идимые глазом, шныряли истребители -- там, не прекращаясь, шел воздушный бой. Направлялся на передовую новый иптап, еще не вступивший в дело. Вслед за орудиями, подпрыгивая на неровностях, громыхало несколько походных кухонь. Ехала кухня с полным котлом горохового супа и на батарею Гунько. Старичок повозочный резво помахивал кнутом, понукая своих не слишком шустрых лошадок. Рядом с ним восседал повар. А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца, насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры "тигров" и "пантер". В густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок, автоматов и винтовок, они брели угрюмые и злые -- те, кто прошлой ночью орали "Хайль Гитлер!", а теперь -- только на запад, только на запад... Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать часов подряд, и тяжело опустился на стул. В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!" Были минуты, когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и отвечал каждый раз одно и то же: "Продержимся". Сизов не раз убеждался в том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их участке враг сосредоточил свои основные усилия. Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было... Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев. Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса... Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул головой, протер глаза. -- Как Баталин? -- устало спросил он работника штаба. .. -- Стоит прочно, товарищ генерал. -- Передайте ему: пусть бережет солдат! -- сказал комдив и пошел к лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на ступеньку, генерал добавил: -- За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни одного на поле боя не оставляли!.. -- и вдруг откинулся назад -- голова кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. "Отпустил вожжи",-- досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием присел на примятую траву и прислонился к большому пню. -- Слушай, лейтенант, -- тихо приказал он адъютанту. -- Узнай о судьбе разведчиков. -- Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю! -- Ну, а теперь иди... Как Баталин? -- еще раз спросил комдив, взглянув на дерево. -- Держится, товарищ генерал, -- крикнули сверху. Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку, закрыл глаза,-- вернее, они сами закрылись -- и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском мостике. Вчерашнее начиналось снова. 6 Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро: -- "...Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции, которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ Бельгин..." -- Читай, сестрица, читай... Это ж о нашем батальоне сказано!.. -- попросил один из бойцов, чуть приподняв голову. -- "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев. Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был вынужден отступить". Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали. -- Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место... -- А где же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? -- промолвила забинтованная голова на соседней койке... -- Убит ваш командир, -- сказала девушка. Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья шумели за дверью да где-то далеко гудел бой. Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась: -- Сестричка... а как же фашисты, не прошли?.. -- Не прошли, -- ответила сестра. -- Захлебнулись! -- И не пройдут! -- сказал тот же солдат убежденно. -- Я так смотрю. После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет обороны больше... -- О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок третий год за сорок первый принял... -- Вот и поплатился! -- Еще не так поплатится!.. -- над одеялом поднялся чей-то кулак. -- Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта не было видно -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как давно выношенное, высказал: -- В этом теперь и состоит наша стратегия! -- очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия". Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее всего -- ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал. Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и итоги подведены. 7 Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли воздуха" -- "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом "максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья, сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей, звонкие удары по лошадиным крупам. После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего края -- знакомая фронтовому люду картина. Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил, что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут. Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку. -- Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала, красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. -- шептал ей в горячие ноздри Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками. -- Якого ж биса ты стоишь? -- прикрикнул на него Пинчук, поглаживая свой голый, бритый череп. -- Ветеринара зови!.. Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса, сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина-ветфельдшер. Осмотрев раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо всех сил старался разжалобить "доктора", как он льстиво называл ветфельдшера. -- Вы только подумайте, товарищ доктор, -- дышал беззубым ртом Кузьмич в фельдшерское ухо, -- ведь слово дал я своему председателю колхоза сохранить и в целости доставить обратно же... А тут такое несчастье!.. Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите, век буду в благодарностях... И "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову: -- Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы -- мигом! От обоих усачей попахивало водочкой. Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к ее ноге ветеринара. -- Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! -- рассердился лекарь. -- А что я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему, по-сибирски... -- робко оправдывался Кузьмич. -- Подержи хвост! Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл рану, зашил ее и туго перевязал бинтом. -- Ну, вот и все, -- сказал он, разгибаясь. -- Завтра на ветпункт приведешь. -- Что вы, что вы, товарищ старшина... товарищ доктор! -- взмолился Кузьмич. -- Да я сам ее выхожу! -- Ну смотри, -- примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась неторопливая беседа. -- Конюхом, значит, был?.. -- Конюхом, -- ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука он заметил бегущую девушку, -- Какую-то девчонку сюда нелегкая несет, -- сказал он не то себе, не то своему собеседнику. -- Никак, Верка с почты?.. Так и есть -- она, курносая. И зачем бы ей? Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила: -- Иван Кузьмин, все... вернулись? -- Это ты о ком? -- Разведчики ваши?.. -- Вернулись. -- Все?! -- большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича. -- Как будто все... -- Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван Куз...-- запнувшись на последнем слове, она повернулась и быстро побежала прочь, мелькая брезентовыми сапожками. Кузьмич и недоумении оглянулся вокруг: у входа в землянку, широко и небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин. -- Ах вон оно что,-- вздохнул Кузьмич и пояснил ветфельдшеру: -- Любовь, стало быть... Так-то! И война нипочем. Вот она, молодость, что делает, язви ее корень!.. Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька. -- К ней...-- без труда заключил Кузьмич и опять вздохнул:-Хорошие хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но и избаловала сильно,-- Кузьмич неожиданно обиделся, закусил ус.-- Вот идет, шкет этакий, мимо и даже не поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не могет понять, что его еще и на свете не было, а я уж эту самую Советскую власть защищал, кровь проливал за нее...-- голос его задрожал, оборвался, глаза быстро покраснели. -- Ну, и их черед пришел,-- сказал ветфельдшер. -- Черед-то черед. Это все так,-- как бы согласился Кузьмич.-- Да ить и мы опять с ними. Это, почитай, для меня уже третья большая война... Старик умолк, пошарил в кармане, и в его руках появилась маленькая шкатулка. -- Супруга моя,-- вынул он пожелтевшую фотографию. -- Уж больно молода! -- удивился ветеринар.-- Жива-здорова? -- Бог ее знает... -- Как так? -- Длинная история... Кузьмич взял у старшины фотографию, спрятал ее в шкатулку и, еще раз поблагодарив ветфельдшера, пошел прочь. -- Вера!..-- позвал Сенька, ускоряя шаг.-- Обожди же!.. Краснощекая толстушка остановилась, потом не вытерпела и побежала навстречу Ванину. Она подскочила к нему и, быстро поднявшись на носках своих брезентовых сапог, прямо с лета чмокнула его в губы. -- Тю ты... дуреха!..-- смутился Сенька.-- Увидят же!.. -- Пусть видят!..-- сказала она с вызовом и поцеловала его еще раз. Черные глаза ее блестели.-- Ой как же я... люблю тебя, Сеня!.. А ты... а ты меня... любишь? -- Вот еще глупости. Она обиделась, надув губы, как ребенок. Сеньке стало жаль ее. Но неопытен был в любовных делах лихой разведчик. Неуклюже обнял ее, а поцеловать так и не решился. Пробормотал только: -- Ох же и чудная ты... Вера! -- Ну и пусть! -- сказала она дерзко и опять хотела поцеловать его, но он отстранился. -- Довольно же. Увидят, проходу не дадут. Засмеют...-- Он взял девушку под руку. -- А тут можно поцеловать?.. Сеня, а?..-- спросила она, когда они оказались в лесу. Он смутился. -- Ну тебя к лешему... Давай лучше поговорим... Но она все-таки поцеловала его. -- Ну, рассказывай,-- попросила Вера. Сенька молчал. Куда только девалось его красноречие: сейчас он не находил, о чем говорить с подругой. А ей, в сущности, и так было хорошо. Лишь бы Сенька был с ней. С ним хорошо сидеть и молча. Вот так... Она прижалась к его груди и беззвучно засмеялась, счастливая. 8 Дни были долгие и одуряюще жаркие. Высоко на небе неподвижно стояли белые хлопья облаков -- равнодушные ко всему, что творилось на земле. Скользя между ними, подкарауливали своего воздушного противника истребители. Сливаясь с облаками, вспухали по всему небу, как белая сыпь, небольшие кучерявые барашки разрывов зенитных снарядов. Выстрелов самих зениток не было слышно в общем гуле непрекращавшегося вот уже которые сутки сражения. До летчиков же вообще не доходили грохот орудий, пулеметная трескотня, ружейные хлопки и сердитый рев танковых моторов. Они смотрели на поле боя сверху, и оно напоминало им какое-то огромное мирное стойбище -- и там и сям горели костры, будто кочевники готовили пищу; клубилась пыль под гусеницами бороздивших землю танков, словно прогоняли стада. Донец светился совсем спокойно и приветливо,-- отсюда, сверху, не видно было солдатских трупов, медленно плывших по воде, взбаламученной бомбами, не слышно предсмертного зова тонущих. Летчики-бомбардировщики сбрасывали свой смертоносный груз, и до них не долетал оглушающий грохот взорвавшихся бомб -- только видели они высоко поднявшиеся столбы дыма и пыли. Седьмой день невиданного сражения подходил к концу. Над иззубренной клиньями прорывов линией фронта наступили редкие и робкие минуты затишья. До крайности измученные непрерывными боями, черные от копоти и пыли, обожженные солнцем, многие перевязанные наспех бинтами, бойцы отводили душу в разговорах. Прислонившись мокрой и горячей спиной к стенке окопа и поставив между сложенных калачиком ног винтовку или автомат, затянувшись до удушья горьким дымом махорки и затем блаженно выпустив его через ноздри, кто-нибудь из солдат бросал в настороженную чернь ночи: -- Ну и дела!.. Это было сигналом для начала облегчающей душу солдатской беседы. То угасая на минуту, то вновь вспыхивая от ловко брошенного -- точно сухая ветвь в костер -- словца, беседа эта течет долго-долго. -- И черти его гонят! Лезет, проклятый. Пять раз бросал нынче танки на наш полк. Бутылок и гранат не хватило. Спасибо нашим танкистам да артиллеристам, выручили... -- А правее -- сказывал парторг наш -- будто еще тяжелее. Там, говорят, у них главное-то направление, а не здесь. -- Неужели не у нас?.. Эх, ты! А я думал, вся сила ихняя на нашу дивизию навалилась!.. А оно вон как!.. -- И долго он еще будет лезть? -- Долезется... Дай-ка, Иван, прикурить. У меня затухла... Долезется на свою шею. Попадет в капкан, как в Сталинграде! Угасали на небе звезды. Затухала и солдатская беседа. Взяв оружие, бойцы расходились по своим ячейкам. Близилось утро. Так наступил день 12 июля. Восьмой день невиданного сражения начался сильной атакой немецких танков. Навстречу вражеским машинам двинулись наши танковые полки, укрывавшиеся в лесу. К исходу дня на большом пространстве фронта догорало более четырехсот неприятельских машин. Для советских войск это было явным и несомненным признаком победы. Для немцев -- неслыханным крушением всех их планов. Тысячи снарядов еще кромсали землю; немецкое командование в течение всего дня вводило новые силы, но фронт твердо стоял на одном месте. В отличие от советского командования, сохранявшего главные резервные силы у себя в тылу, гитлеровские военные руководители вынуждены были уже в первые дни своего наступления ввести значительное число соединений, предназначавшихся по плану для последующего развития удара с целью выхода на Москву. Широко задуманное гитлеровским командованием наступление провалилось. Потрясенный случившимся немецкий генерал Шмидт, командир 12-й танковой дивизии, записал в свой дневник: "Мы слишком мало знали до начала наступления об укреплениях русских в этом районе. Мы не предполагали здесь и четвертой части того, с чем нам пришлось встретиться. Каждый кустарник, каждый колхоз, все рощи и высоты были превращены в опорные пункты. Эти пункты были связаны системой хорошо замаскированных траншей. Всюду были оборудованы запасные позиции для минометов и противотанковых орудий. Но труднее всего было представить упорство русских, с которым они защищали каждый окоп, каждую траншею". С того дня, преодолевая яростное сопротивление врага, наши войска шаг за шагом теснили его к Донцу. Никто из солдат не предполагал в те дни, что это их медленное, метровое продвижение разольется скоро в половодье великого наступления, которое поставит гитлеровскую Германию перед катастрофой. На рассвете 13 июля разведчики лейтенанта Марченко вернулись из очередного своего поиска и, утомленные, легли спать. Бодрствовал один лишь Забаров. Какой-то особый, излучающий блеск в его угрюмых глазах отражал напряженную работу мысли. До безумия дерзки были, они, эти его мысли: Забаров хотел предложить командованию взорвать мост через Донец, по которому враг перебрасывал подкрепления своим поискам, перешедшим к обороне. -- Шахаев,-- тихо позвал он, легонько толкнув рукой парторга. Тот открыл глаза и посмотрел на старшину. -- Извини, что побеспокоил. Я хотел посоветоваться с тобой. Лейтенант не одобряет мою затею. В принципе не одобряет. Но он не возражает, чтобы я изложил свой план генералу. Как ты думаешь, сходить мне к комдиву? -- Конечно! -- живо согласился старший сержант: сон как рукой сняло.-- Ты же все хорошо продумал, и тут нет большого риска. -- Риск-то есть. Но в общем, не такой уж большой, как ему показалось. Шахаев знал, о ком говорит Забаров, и быстро посоветовал: -- Сходи еще раз к нему и постарайся убедить. Ведь лейтенант когда-то водил разведчиков на более опасные дела. -- Когда-то водил... Впрочем, попробую. Федор открыл дверцу блиндажа и вышел. Шахаев проводил его долгим взглядом. Сегодняшняя ночь убедила старшего сержанта во многом. Он хорошо понял, почему командование дивизии так ценит Забарова и почему каждый поиск приносит Федору только успех. В подвигах Забарова нет ничего показного, подчеркивающего его безусловную храбрость. В их основе всегда точный и безошибочный расчет. Геройство Федора сочетается с исключительной осторожностью. Некоторым горячим головам, вроде Сенькиной, эта осторожность иногда кажется даже излишней. Федор хорошо знал это, но его, казалось, меньше всего интересовала личная слава. Шахаеву пришла даже мысль, что Забаров очень походил на одного старого мастера-паровозника, у которого когда-то учился Шахаев на паровозостроительном заводе в Улан-Удэ. Много общих черт находил у них старший сержант. Была одна главная общая черта: это глубокое понимание того, чему они призваны служить. Захваченный такими мыслями, старший сержант поймал себя на том, что ему очень хотелось бы заглянуть в прошлое Федора, узнать о его личной жизни. И Шахаев дал себе слово, что при удобном случае обязательно поговорит со старшиной. Было прохладно. Густой туман стлался над деревней. Отяжелевшие от росы горькие лопухи пригибались к самой земле. С них скатывались прозрачные капли. В сыром воздухе отчетливо слышалась стрельба. Федор поеживался от утренней прохлады, взад и вперед похаживая возле своей землянки. -- Да, это так...-- наконец проговорил он, отвечая каким-то своим мыслям.-- Надо разбудить лейтенанта. Он постоял на одном месте немного и потом решительно направился к блиндажу Марченко. -- Что ты не спишь? -- ворчливо встретил его лейтенант. -- Не спится,-- сказал Федор своим глуховатым голосом.-- Надо доложить генералу. -- О чем?.. А-а!.. Ну что ж, докладывай.-- Марченко вдруг стремительно сбросил одеяло, вскочил на ноги. Его коричневые глаза вспыхнули злым огнем.-- Ты с ума сошел, Забаров! Погубишь и себя и людей!.. -- Так прикажите, и я не пойду. -- Нет... генералу надо сообщить,-- неожиданно смягчился лейтенант и, досадливо скрипнув новыми ремнями, добавил: -- Но не забудь сказать, что это твоя затея. -- Слушаюсь. Разрешите идти? -- Иди. Забаров тяжело поднялся по земляным ступенькам. На минуту его фигура закрыла вход, и в блиндаже стало темно. От командира роты старшина направился прямо к генералу. Идти пришлось лесом. Здесь укрывались десятки свежих полков. Забаров никак не мог понять, откуда прибывает такая бездна войск и для чего она предназначается. Федора часто останавливали часовые; приходилось объясняться. Наконец он добрался до наблюдательного пункта комдива. Сизов уже стоял на своем обычном месте, на обшарпанном минами дереве, и Забарову пришлось туда взбираться. Генерал выслушал его внимательно. Потом сказал: -- Мысль дерзкая, но стоящая. Свяжитесь с Быстровым. Его саперы вам помогут. Через три дня после этого разговора, в глухую полночь, у Донца, против меловой горы, раздался оглушительный взрыв. А двумя часами позже Кузьмич, вышедший из землянки проведать своих лошадей, увидел возвращающихся разведчиков. Впереди шел Забаров. До ездового донеслись его слова: -- Это им за Уварова!.. 9 Вечером 24 июля в маленьком голубом радиоприемнике, добытом Шахаевым в последнем поиске, раздались знакомые всем трогательные позывные Москвы -- первый вестник важных сообщений. Разведчики насторожились. Ласточка, удивленная внезапно наступившей тишиной и странным звуком, с любопытством высунула из гнезда свою красношеюю головку, тоненько пискнула. На нее никто не обратил внимания. Она пискнула еще раз, в тон звукам, которые время от времени лились из голубой коробочки. Наконец звуки смолкли. Голос диктора прозвучал просто и торжественно. Бойцы слушали жадно, молча. Экспансивный Сенька не выдержал, гаркнул: -- Вот это да! -- Погоди орать-то, хиба терпения немае! -- прикрикнул на него Пинчук. "В боях за ликвидацию немецкого наступления отличились войска..." Разведчики теснее прижались к приемнику, задышали беспокойней. Голос Москвы властвовал в маленькой землянке. Из приемника уже звучали заключительные слова приказа: "Вечная слава героям, павшим на поле боя в борьбе за свободу и честь нашей Родины!" В блиндаже стало тихо-тихо. Все находились во власти последних слов приказа. -- А не забыли, ребята, как Гунько сказал своему солдату,-- вдруг напомнил Шахаев: -- "Москва всем отдаст салют. Она ни о ком не забудет!" Разведчики, конечно, помнили эти слова командира батареи и теперь еще больше разволновались. В блиндаж вошел полковник Демин. -- Молодцы, разведчики! -- похвалил он.-- Кто из вас достал радиоприемник? Шахаев смутился, по обыкновению застенчиво улыбаясь. -- Парторг, значит? Добро! -- Слово "добро" означало у полковника, что он в великолепном настроении. -- А мы приказ слушали,-- сказал Ванин. -- Приказ? О чем? -- Вот, я успел записать,-- сказал Аким, подавая лист начподиву. Демин внимательно посмотрел на солдата, потом стал читать. Все видели, как светлело его лицо, как оживлялись глаза. Разведчики были довольны, что полковник от них первых узнал такую большую новость. Прочтя приказ, Демин заспешил и уже в дверях позвал с собой Акима. -- По вашему приказанию... -- Проводите меня, товарищ Ерофеенко.-- Демин шел рядом с Акимом, искоса посматривая на него.--Вы, кажется, беспартийный? -- Да, товарищ полковник. -- И не думали о вступлении в партию? -- Думал... -- И все еще не надумали? -- начподив улыбнулся, -- Рано еще мне...-- Аким густо покраснел, вспомнив о своей встрече с Николаем Володиным и Сенькины слова по этому поводу.-- Не подхожу я, видимо, по своим качествам... -- Почему? -- удивился полковник. -- Собственно... я сам толком не знаю... Вот была у меня, товарищ полковник, такая история...-- Аким вдруг почувствовал, что ему очень легко говорить с этим человеком, и он рассказал полковнику, как встретился с другом, оказавшимся дезертиром, рассказал, что он его не застрелил. Полковник внимательно выслушал Акима. -- Коммунист, товарищ Ерофеенко, не тот, кто действует по первым своим побуждениям. В данном случае вашим первым и естественным побуждением было убить предателя. Но вы этого не сделали. И по-моему, поступили правильно, не потому, разумеется, что предатель этого не заслуживает. Он от своего не уйдет. Вы поступили правильно, ибо помнили о более важном -- о безопасности товарищей, выполняющих ответственное задание. Отказываться от малого ради большого и важного -- это и есть качество настоящего ленинца. Аким не мог скрыть от начподива того, что в те минуты он не думал о том, о чем говорил сейчас полковник,-- просто у него не поднялась рука на Володина. Почему -- он и сам не знает. Полковника несколько озадачило такое признание солдата. Он задумался. Однако искренность разведчика понравилась Демину: нужно быть очень честным и мужественным человеком, чтобы признаться в том, в чем признавался сейчас Аким. -- Все-таки вам следует подумать о вступлении в партию,-- сказал полковник твердо. -- Хорошо, товарищ полковник! -- Подумайте. Думать вы умеете! -- Демин пожал руку солдата.-- До свиданья, товарищ Ерофеенко! -- До свиданья, товарищ полковник! Аким долго смотрел вслед невысокому человеку, устало переставлявшему ноги. "Как у него все ясно и просто",-- подумал Аким, возвращаясь в блиндаж. Утром, выйдя на улицу, он был привлечен свистом птичьих крыльев. Вспугнутая стайка серых скворчат пронеслась над его головой. Аким огляделся. Кто-то тряс молодую яблоню. Семен, конечно. Аким посветлел. -- Яблоки сшибаешь? -- подошел он к Ванину. -- Как видишь,-- неласково ответил тот. -- Ну ты и ерш! Слезай, что скажу. -- Обожди.-- Сенька, прошуршав брюками по коре, спустился на землю. В озорных выпуклых глазах, которым так хотелось быть серьезными, Аким заметил блеск неудержимого любопытства. По припухлым, еще ребячьим губам прошлась непрошеная улыбка: -- Ну?.. -- Чего "ну"? Давай мне свой подарок. Ведь я видел, что ты у немца обратно взял очки. -- Разбил я их... Хватил о дерево, аж брызги посыпались, как у той крыловской обезьяны... -- Ну и шут с ними. Мне Пинчук новые из Шебекина привезет. -- Ты ж слепой без очков. -- Нет, Сеня, я, кажется, прозрел... немного,-- Аким задумчиво и тепло посмотрел на товарища.-- Понимаешь?.. -- Черт тебя поймет! -- совершенно искренно сказал Сенька.-- Корчат из себя каких-то многозначительных чудаков. -- Как, как ты сказал? -- Слушать надо. "Многозначительных чудаков"! -- Аким захохотал. Ему показалось, что в этих словах Ванина есть какая-то доля правды. В самом деле, уж не слишком ли он, Аким, мудрствует в своей жизни? Не лучше ли жить так, как живет Сенька,-- просто и естественно. -- Ну, ладно, не сердись,-- сказал он Сеньке. -- Наверно, начнется скоро? -- вдруг ни с того ни с сего спросил Ванин. -- Почему? -- Зачем полковник-то приходил? -- Нет. Он приходил по другой причине. -- Может быть,-- согласился Ванин.-- Не хочешь яблока, Аким? -- Сенька откусил и поморщился. -- Кислющие до невозможности. Пойду Лачугу угощать. Специально для него нарвал. Слопает. Да еще и табачку даст взамен, в благодарность. Иначе у него не выпросишь. Хоть на колени становись. Не курит сам -- и не дает. Вот какой человек! Почище Ваньки Дрыня. А за яблоки он даст. Это уж точно...-- И, подбодренный своей идеей, Сенька заспешил к ротной кухне. Вернувшись в блиндаж, Аким сел за дневник. В этот день он записал в него всего лишь два загадочных для Сеньки слова: "Следует подумать". 10 Ночью дивизия генерала Сизова, вышедшая на свои прежние позиции, форсировала Донец южнее Белгорода. Бойцы не продвинулись и трехсот метров, как были вынуждены остановиться, потом залечь в прибрежных тальниках, обглоданных снарядами и минами, примятых стальными лапами танков. Немцы опять сидели на меловой горе, откуда они 5 июля предприняли свое наступление. Им было все видно как на ладони. Однако и поделать они ничего не могли. Советские солдаты с редкостным упорством отстаивали небольшой плацдарм, который сами же окрестили надолго запомнившимся им словом "пятачок". На другой, на третий и на седьмой день ходили гитлеровцы в контратаку, но отбросить за реку советских бойцов им так и не удалось. Потери с обеих сторон были немалые. Медсанбат и санитарные пункты переполнились ранеными. Трудно было с боеприпасами. Снаряды, мины и патроны получали только ночью, и то в недостаточных количествах: что могли натаскать на себе и переправить на лодках -- другой переправы еще не было -- солдаты-подносчики? А еще хуже обстояло дело с питанием. Горячую пищу удавалось доставлять только ночью. За ней ходили с термосами наиболее храбрые и выносливые солдаты. Но и им не всегда удавалось благополучно совершать свои опасные рейсы. Многие тонули в реке с термосами и противогазными сумками, набитыми хлебом. Да и те, что все-таки добирались к ротам, часто снимали со своих плеч пустые термосы: суп вытекал в пробитые пулями отверстия. Это было обиднее всего. За семь суток солдаты исхудали, лица их заросли щетиной, губы потрескались, в глазах -- горячечный блеск. В особенно тяжкую и горькую минуту -- предел бывает и солдатскому терпению -- сорвется у кого-нибудь непрошеное: -- До каких же пор на этом проклятом "пятачке"?! Солдат, сидящий в своем окопе и видящий перед собой лишь маленький клочок земли, откуда в него все время стреляют, естественно, не может проникнуть своим, пусть даже очень цепким, умом в существо оперативных замыслов командования. Семь суток подряд вели солдаты кровопролитный бой, а он, как им казалось, не давал никаких результатов -- только погибали товарищи, с которыми так много пройдено и пережито. Немцы же по-прежнему сидели на меловой горе и стреляли оттуда из пулеметов и минометов. -- Что же это такое делается?.. -- А ты не хнычь! -- Сам ты хнычешь!.. Говорю просто! Должен конец этому быть. -- Без тебя думают об этом... -- А я и ничего. Что ты пристал ко мне? Вон, смотри, кажись, опять идут!.. Командир дивизии ни днем, ни ночью не покидал своего наблюдательного пункта, который был теперь сооружен почти у самого берега реки. Чутко прислушивался к охрипшим телефонам. Из соседнего перекрытого окопа, соединенного с генеральским блиндажом ходом сообщения, долетали слова: -- Что, залегли?.. Хорошо!.. Понял хорошо, говорю!.. Сколько?.. Новых "карандашей" не будет сегодня... Передайте приказ "хозяина"... -- На "пятачке", на "пятачке"! "Хозяин" требует обстановку. На НП пришел полковник Демин. Этой ночью он возвратился с "пятачка", где ему удалось собрать на несколько минут парторгов полков и батальонов и провести с ними короткое совещание. Начподив еще не успел привести себя в порядок. Он был весь черный не то от пыли, не то от пороховой гари. -- Иван Семенович... Но генерал не дал ему досказать. -- Большие потери? Вижу и знаю! -- Сизов оторвался от стереотрубы.-- Знаю, Федор Николаевич! -- твердо повторил он, на его левой щеке чуть приметно вздрогнул мускул.-- Если б можно было сказать солдатам, зачем я их туда послал... К сожалению, пока этого говорить нельзя. Операция рассчитана на внезапность, подготавливается втайне. Вы думаете, Федор Николаевич, я не знаю, что многие вот в эту самую минуту ругают меня: "Что ему, генералу, сидит себе на том берегу..." Демин тоже хорошо знал, что главное готовится не здесь, а севернее, против Белгорода. На дивизию же Сизова выпало самое тяжелое и самое, пожалуй, незаметное в военном труде -- отвлекать противника, сковывать его силы. -- И все-таки мы должны гордиться, Иван Семенович, что именно нашей дивизии поручили эту операцию. -- Конечно! -- генерал вновь оторвался от стереотрубы и вдруг спросил: -- Ко мне сейчас приносили наградные листы на санитаров. Я их подписал. Но мне кажется, мало представлено. Вы проверьте, пожалуйста, чтоб все санитары, участвующие в выносе раненых, были награждены. Не забудьте. -- Хорошо, я проверю,-- сказал Демин. -- И, если у вас есть время, сходите к пополнению,-- попросил генерал. Начподиву очень не хотелось оставлять генерала одного в этот трудный для него час, но он должен был сказать несколько слов молодым бойцам. И, распрощавшись с Сизовым, Демин отправился в село Крапивное, где принимали пополнение. Он пошел пешком -- полковник вообще любил ходить пешком и редко пользовался машиной. К приходу полковника молодые бойцы уже были распределены по полкам, батальонам и ротам и выстроены перед школой. Командиры спешили до ночи привести их в сосновую рощу, поближе к реке, чтобы с наступлением темноты сразу же начать переправляться на "пятачок". Начальник политотдела поднялся на крыльцо. Шум стих. Солдаты ждали. -- Товарищи! -- негромко сказал полковник. Он весь как-то сразу преобразился, лицо его оживилось.-- Товарищи! Вы пришли в нашу славную гвардейскую семью и суровый час. Ваши однополчане там, за Донцом, ведут жестокий бой. Им нужна ваша помощь... Недалек час, когда мы пойдем вперед, и только вперед! Путь ваш будет тяжел, труден, но и светел. Вы понесете знамя освобождения родной земле и страдающему под фашистским игом советскому народу на оккупированной врагом территории. Будьте стойки и мужественны в бою. Помните, с вами -- Родина, а впереди -- великая победа! В добрый час, солдаты!.. Кто-то первый несмело прокричал "ура". Его поддержали дружно. Тремя звучными волнами прокатилось: "а-а-а..." Полковник легко сбежал с крыльца и стал обходить роты, здороваясь с бойцами.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ 1 Третьего августа, с утра, где-то против Белгорода загудело. Разведчики выскочили из своего блиндажа, стали всматриваться в ту сторону, откуда катился ровный, встряхивающий землю гул. За лесом бурой стеной до самого неба встало облако пыли и дыма, и никак нельзя было понять, с какого берега реки поднималось оно. Эскадрильи наших бомбардировщиков неслись к этому облаку, исчезали в нем и возвращались уже другими маршрутами, обманывая вражеских зенитчиков. Иногда к ним пытались пристроиться тонкие и желтобрюхие, как осы, "фоккеры", но, отсеченные нашими истребителями, они поворачивали обратно. Обнаглев, летели над самой землей с отвратительным свистом, обстреливая из пулеметов повозки и машины. Наши войска открывали по ним яростный огонь и нередко подбивали. Охваченные пламенем, немецкие истребители врезались в землю и быстро сгорали. Алеша Мальцев любил наблюдать за воздушным боем, забравшись на дерево. -- Товарищ, горит... горит!..-- кричал он, вытягивая вперед правую руку, а левой обхватывая ствол дуба.-- Сейчас врежется!.. -- Где, где, Алеша? -- бегал внизу Сенька. Утром 5 августа гул в районе Белгорода неожиданно прекратился. Самолеты летели теперь в сторону Харькова и Богодухова. Солдаты поняли: на фронте произошло что-то очень важное и значительное. А в третьем часу дня пришло сообщение, что Белгород освобожден и советские войска движутся к Харькову и Богодухову. Боясь окружения, немцы стали отходить и на участке дивизии Сизова; им удалось даже немного оторваться от передовых отрядов дивизии. Кому-кому, а разведчикам было не по душе это слово -- оторваться. Оно означало для них: во-первых, то, что командир разведроты и начальник разведки получат от генерала хорошую трепку (Марченко с группой разведчиков все время находился на "пятачке"); во-вторых, теперь они, разведчики, должны высунув язык протопать много верст пешком и догнать врага. Кто угодно мог оторваться от противника, но только не разведчики. Теперь им предстояло первыми "войти в соприкосновение" с неприятелем. За этой безобидной и немножко казенной фразой для солдат крылось много неприятных вещей. Часто такое соприкосновение кончалось гибелью разведчиков; напоровшись неожиданно на засаду, они могли стать легкой добычей врага. Именно поэтому были так озабочены Марченко и Забаров; даже забаровское искусство не всегда выручало в подобных случаях. Не в духе пребывал в это утро и Петр Пинчук. Он натопил баню и хотел помыть разведчиков, возвратившихся с "пятачка". А теперь это дело пришлось отложить. -- Кузьмич, якого биса ты так медленно собираешься? Запрягай!..-- покрикивал он на ездового, который и без того суетился возле своей повозки. -- О чем вы тут толкуете, товарищ гвардии сержант? -- сочувственно спросил Петра Тарасовича Ванин, который в числе немногих разводчиков был у командира роты в резерве и находился при старшине.-- Может, помощь какая нужна? Я к вашим услугам! -- Пидмогны Кузьмичу мешок на повозку положить. -- С удовольствием! -- живо отозвался Ванин, и это насторожило старшину. -- Ты чого? -- Ничего... -- Брэшеш. Зи мною хочешь поихаты? -- Угу,-- признался Сенька.-- Да не один. Вот и Акима нужно пристроить. -- Добрэ. Сидайте. У единственной переправы через Донец сгрудились десятки машин и великое множество повозок. В воздухе висела густая перебранка повозочных и шоферов. -- Эй, дядя, куда ты со своим сеном? -- А ты, чумазый, залез в машину и думаешь, что герой! Ишь черти несут тебя! Не видишь, подвода?.. -- Раздавлю -- одной меньше будет. Повыползли из лесу, как тараканы. Все дороги запрудили... Сворачивай, говорю!.. Не видишь, что везу? -- шофер внушительно показывал на кузов. В машине были аккуратно сложены длинные ящики с минами для "катюш", и это несколько поколебало ездового. -- Для "эрэсовцев", что ли? -- спросил он. -- Для эсэсовцев гостинцы уральские! -- скаламбурил парень. Ездовой лениво отвернулся. Его повозку оттерли, оттиснули десятками других таких же подвод, и ездовой понял, что дела его табак. Он махнул на все рукой и полез за кисетом -- будь что будет... Однако другие были понапористей. С раскрасневшимися лицами они остервенело хлестали лошадей, кричали, кому-то угрожали, доказывая, что являются самыми нужными на том берегу людьми: без них-де сорвется операция и кто-то останется голодным; какая-то рота ждет патроны, а они вот на повозках; сам генерал приказал не задерживать, переправлять в первую очередь. Врали -- кто во что горазд, не задумываясь о последствиях. Все старались действовать от имени генерала -- большие начальники и малые, да и вовсе никакие не начальники -- вроде вон того усатого ездового, что совал молоденькому саперному офицеру какую-то бумажку, должно быть состряпанную старшиной транспортной роты. Пунцовый от гнева и от великой натуги, он недоуменно топорщил свои усы, видимо пораженный тем, что его бумажка не оказывает на сапера должного воздействия. Офицер был действительно неумолим: он пропускал только машины с боеприпасами и людьми. Напористый ездовой ошалело оглянулся вокруг и на минуту задумался -- видно, еще раз убедился в превосходстве техники над его повозкой: технику пропускали без всякой задержки... Пинчук решил переправиться в другом месте, где по только что сооруженному мосту проходили танки. Этой переправой руководили саперы, с которыми у разведчиков была традиционная дружба. Вначале Петр хотел было переждать, пропустить вперед танки, но потом увидел, что им конца не будет -- один за другим они все выползали и выползали из сосновой рощи. Пришлось обратиться к командиру, руководившему переправой, и тот приткнул повозку Кузьмича между двумя машинами. -- Смотри, сынок, не раздави! -- предупредил Кузьмич выглядывавшего из открытого люка щекастого и чумазого механика-водителя, скалившего в улыбке белозубый рот. -- А ты гляди, дядя, как бы на пятку тебе не наступил!.. -- крикнул он старику. -- Я уж и то...-- и Кузьмич хлестнул кобылу. -- Ишь все як торопятся в наступление! Удержу нет! -- пробормотал Пинчук. Впрочем, он сам, как и все солдаты, хотел поскорее ступить на правый берег и мчаться вперед так, чтобы дух захватывало. Однако Пинчуку пришлось немного задержаться на берегу: надо было выяснить обстановку. Оставив разведчиков возле переправы, Петр пошел вперед. Где-то совсем недалеко, за меловой горой, гудел бой. Непрерывно грохотали орудия. Туда то и дело направлялись наши штурмовики. У переправы, на правом берегу, сидели раненые бойцы. Сенька, как только миновали реку, подошел к ним. -- Где это вас, ребята, так поцарапало? -- спросил он и, вдруг расщедрившись, предложил табачку. Расшитый Верой кисет, обойдя всех раненых, вернулся к нему опорожненным. Семен без сожаления упрятал его в карман. -- Где, спрашиваешь? -- Боец помусолил папиросу, прикурил и не спеша ответил: -- Вон за той горой! Сопротивляется фашист. Отходит медленно, собака!.. Минометов да артиллерии у него там много!.. -- Аким, подойди сюда! -- позвал Сенька.-- Что ты опять задумался?.. Не горюй, может, прямо на твое село пойдем. -- Нет, Семен, направление у нас другое. -- Ничего, Аким! Все направления нас к Берлину ведут,-- сказал Ванин. Легкий ветер трепал его русый чуб, выглядывавший из-под пилотки.-- А потом этими же дорогами домой вернемся. Хорошо ведь, а?.. Аким подошел, хлопнул Сеньку по плечу и, улыбаясь, стал прислушиваться к разговору раненых. Глядя на их смуглые, обожженные солнцем и ветром, лишь немного омраченные болью лица и на непрерывное движение танковой массы, думая о Сенькиных словах, он вдруг почувствовал прилив светлой, освежающей душу радости и подумал, что подобное он уже испытал однажды при каких-то других обстоятельствах. В конце концов вспомнил, как и где это было. Еще до войны, вернувшись как-то из Харькова, он встретился с Наташей после долгой разлуки. Они гуляли тогда по степи до самого заката. Уходя, он оглянулся на подругу. Наташа стояла на прежнем месте, на одном уровне с уплывающим за горизонт солнцем. Ее светлые кудри, разметанные буйным степным ветром, пылали в красных закатных лучах, как костер. И вот тогда-то, ощутив праздник в своем сердце, Аким понял, как хорошо любить и быть любимым. И все радостное, счастливое в своей жизни он неизменно связывал с дорогим образом этой девушки. "А сейчас, наверное, село уже освобождено. Как она? Где теперь?.." -- подумал он с тревогой и легкой грустью. Аким стоял у реки и всматривался в ее помутневшие воды, взбаламученные бомбами и снарядами. Вдоль всего берега, насколько охватывал глаз, виднелись грязно-желтые остовы немецких танков. Их было очень много. Такого количества разгромленных немецких машин Аким не видел со времен Сталинграда. Как стадо слонов, пригнанных на водопой, танки уткнулись длинными стволами в воду. Одни стояли на берегу, другие, словно разморенные жарой, по самые башни заползли в реку, и от них по воде расплывались маслянисто-фиолетовые пятна, третьи распластались на суше, расстелив позади себя порванные гусеницы. Вернулся Пинчук и приказал Кузьмичу выбираться на дорогу. Петр узнал, где должен располагаться КП дивизии, и теперь направлялся туда. Сенька и Аким пошли искать остальных бойцов роты. В полдень они догнали разведчиков, двигавшихся впереди наступающих частей дивизии. -- А знаете, товарищи, мы с Камушкиным побывали у деда Силантия. Не забыли старика? -- спросил Шахаев. -- Что вы говорите? -- удивился Аким.-- Ну, что он, жив? -- Жив!.. Стоит на дороге, встречает бойцов! -- А старушка его жива? -- Жива. Прослезилась даже, узнав меня. -- А про мост не спрашивали? -- Немцы его несколько раз пытались восстановить, но другие советские подрывники вновь сжигали. Старик привет вам всем передавал. Помнит хорошо, никого не забыл. -- Да. Теперь он развернется. Небось уже свой инвентарь собирает. Разведчики укрывались в подсолнухах, наблюдая за большим селением Терновая, откуда немцы яростно отстреливались. Но перед вечером они вдруг замолчали. Разведчики сейчас же обнаружили, что враг отходит. Сообщив об этом в штаб дивизии, вошли в село. Забежали в маленький домик, стоявший на западной окраине селения, у Харьковского шоссе. На глиняном полу, у самого порога, лежала молодая женщина, совершенно голая, с растрепанными волосами. В ее левой груди, под соском, чернело пулевое отверстие. Рядом с ней в луже крови лежало трое маленьких детей, очевидно сраженных одной короткой автоматной очередью. Жестокость врага была настолько бессмысленной и чудовищной, что разведчики первое время стояли молча. -- Дикари, дикари...-- сдавленным голосом сказал наконец Аким.-- Дикари...-- повторял он одно это слово, так как другого в эту минуту придумать не мог. -- А ты у них очки боялся взять! -- прохрипел Ванин.-- Эх-х!.. Аким промолчал. Только лицо его налилось кровью -- оно как-то вытянулось, непривычно построжало. Злорадное, ожесточенное чувство охватило Сеньку. Ему хотелось говорить обидное и грубое Акиму. Пусть слушает, так ему и надо! Жалельщик!.. Только не здесь скажет он ему эти слова. Не здесь!.. Разведчики вышли на улицу. Кое-где уже сбивались кучки людей, больше старики, женщины, дети. Они смотрели на дорогу, изрытую воронками от бомб, заваленную разбитыми немецкими машинами и повозками. Тихо переговаривались. Во дворе соседней хаты стояла женщина. Заметив разведчиков, она выронила из рук коромысло, закричала: -- Боже ты мой!.. Родименькие!.. Никак, наши?! -- Свои, свои, конечно!.. Что же соседку-то не похороните? -- спросил Марченко. -- Ночью они ее... Я в погребе сидела. Слышала крик Аннушки... Что они сделали с ней? -- Ладно. Потом сама увидишь. Принеси-ка попить.-- Его правая бровь над усыпанным светлыми крапинками коричневым глазом дергалась от нервного тика -- Марченко, видавший тысячи трупов, не мог, однако, переносить вида убитой женщины. -- Пойдемте в дом. Разве так можно! -- всплеснула руками женщина. Глаза ее наполнились слезами.-- Светлые вы наши! Ясны соколы! Дождались мы красна солнышка!..-- запела она.-- Заходите, заходите, милые... Притомились, чай, ваши дорогие ноженьки!.. Ильинична! Ильинична! -- звала она кого-то.-- Вылазь, наши пришли!.. Наши... красноармейцы!.. -- Господи, святитель ты наш!.. Да где?..-- с этими словами из погреба вылезла худенькая старушка; яркий дневной свет ослепил ее. Разглядев наконец разведчиков, она приковыляла к Забарову, хотела осенить его крестным знамением, но, сообразив, что может достать только до его пояса, передумала. -- Вот вы какие!.. Орлы, право!.. А нам-то тут говорили, что старики да детишки малые остались в Красной-то Армии... А что ж вы, сынки, одни-то пришли?.. В голосе и во взгляде старушки была тревога. Она пытливо всматривалась в лица разведчиков. -- Придут еще, бабушка,-- успокоил ее Шахаев.-- Водички холодненькой готовьте. Весь колодец выпьют. Сейчас будут здесь. И как бы в подтверждение его слов, на восточной окраине села показались первые красноармейцы-пехотинцы. Вслед за ними из-за угла, взвихрив облако пыли, выполз тяжелый танк и помчался вдоль улицы, наполняя селение грохотом гусениц и ревом мощного мотора. Старушка испуганно и в то же время восхищенно следила за танком и, не оборачиваясь, говорила: -- Водички, говоришь, сынок?.. Да пускай пьют на вдоровьечко. Вода у нас как слезиночка. Поесть не хотите ли? -- повернулась она наконец к разведчикам. -- Нет, бабушка, некогда. На обратном пути забежим. -- Как на обратном? -- вновь испугалась старуха, поджав тонкие бесцветные губы. -- Когда из Берлина с победой будем возвращаться,-- пояснил все еще мрачный Ванин. -- Ах вон оно что!.. А я уж, грешница, подумала... Ну, с богом, сыночки. Светлая вам дороженька... такая же светлая, как ваши головушки... Жизнь ведь вы нам спасли, счастье вернули,-- причитала Ильинична.-- Берегите там себя, матери-то ждут вас не дождутся, все глазыньки проглядели... Простившись со старушкой, разведчики пошли по деревне и вскоре оказались на шоссе. Золотоголовые подсолнухи-послушники с тихим шелестом кланялись им. Свернув с дороги, бойцы углубились в лес и чуть заметной просекой стали осторожно идти дальше. Миновав рощу, они остановились на ее опушке. Прислушались. С неба доносился неровный гул моторов. Около тридцати "юнкерсов" плыли на восток. Вскоре раздались громовые раскаты -- это немцы бомбили Терновую, которую недавно покинули разведчики. -- Танки наши, наверное, заметили. -- Огрызается здорово. -- Тяжелые бои идут. Впереди, где-то далеко-далеко, слышались глухие взрывы. -- Взрывает что-то фашист,-- сказал Алеша Мальцев. -- В Харькове, наверно,-- предположил Ванин. -- Мосты, заводы... Все разрушают...-- вмешался в разговор и Аким. Сенька немедленно набросился на него: -- Это они тебе за твою жалость платят! Да я б их всех... -- Ладно, прекрати, Семен,-- остановил его Аким. -- Не прекращу!.. Что ты командуешь! Подумаешь, начальник какой объявился!.. -- Семен, когда ты поумнеешь? -- Нос Акима покрылся бисеринками пота. -- Пошел ты...-- Ванин задохнулся. -- Что ты кричишь, Сенька! -- попытался успокоить его Шахаев. -- И вам не стыдно!.. Забыли про ту женщину с детьми!..-- Семен зло посмотрел на Шахаева и Акима. -- Давить их, давить!.. Душить надо, понятно?! На куски резать!.. -- Успокойся, Ванин,-- снова остановил его парторг.-- В бою делай как хочешь. Пленных же мы не можем трогать. Дальше шли молча. Шли долго, до самой темноты. Наконец добрались до небольшой деревни. Шахаев постучал в крайнюю хату, держа автомат наизготовку. Где-то в глубине двора загремел было цепью и рыкнул пес, но, видимо наученный горьким опытом, быстро умолк. На крыльцо вышла хозяйка, закутанная в шаль. Испугалась. Долго не могла понять, что за люди стоят перед ней в таком странном одеянии. -- Чего испугалась-то, мать? Не видишь -- свои. -- Батюшки мои, неужели?.. Идите же в дом! -- Нельзя нам. Немцы есть в деревне? -- Ушли. Вечером все ушли. Стоявший поодаль от Шахаева Ванин вдруг насторожился. Его острый слух уловил какие-то звуки. Сенька вслушался и приглушенно сказал Забарову: -- Немцы. Обоз ихний... Вскоре и остальные разведчики услышали позади себя поскрипывание тяжелых повозок. К деревне с востока приближался немецкий обоз. Неизвестно, как он оказался позади. Обозники спокойно переговаривались между собой. Они, очевидно, считали эту деревню своим тылом. -- Ванин! -- подозвал к себе Сеньку Марченко.-- Сейчас же узнать, что за обоз. Сенька исчез в темноте и вскоре появился вновь. -- Пять подвод,-- коротко доложил он лейтенанту. -- Солдат? -- Видел двоих, кроме ездовых. Марченко решил расправиться с немецким обозом, нарушив обычное правило разведчиков -- не вступать в открытый бой без крайней необходимости. Он приказал разведчикам приготовиться. Солдаты засели у крайних хат, по обе стороны дороги. Вот теперь немцы пусть пройдут... Аким притаился у плетня, рядом с Мальцевым. Стал нетерпеливо ждать, пытался разглядеть в темноте приближающийся обоз. Только зубы почему-то вызванивали мелкую дробь. Казалось, пора бы уже пообвыкнуть, не в таких переделках приходилось бывать. А вот нет. Вызванивают -- и все. Лучше их сжать покрепче. Вот так... Немцы не подозревали об опасности. Повозочные, щелкая кнутами, покрикивали на своих куцехвостых битюгов, поторапливая их. Первую повозку разведчики пропустили беспрепятственно. Это еще больше убедило врага, что впереди все в порядке. Но как только подтянулся весь обоз, с обеих сторон загремели автоматные очереди и полетели гранаты. Покончили с обозниками быстро и без особых хлопот. Пятерых убили, одного взяли в плен. Стали осматривать повозки и спохватились -- пропал Алеша Мальцев. Разведчики хотели было уже начать поиски, но в это время во дворе соседней хаты появились двое. Один -- впереди, с поднятыми руками, второй -- сзади, с автоматом наготове: Алеша Мальцев вел пленного. -- Удрать было захотел, в хлев забежал...-- задыхаясь, рассказывал он.-- Я -- туда!.. Ну, вот... и захватил. Осмотрев пленного, разведчики снова вернулись к повозкам. В одной из них обнаружили чемодан, набитый детским бельем и вышитыми белыми рубахами. Аким почувствовал, как ему сдавило грудь. Он рывком шагнул к фашистам, со всего маху ударил одного из них, размахнулся было еще, но чья-то тяжелая рука легла на его плечо. -- Отставить, Ерофеенко! Аким оглянулся и увидел Забарова. -- Бандиты они!..-- прохрипел он и, вдруг ссутулившись, отошел в сторону. Пленных Марченко решил доставить в штаб дивизии. Конвоировать их он приказал Сеньке. Сам лейтенант также собрался в штаб. Ванин взялся за это дело с видимой охотой. Ему хотелось сделать приятное Кузьмичу и Пинчуку. Сенька помнил, что у ездового одну лошадь ранило, и уже заранее представлял себе, как будет рад Кузьмич, когда Сенька вручит ему двух упитанных тяжеловозов. Растрогавшись, он, конечно, не поскупится и насчет табачку, в котором Сенька испытывал хронический недостаток. Был у него небольшой запас, да раздарил раненым у Донца. "Лачуга тоже, глядишь, подбросит",-- прикинул в уме Семен, вспомнив про некурящего повара, и, все это хорошенько взвесив и оценив, пришел в отличнейшее расположение духа. Он проворно вскочил в повозку и уселся рядом с лейтенантом. -- Куда ехать? -- спросил его немец-повозочный, взявшийся за вожжи. -- Дранг нах остен, жми! -- отозвался из глубины крытой брички Сенька и вскинул автомат. Немец хлестнул лошадей. Второй гитлеровец сидел рядом с ним, по правую сторону. Так их усадил Марченко, чтобы обоих держать на прицеле. Кошачьи, прыткие глаза Ванина настороженно следили за малейшим движением пленных. Один немец что-то сказал второму. -- Шнель, шнель!.. Эй ты, говорун!.. Чего разболтался? Еще наговоришься в другом месте! -- поторапливал Ванин.-- Пошевеливай!.. Но мохноногие битюги не торопились. Они оказались на редкость ленивыми. -- Чертова скотинка! -- выругался Сенька и покосился на лейтенанта.-- На них только союзникам за вторым фронтом ездить!.. Марченко молча смотрел на спины пленных немцев: он не счел нужным поддерживать Сенькину болтовню. Набежал легкий ветерок, разогнал отары пугливых облаков. Только далеко-далеко, чуть ли не у самого горизонта, молодой месяц обнимался с темнокудрой одинокой тучкой. 2 Преодолевая отчаянное сопротивление врага, полки дивизии генерала Сизова неудержимо рвались вперед. Лишь на вторые сутки, вечером, комдив отдал приказ остановиться на несколько часов и привести войска в порядок. Надо было подвезти боеприпасы, накормить как следует бойцов, подтянуть тылы. Немцы закрепились на трех высотах, господствовавших над местностью. Впереди этих высот, будто часовой, стоял древний курган. Разведчики еще днем выяснили, что на кургане засело десятка полтора гитлеровцев с одним ручным пулеметом. Об этом они сообщили в штаб. А вечером генерал вызвал к себе Марченко. Подойдя к его окопу, лейтенант остановился. До него доносился разговор комдива с каким-то офицером, должно быть с командиром полка. -- Задержал вас потому, что так нужно, -- звучал отрывистый голос Сизова. Можно зарваться. Приводите себя в порядок и двигайтесь дальше, -- Слушаюсь. Только... -- Никаких только! Разорвавшийся поблизости снаряд заглушил слова генерала. -- ...Что ж поделаешь? Не учился я в академиях, -- донеслись опять до Марченко слова из окопа. -- Очень плохо, что не учились, -- резко возразил комдив. -- Прошло то время, когда можно было кичиться своей неученостью. У нас и солдаты-то все учатся, а вы... Впрочем, идите. Поговорим потом. -- Слушаюсь!.. В окопе стало тихо. Мимо Марченко торопливо пробежал подполковник Тюлин. Лейтенант в нерешительности постоял еще с минуту, а затем, набрав в легкие воздуха, подошел к генералу. Тот сразу показал на курган. -- Как вы думаете, лейтенант, могли бы ваши разведчики овладеть этим скифским сооружением? -- Безусловно, товарищ генерал! -- не задумываясь, ответил Марченко. -- Так вот: приказываю вашей роте овладеть курганом этой же ночью. Ясно? -- Так точно. Курган будет взят. -- Вы в этом убеждены? -- неожиданно спросил его комдив. -- Убеждены крепко? -- Конечно, товарищ генерал! -- ответил Марченко, не совсем понимая, почему комдив задал этот вопрос. -- А потери у вас в роте есть? -- спросил начальник политотдела и пристально посмотрел на лейтенанта. -- Нет, товарищ полковник. -- Добро. -- Идите, лейтенант, -- приказал генерал. -- О выполнении задачи доложите лично. -- Есть! -- Марченко круто повернулся и мягко зашагал по траншее. Разведчики отдыхали, расположившись на небольшой лесной поляне. Каждый занимался своим делом. Забаров о чем-то сосредоточенно размышлял. Алеша Мальцев, вычистив свой автомат, приблизился к Шахаеву. -- Ты что, Алеша? -- спросил парторг. -- Я к вам, товарищ старший сержант. -- Ну-ну, рассказывай. Что у тебя там? По голосу бойца Шахаев понял, что Мальцев чем-то сильно взволнован. -- Мне Ванин сказал, что я не гожусь в разведчики... -- Ванин? -- удивленно переспросил Шахаев. -- Это когда же он тебе сказал такое? -- Еще на Донце. Выдержки, говорит, у тебя нет. -- А-а... Ты на него не обижайся. Сеньке самому влетало за невыдержанность.-- Шахаев вспомнил все Сенькины проделки, и ему стало приятно от сознания, что Сенька уже совсем не тот бесшабашный парень, каким был раньше. -- Да я ничего,-- примирительно сказал Алеша.-- Только, по-моему, разведчик из меня все же получится. -- А ты кем до войны-то был? -- вдруг спросил Шахаев и подсел к нему поближе. -- Учился в десятилетке. Хотел потом поехать на агронома учиться. "Еще один агроном!" -- улыбнулся парторг, вспомнив сержанта Фетисова. -- А сколько тебе лет? -- спросил он, уловив в голосе своего собеседника что-то совсем юное. -- Уже восемнадцать вчера сравнялось! -- гордо, баском ответил Алеша. -- Так у тебя вчера был день рождения? -- удивился Шахаев. -- Что же ты молчал? -- А зачем говорить. На войне ведь дни рождения не справляют. -- Да... Восемнадцать, говоришь... -- раздумывал Шахаев. -- Как же ты, братец мой, умудрился так рано в армию-то попасть? -- Добровольцем. -- А после войны кем бы ты хотел стать? -- Шахаеву все больше нравился этот молоденький и прямодушный паренек. -- Мое решение твердое -- агрономом! -- убежденно заявил Алеша. -- Сады буду разводить. У меня все книги Мичурина дома имеются. Видал, сколько садов немцы уничтожили -- страсть одна! Вот я и буду разводить. Беседу Шахаева с Мальцевым прервал возвратившийся от генерала лейтенант Марченко. -- Федя! -- ласково позвал Забарова командир роты. -- Есть одно интересное заданьице. Хочу поручить его тебе. Плотно сжатые большие губы Забарова шевельнулись, но глаза остались прежними -- угрюмоватые и сосредоточенные. Он коротко спросил лейтенанта: -- Какое? Марченко объяснил. -- Сможете? -- Да уж как-нибудь. Только к начальнику разведки схожу, посоветуюсь с ним. -- Что ж, сходи. Желаю успеха, Федя, -- протянул Забарову тонкую руку лейтенант. -- Может быть, ребятам поднести по одной... для храбрости? -- Не надо, -- отрубил Забаров и, темнея в лице, добавил: -- Не нужна мне такая храбрость. Стоявший неподалеку Ванин, услышав слова старшины, сокрушенно вздохнул. -- Шахаев! -- позвал Забаров старшего сержанта.-- Пойдем со мной к майору Васильеву. -- Сейчас, товарищ старшина!-- отозвался Шахаев и стал подниматься с земли. -- До свиданья, дружок, -- сказал он Алеше. -- Мы еще не раз поговорим с тобой о жизни. А разведчик из тебя обязательно получится, и в общем неплохой. -- Шахаеву хотелось сказать что-нибудь доброе, хорошее этому славному юноше, но на войне трудно подбирать нежные слова. Похлопав Мальцева по плечу, парторг повторил: -- Сенька не нрав. Ты станешь хорошим разведчиком, Алеша, -- и быстро пошел к Забарову. Наступила ночь. Разведчики отдыхали. Но Ванину сегодня не спалось. Он подошел к Акиму и, увидев, что тот тоже не спит, стал донимать его разговорами. -- А здорово ты, друже, немцев-то напугал, -- заговорил он, присаживаясь рядом.-- Всю дорогу у них только и разговор был про тебя, -- вдохновенно врал Сенька. -- Сильно, говорят, этот очкастый руссиш зольдат бьет в морду. Вот какие отзывы о тебе я слышал, Аким! И знаешь, рассказывают с удовольствием, черти! Даже, можно сказать, с уважением к тебе. "Ах какой суровый этот руссиш зольдат!.." А этот "зольдат" до сих пор тележного скрипа боялся, по голове бандюг гладил, этакий добрый паинька!.. А сейчас начал помаленьку исправляться. Там, в пехотном окопе, здорово ковырнул фашиста. А в ту ночь с этими обозниками, прямо тебе скажу, ты был молодец, Аким! Аким слушал Сеньку рассеянно, вяло и так же вяло ответил: -- Не удержался. А не следовало бы горячиться. -- Не удержался. Не следовало бы! -- передразнил Ванин. -- Опять ты за свое! Да ты видишь, как они о тебе сразу заговорили, когда ты их только попугал. А дал бы ты им по роже не один, а разков пяток, они бы просто с восхищением о тебе сказали. Знаю я их! -- Меня вовсе не интересует, что они обо мне говорили, -- все так же равнодушно ответил Аким, проверяя рацию, которую вручил ему командир, -- старая специальность связиста пригодилась разведчику. -- Они, можно сказать, в восторге! -- гнул свою линию Семен. -- А ты -- "не следовало бы". Эх, нюня! -- Ванин от чистого сердца сплюнул. -- Да они, поганые твари, видал, что с нашими людьми делают? -- Ну, видел. Что ты, собственно, пристал ко мне? Подумаешь, геройство -- пленных бить. В бою -- другое дело. -- Везде их надо бить! -- убежденно сказал Ванин. Друзья не договорили: их позвал к себе Шахаев, вернувшийся вместе с Забаровым от майора Васильева. Незадолго до рассвета тронулись в путь, к кургану, который темной громадиной вырисовывался на побледневшем горизонте. Оттуда изредка доносились пулеметные очереди, раздавались сонные ружейные хлопки. Разведчики пробирались неглубокой балкой, она тонула в пепельно-серой прохладной дымке. Пахло росой, чернобылом, подсолнухами и еще чем-то необъяснимо милым и сладким, что рождает степная зорька. Ноздри бойца широко раздувались, жадно захватывая этот настоянный на разнотравье запах. Шли, как всегда, гуськом, след в след, тихо и настороженно. -- До кургана недалеко,-- предупредил Забаров, остановившись и вглядываясь в предутреннюю муть. С каждой минутой очертания кургана выступали все явственнее, стрельба становилась отчетливей, но немцы стреляли по-прежнему редко. Их пулемет стоял на самой вершине холма. Изредка он выпускал в темноту длинные светящиеся строчки трассирующих пуль. Все внимание Забарова было приковано к пулемету. Прежде всего надо было разделаться с ним. Но как это осуществить лучше и быстрее? Федор задумался. Однако решение пришло раньше, чем он сам ожидал: надо послать одного бойца; пусть он, незаметно пробравшись на курган, уничтожит пулеметчика ножом и даст сигнал ракетой. Разведчики -- не стрелковая рота, чтобы пойти в открытую атаку. У них -- свой образ действий. -- Как ты думаешь, кого? -- тихо спросил Забаров, обращаясь к Шахаеву. Парторг ответил не сразу. Взгляд его сначала остановился на Сеньке, который, воспользовавшись остановкой, перематывал портянки. Потом Шахаев оглянулся назад, подумал еще немного. -- А что, если... Мальцева? Забаров с удивлением посмотрел на старшего сержанта, ждавшего ответа. -- Справится ли? -- Справится, -- уже тверже ответил Шахаев. Федор с минуту смотрел на парторга своими темными, чуть поблескивавшими глазами. -- Ладно, -- согласился он и позвал к себе разведчиков. Когда задача была всем ясна, Шахаев приблизился к Алеше. -- Страшно, Алеша? -- Очень. Шахаев крепко обнял его. Лейтенант Марченко сидел на запасном наблюдательном пункте подполковника Баталина, откуда ему лучше всего было наблюдать за курганом. Офицер уже искурил с десяток папирос, во рту и в груди у него было скверно, а курган безмолвствовал. "Что же он не начинает?" -- волновался лейтенант, думая о Забарове. Теперь он готов был пожалеть, что не повел разведчиков сам. Услышав сверху, над окопом, чьи-то шаги, Марченко вздрогнул. Он с удивлением увидел спускавшегося к нему начальника политотдела. Удивился, в свою очередь, и полковник. Демин искал Баталина, а вместо него на наблюдательном пункте полка обнаружил Марченко. -- Вы что тут делаете, лейтенант? -- спросил Демин. -- Наблюдаю за курганом. Мои разведчики... -- Это я знаю, -- остановил его полковник. -- Но я полагал, что вы сами поведете разведчиков на эту операцию. А вы, оказывается, опять поручили Забарову. -- Я это сделал потому, товарищ полковник, что Забаров лучше всех... -- Даже лучше вас? -- перебил его Демин. -- Почему?.. Я хотел сказать, что Забаров лучше других моих разведчиков справится с этой операцией. -- То, что он справится и с этой задачей, нам известно. Меня сейчас интересует другое. Больно уж часто вы посылаете Забарова, а сами... Не кажется ли вам, товарищ Марченко, что в последнее время Забаров командует ротой, а не вы? -- Что вы, товарищ полковник! -- Уж не решили ли вы почить на лаврах, приобретенных под Сталинградом? -- Ну, как можно!.. -- А вы все-таки подумайте об этом, -- посоветовал Демин, всматриваясь в чуть видимый отсюда курган. -- Это страшное обвинение, товарищ полковник! -- вспыхнул Марченко, чувствуя, как над правым его глазом задергалась бровь. -- Я не заслужил! Я... -- Вы не согласны? -- спросил спокойно Демии, не прекращая наблюдения. -- Я не знаю, чего от меня хотят. Моя рота -- образцовая. -- Может быть, в этом меньше всего ваших заслуг... Ну, хорошо, наблюдайте. Простите, что я отвлек вас. Только подумайте обо всем. Думать всегда полезно. -- Понимаю, товарищ полковник, но ваши опасения сильно преувеличены, -- оправдывался Марченко. -- Хорошо, если так. Я ведь только предупредил вас. Вот вы получили сейчас ответственное задание. А не посоветовались с генералом, как его лучше выполнить. Разве так можно?.. Демин хотел еще что-то сказать, но его отвлекла сильная перестрелка, вспыхнувшая вдруг на кургане. -- Начали! -- вырвалось у Марченко. А на кургане события развивались следующим образом. Ощупав в кармане ракетницу и финку -- главное, финку! -- Алеша пополз и вскоре пропал в подсолнухах. До разведчиков долетел лишь тихий шорох. Рассредоточившись у подножия кургана, они ждали, не сводя глаз с того места, откуда время от времени вырывались, прошивая небо, красные пунктиры трассирующих пуль. Бойцы стояли, подавшись всем корпусом вперед, как спринтеры на старте в ожидании взмаха флажка. Руки их лежали на прохладных и запотевших к зорьке телах автоматов: правые на шейках прикладов, левые на дырявых кожухах стволов. Курган выступал из тьмы, и все явственнее обозначались его угрюмые очертания. Молочная дымка струилась вокруг него, медленно сползая с покатых седых боков, кутая прохладой притаившихся разведчиков. Ждать пришлось недолго, хотя солдатам и казалось, что прошло по меньшей мере часа два. Над курганом, в том место, где стоял пулемет, вспорхнула красная ракета и павлиньим хвостом рассыпалась в воздухе, ослепляя людей нереальным, холодным светом. В ту же минуту послышался короткий, пронзительно-тревожный крик, и сейчас же все смолкло. Разведчики поднялись. Они бежали и удивлялись, что впереди никого нет. Громадный Забаров то припадал к земле, то вновь вырастал из тумана, непрерывно строча на ходу из автомата. Вот он качнулся, взмахнул правой рукой, бросил вперед гранату и, пригнувшись, опять устремился вперед. Только теперь увидели немцев и остальные разведчики. Гитлеровцы перебегали, отстреливаясь. Пули повизгивали над головами разведчиков. Косые очереди забаровского автомата хлестали по убегающим. -- Отрезай, отрезай путь!.. -- крикнул Забаров бегущим справа и слева от него разведчикам. Но немцы были уже далеко. Где-то совсем рядом вымахнули к самому небу два огромных желтовато-красных зарева, и вслед за этим раздался грохот и шум. -- "Катюши"! -- восторженно воскликнул Ванин. Освещенное заревом лицо его горело. Из-под пилотки ручьями катился пот. -- "Катюши"! Земля дрогнула и застонала -- это вслед за "катюшами" открыла огонь наша тяжелая артиллерия. Яростная орудийная канонада не смолкала минут тридцать. Дивизия с приданными ей частями возобновила наступление. Слева и справа от кургана через небольшие высоты атаковали противника стрелковые полки. Теперь их командиры могли не беспокоиться за свои фланги: курган, откуда немцы могли вести фланкирующий огонь, находился в руках советских разведчиков. Стало совсем светло. Набежал ветерок, развеял сизую дымку и загулял по степи, как молодой конь, выведенный в ночное. Погасил одну за другой далекие звезды. На востоке, из-за темнеющего вдали леса, пробились первые лучи солнца и осветили землю, которую все еще лихорадили рвущиеся снаряды. -- Передай в штаб... -- тяжело дыша и вытирая руками потное рябое лицо, подсел к Акиму Забаров. -- Курган взяли. Передавай!.. -- Уже передал, товарищ старшина! -- Хорошо!.. А Мальцева нашли? -- обратился Федор к подходящим со всех сторон разведчикам. -- Нет, не нашли, товарищ старшина... -- Отправляйтесь еще искать. Найти обязательно! -- Есть! -- ответил за всех Сенька, который уже успел прицепить к ремню офицерский кортик. -- Это еще что? -- заметил Забаров. -- Для командира роты, лейтенанта нашего... у немецкого офицера одолжил... -- Я вот тебе одолжу! Сбрось эту гадость! -- приказал Забаров. Сенька поспешно отцепил от ремня кортик и, размахнувшись, далеко закинул его в подсолнухи. Затем отправился на поиски Мальцева. На этот раз Алешу нашли быстро. Он лежал на самой маковке кургана, рядом с убитым им немецким пулеметчиком, на куче потемневших от гари стреляных гильз. Лежал вверх лицом. Глаза его были открыты. На лбу, между покрытых росинками опаленных бровей, чернела крохотная дырка, а рядом с ней -- темная капелька крови. У изголовья валялась финка, вся в ржаво-бурых пятнах. Шахаев поднял Алешу и бережно понес его на руках. На вершине кургана разведчики залегли в обороне. Отсюда они наблюдали величественное зрелище. Справа и слева, насколько обнимал глаз, текли колонны наших войск. Этому живому потоку не было ни конца ни края; он прорвался, как через плотину, и с бешеной и неудержимой силой устремился вперед, пыля по всем дорогам и без дорог. Впереди, грохоча, лязгая и стреляя, мчались танки, которым, казалось, не было числа, "Сто... сто двадцать... двести... двести пятьдесят... триста", -- считал Ванин. -- Товарищи, откуда они?.. -- закричал Сенька, чуть не плача от внутреннего ликования. -- А "катюш"-то, "катюш"-то сколько!.. Над колоннами бреющим полетом проносились эскадрильи штурмовиков. Под ними, по взлохмаченной, пыльной земле, новые грузовики тянули за собой новые орудия, тягачи волокли сверхмощные, на гусеничных установках, гаубицы. Машины с мотопехотой едва поспевали за танками. Над всей этой массой войск повисали реденькие черные шапки от бризантных разрывов. Кое-где немецкие снаряды рвались и на земле. По на это как будто никто не обращал внимания. Острая боль, вызванная гибелью товарища, смешалась в груди разведчиков с другим большим чувством. Всем им хотелось бежать вперед, вслед за лавиной наших войск, прорвавшихся через оборону врага. В прорыв, по-видимому, были введены огромные массы свежих войск. Теперь разведчики могли оставить курган: он уже не угрожал наступающим. Разведчики сбежали вниз, к дороге, по которой двигались части. И вдруг заметили батарею старшего лейтенанта Гунько. Запыленный, смуглый, с ликующим блеском в желтоватых глазах, офицер подбежал к разведчикам. -- Вот видите, -- показал он на новые пушки, прицепленные к машинам. -- Жива моя батарея! А вы говорили!.. -- Да никто вам ничего не говорил, -- возразил Забаров, пожимая руку офицера. -- Конечно, жива. Скажи, пожалуйста, откуда такая масса наших войск? После таких боев у Донца -- и вдруг!.. Гунько удивился: -- Разве вы еще не знаете? Целый фронт, оказывается, в тылу в запасе стоял. Понимаешь? -- Фронт? -- Степной фронт!.. О котором немцы и не подозревали. Был заранее сформирован. Вот его и ввели сейчас в наступление. На сдвинутом запыленном лафете, свесив ноги, сидел тот маленький пехотинец, которого в первый день немецкого наступления остановил у Донца Гунько и который после 5 июля уже не мог расстаться с артиллеристами. С разрешения командования Гунько оставил его в своей батарее. Чумазая физиономия бывшего пехотинца сияла великолепнейшей, довольной улыбкой. -- Оттопал, значит? -- узнал его Сенька Ванин. -- Оттопал. За меня старший лейтенант перед самим генералом хлопотал! -- похвастался бывший пехотинец. -- Еще бы. Такой богатырь!.. -- хитро сощуренные глаза разведчика прощупывали маленькую фигуру солдата. -- А ты кто такой? -- поняв насмешку, сердито спросил новоиспеченный артиллерист. -- Я-то? -- проговорил Сенька нарочно по-вятски. -- Я самый главный начальник. Главнее меня нет... Вот разве только ты, потому как все же едешь, а мне приходится ножками топать. Закурить у тебя нет? -- Есть, закуривай... -- сказал боец, подавая Сеньке скуповатую щепоть. -- А что командир-то ваш такой мрачный? -- осведомился он, показывая на Забарова. -- Разведчик у нас один погиб сегодня. Хороший такой парняга, -- закуривая, тихо сообщил Ванин. Мальцева хоронили в полдень. Кузьмин сколотил из досок, для какой-то надобности лежавших у него на дне повозки, гроб. Алешу положили в него в маскхалате. Забаров поднял гроб на плечо и понес к кургану. За ним, опустив головы, молчаливой и угрюмой чередой шли разведчики, вся небольшая рота. Так на Руси хоронят маленьких детей: впереди, с гробом, идет отец, а за ним тихо плетется опечаленная семья... Гроб поставили у края свежей могилы, выкопанной Акимом и Пинчуком. Шахаев рывком стянул с головы пилотку. Солнечный луч запылал в его тронутых серебристой сединой волосах. Парторг долго не мог ничего сказать, сдавленный волнением. Притихшие разведчики ждали. -- Прощай, Алеша, -- просто начал он, склонив над гробом свою большую круглую голову.-- Прощай, наш маленький садовник!.. Мы никогда не забудем тебя. Закончим войну, вырастим огромный сад... и поставим в нем тебе большой памятник. И будешь ты вечно живой, наш боевой друг!.. Прощай, Алеша. Когда вернусь домой, в свою Бурят-Монголию, пройду по всем аймакам и расскажу о тебе... какой ты был герой! Под троекратный треск салюта гроб опустили в могилу. По русскому обычаю бросили на него по горсти земли. Потом быстро заработали лопатами. Вырос небольшой свежий холмик. Разведчики еще долго не уходили с кургана. Они стояли без пилоток, всматриваясь в даль, туда, на запад, куда устремлялись наши войска. Над всем этим потоком, чуть опережая его, уходили на запад, очищая небо, обрывки растрепанных и угрюмых туч. Разведчики сошли вниз, еще раз оглянулись на древнего великана. -- Храни, родимый!.. -- вырвалось у Акима. Он задумался. Прошумят над курганом годы. Овеянный ветрами, обожженный горячим степным солнцем, еще больше поседеет свидетель великих событий; но останется, должен остаться, на его вершине маленький холмик, который -- пройдет десяток лет -- покроется струящимся светлым ковылем и будет светить, как маяк кораблю, случайным путникам... Аким надел пилотку, быстро пошел на запад, догоняя товарищей. В один из жарких августовских дней перед самым Харьковом, где дивизия только что сломила сопротивление врага и продвигалась вперед, повозку Пинчука, на которой ехал и Сенька Ванин, догнала редакционная полуторка. Из кабины высунулся Лавра, тот самый Лавра, что когда-то рассказывал Гуревичу и Пинчуку о гибели военкора Пчелинцева. -- Разведчики! -- крикнул он, улыбаясь большим ртом и чуть сдерживая машину. -- Возьмите газету. Тут про вас стихи сочиненные!.. Ванин на лету подхватил небольшой листок. Свернул с дороги. Рядом с ним, свесив ноги в кювет, уселись другие разведчики. Только Сенька начал было разворачивать газету, как Лачуга гаркнул: -- Воздух! -- и первый подался от своей повозки, мелькая в подсолнухах белым колпаком. Пинчук, Сенька и Кузьмич прыгнули в кювет. Но немецкие самолеты пролетели мимо, очевидно направляясь к Белгороду. -- Ну, читай, Семен! -- попросил Пинчук, когда тревога миновала. -- Нет, пусть Аким прочтет, -- сказал Сенька. -- У него лучше получится, -- и передал газету Ерофеенко. Среди газетных заметок Аким нашел стихотворение под названием "Курган". Он прочел его вслух. Это были немудреные, но искренние стихи. -- Тю... черт! Как складно! -- восхищался Ванин. -- Это как у тебя, Аким, в дневнике... Прочитай-ка еще раз то место, где про Россию сказано. Аким прочел с волнением в голосе: Бойцы, ребята лихие! Звала их святая месть. Как будто сама Россия -- Вот этот курган и есть! -- Здорово ведь! "Сама Россия"! Как правильно сказано!..-- но Ванин вдруг замолчал, встретившись с печальным и задумчивым взглядом Акима. -- Эй, разведчики! Вы что тут сидите? Солдаты подняли головы и только сейчас увидели подъехавшего на машине адъютанта командира дивизии. Молодой стройный офицер смотрел на них строго, явно подражая генералу. -- Э, да вы что-то носы повесили, -- вдруг заметил он. -- Не похоже это на разведчиков. Много потеряли? -- спросил он почему-то Акима. -- Одного, товарищ лейтенант, -- голос Ерофеенко дрогнул. Адъютант помолчал. -- А где ваш Забаров? -- спросил он наконец. -- У майора Васильева. Должен скоро вернуться... Да вот, кажется, старшина уже и едет, -- ответил Аким, увидев соскочившего с машины Забарова. На ходу Федор крикнул Пинчуку: -- Петр Тарасович, как с обедом? -- Везем, товарищ старшина. -- Давайте побыстрее. А то не догоните!.. Простите, товарищ лейтенант, -- заметил Забаров адъютанта. -- Ничего... Здравствуйте, товарищ Забаров. И приготовьтесь расстаться со своими старшинскими погонами. Можете поздравить Забарова, ребята. Командующий фронтом присвоил ему звание младшего лейтенанта. Генерал Сизов тоже шлет свои поздравления. Адъютант, пожав руку Забарова, быстро сел в машину, тронул за плечо своего шофера и исчез в море желтой пыли. Пинчук, Аким, Сенька, Кузьмич и Лачуга наперебой жали руку Забарова. Федор сдержанно принимал поздравления от своих боевых друзей, как будто офицерское звание не доставило ему особой радости. Он все время думал об Алеше Мальцеве. Вот так всегда бывает: потеряет человека и мучается целыми неделями, словно сам виноват в его гибели. Да, Забаров в этих случаях всегда обвинял только себя. Ведь он командир, значит, и должен отвечать за своих солдат. Погиб хороший разведчик Алеша Мальцев -- стало быть, рассуждал Федор, он, как командир, не все до конца продумал, взвесил, не все сделал для того, чтобы избежать этой потери. Сейчас он вновь и вновь вспоминал последнюю операцию на кургане, ища другого, лучшего ее решения. Он уже считал, что не следовало бы вообще посылать одного Мальцева к немецкому пулемету, а надо было атаковать курган всем одновременно, охватив его с двух сторон. Думая так, Забаров вес больше и больше темнел и досадливо хмурился. Вот так, бывало, на заводе, когда у него что-нибудь не ладилось, он прежде всего обвинял себя, отыскивал свой промах. Мимо разведчиков проходила грузовая машина комдива. Забаров решил воспользоваться ею, чтобы догнать роту, ушедшую далеко вперед. Шофер генерала хорошо знал разведчиков и охотно согласился подвезти их. -- Так поторопитесь, товарищ Пинчук! -- еще раз сказал Забаров. -- А мы -- машиной доберемся! Ванин первый вскочил в грузовик. В нем сидела уже знакомая разведчикам девушка, которая когда-то встретила их у генеральского блиндажа и потом угощала обедом. Сенька узнал ее. В другой раз он непременно подсел бы к ней поближе и разговорился, но сейчас у него было плохое настроение. На вопросы девушки он отвечал неохотно и больше отмалчивался. А ей хотелось поболтать с бравым разведчиком. -- Это вы кого хоронили недавно? -- спросила она. -- Разведчика одного... -- тихо ответил Сенька. -- А почему на кургане? -- Так надо.-- Сенька подумал и, вспомнив рассказы Акима о былых походах русских богатырей, добавил: -- Как князя. Раньше ведь в курганах только князей хоронили... -- Ну? -- удивилась девушка. -- Всех князей? -- Нет, -- уверенно сказал Сенька. -- Зачем же всех? Которые только землю русскую от врагов защищали, от иностранцев разных. 3 Могучей, полноводной рекой, вышедшей из своих берегов, разлилось наступление. И ничто уже не в состоянии было остановить его. Едва отгремели жестокие бои за Харьков, а солдаты несли уже в своих сердцах новое. Задыхаясь в дорожной августовской пыли, они на ходу разговаривали друг с другом. -- Говорят, фашисты построили на Днепре вал. -- Свалятся и с этого вала. -- Однако ж трудно будет. -- На Донце было не легче. -- Ой, хлопци, як мэни хочется скорийше побачить Днипро. Ведь я родився там... -- Побачишь скоро! -- Скоро ль? -- А ты думал -- как? -- А что, ребята, на лодках поплывем? -- Уж там как придется. Надо будет -- и на плетне поплывешь. -- Чего там на плетне. Видите, сколько за нами паромов на машинах везут. Все предусмотрено... -- Эй вы, мимо-харьковские, чего остановились?.. -- А ежели ты харьковский, так помалкивай!.. Дивизия генерала Сизова вместе с другими войсками подошла к Харькову, но накануне решительного штурма ее вдруг перебросили на другой участок фронта. Так и не довелось ее бойцам и офицерам побывать во второй столице Украины. Это очень огорчило разведчиков. -- Не быть нашей дивизии Харьковской, -- сокрушенно говорил Ванин, по случаю легкого ранения опять находившийся "в обозе", то есть при Пинчуке. -- Выходит, так. -- Чего доброго -- еще Мерефинской назовут! -- И это может быть. На Мерефу путь держим. -- Что и говорить -- обидели нас! -- Генералу небось досадно. -- Еще бы! Старался "хозяин" первым войти в город, а оно вон как получилось... -- Вот незадача... -- проворчал Кузьмич, вымещая досаду на немецких битюгах, дарованных ему Сенькой. -- Стало быть, в Мерефу... -- Да что вы расхныкались! Командование знает, как надо поступить, -- безуспешно пытался успокоить огорченных солдат Мишка Лачуга. -- Вот я, когда у генерала был... -- Командование-то знает, да нам-то оттого не легче!.. -- перебил его Сенька: он был очень расстроен. -- Мне, может, этот Харьков уже во сне снился, а теперь изволь-ка, Семен Батькович, прозываться Мерефинским... -- Мерефа тоже советский город, -- возразил Лачуга. -- Сам знаю, что советский. Я против ничего не имею, -- стоял на своем Сенька, -- но пусть бы его брали второстепенные части. -- Ванин был глубоко убежден, что такие части существуют, и уж никак не думал причислить к ним свою дивизию. -- Ничего, Семен, будем называться Днепровскими, -- попытался еще раз успокоить разведчика Михаил. -- Уж мимо Днепра мы никак не пройдем. -- Днепровскими? За реки названия не дают... Ведь нам в самый раз было в Харьков идти -- и вдруг... -- Видишь, чего ты захотел! А помнишь хутор Елхи? Три месяца мы не могли взять этот разнесчастный хуторишко, а в нем всего-то навсего было две хатенки, да и от них оставались одни головешки. А как мы мечтали овладеть этими Елхами! Вот тогда действительно они во сне нам снились. А теперь ему города мало. Силен ты, парень! -- Так то было в сорок втором. А сейчас -- сорок третий!..-- не сдавался Ванин. -- Мне, может, скоро всей Украины будет мало. Берлин, скажу, подавай! Солдатский говорок медленно плыл вместе с облаками пыли над небольшой проселочной дорогой, по которой двигались обозы и хозяйственные подразделения. Хорошие дороги они уступили танкам и другой боевой технике. В споре принимали участие все, кроме Пинчука. Петр отмалчивался. Он полулежал на повозке Кузьмича, подложив себе под спину мешок с солдатским бельем, и сумрачно оттуда поглядывал. На его усищах нависла пыль, и оттого усы были бурые и тяжелые. Молчание Пинчука при обсуждении столь животрепещущего вопроса показалось Сеньке в высшей степени подозрительным. Он несколько раз пробовал заговорить со старшиной, но Пинчук упорно молчал. В конце концов Семен решил сделать хитрый ход. -- Так-то, Петро Тарасович, любишь свою Украину, -- вкрадчиво начал он издалека. -- Неукраинцы и то болеют за нее душой, жалеют, что в Харьков не попали, спорят, волнение у них и прочее. А ему -- хоть бы что! Сидит как глухонемой. Усы свои опустил. Я вот саратовский, и то... -- Звидкиля ты взявся? -- тихо и серьезно осведомился Пинчук, поворачиваясь к Сеньке. Глаза его, всегда такие добрые, сейчас зло прищурились: -- Причепывся, як репей... Однако на этот раз Ванин не испытывал перед Пинчуком обычной робости и не думал "отчепиться", твердо решив пронять упрямого хохла. -- Нет, не любишь ты свою Украину, -- настойчиво продолжал он, скорчив обиженную рожицу. -- Що, що ты сказав?.. -- потемнел Пинчук. Ванин присмирел. Но вспышка Пинчукова гнева была короткой. В конце концов, он понимал, что саратовцу страшно хочется вовлечь его в беседу. Глаза Петра быстро потеплели, и он уже заговорил добрым голосом: -- Дуралей ты, Семен. Хиба ты розумиешь, що в мэнэ тут,-- левая широченная ладонь закрыла половину его груди, и сам Пинчук побледнел, как от сердечного приступа.-- Две болезни я маю зараз. Сенька забежал сзади и, подпрыгнув, присел на повозке. Слова Петра не давали ему покоя. Об одной "болезни" Пинчука он догадывался. Узнал о ней только сегодня утром. Проснувшись под повозкой, он увидел Пинчука сидящим на дышле. Петр склонился над чем-то и тихо, чуть внятно бормотал: -- Вот ведь... растет... Тэж, мабуть, дивчина будэ... Як воны там?.. Сенька на цыпочках подкрался к старшине и заглянул через его плечо. В руках Пинчука лежала крохотная фотография, с которой смотрело курносое, смеющееся личико ребенка. -- Дочь, что ли? -- некстати прогремел Сенькин голос. Пинчук быстро убрал фотографию, кинул на Ванина сердитый взгляд и отошел прочь, оставив Сенькин вопрос без ответа. Ванин недоуменно смотрел ему вслед. Не могла понять отчаянная его головушка, что своим появлением он смутил немолодого солдата. С того времени, вплоть вот до этого часа, Пинчук ни с кем не разговаривал. А теперь назвал еще какую-то вторую свою болезнь. -- Что с вами, товарищ гвардии старшина? -- спросил Сенька по всем законам воинской вежливости; когда ему надо было что-нибудь выспросить у Пинчука, он строго придерживался правил армейской субординации, отлично понимая, что Петра можно взять не иначе, как почтительностью. Но и такое обращение сегодня но помогло. Пинчук молчал. Далекий и величавый Днепр манил, притягивая к себе, и поиска неудержимо рвались к нему. Злой, стремительной ночной атакой пехотинцев вместе с танкистами и артиллеристами немцы были сбиты с высот западнее Мерефы, и дивизия двинулась на юго-запад, и сторону Краснограда. Немцы отступали столь поспешно, что бросали свою технику и вооружение на поле, в населенных пунктах и по всем дорогам. Неоглядная степная ширь была завалена вражеской боевой техникой. Немало было брошено гитлеровцами и автомашин. Наши шоферы без особых трудов осваивали немецкие автомобили. Глядишь -- подойдет боец, откроет капот, что-то подвернет в моторе, где-то постучит ключом, продует какую-то трубку, оботрет ветошью руки, в кабину -- и пошел. Газует вовсю! Не смог удержаться от искушения и Сенька Ванин. К удивлению разведчиков, он проявил себя незаурядным автомобилистом. Среди брошенных машин он подобрал для своей роты грузовик "оппель-блитц", где-то с помощью Пинчука раздобыл канистру с бензином и, лихо подкатив к Марченко, стал докладывать ему, что это самая лучшая марка немецких грузовиков. Лейтенант похвалил Ванина. Сенька ликовал: -- Садись, Акимка! Прокачу, как на масленицу. Только ты, на всякий случай, завещание пиши... Быстро погрузили ротное имущество. Разведчики устроились в кузове, конечно, без старшины, повозочного и повара -- те хлопотали у своих подвод. Пинчук выдал солдатам на дорогу несколько буханок хлеба, консервов и арбузов. -- Добри кавуны! -- сказал он. -- Кушайте на здоровье. Вскоре Забаров получил маршрут, сел в кабину рядом с Ваниным, и машина тронулась. Марченко выехал еще раньше с группой офицеров штаба дивизии. Разведчики, сидевшие в кузове, гаркнули: Ой ты, Галю, Галю молодая. Пидманулы Галю, Забрали з собой. -- Ожили, черти! -- с гордостью проговорил Сенька. Он выехал на хорошую дорогу, обгоняя бесконечную и ненавистную для всех фронтовых шоферов вереницу повозок. -- И откуда их столько берется? -- сердился Ванин на безмятежных усачей-повозочных, размахивающих кнутами. -- Обозу в каждом полку на целую армию хватило б, все дороги забиты... Танкистам только мешают, путаются под ногами... Эй ты, дядя, чего рот разинул! -- прикрикнул Сенька на зазевавшегося ездового.-- О бабке своей размечтался! -- Губы утри!.. Молоко на них, -- огрызнулся повозочный. Ванину наконец удалось обогнать все обозы, и он вольготно вздохнул. Задохнувшиеся было в пыли разведчики теперь снова запели. С ревом, с шумом, с ветерком "оппель-блитц" влетел в какое-то крупное село. На повороте, у регулировочного пункта, Сенька резко затормозил. -- Эй, хорошая! На Красноград эта дорога? -- высунулся Ванин, улыбаясь синеглазой и светловолосой девушке-регулировщице. -- Эта, эта! -- ответила она звонким и чистым голосом. Побледнев, Аким метнулся к борту кузова. -- Наташа! -- крикнул он, перегибаясь через борт. -- Аким!.. -- Сенька, остановись! -- закричал Аким. Но Ванин не слышал его и гнал машину дальше. Аким беспомощно смотрел на бежавшую Наташу. Наконец он догадался и яростно забарабанил по крыше кабины. Сенька нажал на тормоза. Аким выскочил из кузова и помчался назад к регулировочному пункту. Наташа бежала навстречу. Светлые волосы ее растрепались, а лицо было алее флажков, которые пылали в ее руках. -- Родной мой!.. Она прижалась к его груди и долго не могла отдышаться. -- Наташа! -- Ну вот!.. Ну вот!.. -- твердила она. Обхватив тонкую шею друга, Наташа целовала его, не стыдясь проходивших и проезжавших мимо бойцов. -- Милый ты мой!.. А он, высокий и неловкий, неуклюже обнимал ее, твердя что-то совсем бессмысленное. Из одного дома выскочила чернокудрая и черноглазая девушка в застиранной белой гимнастерке, смешливо взвизгнула: -- Наташка, кто это? Ой!.. Наташа продолжала обнимать и целовать вконец растерявшегося Акима. -- Тонечка, миленькая!.. Постой за меня. Я скоро вернусь! -- она оторвалась от Акима и передала флажки подруге. -- Хорошо, Наташа. Постою уж!.. А ты не спеши, -- и, посмотрев еще раз на неуклюжую фигуру Акима, черноглазая пошла к регулировочному пункту. Аким молча смотрел на Наташу, не выпуская ее рук. -- Ну?.. -- наконец пробормотал он. -- Ну вот! -- она большими сияющими глазами смотрела в его худое лицо и тоже не знала, что говорить. Молча подошли к дому, присели на бревне. И все смотрели и смотрели друг на друга. Она смеялась и плакала одновременно, держа в своей руке его горячую руку. -- Как же это все?.. Наташа!..-- спросил наконец Аким. -- Видишь, как... -- ее улыбающиеся, сияющие безмерным счастьем глаза наполнились слезами. Часто мигая длинными темными ресницами и улыбаясь, она пояснила: -- Я была в партизанском отряде медицинской сестрой. Пригодились мне те курсы, помнишь?.. Ну вот. Потом часть отряда перебросили через линию фронта. И меня в том числе. Нас отправили в армию. Я стала регулировщицей. Вот и все... -- Но почему же ты не написала мне?.. -- Как я могла писать тебе оттуда? А здесь... ты ведь не оставил мне своего адреса. -- Верно, Наташа. Как это я не догадался. Наташа не отрывала своего взгляда от Акима. Она почувствовала необычайный прилив любви к этому сдержанному и с виду очень неказистому человеку. Ей казалось, что только она одна по-настоящему понимала Акима, и ей хотелось, чтобы и другие понимали его так же хорошо и так же любили, как любит она. К ним на машине подъехали разведчики. Сенька с великим любопытством высунулся из кабины, а Забаров подошел к Акиму и Наташе. Из кузова смотрели на Наташу десятки озорных, завидущих глаз. -- Знакомьтесь, товарищ лейтенант. Встретил вот... Моя... -- Аким густо покраснел. Но ему пришла на помощь Наташа. -- Наташа, -- сказала она просто. -- Федор, -- назвался Забаров. -- Земляки, что ли, с нашим Акимом? -- Да, земляки. И большие друзья! -- ответила она так же просто, смело и естественно. -- Сестрой была в партизанском отряде, -- ни с того ни с сего, как показалось девушке, сказал Аким. Она подняла на него свои большие темно-синие глаза. -- Вот уже и рассказал все... -- Добро. Пойдемте к нам? У нас нет санинструк тора, -- предложил Забаров. Наташа смутилась. -- Меня, наверное, не отпустят... -- А мы сделаем так, чтобы вас отпустили. Наташа посмотрела на Акима, и ей показалось, что он немного растерялся. Наташа насторожилась, улыбка сошла с ее лица. -- Я еще подумаю, товарищ лейтенант, -- сказала она, потупившись. -- Что ж, подумайте. А ты, Аким, оставайся. К утру догонишь на попутных. Тут недалеко, -- и, быстро распрощавшись с Наташей и Акимом, Забаров пошел к машине. Наташа сразу же потянула Акима в хату. В сенях она поднялась на носки, притянула к себе его голову и крепко поцеловала. В комнате никого не было. -- Вот мы и встретились!.. -- Встретились!.. Я тебя очень и очень люблю, Аким!.. -- И я тоже, Наташа!.. -- Он вдруг вспомнил, что вот так, прямо, они еще ни разу не объяснялись друг с другом. -- Мы теперь никогда-никогда не расстанемся! -- говорила она, прижимаясь к нему. -- Разумеется... -- неуверенно подтвердил он. Она пристально посмотрела на него. -- Почему ты не хочешь, чтобы я была в вашей роте? -- губы ее дрогнули. -- Почему? -- Этого не следует делать, Наташа! -- Почему? Мы были бы вместе... -- Мы не будем вполне счастливы, когда другие... Наташа задумалась. -- Ну, как хочешь... -- голос ее оборвался, она уткнулась головой в его грудь и разрыдалась. -- Ты... ты прав, Аким, прав... -- говорила она, всхлипывая и пряча от него свое заплаканное лицо. Он отрывал ее голову от своей груди, стараясь заглянуть ей в лицо и утереть слезы. Неловко обнимая ее, сбивчиво говорил: -- В общем... собственно... я не против... Ты же знаешь, как я рад!.. Если хочешь, я сам похлопочу... -- Хочу! Хочу!.. И никуда от тебя не уйду! -- вдруг с отчаянной решимостью заговорила Наташа.-- Никуда!.. Никуда!.. Он молчал и дрожащей, грубой своей рукой гладил ее по спине, неловкий и беспомощный. -- А я знала, что мы встретимся, -- немного успокоившись, сказала Наташа. -- Только не думала, что так быстро. -- Я тоже думал о тебе, Наташа. Даже стихи писал... Он вынул из сумки свой дневник. Потом подумал и снова спрятал его: "Только встретились и уже за стихи. Какая сентиментальность!..". -- Почему же ты не читаешь? -- Потом, Наташа, потом... Наташа не возражала. В самом деле: стихи можно и потом. -- Какой же ты у меня... хороший! -- воскликнула она и прижалась своей пылающей щекой к его жесткому, небритому подбородку. Он вдруг вспомнил что-то, глаза под очками беспокойно заблестели. -- Наташа, а что... что с ним? -- Ты это о ком, Аким? -- с тревогой спросила она. -- О Володине я спрашиваю, о Николае... Наташа нахмурилась. -- Не стоило бы о нем и вспоминать, Аким. Кажется, в Австрии сейчас. Не знаю точно. -- В Австрии?! Как он туда попал? -- Стешка Лунченко ведь бросила его. Вскоре после нашей с тобой встречи. Не знаю, что между ними случилось, но только она выгнала его из своей хаты. Володина вызвали в комендатуру и предложили стать полицаем. Он, кажется, не согласился. Его долго били. Потом вместе с очередной партией ребят и девушек угнали куда-то. В июле к нам в отряд пришел Миша Кравцов. Ты же его хорошо знаешь. Фашисты его тоже угоняли куда-то. Так вот он рассказывал, что вместе с Володиным они работали на немецком заводе, который снаряды делает. Миша сбежал. Он звал с собой и Володина, но тот отказался. Это все Кравцов рассказывал... -- Снаряды немцам делает... Не убежал все-таки от войны. Худое лицо Акима опять побледнело, глаза зло блестели за очками. -- Аким, скажи, ты заходил к нему в ту ночь? Аким не ответил. Наташа поняла, что ему неприятно об этом вспоминать, и заговорила о другом: -- А помнишь, ты о школе мне наказывал? -- Ну? -- сразу оживился он. -- Ее, наверное, удалось спасти. Ведь там у нас остались надежные ребята. -- И Наташа стала торопливо рассказывать о всем случившемся с ней после их недавней и короткой встречи. -- А почему ты решила пойти на фронт? -- спросил ее Аким. -- Ведь ты же учительница, могла бы работать где-нибудь в тылу. Она посмотрела на него с удивлением. -- Нет, Аким. Я хочу быть на фронте. Помнишь, я рассказывала тебе о Шуре, избачихе нашей, которую фашисты в Германию угнали?.. -- спросила она взволнованно. -- Не знаю почему, но Шура все время стоит перед моими глазами. И мне кажется, что именно я должна освободить ее. Я найду ее... обязательно найду!.. И мы вернемся домой вместе!.. И будут у нас книги, и Шура будет опять такая же светлая и веселая, как всегда!.. А потом, на фронте я ведь встретила тебя, Аким... Он стал по