зные буквы вывески: "Слесарные мастерские Феодосийского порта". Внутри царило запустение, с балок потолка свешивались закопченные бороды паутины. Один слесарь лениво водил рашпилем, извлекая из железа звук, от которого болят зубы. У других станков и верстаков никого не было: обед. Четверо сидели в закутке среди железного хлама, уминали из одного чугунка толченую картошку. - Ты бы, Денис Петрович, туда сметанки запустил, - говорил один из них, заглядывая в чугунок, - хотя бы для конспирации. - Ешьте, товарищ Радчук, что дают. Мы вас слушаем, товарищ Баранов! - Решение Крымревкома, - сказал Баранов, - суда не выпускать, сорвать белым эвакуацию, а значит, и вывоз продовольствия. - Можно песочку в золотники, а можно и масло выпустить, - посоветовал Радчук. - Кустарщина. - Баранов взял горбушку хлеба и стал натирать ее чесноком. Четвертый отложил ложку, достал чернильный карандаш, послюнил и что-то отметил на клочке бумаги. На его нижней губе от чернильного карандаша отпечаталась лиловая риска. Только по этой риске, пожалуй, и можно было узнать обросшего седоватой щетиной Степанова-Грузчика. Уполномоченный ВЧК по Крыму переправился позапрошлой ночью из Новороссийска на катере "Аджибей", доставившем боеприпасы и оружие партизанам для решающей схватки с белыми. - Я вот тут отметил для резолюции, - сказал Грузчик, - русские пароходы, те, что в крымских портах, надо задержать во что бы то ни стало. (Для посторонних эта запись выглядела так: "Забрать у прачки бязевые кальсоны".) Существует декрет Советской власти о национализации торгового флота. Значит, суда наши. Почему белые адмиралы в Лондоне и в Константинополе должны торговать русскими моряками на всех морях и океанах? Пароходы надо вернуть Советской России в целости и сохранности. - Ну и как же мы это сделаем? - спросил Радчук. Грузчик покосился на слесаря, который водил рашпилем по железу. Баранов подошел к слесарю: - Так не работают, а саботируют. На станке точи! Слесарь подмигнул - понял. Со звоном и визгом заработал станок. - Вот теперь нас никто не услышит, - сказал Грузчик. - Сообщаю главное: по общему плану восстания мы захватываем город, а значит, и порт. Сигнал к началу восстания - взрыв артиллерийских складов на железнодорожной станции. После взрыва берем тюрьму, мастерские и порт с пароходами. А партизаны в это время захватывают Судак и перерезают белым дорогу на Феодосию. Придется им, не сворачивая к морю, катиться прямиком на Керчь. Вбежал парнишка в замасленной спецовке: - Петрович! До инженера. Денис Петрович вышел вслед за парнишкой и очень скоро вернулся. - Депеша от Гарбузенко, - сообщил он, улыбаясь. - Как?! - удивился Баранов. - Разве он не арестован? - Выходит, не арестован, раз у них там работает собачья почта... Степанов-Грузчик взял Дениса Петровича под руку, как барышню, и сказал: - Передайте, пожалуйста, по этой вашей почте - пора заняться санаториями. ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ Веста с корзиночкой в зубах толкнула лапами вертушку двери и вошла в шкатулочное нутро кофейни Монжоса. В кофейне было пусто, буфетчик переворачивал стулья. Взяв деньги, он положил в корзиночку пачку табака и, когда собака ушла, прошел в подсобку, где подержал кредитку над огнем, пока не выступили буквы... Прочитав, вышел во двор. Во дворе кофейни стояла платформа ломового извозчика. Несколько парней с фабрики эфирных масел сгружали ящики с надписью: "Кофе мокко". - Все, хлопцы, - сказал им буфетчик, - несите их в дом. Хлопцы затащили ящики в кофейню, там распечатали. В ящиках были патроны. В этот момент за дверью, завешенной полосатой шторой, хлопнул выстрел... Один... другой... - Ша, - сказал буфетчик, - без паники. Это всего-навсего драндулет. По набережной, фырча и стреляя синими выхлопами, катился автомобиль Дубцова. Старший лейтенант в автомобильных очках, в кожаном реглане сидел за рулем, рядом - ротмистр Гуров. Один из парней вытащил из-под стойки ручной пулемет Гочкиса: - Засмолить бы! Буфетчик отвел в сторону ствол пулемета: - Еще попадешь... - В кого? - В кого не надо. Парень с удивлением оглядел улицу: кроме Дубцова и Гурова, не было видно ни одной души. Ветер гнал по булыжнику клочки бумаги, смятые папиросные пачки и прочий сор - следы поспешного бегства. А со стороны гор, подступавших к морю, уже слышалась пальба. - Красно-зеленые, - сказал Гуров, - партизаны. Как бы не перерезали дорогу. - Ничего, мы пройдем морем на "Джалите", - успокоил Дубцов, - там сейчас Гарбузенко чинит мотор да твой часовой сторожит моториста Гришу. Автомобиль скатился с горы к рыбачьей пристани. "Джалита" была на месте, но что-то в ней явно изменилось. Ни часового, ни Гарбузенко, ни Гриши не было видно. Безжизненная "Джалита" под всеми парусами маячила у мостков. - Сбежали, сволочи! - ругнулся Гуров. Он занес ногу, чтобы прыгнуть на борт "Джалиты", и чуть не свалился в море - причальные канаты были обрублены. Легкий береговой ветерок относил "Джалиту" к выходу из бухты. На палубе так никто и не показался. Автомобиль с Дубцовым и Гуровым, рыча и отплевываясь бензиновым дымом, вновь вскарабкался на гору. Отсюда открывался вид на подкову городка. Дубцов резко потянул на себя ручку тормоза. - Смотри! Над мавританской башенкой особняка, где прежде размещалась контрразведка, бился на ветру кумачовый флаг. - Красные в городе? - Гуров не поверил своим глазам. - Когда они успели? - Долго ли умеючи? Подпольщики впустили партизан, - Дубцов развернул машину и стал съезжать с горы. - Попробуем пробиться на Феодосию, авось не перережут дорогу. ...А "Джалиту" несло ветром в сторону рифов. Неуправляемое суденышко плыло боком, купая паруса. Навстречу, со стороны моря, шла рыбачья шаланда. Видно, возвращались с лова. В садках поблескивала кефаль. Дед-рыбак дремал, сидя на корме. Его внуки, совсем еще хлопчики лет двенадцати - четырнадцати, гребли и посмеивались, глядя на потухшую цигарку, вывалившуюся из раскрытого рта. Цигарка лежала на груди деда. - Эй! На паруснике! Э-ге-ге-гей! - закричали хлопцы.- Чи е хто? Отзовись! Никто не отзывался. Только слышно было, как по палубе парусника перекатывалось, гремя, пустое ведро. Хлопцы растолкали деда: - Диду! Там парусник сам собою плыве. Без матросов. Гукалы - никто не видгукнувся. - Мабуть, пьяные? - Ни, диду. Никого нема! - Ну-у... Значить, то, хлопци, летючий голландець. - А шо воно таке? - Летючий голландець? - Дед сам затруднялся с ответом, долго лизал, заклеивая, свою цигарку. - Воно то, чего нема и не може буты, але люди бачили. КТО ЕСТЬ КТО - Фу, черт! - Дубцов потянул на себя ручку тормоза. - Не везет так уж не везет. - Он вышел из машины, вынул пробку радиатора - пошел пар. - Возьми там ведерко, Гуров, набери воды. Дубцов поднял капот, приблизил ладони к разогретому мотору, прислушался к бульканью и потрескиванию в автомобильных внутренностях, а Гуров, вытащив ведро из багажного ящика, стал спускаться с дорожной насыпи в глубокую промоину, образованную ливневыми потоками, стекавшими с гор. Чтобы вода не размыла дорогу, под насыпью, на дне промоины была проложена каменная труба. Из трубы вытекала какая-то желтоватая водичка. Гуров подставил ведро. Вода затарахтела по дну. Дубцов захлопнул капот и подошел к краю промоины. Гуров заметил, что правую руку Дубцов держит за бортом реглана. - Что это у тебя, Виля, за наполеоновский жест? Дубцов не ответил и руку из-за борта реглана не вынул. - По-моему, вы не очень торопитесь, ротмистр, - сказал он хмуро. - Прикажи воде течь быстрее. Вода текла тонкой, как ниточка, струйкой. Ведро наполнялось почти незаметно. Но Дубцова все это вроде бы не касалось: - А по-моему, вы нарочно хотите опоздать на пароход. - Почему ты вдруг перешел на вы? - Можно и на ты. Я с тобой свиней не пас. Я офицер флота, плавал юнгой, окончил школу гардемаринов, а ты хам: мараешь белое дело, терроризируешь Марию Станиславовну, интеллигентную женщину, которой ты в лакеи не годишься, скотина! Гуров схватился за кобуру. Дубцов вынул руку из-за борта реглана. В руке был браунинг. Вдали громыхнул взрыв, второй, третий. Затем целая серия взрывов. Дубцову почудилось, что камни под ногами дрогнули. И действительно, с дорожной насыпи скатился камешек, за ним потянулась струйка известковой пыли. - Артиллерийские склады взорвали на станции Феодосия, - сказал Гуров. - Это конец, Виля. Понимаешь? Все! Слышишь выстрелы? - вслед за взрывами стали раскатываться двойные винтовочные хлопки. - Офицеров вылавливают. Сюда тоже скоро прискачут и порубят нас с тобой обоих, как белых шкур! Бежать надо! Гуров начал выбираться из промоины, на ходу расстегивая кобуру. О браунинге Дубцова он как будто забыл. - Руки! - скомандовал Дубцов. Гуров поднял руки. - Вот теперь кругом. - Спорить с браунингом было бесполезно. Гуров покорно повернулся спиной к Дубцову. - Кобуру расстегнули, весьма любезно с вашей стороны. - Спрыгнув в промоину, Дубцов вынул револьвер из кобуры Гурова. - Вот теперь побеседуем. Сядьте... Сесть! Это допрос! - Гуров присел на край трубы, из которой вытекала вода - уже набралось полведра, - Дубцов сел напротив. - Я вас не задержу до прихода красных, Гуров. Пока наполнится ведро, окончится и суд, и дело. - Дубцов вынул из кармана реглана матросскую флягу - манерку, отвинтил крышку, выудил из фляги свернутое трубочкой письмо капитана "Спинозы" и протянул Гурову... - Зачем вы погубили человека, Гуров? - спросил Дубцов, когда Гуров кончил читать. - Ведь вы же оформили документы о погрузке продовольствия на "Спинозу", а фактически его не погрузили. И капитан, которого обвинили в краже, пустил себе пулю в лоб. - А если он действительно украл? Где у вас доказательства, что продовольствие осталось в Крыму? - Допрос поручено вести мне, а не вам, - я и задаю вопросы. Каким образом к сторожу пансиона по соседству с Марией Станиславовной попал куль сахара, за который вы, Гуров, лично расписались на складе? - Откуда у вас такие сведения? - У морской контрразведки тоже есть свои люди, как вы понимаете... - Ну-у... мало ли... Конвойный продал по дороге один мешок. - Ведро наполняется, Гуров. Я залью радиатор и уеду. Но вас я тоже не оставлю красным. Так что, не стоит тянуть. Зачем вы установили слежку за климатической станцией, убрали оттуда Марию Станиславовну с детьми и двое суток вели какие-то таинственные работы в винных погребах? - Там нет никаких погребов. - Погреба находятся под домом. Но вход со стороны пансиона - и сторож оттуда потихонечку тащит мешки с казенными печатями. Те самые, которые вы там сложили. - Ты меня оскорбляешь, Виля, - Гуров улыбнулся, хотя ему было не до смеха. - Я, по-твоему, не только вор, а еще и дурак: украл и закопал, как собака кость, а сам уехал за море. Что ж, я из Турции буду приторговывать этими харчишками? Дубцов тоже усмехнулся: - Наконец-то в вас заговорила логика. Я так и понял - никуда вы не собираетесь уезжать от этих харчишек. Вам и здесь будет неплохо. Потому что вы либо купленный предатель, либо агент ЧК. Гуров вздрогнул не столько от этих слов, сколько от того, что вода, переполнив ведро, выплеснулась ему на ноги. - Напрасно надеетесь, - заговорил он, - что, отделавшись от меня, вы скроете от ЧК свои собственные дела, господин Дубцов. Там, уверяю вас, известно, что вы белый палач, а не заблудший интеллигент. Достаточно одного фокуса, который вы проделали с болгарским коммунистом Райко Христовым. Эту историю я слышал только вчера из ваших уст. Сам не убил - так отдал французам на растерзание, еще и расписку получил! Иуда взял расписку на 30 серебреников! Так что, еще неизвестно, кто из нас предатель. Время покажет, кто из нас кто, господин Дубцов, кого Россия помянет добрым словом: тех, кто удирает, или тех, кто здесь остается! Выстрел раскатился и отдался эхом в горах... Стреляли из винтовки. Один, два, три выстрела... С горы катились, дребезжа, телеги с одуревшими от гонки лошадьми. Повозочные, прыгая с телег, сбегали с дороги в кусты. Дышло передней пароконной упряжки ударило прямо в радиатор автомобиля. В облаке известковой пыли проскакал верховой казак. - Назад! - заорал казак, поравнявшись с автомобилем. - Вороти оглобли, ваши благородия! Партизаны дорогу перерезали. - Он соскочил с коня, стал его расседлывать.- Я с-под Феодосии скачу. Там восстание! Большевики артиллерийские склады рванули, тюрьму взяли, в порт прорвались. Казак расседлал коня, поцеловал его в ноздри и, взвалив на плечи седло, скрылся в зарослях можжевельника. Выстрелы участились, застучал пулемет, ухнули разрывы гранат... Мария Станиславовна обходила кровати в палате девочек, собирала градусники и ставила в стакан с розовой сулемой. Стакан с пучком тонких градусников стоял на стеклянном столике, столик дрожал, и градусники звенели. - Стреляют, - прошептала Олюня, когда Мария Станиславовна подошла к ее кроватке, - я боюсь. - Не бойся, Олюня, - успокоила Мария, - это далеко. Но это было очень близко. Мария разделила надвое челочку, мешавшую девочке смотреть, и вышла на крыльцо. Бой шел, казалось, совсем рядом, на дороге. Даже в санаторном парке появились какие-то люди, со стороны арки слышался нарастающий топот. "Красные, - подумала Мария. - Это значит, Дубцов уже далеко". Уронив голову на каменные перила, она заплакала. А топот ног в санаторном парке тем временем приближался. Когда она подняла голову и отвела рукой волосы, прилипшие к мокрым щекам, - она увидела в глубине аллеи Дубцова и Гурова... Мундиры на них были истерзаны: погоны, шевроны вырваны "с мясом". - Ничего не спрашивайте, - прохрипел Дубцов. - Спрячьте нас. СЕСТРА-ХОЗЯЙКА ПРИСТУПАЕТ К РАБОТЕ Над морем в осенней дымке вставало солнце. Розовые блики заплясали на окнах просыпающегося города. Выйдя из хозяйственного флигелька, где он пристроился на ночлег, Гриша взглянул на море - бесконечная водяная стена отгораживала, казалось, землю от неба. По этой стене еще вчера проползали пароходы. Но сегодня что-то было не так: горизонт был пуст. Дымы броненосцев Антанты уже не подпирали небо. Гриша перевел взгляд на город. Утренний бриз развернул флажок над мавританской башенкой. Флаг был ярко-алый. "Все, - подумал Гриша, - белым в Крыму делать нечего. Вряд ли остался хоть один. Можно гулять свободно". Скрип ракушечника в аллее заставил Гришу отпрянуть. Со стороны летней кухни к санаторию шел мужчина в гражданском пальто и шляпе. Гриша не сразу разглядел его лицо, но... манера держаться! "Офицер! И не сухопутный: те будто швабру проглотили, а этот движется вольно, как оперенная парусами мачта при попутном ветре. Дубцов! Не удрал, сволочь! Неужели не понимает, что красным и пять раз его поставить к стенке будет мало?! Не может не понимать. - Гриша стал рассовывать по карманам свое немудреное имущество. - Прощайте, Мария Станиславовна! Видать, и вправду любит вас ваш "Он", если рискнул жизнью - остался с вами..." - Дядь Гриша! Гриша обернулся. Со стороны санаторного корпуса к нему бежал Коля. "Его еще не хватало. Попробуй теперь уйти по-английски, не попрощавшись". - Ну что тебе? - Что сегодня на завтрак готовить? Совсем ничего нет. "Спроси у другого дяди, - хотел бы сказать Гриша, - у Дубцова Вильяма Владимировича". Но сказал он другое: - Что-нибудь придумаем, - и повернул... к ограде пансиона мадам-капитан. А Коля пошел будить Раю, что-то она сегодня заспалась. Но Рая не спала. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку, и наволочка была мокрой от слез. - С чего бы я ревел, - сказал Коля, - наши уже в городе! Сам видел флаг! Она как будто не слышала. Коля постоял, постоял и дернул за плечо, стараясь оторвать ее голову от подушки. - Ну, может, тебя не выгонят. Подумаешь, дедушка статский советник. Он же не офицер, а библиотекарь, с книжками воевал. - Не библиотекарь, а ученый библиограф - смотритель университетской библиотеки. - Ничего, - успокоил Коля, - заработает прощение, если хорошо будет себя вести. Гриша тем временем дошел до ограды пансиона, ловко, как обезьяна, вскарабкался по решетке вверх, перелез на дерево, пристроился среди ветвей. Перед Гришей, как на ладони, был весь пансион. Господа в осенних пальто, с теплыми кашне на шее гуляли по аллейкам. Какой-то дяденька раскачивался в гамаке. Другой, совсем уж дряхлый, возлежал в кресле-качалке, накрытый клетчатым шотландским пледом. Третий... Гриша чуть не свалился с дерева... Третий был однорукий! Филер контрразведки, который возил его, Гришу, на рифы и обратно. "Ротмистра только не хватает до полного комплекта", - подумал Гриша, и, как по заказу, он увидел, что с веранды пансиона по каменным ступеням спускается Гуров. Гриша даже усомнился: может, не Гуров? Нет, он. В сером демисезоне с бархатным воротником. Без бороды. Морда голая, как колено. Пока Гриша слезал с дерева на забор, мысль его работала на всех оборотах: "Ясно, откуда у сторожа пансиона оказался мешок с казенных складов. Эта компашка заблаговременно запасалась харчами. Придется поделиться, господа, с детьми. Так будет по-божески". Гриша спрыгнул с забора не в парк санатория, а на хозяйственный двор пансиона и осторожно приоткрыл дверь флигелька, в котором, должно быть, жил сторож... Жил он, прямо скажем, не по средствам. В его каморке стояли роскошная кровать из орехового дерева и трельяж с разными дамскими цацками: пудреницами, флакончиками для духов, баночками с кремами и румянами. - Входи, - сказал знакомый боцманский бас. - Чего царапаешься, как кот? Вместо сторожа во флигельке жила теперь мадам-капитан. Гуровская компания вытеснила ее из собственного дома. - А-а! Бывший грек, коммерсант-неудачник! Гриша понял: мадам уже знает, Гуров ей успел объяснить, что здесь отирался Гриша-моторист с "Джалиты" под видом грека. - А я думал, вы уже уехали! - сказал он с наивным видом. - Как? Верхом на палочке? - На метле. - Он еще острит! А кто обещал меня вывезти? Кто взял золотой портсигар? - Ну я... Только меня самого взяли ваши, между прочим, знакомые. Мадам сделала вид, что не расслышала. - А портсигарчик к тому же ворованный,- добавил Гриша. Мадам окаменела от такой наглости, но через мгновение ее прорвало: - Слушай, ты! Отчаливай отсюда! И чтоб до завтра твой поганый след смыло с песка! Когда я воровала? Я брала у Марии вещи и обменивала их на продукты. - Продукты тоже ворованные. В казенной упаковочке. Но вы не беспокойтесь, я никому не скажу, если вы мне скажете, где у вас склад. Мадам захлопала глазами, как магазинная кукла, что, кстати, очень шло к ее кукольному личику: - Какой склад? - Тот самый, где спрятаны продукты. - Какие продукты? - Которые в порт возили с казенных складов. Сахар, мука, галеты, ветчина в банках, бекон, сало, шоколад. - Шоколада захотел? - Голод и не к тому принудит. - Ах, голод! Так бы сразу и сказал. Я женщина жалостливая, - мадам огляделась по сторонам, плотно прикрыла дверь и поманила к себе Гришу: - Пригнись-ка. Гриша приблизил ухо к ее губам и от молниеносного удара головой опрокинулся на пол. Сидя на полу, он размазывал по лицу юшку, а мадам как ни в чем не бывало поправляла прическу. - Ну, как, молодой человек? Вы удовлетворили ваше любопытство? - Да! Теперь я кое-что понял: в том припортовом пансионе, где ваш муж-капитан откопал себе супругу, не было вышибалы, вы работали за него. Острым каблуком высокого ботинка мадам-капитан прицелилась Грише между глаз. - Вы можете сделать из меня половичок, постелить на дороге и вытирать ботики, - сказал Гриша, - но я не отвяжусь - я должен кормить детей Марии Станиславовны! - Ты?! - мадам удивилась настолько, что даже убрала ногу. - Ну-ну!.. Ты что ей, муж?! - Сестра! Мадам отошла на почтительное расстояние и внимательно оглядела Гришу. - Что он грек, еще можно было поверить. Но что оно - сестра! Гриша встал с пола, уселся в кресло у трельяжа и, рассматривая себя в трех зеркалах, стал не спеша разъяснять: - С вами разговаривает сестра-хозяйка советского санатория. На дворе Советская власть! Вы не заметили? А от кого же прячете продовольствие? От какой власти? Мадам растерялась: - Братишка! Ты что думаешь - это мой склад? Мне только бросают мешок-другой... за хранение. - Кто? Кто вам "бросает"? - Ты что, моей смерти хочешь? Да этот... ну тот... только сегодня меня расстрелять грозил за разглашение. Прибежал, Как смерть, бледный. "Из-за вашей неосторожности, - говорит, - Виля заподозрил меня в большевизме!" - Гуров! - Почему Гуров? Я сказала Гуров? - А с чего бы я взял? Брякнули. Язык вас доведет!.. Либо Гуров ликвидирует, либо Дубцов пристрелит, либо красные поставят к стенке. Мадам села на свою ореховую кровать, подперла пухлыми ручками кукольные щечки и заговорила плачущим голосом: - Теперь ты понимаешь, матросик, почему я хотела уехать от них всех. Но ты же сам первый меня обдурил. Хотя не ты последний - союзники тоже. Три военные эскадры обдурили: английская, французская, еще и греческая. Чем я их только не подмазывала! Розовое масло, его наперстками меряют, бидонами таскала! Монастырский жемчуг граненым стаканом, как семечки на базаре, сыпала в карманы боцманов! И что? Миноносцы только хвостиком вильнули и уплыли в синее море! Что же мне теперь, за вероломство союзников у стенки стоять? - Это все вы расскажете в ЧК. При слове "ЧК" мадам обмерла. - Я вам полчаса вбиваю в голову, - продолжал Гриша, - за пособничество контрреволюции и укрывательство народного добра, а также спекуляцию продовольствием никто вас по головке не погладит. Гриша встал и направился к двери. Мадам немедленно выскочила и перегородила ему дорогу. - Бодайтесь, - сказал Гриша, втягивая голову в плечи и наклонясь вперед, - посмотрим, кто кого. Мадам поглядела на Гришину круглую голову, на загорелый крутой лоб, блестящий, как металлическая болванка, и заплакала. - Голубчик! Ну не выдавай ты меня, дуру! Ну польстилась на то, на се, выменивала у Марии вещи на продукты. Так с таких же, как она, грех не брать. Для Марии вещи - это сор. Она их не доставала, они на нее сами сыпались. Ты не поверишь, матросик, выгребает из гардероба горжетки из лис, не рыжих, а красных. Царских! Как будто это портянки! И проедает со своим выводком в один день без единого стона души. А я бы удавилась! Я же не мадемуазель Забродская, не профессорская дочка. Пансион, где я обучалась, сам знаешь, не институт благородных девиц, даже не ресторан первого разряда. Что мы там проходили? Брать! За все брали: за разбитую посуду, за подбитый глаз... - Это забыть пора, - сказал Гриша, - вы жена капитана. - А где он, капитан? Где плавает, в каких морях? Может, и рад бы вернуться, да белые не отпустят и красные вряд ли примут. Нет у меня, матросик, ни капитана, ни корабля! Одна осталась при разбитом корыте. Грише даже жаль ее стало. Тем более что судьба этого неведомого капитана была на редкость схожа с его собственной судьбой. - Ну ладно, - согласился Гриша, - в политику я не лезу. Но меня, как бывшего моториста, интересует чисто технический вопрос: чем вы глотку смазываете, что у вас кусок не застревает, когда голодные дети смотрят в рот? Мадам проглотила слезы. Гриша с удивлением следил, как ее глаза высыхали и вновь становились мокрыми. Эти новые слезы, Гриша не сомневался, были самые настоящие, без "туфты". - Где ты такую бабу видел, чтобы детей не любила? - заговорила она уже не боцманским, а обыкновенным женским голосом. - Такая каракатица одна на миллион. Мне бы самой ребеночка... Так бог не дал. Я у Марии Олюню просила, самую махонькую, удочерить. Отказала. Может, еще родители найдутся, говорит. А у меня сердце кровью обливается: детки, как снежиночки, тают... Пусть не даром, за вещи, а все-таки я их кормила в самое трудное время. Это мое оправдание перед богом, что своих не нарожала! Гриша понял, что пора ковать железо. - За бога я не ручаюсь, - сказал он важно, - а что касается Советской власти, могу быть свидетелем, что вы добровольно сдаете продукты государственному санаторию. - Так ведь ключ у Гурова. - Значит, не договорились. Гриша решительно открыл дверь и вышел. Мадам выскочила следом: - Ну кто же так торгуется? Давай не по-твоему, не по-моему. Есть ход, про который и Гуров не знает. Мадам подвела Гришу к решетке забора. Там среди бурьяна торчала из земли какая-то широкая труба квадратного сечения, накрытая сверху двускатной крышей наподобие домика. - Тут винные погреба проходят от пансиона под ваш санаторий: эта труба для вентиляции. Только сюда не то что ты - пацан не пролезет. Гриша хитро усмехнулся: - Пацан, которого вы, мадам, выкармливали, пролезет в дырочку от макаронины. "ПОКА Я ЗДЕСЬ, МАРИЯ В ЧК НЕ ПОБЕЖИТ" Узкий луч дневного света из вентиляционной трубы прорезал тьму погреба. Сперва в этом луче повисли ноги мальчика, потом он спрыгнул, зажег свечу. Огонек осветил лицо Коли, ящики, мешки, бочки, коробки. Тускло поблескивали жестяные банки. Все это громоздилось до потолка и образовало узкий коридор. Некоторые ящики были повреждены (видно, сгружали наспех). В ящиках оказались галеты - очень вкусное солоноватое печенье, шоколад, засушенные и засахаренные фрукты. Коля сроду не видел такого богатства. А в одном из ящиков лежали "фрукты" покрупнее, завернутые в промасленную бумагу. Коля развернул. Гранаты-лимонки. Много ребристых гранат в гнездах. Коля открыл картонную коробочку, похожую на пенал, там были запалы к гранатам. Вдруг в конце коридора заскрипели ржавые петли и образовался узкий прямоугольник света, который постепенно расширялся: открывалась дверь. Коля попятился и приткнулся спиной к пирамиде ящиков. Один чуть не упал ему на голову. Он хотел его с силой отпихнуть и замер. На ящике был нарисован череп и написано: "Динамит!" Вся пирамида состояла из таких же ящиков. Коля дунул на свечку, но погреб уже освещался дневным светом через открытую дверь. Коля поспешил спрятаться за ящиками. Вошли двое - Гуров и Дубцов в цивильных костюмах. - Как видишь, Виля, я неплохо поработал, - сказал Гуров. - Из таких складов мы будем подкармливать наши боевые группы в лесу. Кое-что пустим на черный рынок. Подрыв экономики. Уверен - ты Маркса не читал, пренебрег. Значит, будешь подрывать экономику динамитом, - Гуров расхохотался. - Если бы я тебя расстрелял тогда на дороге, как вражеского агента, было бы еще смешней, - сказал Дубцов. - Ну не мог же я все тебе выложить так, за здорово живешь, - стал объяснять ему Гуров, - мы оставляли склады не для "белого дела" вообще, это слишком расплывчато, а для нашей организации, в которой ты не пожелал бы состоять. Мы, сторонники твердой руки, хотим, чтобы у России был царь похлеще Ивана Грозного, - тогда уж никаких революций. И ради этого святого дела не брезгуем ничем и никем, даже бывшими секретными агентами охранного отделения. Я сам - в прошлом жандарм, "цепной пес" не только для большевиков, но и для розовых интеллигентов, вроде тебя. Вы, помнится, таких, как я, полицейских ищеек, на порог не пускали. А теперь вы, спасая шкуры, за границу улепетываете, а мы, кого вы в приличный дом не пускали, остаемся спасать Россию. Коля слушал, подпирая спиной ящики, готовые в любой момент рухнуть. - Я хотел бы, - сказал Дубцов, - чтобы меня и в дальнейшем принимали в приличных домах. Ну, на худой конец, оставить о себе добрую память у Марии Станиславовны. Это семья русского врача, Гуров, здесь всегда судили о человеке по одному, главному, признаку - как он относится к больным. А мы и так подмочили свои репутации. Мы вывозим или прячем продовольствие, а большевики снабжали санатории! Не спрашивая, между прочим, чьих тут лечат детей: офицерских или комиссарских. - Вот ты и попался на большевистский крючок! - крикнул Гуров так громко, что Коля отшатнулся, и ящики вновь поехали на него. - Твоя милая интеллигентная Мария Станиславовна, с ее санаторием, первая ласточка большевистской пропаганды "Курорты трудящимся!". В Монако, на Ривьере, в Ницце нежатся миллионеры, а здесь - неимущие классы. Оценил ход? Советы уже национализировали другие лечебные местности России: Кавказские Минеральные Воды, башкирский кумыс. Теперь очередь за Крымом. Вот тут коммунисты и осуществят свои лозунги на зависть трудящимся всего мира: переселят во дворцы богачей обитателей хижин. На мраморных террасах ливадийских дач цесаревичей будут резвиться чумазые дети трущоб, и большевики залечат им язвы прошлого. Гуров на самой громкой ноте оборвал свою речь. - Продолжай, - сказал Дубцов. - Ты знаешь, что я хочу сказать. - Ты хочешь сказать, большевикам это удастся, если они прокормят свои курорты. - Ну, разумеется, если смогут прокормить. Мы не для того вывозили и прятали продовольствие, чтобы кормить золотушных кухаркиных детей! Дубцов повернулся и пошел к светлеющему прямоугольнику двери. - Придется обойтись без меня. Я вам не помощник. У меня у самого в детстве были слабые легкие, и профессор Забродский взял меня в свою семью, чтобы выходить. Иначе не видать мне моря, как тебе меня. Гуров сунул руку в карман. - Здесь не место убирать свидетелей, Гуров, - сказал, не оборачиваясь, Дубцов. - Тут динамит. Достаточно одного выстрела, и мы взлетим на воздух вместе со складом и санаторием. Я понял, на что ты рассчитываешь, Гуров, - сказал Дубцов. - Пока я здесь, Мария в ЧК не побежит. - Сообразительный. - Профессионал. Мне, как и тебе, понятно, Гуров, что заложить склады еще не все. Надо знать, что с ними дальше делать, кому передать. То есть надо дождаться представителя центра нашей организации, получить у него пароли, явки. Ведь у вас не один такой склад. Это понятно. И само собою разумеется, что человек с инструкциями центра придет не на склад, что было бы идиотизмом, то есть не в пансион, а в санаторий! И если ЧК его здесь засечет, представляю, какой это будет для них подарок!.. - Но ты ведь сам сказал: пока ты в санатории, Мария в ЧК не побежит. Наступило молчание. У Коли уже не было сил поддерживать спиной ящики, но в такой тишине он боялся пошелохнуться... - Ладно, - сказал Дубцов, - дождусь представителя вашего центра, а потом все равно уйду. С тяжелым металлическим гудением закрылась за Дубцовым и Гуровым чугунная дверь подвала. Коля поправил ящики и бросился к вентиляционному люку. Наверху его ждал дядя Гриша: - Что так долго?.. Я уж думал, ты задохся там. "ТУТ БУДЕМ ЖИТЬ ТОЛЬКО МЫ" На задворках санатория была вырыта когда-то сливная яма. Санитары сносили туда ведра с помоями, тазы с мыльной водой. Но санитаров давно уже не было, а Коля и Рая, по мнению Марии Станиславовны, были слабы для такой работы, и она это делала сама, пока не появился Гриша. Он возник так же неожиданно, как исчез. Вышел из зарослей засохших табаков, когда Мария тащилась с очередным ведром к сливной яме, взял ведро из ее рук и сказал. - Я буду вашим хозяйством заниматься, пока на мое место какого-нибудь комиссара не пришлют. И с этого момента Мария вновь почувствовала себя женщиной, вернее сказать, барышней. Ведра больше не оттягивали рук. Но в этот же день, вечером, Мария увидела Раю с большим крапчатым тазом, полным мыльной воды. Помыв малышам ноги, Рая, согнувшись, тащила таз к черному ходу санаторного корпуса. Мария Станиславовна вырвала у нее таз из рук и сама направилась к сливной яме. Она шла вдоль ограды санатория и вдруг, быстро нагнувшись, поставила таз так, что мыльная вода выплеснулась на землю... Вдоль санаторной ограды к арке ворот пробирался Коля с узелком в руке. Мария Станиславовна узнала узелок: с этим узелком мальчика привели в санаторий. Она догнала его, схватила за рукав курточки: - Объясни, почему ты собрался уходить! - Коля молчал. - На дворе ноябрь, - Мария чуть не плакала, - осень! Дождь, ветер, холод... голод. И так по всей России! Куда ты пойдешь? - Коля старался не смотреть ей в глаза. - Зачем же я тебя лечила, если ты все равно пропадешь? - Вы до всех добрая, - выдавил из себя Коля. - А ты хотел, чтобы не до всех?! Чтобы я теперь лечила только тебя, Сергея, Андрюшу, но не Раю, не Витю?! - Я вам ничего не скажу, мне дядя Гриша не велел. - Значит, это дядя Гриша тебя наладил из санатория! - Мария решительно зашагала к хозяйственному двору, где, по ее предположению, должен был обретаться Гриша. - Ну я с ним поговорю! - Не говорите дяде Грише. Он вовсе ни при чем. Он, наоборот, сказал: "Не наше дело, кого здесь прячет Мария Станиславовна. Мы с тобой не доносчики". Так он сказал. - Ах, вот оно в чем дело! Ты хочешь донести на Вильяма Владимировича. Мария увидела, как сузились у Коли зрачки. - А хоть бы и так! - сказал он зло. - Они только на то и рассчитывают, что все молчат. Я слышал, как этот ваш Вильям Владимирович сказал ротмистру Гурову: "Пока я здесь, Мария в ЧК не побежит". - Естественно. Мне же не четырнадцать лет, как тебе. Уж я-то могу понять, что донести - это все равно, что убить человека, которого я знаю с детства. Что бы ты сказал, если бы при белых я донесла на тебя? Я же спрятала твою историю болезни от Гурова. А Вильям Владимирович в твоем возрасте тоже лечился в нашем санатории. Донести на него - все равно что расстрелять своей рукой. Ведь его обязательно расстреляют. - А что вас самих расстреляют, если найдут у вас офицера, вы подумали? - Коля смотрел на нее уже не со злостью, а с жалостью. - А говорите, вам не четырнадцать лет. - Я не могу убить человека, даже если он целится в меня, - сказала Мария Станиславовна. - Потому и не можете, что жизни не знаете. - Коля давно подозревал, что докторша никакая не взрослая, а просто большая девочка вроде Раи. - Он же не только целится, он убьет! У меня батька был никакой не большевик, а просто паровозный машинист с депо Симферополя. Но белые не стали разбираться, большевик не большевик. Локомотив неисправный - на семафоре повесили. Марии стало как-то вдруг одиноко и холодно. - Боже... как ты продрог! - Она стала согревать руки мальчика в своих ладонях. Руки были жесткие, в цыпках: он все делал в санатории и за дворника, и за уборщицу. - Постарайся понять: если одна собака взбесилась, ты же не станешь убивать всех собак. Вильям Владимирович - морской офицер. Он попросту не мог быть там, в Симферополе, он воевал в море. - Воевал?! - у Коли, как всегда, когда он особенно был взволнован, лицо покрылось красными пятнами. - Ваш Вильям Владимирович палач из контрразведки! - Он служит в контрразведке? Ей никогда это не приходило в голову. Никак не могло прийти. Виля и контрразведка?! Мальчишка просто слышал звон... - Пусть вам дядя Гриша расскажет, как они с Гуровым его на рифах топили - выдавай товарищей или сиди жди, пока окоченеешь от холода. - Ложь! - Марии казалось, что она кричит. На самом деле кричала она шепотом. - Между Дубцовым и Гуровым не может быть ничего общего! - Только склад, - сказал Коля и осекся... - Какой склад? - Никакого склада. - Нет уж, говори до конца. Если ты обвиняешь человека, так уж не будь голословным, изволь свои обвинения доказать! - Мне дядя Гриша не велел говорить про склад. - Но ты же уже сказал. - А вы дяде Грише не скажете? - Я с детства приучена хранить секреты. - У них склад в винных погребах. Меня дядя Гриша туда просунул через трубу. Ту, что для воздуха. Чего там только нет: сахар, мука, сыр, масло, галеты, консервы, шоколад. Вот такие плитки! - Коля развел руки, как рыбак, демонстрирующий длину пойманной щуки. - От одного запаха можно в слюнях потонуть. И все они прячут, чтоб заморить голодом большевистские санатории. - Бред! - Я это слышал от них, как от вас. Он еще вас ласточкой назвал. - При Гурове? - Вы думаете - Вильям Владимирович? Гуров вас ласточкой назвал. Твоя Мария, - говорит, - первая ласточка большевистских курортов. Только пусть большевики теперь спробуют прокормить ее чумазых кухаркиных детей. Это он про меня! - Коля прижал к груди свой узелок. - Так что, прощайте, Мария Станиславовна, никому я на вас с вашим Вильям Владимировичем доносить не собирался. Но жить с ним в одном доме не хочу! Мария вырвала из его рук узелок: - Иди сейчас же в палату! Сейчас же! Я тебе обещаю - тут будем жить только мы: ты, я. Рая, Олюня, Сережа, Витя, Андрей, Алеша... - И дядя Гриша. - И дядя Гриша! - у Марии сорвался голос. - Оставь меня в покое! Оставьте все меня! Коля не стал больше испытывать ее терпение, повернулся и побежал через заросли обратно к санаторному корпусу. Его узелок остался у Марии в руках. ИЗ ХРОНИКИ СЕМЬИ ЗАБРОДСКИХ Мария не могла так ошибиться в Виле. Сколько она помнила себя, столько же она помнила его. Когда Маша и Виля впервые встретились, он был подростком, как Коля, а Маша - как Олюня, совсем еще маленькой девочкой. Его отец был капитаном судна, на котором ее отец, Станислав Казимирович Забродский, плавал когда-то в начале своей карьеры корабельным доктором. Дубцовы вообще потомственные моряки. Дед был участником обороны Севастополя, героем Крымской войны, Виля чуть было не нарушил этой семейной традиции - с детства к нему привязалась болезнь легких. Но крымский воздух и искусство профессора Забродского помогли ему избежать самого страшного - "процесса". Воспитываясь в семье профессора, в доме Забродских, Виля свою болезнь "перерос", и его приняли в морской корпус. Пожалуй, именно Вилино чудесное исцеление натолкнуло Станислава Казимировича на мысль открыть собственный климатический курорт для предупреждения детского туберкулеза. И этот самый Дубцов прячет продовольствие от больных детей?! Он, который всегда являлся по первому зову о помощи, откуда бы ни послышался зов. Во время Балканской войны, последней на счету, летом 1913 года лейтенант русского флота Дубцов на свой страх и риск, вопреки воле начальства, доставил в страдающую Болгарию госпитальное оборудование на канонерской лодке. Мария сама слышала об этом от болгарина, болгарского моряка, который недавно, в восемнадцатом году, гостил в их доме вместе с Дубцовым. Кажется, его звали Райко Христов... Мария поймала себя на слове "гостил". Какие все довоенные слова! Если бы об этом госте пронюхал какой-нибудь Гуров, Виля угодил бы под военно-полевой суд. Нет, нет, это несовместимо: Виля и Гуров! Но может, она, Мария... попросту говоря, пристрастна. Ведь это его отчеты о плаваниях она вырезала из "Статистических сборников Российского географического общества" и вклеивала в альбом, как институтка стихи. А однажды она прочитала в тех "Сборниках", что за заслуги перед географической наукой лейтенант Дубцов награжден медалью Семенова-Тян-Шанского. Она гордилась этой его медалью больше, чем его же крестом и кортиком на анненской ленте, полученными за храбрость в войне 1914 года. Да! Конечно, ей трудно судить о Виле беспристрастно... Но папа! Когда папе надо было посоветоваться со своей совестью, он звал Вилю. Так было, когда папу назначили генерал-инспектором санитарной службы флота. При первой же инспекции он обнаружил не только антисанитарные, но и вообще нечеловеческие условия содержания военных моряков. Гнилая червивая пища, кишащие паразитами кубрики и гальюны, издевательства над матросами и мордобой. Папа рассказывал, как он подал тогда протест морскому министру Григоровичу и как его протест пошел гулять по канцеляриям. И тогда генерал решил посоветоваться... с лейтенантом. Он заперся в своем домашнем кабинете с Вилей Дубцовым. Мария не могла слышать, о чем они там говорили. Она знает только одно: это Виля сказал папе, что Григорович намеренно маринует его протест. Ведь матросы и сами жалуются. Признать правоту профессора Забродского - значит, признать, что требования матросов справедливы. Этого министр не сделает никогда, сказал Виля, и папа на Вилю накричал. Он кричал, что дойдет до самого царя - и справедливость восторжествует! Но очень скоро папе пришлось убедиться, что Виля был прав. Царская охранка как раз в это время готовила грандиозную расправу над матросами всего Черноморского флота. Провокаторы из меньшевиков и эсеров донесли, что готовится вооруженное восстание на кораблях "Иоанн Златоуст", "Синоп", "Три святителя", "Евстафий", "Пантелеймон", "Кагул", "Память Меркурия". Сто сорок три матроса были схвачены и преданы военно-полевому суду. По приказу царя коллегию военно-полевого суда возглавил морской министр Григорович. Тот самый, кто так безбожно мариновал протест Забродского. Пока профессор писал протесты, царь и его министр готовили физическую расправу. Забродский протестовал против мордобоя, а коллегия военного суда приговорила 17 моряков к смертной казни, остальных ожидала каторга... Утром 24 ноября 1912 года лейтенант Дубцов пришел на квартиру генерала Забродского в Севастополе, и они снова заперлись в кабинете. - Сегодня ночью, - сказал Виля, - приговор приведен в исполнение. Матросы расстреляны и зарыты на мысу близ Херсонесского маяка. В одного из них, большевика Лозинского, солдаты отказались стрелять. Капитан Путинцев, который командовал расстрелом, застрелил его собственноручно. В этот же день генерал-инспектор санитарной службы флота профессор санкт-петербургской Военно-медицинской академии Забродский подал в отставку и никогда больше не надевал военный мундир. А Виля?.. Виля его подвел. Сам он не ушел из военного флота, хотя мог бы заниматься наукой, плавая на гражданских судах. "Да-а... Вот тогда, наверно, началось падение Вили Дубцова, - подумала Мария. - Виля не подвел папу, а предал... Но папа, с его прекраснодушием, не понял этого и не осудил". "Если такие, как Виля, уйдут из флота, - говорил он, - кто будет защищать Россию на морях? Царь? Министр Григорович? Или палач Путинцев?" И вот, оказывается, Виля, как тот Путинцев - палач! "ВЫ ДОЛЖНЫ МНЕ ВЕРИТЬ СЛЕПО" Дубцов брился в мезонине, в небольшой комнатушке с покатым потолком. Он был в брюках профессора Забродского и в своей белой рубахе с твердыми манжетами. Пиджак от папиного костюма, единственного не выменянного Марией на еду, висел на спинке стула. Мария по винтовой лестнице взбежала наверх: - Уезжайте! Я прошу вас! Я так хочу! - Раньше вы не хотели, чтоб я уезжал. - Я молила бога, чтобы вы успели уехать. Дубцов улыбнулся: - Кажется, я уловил вашу логику. Все, что вы говорите, следует читать наоборот. - Все! Все в жизни следует читать наоборот! Это даже мальчик знает, Коля, в свои четырнадцать лет! - Мария почти кричала, прижимая к груди Колин узелок с вещами. - Вас в первую очередь следует читать наоборот! Почему вы мне не сказали, что служите в контрразведке? Лицо Дубцова стало до безжизненности серьезным: - Я имел честь вам заметить, Мария Станиславовна, что выполняю свой долг. Вам это, помнится, не понравилось. - Еще бы! Если это долг палача! - Вы прекрасно знаете, что я не палач. Хотя был один случай, когда мне приказали расстрелять человека, но... - Вы говорите о болгарине?.. - Вы знаете, о ком я говорю. Не стоит повторять. Я не уверен, что нас не подслушивают. - Здесь некому подслушивать! - А кто вам сказал, что я служил в контрразведке? Мария только сейчас заметила, что так и пришла сюда с Колиным узелком. - Коля в погребе слышал ваши разговоры с Гуровым. Мы с детьми взвешиваем крохи на аптекарских весах, а вы с Гуровым сидите в подполье на мешках с сахаром, как собаки на сене! Как вы могли?! Как могли вы, Вильям Владимирович, выбрать такой бесчестный вид оружия в борьбе с большевиками: "...морить голодом кухаркиных детей!" Стыдно, Вильям Владимирович! Стыдно воевать с больными детьми. У этих детей есть свой враг, понимаете? Страшнее всех ваших бронированных дредноутов! Могу вам его показать в микроскоп. Против этого врага здесь одна женщина. Я!.. Я их сберегла до конца войны... двоих схоронила... А вы! Здоровые взрослые мужчины... Уходите! Я вас не люблю! - Я вас тоже люблю. Мария замерла, прижавшись к стеклу окна, как застигнутая взглядом божья коровка. Она боялась посмотреть на Дубцова. А вдруг он ничего этого не говорил? Ей показалось? Или, наоборот, он сказал это. Что тогда?.. Заскрипели доски пола. Мария вытянула вперед руки, отгораживаясь от приближающегося Дубцова Колиным злосчастным узелком, как вдруг луч солнца стрельнул сквозь оконное стекло - и в манжетах старшего лейтенанта вспыхнули рубиновые якорьки. - Как? У вас снова эти запонки?! Значит, болгарин здесь? Он вернулся?! - Этот человек никогда не вернется. Море не возвращает... - А кто же вам вернул запонки? Нет, это уж никак не укладывалось в голове. Дубцов тогда, когда прятал болгарина, переодел его в свой костюм, рубаху, отдал ему запонки с якорьками - подарок отца... Не мог же он потом его расстрелять и вернуть себе запонки!.. Дубцов надел пиджак и рубиновые огоньки погасли. - Вы должны мне верить слепо, - сказал он тоном, отсекающим любые возражения. - Слепо! Не думая! Не спрашивая ничего! - Он вынул из кармана брюк браунинг, проверил обойму, загнал в ствол патрон, сдвинул предохранитель, переложил браунинг в карман пиджака. - Другого выхода у нас с вами нет. Если себя не жалеете, пожалейте Колю, ему этого подслушивания не простят. "СВЯЗАЛСЯ ЧЕРТ С МЛАДЕНЦЕМ" Гриша в белом халате и докторской шапочке внес в столовую суп. Облачко пара с запахом лаврового листа вознеслось к потолку, к дырке, сквозь которую росло дерево, стоящее посреди столовой в кадке. Все дети дружно сглотнули слюнки. - Ополоник, - скомандовал Гриша и протянул к Коле руку за половником. Коля даже не посмотрел в Гришину сторону. Упорно пряча взгляд, он бессмысленно переставлял хлебницу: то на край стола, то на середину. - Нашкодил? Ну, признавайся - нашкодил? Коля рванулся, выскочил из столовой. Гриша догнал. Взглянул Коле прямо в глаза. - Сказал? По глазам вижу, что рассказал докторше. А она ему скажет, Дубцову! - Ну и пусть скажет! Пусть он катится отсюда колбасой! Гриша сорвал с себя докторскую шапочку и стал ее топтать: - Что я наделал?! Что натворил?! Связался черт с младенцем! Не снимая халата, бросился в дом к Марии. - Вы уже передали Дубцову то, что вам Коля рассказал? Мария кивнула - она абсолютно не умела лгать. - Я должен был сам вас предупредить. Так нет же, гордость не позволила, не дай господь, вы подумаете, что я клепаю на вашего Вильяма Владимировича, потому что он - это "Он". Что теперь будет, вы понимаете? Вы ему сказали, он Гурову скажет, а у Гурова целая банда прячется в пансионе мадам-капитан. - Вильям Владимирович сам просил никому не говорить. - Просил? Еще бы он не просил! Да если вы раззвоните, их завтра же к стенке прислонят в ЧК. Это же террористы. Их на фронтах разбили - они ушли в подполье, объявили белый террор. Вы думаете, там только продукты, на этом складе? Как бы не так - динамит и гранаты! И они потерпят, чтобы ЧК это все накрыла? Первое, что они сделают, - поубивают свидетелей! Себя не жалеете, хотя бы о Коле подумали. Да он его просто придавит, как жучка в аллейке, ваш Вильям Владимирович! - Подите прочь! Мария протянула руку в сторону двери. Глаза у нее были круглые и совершенно неподвижные. Гриша пробкой выскочил в коридор, швырнул скомканный халат в открытую дверь амбулатории и, выбежав из корпуса, зашагал прямиком к арке ворот... но вовремя вспомнил, что Дубцов может его увидеть из окна мезонина, и нырнул в кусты... Прячась за кустами, Гриша добежал до ограды санатория, перелез через нее и спрыгнул в заросли можжевельника. Тут его кто-то поймал за ногу: - Далеко собрался? - Это вы, господин Гарбузенко? - Что за привычка спрашивать, когда надо отвечать? Гражданская война кончилась, я лег себе под заборчиком отдыхать, а ты на меня сверху падаешь. Что? Ворота забыли проделать в заборе? - Ну... я... чтоб офицер не увидел. Подумает - бегу доносить... - А ты разве не доносить? - Не-а... Только в лавочку за табачком. - А кто курит? Ты - нет. Мария Станиславовна? - Ну, офицер же. - И ты по секрету от него бегаешь ему же за табачком? Гарбузенко постукал себя по животу костяшками пальцев: звук был такой, будто он стучит в дверь. - Что у вас там? - Гроб с музыкой, - распахнув бушлат, Гарбузенко показал маузер в деревянной кобуре. - Ну? Будем говорить... или слухать музыку? - В город шел, в этот... красный ревком. - Ну я - ревком. Слухаю вас. Гриша даже не удивился. Наоборот, только теперь все стало на свои места. Значит, человек, с которым он плыл на "Джалите", действительно не был греком Михалокопулосом, это был болгарский коммунист Райко Христов, и запонки с якорьками, которые он перед смертью успел передать Грише, послужили паролем для Гарбузенко, который тоже не контрабандист, не налетчик, а возглавляет здешний подпольный ревком. Гриша затарахтел, как пулемет: - Коля доведался, что офицеры тут прячут продукты, а докторша брякнула Дубцову. Они их убьют. И пацана и докторшу! Гарбузенко посмотрел на Гришу так, как будто перед ним был несмышленыш, который опрокинул банку с вареньем и прилип к табуретке. - А для чего я тут сижу? По-твоему, я к этому забору приставлен, чтоб его подпирать? (Гриша не знал, что на это ответить.) Ну чего глазами блымаешь? Никто никого не убьет. Стрелять в санатории запрещено строжайшим образом. Там же дети! Гарбузенко сложил табуреточкой руки, чтобы подсадить Гришу обратно на забор. Но Гриша не спешил ею воспользоваться: - Обратно я не пойду. Меня докторша выгнала... - Я тебе не пойду! И что значит - выгнала? А кто будет пацанву кормить? Наши товарищи говорят - невозможно улежать в секрете, так смачно пахнет от твоей кухни. Грише понравился такой разговор. "Теперь или никогда", - подумал он и начал издалека: - Господин!.. Пардон, сорвалось... товарищ Гарбузенко! Если вы правда ревком... Гарбузенко положил руку на маузер: - Вам предъявлен мандат. - Еще раз пардон! Просьба к вам, извините, конечно, за нахальство. Дело в том, что у меня там в заграницах, за неимением другой работы, талант открылся до коммерции. - У нас за такие таланты показывают небо в клеточку. - Жаль. Тут как-то... ну, родным, что ли, пахнет. Даже от вашего маузера, товарищ Гарбузенко, теплом тянет, как от печки в деревне. А там... там даже коммерция не по мне, скучная какая-то, все под себя гребут. Здесь я хоть пацанят накормил супчиком, а там что? Сам нажрался - и на бок? - Короче! Чего ты хочешь? - Можно, я останусь сестрой-хозяйкой? - Да хоть тетей, - согласился Гарбузенко и вновь подставил Грише скамеечку из рук. - Лезь домой и сиди там тихо, не рыпайся - вот и вся резолюция. ПОЯВЛЕНИЕ НОВЫХ ЛИЦ У крыльца санатория остановилась пролетка. Лошадьми правил красноармеец в остроконечном шлеме. С пролетки сошел человек в длинной кавалерийской шинели с "разговорами" - нашивками малинового сукна поперек груди - и в фуражке с красной звездой. На тонком ремешке, переброшенном через плечо, висела кобура с наганом. Взбежав на крыльцо, приезжий снял фуражку, и на плечи шинели хлынула волна блестящих черных волос. Военный оказался женщиной. Дети, окружив пролетку, смотрели, как красноармеец-повозочный оглаживает разгоряченных лошадей. - Ведерко будет? - спросил он ребятишек. - Коней напоить. - Будет, если сестра-хозяйка разрешит, - сказала Олюня. - А что, вредная тетка? - спросил красноармеец. Все засмеялись. Олюня побежала за ведром, остальные, как по команде, повернулись к веранде. С крыльца спускалась Мария Станиславовна в сопровождении приехавшей "комиссарши", как ее окрестили все. - Я вас не понимаю, гражданка Забродская, - говорила она Марии Станиславовне, - отказываюсь понимать. Я представитель продовольственного и медицинского отдела Крымревкома. Надеюсь, у вас не вызывает сомнений мой мандат? Вот... "выдан товарищ Тихомировой..." - Зачем мне мандат? Я вам верю. Но сейчас не так-то просто поднять истории болезни. Я всю регистратуру спрятала под старой рухлядью. Контрразведка интересовалась. - То была белая контрразведка. Они не собирались кормить ваших больных. А мы для снабжения санатория продовольствием должны определить, сколько детей здесь будет завтра. - Надеюсь, столько, сколько сегодня? - Это решать будем мы. У Марии Станиславовны задрожали губы. - Подождите, - сказала она, - я попробую отыскать истории болезни. Она вернулась в дом, а к Тихомировой подошел Сережа - основательный десятилетний человек: - У вас звезда настоящая? - А какая же? - И у меня такая. Батяня подарил. А они говорят, не настоящая. Тихомирова надела ему на голову свою фуражку: - Герой! Фуражка накрыла героя до подбородка. Вокруг захохотали. Сережа сбросил фуражку. Она упала. Тихомирова подняла, отряхнула и пошла по парку, разглядывая клумбы, статуи, вазы на постаментах... Тем временем Мария добралась до винтовой лестницы, ведущей в мезонин. Именно там, под полом мезонина, была спрятана ее канцелярия... Но что она скажет Дубцову? Ведь Гуров оказался прав в своих предсказаниях: новые власти намерены сами определять, кого из детей они оставят в санатории, а кого... Мария остановилась - Дубцова не было. Комнатушка с покатым потолком оказалась пустой, на подоконнике лежало брошенное полотенце. Вопреки своей хваленой флотской аккуратности, Виля не повесил его на крючок. Спешил. Люди с красными звездами его спугнули. Кусая губы, чтобы не расплакаться, Мария стала поднимать "хитрые" доски пола. Те самые, которые полупьяный плотник забыл прибить при ремонте дачи. Мария еще в детстве устроила здесь свой тайник. Прятала, чтоб над ней не смеялись, дневники, потом кое-какие письма, вырезки из статей Дубцова в сборниках географического общества... И вот теперь - истории болезни, где написано не только кто чем болен, но и кто чей сын, чья дочь... Доставая из-под пола запылившиеся папки, Мария перепачкалась, а увидев в зеркале умывальника свое лицо, покрасневшее, со вспухшими, искусанными губами, заплаканными глазами, расстроилась еще больше. Предстать перед этой Тихомировой в таком жалком виде? Никогда! Мария быстро ополоснула лицо под умывальником, вытерла полотенцем, которое валялось на подоконнике, и по привычке повесила полотенце на место, возле умывальника... За оградой санаторного парка на высоком дереве "гнездился" матрос с биноклем. В бинокль он видел окошко мезонина. - Ложная тревога, товарищ Гарбузенко, - крикнул матрос, - он убрал полотенечко!.. Мария вышла из дому. Тихомировой у крыльца не было, и Мария пошла ее искать. Ей не терпелось сказать все сейчас же. Если они сами решают, кто нуждается в лечении, пусть и лечат они сами! Она отдаст "комиссарше" папки с рентгеновскими снимками, температурными графиками, со всеми записями - свидетельствами беспрерывной и почти безнадежной войны профессора Забродского и его дочери против палочки Коха, а сама уйдет. Куда ей идти? Об этом Мария не думала. Как только Тихомирова укатит со своим красноармейцем на облучке, вновь появится Виля, и если она не ослышалась - он правда ее любит, то... В конце аллеи санаторного парка в увитой граммофончиками беседке сидели и мирно беседовали Тихомирова и Дубцов. Мария развернулась и, кренясь на стоптанных каблучках, пошла обратно к дому. ПЕРЕМЕНА ДЕКОРАЦИИ Красноармеец-повозочный, который привез в санаторий Тихомирову, уже успел набрать воды для лошадей (вода вытекала из пасти каменного льва в глубине парка), но почему-то не понес к лошадям, а пошел с ведром кружным путем, вдоль забора пансиона. Вода то и дело выплескивалась из ведра, оставляя на ракушечнике дорожки влажные пятна. Дойдя до места, где забор был пониже и одно из деревьев чуть ли не ложилось на забор, красноармеец поставил ведро, вскарабкался по веткам дерева на забор и спрыгнул с другой стороны. В саду пансиона было тихо и влажно, пахло опавшим листом, господа в осенних пальто, с теплыми кашне на шее гуляли по аллейкам и раскачивались в гамаках, как будто не было ни революции, ни гражданской войны. Самый дряхлый больной возлежал в кресле-качалке, накрытый клетчатым шотландским пледом. При виде красноармейца он и ухом не повел. Из-за зеленой изгороди появился однорукий. - Крымский воздух целителен, не правда ли? - произнес красноармеец фразу, которую ни один повозочный, или, как их называли, ездовой, не выговорил бы ни за какие шиши. - Да, - ответил ему однорукий, - но в груди теснит. С крыльца сошел Гуров: - Поручик Ружицкий, вы с ума сошли! Кто разрешил являться в пансион?! - Нужда привела, - отвечал "красноармеец", он же поручик, - надо срочно менять дислокацию. - Почему? - Потому что вы поспешили удрать из города, господин ротмистр. - Не понимаю ваших намеков. Что же мне, большевиков дожидаться? - Гуров снял шляпу, вытер платком взмокший лоб. - Я воспользовался случаем, у старшего лейтенанта Дубцова был автомобиль. - То-то, что у Дубцова! Только вы изволили испариться, как пришел ответ из заграничного центра на ваш запрос о Дубцове. Ему действительно два года назад было поручено сдать французским экспедиционным властям коммуниста, болгарина Райко Христова, и он действительно вернулся с распиской, что Христов расстрелян в их плавучей тюрьме. - Почему же такая паника? - Потому что расписка - липа. Французы в глаза не видели ни Дубцова, ни Христова. Как выяснилось, Дубцов был знаком с болгарином еще с Балканской войны тринадцатого года, и он его где-то прятал, пока французы не убрались восвояси вместе со своей тюрьмой. Гуров со шляпой в руках превратился в подобие манекена из магазина готового платья. - Вы... вы... - наконец с трудом выдавил он из себя. - Вы, Ружицкий, не понимаете, что принесли! Это значит, что Дубцов еще в восемнадцатом году работал на красных. Конечно, он не сдал болгарина французам. Теперь я даже могу сказать, где он его прятал! Здесь! В санатории! Спросите у мадам-капитан. Дубцов гостил у Забродских как раз в это время. С приятелем! Все ясно! Он переодел его в штатское... Даже свои запонки ему отдал с якорьками... и переправил в Турцию, где Христов превратился в Михалокопулоса!.. - Как же так?.. - Ружицкий посмотрел на Гурова с нескрываемым презрением. - Как Дубцову удалось обвести вокруг пальца такого травленого волка, как вы? - Он сыграл ва-банк! Сам арестовал Гарбузенко. У меня бы он не сошел за уголовника. - И тем не менее. - У Дубцова есть одна вредная... для нас... привычка: говорить только правду. И статейку он мне показал настоящую об ограблении красного гохрана в Новороссийске неким Гарбузом, сбежавшим на греческой контрабандистской лайбе, и фотографию, где на нем, на Дубцове, эти самые запонки. Только между газеткой и фотографией, как я теперь понимаю, связи нет никакой вообще. Грек-контрабандист имеет к болгарину Райко Христову такое же отношение, как налетчик Гарбуз к большевику Гарбузенко. Райко Христов - вот кто под видом грека вез на "Джалите" сведения, что "Спиноза" пришел из Крыма в Константинополь без продовольствия! - Но Христов не довез: погиб в бора, - подсказал однорукий. - Сам не довез, но переодел греком моториста Гришу и дал ему запонки Дубцова, чтоб явок не открывать. Гриша-то не большевик, зачем ему много знать? Большевики и так бы вышли на Гришу: они ведь ждали грека при запонках с якорьками. Гуров оглядел присутствующих: кажется, не только он, они тоже начали кое-что понимать. - Ну, а дальше - как по нотам, - продолжал он. - Гарбузенко побывал на "Джалите", мы его чуть не засекли там. От Гриши он получил фляжку с письмом капитана "Спинозы", передал ее Дубцову, - короче, выложил Виле все, что узнал от Гриши, да и Мария добавила, - вот Дубцов и вырулил на наш склад. - Дубцов знает о складе?! - переспросил Ружицкий. - И вы еще спрашиваете, почему паника? Гуров понял, что окончательно теряет авторитет: "больные" вот-вот начнут разбегаться. - Не беспокойтесь обо мне, Ружидкий, - сказал он, поглядывая на других. - Дубцова я могу нейтрализовать хоть сейчас: он рядом... в санатории. - Где?.. - Ружицкий не поверил своим ушам. - В санатории? Нет! Вы, наверно, шутите, Гуров. В санатории сейчас представитель центра! Гуров уже больше не держался за свой авторитет. Хотя бы голову спасти: - Это провал! Не исключено, что мы блокированы! Виталий Викентьевич, - взгляд Гурова остановился на "дряхлом", - настала ваша очередь действовать. - Слушаюсь! - Остальным уходить. А вы, Ружицкий, и ты, - Туров обернулся к однорукому, - со мной в санаторий!.. Ну, если Вяля и на этот раз вывернется, я съем эту шляпу! Гуров потряс шляпой и нахлобучил ее на голову во самые уши... А Гриша, так и не дождавшись ведра, которое Олюня отнесла красноармейцу-повозочному, пошел к источнику с бидоном для молока. Дойдя до каменного льва, Гриша увидел на дорожке следы воды, выплеснувшейся из ведра. Следы показывали направление, в котором шел человек с ведром. Гриша пошел в этом направлении. Ведро стояло у ограды пансиона. Красноармеец, вне всякого сомнения, перелез через забор в пансион мадам-капитан... Гриша, не раздумывая ни минуты, добежал вдоль ограды санатория к тому месту, где только вчера разговаривал с Гарбузенко. Из зарослей можжевельника ему навстречу выскочила Веста. - Привет, - обрадовался Гриша, - где хозяин? Веста беззвучно ощерилась. - Я свой, - заверил ее Гриша, - Гриша я, мне твой хозяин нужен. Товарищ Гарбузенко. Только два слова... полслова сказать. Из-за дерева вышел Гарбузенко: - Ну чего ты до собаки причепывся? Ей приказано: с посторонними в разговоры не вступать. Гриша рассказал про "красноармейца". Гарбузенко - как подменили: - Тревога, хлопцы! - Из-за кусток высыпали вооруженные люди. Среди них был и буфетчик из кафе, и фабричные пари с "гочкисом". - Не дай бог, опоздаем, не дай бог! ИЗ ДВУХ ДУБЦОВЫХ ОСТАЛСЯ ОДИН Гуров, Ружицкий и однорукий пробежали через хозяйственный двор пансиона и, отогнув неприваренный прут ограды, пролезли в санаторный парк. - Вы, Ружицкий, обойдите вокруг климатической станции - нет ли засады. Это вполне вероятно. Мы же, черт возьми, выпустили механика Гарбузенко, - сказал Гуров. - Не мы, а вы. - Выполняйте, поручик! Ружицкий, пригибаясь, побежал через парк. Ему вовсе не улыбалось напороться на засаду Нет уж! Скорей к лошадям - и подальше от этого гиблого места!.. В беседке, увитой граммофончиками, Тихомирова спешила закончить свой разговор с Дубцовым. - У нас мало времени, господин Дубцов. Пока врач копается в историях болезни, я должна передать вам инструкции. Людям, которые будут приходить из лесу, передадите оружие и взрывчатку. Продовольствие тоже должно рассосаться по воровским притонам и спекулянтским тайникам. Голод и террор вызовут панику и спекулянтский бум, приучат население к мысли, что большевики не способны управлять страной. Вот тогда-то мы и выступим открыто. - А пароли для людей, которые придут из леса? - спросил Дубцов. - Те же, что и для нас: "Крымский воздух целителей, не правда ли?" - "Да. Но в груди теснит". Больше говорить было не о чем, Тихомирова встала. "Где же Гарбузенко? - встревожился Дубцов. - Я же оставил полотенце!" Надо было потянуть время. - Пароли, несомненно, вашего сочинений, - улыбнулся он. - Только дама могла додуматься. - А я и есть дама. Хотя держала призы за выездку и стрельбу. - Да-да! Я о вас в "Ниве" читал. "Дама-амазонка". Ходили слухи, что вы переодетый мужчина. Теперь бы я этого не сказал. Послышался шелест опавших листков, шум раздвигаемых кустов, быстрые шаги. "Наконец-то!" - обрадовался Дубцов. Но это был не Гарбузенко. За клумбами среди засохших табаков мелькнули фигуры Гурова и однорукого... Как-то вдруг опустело в груди - это всегда бывало с Дубцовым в минуты смертельной опасности. Что делать, если они при Тихомировой начнут выяснять с ним отношения? - Уходите, - быстро сказал Дубцов, - мне не нравятся эти люди. Я их возьму на себя. Он встал и вышел из беседки на дорожку, навстречу Гурову и однорукому. А Тихомирова - она оказалась не из трусливых - решила прикрыть Дубцова и, скрываясь за граммофончиками, стала заходить в спину приближающимся людям, на ходу вынимая наган из кобуры. Однорукий и Гуров одновременно выхватили оружие, бросились к Дубцову: - Попался, сволочь!.. За их спинами Вильям Владимирович увидел Тихомирову с наганом. - Чекисты! - крикнул он ей. Тихомирова четко, как в тире, дважды выстрелила с руки: однорукий упал ничком к ногам Дубцова, Гуров опрокинулся на спину, его шляпа откатилась к Тихомировой. Тихомирова отшвырнула шляпу ногой и побежала через парк к своей пролетке. Пролетка уже была видна в конце аллеи, но Тихомирова резко замедлила бег. Она увидела, что Ружицкий стоит с поднятыми руками и вооруженные люди вынимают из карманов его шинели гранаты. Тихомирова пристроила наган в сгибе руки и постаралась успокоить дыхание, чтобы стрелять наверняка: по патрону на человека... Вдруг что-то огненное и живое метнулось ей под ноги. - Ой! - Тихомирова взвизгнула, как и полагается женщине. - Собака! Это была Веста... Выстрелить в собаку Тихомирова не успела. Дубцов догнал и стал выворачивать наган из ее рук. Тихомирова впилась зубами в руку Дубцова. Подбежавший Гарбузенко с трудом оттащил ее от Вильяма Владимировича. - Ну что вы цапаетесь? - укорял он ее при этом. - Вы же культурная женщина. Берите пример с собаки. Она вас цапала? Нет. И между прочим, не стреляла в санатории. - Ей простительно, - вступился за Тихомирову Дубцов, - она убила двух злейших врагов Советской власти. Тихомирова забилась в истерике, пытаясь плюнуть в лицо Дубцову. - Плюете вы не так метко, как стреляете, - сказал Дубцов и, пожав руку Гарбузенко, направился к крыльцу санатория. Он не успел остыть, но уже понимал, что каждый шаг отдаляет его от прошлого, где было два Дубцова: Дубцов - царский офицер и Дубцов - большевик-подпольщик, Дубцов - офицер белой контрразведки и Дубцов - разведчик Красной Армии, - а теперь остается один Дубцов, которого ждет мирное море, географические исследования и вот эта испуганная Маша на крыльце санатория... Мария придерживала спиной дверь, чтобы дети не высыпали на крыльцо. Ведь в парке санатория шла война, два раза даже стреляли. Папки с историями болезни она по-прежнему держала в руках, не зная, кто же теперь представитель новой власти, - Тихомирову арестовали при ней. Дети во всем этом разобрались раньше Марии Станиславовны: Гриша растолковал Коле, Коля - Рае, а уж Рая всем остальным. Выходило, что главным большевистским комиссаром оказался Дубцов!.. Но все эти вопросы мигом выветрились из головы Марии, когда Дубцов взбежал к ней на крыльцо. - Это не в вас стреляли, Виля? - только и спросила она. - Поклянитесь, что не в вас! Дубцов засмеялся: - Как видите, не в меня. Успокойтесь и выпустите детей. Все уже позади. Мне осталось выполнить только одно поручение. Печальное, к сожалению. Но зато последнее. Последнее! - повторил он и побежал в сторону пансиона. - Я сейчас же вернусь! ПОСЛЕДНЕЕ ПОРУЧЕНИЕ Во дворе пансиона стоял автомобиль, на котором раньше ездил Дубцов, и зеленый грузовик. В кузов грузовика под прицелом "гочкиса" бодро прыгали все "больные". Рядом рыдала мадам-капитан. - Я их жалела, думала - больные люди. - Вылечим, - заверял ее Гарбузенко, - раз и навсегда. После нашего лечения их ни одна хвороба не возьмет. Грузовик с арестованными выруливал к воротам, и Гарбузенко усаживался в автомобиль, когда в пансионе появился Дубцов. - Вильям Владимирович! - обрадовался ему Гарбузенко. - Хорошо, что вы пришли. Портфельчик заберите свой... тот, что в машине оставили, - он протянул Дубцову его лакированный портфель. - Кстати, газетку, если не жалко, подарите мне. На память. - Какую газетку? - Где пишется про ограбление гохрана в Новороссийске. Вы еще Гурову давали почитать. - Но вы же к тому Гарбузу не имеете никакого отношения. Гарбузенко обиделся: - Як це не имею? А кто ликвидировал ту банду?! Дубцов вынул из портфеля газету и молча отдал Гарбузенко. Он не был расположен шутить. Разговор, который ему предстоял, был не из веселых. В гостиной пансиона среди вспоротых кресел и выпотрошенных во время обыска диванов сидела мадам-капитан. "Перевоплощение" Дубцова ее нисколько не удивило. После предварительного допроса она поняла, что у красных здесь был свой. - Значит, теперь вы меня будете допрашивать? - спросила она, когда Дубцов вошел в гостиную. - Нет. Это дело личное, Настасья Петровна. К сожалению, не могу больше скрывать. Дубцов достал из кармана пальто медную флягу-манерку, которую Райко Христов вез из Константинополя на "Джалите", отвинтил крышку и вынул свернутое трубочкой предсмертное письмо капитана "Спинозы" к жене: "Милая Настенька!" Настасья Петровна читала, и ее глаза наполнялись слезами. "Не вини ты меня, ради бога! Вини их. Ты знаешь, кого..." - Ва-а-сень-ка-а-а!.. - Она обхватила руками голову. - Я же сама тебя убила, родненький, своей рукой!.. Дубцов налил ей воды из остывшего самовара, но она не заметила протянутой ей чашки - перед глазами то расплывались, то прояснялись строчки письма: "...Впутали в бесчестное дело: принуждали вывозить из Крыма продовольствие... А в России дети пухнут с голоду... продовольствия... на борту не оказалось... не докажешь, что ты ж украл..." Она схватила руку Дубцова, державшую чашку с водой: - Вильям Владимирович! Вы же его знали... Васеньку. То был святой человек. Другой на меня не захотел бы и плюнуть, а он в порту подобрал и всю жизнь на меня молился... Солнышко!.. Он бы меня простил. Я же не знала, что за продукты тут прячет Гуров, Васенька! - Она вновь забилась в рыданиях, будто стараясь докричаться до своего капитана, зарытого на православном кладбище в турецком городе. - Я ж для тебя старалась, меняла продукты на золото. Нам же на чужбине предстояло жи-и-ть! "...Единственный, кто нас рассудит, - это тот никелированный револьвер, который я тебе, Настенька, не велел трогать... Он нас с тобой, родненькая, разлучит. Теперь уж навсегда..." Дубцов слишком хорошо знал, как судят револьверы. Он ничем не мог помочь этой женщине. Только поставил чашку с водой на стол перед ней я пошел к выходу... Мадам вскочила: - Постойте! - она, оттолкнув кресло, шагнула к Дубцову. - Меня бог наказал и еще больше накажет, Вильям Владимирович, если я сейчас промолчу! Они продукты, что спрятали, детишкам не оставит, они завалят погреба! Дубцов так и замер на пороге: - Говорите! - Английский фугас заложен, корабельный, для взрыва крюйт-камер... с часовым механизмом. Виталий Викентьевич, этот с виду полудохлый, он у них самый здоровый, должен был все проделать в случае провала. Мне он поклялся - это не опасно. Сказал, только кровля рухнет, завалит погреба - и красные ничего не найдут у меня предосудительного. - Не опасно?! - Дубцов бросился к двери. - Там динамит! Он, не разбирая ступенек, спрыгнул с крыльца и побежал к погребам, натыкаясь на кусты и деревья, потому что на дворе уже было темно. У чугунной двери дежурил матрос, тот, что до этого гнездился на дереве, наблюдая за окошком мезонина. - Товарищ Дубцов, - обратился он к Вильяму Владимировичу, - скажите товарищу Гарбузенко, что вы сами убрали полотенечко с подоконника, а то... вы ж его знаете... - Немедленно! - Дубцов его не слышал. - Выводите людей из санатория, в первую очередь - детей! Вот-вот взорвется динамит под полом! Матрос сорвался с места. Дубцов не смотрел ему вслед. Отвалив тяжелую дверь, он вбежал в погреб, чиркнул зажигалкой. Освещая ящик за ящиком огоньком зажигалки, искал фугас. Огонек метался от его дыхания и поминутно гас. Дышать спокойно он не мог от волнения и спешки. Свистело и хрипело в груди. Дубцов глубоко вздохнул в задержал дыхание. Огонек перестал метаться, наступила тишина и в тишине стало слышно тиканье часового механизма. Вот оно! Под ящиками с динамитом! Снимая ящик за ящиком, осторожно, бережно, Дубцов наконец-то добрался до фугаса. Разряжать? Можно не успеть. С фугасом в руках он побежал к открытой двери, откуда тянуло холодом ноябрьской ночи. Мадам-капитан была во дворе. - Бросьте! - крикнула она, увидев Дубцова с его ношей. - Взорвется! - Рано! Сразу за оградой пансиона был обрыв к морю. Вильям Владимирович бежал на шум и запах моря, чтобы сбросить с обрыва свой опасный груз... А в санатории уже все спали, когда прибежал матрос. Детей выносили вместе с одеялами. Мария несла Олюню, Гриша - сразу двоих. Коля и Рая тащили за руку упирающихся заспанных ребят. Еще никто, кроме Гриши и Коли, не успел понять, зачем и кому нужно это поспешное бегство, когда со стороны обрыва, за пансионом, донесся раскат взрыва и вспыхнул над темными деревьями огненный шар... "НАД ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ У НАС ВЛАСТИ НЕТ" - Еще в одна тысяча девятьсот двенадцатом году, - рвал кладбищенскую тишину голос Гарбузенко, - он сошел с офицерского мостика броненосца "Иоанн Златоуст" до нас, революционных матросов, и остался большевиком до своего последнего шага... У ног Марии лежала плита с надписью: "Д-р Забродский Станислав Казимирович, 1861-1920 г." - могила отца. Для Вили вырыли рядом... - Мы, большевики Крыма, клянемся тебе, дорогой товарищ, - доносился до нее голос Гарбузенко, - довести до конца начатое дело: очистить наше днище от всякой поганой ракушки... бандитизма... шпионства... спекулянтства, что оставила контрреволюция в своем последнем гадючем гнезде! Вокруг было полно народу: красноармейцы с трубами, матросы, парни с фабрики эфирных масел, дети из санатория, жители городка и приехавшие из Феодосии рабочие механических мастерских. Мария увидела на мгновение лицо Гриши, Олюня уснула на его плече... Неужели впереди еще целая жизнь без отца и Вили?.. - Я мало читал, - вдруг тихо, по-домашнему заговорил Гарбузенко, и от этого голос его раздался над самым ухом, дошел до Марии, - но я много видел. Мы с незабвенным товарищем повидали и синее море, и белые города, не скажу, чтобы слишком ласковые до простого человека. Но я вам так скажу: должно же быть хоть одно такое гостеприимное место, где бы трудящие всего мира могли спокойненько себе греться у моря на песочке, как какие-нибудь миллионеры. - Гарбузенко запнулся и сказал: - Жаль, мои диты того не побачуть... - И уткнулся лицом в мичманку, которую мял в руках... В толпе всхлипнула женщина... Гарбузенко мичманкой вытер мокрое от слез лицо и повернулся к Марии, - Над жизнью и смертью, товарищ доктор, у нас власти нет. Только на вас надежда. ...Когда все кончилось и люди разошлись, на краю кладбища у самого моря остался старый корабельный якорь с прикрученной к нему железной табличкой: ДУБЦОВ В. В. моряк ТАКОЕ ГОСТЕПРИИМНОЕ МЕСТО (Эпилог) Через два дня Гриша пришел в тот самый особняк на набережной, где прежде была контрразведка. Теперь там располагался ревком. В бывшем кабинете Гурова заседал Гарбузенко. - Ну как, товарищ Гарбузенко, - спросил Гриша, - вы еще не передумали назначать меня сестрой-хозяйкой? - Передумал, - ответил Гарбузенко. - Ты что, будешь в юбке ходить? Так юбок у нас нема на складах. Давай краще мы тебе выпишем галифе и оформим приказом заведовать санаторией по коммерческой части. Только в лечебную часть не лезь. А то! - Гарбузенко с угрожающим видом потянулся к маузеру. Но вместо маузера у него теперь был телефон. - Ну, короче, - сказал он, - по лечебной части у нас будет Мария Станиславовна. На этом, как считал Гарбузенко, разговор был исчерпан. Но Гриша топтался на пороге и никак не уходил: - Боюсь, товарищ Гарбузенко, что я вам не подойду. Для меня они все одинаковые... Ну разве что одни пацаны, другие - девочки... А для вас, скажем, Коля - советский пацан, а Рая уже не советская дивчина. - Почему же не советская, когда лечится в советской санатории? Вот и все, что сказал Гарбузенко по этому поводу. А на следующий день Гарбузенко поехал в Симферополь. Там его встретил Бела Кун - венгерский коммунист, председатель Крымревкома. Бела Кун жил в одной маленькой комнатушке с Дмитрием Ильичом Ульяновым, братом Владимира Ильича. Ожидали приезда наркома здравоохранения Николая Александровича Семашко. Дмитрий Ильич попросил Гарбузенко собрать для Семашко сведения о положении курортов в районе Феодосия - Судак. Почему так срочно понадобились эти сведения, Гарбузенко узнал чуть позже, в конце декабря. А в начале декабря Гарбузенко пришел в санаторий к Грише и Марии Станиславовне. Пришел он не один, с ним пришла Веста. В зубах у нее была та самая детская корзиночка, в которой во время врангелевщины Веста носила подпольную почту. Теперь в корзиночке лежали хлебные карточки и талоны на "жиркость", принадлежавшие самому Гарбузенко. - Нехай, коли будет ваша ласка, поживет у вас на санаторном, так сказать, режиме, пока я на новом месте приживусь. Дело в том, что Гарбузенко переводился в Москву на работу в ВЧК. ...Москва была завалена снегом, ледяной ветер забирался под южную ненадежную одежонку, и Гарбузенко тут же на привокзальной площади затосковал по Крыму. Он не знал еще тогда, что сугробы да ледяной ветер станут его спутниками на всю оставшуюся жизнь, что придется ему командовать стройками в Сибири, а затем и, того похлеще, прокладывать Севморпуть - дорогу в Ледовитом океане. Коля и Рая уже стали совсем взрослыми, у них даже сын рос Гриша, когда во всех газетах появилась фотография льдины, на которой, широко расставив ноги в огромных тюленьих торбасах, привязанных к поясу, стоял Гарбузенко. Льдина раскалывалась на куски, ее уносило течением куда-то, чуть ли не в другое полушарие, но Коля, Рая и их сын Гриша были, как тогда говорилось, "на все сто" уверены, что со льдиной ровным счетом ничего не случится, пока на ней, расставив ноги, стоит Гарбузенко... Но это все еще было впереди, а пока Гарбузенко в легких ботиночках топал по снегу к машине, в которой ждал его Степанов-Грузчик. Ждать ему пришлось долго: поезд, по обыкновению, опоздал, - и теперь Грузчик опаздывал на собрание актива Московской партийной организации. Услышав, что на этом собрании будет выступать Ленин, Гарбузенко потребовал от Грузчика везти и его туда. Грузчик, подумав, согласился: - Ладно. Там наши ребята дежурят. Проведут. И Гарбузенко попал, что называется, с корабля на бал. Это было 6 декабря 1920 года. Гарбузенко впервые в своей жизни лично слушал выступление вождя пролетарской революции и, конечно же, не пропускал ни одного слова, но, когда Ленин заговорил о Крыме, стал подталкивать локтями сидевших рядом товарищей: мол, смотрите не прозевайте такой важный момент! - Сейчас в Крыму, - сказал Ленин, - триста тысяч буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. - И, сделав небольшую паузу, Ильич добавил: - Но мы их не боимся! И Гарбузенко понял: Ленин отлично знает о работе его и, других товарищей из ВЧК и КрымЧК. Для Ленина действительно было очень важно, чтобы мы не боялись контрреволюционных заговоров в Крыму. Ленин готовил декрет о Крыме. Вернувшийся из поездки по Крыму нарком здравоохранения Семашко сразу же направился к Ленину в Совнарком. Он привез сведения о курортах, в том числе и те, которые собирал для него Гарбузенко по просьбе Дмитрия Ильича Ульянова. Владимир Ильич тут же поручил, Николаю Александровичу подготовить проект декрета "Об использовании Крыма для лечения трудящихся", и через несколько часов Ленин с карандашом в руке редактировал текст: "Благодаря освобождению Крыма Красной Армией от господства Врангеля и белогвардейцев открылась возможность использовать лечебные свойства Крымского побережья для лечения и восстановления трудоспособности рабочих, крестьян и всех трудящихся всех Советских республик..." Дойдя до этого места, Владимир Ильич предложил добавить: "...а также для рабочих других стран..." 21 декабря 1920 года декрет был подписан и передан по прямому проводу в Симферополь Ульянову. Дмитрий Ильич ознакомил с декретом всех заведующих санаториями и главных врачей, и Мария с Гришей, каждый про себя, вспомнили тот ноябрьский день без солнца, когда Гарбузенко, утирая мичманкой слезы, заговорил про синее море и белые города, которые видели они с Дубцовым в плаваниях, и открыл всему городу свою нехитрую мечту: - Должно же быть хоть одно такое гостеприимное место, где бы трудящие всего мира могли спокойненько себе греться у моря на песочке, как какие-нибудь миллионеры.