невайтесь, мы всем сердцем... - Никитин в замешательстве погладил свою гладкую, восковую лысину. - И то сказать: не фрицы на нас, мы на них по такой погоде полезли. Это же силу свою знать надо, чтобы против климата идти. - Обратно, артиллерии еще не хватает на всех... Мы понимаем... - медленно, неразборчиво промычал солдат с забинтованными глазами. "Кажется, они меня утешают... - подумал командарм. - Они меня утешают!" - изумился он, и жаркое, сильное волнение сжало его горло. - Куда же вас поранило, товарищ командующий? - сочувственно спросил Никитин. - В ногу попало, - тихо ответил генерал. Он ощущал легкий озноб, лицо его приобрело желтоватый оттенок. - И меня в ногу... Ну, это ничего... Это не опасно, - сказал Никитин. - Скоро встанете, товарищ командующий, - сверкнув цыганскими глазами, пообещал сержант. - Когда глубокое повреждение бывает, приходится пострадать. - Низкий голос Никитина гудел неторопливо и ровно. - А в ногу или в руку - заживает легко... - Для здоровья нога ничего не значит! - выкрикнул паренек со смуглым лицом. - Вот если в сердце - это плохо... - Он покачал круглой головой, отливавшей на макушке стриженым шелковым волосом. - Ты из каких мест, Никитин? - спросил генерал, и в голосе его зазвучала признательность. "Вот они, мои солдаты!.. Моя пехота!.." - горделиво пронеслось в его мыслях. - Слуцкого района, деревня Царовцы... - ответил боец. - Белорусе? - Так точно... Мне еще топать и топать, чтоб до своего района дойти... Мне без ноги никак невозможно, - пошутил Никитин. Русые усы его приподнялись в улыбка, открыв белые редкие зубы. Люди, скучившиеся в дверях, расступились, и командир медсанбата, оправляя на ходу свой халат, торопливо вошел в комнату. Врач доложил, что помещение во дворе очищено, и командующий начал прощаться. Его охватило такое нетерпение при мысли, что он начнет сейчас бой, как будто это была первая атака, которой он командовал. - До свидания, друзья! Желаю вам скорого выздоровления, - проговорил Рябинин, когда санитары подняли его носилки. - И вам, товарищ командующий!.. Счастливо!.. - Поправляйтесь скорее. - Повоюем еще вместе... - ответило сразу много голосов. Генералу хотелось сказать что-то еще своим солдатам, которых он так хорошо, думалось ему, знал и на которых все же, видимо, недостаточно полагался... Ибо не из одного великодушия, как понял теперь Рябинин, проистекало это удивительное намерение ободрить раненого генерала... Но точно так же, как он был заинтересован в крепости духа бойцов, так и они нуждались в его командирской уверенности. Война эта была их войной, и не они служили у своего полководца, а он служил им... "Как я ударю сейчас по немцам!.. Как я ударю!.." - подумал Рябинин, словно разгоряченный молодой лейтенант. - Мы еще встретимся в твоих Царовцах, Никитин... - продолжал он. - Мы еще увидимся в Берлине. А кого не досчитаемся - помянем добрым словом. - До свиданья, товарищ командующий... Спасибо вам, - серьезно сказал солдат. "Служу Советскому Союзу!.." - едва не ответил красноармейцу командарм. 10 Телефонная связь с армией была быстро налажена. Начальник штаба, вызванный к аппарату, доложил командующему, что атака, ожидавшаяся им, отменена. Дамба на Лопати была повреждена бомбежкой, и река, вздувшаяся от недавних ливней, затопила позиции правого фланга армии. Командующий, расспросив о подробностях, мог лишь подтвердить приказ, отданный в его отсутствие... Минуту он молча, неподвижно лежал, глядя в потолок, жуя тонкими губами. Потом приказал соединить себя с членом военного совета Уманцем. Пока того разыскивали по телефону, Рябинин тщательно отметил на карте участки фронта, оказавшиеся под водой. Адъютанту он поручил вызвать к себе полковника Богданова и Семененко - командиров дивизий. Вскоре и бойцам в медсанбате стало известно о несчастье, постигшем армию. Раненые, прибывшие с передовой, рассказывали, что вода заливает их окопы. Говорили даже, что какие-то подразделения отрезаны от своих тылов, что связь между частями порвана, что где-то потонула артиллерия. И если не всему следовало верить, было очевидно, что неожиданная катастрофа делает невозможным дальнейшее наступление. - Середь реки осетра не ухватишь... - заметил пожилой, седоватый солдат, раненный в руку. Он недавно проснулся и сидел теперь на своем ложе; соломинки торчали в его всклокоченных волосах. - На оборону переходить надо... Как же иначе... - серьезно сказав Никитин, и все согласились с ним. Словно уговорившись, бойцы не вспоминали больше о полных надежды обещаниях командарма. И по неловкости, которую испытывал Уланов, думая о них сейчас, он понял, что это же чувство удерживало его товарищей. Люди задумывались, отмалчивались или произносили что-нибудь вроде: "Да, так-то вот... Бывает..." - Коля! - окликнул кто-то Уланова. Он обернулся и в двух шагах от себя увидел высокую фигуру в мокрой плащ-палатке с откинутым на спину капюшоном. - Что делаешь тут? Раненый, что ли? - спросил Рябышев, улыбаясь. - Ты?! - крикнул Николай, и хотя он не только не был близок с Рябышевым, но почти не замечал этого боязливого, туповатого, казалось, солдата, сейчас он очень обрадовался. - Как наши? Да отвечай же... - торопил Николай. - Достается нашим... Там такое делается! - Рябышев говорил громко, уверенно, как человек, избегнувший, не в пример другим, смертельной опасности. Это поднимало его в собственных глазах над теми, кому не удалось уйти вместе с ним. - Двоеглазов жив? - спросил Николай. - Был живой... - Колечкин? Кулагин? - Живые... Быкова убило... Перебирая по фамилиям бойцов своего взвода, судьбу которых он едва не разделил, Николай почувствовал, что он действительно теперь крепко связан с ними. - Ну, а где вы теперь? Как вообще положение? - спросил ом. - Пропадаем, - уверенно ответил Рябышев. Свернув козью ножку и прикурив, он обстоятельно рассказал, как роте удалось ворваться в окопы первой неприятельской линии. Всю ночь шел близкий огневой бой - немцы нажимали, стремясь выбить атакующих из своего расположения. Утром наступило относительное затишье, и ему, Рябышеву, поручили доставить в тыл раненых. Но добирался он сюда с большим трудом, так как дорог больше не было. - ...На пупе сидим - кругом вода, а спереди фрицы... - закончил он и, поплевав на пальцы, погасил окурок. - А у меня, понимаешь, опять с ногой несчастье... В госпиталь посылают... - сказал Николай, предупреждая упрек в том, что находится здесь, а не вместе со всеми. - Подвезло тебе, прямо скажу, - заметил Рябышев. - Ну, какое там подвезло! - недовольно сказал Николай. - Кто там остался - никуда не уйдет... - проговорил солдат с наивным хвастовством счастливца, и Уланов, смутившись, промолчал. - Горбунова, старшего лейтенанта, не встречал тут? - осведомился Рябышев. - Повидать приказано... - Повидать? Вот уж не знаю... - Николай нерешительно посмотрел на двери в палату. - Помер? - спросил Рябышев. - Нет еще... Погоди, я посмотрю. Николай направился было к дверям, но они раскрылись перед ним: Маша и другая сестра вывели под руки в коридор бойца с забинтованными глазами. Полная девушка побежала к выходу, а Маша осталась, поддерживая раненого. Он стоял, напряженно вытянувшись, откинув назад белый марлевый шар своей головы. Уланов шагнул к Маше и замялся. - Ну? - спросила девушка, и Николай с ужасом почувствовал, что его губы растягиваются в неуместную улыбку. - Вот тут... к старшему лейтенанту пришли, - пробормотал он, краснея. Рябышев выступил вперед. С интересом поглядывая на необычного раненого, он пояснил, что комиссар батальона приказал оправиться о здоровье командира. Маша отрицательно покачала головой. - Тебя кто прислал? - переспросила она, помолчав. - Лукин, старший политрук... Теперь он за Горбунова. - Лукин! - сказала девушка, и лицо ее смягчилось. - Комбат вспомнил о нем... Обожди тут, пока я освобожусь... Я напишу комиссару. - Дай ему, сестрица, креслице... Пусть посидит герой... - громко сказав рябой сержант. Полулежа, привалившись к стене здоровым плечом, он пристально смотрел на Рябышева. - Чего ты? - спросил Никитин. - Он знает, чего... - Черные глаза сержанта блестели в полутьме коридора. - Он тебе сам объяснит. Рябышев, опешив, воззрился на обидчика. Тот оглядывал его с каким-то насмешливым бешенством. - Тише, - сказала Маша. - А я тихо, сестрица... Пускай сам расскажет, как старший лейтенант его уговаривал: "Вставай, мать твою... вставай!" - Не ругайтесь... - сказала девушка. - Простите, сестрица, я около комбата был, на моих глазах его срезало... Через симулянта... Влипнул в грязь. "Убитый я..." - говорит, а старший лейтенант его поднимает... Ну, не поднял, конечно. - Сержант усмехнулся, оскалив белые зубы. - Что цепляешься? - недоуменно проговорил Рябышев. Он плохо помнил, как все происходило в первые часы атаки. Но ему хотелось уже уйти отсюда, и он тоскливо посматривал вокруг. - Здоровье узнать пришел... Иуда! - сержант с особенным удовольствием выговорил последнее слово. Маша не шевельнулась, прижав руку к груди, устремив на Рябышева синие, потемневшие, прекрасные глаза, Голикова, только что вернувшаяся, укоризненно смотрела на оробевшего бойца. - Приказано было мне... повидать командира, - попытался оправдаться он, попятившись под взглядом многих людей и упершись в стену. В смутных воспоминаниях Рябышева появилось уже нечто заставившее его встревожиться. - Братцы... Да что же это?.. Да какой он? - услышали все вдруг сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца. - Бугай он, - сказал сержант. - Бугай? - промычал раненый. - Ростом повыше тебя на голову... Плечи тоже ничего - сажень без малого... - Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: - Морда круглая, сытая... Рябышев покорно слушал; он вспотел, но от испуга не вытирал лица. - Руки - что кувалды... За-зря только болтаются, - дополнил сержант. Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры. - Братцы! - с трудом произнес он, и это прозвучало как "ац". - Что ж это делается? - Как я по первому разу... - умоляя, пролепетал Рябышев. - Кровью и слезами земля умывается, - заговорил Никитин, - боец глаза отдает, бабы плачут, детишки - и те игрушкой не балуются, а ты топчешься тут перед нами - рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная. - Как я по первому разу! - громко, с жалобой повторил молодой солдат. - Обожди, - перебил его Никитин, - не об чем тебе говорить... - Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. - За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко... Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как протомите - и я наперед выйду. - Не его, знать, дело - попово, да и попа не его - чужого, - сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку. - Братцы, что ж такое?! - волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте. Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения. - За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где - первый бежишь... Сам говорил сейчас - бойцы на смерть стоять остались... А ну, давай на оборону! - повысил Никитин густой, гулкий голос. - Да разве я не понимаю? - промямлил Рябышев. - Давай на оборону! - закричал Никитин. - Постой, я его оглажу, - спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель. - Неспособно вам одной рукой... - заметил пожилой красноармеец. - А ты другой помогай... - сержант сощурился, словно примериваясь. - Уходите, - испуганно сказала Рябышеву Клава. - Уходите сейчас же. - Погодите, я сама... - тоненько пропела Маша. Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее. - Оставь, - негромко сказала Маша. - Ох, она его шлепнет! - закричала девушка. Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу. - Оставь, - услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши. Во дворе, у ворот, Рябышев остановился и, оглянувшись, убежденно проговорил: - Убила бы... Ей-богу, убила бы... Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии. - Еще как убила бы! - радостно сказал Николай. До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало. И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки. "Значит, не я, а он!" - думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева. - Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! - поторопил он товарища. Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам. "Какая я скотина, какая скотина!" - мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив, чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми, к своей невыгоде, себя сравнивал... Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, - это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала его теперь. "С палочкой как-нибудь доберусь, - говорил себе Николай, - а стреляют все равно лежа..." Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся, мокрой соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих. - Понимаешь теперь, Ваня, - говорил Николай, - в чем твоя ошибка?.. - Ага, - отвечал тот послушно. Снег медленно опускался между лицами бойцов, мешая им видеть друг друга. - Это совершенно неважно - твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности... - Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. - Ты на других посмотри. - Разве я не вижу, - удрученно согласился Рябышев. - Это ведь Отечественная война, - продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. - Понимаешь, Ваня? - Ну да, - подтвердил Рябышев. Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе. - Богданов, - сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику, - по посадке видать... Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости". А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, поместилась где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться. Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, - ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются... Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего. Только что генерал простился с обоими комдивами - Богдановым и Семененко: сейчас он диктовал адъютанту приказ по артиллерии. Начальник оперативного отдела, молодой еще полковник с глазами навыкате, отчего они всегда казались удивленными, принимал по телефону донесение воздушной разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы, не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на подушку, отдыхая несколько секунд, и вновь приподнимался... В положенное время ему принесли обед, и он поел без аппетита, не заметив того, что было подано. Так в течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать. Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата и главный хирург. Луконин справился о здоровье генерала и попросил позволения перенести его в операционную, чтобы там сменить повязку. Рябинин ответил не сразу, предварительно прислушавшись к себе, как бы желая удостовериться в необходимости снова лечь на стол. И внезапная боязнь чего-то еще не известного предостерегла его, - смутная, похожая на предчувствие, она в первый раз заставила его испугаться своей раны. - Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется... - грубо проговорил он. Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть рану, и его настойчивость усилила, неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела мог, конечно, показаться врачу, - это отняло бы не так уж много времени... Но страх перед тем, что способно было теперь помешать ему, заставил Рябинина схитрить. - Попоздней давайте... Сейчас никак нельзя, - сказал он. - А через полчасика приходите. Когда врачи ушли, командарм категорически приказал не впускать их больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и начальник санчасти армии, но Рябинин их не принял. 11 Кулагин был невысокого мнения о человечестве, поэтому он не мог предположить, что Уланов добровольно вернулся в обреченный батальон. - А, москвич! - завидев Николая, сказал солдат. - Что ж так оплошал? - Здравствуйте! - закричал тот. - Насилу проскочили к вам... - Николай был очень доволен, добравшись, наконец, до своей части, путь к которой оказался таким трудным. - По пояс в воде шли, - добавил он, улыбаясь знакомым лицам. - Торопились? - спросил Кулагин и подмигнул бойцам, толпившимся вокруг. Люди после двухсуточного непрерывного боя выглядели осунувшимися, похудевшими. Иные казались оглушенными, - они были тихи и сосредоточенны; другие порывисто двигались, вздрагивая и ругаясь при каждом шуме. - Ну да, торопились... - простодушно ответил юноша. - Вода все время прибывает. Лес внизу на метр залило... Он и Рябышев были мокры до пояса. Николай отжимал отяжелевшие полы шинели. - Вот несчастье... - сказал Кулагин. - Часок бы еще проволынились в тылу, там бы и заночевали. - Он легонько толкнул Уланова в грудь и коротко, невесело засмеялся. - Конечно. Теперь только на лодках можно... - согласился Николай. - Где комиссар? Приказ у меня к нему... Кто-то вызвался проводить Уланова, и он торопливо пошел, стуча палкой по настилу. Впрочем, он не расставался с нею теперь лишь из предосторожности, так как снова не хромал. - Артист! - произнес Кулагин и выругался, потому что не терпел лицемерия. А чем, как не притворством и желанием казаться лучше других, можно было объяснить поведение этого молодого бойца? Окоп, в котором держались остатки батальона Горбунова, был отрыт противником на склоне возвышенности. Дальше, метрах в ста семидесяти - двухстах, находились немцы, занимавшие вторую свою линию. В паузах между огневыми налетами бойцы слышали чужую, ослабленную расстоянием речь - команду или ругань врагов. Две их контратаки были отбиты в течение дня; к вечеру установилось затишье... Но с тыла надвигалась новая опасность. Заглядывая в амбразуры, люди видели на востоке широкое, остекленевшее пространство. Солнце закатывалось на расчистившемся небе, окрасив спокойную поверхность разлива в розово-желтый цвет. Лес на горизонте утопал в бескрайной воде, одинокие деревья были похожи на плавающие кусты. Кое-где чернели еще полоски земли, но и они становились меньше с каждым часом. Вода плескалась в трех-четырех шагах от бойниц, шевеля на светлой волне обгорелые тряпки, солому, обломки дерева. Кулагин и еще несколько красноармейцев, стоя по щиколотку в грязи, возводили бруствер на обратной, западной стороне окопа. Рябышев, получивший саперную лопатку, трудился вместе со всеми. - Копай, копай, - подбодрял его Кулагин, - копай, пока самого не закопали... Солдат не поднимая глаз, отмалчивался, и это подзадоривало Кулагина. - Обмишурились вы, ребята! Таким быстрым манером в тыл смылись... Вот, думаю, ловкачи! Гляжу - назад тащитесь... Как это вышло, что вас пригнали?.. Рябышев ожесточенно шлепал маленькой лопаткой по сочащейся земле, выравнивая насыпь, словно старался заглушить беспощадный голос. - Теперь уже никуда не смоетесь... С нашего пупа - ни туда, ни обратно... - издевался Кулагин. Чужая неудача доставляла ему некоторое облегчение; мысль, что кто-то еще делил его участь, утешала солдата. Вечерний луч проник в бойницу и, упав на противоположную стенку, высветил там красный четырехугольник. На лицо Кулагина, измазанное землей, поросшее темной щетиной, лег нежный розовый отблеск. - Москвичу нашему хвост прищемили... Смех да и только... - устало проговорил он. Уланов нашел старшего политрука в немецком офицерском блиндаже, хозяин которого бежал или был убит. Пока Лукин читал бумагу из штаба полка, доставленную Николаем и на этот раз не пострадавшую, юноша с любопытством осматривался. На столе стояли чашки из толстого белого фаянса и такой же чайник; поблескивала плоская губная гармоника. Над застеленной железной койкой был растянут на стене узкий пестрый коврик. Запах, исходивший из чужих вещей, - смесь сладковатого табака и пота, - казался необычным. Лукин внимательно, два раза, прочел приказ, в котором предписывалось удерживать захваченную позицию впредь до прибытия подкреплений. Перевернув листок и не обнаружив ничего на обратной стороне, комиссар сложил бумагу и спрятал на груди под шинелью. - Вам поручили что-нибудь передать устно? - спросил он, озадаченный отсутствием указаний на то, когда именно прибудут к нему подкрепления. - Прекрасно! - проговорил он, выслушав отрицательный ответ, словно другого не ожидал. - Прекрасно! - В очках Лукина недоставало одного стеклышка, и незащищенный, широко открытый глаз комиссара как будто удивленно смотрел на Уланова. Тому очень понравился новый комбат, хотя он и не походил на Горбунова. Но в худощавой, сутулой фигуре старшего политрука, в правильной, интеллигентной речи, в быстрых и нешироких движениях было нечто понятное, почти родственное Николаю. Даже автомат, висевший на плече Лукина, граната, прикрепленная к поясу, никого не могли обмануть, - их обладатель не казался воинственным или суровым. Его и теперь легко было представить в библиотечном зале, в лаборатории, за учительской кафедрой. И Николай, отвечая на расспросы, испытывал особое удовольствие от непринужденности, с которой держался перед командиром. - Я слышал, что река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, - закончил он рассказ о своем возвращении. - Лукьянове, деревушка - помните ее, теперь на Венецию похожа, - даже пошутил Николай. Комиссар как будто не слышал его последних слов: он вскочил, шагнул к двери и остановился. - О Горбунове ничего не знаете? - спросил он. - Ах, да! - спохватился Николай. - Я видел его... - Ну, ну!.. - крикнул комиссар. - Плохо с ним... - Да, - сказал Лукин. - Ранен старший лейтенант... Смертельно. Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы. - Забываю вот, - пробормотал он. Николай доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился. - Ну что же, приступайте к своим обязанностям, - сухо сказал комиссар. - Вы ведь связной, кажется? Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика - всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой. Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы - два "максима" и один трофейный "гочкис" - он расставил в наиболее выгодных, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он - кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Николай, - руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права, о чем никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Это странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего напряжения. Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах тоже прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбиравшаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения, - там, видимо, готовились к новому нападению. Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым, ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, - как и они не знали его. Комиссар догадывался, тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине. Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся уже большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение. - Красиво как! - прошептал за плечом комиссара Уланов. Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом. - Настоящий Рерих... Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина... - проговорил Николай. Лукин изумленно оглядел юношу. "Уж не шутит ли он надо Мной?" - заподозрил старший политрук. - Что-то очень русское есть в этом раздолье... Что-то из "Слова о полку Игореве"... Ведь правда? - продолжал Николай. Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов. - Смотрите, смотрите! - закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся. Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека. - Как будто в лодке кто-то сидит... - громко сказал Николай, очарованно вглядываясь. Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках. - Ну, вот что... Позовите мне Егорова, командира взвода, - приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа. - Слушаю! - выкрикнул Николай. Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик: - Ива-ан! Ива-ан! В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь. - Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть... - долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова. - Вот идиоты! - возмутился Николай. - Ах, сволочь, соблазняет! - послышалось в глубине окопа. Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа. - Куда? - крикнул старший политрук. Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки. - Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая... Покрепче будет... - раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова. В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался. - Ива-ан! Не бойся... Хле-еба дадим... - снова прозвучало из мрака. - У нас са-ало есть! - надсадго закричал Двоеглазов. - Ловко! - фыркнув, пробормотал Николай. Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал: - На голос бейте, на голос... - Ива-ан, сдавайся... У нас хорошо! - продолжал уговаривать немец. Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес: - Я тебе не Иван, а Иван Иванович. Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам. - Хорошо побеседовали, товарищи! - сказал он. - Обменялись мнениями, - отозвался Двоеглазов. - Провоцируют они нас, - продолжал старший политрук. - Видно, самим солоно приходится. - Да и нам не сладко, - сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. - Поглядите, товарищ комиссар... - кивнул он на противоположную стенку окопа. Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц... Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли. - У вас большая семья? - спросил комиссар. - Небольшая, - неохотно ответил Кулагин. - Кто же именно? - Сыновья у меня... Двое... - Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей... - сказал Лукин. - Понятно... Нам уже объясняли, - сумрачно проговорил Кулагин. "Почему он злится?" - огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу. - Из дома часто пишут? - спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина. - Пишут... Как же, пишут... - В темноте белели круглые глаза солдата. - Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут? - То есть как не выдадут? - не понял Лукин. - Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался... Может, в плен попал. - В полку дознаются... - сказал Двоеглазов. Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше: - Ива-ан, сдавайся... У нас водка есть... - Живой еще! - с сожалением проговорил Двоеглазов. Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками: - Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим. - Рядом ходит, а не ухватишь! - с жестокой тоской сказал Кулагин. Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки. - Достать провокатора трудно... Наугад бьем, - согласился Двоеглазов. - Достанем... Мы же его и достанем, - произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу. Подождав немного, Кулагин пробормотал: - Посмотрю, как ты его достанешь. И точно в подтверждение прозвучало из темноты: - Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и! Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева... А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю. Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж. - ...Я не знаю, когда нас сменят... - услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. - Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра... Я знаю лишь, что мы должны продержаться... В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей. - Нам особенно трудно потому, - продолжал комиссар, - что многие наши люди впервые участвуют в бою... Не обтерпелись еще, не обстрелялись... И мне кажется, что на нас, - он помолчал и поправился, - только на нас лежит ответственность за их поведение под огнем... Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности? Лукин проговорил это не только для других, но также самому себе. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него. - Когда мы боялись ответственности? - повторил комиссар. Что-то перехватило дыхание Николая; странная, легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения. - ...Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, - закончил Лукин. - Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы - коммунисты... Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: партия. С нею мы непобедимы. Он умолк и кашлянул. - Кто хочет взять слово? - спросил он изменившимся, тихим голосом. Бойцы задвигались, но молчали. Человек с отечными руками потрогал пальцами тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины. - Я не вижу вас... - проговорил комиссар. - Кто просит слова? Ты, Петровский? - Все ясно, товарищ старший политрук, - спокойно ответил боец с пухлыми руками. - В третьем взводе одному мне трудно, - произнес кто-то в темноте. - Не хватает меня на всех... Ну, ничего... Хорошо бы еще гранат нам подкинуть... Поизрасходовались мы. - Дадим гранат, - пообещал комиссар. Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов. Окоп был залит бенгальским, холодным светом ракет. Немцы сериями посылали их в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей, видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера, помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц... Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела, не сгорая. Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся подобно декорациям. Люди в этой баснословной ночи жили, казалось, непостижимой жизнью: будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену Приходили новые, более прямые, нерасторжимые... После того, что Николай услышал в блиндаже, он чувствовал себя освободившимся от всех своих забот, кроме самых бескорыстных. Он не знал, что именно должно было еще случиться, но испытывал полную уверенность в том, что и дальше все будет так же хорошо... Когда немцы начали обстрел, он не только не испугался, но ощутил новый горячий интерес к происходившему. Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение: мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались о землю... Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом. Комиссар снял очки, оберегая единственное уцелевшее стеклышко, но тем и ограничились его заботы о себе. Иногда он доставал из кармана сухарные крошки и ссыпал их в рот. Это тоже казалось Николаю удивительным - сидеть, как на завалинке, невозмутимо глядя на шумящий вокруг смертный сад. И юноша с трудом удерживался от желания положить руку на плечо старшего политрука, который так ему нравился. Налет продолжался больше получаса, однако потерь у Лукина почти не насчитывалось. Когда минометы смолкли, снова со стороны немцев донесся знакомый голос: - Ива-ан, сдавайся... У нас во-одка есть... - Тупицы! - с сердцем закричал Николай. Неожиданно забил пулемет на правом фланге, и через минуту-другую стреляли все защитники рубежа. Немцы контратаковали, и комиссар, надев очки, поднялся к своей смотровой щели. Николай приник к свободной бойнице скорее из любопытства, чем из ясного сознания необходимости. Сперва он ничего не видел, кроме взрытой земли, залитой неживым светом, исчерченной чернильными тенями, потом заметил ползущего человека. Позабыв обо всем, он следил за его неловкими, хватающими движениями... Вдруг словно кто-то шепнул Николаю: "Да ведь это немец!" И юноша заспешил, прилаживаясь к винтовке, сразу ставшей неповоротливой, громоздкой. Дослав патрон, он помедлил немного, преодолевая смутное сопротивление, так как в первый раз стрелял по человеку, которого ясно видел. Но рядом гремели частые выстрелы, и Николай тоже нажал спуск. Немец, тем не менее, продолжал ползти, низко опустив голову в тусклой каске; в стороне от него карабкался по отвалам другой... Николай, почти не целясь, выстрелил снова, два раза подряд, и опять не попал. Тогда он испугался, что немец сию минуту ворвется в окоп. Судорожно припоминая правила стрельбы, он поймал, наконец, в колечко прицела серую каску и, задержав дыхание, выстрелил... Немец мотнул головой, попытался отползти назад и - распластался... "Я убил его!.." - изумившись, подумал юноша. Бой шел по всей линии окопа. Оружие нагрелось от стрельбы, и эта теплота была приятна озябшим рукам солдат. На правом фланге огонь ослабел, - противник был там отброшен; слева он все еще пытался пройти. Соскочив со ступеньки, Лукин зашагал к пулемету, стучавшему неподалеку. Уже приблизившись к "гочкису", похожему на гигантскую муху, сотрясающуюся от желания взлететь, комиссар заметил, что идет по воде. Поток, едва не достигавший колен, катился по дну окопа, отражая в себе крупные звезды ракет. Лукин затоптался, оглядываясь. К нему бежал тучный Егоров, командир взвода, громко крича, что на правом фланге обрушилась насыпь. - Поднимите ее... Поставьте всех своих людей... - сказал Лукин высоким, пронзительным голосом, "Спокойнее, спокойнее!.." - пронеслось в его голове. Но когда из-за поворота выскочил на Лукина боец без винтовки, комиссар крикнул еще тоньше: - Куда?! Солдат пробежал мимо, как будто не слыша, раскидывая сапогами воду. - Тонем! - провыл он, поровнявшись с пулеметчиками, и те прекратили стрельбу. Показалось еще несколько бегущих бойцов. Впереди, подпрыгивая, мчался длинноногий человек; полы его расстегнутой шинели шлепали по воде. - Назад! - закричал комиссар, но солдаты не остановились. "Они увлекут за собой всех!" - испугался он. - Назад! - повторил он, голос его сорвался и перешел в хрип. Солдат, приближавшийся скачками, был неестественно бледен: каска криво сидела на голове. Из-за поворота появилась новая группа людей, кто-то вскарабкался на бруствер задней стенки, сорвался и плюхнулся в воду... Крики и ругань слились уже в нестройный рев, покрывший все другие звуки. И хотя стрельба на левом фланге ослабела, голос Лукина был не слышен теперь ему самому. Острое сознание своей полной беспомощности охватило комиссара - не гнев на бойцов, которые не повиновались, но ощущение своей вины перед ними. Он отскочил на шаг, стремясь выиграть еще несколько секунд... Вдруг он вспомнил, что был вооружен. Он рванул пистолет и поднял руку с таким чувством, словно бросал веревку тонущему человеку. Не целясь, в упор он выстрелил в длинноногого солдата. Ослепленные вспышкой люди попятились. Сразу стало очень тихо. И так как все продолжали стоять, Лукину показалось, что он таи в кого не попал. Но в следующую секунду высокий солдат схватился за плечо, ступил в сторону и прислонился к стенке. - Назад!.. - глухо сказал Лукин. Он обернулся, чтобы передать приказ пулеметчикам, и увидел Уланова. Тот стоял вплотную к нему, держа на весу винтовку, готовый сражаться и умереть. Но лицо юноши, зеленоватое в свете ракет, морщилось, нижняя выпяченная губа вздрагивала. - По противнику огонь! - крикнул старший политрук пулеметчикам. Когда "гочкис" снова заработал, он быстро пошел на правый фланг. Бойцы молча расступались перед Лукиным, поворачивали, бежали обратно. 12 Член военного совета фронта дивизионный комиссар Волошин и генерал-майор профессор Юрьев прибыли в медсанбат на рассвете. Они добирались всю ночь, сначала на машине, потом на лошадях, и немолодой уже профессор чувствовал себя утомленным. Худенький, хрупкий, он стоял перед потемневшим овальным зеркальцем в избе командира медсанбата и обтирал одеколоном лицо. Дивизионный комиссар - очень высокий, плотный, наголо обритый - ходил из угла в угол, слушая доклад Луконина. - Так больше и не пустил вас к себе командующий? - сердито переспросил Волошин. - Никак нет... Говорит, у него нет времени... - Луконин, не отрывавший глаз от шагавшего по комнате комиссара, послушно поворачивал голову. - Нет времени?.. Ну, а вы что же? - Мы неоднократно пытались... Командующий приказал судить меня. - Да ведь он серьезно ранен, вы говорите! - закричал Волошин так громко, что Юрьев оглянулся. - Есть основания опасаться... - поспешно поправился врач. - Общее самочувствие генерала, насколько мне известно, удовлетворительное... - добавил он, адресуясь к главному хирургу фронта. - Он действительно перенес сюда свой КП? - недоверчиво спросил комиссар. - Да, в известной степени... - Павел Иванович! - обратился Волошин к профессору. - Вы видели что-нибудь подобное? Было заметно, однако, что член военного совета повеселел. Озабоченный бедственным положением армии, позиции которой находились под водой, он несколько успокоился, услышав, что Рябинин, вопреки ожиданиям, остался в строю. Следовало поэтому думать, что отвод войск из затопленного района совершился в порядке и без значительных потерь, возможных в таких случаях. - КП в медсанбате! Вы представляете это?! - удивился обрадованный Волошин. - Пока - не очень, - отозвался Юрьев, пристально рассматривая себя в зеркальце. Бумажные розы, ниспадавшие из-за рамы на стекло, осеняли отражение бледного, узкого лица, с покрасневшими глазами в лучиках мелких морщин. - Нет, это здорово! - сказал Волошин. Профессор уложил в кожаный футляр щетку, которой только что оглаживал редкие, расчесанные на пробор, серые от проседи волосы, и по вернулся к Луконину. - Я готов... Благодарю вас, доктор! - Юрьев вежливо улыбнулся бескровными губами. Через несколько минут он и Волошин шли по двору школы. Занималось утро, и черепичная крыша домика в глубине была ярко освещена первыми розовыми лучами. На ступеньках крытого крылечка флигеля сидели автоматчики и связные; оседланные лошади были привязаны к низкой ограде палисадника. - Луговой, заводи машину! - кричал кто-то нетерпеливым, гневным голосом. - Да тут целый штаб, - заметил Волошин с видимым удовольствием. - Знаете? - он повернулся к профессору. - Рябинин приказал своей охране не пускать к себе докторов. Опасный у вас пациент предвидится... - Когда человек становится пациентом, он никому уже особенно не опасен, - ответил Юрьев, зябко поводя плечами. В комнате, где лежал командующий, окна бы ли еще занавешены и горели лампы - под потолком и на столе. Из угла приподнялось навстречу вошедшим крупное, с отвисшими щеками, почти прямоугольное лицо Рябинина; он полу лежал на подушках. Справа от койки на табурете стояли два телефона в деревянных ящичках, блюдечко с нарезанным лимоном; поблескивали круглые массивные часы... Запах лекарств и еще чего-то - сладковатый, слабый, подобный дуновению - неприятно поразил комиссара. - Сергей Антонович, здравствуйте, дорогой! - громко сказал Волошин, улыбаясь, чтобы скрыть невольное стеснение. - Товарищ член военного совета... - начал было командующий. - Лежите, лежите, Сергей Антонович! - перебил комиссар и широким жестом подал Рябинину руку. - Напугали вы нас... - сказал он весело. - Из ставки запрашивали уже, как здоровье Рябинина. - Вот... Бывает и на старуху проруха... - в тон ему ответил командующий. - Простите, сейчас освобожусь... Семененко дайте мне, - приказал он адъютанту. - Привез к вам нашего чудотворца, - представил Волошин профессора. - Генерал-майор Юрьев... - Неудобно мне, право... Ранение пустяковое... - проговорил командующий. - Рад слышать... - сказал профессор. - Поташнивает меня только... Я своим эскулапам говорил: пропишите мне что-либо желудочное. - И прописали вам желудочное? - поинтересовался Юрьев. - Лимон вот достали, - сказал Рябинин. Адъютант, склонившись к его изголовью, доложил, что Семененко на проводе, и подал трубку. Минуту генерал внимательно слушал, глядя поверх очков в потолок... - Спасибо, орел! - проговорил он в трубку. - Нет уж, откладывать больше не будем... Я тебя прошу - не зарывайся очень... Стой, где приказано, и ни шагу... Доноси мне почаще... Ну, помогай тебе... - Генерал положил трубку. - Дай мне Богданова, - попросил он адъютанта. Тот вышел, и командующий устремил на Волошина узкие, сухо горевшие под набрякшими веками глаза. - Через полчаса начинаю, Петр Андреевич! - Что именно? - спросил комиссар. - Артподготовку начинаю... Как полагается... Волошин молчал, не понимая, и командарм потянул к себе карту, расстеленную на одеяле. - Эх! - крякнул он от боли, неловко шевельнувшись, и умолк, отдуваясь; карта ломалась и шумела под его тяжелой, морщинистой рукой. - Правый фланг у меня затоплен, - начал он, - к счастью, позиции моей артиллерии почти не пострадали. И самое важное... - Рябинин провел языком по тонким синеватым губам, - самое важное, что Лопать разлилась не только у нас, но и в немецком тылу... А там - смотрите! - там низкие места, поймы... Мне и воздушная разведка донесла, - там сейчас потоп... - И вы что же? Вы решили атаковать? - спросил Волошин, испытующе глядя на генерала, словно усомнившись в его рассудке. - Как же можно было упустить такой случай? Раньше я думал только потеснить немца, теперь я выкупаю его... Если я прорвусь вот сюда, в Каменское, ему некуда будет податься. А там у него две дивизии на пятачке. Лицо командующего было горчичного цвета; губы все время пересыхали, и он облизывал их. Но Волошин уже не замечал этого... На карте лента Лопати вилась с востока на запад, пересекая фронт; на нее опирались фланги обеих сторон. Выше, на севере, в анилиновой зелени заливных лугов петлила другая голубая полоска - поуже. Немецкое расположение, обозначенное цепочкой синих карандашных овалов и полукружий, образовывало под ней небольшой выступ. И две красные стрелы были нацелены в вершину выступа и в северную точку его основания. - Но части вашего правого фланга будут атаковать по воде, - сказал дивизионный комиссар. - Это вода на мою мельницу, - сострил Рябинин. - Именно там немцы теперь не ожидают удара. А пехота наша пройдет... Она и на Сиваше прошла... - И вы успели перегруппироваться? - Как же не успеть, если надо? Бригадный комиссар Уманец все время находился в частях. У нас была целая ночь. - Только одна ночь... - заметил Юрьев. Он стоял за плечом Рябинина, тонкий не по годам, изящный, также рассматривая карту. - Спать нам, правда, не пришлось. Ну, да одну ночь можно потерпеть. - Широкий рот Рябинина изогнулся в улыбке. - С медиками только трудно было... Я их гоню - они опять стучатся... - Какие части у вас на правом фланге?.. - Там держатся еще остатки батальона двенадцатого полка... А на прорыв пойдут. Командующий пошевелился, и карандаш, лежавший на карте, скатился с койки. Потянувшись за ним, Рябинин коротко ахнул. - Не могу, - проговорил он тихо. Волошин подал командующему карандаш. - Благодарю, - сказал тот. - На правом фланге у меня Богданов. Я его усилил двумя мотодивизионами... Рябинин подробно доложил обстановку, и перед членом военного совета вырисовался неожиданный замысел наступательного боя в условиях, требовавших, казалось, немедленного отступления. - Лихо! - проговорил он, наконец, и опять пристально посмотрел в глаза командующего. - Лихо, а? - повторил он, повернувшись к Юрьеву. - Генерал обратил в свое преимущество то, что всем нам представлялось катастрофой, - галантно произнес профессор. - Начинаю сейчас... - тихо вымолвил Рябинин, и сдержанное удовлетворение прозвучало в его словах. - Богданов у аппарата, - доложил адъютант. - Как настроение, орел? - спросил Рябинин в трубку. - У меня хорошее... - Он слушал, жуя потрескавшимися губами. - Ты не подведешь, я знаю... Да и глубина там - полметра, три четверти... Ты не подведешь, орел... - Командующий закивал головой и громко, радостно закончил: - Действуй, полковник! За Родину, за Сталина! Волошин встал и взволнованно прошелся по комнате; желтый свет лампы сверкал на его бритой круглой голове. - Лихо! - пробормотал он. Командующий лег на подушки и, казалось, к чему-то прислушивался, затем взял с табурета серебряные часы. - Еще пять минут осталось, - сказал он, но в ту же секунду в комнате послышался отдаленный артиллерийский грохот, дробный, глухой. - Отставать начали, - удивился Рябинин и положил часы на место. Канонада шумела за окнами, словно где-то обваливались горы. - Бог войны играет! - сказал Волошин и засмеялся. - А вы говорили: неопасный пациент! - закричал он Юрьеву. Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку. На дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма... Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось... - Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, - проговорил Волошин. - Вы думаете, это обязательно? - спросил Рябинин. - Совершенно обязательно... - Комиссар с содроганием смотрел на изменившееся лицо генерала. - Да и время есть, пока там палят... Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, омертвевшие язычки еще горевших ламп. - Ну, что же... Ведь вы не долго со мной провозитесь? - обратился командующий к профессору. - Не дольше, чем это будет необходимо, - любезно успокоил тот. Когда с ноги командующего сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание, - газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался... Ассистенты Юрьева - армейский хирург и врачи медсанбата - молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды... Командующий лежал с закрытыми глазами, отдыхая. Уже прекратился слитный гул его пушек и за окнами наступила тишина - пехота его пошла в атаку. Мысленно генерал старался представить себе ее движение. Вдруг он почувствовал беспокойство: части его правого фланга, судя по времени, вступили только что в соприкосновение с противником... Рябинин разомкнул веки, - люди в белом, стояли вокруг него, ничего не делая... "Почему так долго не начинают?" - подумал он удивленно. Юрьев встретился с ним взглядом и отвернулся, чтобы не отвечать на прочитанный по-своему вопрос. И Рябинин, закрыв глаза, снова погрузился в созерцание огромной, как бы ожившей карты. Две красные стрелы с расширяющимися хвостами, похожие на кометы, пульсировали и пылали на ее зелено-голубом фоне... Теперь по всему фронту наступления атакующие достигли уже, видимо, первой линия немецких траншей. Надо думать, Семененко преодолеет ее без особых усилий... А вот Богданову приходится туго... Затейливая полоска Лопата расплылась на карте в широкое, светлое озеро. И генерал опять огорчился оттого, что не был сейчас там, где каждую минуту мог потребоваться его совет или приказ. Профессор медлил, не желая мириться с тем, что положение командующего безнадежно, хотя видел это лучше, чем другие. Приподняв руки, он слабо поводил тонкими пальцами в перчатках, как будто колдуя, и это означало, что он упорно искал пути к исцелению. Он был смел за операционным столом, поэтому ему чаще, чем другим, улыбалась удача. Но безошибочное, похожее на вдохновенную догадку знание того, что происходило с его пациентами, не изменило хирургу и на этот раз. Он сознавал свое бессилие, и, как всегда, оно уязвляло его. Возвращая людям жизнь, Юрьев ощущал себя соавтором, и это самолюбивое чувство с годами действительно утвердилось в нем. Тем болезненнее переживал он всякое напоминание об ограниченности своих возможностей. Оперируя, он не испытывал сострадания - оно помешало бы ему; сейчас его охватила бесполезная жалость к распростертому умирающему телу. Она была как бы вестницей близкого уже конца... Юрьев приказал, наконец, обмыть рану, потом анестезировать оперативное поле... Он собрался проделать все, что предписывалось еще в подобных случаях, но к концу операции его ассистенты поняли, что генерал приговорен. Повязка была снова наложена, и командующий попросил, чтобы его приподняли. Надев очки, он подождал, пока Юрьев снял с лица маску. - Ну, как, профессор? Что вы там нашли? - спросил Рябинин. Хирург утирал платком мокрое лицо, и в операционной запахло одеколоном. - Придется полежать, генерал, - сказал он. - И долго, вы думаете? Юрьев посмотрел на командующего светлыми, сузившимися глазами. - Боюсь, что довольно долго... - Отвернувшись, он заговорил с сестрой. Врач госпиталя, молодой, с черными полубачками, опасливо взглянул на Рябинина, испугавшись за него. Дивизионный комиссар ожидал Юрьева наверху, в комнате командира медсанбата. Выслушав сообщение профессора, он подозрительно насупился. - Ночью, вы говорите? - переспросил он. - Да... Или утром завтра, - Юрьев медленно подошел к окну и присел на подоконник. - Но Рябинин не так уж плохо себя чувствует, - возразил комиссар, встав из-за стола. - Через несколько часов у него начнется агония, - сдержанно ответил Юрьев. - Ничего не понимаю... - все еще спорил Волошин. - Только что мы с ним разговаривали... Этой ночью он подготовил превосходную операцию. Юрьев задумчиво смотрел на грязный, но уже по-весеннему блестевший двор, на зазеленевшие кусты, на лошадей с распушившимися гривами, на желтые наличники окон во флигеле, куда отнесли генерала... Черно-синяя ворона не спеша косолапила по ребру черепичной крыши. - Ночью его можно было спасти, хотя бы ценой ампутации... - помолчав, проговорил профессор. - Почему же не спасали? - закричал Волошин и осекся; бритая голова его стала пунцовой. - Он не пустил к себе врачей, - сказал хирург. - Но, знаете, после ампутации он уже не смог бы командовать... - Этой ночью он выиграл сражение, - сказал комиссар. - Вероятно, выиграл, - согласился Юрьев, - но проиграл жизнь... - Профессор, вылечите его, - с безрассудной требовательностью проговорил Волошин. - Я не жду, чтобы меня просили об этом, - сухо сказал хирург. - Может быть, есть какой-нибудь препарат? Должен быть... Мы пошлем в Москву самолет... - настаивал Волошин. - Нет такого препарата... Пока нет... - не глядя на комиссара, ответил Юрьев. - Как же так?.. - сказал Волошин, и хирург, обернувшись, увидел на его лице, обветренном, широком, нескрываемое осуждение. "Какой же ты профессор после этого!" - словно говорил взгляд комиссара. И Юрьев, чуть вскинув голову, поправил, хотя и без надобности, жесткие манжеты в рукавах кителя. - Я очень сожалею, поверьте... - вымолвил он. - Ах, беда! - громко сказал Волошин. Он не находил виновника несчастья и от этого был еще больше расстроен. В дверь постучали, и в комнату осторожно проник командир медсанбата. Комиссар, завидев Луконина, быстро направился к нему, и тот инстинктивно подался назад. Но член военного совета, проходя мимо, только скосил на врача серые, яростные глаза. Потом дверь за ним захлопнулась. - Товарищ генерал-майор!.. - заговорил, волнуясь, Луконин. - Я исчерпал все средства... Командующий приказал охране не впускать нас... - Если б он впустил вас, он не наступал бы сегодня... - Юрьев опять поправил манжеты... - Прикажите, пожалуйста, приготовить для меня стол. У вас не хватает хирургов... Я помогу вам... - сказал он. - Слушаю... Спасибо, товарищ генерал-майор! - горячо поблагодарил Луконин. - Не напрасно же я сюда приехал, - сказал Юрьев, вежливо и безучастно улыбаясь румяному, оробевшему, видимо, врачу. Управление боем ускользало из рук командующего, несмотря на все его усилия. И не потому только, что он находился дальше, чем следовало, от своих наступавших частей. Хуже было то, что временами он плохо теперь понимал происходившее. Он стал странно забывчив и, выслушав донесение, замечал вдруг, что не помнит, о чем оно. Отдавая приказ, он умолкал на полуслове, тщетно стараясь восстановить в памяти начало фразы... Мысль Рябинина как будто внезапно иссякала, хотя он находился в сознании, - но лишь для того, казалось, чтобы сознавать свою немощь. Боль мучила его все сильнее, и ему уже трудно становилось противиться ей... Между тем телефоны часто попискивали, а адъютант то и дело докладывал о прибытии связных офицеров. Они входили, стуча сапогами, и в комнату врывался запах бензина, свежего ветра, мокрой земли... Вытягиваясь у койки, офицеры испуганно смотрели на пышущее жаром серо-желтое лицо старика. Волошин сидел у стола, ожидая минуты, когда останется наедине с командующим. Уже не одно сострадание, но и прямая необходимость требовали от члена военного совета решительного вмешательства. Ибо, как ни велика была роль Рябинина в подготовке начавшегося сражения, его дальнейшее участие в нем стало грустной помехой... Адъютант увел, наконец, артиллерийского капитана, прискакавшего из штаба армии, и Волошин передвинул свой стул к койке. - Сергей Антонович, а не пора ли вам отложить дела? Отдохнуть вам надо... - сказал он участливо, но так, будто не придавал своему совету особенного значения. - То есть почему отложить? - спросил генерал. - Я бы отложил, да немец еще сопротивляется... - попробовал отшутиться он. Однако глаза его за очками смотрели недоверчиво. Догадываясь об истинных причинах заботливости Волошина, он попытался уверить комиссара в их неосновательности. - На правом фланге, боюсь, замешкаются у меня... А успех зависит от продвижения на Каменское, - проговорил Рябинин медленно и раздельно, как бы демонстрируя ясность своего понимания обстановки. - Там Богданов... Он справится, - возразил Волошин. - А вам лечиться надо... - Донесения что-то нет от него... Я уж приказал связаться... - Генерал словно не слышал последних слов комиссара. - Рано еще ждать... Теперь у Богданова самая жара... А вы бы поспали часок... Они разговаривали так несколько минут, и в то время как командующий доказывал, что он хорошо еще во всем разбирается, Волошин упорно не соглашался с этим. - Надо вам поберечь себя, генерал... Рана ваша серьезнее, чем казалось... - выговорил он хмуро, начиная терять терпение. - Да, что-то она побаливает... - согласился командующий. - Ну, да, как говорится: бог не выдаст, свинья не съест... - Что, если мы Глухову прикажем... - Волошин замялся, подыскивая слово, - ...заместить вас пока... Он начальник штаба - значит, в курсе всего. И командир боевой... "Да ведь он молод еще!.." - чуть было не ответил генерал, но удержался, потому что и Волошину - члену военного совета фронта - едва ли исполнилось сорок лет. Поколебавшись, командующий ничего не сказал о действительных мотивах своего упрямства. Он и сам теперь видел, что почти не справляется с обязанностями, которые пытался пополнять с таким мужеством. Но не одно естественное стремление лично завершить начатую операцию руководило Рябининым. Гораздо более важным для него было то, что среди своих офицеров он не находил сверстников. То есть - он не мог не считать себя, старого солдата, лучше подготовленным к тому делу, которое делал. И не потому лишь, что опыт его был богаче или он не обнаруживал у своих молодых помощников военных талантов. Но даже способнейшие среди них не обладали, думалось ему, теми качествами, которые люди его поколения приобрели за долгую революционную жизнь, за многие годы пребывания в партии. Ничто не могло, как это нередко бывает, разубедить Рябинина, ревниво оберегавшего драгоценные преимущества своей биографии. Поэтому не честолюбие заставляло командарма, изнемогавшего в затянувшейся борьбе, не соглашаться с Волошиным. Его поддерживал страх взыскательного отца перед наследниками, в достоинствах которых он все еще не вполне удостоверился. - Погодите... - сказал Рябинин, - погодите отсылать меня в тыл. - Немцы еще в Вязьме. - Сергей Антонович! Да ведь я хочу, чтобы вы скорее вернулись к нам, - горячо проговорил Волошин. - Погодите еще!.. - с неожиданной силой повторил генерал. Адъютант, серый от бессонницы, со спутанными на лысой голове тонкими волосами, доложил об офицере связи, прибывшем из дивизии Богданова. Командующий нетерпеливо задвигался на койке, пытаясь сесть... Молодой лейтенант, в фуражке с красным околышем, в заляпанной грязью плащ-палатке, остановился в дверях, оглушительно рапортуя. Генерал подозвал его, и офицер, поспешно сдернув фуражку, на цыпочках подошел к койке. Лицо его, блестевшее от пота, выглядело озадаченным. - Ну, ну... Я слушаю, - сказал Рябинин. - Полковник Богданов доносит: в восемь ноль ноль, согласно приказу, он атаковал в направлении на Каменское. - Лейтенант переводил глаза с командарма на Волошина. - Одновременно двумя батальонами двенадцатого полка он форсировал водную преграду... Рябинину показалось вдруг, что офицер умолк, хотя и продолжал шевелить губами; странный гул, возникший в комнате, разом поглотил все другие звуки... Окно, стол, высокая фигура Волошина, зеленый плащ лейтенанта сдвинулись внезапно и закачались, словно под ветром... Генерал судорожно ухватился за телефон на табурете, сбросил на пол трубку, но не заметил этого. "Я должен выслушать... должен..." - твердил он себе. И хотя лицо его, большое, угловатое, с седой щетинкой надо лбом, почти не изменилось, - отчаяние его было безграничным, так как он перестал слышать... Лейтенант отступил на полшага, выпрямился, и командующий понял, что офицер действительно замолчал. Надо было что-то ответить ему, но генералу так и осталось неизвестным донесение Богданова. - Да... И что же? - проговорил он громко, потому что дольше безмолвствовать было нельзя. Услышав свои собственные слова, он обрадовался... Но он заметил растерянность на лице докладывавшего ему офицера и пристальный, сумрачный взгляд Волошина. Поэтому он еще раз попытался убедить свидетелей своей слабости в том, что ничего особенного не произошло. - Дайте мне... карту... - попросил он. Держась одной рукой за ящичек телефона, Рябинин разостлал на одеяле шумящую бумагу. Пальцы его, утолщенные на концах, как у людей физического труда, мелко дрожали. И Волошин отвернулся, чтобы не видеть этого. - Так... так... - повторял генерал, стараясь выиграть время... "Что же случилось у Богданова?" - думал он, сосредоточенно глядя на карту... Прошла минута, две, три, а он все молчал, силясь скрыть от других свое несчастье. Волошин шепотом приказал адъютанту увести офицера, потом наклонился к Рябинину. - Отдохните, Сергей Антонович... Отдохните, дорогой!.. - проговорил он с неловкой ласковостью. - Дайте мне карту... Устали вы... - Как, уже?.. - слабо спросил генерал. Плохо поняв слова Волошина, он почувствовал, что все самое страшное сейчас совершилось. - Лежите, я пришлю врачей, - сказал комиссар. "Что у Богданова? Неужели не прошел?" - хотел спросить генерал, но не успел - комиссар прикрыл уже за собой дверь. Рябинин повалился на подушки и в первый раз застонал - коротко, негромко, как будто страдания его ждали часа, когда, наконец, он сдаст командование... 13 Маша Рыжова дождалась генерала Юрьева в коридоре школы. Профессор шел в операционную, и раненые приподнимались ему навстречу; десятки глаз провожали его легкую фигурку. Маша выступила вперед и, стукнув подкованными сапогами, замерла, потом вздохнула. - Товарищ генерал-майор, разрешите... - неожиданно прозвучал и оборвался ее высокий, певучий голос. - Да... - негромко сказал Юрьев. Слабо порозовев, не сводя с профессора глаз, девушка попросила осмотреть старшего лейтенанта Горбунова. - Почему вы ко мне обращаетесь? - без раздражения, но сухо спросил генерал. - Я уж ко всем обращалась... - тоскливо призналась Маша. - И что же? - Говорят, ничем нельзя помочь... Я просила вам его показать... Говорят - не надо. - Что же я могу сделать?.. - спросил, не повышая голоса, профессор. Маша не ответила, растерянно глядя на него. - Идите к себе, Рыжова, - хмуро приказал врач, сопровождавший Юрьева, молодой, с черными полубачками. - Сейчас... - пролепетала девушка, но не шевельнулась. И так как Юрьев не мог пройти, пока она загораживала дорогу, он осведомился у врача: - Что с ним такое, с Горбуновым? Он слегка пожал плечами, выслушав ответ, и девушка ахнула. - Можно еще помочь, можно!.. - заклиная, проговорила она, и генерал неожиданно улыбнулся. - Горбунов людей в атаку поднимал... Его из-за симулянта ранило... - Кто он вам, этот старший лейтенант? - полюбопытствовал Юрьев. - Никто, - поспешно сказала Маша. - Ваше бескорыстие делает вам честь... Глаза Маши наполнились слезами, от чего как будто осветились изнутри. Юрьев с удовольствием смотрел теперь на нее. - Как вас зовут, великодушная девушка? - спросил он. - Машей звали... - Звали? А теперь?.. - Сестра, сестричка... - задрожавшим голосом ответила она. - Не везет мне сегодня у вас, - пожаловался Юрьев врачу. - Как же нам быть с Горбуновым? - Мы полагали, что уже бесполезно показывать его вам, - пояснил молодой хирург. Юрьев промолчал, почувствовав себя задетым. После неудачи, постигшей его утром, он был особенно чувствителен ко всему, что, может быть, намекало на нее. - Товарищ генерал-майор!.. - только и сумела вымолвить Маша, подавшись к профессору. - Хорошо, - сказал он, любуясь девушкой. - Покажите мне вашего "никто". - Сейчас! - крикнула Маша. Однако только к полудню удалось ей проводить Горбунова в операционную. В открытые двери Маша еще раз увидела Юрьева, которому сестра надевала перчатки. Потом двери закрылись, и девушка ощутила внезапное бессилие. До последней минуты она деятельно боролась за Горбунова, теперь он находился уже за пределами ее забот. "Только бы Юрьев не отказался оперировать, только бы не отказался..." - повторяла Маша мысленно одно и то же, глядя на сомкнутые створки белых дверей. Она видела трещинки пересохшей масляной краски, ровные складки марлевой занавески за остекленным верхом, зеленое пятнышко медной окиси на дверной ручке. "Почистить надо ее, песком протереть..." - мелькнуло неожиданно в голове девушки. Но казалось, - это подумала не Маша, а кто-то другой, - сама она испуганно ждала, что ручка повернется и Горбунова понесут обратно. Когда истекло время, достаточное для того, чтобы операция началась, Машу охватил новый страх. Ибо до этого часа она не могла не верить в какое-то счастливое изменение обстоятельств, - приезд Юрьева оправдал ее ожидания. Но если и теперь, именно теперь, не последует чуда, на что еще можно было надеяться? Из-за дверей не доносилось никакого шума, и эта тишина была такой, что девушке хотелось зажать уши. Не в силах больше прислушиваться, она начала ходить по коридору. В глубине его виднелись люди, - раненые сидели и лежали вдоль стен, сновали санитары в халатах. "Куда это Аня так торопится?" - удивилась девушка, завидев Маневич, бежавшую к выходу, но сейчас же забыла о ней. Маша в равной степени желала, чтобы операция скорее кончилась либо чтобы она продолжалась вечно, если не может кончиться хорошо. Вдруг девушка услышала стон - негромкий, короткий, он прозвучал из операционной... Задохнувшись, Маша ждала его повторения, но только частые толчки ее сердца раздавались в непроницаемой тишине. "Больно ему, опять больно..." - думала Маша, испытывая новое для нее чувство такого сострадания, когда хочется, чтобы чужие мучения стали собственной болью. Как ни была она внимательна и жалостлива до сих пор, она не переставала, подобно всем здоровым людям, инстинктивно радоваться своим преимуществам перед, теми, за кем ухаживала. Сейчас она как бы тяготилась собственным здоровьем. "Пусть бы лучше со мной так было, а не с ним..." - молила Маша, для которой страдания другого человека впервые были горше своих. Внезапно двери операционной раскрылись, и оттуда вышел кто-то в белой повязке. Маша подбежала к нему. Человек - он на полторы головы был выше Рыжовой - снял маску, и девушка узнала одного из санитаров. Круглое, с белесыми ресницами лицо его было таким же белым, как халат. - Ну?.. - тихо спросила Маша. Санитар посмотрел на девушку, мигнув подслеповатыми как будто глазами. - Сомлел я, понимаешь, - виновато проговорил он. - Чуть лампу не бросил... - Что там? - спросила Маша. - С ночи я стоял и все утро... - оправдываясь, сказал санитар. - Мне говорят: "Уходи, а то упадешь..." - Он раскрыл свои жесткие, желтоватые ладони и оглядел их. - Как пьяный я сделался... Вот поди ж ты!.. Неловко мотнув головой, он медленно пошел вдоль стены. Маша догнала его и тронула за рукав. - Что там? - повторила она. - Все одно... - подумав, ответил санитар. - Да ты что? - спохватился он. - Не видела, как режут? Маша слегка отстранилась, и он двинулся дальше. Операция длилась уже больше часа. Маша несколько раз возвращалась к себе в палату и снова торопливо уходила... Теперь она сидела в углу, обхватив крепко колени; наискосок от нее в четырех-пяти шагах белели закрытые двери. К ним по деревянному полу тянулись мокрые следы... Девушка пристально рассматривала их, даже принималась считать. Но отпечатки ног терялись в дымной глубине коридора, сливаясь по мере удаления в тусклые пятна слякоти. Маша чувствовала себя так, словно ежесекундно ожидала удара, нападения, выстрела. Это ощущение подстерегающей ее опасности стало в конце концов непереносимым. Поэтому, увидев около себя Аню Маневич, Маша обхватила подругу и прижалась к ней, ища защиты. - М-мусенька, Муся, - заикаясь, проговорила Аня, поглаживая плечо Рыжовой. - Еще не к-кончили? - спросила она. - Нет. Черные крылья бровей на лице Ани озабоченно сдвинулись. - М-максимову привезли только что, - сказала она. - Какую Максимову? - прошептала Маша. - Дусю... Ты же знаешь... С н-нами вместе жила. В голову ее ранило... Н-никого не узнает. - Как ранило? - все еще не понимала Рыжова. - С-самолет обстрелял... - Что же это? - устало спросила Маша. Она откинулась к стене, глаза ее стали рассеянными. - Не могу... Не могу я... - вскрикнула вдруг она и заколотила стиснутыми кулачками по плечам подруги. - Ой! Что ты? - испугалась та. - Не могу... - повторяла Маша, охваченная непомерным гневом, взывая к справедливости и возмездию. Жестокость врагов, повинных в ее горе, в страданиях ее друзей, в бедствиях ее родины, потрясала девушку, заставляя протестовать и сопротивляться... - Сто лет помнить... сто лет... - кричала Маша. - Что с тобой? Тише! - Аня пыталась схватить подругу за руки и тоже вскрикивала от страха за нее. - ...как люди наши мучаются! - проговорила Маша невнятно, на иссякшем дыхании. Белые двери неожиданно распахнулись, и в коридор вышли два врача, краснолицые и потные. - Курите... - предложил молодой черноволосый хирург, протягивая другому кожаный портсигар. - Вы понимаете, что он сделал? - спросил второй врач, плотный, с выпуклой грудью, беря папиросу. - Да... Вот вам операция на сосудах, - медленно проговорил первый. - Но какая техника! - Словно порицая ее, он покачал головой. - Огня у вас нету? Оглянувшись, у кого бы прикурить, он заметил Рыжову. Девушка стояла в углу и внимательно, сурово смотрела на хирурга. Маневич держала Машу за руку. - Будет жить ваш Горбунов, - весело сказал врач. Маша открыла рот, но ничего не произнесла. - Говорю вам - будет жить теперь... - повторил он, громко. - Будет жить... - произнесла Маша, с усилием двигая непослушными губами. Ей сразу стало тепло и тесно в ее ватнике, в халате... Близился вечер, когда Горбунов пришел в сознание. Оранжевые квадраты солнца, бившего в окно, лежали на одеяле, на дощатом полу. За плохо промытыми стеклами было видно чистое, пожелтевшее небо. Рыжова спала, сидя на табурете у столика, положив голову на протянутую руку. Косынка сползла у девушки на ухо, открыв стриженые светлые вихры; белый уголок платочка слегка шевелился от, ее неслышного дыхания. Горбунов давно уже смотрел на Машу... Очнувшись, он в первую же минуту вспомнил о ней, и его охватило нетерпеливое предвкушение радости. Это было похоже на то, как он просыпался некогда в день своего рождения, счастливый сознанием наступившего праздника. Горбунов действительно сейчас же нашел Машу в комнате, но как будто не сразу ее узнал. Его поразили мальчишеские волосы, тонкая рука с огрубевшими, недлинными пальцами, сапоги, казавшиеся на девушке исполинскими, бледная, едва окрашенная солнцем щека. Маша не показалась теперь Горбунову красивой, и небывалая раньше участливая нежность охватила его. Как ни был сейчас слаб старший лейтенант, он чувствовал себя самим собой, то есть двадцатидвухлетним мужчиной, воином, офицером Красной Армии, - поэтому горькая, хотя и мужественная усталость девушки, любимой им, пронзила его сердце. Огорченный, подавленный смутным сознанием своей вины перед Машей, которую он не уберег от лишений, он почти со страхом ждал ее пробуждений. Комнатка, где он теперь находился, была невелика. Кроме его носилок, в ней поместились еще двое других; одни виднелись из-за простыни, протянутой наподобие занавески, - на них лежал кто-то с забинтованной головой; вторые носилки, рядом с Горбуновым, оставались пока пустыми. Маша проснулась, когда пришли санитары, чтобы забрать их. Она подняла голову, и недоумение отразилось на ее лице, но сейчас же его сменило беспокойство. Поискав глазами, девушка увидела Горбунова и секунду всматривалась в него. Потом, словно испугавшись, быстро встала, прижав к груди руки. - Маша... - умоляюще начал старший лейтенант. - Ну вот... - сказала она, поморщилась и всхлипнула. - Измучилась... Маша, - выдавил из себя Горбунов. - Ах, нет! - сказала она жалобно. - Маша... - позвал старший лейтенант. - Ну вот... - прошептала она, стискивая на груди побелевшие кулачки, и приблизилась к носилкам, стуча сапогами. - Руку... дайте... - Горбунов силился приподняться. - Руку. Девушка как бы с трудом наклонилась, и он, вымаливая прощение, положил ее ладонь к себе на губы. - Что вы? - громко сказала Маша, глядя на свои обломанные ногти. Она слабо потянула пальцы назад, но Горбунов не выпускал их, и тогда сквозь смущение на лице ее проступила странная, высокомерная улыбка. Маша легонько погладила влажную, колющуюся щеку, и старший лейтенант судорожно вздохнул. - Какой вы!.. - радостно упрекнула девушка. Тихо убрав руку, она выпрямилась и вдруг заметила на столе свой платочек. Ужаснувшись, она провела ладонью по непокрытой стриженой голове и взглянула на Горбунова так, будто теряла его. Тот все еще тянулся за ее рукой, и Маша, покраснев, тряхнула вихрами. Лицо ее говорило: "Да, я такая... Что же делать, если мне так трудно быть красивой?.." Она вернулась к столику, повязала косынку и снова села. - Ну вот... вы и проснулись, - вымолвила, наконец, она. - Да... Я уже... - пробормотал старший лейтенант. - И ничего не болит... - Вас Юрьев оперировал? - неожиданно раздался новый, громкий голос. С носилок, стоявших за простыней, на Горбунова и Машу смотрела плосколицая, скуластая девушка; толстая повязка на ее голове была похожа на чалму. "Ох, мы и забыли, что здесь Дуся!" - подумала Маша и застыдилась: Максимова давно уже, видимо, наблюдала за ними. - Юрьев... - ответила Маша, так как Горбунов еще не знал этого. - Замечательный хирург... Он и меня оперировал. - Тебе ничего не надо, Дусенька? - спросила Маша сконфуженно. - Нет, мне лучше... - твердо произнесла Максимова. - Маша, - сказал Горбунов, - сядьте сюда... - Куда? - спросила она, покосившись на Дусю. Та внимательно, хотя и бесстрастно, смотрела на нее. - Ближе сядьте... - попросил старший лейтенант. Девушка, словно нехотя, передвинула свой табурет к носилкам и села прямо, сложив на коленях руки. - Устали вы... со мной? - спросил Горбунов. - Ни капельки, - возразила Маша. - Я вижу... - настаивал он. - Что? - Что устали... - в тихом голосе Горбунова звучали умиление и признательность. "Нехорошо, что Дуся все слышит..." - терзалась Маша: радость, которую она испытывала, казалась ей жестокостью по отношению к раненой подруге. Но поделиться с нею счастьем она не могла, и глухое раздражение против человека, заставлявшего ее быть жестокой, поднялось в девушке. "Ну, и пусть слышит!" - решила Маша. - Ох, и боялась я за вас, - призналась она. - Боялись? - восхитившись, повторил Горбунов. - Ну да... - А долго я спал? - спросил он. - Больше суток. - Вот беда... - сказал Горбунов. - Это еще не беда, - Маша улыбнулась. - Вы были здесь, а я вас не видел, - пожаловался Горбунов. Максимова отвела занавеску и придержала ее, чтобы лучше видеть. - А знаете, Рыжова? - сказала вдруг она. - Что? - Меня ведь к ордену представили... Маша удивленно молчала, и Максимова пояснила: - К ордену Ленина... У меня еще Красное Знамя есть... Только я его пока не получила. - Ого, здорово! - искренне одобрил Горбунов. Маша недоверчиво вгляделась в лицо Дуси; посветлевшее от потери крови, оно было сдержанным, непроницаемым, и только узкие, чуть раскосые глаза слишком ярко горели на нем. - Сразу оба и вручат теперь... - сказала Максимова. "Бредит она..." - заподозрила-Маша, ничего не слышавшая раньше об этих наградах. Но раненая девушка говорила так уверенно, что Рыжова заколебалась. - Точно... Оба и вручат, - подтвердил Горбунов и снова повернулся к Маше. - Подумать только... Целые сутки вы были здесь... а я вас не видел, - проговорил он. - Но теперь вы никуда не уйдете... - Как это никуда? - пропела Маша весело. Максимова попыталась сесть на носилках. - Сам полковник Богданов представил меня, - сказала она глухо, настойчиво, требуя внимания к себе. - Значит, получишь... - заметила Маша неопределенно. - Да... - Глаза Максимовой были устремлены теперь куда-то мимо Маши. - Скоро, наверно, получу. "Врет она все... Ох, бедная!" - едва не вскрикнула Маша, охваченная раскаянием и жалостью. - Дусенька, может, тебе дать что-нибудь? - ласково спросила она. - Нет, не надо... - Максимова секунду помолчала. - Знаете, я не за орденами на фронт пошла, но все-таки приятно... Правда? - Ну, еще бы! - сказал Горбунов. Он был прямодушен и не сомневался в том, что отважная, по-видимому, девушка говорит правду. - Обидно, что так глупо ранило меня... с самолета, не в бою... - продолжала Дуся. - Ничего, отлежишься, - убежденно сказала Маша. Она подошла к Максимовой и, склонившись, почувствовала на своем лице горячее дыхание. - Вот... представили меня, - повторила Дуся, глядя в лицо Рыжовой неразумными, горящими глазами. - Поздравляю тебя, Дусенька, - торопливо сказала Маша. - Да, вот... К ордену Ленина... - Максимова удовлетворенно улыбнулась и, сомкнув веки, умолкла. В комнатке начало темнеть. Красные квадраты солнца переместились на стену и там быстро тускнели. Максимова уснула за занавеской; Горбунов и Маша тихо разговаривали. Температура у старшего лейтенанта падала, лицо его, поросшее соломенной бородой, увлажнилось. - ...Полтора часа вас Юрьев оперировал... - рассказывала Маша. - А я у дверей стояла... - Честное слово? - не поверил Горбунов. - Конечно... Очень трудная операция была. - Ну, спасибо, - сказал он, признательный Маше вовсе не за то, что она, быть может, спасла его, - это не вошло еще в сознание Горбунова, - но потому, что он был растроган. - Юрьева надо благодарить, - горячо поправила Маша, взволновавшись при мысли, что профессор мог и не оказаться в медсанбате. Санитары внесли в комнату раненого с уложенными в шины ногами. Он находился еще под наркозом и что-то неразборчиво бормотал. Маша распорядилась, как поставить носилки, потом поправила подушку под бессильной, тяжелой головой, заглянула в угол к Максимовой и принялась готовить какое-то питье. Но, делая свое дело, она часто посматривала на Горбунова и улыбалась, отворачиваясь, чувствуя на себе его взгляд. Юрьев появился в палате неожиданно; за ним следовал Луконин, командир медсанбата. Профессор был еще бледнее, чем утром, речь его звучала тише и медленнее. Он только что отошел от операционного стола и, сменив халат, отправился в обход своих пациентов. - А, великодушная девушка! - приветствовал Юрьев Машу. - Как чувствуют себя ваши подопечные? - Товарищ генерал-майор... - тоненьким голоском начала Рыжова и запнулась от невозможности высказать все, что она испытывала сейчас к этому человеку. - Ну, ну... - проговорил Юрьев ободряюще и подошел к носилкам Горбунова. - Вот и ваш "никто"... - вспомнил он. - Что же, молодцом выглядит! Температура как? Маша ответила, и Юрьев одобрительно закивал головой. - Товарищ генерал-майор!.. - просительно произнес Горбунов, глядя снизу в наклоненное над ним бескровное лицо. - Не отсылайте в госпиталь, разрешите здесь остаться... Юрьев посмотрел на Машу, потом на старшего лейтенанта. - Думаете, там хуже будут за вами ухаживать? - пошутил он. - Впрочем, готов с этим согласиться... Но оставить вас здесь даже я не в силах... Около Максимовой профессор постоял дольше, слушая ее пульс. Рука спящей девушки, почти мужская, с аккуратно подрезанными ногтями, покорно свисала, схваченная на запястье тонкими пальцами Юрьева. - Бредит она все время, - доложила Маша. - Всякие фантазии выдумывает. - Пусть спит, - сказал профессор, - не тревожьте ее... Не задержавшись около третьего раненого, он сел возле столика. Он был очень утомлен, но вновь обретенная уверенность в себе приятно возбуждала профессора. Его окружали люди, возвращенные им к жизни, и он переживал особое чувство как бы своего права на них. - Ну-с? - проговорил Юрьев, поглядывая по сторонам, часто похлопывая ладонью по колену. Все молчали, ожидая, что скажет профессор, но и он сам чего-то ждал от окружающих. - Давно в армии, Маша? Кажется, Маша? - спросил он. - Давно уже... На третий день войны я ушла... - Девушка выглядела оробевшей от переполнявшего ее трепетного уважения. - Сколько вам лет? Маша ответила не сразу, так как все еще боялась, что ее возраст является помехой для службы в армии. Но солгать Юрьеву она не могла. - Скоро восемнадцать, - тихо сказала Маша. Профессор, улыбнувшись, помолчал, потом заговорил с командиром медсанбата. Он сам не мог бы сказать, чего именно он ждет, но тем не менее ему не хотелось отсюда уходить. Маша, немного осмелев, разглядывала великого человека, болезненного, как ей казалось, с негромким голосом, с необычными, полуженскими манерами. Однако его благодетельное могущество, заключенное в эту хрупкую форму, представлялось ей неограниченным. Она сознавала свою недавнюю зависимость от Юрьева и поэтому испытывала все большее стеснение в его присутствии. Это проистекало не из черствости, - наоборот; но благодарность девушки была так велика, что стала обременительной. Генерал снова обратился к Маше, и она вынуждена была рассказать о том, где училась, кто ее родители. - ...В эвакуации они... Отец с заводом уехал на Урал. Мама тоже там, - лаконично поведала девушка. - Целый год не видели их, значит... Скучаете, должно быть? - участливо расспрашивал Юрьев. "Очень ему интересно знать, скучаю я или нет..." - подумала Маша. - Часто пишете маме? - Часто, то есть не очень, - поправилась Маша. Ей хотелось уже, чтобы Юрьев поскорее ушел, и мысленно она упрекала себя... Но, видимо, то, что совершил он сегодня, находилось вне досягаемости обычных изъявлений благодарности. И девушке казался поэтому почти безжалостным его затянувшийся визит. - Так... так... - проговорил Юрьев доброжелательно, все еще как бы рассчитывая услышать что-то другое. Наконец он встал... У двери профессор снова окинул глазами комнатку и людей, которых покидал. Больше он их не увидит, - Юрьев знал это, - и хотя так происходило всегда, он каждый раз испытывал сожаление, расставаясь со своими пациентами. - Когда вы их эвакуируете? - спросил он у Луконина. - Сегодня уже не сумеем, товарищ генерал-майор! - Завтра отправьте непременно... Ну, до свиданья, Маша! - Юрьев ласково кивнул головой. - До свиданья, товарищ генерал-майор! - обрадованно сказала Рыжова. За дверью профессор неожиданно проговорил: - Прелестная девушка, не правда ли? - Рыжова? - Луконин, удрученный множеством забот, удивленно посмотрел на генерала. - У нас все героини, - ответил он. - Не смотрите на меня так, - сказал Юрьев. - Мое восхищение бескорыстно... Увы, доктор, это невольная добродетель наших с вами лет. По уходе хирурга Маша снова подсела к носилкам Горбунова. - А мы так и не поблагодарили его, - сказала она огорченно, не понимая, как это случилось. - Формалист ваш Юрьев... больше ничего, - печально произнес старший лейтенант. - Что вы?! - запротестовала девушка. - Не мог он меня здесь оставить, - сказал Горбунов. - Вы же должны лечиться, - мягко возразила Маша. - А здесь мне нельзя лечиться?.. - Все-таки надо было поблагодарить его, - сказала девушка и в замешательстве поправила складки халата на коленях. - Муся! - раздался за дверью голос Клавы Голиковой. - Муся! Клава ворвалась в комнатку и тут же остановилась, даже попятилась, переводя взгляд с Маши на Горбунова. - Новость какая! - задыхаясь, проговорила она. - Тише, - сказала Маша, - Дуся спит... Голикова сунула под косынку выпавшие на лоб белокурые волосы. - Мы фронт прорвали, - громким шепотом объявила она. - Каменское занято! - Что? Что вы говорите? Что? - несколько раз произнес Горбунов и задвигался. - Точно! Сейчас оттуда раненых привезли. - Вы не... ошибаетесь? - не верил старший лейтенант. - Ну вот еще, - обиделась Голикова, потом вдруг порывисто обняла Машу. - Я так рада, Муся! За тебя особенно, - шепнула она. - Пусти, - смутившись, сказала Маша. - А как же... мой батальон? - спросил Горбунов, словно шумная полная девушка была осведомлена и об этом. - Мы же "а Каменское наступали. - Там он, - уверенно ответила Клава. - Где ж ему быть? Горбунов с сомнением посмотрел на нее. - Девушки, - слабо сказал он, - вы бы узнали, а? - Вдруг он хрипло засмеялся. - Прорвали все-таки!.. Ах, черт! 14 Утром неожиданно потеплело. Солнце, вставшее из-за леса, пригрело мокрую землю, и над окопом струился прозрачный, пронизанный светом пар. Стрелки Лукина смотрели на восток, подставляя лучам коченеющие лица. Вода в окопе бежала теперь выше колен, хотя бойцы всю ночь боролись с ней. Под утро они изнемогли, так как наступал третий день их непрерывных усилий. Старший политрук снова обследовал свою позицию. Он проходил по воде мимо безмолвных, измученных людей, ставших уже безразличными к тому, что их ожидало. Иные, впрочем, еще пытались как-то продержаться, выкопав себе ниши в стенках, где можно было, скорчившись, сидеть. Другие утратили, казалось, всякую волю к сопротивлению. Ночью один из бойцов - Рябышев, как потом узнал комиссар, - едва не захлебнулся, задремав и свалившись в воду. Когда его откачали, этот крепыш и силач так и не смог объяснить, что с ним произошло. В тесной, неглубокой пещерке сидел Кулагин, подобрав под себя ноги. Он не пошевелился, увидев комиссара, и Лукин, подивившись свирепой тоске, написанной на лице бойца, прошел дальше, не заговорив. Спустя минуту следом за старшим политруком пробежал Уланов, и светлые, почти белые глаза Кулагина оживились. - Когда до Альпов дойдем, москвич?! - окликнул он Уланова. Тот не расслышал, не обернулся, и Кулагин пробормотал: - И здесь к начальству лепится... Вот порода! Приближаясь к своему блиндажу, комиссар услышал вдруг музыку - кто-то играл на губной гармонике. Недоумевая, Лукин обогнул угол и увидел Колечкина, устроившегося верхом на бревне, вбитом в землю перпендикулярно стенке окопа. Обратив к солнцу серое, как пепел лицо, летчик выводил на трофейном инструменте какой-то незнакомый комиссару вальс. - Играйте, играйте, - сказал Лукин, когда бывший лейтенант сделал движение, чтобы соскочить вниз. - Старинная вещь, - пояснил Колечкин. - Не люблю новой музыки, товарищ комиссар, джазов и тому подобное... - Послушайте, почему вы в пехоте? - спросил Лукин. - Что там стряслось с вами? Колечкин провел рукой по щекам; он был небрит, и это, видимо, беспокоило его. - С курса свернул, товарищ комиссар!.. Очень неудачно... - проговорил он серьезно. - Ну, а точнее... - Совершенно точно... Курс мой севернее Клина лежал километров на двести. Я и свернул - на дом Чайковского посмотреть... Я уж отбомбился, шел домой... - И посмотрели? - спросил Лукин. - Видел, как же... Низко только спуститься пришлось... Над Клином меня и подбили... От немцев я, конечно, ушел, ну, а от трибунала не удалось... - Сейчас новый самолет себе добываете? - спросил старший политрук. Колечкин улыбнулся, как бы давая понять, что он ценит доброе слово, если даже не верит ему. - Это и на суде мне объяснили, - сказал он. - Смотрите же, когда получите его, не сворачивайте больше с курса, - предупредил Лукин, словно не сомневался, что летчик действительно сядет еще в машину. - Благодарю, товарищ комиссар! - искренне и безнадежно ответил Колечкин. Всю ночь старший политрук ждал из полка обещанного подкрепления, которое так и не пришло. Перед самым рассветом прибыл лишь новый связной с приказанием майора Николаевского держаться во что бы то ни стало. И комиссар, боясь, что его люди могли не отбить теперь немецкой атаки, каждому почти сказал несколько ободряющих слов. Однако и он сам, и бойцы понимали, что вода, заливавшая окоп, скоро выгонит их всех наверх, под огонь пулеметов. Вернувшись в полузатопленный блиндаж, Лукин вскарабкался на стол, похожий уже на маленький плот. Вокруг на черной зыби колыхался мусор, плавали консервные банки, окурки. Комиссар стащил сапоги, вылил из них воду, сел, подвернув ноги, и достал из сумки тетрадку. Он собрался отправить донесение и с трудом написал его. Все же, как ни был Лукин измучен, он подумал, что ему надо также послать письмо жене. Минуту он сидел над чистым листком, не зная, как обратиться к ней, потом начал: "Дорогая моя..." Удивляясь будничности этих слов, он попросил жену о том же, о чем в подобный час просили своих близких тысячи других людей. Он убеждал ее не очень отчаиваться, если с ним что-либо случится, хотя и не сообщил ничего более определенного. Простившись с женой, он даже не заметил, что, ободряя все утро других, - ее и своих бойцов, - сам он не нуждался как будто в утешении. Но трудное, беспокойное чувство ответственности за все, что происходило вокруг, не покидало комиссара. Казалось, он и теперь распоряжался обстоятельствами, и не они требовали его жизни, а он сам по доброй воле отдавал ее родине. Лукин кликнул Уланова и, когда тот показался в прямоугольнике входа, приказал позвать к себе связного из штаба полка. Уланов сутулился и пританцовывал, стоя в воде, но горячие глаза его улыбнулись комиссару. "А что, если его и послать?.." - подумал старший политрук. Было не много шансов добраться невредимым до штаба полка, однако у тех, "то защищал окоп, их не оставалось совсем... И Лукин заколебался, не зная, правильно ли он сделает, отослав Уланова только потому, что мальчик ему понравился. - Собирайтесь тоже... Вместе пойдете... - приказал он все-таки ему. - Товарищ комиссар!.. - начал было Уланов. - Выполняйте! - раздраженно перебил старший политрук, сердясь, что по слабости дарил бойцу то, в чем было отказано другим. Уланов ушел, и в ту же минуту комиссар услышал артиллерийскую канонаду. С потолка упало несколько комочков земли... "Ну, началось..." - мысленно произнес Лукин, торопливо натягивая сапоги. Спрыгнув со стола, он потянулся к очкам, чтобы снять их... Но уже не имело смысла беречь последнее стеклышко, и он опустил руку. Обдернув на себе шинель, стараясь твердо ступать, он вышел из блиндажа, и солнце, сверкавшее над бруствером, ослепило его. Частая пальба и перекаты разрывов слились в общий гул. Он доносился слева - там происходил большой бой, однако было неясно, кто его начал. Вокруг окопа ничто не изменилось, - лишь узкая туманная полоска протянулась и росла на северо-востоке. Лукин и бойцы переглядывались, ничего еще не понимая, но уже начав надеяться. Внезапно люди уловили в сотрясающемся воздухе новый, быстро усиливавшийся звук. Потом из-за леса показались самолеты... Они шли прямо на окоп, и легкие, птичьи тени их скользили по голубой воде, отражавшей небо. Самолеты пронеслись так низко, что бойцы невольно сжимались, некоторые присели на корточки. Но на зеленоватых плоскостях машин краснели пятиконечные звезды, и лица солдат как будто осветились. Бомбардировщики пикировали на укрепления немцев, и там поднялась задымленная стена земли. Люди что-то кричали, вслед самолетам, не слыша в обвальном грохоте ни себя, ни других, выползая на бруствер, смеясь и потрясая винтовками. Самолеты еще кружились над расположением немцев, когда из леса вышла атакующая пехота. Бойцы двигались по пояс в воде, подняв над собой оружие. Спокойная до этой минуты поверхность разлива заколебалась, волны побежали по ней, и на них, дробясь, заиграло солнце. Как ни ожесточенна была бомбежка, кое-где ожили немецкие огневые точки. Они били через головы стрелков Лукина, и по воде заметались длинные всплески, словно от ударов невидимого кнута. Комиссар только подумал о необходимости подавить уцелевшие пулеметы, как его бойцы всем своим огнем обрушились на них. Пехота, шедшая на выручку к Лукину, достигла уже середины расстояния между лесом и окопом. Здесь было более мелко, и солдаты побежали. Они высоко поднимали ноги и откидывались назад, обдаваемые светлыми брызгами. Некоторые внезапно проваливались по шею или даже уходили вниз с головой, попав в воронку. Чаще всего они выныривали и плыли. Иные не появлялись больше, и светло-голубая вода смыкалась над убитыми. Уже только двадцать-тридцать метров оставалось пройти, чтобы достигнуть окопа. Уже хорошо были видны мокрые лица приближавшихся бойцов, их сияющее оружие, открытые рты... И стрелки Лукина без приказа поднялись из своего убежища, едва не ставшего их могилой. Люди вставали из воды и глины, карабкались по стенкам, подтягивались на ослабевших мускулах, переваливались через насыпь... Они кричали простуженными голосами и на подгибающихся ногах, спотыкаясь, устремлялись вперед. Единое побуждение толкало их... Казалось, одно, последнее усилие требовалось от бойцов, чтобы раз навсегда кончились их страдания, и лишь сотня-другая шагов отделяла их от полной победы. Лукин почувствовал внезапное удушье и только поэтому заметил, что и он все время кричит. Он пошарил у себя в кармане, нащупал там несколько размокших крошек и кинул их в рот. Потом вылез вслед за своими призраками в касках, сам похожий на призрак. Рядом с ним бежал Уланов, которого комиссар так и не успел отправить; несколько в стороне в полный рост шагал Колечкин. ...К полудню солнце начало припекать. Стрелки Лукина - их не насчитывалось теперь и четырех десятков - отдыхали на полянке в стороне от дороги. Они скинули мокрые шинели, и теплота, как будто не существовавшая больше в мире, снова обнимала их продрогшие тела. Вокруг был лес - кустообразный орешник, березки, густая поросль можжевельника. Зеленый туман окутывал деревья, покрывшиеся листвой за одну ночь, даже за несколько часов. Бой ушел на запад, оттуда доносились пулеметные очереди и приглушенный, дробный стук перестрелки. По дороге, пролегавшей в полусотне шагов, скакали всадники, тянулись в тыл санитарные обозы, и навстречу им торопились повозки с боеприпасами. Иные из бойцов уже спали, привалившись друг к другу, будто и во сне предпочитали не расставаться... Другие все еще не могли уснуть, х