпунов. - Ты с кем всегда ходишь? С Костяшкиным, что ли? Вот с ним бы и праздновал. Но Шустиков не хотел считаться с тем, что Ляпунов действительно не был его приятелем, - он продолжал, надрываясь от жалости к себе, упрекать Ляпунова так, точно тот делил с ним досуг в хорошие дни и отшатнулся от него в беде. - Ладно, хватит. Счастливых каникул! - прервал его Ляпунов. - Мои каникулы уже там будут, - ответил, понизив голос, Шустиков, - где сейчас Костяшкин. Понятно? - Да брось! Ты серьезно?.. - спросил пораженно Ляпунов, разом переменив тон. Шустиков кивнул, быть может удовлетворенный отчасти, что смог ошарашить Ляпунова, прощально махнул рукой и пошел прочь по бульвару. Компания накинулась на Ляпунова: что имел в виду Шустиков, когда говорил, что Женька побоялся его к себе пустить? Почему Щустиков намекал, что хотел погулять в последний раз? - А черт его знает, на что он намекает! - беспечно пропел Женька, пытаясь отшутиться. - Услышал насчет нашей встречи, стал напрашиваться, я его отшил. - А чего ж он тогда тебе: "побоялся, побоялся"? - спросил Кавалерчик. - Да тут такая история... - неохотно сказал Ляпунов. - Встретил я его, значит, дня три назад, прошу прощения, в бане. Одеваемся рядом. Он мне показывает часы ручные с серебряной браслеткой. "Хороши?.." - "Хороши, - говорю. - Откуда у тебя?" Отвечает: "Достал". Я еще раньше почему-то понял, что не дареные. "Не купишь у меня? - спрашивает. - Им цена четыреста рублей, отдам за триста пятьдесят". - "Нет, говорю, не требуется". Он вздыхает: "Придется в скупку нести". Потом меня просит: о часах - никому. А напоследок стал ко мне на Новый год навязываться. - Вот подлец! - сказал Валерий. - Н-да, действительно, - произнес Станкин с тем напряженным выражением лица, которое не разглаживается, пока человек не свыкнется с услышанным. - Да не скажи он про часы, я б его все одно не пустил. Душа к нему не лежит, и все, - добавил Ляпунов, как бы успокаивая товарищей тем, что Шустиков никоим образом не мог оказаться с ними за одним столом. Все помолчали. - Между нами девушками говоря, - нарушил тишину Гайдуков, - дабы, как выражаются ученые люди, поставить точки... Стась, над чем вы ставите точки?.. - Над "и", - откликнулся Станкин с постным видом, осуждающим Игорево балагурство. - Так вот, чтоб поставить эти точки: стянул, что ли, Лешка Шустиков часишки с браслеткой?.. Или как? А, Ляпа? - Стянул ли, нет ли, а была у них с Костяшкиным афера - это точно. Ну, шут с ними, ребята! - заключил Ляпунов. - Жень, - сказал Станкин, волнуясь, - это паршивая история, конечно... Но у меня к Шустикову доверия не было. Нет, знаешь, такого впечатления: невероятно! Этого нет. Но я не могу представить другого. Ты же фактически знал об этой уголовщине и никому ни слова не сказал! Мы же узнали случайно. - И что переменилось, - осведомился Ляпунов, - оттого, что теперь узнали? - Как "что"? - Ну, что бы ты делал, если б узнал три дня назад? - Поставил бы в известность, как же иначе? - Кого? О чем? - О том, что он предлагал тебе в бане. Само собой, надо было сказать в школе. - Во-первых, как я мог бы что-нибудь доказать? Вон Валерий пробовал его прижать, когда Лешка с Костяшкиным пятиклассников лупил. И что? - Ничего не вышло, - сказал Валерий. - Отвертелись оба. - Все-таки, - упорствовал Станкин, - не нужно доходить до абсурда. Из школы могли бы сообщить в милицию. И милиции это, вполне вероятно, помогло бы. - Ты сам доходишь до абсурда! Это из нашей замечательной школы... - ...доложат, по-твоему, в милицию, что у нас, мол, вроде завелся ворюга? - докончил Ляпунов. - Так что, с этой точки зрения, остается - невмешательство? - наседал Станкин. - Молодцом, Стасик, всегда бы так! - и поддержала и уколола Лена. - Так речь же идет об уголовном проступке одноклассника! - произнес Станкин, точно втолковывая. - Жуть все-таки, а, Ленка? - поежилась Терехина. - Об уголовном! - отозвался Ляпунов с некоторым вызовом. В разговор вклинился Кавалерчик. - Ребята, - сказал он примирительно, - к чему спорить, что надо было сделать три дня назад? Когда только что не один Женя, а мы все слышали, как Шустиков говорил, что мечтал погулять в последний раз! И что он будет там, где Косгяшкин! А Костяшкин, как теперь можно понять... - За решеткой, если Лешка не врет, - сказал Ляпунов. - Вот о том, что слышали мы все, - Кавалерчик обвел рукой остановившуюся полукругом компанию, - мы можем сообщить. Всем уж поверят. - Резонно, - одобрил Станкин. - А по мне, - сказал Ляпунов, - хоть Лешке часы, конечно, достались обманным путем, негоже нам его топить. Он сам попадется. - Ну, знаешь, с такой позиции... - возмущенно начал Станкин. - Действительно, Женька! - укоризненно вставила Терехина. - Погоди, - ответил Ляпунов подчеркнуто спокойно, - ведь Кавалерчика, например, мы выручили обманом. И Шустиков - он паршивый тип, а насчет "полундры" фискалить все же не побежал. Этот довод смутил всех. Станкин молчал. Гайдуков сосредоточенно мял в кулаке горстку снега, не слипавшуюся в комок. Вдруг заговорила Лена. - Дело Кавалерчика, - сказала она, - это была ерундистика. Раздули муху до размеров слона. - Конечно, - ответил Ляпунов. - Только мы ж этого на собрании не говорили. А просто "муху" на "божью коровку" подменили. Так? - Ой, Женька уж скажет! - вздохнула Терехина с нежностью и сокрушением. - И коли мы теперь пойдем про Шустикова говорить, - продолжал Ляпунов, - как бы он нашу "полундру" не выдал. Вот какая вещь... "Вещь" была серьезная. - Что же, - сказала решительно Лена, - если получается, что фокус с "полундрой" заставляет нас покрывать Шустикова, придется прежде всего самим открыть, что это был фокус. - Неплохо! - похвалил Ляпунов. - А как сам Борис?.. Даже при слабом уличном освещении видно было, как побледнел, вспыхнул и точно разом осунулся Кавалерчик. Он ничего не ответил. - А по-твоему, Саблин? - спросил Ляпунов. - Открыть про "полундру"? - Ни за что! - резко, громко отрубил Валерий. - Получится такая заваруха, в которой Борису достанется гораздо больше, чем Шустикову! И нам всем тоже. А Борису вообще не выбраться! - Резонно, - заметил Ляпунов, передразнивая Станкина. - У меня предложение, - сказал Гайдуков. - Сейчас примете единогласно. Перенесем-ка решение этой проблемы на какое-нибудь ближайшее утро, поскольку оно вечера мудренее. А сейчас все же новогодняя ночь... На это возразила одна Лена, и разговор о Шустикове, таким образом, прекратился. - Так, - сказала вкрадчиво Лена после паузы, - значит, отвоевался, Валерик? Она впервые назвала его Валериком. Но это было не слишком приятно. Хотя из грамматики известно, что суффикс "ик" - уменьшительно-ласкательный, однако сейчас он, как ни странно, был пренебрежительно-уничижительным. - Как это - отвоевался? - переспросил Валерий хмуро. - Да так, устал, видно. - Лена вздохнула, насмешливо соболезнуя. - И за малышей больше не вояка? - На словах - нет. А кулаками буду защищать. - Такой глупенький? - спросила она в прежнем тоне. - Такой! - отрезал он, с болью почувствовав, что опять они ссорятся и объяснению в любви уже не бывать. И тотчас, как к Золушке, которую расколдовали, к нему вернулись усталость, воспоминание о недоверчивом взгляде матери и будничная тревога: забыл ключ от входной двери, придется стучать... - Ребята, внимание - новый завуч! - вполголоса объявил Гайдуков. Все встрепенулись. Какой новый завуч? Все привыкли, что обязанности завуча исполняет Макар Андронович, а над тем, постоянная это для него работа или временная, никто не задумывался. - Макар Андронович теперь преподает только. А этого я сегодня видел с директором. Мне Ксения Николаевна сказала... - торопливо пояснил Игорь и смолк. Человек среднего роста в черном пальто и пыжиковой ушанке, вышедший из переулка на улицу Герцена, приблизился к ним. В руках у него была простая самодельная палка, каких не встретишь в большом городе, да еще зимой. Он то опирался на эту палку, то просто помахивал ею, но потом опирался снова. Когда человек поравнялся с ними, Игорь поздоровался и, поколебавшись, добавил: - С Новым годом!.. - С Новым годом! - тотчас откликнулся новый завуч, приподымая над головой ушанку жестом, каким приподымают шляпу. Он приостановился и, слегка улыбаясь, смотрел на Гайдукова, как бы испытывая неловкость, что, к сожалению, не узнает. - Мы из восемьсот первой, - нашелся Игорь. - О! - сказал новый завуч. - Это встреча! А я думал, что рассмотрю вас как следует только после каникул. Гуляете? Он в самом деле внимательно и откровенно рассматривал ребят. И они застеснялись немного, а Ляпунов отстранился от Терехиной, которую держал под руку. Новый завуч отвел взгляд в сторону. - Д-да, - произнес он как бы про себя. - Вот что значит новогоднее торжество в стариковском обществе! Никого даже не смог выманить на воздух... Вы в какую сторону? - Туда, - указал Гайдуков в сторону Манежной площади. - Может, вы... - Да, - сказал новый завуч, - мне тоже. Можно вместе. Если вас не раздражит темп моего передвижения. - Ну, что вы! - корректно вставил Стасик. - Мне-то самому кажется, что я скороход, - заметил новый завуч, - но вам это, боюсь, не покажется. Чтоб пожилому попутчику не было тяжело, шли совсем медленно, а так как говорить при незнакомом человеке было неудобно, то и молча. - Так, - сказал новый завуч. - По-видимому, вы меня приняли за инвалида. Вы следуете за мной с быстротой похоронной процессии. Этак мне к вам придется приноравливаться! - Он обернулся и неожиданно спросил: - Я что-нибудь не так делаю? Мне, может быть, по долгу службы, надо вас отправить по домам - спать? - Что вы... - Евгений Алексеич, - подсказал новый завуч. - Что вы, Евгений Алексеич! Во-первых, Новый год, во-вторых, мы уже взрослые - девятый класс, - ответил Гайдуков. - Да, девятый класс - третья ступень. Конечно... - согласился Евгений Алексеевич. Евгений Алексеевич смотрел на площадь. Он смотрел, то едва качая головой, то неподвижно, то со скупой и одновременно блаженной улыбкой, то с выражением совершенной замкнутости. И Кавалерчику, который бывал на утренниках в Консерватории, подумалось, что с такими вот лицами немолодые посетители концертов слушают музыку. - Очень непривычно, - сказал вдруг новый завуч, круто поворачиваясь к ребятам, - что нет больше трамвайной колеи. Почему-то для моего глаза эта перемена особо разительна... Уже несколько лет, как сняли? Никто из ребят не знал, когда с Манежной площади исчезла трамвайная колея. Сколько они себя помнили, здесь никогда не было трамвая. Но что-то удержало их от того, чтоб поправить Евгения Алексеевича. Только Терехина начала было: - Это когда-то очень, очень... - Да несколько лет назад, Евгений Алексеевич, - перебил ее Валерий. Вскоре они расстались с новым завучем. - Мне, пожалуй, пора и домой, - проговорил он. Девочки быстро пошептались между собой, потом Лена приникла к уху Станкина, и Стасик заикнулся о том, что они могут Евгения Алексеевича проводить. Новый завуч поколебался: - Да нет, гуляйте. Думаю, что стесню вас все-таки. Познакомимся - другое дело. А так - что ж... Желаю вам всех благ на каникулах! Евгений Алексеевич приподнял шапку и несколько раз наклонил, прощаясь, седую голову с редкими черными прядями. Люди редко седеют и старятся так. Обыкновенно с возрастом шевелюра из черной превращается в пепельную - старость не обрушивается на голову, а вкрадывается в облик. С этим человеком было как-то по-другому. В нем соседствовали старость и будто нетронутая молодость. Позиции старости были обширны и прочны. Но сродни совершенно черным прядям были глаза Евгения Алексеевича: донельзя усталые, невеселые и - молодые. - Он, кажется, ничего... - заметил Гайдуков. - Вроде, - согласился Ляпунов, - простой такой... - Ну, это в работе будет видно, - сказал Валерий. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ На каникулах среди учеников 9-го "А" и всех старшеклассников распространилась весть, что арестованы Шустиков и Костяшкин. Говорили, что за грабеж, но подробности известны не были, и, как всегда в подобных случаях, не обошлось без кривотолков. Кто-то, например, клялся, что Шустиков прикончил собственную бабушку, дознавшуюся о каких-то его грехах. Но эта версия опровергалась, поскольку мать Кавалерчика видела бабушку Шустикова, знакомую ей по родительским собраниям, в керосиновой лавке - несомненно живой и с двумя полными бидонами. Многие удивлялись тому, что одновременно с Шустиковым арестовали и Костяшкина. Васю Костяшкина уже давненько не видели с Алексеем вместе. При желании можно было заметить, что Костяшкин сторонился Шустикова и явно перестал быть его "адъютантом". Никто, кроме самого Костяшкина, не знал, как случилось, что однажды он снова вышел из школы вместе с Шустиковым и, бесшабашно махнув рукой, согласился ему помогать в опасном и постыдном деле. ...В тот вечер Шустиков впервые после долгого перерыва заговорил с Костяшкиным. Он сказал будто вскользь: - Васька, а я все ж прав был: приняли меня в ВЛКСМ. А ты сомневался, помнишь? Шустиков несколько опережал события. Его рекомендовала пока что в ВЛКСМ лишь комсомольская группа 9-го "Б", предстояли еще прием на комитете и утверждение на бюро райкома. Но Костяшкин об этом не догадывался. - Приняли, значит? - переспросил он хрипловато. - Так что зря ты тогда сомневался. Сказал, что раньше тебя вступлю, и вступил. - Шустиков упивался замешательством Костяшкина. "Значит, Лешка верней меня рассчитывал, - думал Костяшкин. - А я-то дурак..." Что-то надломилось в нем, и, когда Алексей исподволь, еще осторожничая, стал посвящать его в какой-то план, он, даже не дослушав, согласно и тяжело кивнул... Ни об этом, ни о том, что произошло позже, ребята во время каникул не знали. Только те, кому нужно было зачем-нибудь бывать в школе, приносили оттуда время от времени свежие новости. Свежую и достоверную новость принес, например, Гайдуков, который был дедом-морозом на елке для младших классов и облачался в свой тяжелый костюм на вате в пионерской комнате. Там Игорь видел в руках у Котовой характеристику Шустикова. На вопрос Гайдукова, что произошло, Зинаида Васильевна ответила очень смутно и, ничего фактически не сказав, просила тем не менее "никому не болтать". Этой просьбой Гайдуков, конечно, пренебрег, и ребята возбужденно рассуждали о случившемся. ...В одну из встреч девятиклассников, - а было их за каникулярное время несколько и происходили они на бульваре или в парке, - Валерий с Леной условились пойти в кино. Собственно говоря, посещением кино заканчивались почти все прогулки, но то бывали коллективные посещения. А тут оказалось, что, кроме них, никто больше идти не собирался: кто не хочет, кто занят другим, кто видел уже картину. Поэтому Валерий приобрел два билета на вечерний сеанс, сверился с планом кинозала - места были отменные: не слишком далеко, не слишком близко, и самая середина - и зашел за Леной. То есть, точнее, нажал кнопку звонка, а она открыла ему дверь уже одетая, и они отправились. Картину им предстояло увидеть итальянскую. По дороге в кино они перебирали названия итальянских фильмов, которые смотрели раньше, вспоминали актеров, и беседа шла без сучка без задоринки, если не считать того, что к итальянским картинам Валерий причислил одну французскую. Но это сошло ему довольно гладко. Уже совсем близко от кино Лена спросила, думал ли он над проблемой, над которой они все бились в новогоднюю ночь. Он ответил, что нет: Шустикова все равно арестовали, так что вопрос, выдавать ли его, ушел в прошлое. - И, кроме того, я вообще в нашей школе не буду больше соваться во что не просят. Еще вылетишь! А мне надо десять классов кончить. Эти слова были отголоском его разговора с матерью. Мать, вернувшись от директора, не бранила и не упрекала Валерия, она только сказала ему: - Я тебя прошу об одном: кончи школу. Получишь аттестат - поступай по-своему, иди куда душе угодно. Но сперва доучись. И дай слово, что так будешь себя вести, чтоб не остаться недоучкой. Он неопределенно пожал плечами и, сам чувствуя, что некстати, беспечно усмехнулся. Лицо Ольги Сергеевны налилось кровью, она почти закричала о том, о чем они с Валерием никогда не говорили вслух: - Я тебя воспитывала без отца! Я себе поклялась, что дам тебе образование! Я своих сил не жалела! У тебя все есть. Все решительно! Что с тобой стало?! Его напугала эта вспышка. И упоминание об отце, о котором он знал только, что тот погиб в финскую войну, зимой сорокового года (дома даже фотографии его не было), и исступленный какой-то вопрос: "Что с тобой стало?" Он понимал, что объяснять бесполезно, и, желая только удержать слезы, которые стояли в глазах матери, торопливо сказал ей: - Все будет хорошо, я обещаю... вот я тебе говорю, и никогда тебя больше в школу из-за меня не вызовут - слово даю! Точно! Ну, мама... Он не избавил себя все-таки от боли увидеть, как из ее глаз выкатились слезы. Но постепенно мать успокоилась. И Валерий дал себе мысленно зарок никогда отныне не причинять ей таких огорчений. Лена об этом не знала. То, что сказал Валерий, поразительно не вязалось со всем, что ей приходилось от него слышать раньше. Когда он противоречил ей и поддерживал Ляпунова в новогоднюю ночь, Лене была ясна подоплека этого. Он был неправ, но она представляла себе, почему он заблуждается. Сейчас все обстояло иначе. Лена не успела ответить Валерию: их разъединили в толпе у кинотеатра. У входящих в вестибюль громко осведомлялись насчет "лишнего билетика", У Валерия тоже несколько раз спросили. Вдруг откуда-то снизу до него донесся вовсе не громкий, но внятный вопрос: "Билет не нужен?" Такой вкрадчивый и опасливый голос бывает только у спекулянтов. И вместе с тем это был знакомый голос. Валерий осмотрелся вокруг и увидел снующего рядом Тишкова. Того самого Тишкова, с которым он познакомился в первый же свой приход в 5-й "Б". Валерий поймал его за плечо, вытянул из гущи толпы и, нагнувшись, глядя на него в упор, приказал: - Дуй отсюда! Чтоб я тебя здесь не встречал! Тишков вначале струхнул, но потом то ли припомнил что-то, то ли ободрили его мигом сгрудившиеся вокруг собратья по перепродаже, только он нагло проговорил: - Тебе что надо? Ты нам больше не вожатый и не пищи! Последнее услышала Лена, на минуту потерявшая Валерия из виду. Она шагнула к нему. Валерий отпустил Тишкова и следом за нею вошел в кино. - С кем это ты там?.. - спросила Лена. Валерий ответил как можно небрежнее: - Да мальчишка один из пятого "Б" билетами спекулирует. - И что же ты? - Что же я? Я - ничего! Я ведь у них больше не вожатый. Не знаешь разве? Отстранен. - Он независимо засвистел. - Я тогда не была на комитете. Валерий пожал плечами, не прерывая трели. - Перестань свистеть! - сказала Лена. - Могу и не дышать, - ответил он, однако свистеть перестал. ...Их обоих захватила картина. Они желали счастья влюбленным: славному грубоватому парню, бедному и гордому, и красавице девушке, нежной, дерзкой и отчаянной. Но счастье все не давалось им в руки. Мешала нищая жизнь, мешал отец девушки, сухощавый прохвост и выжига, мешало еще многое... В конце фильма парень и девушка соединили все-таки свои жизни. И, хотя у них по-прежнему не было ни гроша, ни крова, Валерий испытал огромное облегчение от того, что они вместе. Валерий с Леной вышли из кино на улицу через узкий темноватый двор. Здесь, при ярком свете фонарей, Валерий взглянул на Лену, сравнил ее мысленно с девушкой из кинокартины, и вдруг его осенила великолепная идея. Он вскользь скажет Лене, что относится к ней так, как... И тут он обнаружил, что забыл имя героя картины. Он несколько раз повторял про себя: "Я отношусь к тебе так, как... к Кармеле", надеясь, что на пустом месте перед именем девушки возникнет запропавшее имя героя. Но оно не находилось. Это было невыносимо досадно. Он чувствовал, что был бы в силах произнести эту фразу, найдись только имя... Нелепо! Неужели нельзя обойтись как-нибудь? "Я отношусь к тебе так, как парень из картины к Кармеле". Никуда не годится! В картине много парней... Ужасно! Пока Валерий с большим упорством припоминал имя молодого итальянца, необходимое ему для хитроумного выражения своих чувств, Лена задавала ему вопросы о Шустикове. Он отвечал невпопад. Его бесило, что из всех итальянских мужских имен он с натугой вытащил из памяти одно-единственное: Луиджи. Но в сегодняшней картине не было никакого Луиджи! Он очнулся разом оттого, что сзади выкрикнули его собственное имя с присовокуплением длинных и гнусных ругательств. Оглянувшись, он увидел в десяти шагах ораву подростков, чьи лица частью были ему знакомы по стычке с Шустиковым. Тогда им пришлось утереться и отступить. Сейчас он был против них один. "Подстерегли или Тишков привел?.." - мелькнуло у него в голове. Лена ускорила шаг. "Напрасно", - подумал он, поспевая за ней. Действительно, преследователи тоже рванулись вперед, похабные выкрики раздавались совсем рядом. Редкие прохожие шарахались в стороны. Валерий сказал Лене: - Ты иди вперед, я им тут вложу ума. - Он понимал, что его жестоко изобьют, но не мог позволить, чтоб оскорбляли Лену. И, во всяком случае, она убедится, что он не трус. Лена зашептала, удерживая его за рукав: - Их много, они тебя побьют... Не надо, Валерий!.. Давай побежим! Валерий усмехнулся - ему, конечно, не дали бы убежать, да и не в его правилах это. Он высвободил руку и повернулся к хулиганам. Его вдохновила тревога Лены за него. Он с удовольствием подумал, что кое-кого успеет, может быть, стукнуть как надо... - Ну, вы, кто хочет получить? - спросил Валерий и отскочил к забору, чтобы его нельзя было окружить и ударить сзади. Дальше все разворачивалось очень быстро. Он действительно успел, не глядя, два-три раза угодить кулаком в чьи-то физиономии. Но мальчишек было слишком много. Валерия живо притиснули к забору так, что он уже не мог размахнуться. И тут его сильно ударили по шее, чем-то острым по ноге и наискось по лицу железным прутом вроде тех, какими мальчишки-конькобежцы цепляются за кузов грузовика. "Паршиво", - подумал Валерий, силясь выдернуть руку и заслонить лицо. Но внезапно от него отпрянули. Отпрянули и стали удирать. Это было невероятно. Однако через мгновение все разъяснилось: по переулку мчались Лена и два милиционера. Увидя Валерия - живого и даже стоящего на ногах, милиционеры были, казалось, заметно успокоены. Должно быть, со слов Лены, происшествие рисовалось им куда в более мрачном свете, и, быть может, они теперь считали, что масштаб переполоха не соответствует значению случившегося. - Целый, в общем, девушка, твой молодой человек, - сказал добродушно Лене пожилой сержант. - Ну, я пойду, пост нельзя оставлять, - сказал второй милиционер. Валерий, приходя в себя, ощупал лицо: болел лоб, на котором наливалась дуля, саднило щеку, немного заплывал глаз. Если б здесь не было Лены, он бы сказал милиционерам: "Не подоспей вы вовремя, покалечили б меня страшно". Сейчас он проговорил только: - Бывает хуже. Спасибо. Пришлось вам беспокоиться. - Ничего, - сказал сержант. - Хорошо, не пырнули тебя. Лена взяла из сугроба горстку чистого снега и приложила Валерию ко лбу. Затем все трое направились к углу улицы, откуда Лена привела сержанта. - Столько тут во дворах хулиганья, - говорил на ходу сержант, - беда! Знаем об этом, да разве милиции одной с этим сладить? Всем надо навалиться на такую беду - тогда сладим. Они простились с сержантом, и так как были теперь почти возле Ленивого дома, то Лена предложила зайти к ней, чтоб немедля промыть Валерию ссадины и смазать их йодом. Однако Валерий категорически не пожелал впервые показаться ее домашним в таком растерзанном виде. В результате он пошел домой, а Лена вызвалась его проводить, против чего Валерий возражал очень слабо. Ему не хотелось с нею расставаться, и, кроме того, придя вместе с ним, она освобождала его от необходимости одному все объяснять Ольге Сергеевне. К счастью, мать ограничилась только тем, что промыла ему царапины перекисью водорода и потребовала, чтоб он прижал к шишке что-либо холодное. Валерий, хоть и с явным опозданием, покорно приложил ко лбу металлическую рукоять столового ножа. Рукоятка была узковата, и синие края шишки остались неприкрытыми. Лена глубоко вздохнула. - Я, откровенно говоря, жутко перепугалась, - призналась она, устало улыбнувшись. - Вообще-то основания были, - ответил он и непоследовательно добавил: - Но, конечно, ты зря... - Что - зря? - Хотя, конечно, ты меня спасла. - Ну, знаешь, с тобой пойми что-нибудь! - шутливо возмутилась Лена. - С тобой тоже иногда трудно бывает понять! - отпарировал Валерий. - Например? - Да вот хоть перед Новым годом - чего ты тогда на меня взъелась? - А разве я тогда на тебя взъелась?.. - Лена хитро прищурилась, откинула назад голову, точно стараясь отыскать что-то в памяти. - Представь себе! - Это, что ли, после группы, где с "бомбой-полундрой" была история? - Тогда. - Тогда... - Лена помедлила, - мне, во-первых, было очень обидно, что никто, и ты тоже, не сумел придумать ничего более умного, чем Ляпунов. - Так ведь и сама ты, по-моему... - А может, я от тебя ждала большего, чем от себя? - Ну, это уж ты... - Он смешался. - А во-вторых, - продолжала Лена, - мне, если тебя интересует, очень не понравилось, что ты сразу же согласился встречать у Ляпунова Новый год и даже не полюбопытствовал сначала, хочу ли я быть там. Я до этого думала, что у нас дружба. А тут показалось, что ты ко мне относишься как-то так... "Я отношусь к тебе так, - произнес Валерий мысленно, - как..." И он вспомнил вдруг имя героя кинокартины: Антонио. Его звали Антонио! Как просто! "Я отношусь к тебе, как Антонио к Кармеле!" Теперь ничто не препятствовало ему сказать это. И лучшей минуты не будет, потому что сейчас эти слова - ответ ей. Он отвел ото лба нагревшийся нож и встал, чтоб вымолвить: "Я..." Но, на беду, увидел в зеркале над диваном свое отражение. Его лицо было неизмеримо страшнее, чем он представлял себе. Он не знал, что бугор на лбу лилов, что щека распухла, а под глазом разлился синяк... Валерий потрогал пальцем синяк, прикрыл теплым ножом дулю и ничего не стал говорить. После каникул, когда в школе возобновились занятия, уже у всех учеников было на устах преступление Шустикова и Костяшкина. Известно было, что скоро суд. Старшие говорили об этом деле глухо. Тем больше было и шума и шушуканья по этому поводу. И еще одно приковывало к себе в те дни внимание ребят - впрочем, главным образом старшеклассников: поведение нового завуча. Как-то после очередного выпуска радиогазеты "Школьные новости" он подошел к Станкину и сказал: - Если я не ошибаюсь, только что передавали, что "интересно прошло занятие литкружка, на котором руководительница рассказывала о творчестве малопопулярных, но талантливых поэтов первой четверти века - Блока и Есенина". Так передавали, я правильно расслышал? - Так. Совершенно правильно, - без удивления ответил Станкин, отметив про себя только, что у нового завуча завидная память. - Значит, вы считаете, Блок и Есенин - малопопулярные поэты? - спросил Евгений Алексеевич, напирая на "мало". - Я, собственно, не занимаюсь в литкружке, - сказал Станкин. - Это неважно. Я спрашиваю вот о чем: по вашему мнению, этих поэтов мало сейчас читают?.. Мало читали?.. Ну, относительно прошлого мне, пожалуй, лучше известно. - Мало читают? - Станкин прикинул. - Да нет. В магазине приобрести фактически невозможно. Есенина просто никак. И Блока... А что, Евгений Алексеевич? - А то, что как же у вас, в таком случае, затесались "малопопулярные"? - Кто-то из ребят написал. Ну, я подумал, что так, видно, нужно. Что... ну, принято, словом, так оценивать, - легко ответил Станкин. - У нас с вами, - медленно сказал новый завуч, - чрезвычайно серьезный и важный разговор. Нужно, чтоб вы отдавали себе в этом отчет. - Да, Евгений Алексеевич... - проговорил Станкин с напряженным и подчеркнуто внимательным выражением лица. Раздался звонок, но завуч не отпустил его, и они остались вдвоем в коридоре, сразу ставшем гулким. Сдерживая голос, Евгений Алексеевич негромко продолжал: - Я убежден, что комсомолец может говорить не то, что есть в действительности, или не то, что думает, в одном случае: если он выполняет задание Родины в тылу врага. Там это необходимо. Здесь - недопустимо. Я с вас не взыскиваю, - нужно, чтоб вы поняли. Новый завуч распахнул перед Станкиным дверь 9-го "А" и на мгновение остановился на пороге. Класс встал. - Станкина задержал я, - сказал Евгений Алексеевич учителю и осторожно затворил за собой дверь. Вероятно, слова завуча ошеломили Станкина, потому что он, изменив своему обычаю, на уроке написал записку Валерию. В ней он привел замечание, которое получил от Евгения Алексеевича. Передав записку, Стасик то и дело оборачивался назад: "Что скажете?" У Лены был торжествующий вид, у Валерия - невозмутимый. Наконец записка вернулась к нему на парту с односложным ответом Валерия: "Сильно!" Это Стасик чувствовал и сам. Стасик привык смотреть на людей, которые воспитывали его и сверстников, как-то со стороны. Ему казалось, что воспитатели с их речами о долге, о возвышенном и героическом существуют для тех, кто учится так себе, у кого хромает дисциплина. Ему они не были нужны, так как он уже был воплощением того, к чему они призывали. Он отлично учился, не нарушал дисциплины, знал, кем будет. И комсомол, в который Станкин вступил вместе со сверстниками, казался ему организацией, работа которой касалась опять-таки не его, а менее сознательных товарищей. Стасика мудрено было тронуть красивой фразой. Но то, что сказал завуч, тронуло его. Он доискивался: чем?.. На это ответила Лена, которая прочитала записку Стасика, адресованную Валерию. - Ты не представляешь себе простой вещи, - говорила Лена Станкину после уроков, глядя поочередно то на него, то на Валерия, - что за его словами стоит жизнь! Точно так же, как за всеми словами Ксении Николаевны стоит жизнь. - Какая жизнь? - Стасику, внешне во всяком случае, снова не изменяли спокойствие и дотошность. - Хорошая жизнь, красивая! Та, которую прожила Ксения Николаевна. Или Евгений Алексеевич. Жизнь настоящих коммунистов! - Конечно, Лена... - начал рассудительным тоном Стасик. - Да это ж просто! - перебила Лена. - Почему мы так слушаем Ксению Николаевну? Потому что она сама живет так, как нам советует. - Безусловно! - горячо поддержал Валерий. - Если Ксения Николаевна, - продолжала Лена, - говорит нам: "Не ищите в жизни легких путей", - мы верим ей. Она сама легких путей не искала. И, я думаю, Евгений Алексеевич - то же самое. - По-видимому, - задумчиво произнес Стасик, - в значительной степени ты права... - "В значительной степени"! - передразнила Лена. - Каменный ты какой-то, честное слово! Погружаешься с головой в свою геометрию, потом выныриваешь оттуда вдруг и удивляешься чему-нибудь... - Во-первых, - сказал Стасик, - не в геометрию, а в физику. - Ну, все равно - в физику! - Далеко не все равно! - В данном случае - абсолютно... - Ребята, - вмешался Валерий, - чего вы? В школе хорошим человеком больше стало, а они спорят!.. Синяк на лбу у Валерия был еще свеж, когда Гайдуков однажды сказал: - Надо все-таки против таких вещей принимать действенные меры, - и вытянул указательный палец в направлении саблинского лба. - Принимал уж, - неохотно отозвался Валерий, - свинцовой примочки пузырек целый извел. - Не то, - усмехнулся Игорь, - я про другие меры: к недопущению, так сказать, подобных случаев. Чтоб, значит, в будущем не приходилось примачивать... Затем, уже серьезно, Гайдуков рассказал, что у него и у Лены родилась идея, одобренная комитетом: организовать комсомольский патруль. Комсомольцы будут патрулировать по переулку в часы, когда начинает шевелиться хулиганье. Тех, кто посмеет нарушать порядок, они доставят в милицию. Это, безусловно, осуществимо и, безусловно, настоящее дело. Как только, спрашивается, раньше на ум не пришло?.. - А как Зинаида Васильевна на это смотрит? - перебил Валерий. - Или ее не было, когда комитет вашу идею одобрял? - Да нет, была, - сказал Игорь. - Ну, она не то чтобы возражать стала, а вопросы задавать: кто, мол, в ответе будет, если кого-нибудь из нас ножом пырнут? Кто, мол, докажет, что мы были правы, если у нас с хулиганами драка завяжется? Не набросят ли на нашу школу тень стычки, которые могут завязаться?.. - Ну, а вы что на это? - спросил Валерий. - Ты ж понимаешь мое положение, - ответил Игорь. - Я - секретарь комсомола, а Котова просто комсомолка. Но, с другой стороны, она - мой классный руководитель. Тут такой переплет, что большая тактичность нужна. Я сказал, что мы, конечно, в райкоме комсомола посоветуемся, ее мнение передадим, а там уж как райком решит, так и поступим. - Толково! - вставил Валерий. - А в райкоме, - продолжал Гайдуков с довольной улыбкой, - как раз к нам собирались обратиться по тому же поводу: "Встречная инициатива!" - как Жильников выразился. Они организуют районный комсомольский рейд по борьбе с нарушителями порядка. Участвовать будут рабочие, студенты, и десятиклассников тоже привлекают. Но только десятиклассников - не моложе. Я говорю: "У нас в девятых есть ребята покрепче десятиклассников. С такой спортивной подготовочкой..." Ну, из девятых тоже согласились привлечь - тех, кто покрепче. - Что ж, я хоть сегодня готов, - сказал Валерий. - А рейд когда? - Вид у тебя больно страшенный... - ответил Гайдуков. - Да до рейда заживет еще! Через неделю рейд будет. Но это - секрет. А идея патрулирования по переулку поддержана. Меня даже связали с комитетом комсомола милиции. Завтра наш первый патруль выйдет в переулок. - Меня назначь! - В завтрашнюю пятерку тебя не включили. Ничего, ты пока хорошей! Станешь опять красивый - тогда другое дело. Комитет о тебе не забудет - можешь на меня рассчитывать! Секретарь райкома ВЛКСМ Жильников и новый завуч Евгений Алексеевич пришли на заседание школьного комитета комсомола. Явилась, по обыкновению, и Котова. У Лены Холиной и Стасика Станкина замерли сердца от предвкушения чего-то захватывающего. Что-то должно было произойти на их глазах. Слишком разными людьми были секретарь райкома, новый завуч - с одной стороны, и Котова - с другой. Правда, за последнее время в тоне Зинаиды Васильевны поубавилось непререкаемости. Она стала вроде бы приветливее. Она даже сама зашла как-то в радиорубку к озадаченному Стасику, осведомилась, как дела, и, между прочим, сказала, что надо бы опровергнуть упрек, который был адресован Хмелику: мальчик ни при чем в истории со снежком. Все это было сказано так, точно она не сомневалась, что именно из ее уст Станкин впервые узнает о невиновности Лени Хмелика. А то, что затем, без паузы, Зинаида Васильевна заговорила о музыкальной "странице" радиогазеты, подчеркивало к тому же, что перед этим речь шла о сущей безделице... Итак, собственную немалую ошибку Котова исправляла, как чужую мелкую оплошность. Станкин, конечно, заметил это. Стасик и Лена опасались одного перед заседанием комитета: вдруг Зинаида Васильевна поведет себя в этот раз, на глазах Жильникова и завуча, как-нибудь безобидно и невыразительно? Но она повела себя, как всегда. - Относительно, значит, вашей новогодней пирушки с танцами, - сказала Зинаида Васильевна. (Она проведала недавно о новогодней встрече у Ляпунова.) - Я просила вас, Гайдуков, составить для меня списочек пластинок, которые там проигрывались. У вас готов? - Нет еще, - ответил Игорь. - Я, оказывается, большей частью помню мотивы, текст тоже, а названия - нет. Я зайду к Ляпунову, спишу с наклеек. - Пожалуйста, не забудьте, - сказала Котова. - И не очень откладывайте. - Хорошо, - ответил Гайдуков. Вечеринку у Ляпунова Зинаида Васильевна не объявляла пока предосудительной, но старательно собирала о ней подробности. Лена спросила: - А Игорю, Зинаида Васильевна, имена исполнителей арий и романсов и названия музыкальных коллективов тоже указывать? - А почему вы задаете этот вопрос, Холина? - спросила Котова. - Потому, - смиренно ответила Лена, - что это трудоемкая работа. И, может, ее Гайдукову с кем-нибудь разделить? - Сами не справитесь, Игорь? - обратилась Зинаида Васильевна к Гайдукову. - Как-нибудь урву время, - сумрачно ответил тот. - Когда комитет принял решение, обязывающее комсомольцев сообщать письменно, какие мелодии они слушают на досуге, - проговорил Жильников, - он, вероятно, чем-то руководствовался. Так чем же? Вопрос был задан всем, в тоне спокойного любопытства. Возникла короткая пауза, потом Лена сказала: - Ничем. Потому что комитет такого решения не принимал. - Значит, это вы в порядке личного любопытства? - спросил Зинаиду Васильевну Евгений Алексеевич. - Тогда другое дело. Тогда, конечно, секретарь комитета Гайдуков может тратить время на составление для вас списка, может и не тратить... А вообще, хочу вас спросить, Зинаида Васильевна: вопрос о музыкальном воспитании представляется вам сейчас первостепенно важным? - Важный, очень важный вопрос, Евгений Алексеевич, - сказала Котова так, точно соглашалась с его утверждением, а не отвечала ему. - Вот всем нам известно... - Жильников встал и сказал громко, напористо, как бы не желая больше о животрепещущих вещах говорить чинно, неторопливо и туманно. - Всем здесь известно: возле школы, к нашему стыду, случаются еще хулиганские выходки. Ученики Шустиков и Костяшкин совершили преступление. Что же все это - последствия главным образом плохого выбора музыки для досуга? - Преимущественно других причин, - степенно промолвил Стасик. - Вот именно! - поддержала Лена. Гайдуков, раздумывая, усмехнулся. - Бывает, конечно, музыка с разлагающим, как говорят, влиянием, - сказал он полувопросительно и точно собираясь с духом. - А бывает, что коллектив без музыки разваливается! - неожиданно закончил Игорь и дерзко сверкнул своими за минуту до того скучными, снулыми вроде бы глазами. - Так чем же вы тогда, товарищи, занимаетесь?.. И неужели для секретаря комитета Гайдукова, энергичного, кажется, человека, не найдется дела серьезней, чем списывание названий с патефонных пластинок?! - спросил секретарь райкома. Лицо Котовой как-то клочковато покраснело, а ребята холодно наблюдали ее растерянность. Котова давно внушила себе, что жила бы безбедно, не будь в школе Ксении Николаевны. И когда она узнала о том, что Ксения Николаевна заболела, то решила вдруг: неприятности позади. Говорили, будто болезнь Ксении Николаевны нешуточная. Может быть, она вообще не вернется в школу. Однако надежды Котовой не сбывались. Ксения Николаевна и вправду поправлялась медленно, но во время ее болезни на заседание комитета явились новый завуч и секретарь райкома комсомола; с Жильниковым у нее было затем весьма неприятное объяснение. Жильников говорил с нею жестко, винил в недомыслии, и после этой именно встряски Котова проявила себя, как говорится, во всей красе. Придя домой, она швырнула портфель в угол и принялась ругать всех и вся, ища, требуя сочувствия остолбеневших родителей. Она ругала райком комсомола за то, что он во все вмешивается; коммунистов школы - за то, что они поддерживают Ксению Николаевну; Андрея Александровича - за то, что он тряпка. Отец молча слушал разбушевавшуюся дочь, потом сказал: - Лучше б ты уехала, куда тебе по распределению полагалось, - в Удмуртию, что ли... Это ее отрезвило немного. С Андреем Александровичем она назавтра говорила куда менее воинственно, чем собиралась; она не упрекнула его в том, что он не защищал ее перед Жильниковым, а лишь посожалела об этом, потупясь. Андрей Александрович был спокоен, собран и деловит. Он настоятельно посоветовал ей не таить обид и на всех, кто проявил к ней нечуткость, написать жалобы. Директор полагал, что ей стоит обратиться с письмами в гороно, в редакции газет, может быть, в министерство... Он проводил ее словами: - Унывать не следует. Зинаида Васильевна воспрянула духом. В течение вечера она составила четыре жалобы, затем хорошо выспалась и утром пошла на почту - отправлять свои письма заказными. В переулке, которым она шла на почту, Котова увидела вдруг знакомые детские лица. Да, это были мальчики и девочки из 801-й школы. Их было десятка полтора. Они толпились возле небольшого трехэтажного дома с балкончиками, с которых по сосулькам капала на тротуар вода. Ребята чего-то ждали. Это походило на небольшую экскурсию, но в переулке не было музея или картинной галереи... Зинаида Васильевна остановилась незамеченная. До нее доносились обрывки разговоров: - Да не уйдет она на пенсию! - А говорят, уходит... - Ребята, а кто первый про это слышал? - Ага, и от кого? - Вчера, возле учительской Макар Андроныч сказал: "Может случиться..." - Ребята, вдруг мы станем просить: "Не уходите", а она вовсе и не собирается! - Ну, вы идите, идите. Вперед! Две девочки вошли в подъезд. Оставшиеся ребята на минуту притихли. Потом как-то сразу, точно по команде, все взгляды устремились вверх, и ребята закричали хором, довольно стройным: - Ксения Николаевна, не уходите от нас! Мы вас не отпустим! В это мгновение Котова увидела в окне второго этажа Ксению Николаевну. У той был недоумевающий вид: по-видимому, сквозь двойные рамы она не слышала, что кричат ребята, и не понимала, что происходит. Обернувшись к девочкам, стоявшим за ее спиной, она о чем-то спросила их, потом отошла от окна. Ребята, посовещавшись, повторили громче, скандируя: - Ксения Николаевна, не у-хо-ди-те от нас! И вдруг внизу, на пороге подъезда, появилась Ксения Николаевна. Ребята подбежали к ней. Ксения Николаевна сказала: - Это какой умник такое придумал, а? Я собираюсь на будущей неделе в школу прийти, поправляюсь изо всех сил, а вы меня пугаете страшным ревом и весь дом заодно... Навещайте меня, пожалуйста, только не все сразу. Хорошо? А теперь по домам! Но ребята смотрели на нее и не уходили. И Котова тоже смотрела на Ксению Николаевну со странным чувством. Ксения Николаевна не показалась ей поздоровевшей. У нее было желтоватое, пожалуй, отекшее немного лицо. Она выглядела постаревшей. И, однако, в эту минуту Котова, здоровая и двадцатитрехлетняя, желала бы быть на ее месте! С необыкновенной остротой ощутила Зинаида Васильевна: "В моей жизни этого не будет..." Да, если все сложится наилучшим образом, если Андрей Александрович останется директором, если он от всех ее защитит, - все равно и тогда этого в ее жизни никогда не будет... Так вот не придут ребята под ее окно. Никогда! И на мимолетное, но не изгладившееся потом из памяти мгновение Котова почувствовала поистине физически, как зыбко ее положение в жизни. Зыбко до тошноты. До отвращения к себе. Потому что ее не любят. Ни взрослые, ни дети - никто. Она пошла против коллектива, и этого не простят. Когда Ксения Николаевна ушла, кто-то из ребят заметил Зинаиду Васильевну. Все разом повернулись к ней затылками и рассеялись с немыслимой быстротой, точно провалились сквозь землю. Тогда, с растущим отвращением к себе, Зинаида Васильевна выхватила из сумки письма, которые несла на почту, и яростно и брезгливо стала рвать в клочья над урной свои лицемерные жалобы... Это продолжалось минуты три. Потом она опомнилась и уцелевший конверт опустила в почтовый ящик. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Хотя в школе никто не сообщал ребятам о дне суда над Шустиковым и Костяшкиным, в зале суда, где слушалось их дело, оказалось немало старшеклассников. Каждый из них, приоткрывая дверь в этот зал, испытывал робость, но тут же обнаруживал, что здесь одни только свои ребята, и мигом осваивался. Аудитория в самом деле подобралась совершенно такая, как на школьном комсомольском собрании. Ребятам приходилось читать в газетах, что на судах присутствуют представители общественности. Но они не предвидели, идя в суд, что этой общественностью сами же и будут: незнакомых людей можно было здесь насчитать не больше трех-четырех. Перед самым открытием судебного заседания (дело Шустикова и Костяшкина слушалось в это утро первым) в зал вошли Андрей Александрович, Зинаида Васильевна, Ксения Николаевна, классная руководительница 8-го класса, где учился Костяшкин, Наталья Николаевна и новый завуч. Они сели в одном из первых рядов. Директор не осматривался по сторонам, так что неизвестно было, заметил ли он, что здесь столько учеников его школы. Но вот, оглянувшись, он говорит что-то Зинаиде Васильевне. Вероятно, это замечание, потому что Котова отвечает торопливо и с таким выражением лица, точно винится и - в еще большей степени - недоумевает. Ребята с легкостью расшифровывают "язык жестов" - по ее расчетам, их никоим образом не должно было здесь быть... На сцену вышли судья с заседателями, и сразу исчезло сходство со школьным собранием. Те, кто на школьных собраниях сидел в президиуме, сейчас встали вместе со всеми. И уже ввели милиционеры одного за другим Шустикова и Костяшкина. Две женщины, сидевшие впереди и немного правее Валерия, подались вперед и стали вглядываться в подсудимых - жадно и в то же время скорбно. Потом отклонились к спинкам стульев, и та, что моложе, сказала другой: - Мой похудел. А ваш?.. - Осунулся, - ответила женщина с крупным бледным лицом и, как промокашку к кляксе, приложила к краю глаза уголок пестрого платочка. Но Валерий не сказал бы, что Шустиков и Костяшкин особенно переменились. И держались они довольно непринужденно, хотя Костяшкин казался более подавленным. Обвинялись Шустиков и Костяшкин в том, что за несколько дней до Нового года, в десять часов вечера, на 2-й Мещанской улице ограбили гражданина Куницына. Сам гражданин Куницын, низенький человек лет пятидесяти, показал, что два молодых человека остановили его, когда он шел домой, и попросили дать им денег. По словам потерпевшего, он вначале решил, что молодые люди по какому-то недоразумению оказались без денег на проезд, и протянул им рубль. Но в ответ на это один из молодых людей (гражданин Куницын указал на Шустикова) выразился совершенно нецензурно и потребовал отдать все деньги, какие имелись у него в наличности. - Я подчеркнул, - продолжал гражданин Куницын, - что предложенный рубль составляет в настоящую минуту все мое достояние. Тогда, по знаку Шустикова, Костяшкин вынул складной нож. Угрожая им, меня заставили свернуть в безлюдный переулок. В безлюдном переулке Костяшкин угрожал ножом гражданину Куницыну, в то время как Шустиков снял с него часы марки "Победа". По мнению потерпевшего, вдохновителем преступления явился Шустиков, хотя холодное оружие находилось в руках "другого молодого человека". И Шустиков и Костяшкин сознались в преступлении. Они рассказали, что им необходимо было отдать карточный долг. И, чтобы добыть деньги, "пришлось" - так сказал Шустиков - идти на грабеж. - И на Новый год ни копейки не было, - вставил Костяшкин. Может быть, это была мысль вслух; может быть, он приводил смягчающее обстоятельство. Перед судом прошли те, кому подсудимые вернули долг, продав часы гражданина Куницына в скупочный пункт. Они были вызваны сюда в качестве свидетелей. Первый из них был щегольски одетый человек средних лет, который ахал, что случилась такая беда, стыдил подсудимых и уверял, что Шустиков мог повременить с возвратом денег до тех пор, пока смог бы их заработать честным трудом. Сам он, впрочем, не трудился и имел судимость за мошенничество. Второй свидетель не строил из себя благородного человека. Он, видимо, был сильно напуган вызовом в суд, который неприятно приплюсовывался к двум приводам в милицию, бывшим у него раньше, и дрожал в самом буквальном смысле этого слова. Прокурор спросил Шустикова: - Когда вам случалось в прошлом проигрывать в карты - ведь это бывало с вами и раньше, не так ли? - где вы тогда доставали деньги? - Родители нам давали небольшие суммы, - сказал Шустиков. - Их хватало, чтобы расплатиться? - Мне лично - да. - Ему лично - нет! И мне лично - нет! - с неожиданным ожесточением воскликнул Костяшкин, увидя, наверное, в последнем ответе Шустикова попытку в чем-то отделить себя от него и увильнуть от одинаковой участи. - Мы с ним - осенью это было - отбирали деньги у ребят поменьше, когда те из школы шли. Вон этот нам всегда помогал! - Костяшкин размашистым движением указал на второго свидетеля. - Подтверждаете ли вы это? - обратился к Шустикову прокурор. - Да. Я сам не сказал об этом, потому что это были совершенно незначительные суммы, - ответил Шустиков, снова употребляя строго научное слово "суммы", напоминающее школьные уроки арифметики и алгебры. - Я говорил! - яростно шепнул Валерий Игорю. - Ваш сын сделал хуже и себе и Леше! - зло сказала впереди женщина с крупным бледным лицом матери Костяшкина. - Может, за чистосердечное смягчат им, - точно оправдываясь, ответила та. Затем, по просьбе защитника, суд допросил в качестве свидетеля Зинаиду Васильевну Котову. Она сообщила, что в тот день, когда "это случилось", Шустиков и Костяшкин пробыли в школе до 9 часов вечера. Они находились в пионерской комнате и мастерили елочные игрушки. Переход от самого невинного из занятий к довольно предосудительному был для Зинаиды Васильевны загадкой. - Я все-таки уверена: то, что ребята делали до девяти часов, характеризует их гораздо больше, чем то, что с ними случилось позже... При этих словах встрепенулся потерпевший Куницын, справедливо желая, может быть, возразить, что "случилось" как-никак все-таки с ним... Обращаясь к суду, Котова просила учесть явную непреднамеренность преступления и позволить мальчикам вернуться в школу, где им обеспечено "благотворное влияние замечательного коллектива"... Вслед за Котовой, также в качестве свидетеля, выступила Ксения Николаевна. - Меня вызвали сюда для того, - сказала Ксения Николаевна, - чтобы я характеризовала подсудимых, двух учеников школы, где я работаю. - Она проговорила это медленно, с трудом. - Но не менее важно, по-моему, характеризовать и обстановку в восемьсот первой школе. Ее можно назвать только обстановкой показного благополучия. Чем же она характеризуется? Прежде всего боязнью уронить школу - некогда действительно образцовую - в глазах общественности. Именно эта боязнь стала у директора школы всепоглощающим, я бы сказала, чувством. Поэтому серьезнейшие недостатки в работе школы он старался скрыть. Если итог учебной четверти обещал быть неутешительным, учителей побуждали завышать оценки учащимся, чтобы любой ценой добиться искомого - высокого среднего процента успеваемости. Если становилось известно, что ученики школы недостойно ведут себя на улице, директор старался "не верить" этому, "не замечать" этого и в итоге - все замять. По его словам, все в школе обстояло превосходно. А ребята, которые видели, как обстоит дело в действительности, слушали эти слова без уважения. Так слово некоторых педагогов начинало для ребят существовать отдельно от дела. Оно утрачивало силу и цену... Мне тяжело и больно об этом говорить. Ведь я много лет работаю в восемьсот первой школе. И, конечно, я тоже несу ответственность за обстановку, которая сложилась в ней в последнее время. В нашем педагогическом коллективе немало здоровых сил. Они вели борьбу с недостатками, но без должной настойчивости. Они, я уверена, будут теперь энергичнее и последовательнее. Потому что необходимо, чтоб наши дети росли в обстановке, где Слово и Дело дружны и слитны. Тогда ложь для них станет чудовищным нарушением норм поведения. Тогда невозможно будет стать на путь обмана и на путь преступления. Мы создадим такую обстановку в восемьсот первой школе! Даже о приговоре, вынесенном Щустикову и Костяшкину - Шустиков был приговорен к двум, а Костяшкин - к трем годам заключения, - ребята, выйдя из суда, говорили куда меньше, чем об этой части речи Ксении Николаевны. Конечно, на эти темы думал и однажды рассуждал с Натальей Николаевной Валерий; конечно, они тревожили Лену; конечно, подобными, хотя и менее зрелыми, мыслями делились иногда между собой десятиклассники. Но многие вовсе не размышляли об этом. Но были девочки, которые с первых лет учения привыкли знать и гордо повторять, что учатся в лучшей школе района - в той самой, 801-й! И вот теперь и первые и вторые услышали с трибуны народного суда полную, беспощадную правду о своей школе. Как ни странно, эта правда показалась обидной не только директору Андрею Александровичу, но и кое-кому из девочек. Во всяком случае, Лида Терехина сказала: - Но ведь как же так, ребята?.. Хотя мальчишки не знают... Но нам-то с первого класса внушали: лучшие, такие-сякие, почет и слава! Как же теперь понимать? Это ж прямо наоборот! Просто не сходится даже... - Если ты решаешь задачу, - проговорил Станкин, - и ход рассуждения у тебя верен - и, само собой, не путаешь в вычислениях, - то получаешь точное решение. И тебя не должно смущать, если с ответом не сходится. В ответах бывают ошибки. - Правильно, Стась, - понял и поддержал его Валерий. - Нам нужно, чтоб точно, чтоб правда!.. "Не сходится"! - передразнил он Терехину. - И пусть не сошлось с ответом! Зато - правда. - Правда, - подтвердил Евгений Алексеевич, незаметно присоединившийся к ребятам, пока они, стоя на перекрестке, ждали, чтоб остановился сплошной поток автомобилей. Им пришлось постоять здесь еще минуту, и, раньше чем огонек светофора позволил им идти, к переходу подошла Зинаида Васильевна. - Да, необходимую правду сказала нам Ксения Николаевна, - заметила Лена специально для нее. - Все-таки уж очень она, мне думается, жестоко и резко... - отозвалась Котова. - Что - жестоко? - спросил Евгений Алексеевич. - Правда? - Именно, Евгений Алексеевич, - ответила Зинаида Васильевна. Они перешли улицу, и уже близко от школы завуч негромко сказал: - О жестокости правды толкуют обыкновенно те, кто не ощущал жестокости лжи. Жильников стал часто бывать в 801-й школе. Секретаря райкома комсомола видели на уроках, на собраниях комсомольских групп, на пионерских сборах. Как-то, побывав на сборе отряда 5-го класса на тему "Каким должен быть пионер", он сказал Наталье Николаевне: - Чего-то все-таки явно недоставало. Давай-ка поломаем над этим головы. На сборе, о котором шла речь, пионеры пересказывали то, что читали о Володе Дубинине, Павлике Морозове, Сереже Тюленине. И говорили, что хотят быть на них похожими. Но так как Павлик разоблачил кулаков, которых теперь не было, а Дубинин и Тюленин отличились на войне - теперь же царил мир, - то ребята, говорившие, что хотят на них походить, не очень-то себе представляли, как этого достичь. И некоторые из них, видно, считали так: подвиг - в будущем, а пока поозорничаем вволю. Володя Дубинин, как известно, был тоже озорной, а Тюленин - даже отчаянный парень. - Обязательно нужны примеры не только воинской отваги, - сказал Наталье Николаевне Жильников, - но примеры гражданского мужества. И примеры сегодняшние. Чтоб, понимаешь, обстановка в них была современная. Это очень важно... Пусть иногда скромный подвиг будет, не обязательно великий. Наталья Николаевна подумала и рассказала ему о Валерии. Как он, рискуя, что хулиганы с ним расправятся, вместе с товарищами из боксерской секции решительно защитил малышей. И хотя ему самому потом досталось все-таки от хулиганов, не простивших своего поражения, но маленьких с тех пор никто в переулке не смел тронуть пальцем. - Молодец парень! - сказал Жильников. - Что ж ты думаешь, это ведь пример для подражания. - Я к тому и клоню, - ответила Наталья Николаевна. - Только это еще не конец истории. И она рассказала о том, как Валерий поспорил с директором и как его комитет комсомола отстранил за это от работы вожатого. - Теперь он, кроме учебы, интересуется одной Леной Холиной. Между нами говоря, конечно. И больше ничем, - закончила Наталья Николаевна. - Ушел в личную жизнь! - рассмеялся Жильников. - Так надо ж его тянуть обратно в общественную! Тем более, что в инциденте с директором он был только по форме неправ. А по существу, я бы сказал, напротив. Спустя несколько дней после этого разговора Котова на перемене подошла к Валерию и предложила ему снова стать вожатым 5-го "Б". Валерий, считая, что он может доставить себе удовольствие и поартачиться, ненатурально зевнул и осведомился, не поручить ли это дело кому-нибудь более достойному. Зинаида Васильевна ответила, что, по ее мнению, он в последнее время вел себя хорошо и загладил свой некрасивый поступок. Валерий разозлился не на шутку, заявил, что ему нечего было заглаживать - каким был, таким остался. - И вообще я вам больше не актив! - закончил он в сердцах анекдотической фразой, сказанной однажды Ляпуновым, когда Котова по какому-то поводу утверждала, что "активисты должны...". Зинаида Васильевна ушла, а через минуту вернулась с Жильниковым. Жильников пожал Валерию руку, Котова оставила их, и секретарь райкома спросил просто: - Ну, как тебя понять: блажишь или обиделся крепко? - Да нет, что вы... - неопределенно ответил Валерий, которому одинаково не хотелось признаваться как в том, что он блажит, так и в том, что он обиделся. - Просто, знаете, уроков очень много нам задают, времени совершенно не хватает... - Значит, обиделся, - сказал Жильников, точно Валерий только что подтвердил это. - Это нехорошо. Цыкнули на тебя, и ты в сторонку. Обиделся. А мне по душе человек, который, если считает, что прав, свою правоту доказывает. Я вот знаю, например, одного коммуниста. Он настаивал на своей правоте - речь шла об отношении к товарищу по работе - и нескольким нечестным людям очень этим мешал. Они оклеветали его. Он был исключен из партии, но не опустил рук, доказывал свою правоту, и вот недавно его восстановили в партии, а клеветников разоблачили и наказали. Интересно, что такой человек сказал бы о твоей обиде, а? - И совсем неожиданно Жильников закончил: - Ты зайди сегодня после уроков к завучу. Евгений Алексеевич принял Валерия в пустой учительской. - Садитесь, Саблин, - сказал Евгений Алексеевич. Валерий опустился на громоздкий клеенчатый диван, и завуч сел рядом с ним. - Кого-то мне ваша фамилия напоминает, - сказал завуч. - Вы-то, наверное, не можете мне подсказать, кого? - Не могу, - согласился Валерий. Ему пришло вдруг в голову, что, может быть, завуч знал его отца. У Валерия не раз раньше мелькала мысль, что в жизни ему доведется, наверное, встречать людей, которые знали его отца. Неужели именно Евгений Алексеич?.. - Сообразил, - сказал завуч. - Мне ваша фамилия напоминает похожую: Саблер. Был такой красный командир в гражданскую войну. Слыхали когда-нибудь? - Читал где-то, по-моему. - Наверное, читали... Ну что же... Я с вами буду говорить не как завуч, а как член партийного бюро, которому поручена работа с комсомолом. Не хотите больше быть вожатым? Мне говорили, вы с душой начинали. - Меня потом отстранили. Пионеры знают. Теперь, выходит, сызнова начинать? Мне после перерыва еще трудней будет... - Но что же делать? Поработаете - станет легче, станет хороший отряд. Я хотел бы быть завучем в хорошей школе. А работаю, как знаете, в неважной. Однако, раз она такая, надо же ее сделать иной? - Я не отказываюсь вовсе быть вожатым... - Надеюсь. А правда, - спросил он вдруг, - будто вы сегодня заявили: "Я - не актив..."? - Говорил. Так ведь... - Вот хуже этого не придумать. Это лыко я вам, пока жив, всегда буду в строку ставить! - Почему, Евгений Алексеевич? Я ведь Зинаиде Васильевне потому, что она... - И Валерий передал завучу свой последний разговор с Котовой. - Все равно! - проговорил Евгений Алексеевич. - Какова бы ни была Котова, вы не могли так сказать о себе! Меня, Саблин, тоже отстраняли. На срок более долгий, чем вас. Но у меня перед назначением в вашу школу не было вопроса: "Что ж, начинать сызнова?" - который задаете себе вы. Валерий молчал. - Знаете, это простая вещь, но не все постигают: будущее, для которого мы живем, приближается не оттого, что проходит время, а только если мы - актив! Просто, верно? - Да, - согласился Валерий, думая, как неудачно получилось, что его случайную, назло сказанную фразу - собственно, даже не его, а ляпуновскую! - завуч принял всерьез. Никогда он не желал так сильно обелить себя. Но не видел, как это сделать, не роняя достоинства. В это время приоткрылась дверь, и показалась на миг голова Хмелика. - Ко мне? - спросил громко Евгений Алексеевич. - Нет... Я к нему вот... - ответил Хмелик, останавливаясь на пороге и бросая быстрые взгляды на Валерия, завуча и в коридор. - А что такое? - спросил Валерий. Хмелик нерешительно взглянул на завуча - тот присел к столу у окна - и вполголоса возбужденно заговорил: - Стоим мы с Генкой... возле пионерской... Вдруг Тишков... А говорят, вы опять у нас... И мы... - Ладно, сейчас, Леня, - прервал Валерий, обняв Хмелика за плечи и радуясь, что Хмелик за ним пришел. - Евгений Алексеевич, я пойду. ОТЧИМ Мне было семь лет, когда мои отец и мать расстались. Мать собиралась выйти замуж за человека, о котором я поначалу знал только, что фамилия его - Комиссаров. Затем я услышал, что у Комиссарова есть автомобиль, на котором он ездит на работу и с работы, в театр и в гости. Это его персональная машина. Он и сам умеет ее водить. В то время я очень интересовался автомобилями, а разрыв между отцом и матерью не воспринимал трагически - оба они продолжали жить со мною и никогда при мне друг с другом не ссорились. Поэтому я спросил мать: - Машина с собачкой на радиаторе? - Нет, - ответила она, - попроще. Марки "ГАЗ" - первая советская. Совсем новенькая. - А гудок какой? - полюбопытствовал я. - С резиновой грушей? - Откровенно говоря, сыночек, не обратила внимания, - ответила мама, пудрясь перед зеркальцем и взыскательно глядя на свое отражение. - Вот на днях познакомлю тебя с Александром, вы с ним, конечно, подружитесь, он тебя и покатает и все тебе объяснит насчет машин. - Мама защелкнула пудреницу, из которой при этом вырвалось крошечное ароматное облачко и тотчас опало розоватыми пылинками на паркет. Потом мама обняла меня и ушла. Через несколько дней ко мне пришла бабушка, мамина мама, чтобы вести меня в гости к Комиссарову, который жил неподалеку вместе со своей сестрой и племянником-студентом. Перед тем как мы отправились, мамина мама спросила у папиной мамы, не возражает ли она против того, что я иду знакомиться с Комиссаровым и его семьей. Папина мама отвечала, что не может этому препятствовать. - Иди, мой дорогой, - сказала она мне, - и не задерживайся в гостях долго: помни, что я буду тут без тебя скучать! Потом расскажешь нам с дедушкой, как тебе там понравилось. О Комиссарове ни мой отец, ни его родные никогда не говорили дурно. Но о том, что мама выходит за него замуж, упоминали всегда с оттенком жалости к ней. Придя, мы не застали Александра дома. Он задержался на работе. Нас ждали его сестра и племянник. Племянник, отложив в сторону книжку, включил электрочайник. Сестра Комиссарова сказала радушно: - Дайте-ка, дайте-ка я посмотрю на своего нового племянника! О, какие у него большие глаза! - И она поцеловала меня. Я вытер щеку, так как со слов деда-медика знал, что при поцелуе на кожу переносятся тысячи микробов. - Глаза у него материнские, - сказала бабушка. - Да, - сказала сестра Комиссарова, - совершенно как у матери. Это прежде всего замечаешь. - У дочери мои глаза, а у него - материнские, - сообщила бабушка. - Действительно, - сказала сестра Комиссарова. - У вас тоже темно-карие. Да. Разговор было увял, и тут бабушка взглянула на меня просительно. - Пожалуйста, политика, - сказала она. - Международное. Это значило, что я должен высказаться о современном международном положении. Бабушка желала продемонстрировать, сколь необыкновенно я развит для своего возраста. Ей не терпелось доказать мою незаурядность. Она не могла дождаться прихода Комиссарова. Я сказал несколько слов о внешней политике Англии. Собственных мыслей на этот счет у меня не было, но я запоминал дедушкины. Сестра Комиссарова казалась весьма удивленной. Бабушка наслаждалась ее изумлением. - Рассуждай! - потребовала она, обратясь ко мне. Это "рассуждай" произносилось как "играй", обращенное к юному музыканту, или "читай", обращенное к юному декламатору. Бабушка была родом из Одессы, где вундеркиндов пестовали и растили сотнями. Ей мечталось, что я стану вундеркиндом. Однако к музыке у меня не обнаружили серьезных способностей. Стихи я читал с большою охотою, но был гнусав и картав, что в значительной степени портило дело. Мне оставалось, по-видимому, только рассуждать. - Рассуждай! - настаивала бабушка. - Про что? - спросил я тихо. - Что-нибудь, - ответила бабушка. - Международное. Мне было неловко, не по себе, но упираться - и вовсе бесполезно. Пожав плечами, я осудил тред-юнионизм. Я был категоричен и краток. Сестра Комиссарова была поистине потрясена. Впрочем, тут же выяснилось, что ее поразило больше всего не мое раннее развитие. - Удивительно! - сказала она вполголоса молчаливому сыну-студенту. - Беспартийный интеллигент рассуждает, как Александр! Что это значит, я не понял. Меня в то время еще никто не называл беспартийным интеллигентом. Но, конечно, сестра Комиссарова и не имела в виду меня. Она говорила о дедушке, чьи слова я повторял. К нему относилось ее удивление. - Ну, а что Литвинов? - спросила она меня с ласковым любопытством. - Литвинов дает десять очков вперед всем этим заграничным министрам! - отвечал я. -Он их берет за ушко да на солнышко! - добавил я уже от себя. Этого дедушка не говорил. Это было написано в газете под рисунком, где изображался Литвинов, тянущий за длинное ухо к солнцу маленького реакционного китайца. Солнце было нарисовано совершенно так, как рисовал его я и все вообще маленькие дети, а китаец напоминал того, что продавал на бульваре бумажные веера и резиновые игрушки "уйди-уйди". - Вот это да! - воскликнула сестра Комиссарова. Вероятно, до сих пор она считала, что беспартийные интеллигенты должны ругать Литвинова. И вдруг оказалось наоборот. Конечно, именно это произвело такой эффект, а не мое раннее развитие. К счастью, бабушка в этом не разобралась. Она видела только, что эффект огромен. И все-таки тщеславие ее еще не было утолено. - Великие державы, - проговорила она с мольбой. Она хотела, чтобы я сказал что-либо о пяти влиятельнейших странах. Ей не хватало чувства меры. Будь она иллюзионисткой, то, без сомнения, показывала бы зрителям за один раз столько фокусов, что им на целую жизнь приелись бы чудеса. - Все зависит от того, найдут ли великие державы общий язык, - скупо промолвил я напоследок и надел матросскую шапочку, на ленте которой было выведено золотом слово "Неукротимый". (Буквы осыпались на пальто блестящими точечками.) Мне церемонно вручили картонную коробку с лото. Сестра Комиссарова опять поцеловала меня. Я снова вытер щеку, помня о микробах. Визит был окончен. Самого Комиссарова в тот день я так и не увидел. Дома я рассказал обо всем, что было в гостях, бабушке Софье (так я называл папину маму). Бабушка Софья была человеком с необычайной, фантастически преувеличенной ответственностью за свои слова. Даже литераторы, для которых слово - деяние, бросают иной раз слова на ветер. А бабушка Софья, мать семейства, на все и всегда отвечала людям так полно и точно, как если б на свете не существовало пустых и праздных вопросов или формул вежливости, не согретых живым теплом. Она никогда не изменяла этому обыкновению. Я замечал, что она не говорила при встрече "здравствуйте" тем, кому здравствовать не желала; она просто кивала им. Из меня бабушка Софья стремилась воспитать наблюдательного и абсолютно правдивого мальчика. И сама была для меня примером, как строчка в букваре, выписанная бесхарактерными в своем совершенстве буквами, служит примером для начинающего грамотея... Итак, я подробно и точно, как она любила, рассказал бабушке Софье о своем знакомстве с племянником и сестрой Комиссарова. К моему удивлению, бабушка Софья смеялась от души. Ее тучное тело колыхалось, и большое расшатанное кресло скрипело, как кроватка укачиваемого младенца. Когда пришел дедушка, бабушка Софья поспешила его обрадовать. - Наш Миша, - сказала она, - научился рассказывать не только хорошо, но, знаешь, очень смешно! Я смеялась только что буквально до одышки и никак не могу прийти в себя. - Отлично, - отозвался дедушка. - Юмористический угол зрения довольно редок, особенно в таком раннем возрасте. Несомненно, хорошая черта. Тревожит меня, Софья, твоя одышка. Дурной симптом. Тебе необходимо больше себя щадить. - И, отряхнув руки над массивным мраморным умывальником, стоявшим в его кабинете, дедушка вышел в столовую, чтобы с нами поужинать. Мне были, конечно, очень приятны дедушкины слова в той части, в какой они касались меня, но, будучи абсолютно правдивым мальчиком, я отклонил незаслуженную похвалу своему юмористическому дару. - Смешно, - сказал я, - само получилось. Я не знал, что получится... - Александр очень жалел, что не смог с тобой вчера познакомиться, - сказала мне мама на следующий день, - у него было долгое заседание, и он не мог уйти. Ну, теперь уже придешь к нам на новоселье. Оказалось, что Александр получил новую квартиру из двух комнат, в которую они с мамой на днях переедут. - А со мной ты теперь не будешь больше жить? - спросил я. - Я буду приходить к тебе каждый день, - ответила мама, - и ты сможешь приходить ко мне каждый день. Ты увидишь, как здесь близко, два шага. Так что все останется совершенно по-прежнему, единственно только ночевать я здесь не буду, но ведь ночью ты спишь, не просыпаясь, до самого утра, и тебе решительно все равно, в комнате я или нет. Это когда ты был маленький, то просыпался ночью и звал меня. А теперь ты большой мальчик, правда, сыночек? И все-таки я проснулся ночью. Мама не предупреждала меня, что эту ночь проведет уже под новой крышей, но почему-то я проснулся и во тьме слипающимися глазами увидел на месте маминой кровати большой сугроб. Это было невероятно. Я широко открыл глаза, и все оказалось проще: пустая мамина кровать под белым покрывалом, с пышной подушкой под белой накидкой. Странно выглядела она посреди ночи в своем дневном аккуратном убранстве. Я смотрел на нее и думал: "Это теперь не мамина кровать. Просто - кровать. А была мамина..." Не спалось. Ночь проходила медленно. Яркие лунные блики лежали на белом покрывале, желтые пятна уличных фонарей шевелились на нем. Потом погасли лунные блики. Позже, когда темноту в комнате разбавило слабым светом пасмурного утра, расплылись без следа и желтые фонарные пятна. Часы пробили семь раз. В это время мама, бывало, будила меня, говоря: "Если хочешь позавтракать со мною - вставай". А мне не хотелось иногда вставать. Как-то раз я пробормотал: "Мам, еще посплю чолпасика..." Я хотел сказать "полчасика", но со сна сказал так, и мама весело переспросила: "Что? Что?" С тех пор я уже каждое утро говорил: "Мам, еще чолпасика", а мама смеялась и тормошила меня. Некому мне теперь будет сказать "чолпасика...". Это только наше с мамой слово, а мамы больше не будет здесь по утрам... И от мысли о таком пустяке я заплакал. Я открыл дверцу тумбочки, в которой всегда лежало множество мелких маминых вещиц и фруктовая карамель для меня, увидел, что в ней остались только порожние флаконы из-под духов с гранеными пробками, и заплакал пуще. И уже по-иному, чем три дня назад, подумал о Комиссарове. Не с одним только любопытством - с чувством более сложным, от которого на мгновение становилось знобко. Между тем домашние после маминого переезда начали гораздо больше прежнего говорить о ней, Комиссарове и особенно - о моем отце. Ему было тогда тридцать лет, и он преподавал ботанику в школе. Многие не понимали, почему маме вздумалось расстаться с таким человеком, как мой отец. Никто не видел, чтоб он когда-либо причинил ей обиду. Я наблюдал лишь однажды вспышку маминого гнева против отца. Она была совершенно загадочной. Как-то, в начале лета, отец пришел под вечер домой с большим букетом полевых цветов. - Чудесные цветы! - сказала мама, подымаясь ему навстречу. - Это мне? - Пожалуйста, - ответил отец, - если хочешь. Если тебе нравятся. Мама взглянула на него недоуменно. - Да, пожалуйста, - повторил отец. - Возьми. Я, собственно, думал для гербария... Но, если тебе нравятся, возьми. Можешь взять все. Тогда сейчас поставим их в воду. А хочешь, отбери часть. Но можешь и все. Как хочешь. Пожалуйста. Они, кстати, сильно пахнут. Можно их здесь поставить в кувшин, но перед сном нужно будет их куда-нибудь вынести. Не забыть это сделать. - Мне не нужны эти цветы! - сказала мама резко. - Они тебе не нравятся? - спросил удивленно отец. - Нет, - ответила мама, и глаза ее наполнились слезами. - Совсем не нравятся. - А мне показалось... - начал отец. - Тебе постоянно что-нибудь кажется! - переб