товарищ Шахаев, погиб комсомолец во время последнего рейда. -- Да, Уваров, -- глухо ответил Шахаев. -- Начальник политотдела приказал сообщить родным. Потом, где его билет? В блиндаже стало тесно и дымно. А тут еще обнаружилось, что крыша в нескольких местах протекает. Разведчики жались друг к другу, не желая подставлять свои шеи под грязные холодные капли. -- Комсомольский билет у меня, -- сказал Шахаев. Он расстегнул свою брезентовую полевую сумку и вынул оттуда клеенчатую голубую книжечку. Бойцы обступили Шахаева. Тот начал листать билет. Крупицын увидел на первой странице, рядом с печатью и маленькой фотографией, свою подпись. -- Дайте мне билет... -- Товарищ капитан, пусть он останется у нас как память об Уварове, -- порывисто сказал Шахаев. -- Нет, товарищи, -- возразил Забаров. -- Отдайте билет капитану. Он его в Москву отошлет. Москва для всех сохранит. Дождь перестал, в раскрытую дверь брызнул ослепительный солнечный свет, облил гигантскую фигуру Забарова, обласкал посуровевшие лица разведчиков. Радуга снова стояла на своем месте. Разукрашенной свадебной дугой она изогнулась над испаряющейся землей. И снова, как час назад, Аким увидел наши бомбардировщики. Только теперь они летели в обратном направлении, возвращаясь на свой аэродром, и было их как будто уже меньше... Сенька стоял непривычно задумчивый. -- Надо сегодня же написать, -- проговорил он тихо. -- Что написать-то? -- не понял Аким. -- Письмо. Матери Уварова, что же еще? -- ответил сенька резко. Вопрос Акима будто оскорбил его. -- Ведь у Якова фашисты и отца убили. Помнишь, он рассказывал. -- Большое горе у его матери. То верно -- письмо надо написать, та доброе, -- сказал Пинчук, вышедший вслед за Сенькой и Акимом из блиндажа. -- Штабная бланка -- плохая утеха... -- Сочиняй поскладнее, Аким, чтобы всем селом читали, -- советовал Ванин другу. Долго думали над первыми словами. Волнение, охватившее всех авторов письма, путало мысли, не давало сосредоточиться. Наконец нашли подходящие слова. Письмо вышло не очень складное, по по-солдатски честное и искреннее. Что хотелось сказать, все сказали. В конце письма просили мать Уварова считать всех их, солдат, друзей ее сына, своими сыновьями. Обещали отвоевать у врага "святую землю, добыть победу". Написали эти слова и долго думали, что бы еще прибавить, но Забаров сказал: -- Ставьте точку. Хорошо. 5 Совещание с командирами полков подходило к концу. Некоторые уже встали было, собираясь уходить, но генерал коротким жестом остановил их. -- Еще раз повторяю: взаимодействие с приданными подразделениями -- огромное испытание для вас. Готовьтесь к этому, не жалея сил. И еще хочу предупредить вас об одном: побольше внимания уделяйте разведчикам. Они несут сейчас большую нагрузку. Штаб армии каждый день требует новых и новых сведений о противнике. И вообще побольше занимайтесь солдатами. У вас есть что-нибудь, Федор Николаевич? -- обратился генерал к начальнику политотдела. -- У меня совсем немного. -- Демин посмотрел на высокого моложавого офицера, сидевшего рядом с перевязанным Баталиным: -- Чем занимаются ваши политработники сейчас, товарищ Тюлин? Тюлин смутился. Он не ожидал, что его спросят об этом. -- Беседы проводят, товарищ полковник. -- О чем они беседуют? Тюлин промолчал, чувствуя, что попался. Демин посмотрел на него и, обращаясь уже ко всем командирам, сказал: -- Кормите лучше солдат. Вы стали большими чиновниками, дорогие товарищи, и не заглядываете в солдатский котел. Вот вы, товарищ Тюлин, знаете, что сегодня готовят бойцам на ужин? Тюлин покраснел и пробормотал что-то про картофельный суп. -- Не знаете,-- спокойно остановил его Демин.-- Четвертый день ваши продовольственники угощают красноармейцев гороховым супом. Он им осточертел. Между тем на складах есть и картошка, и лапша, и пшено. А вы этого не знаете и знать не хотите... -- Я вот прикажу его повару, чтобы он недельку покормил своего командира гороховым супом, -- пообещал генерал. -- Может быть, после этого будет повнимательнее. Продолжайте, Федор Николаевич! -- Вы напрасно улыбаетесь, -- начподив посмотрел на остальных командиров.-- У вас не намного лучше. Третий батальон вашего полка, -- Демин указал на офицера, сидевшего рядом со смущенным Тюлиным, -- получает пищу только два раза в сутки -- рано утром и поздно вечером. Между тем глубокие траншеи позволяют доставлять пищу солдатам и днем. Однако комбат-три этого не делает. Демин замолчал. -- На этот раз ограничимся предупреждением. Но смотрите, если так будет продолжаться и дальше, понесете строжайшее наказание. У меня все. Можете идти! -- отпустил генерал офицеров. Командиры полков поднялись и направились к выходу. Последним подошел к двери Баталин, но генерал задержал его. -- Останься, Баталин. Тот остановился, поднял лохматые свои брови; в его хмурых глазах отразились недоумение и тревога. -- Завтра снова перевожу твой полк в первую линию. Встанешь рядом с Тюлиным. Примешь у него часть позиций. Приготовься. Через час приеду к тебе, вместе подумаем, как побыстрее твоему полку занять оборону. -- Слушаюсь, -- Баталин приложил руку к козырьку фуражки, под которой виднелся белый бинт. -- Идите, -- сказал генерал тихо. Баталин осторожно захлопнул дверь и медленно зашагал по траншее. В блиндаж вошли вызванные генералом майор Васильев, командир и парторг разведроты. Вместо слов приветствия Сизов кивнул им головой и коротко сказал: "Нужен "язык"!" -- А сколько у вас коммунистов и комсомольцев? -- обратился к лейтенанту Демин. -- Коммунистов? -- и Марченко бойко назвал цифру, потом замялся и растерянно посмотрел на парторга, ища у него помощи: он не знал, сколько в роте комсомольцев. Шахаев поспешил на выручку своему командиру. -- Комсомольцев десять, товарищ полковник, -- ответил он за Марченко. -- А кто именно? Шахаев перечислил. -- Коммунистов у нас маловато, товарищ полковник, -- закончил он. -- Не маловато, а совсем мало, товарищ Шахаев! -- Демин встал из-за стола и быстро заходил по просторному генеральскому блиндажу. -- А ведь у вас есть прекрасные люди, они отличаются от коммунистов разве только тем, что не имеют в карманах партийных билетов. Вот взять хотя бы этого учителя... -- Ерофеенко Акима? -- Да, Акима Ерофеенко. Что вы скажете о нем? -- Солдат он отважный. По-моему, надежный человек. Только... -- Шахаев замялся, не зная, как высказать свою мысль. -- Что такое? -- Необщителен он, товарищ полковник. Вроде мучает его что-то... И как бы недоволен чем... -- Недоволен?.. Что ж, и мы вот с генералом бываем кое-чем недовольны... -- полковник посмотрел на Сизова и улыбнулся: он вспомнил прошедшее совещание, на котором пришлось пожурить командиров полков. -- Недоволен я, например, состоянием парторганизации в вашей роте, -- и начальник политотдела посмотрел на лейтенанта Марченко, стоявшего навытяжку у двери. -- А мне кажется, ваш Ерофеенко будет хорошим коммунистом. И еще есть, наверное, подходящие люди. Вы присмотритесь к ним вместе с парторгом, товарищ Марченко! Шахаев с пристальным вниманием следил за маленьким моложавым полковником; Демин сразу увидел то, что тревожило и самого Шахаева: чуть ли не каждая операция уносила из рядов их парторганизации все новых товарищей. И надо было думать о пополнении этих рядов. Будто отгадав мысли Шахаева, полковник заговорил: -- Завтра у вас опять поиск. Разве вы гарантированы, что смерть не вырвет из ваших рядов кого-нибудь еще? Впереди нас ожидают жестокие и тяжелые бои. А вам опереться будет не на кого. -- Демин снова посмотрел на лейтенанта. -- Надо вам и комсомольцев сплотить. Мой помощник капитан Крупицын подобрал уже для вас комсорга. Парень боевой. Только вы, товарищ Шахаев, помогайте ему. Опыта у него не много. Вот так. Начальник политотдела сел за стол, стал что-то записывать в свой блокнот. Комдив, в продолжение этого разговора смотревший в маленькое оконце и о чем-то беспокойно и напряженно думавший, сейчас приблизился к Марченко и сказал: -- Без "языка" не возвращаться. Предупредите об этом всех солдат. Идите! В дверях разведчики столкнулись с капитаном -- редактором газеты. Когда тот вошел в блиндаж, они услышали голос генерала: -- Побольше пишите о разведчиках. Находите среди них героев. Поднимайте их. Пусть делятся своим опытом. Это сейчас очень важно. Я вот тоже для вас кое-что тут написал... Но это, пожалуй, больше для пехотинцев. Возвратившись к себе, Шахаев увидел в блиндаже нового бойца. Это был только что пришедший солдат, комсорг роты Вася Камушкин. Представившись Шахаеву, комсорг стал знакомиться с бойцами. -- Камушкин Василий! -- протянул он руку сначала Акиму, потом Сеньке и смутился. -- Чего ты испугался-то? -- сказал прямой и неделикатный Ванин.-- Ну, будем знакомы -- Семен Ванин! Шахаев стоял в сторонке и улыбался, поблескивая крепкими белыми зубами. Семен поглядывал то на него, то на Камушкина, будто желая сказать: "А вот мы посмотрим, товарищ старший сержант, что это за комсорг к нам объявился". В землянку вошел Пинчук. Узнав, в чем тут дело, он поздоровался с Камушкиным, критически посмотрел на ноги комсорга и успел заметить дырку на одном сапоге. Это был непорядок. Поэтому Пинчук предложил: -- Писля зайдете до мэнэ. Щось придумаем с вашим чоботом... -- Так вот, ребята, теперь вы познакомились. Учтите, товарища Камушкина нам подобрал сам капитан Крупицын, -- сказал Шахаев, показывая глазами на комсорга. -- Вася -- парень, видно, боевой, тоже из разведчиков. Слова парторга заставили Сеньку вновь посмотреть на Камушкина. Через минуту, окруженный разведчиками, Камушкин весело рассказывал им о себе. Впрочем, Сенька скоро его перебил: -- Ну вот что, пойдем-ка, перекусим что-нибудь, Михаил Лачуга уже заждался нас... А для лучшего знакомства найдем удобное местечко. Вон там... -- и Ванин показал в сторону переднего края. 6 Этот поиск готовился особенно тщательно. Зная, что комдив обязательно потребует "языка", разведчики во главе с Забаровым целыми сутками находились на переднем крае. Оттуда они наблюдали за противником, намечая объект будущей операции. Поэтому, когда Марченко передал Забарову приказ комдива, разведчики уже были готовы к делу. К вечеру собрались в путь. Ждали ужина. Но в хозяйстве Пинчука случилась какая-то заминка. Забаров послал Ванина узнать, в чем дело. Еще издали Сенька услышал шум около кухни. "Опять Петро Лачугу пиляет", -- подумал Ванин. Во дворе он увидел Кузьмича. Тот только что вернулся с ДОПа и теперь распрягал лошадь, что-то обиженно ворча себе под нос. Лицо его было страшно разгневанным. Сенька сразу догадался: тут произошло что-то неладное. -- Ты что такой хмурый, Кузьмич? -- весело спросил он, помогая старику развязывать супонь. -- Что случилось? Почему до сих пор нет ужина? Но Кузьмич молчал, сердито сопя. Он изо всех сил нажимал ногой на клешню хомутины. И Ванин понял, что Пинчук накричал на Кузьмича за какую-то провинность. -- За что он тебя? -- А вот спроси его, -- уловив сочувственные потки в голосе Ванина, пожаловался Кузьмич. -- Ума рехнулся человек. Орет, как скипидару хлебнул. -- Кузьмич поплевал на руки и так натянул на себя супонь, что хомут хрупнул, а лошадь качнулась в сторону. -- Эге, а силенка-то у тебя еще есть, старик! -- позавидовая Ванин. -- Ну, а все-таки, что же произошло? Кузьмич сделал вид, что не расслышал Сенькиного вопроса, и принялся за гужи. Картина прояснилась, когда из мазанки вышел Пинчук. Oн держал в руках кирпичик хлеба. -- Накормил хлибцем, усатый бис! Ось подывись, Семен, можна такый хлиб исты? -- рокотал он, покалывая Ванину хлеб. -- Нашел, в що хлиб завертаты -- в лошадиную попону. Сенька потянул носом и кисло поморщился: от буханки несло терпким запахом конского пота. -- Заставлю старого самого весь хлиб поисты! -- бушевал Пинчук. Сегодня он хотел отличиться и получше накормить разведчиков, уходящих в поиск. Почти полдня он провертелся у котла, помогая Лачуге готовить ужин и боясь, как бы тот не испортил пищу. И уж никак не мог подумать Пинчук, что неприятность подстережет его совсем с другой стороны. Мог ли он предположить, что старый и исполнительный Кузьмич его так подведет? Кузьмич, обиженно кряхтя, молча насыпал ячмень в торбы. Он даже не пытался защищаться. Старик, конечно, понимал, что дал маху, но стоило ли из-за этого подымать столько шуму?! Пинчука же это молчание провинившегося ездового злило еще больше, и он басил на всю округу: -- Була б гауптвахта, посадил бы я тебя днив на пять, тоди б ты научился думать головою!.. Що ж мэни теперь робыты? -- вдруг обратился он к Сеньке, растерянно разводя руками. -- Бийцив накормить нечем. Бэз ножа заризав, старый качан! -- Не расстраивайся, Петро Тарасович! Слопают, -- успокаивал его Ванин. -- Не слишком важные господа. Будут уминать за обе щеки, только держись. -- И, подтверждая свои слова делом, Сенька откусил от угла хлебного кирпича большой кусок. Старательно прожевал его под внимательным, ожидающим взглядом Пинчука, чмокнул губами и добавил: -- Так даже приятнее -- с душком-то. Аппетиту придает. -- А икаешь чому? -- испугался Пинчук. -- Понятно -- что. Всухомятку такой кусище проглотить... Ничего, пойдет, давай неси!.. И вообще ты, Петро Тарасович, поторапливайся. Нам пора выходить. Говорят, из штаба армии какой-то представитель прибыл. Будет ждать нашего возвращения. Знаешь, как нужен сейчас "язык"?! Делать было нечего. Пришлось Пинчуку кормить разведчиков хлебом с Кузьмичовой приправой. Бранились они здорово, но хлебец все же съели. А потом еще долго смеялись друг над другом. -- Что ты наделал, старшина! -- пресерьезно говорил Ванин. -- Ведь теперь в разведку нельзя идти. Учует немчура, подумает -- кавалерийский эскадрон наступает, да и подымет шумиху. Мы и вернемся с пустыми руками. -- А ты бензину або солярки выпей, зараз весь дух из тебя вылетит, -- посоветовал ему повеселевший Пинчук. Вскоре разведчики во главе с Забаровым тронулись в путь. Пинчук долго смотрел им вслед. Это был первый поиск, проводимый без него. Дольше его взгляд останавливался на разведчиках, с которыми он ходил на последнюю операцию. Добрая, подбадривающая улыбка пряталась в его длинных усах. А глаза, мудрые Пинчуковы очи, так и просили: "Возвертайтесь, хлопцы, живыми, не згиньте!" В дубовом лесу было сыро и сумеречно. По вершинам пробегал свежий после дождя ветерок, и деревья шумно отряхивались, сбрасывая с листьев крупные дождевые капли. Где-то в глубине леса барабанил носом дятел, грустила сиротливая горлинка, да на поляне плакала иволга. Пучеглазая сова, прозрев к ночи, неслышно носилась меж стволов, и ее крик оглушал лес, загоняя маленьких пичужек по своим дуплам. Разведчики шли гуськом, по-волчьи, след в след, и, как всегда, тихо. Впереди -- Забаров. Он шагал, подавшись всем туловищем вперед; бойцы шли за ним, словно были привязаны к нему веревкой, невидимой в темноте. Так идут на поиск все разведчики. Они покидают свои блиндажи под вечер и, обвешанные гранатами и ППШ, отправляются в путь. Идут без дорог, глухими тропами. Днeм отсыпаются в своих обжитых норах -- маленьких блиндажах. Лeтом -- зеленые, зимой -- в белых халатах. Кто знает, что чувствует разведчик, когда подходит он к неприятельскому переднему краю, какие думы теснятся в его голове... Вышли в район обороны правофлангового полка. Вторая, запасная, линия обороны начиналась сразу же за лесом и глубокими ходами сообщения спускалась к первой, где сухими горящими сучьями потрескивали пулеметы и автоматы. Темную ткань неба разрезали красные ножницы прожекторов да расцвечивали ракеты. За Донцом то и дело вымахивали зарницы, сопровождаемые тяжелым и глухим стоном орудий. А потом южнее, там, где без умолку токовал наш "максимка", рвались снаряды, разгребая черноту ночи яркими рассыпающимися искрами. Во тьме тарахтел "У-2". Длинные языки немецких прожекторов жадно вылизывали небо, но не могли найти маленького самолета. Выйдя из леса, разведчики спустились в один из многочисленных ходов сообщения и пошли по нему, шурша маскхалатами. Забаров с удовлетворением отметил, что, кроме этого шуршания, ничего не было слышно. "Молодцы!" -- подумал он, ныряя под бревенчатое перекрытие и отжимая к стене встречного солдата с термосом за спиной. -- До переднего еще далеко? -- словно бы шел впервые, спросил Ванин, задерживаясь. -- Да нет. Может, метров двести, -- ответил тот. "Ну ж, врет!.. Еще с полкилометра топать",-- усмехнулся Сенька. В другом месте разведчики натолкнулись на какого-то солдата, лежавшего на дне траншеи. Думали, спит. Забаров даже ругнулся вполголоса и тихо пнул лежавшего носком сапога. Но солдат не шелохнулся. Осветив его фонариком, старшина увидел, что боец мертв; лицо его было залито еще не запекшейся кровью, руки неловко закинуты назад, будто кто-то хотел связать их. И только сейчас Забаров заметил свежую воронку на кромке траншеи. Пригнувшись, он быстро пошел вперед. Разведчики, жарко дыша, поспевали за ним. Всегда хочется поскорее убраться от того места, где только что прогулялась смерть... ...Наконец дохнуло свежестью реки. Над головами разведчиков все чаще стали попархивать немецкие пули. Бойцы находились уже в расположении стрелковой роты, занимавшей оборону почти у самого берега. Здесь Забаров оставил разведчиков ждать условленного часа, а сам с одним солдатом ушел вперед организовывать переправу. Шахаев, Аким и Сенька протиснулись в блиндаж старшины роты, остальные разведчики вместе с комсоргом Камушкиным забрались в пустой блиндаж, оборудованный для раненых на случай боя. В старшине роты Шахаев узнал сержанта Фетисова, когда-то так здорово отбранившего Акима. .-- А, старые знакомые! -- приветствовал вошедших сержант, вставая из-за столика. -- Владимир Фетисов! -- и он сунул большую ладонь в руку Шахаева. Затем поздоровался с остальными. -- Значит, туда? -- махнул он в сторону реки. -- Выходит, что так, -- улыбнулся Шахаев. -- В час добрый. Только будьте осторожнее. Немец что-то беспокойно ведет себя. Целыми ночами возня за рекой. -- Спасибо за совет. А это что у вас? -- вдруг спросил Шахаев, заметив на столе рядом с листом бумаги, заполненным какими-то цифрами, целую пригоршню осколков от мин. -- А-а... Это я голову ломаю тут над одной штукой. -- Над какой? -- Один интересный расчет произвожу, -- живо заговорил сержант, беря в руки исписанный лист. -- Эти осколки я собрал на дне воронки от нашей батальонной мины. А вот эти -- от немецкой. Немецкая мина всего лишь на один миллиметр меньше нашей в калибре, а осколков от нее, в самой лунке, остается в два раза больше. Поражения эти осколки, что в лунке, понятно, никакого не приносят. Стало быть, убойная сила нашей батальонной мины в два раза превышает убойную силу немецкой. Значит, наши минометы и мины куда лучше немецких! -- Это же известно! -- заметил Ванин. -- А я не об этом хочу знать. Мне кажется, что мощь нашей мины можно еще увеличить. Вот о чем я думаю! -- Что ж вы намерены сделать? -- заинтересовался Шахаев. Фетисов снова посмотрел на осколки. -- Проведу свои расчеты до конца. Составлю кое-какие чертежи. Пошлю в Москву, там посмотрят. -- Пока ваше изобретение утвердят и дадут ему ход, пожалуй, война кончится, -- сказал Шахаев, вынимая из-под маскировочного халата кисет с табаком. -- Ну и что ж с того? -- Как что? Мина-то никому не нужна будет, -- снова вмешался в разговор Ванин, под шумок протягивая руку к шахаевскому кисету. -- Плуги и тракторы будем после войны делать, а не твои мины. -- Это, брат, хорошо, что ты в завтрашний день заглянул, -- возразил немного обиженный Фетисов. -- Плохо только, что не все там увидел. Ты что ж, считаешь, что после Гитлера у нас и врагов больше не будет?.. Мы, конечно, будем делать и плуги и тракторы -- больше, чем до войны. Но и хорошее оружие нам тоже не помешает. -- А кем вы работали до войны? -- неожиданно обратился к Фетисову Аким. -- До войны агрономом работал. -- Агрономом? -- Да. А сейчас, как видите, думаю об оружии. -- И очень хорошо делаете, что думаете! -- Аким посмотрел в лицо старшины, как бы изучая его. -- Вы правы, товарищ сержант. Вы очень правильные слова сейчас сказали. У садовника самая что ни на есть мирная профессия. И после войны мы сделаем нашу страну большим садом. А хороший сад лучше стеречь с ружьем, чем без него. Аким не спускал взгляда с простого загорелого лица Фетисова, с его спокойных и умных глаз, с озабоченных морщинок на высоком лбу. И вдруг рядом с этим лицом он увидел другое -- бледное, бородатое, болезненно подергивающееся... Аким тряхнул головой, как бы желая избавиться от этого воспоминания, и вновь стал пристально смотреть в опаленное войной лицо Фетисова. Глядя на Фетисова, Аким невольно вспомнил слова Пинчука, сказанные им как-то о боевом солдатском опыте: "Його трэба собрать до кучи, посмотреть, отобрать, якый поценнее, на будуще годится, и в книгу". "Мы только мечтаем об этом, а Фетисов уже собирает крупицы военного опыта", -- подумал он и сказал почти торжественно: -- У вас светлая голова, товарищ сержант! Шахаев следил за Акимом. Он вновь подумал о том, как был прав начальник политотдела, сказавший об этом солдате: "Ваш Аким будет хорошим коммунистом". И Шахаев улыбнулся. Время приближалось к полуночи, когда в блиндаж ввалились капитан Гуров и румын Бокулей. Они принесли пачки листовок, заметив которые Шахаев спросил: -- Опять? -- Опять, товарищ Шахаев. -- Гуров стащил с головы пилотку и обтер ею свой голый, коричневый от загара череп: по дороге сюда они попали с Бокулеем под сильный артиллерийский налет. Гуров прополз на животе метров двести и теперь никак не мог отдышаться. -- Листовки надо забросить немедленно. Такой приказ Поарма*. * Политотдел армии. -- Забросим. Вернулся Забаров и приказал выходить. -- Пора, -- сообщил он коротко. И, наскоро попрощавшись с Гуровым и Фетисовым, старшина направился к выходу. Около двери его кто-то тихо дернул за маскхалат. Забаров оглянулся и встретился с блестящими глазами румына. Путаясь от волнения, Бокулей пролепетал: -- До свидания, товарищ!.. Бун... Карашо желаю!.. -- До свидания, Георгий! Спасибо! -- и Забаров крепко пожал его руку. Бокулей еще долго ощущал теплоту широкой забаровской ладони на своих пальцах. Разведчики завернули в ход сообщения и направились к Донцу. Грунт был песчаный и осыпался от малейшего сотрясения. В брустверы траншеи, шипя, слепнями впивались пули. Шли молча. Ванин беспокойно сопел за спиной Акима. -- Ты что? -- шепотом спросил Аким. . -- Неловко получилось. -- Ты о чем это? -- не понял Аким. -- Не попрощался... Обидится... Сенька беспокоился о Вере, работнице полевой почты. Аким знал, что в последнее время дружба Ванина с этой девушкой все более крепла. Но все же Акиму было странно слышать такие слова от озорного и беспечного Сеньки. Он спросил, задержавшись на минуту: -- Любишь ее, Семен? -- Иди, иди, чего остановился! -- подтолкнул его Ванин, потом все же добавил: -- Обидится, наверно... -- Вернешься -- обрадуется, -- успокаивал его Аким. -- Нет, все равно обидится. Она у меня такая... "Ах, Сенька, Сeнька! Bот тебе и шалопай!" -- Аким тяжело вздохнул, ощутил прилив легкой грусти. "Счастливый",-- подумал он про Ванина и быстро зашагал, догоняя товарищей. Звезды тихо сыпались на землю, встречаясь с взлетевшими ракетами. Из-за темневшей впереди горы выползал огрызок черной тучи, по нему выпускал кривые очереди неугомонный "максим". Где-то, невидимая, покашливала бронебойка. Из приоткрытой двери одного блиндажа слышалось: -- Кому? -- Воробьеву. -- Кому? -- Кудрявцеву. -- Кому? -- Вдовиченке... Там, должно быть, делили махорку, применяя этот сверхдемократический метод, рожденный фронтовыми старшинами. Из соседней траншеи до разведчиков, которых для чего-то остановил Забаров, доносился отчетливый солдатский говорок: -- Савельев, где твои подсумки? -- В блиндаже, товарищ младший сержант. -- Он в них махорку прячет. -- У него там весь мобзапас. -- Врут они, товарищ младший сержант. -- Ну ладно, иди возьми их. -- Есть! -- Хлопцы, а Мачильский свой НЗ уже съел, -- Старшина все равно догадается. Он ему съест! -- Старшине некогда. Он осколки минные собирает, точно опенки... -- Хо-хо-хо! -- Что хохочешь? Может, они ему для науки какой... -- А я что?.. Я ничего... -- То-то что ничего. Как всегда бывает у солдат, их шутливо-дурашливый разговор постепенно сменился на серьезный. -- А немцы опять замышляют что-то. Не иначе, как в наступление собрались. Силенка, видать, еще есть у них. Танки так и ревут за Донцом. -- Что верно, то верно! -- долетели до разведчиков ответные слова. -- Силенка у немцев еще имеется. Только с нами им не сравняться. Ездили мы со старшиной в Шебекинский лес за патронами. Батюшки мои, что там творится! За каждым деревом -- орудие стоит. А танков -- тьма-тьмущая. И все новенькие, каких раньше и не видно было. -- И НЗ нам выдали неспроста. -- Будет заваруха!.. -- Как бы его, проклятого, навсегда отучить от наступления!.. Разговор смолк. Ночь разливала над окопами чуткую тишину. -- Разболтались, черти! -- пробормотал Сенька, ежась не то от холода, не то от беспокойно-тревожного ощущения, охватившего вдруг его. По команде Забарова разведчики двинулись вперед. Под ногами захлюпало. Шумели камыши. Пахло илом и лягушатником. Ванин уловил среди этих запахов и приторно-сладкий, вызывающий тошноту. Где-то в прибрежных камышах, видимо, лежал труп немецкого разведчика. -- Убрать бы надо, похоронить, -- сказал Аким. -- Может, с почестями? -- съязвил Ванин. -- У тебя, Семен, медальон есть? -- спросил Аким, стараясь не замечать Сенькиной колкости. Медальоны всегда напоминают о смерти, и поэтому Ванин их не любил. -- Ты мне больше не говори о них, -- попросил он Акима. -- Понял? Вышли к реке. Прислушались, всматриваясь в темноту. В камышах чернели две тупоносые долбленые лодки. Возле них сидел на корточках солдат-сапер. Заметив разведчиков, он поднялся, подошел к Забарову, которого, очевидно, хорошо знал. -- Ну что, будем отчаливать? -- спросил он. -- Обождем немного, как месяц скроется. Туча, подгоняемая теплым южным ветром, темной громадиной надвигалась из-за горы. Становилось черно и душно. Хотелось развязать шнурки маскхалата, облить грудь холодной водой. -- Садись, -- вполголоса скомандовал Забаров. Разведчики по одному стали заходить в лодки, стараясь сохранять равновесие. Первым отчалило от берега отделение Шахаева. Лодка была узкой и при малейшем движении грозила опрокинуться. "С этим дредноутом не мудрено и на дно пойти",-- невесело думал Ванин, развязывая пачку с листовками. Через Донец переправились бесшумно. В прибрежных зарослях попрятали лодки. Ванин и Аким быстро разбросали листовки, чтобы только поскорее избавиться от них. Впереди, метрах в двухстах, маячила высота 224,5. Там находился немец-наблюдатель. Вот его-то Забаров и решил захватить. Старшина еще несколько дней тому назад высмотрел скрытые пути подхода к этой вражеской точке. Только бы ничего не изменилось... Поползли. В этот поиск впервые вышел Алеша Мальцев. Не спуская слезившихся от напряжения глаз с Шахаева и Забарова, он полз быстро, расторопно, и все же поспеть за старыми разведчиками ему было нелегко. Только Аким был с ним рядом. Это успокаивало Мальцева. Алеша жался к опытному разведчику. Аким понимал состояние молодого солдата и шепотом подбадривал: -- Ничего, Мальцев, ничего. Поползем вместе. Все будет в порядке, не беспокойся. Следи и слушай хорошенько... Алеша полз. Мешали висевшие на животе автоматные диски, как тяжелые гири лежали в карманах гранаты. Соленый пот резал глаза. Вдруг с отвратительным свистом почти рядом взвилась ракета. Описав дугу, она рассыпалась над землей. И в ту же минуту, как показалось Мальцеву, над самым его ухом загремел пулемет. Сердце Алеши сжалось. Воздух наполнился пчелиным жужжанием пуль. Но так длилось недолго. Пулемет умолк, и стало опять тихо. Алеше подумалось, что стало тише прежнего. Коснувшись локтя Акима, он чуть успокоился. Разведчики лежали не шевелясь. Время тянулось невыносимо долго. Алеша чувствовал, что в груди снова вырастает волнение. Чтобы унять его, он до боли стиснул зубы, приглушил дыхание и зажмурился. Когда, наконец, он оторвал от земли голову и открыл глаза, то никого не увидел вокруг себя. Алеша чуть было не заплакал от горя и страха, но побоялся, что его могут услышать немцы. Собрав все силы, Алеша пополз вперед, думая, что разведчики находятся там. Он полз долго и настойчиво. Вдруг впереди выросла гигантская фигура Забарова и опустилась на что-то невидимое Мальцеву. Раздался короткий нечеловеческий крик -- так кричит пойманный в капкан заяц. Алеша лежал на своем месте и не знал, что ему делать. Сенька и Аким проволокли мимо него немца. "Что теперь скажут обо мне в роте, -- подумал Мальцев,-- ничего себе разведчик!" -- Прикрывай нас! -- прошептал Ванин, но Алеша не сразу понял, что это было сказано ему. Впереди как будто никого не было, и Мальцев не знал, куда он должен стрелять и от кого прикрывать разведчиков. Немцы открыли яростную слепую пальбу. Тогда Алеша тоже начал стрелять наугад, лишь бы стрелять и не слышать стрельбы противника. В стороне от Мальцева пробежал Забаров, потом за ним промелькнули Шахаев и еще один разведчик, которого Алеша не узнал. Все это произошло так быстро, что Мальцев даже не успел спросить Шахаева, что же ему делать. Он остался один на вражеском поле. Во всяком случае, так казалось ему. Леденящее душу одиночество и страх опустились на бойца. Алеша сжался, уткнул голову в духовитую землю. Так лежал он до тех пор, пока стрельба немцев не приблизилась к нему. Тогда он приложил к плечу автомат и снова открыл огонь. Не заметил, как расстрелял первый диск. Механически вставив второй, он расстрелял и его. Теперь у бойца оставались гранаты и нож. Алеша стал торопливо шарить у себя в карманах. Но в это время чья-то рука опустилась на его спину. Алеша рванулся в сторону, но рука крепко удерживала его. Мальцев, холодея, оглянулся и встретился с искорками маленьких глаз Шахаева. -- Мальцев!.. -- Шахаев схватил бойца за руку и быстро побежал с ним вниз, к реке. Со всех сторон слышалась стрельба. Ее вели немцы, стреляли разведчики, с левого берега била наша артиллерия, звонко ахали мины, в воздухе, как при фейерверке, кипели разноцветные ракеты. Они с шипением падали в воду, на брустверы окопов и траншей. Забаров широко раздувал ноздри, прислушиваясь к пальбе. Привычное чувство боевой радости и одержанной победы наполнило его. Теперь он был спокоен. Старшина отлично понимал, что вcя эта бестолковая ночная сутолока уже не может помешать ему. У лодок с автоматом в руках терпеливо дежурил сапер. Шум в камышах заставил его вздрогнуть. -- Свои, -- послышался Сенькин голос, и солдат опустил оружие. -- Думал, немец лезет, -- сказал он. -- Ты прав -- вот и немец! -- Ванин подтолкнул пленного вперед. -- Хорош "язычок"? Вслед за Ваниным и Акимом стали подходить и другие разведчики. Прибежал Забаров, вскоре появился и Шахаев с Алешей. -- Ранен? -- встревожился старшина, видя, что Шахаев держит бойца за руку. -- Нет, кажется, руку повредил. Мальцев с тихой благодарностью посмотрел на парторга. -- Спасибо вам, товарищ старший сержант... -- Ладно, молчи, -- остановил его Шахаев и полез в лодку. -- Ну, фриц, ком! -- подогнал Ванин немца. -- Вот долговязый, чертяка! А дрожит, сучий бес. Давай, давай, что встал!.. Немец послушно и, как показалось разведчикам, даже охотно прыгнул в лодку. При свисте рвущихся мин и снарядов он вздрагивал сильнее, прятал голову и шептал: "Майн гот! Майн гот!.." Лодка, шелестя в камышах, мягко ткнулась в песчаный берег. Разведчики быстро выскочили из нее и, пригнувшись, подталкивая немца, побежали в траншею. Прыгнув в нее, увидели человека. -- Кто это? -- окликнул Забаров. -- Не узнаете? Это я, Фетисов. -- А, сержант! Так ты почему же не спишь? -- Не спится что-то последние ночи, да и вас хотелось встретить. -- За это спасибо, -- Забаров стиснул руку Фетисова в своей огромной ладони. -- Как тут, все тихо? -- Пока да. Но, видно, недолго быть тишине... Стрельба за рекой на некоторое время прекратилась. И разведчики различили далекое низкое урчание моторов и глухое постукивание гусеничных траков. -- Танки, -- безошибочно определил Забаров. -- Они, -- подтвердил Фетисов. -- Боевое охранение надо усилить, послать туда солдат поопытней, сталинградцев... Разведчики распрощались с Фетисовым. Сержант еще долго стоял в траншее, на прежнем месте, прислушиваясь к далекому гулу моторов. Потом свернул в ход сообщения, ведущий в боевое охранение. На правом берегу Донца продолжалась перестрелка. Стараясь дать возможность группе захвата переправить пленного через реку, разведчики, возглавляемые комсоргом Камушкиным, огнем сдерживали немцев, решившихся наконец выйти из окопов. На бледном фоне неба было хорошо видно перебегающих неприятельских солдат. Их становилось все больше и больше. Камушкин сообразил, что его группа может попасть в окружение. Не желая рисковать бойцами, он приказал им отходить, а сам продолжал отстреливаться от наседавшего врага. Расстреляв все патроны, Камушкин пополз вниз, к реке. Очевидно, в темноте он сбился с пути, потому что у Донца не нашел ни лодки, ни бойцов. "Поплыву", -- решил Камушкин. Подняв над головой автомат, вошел в черную, как нефть, теплую воду. Едва он сделал несколько шагов, как по верхушкам тростников сыпанула автоматная очередь. Потом -- вторая, третья... Сначала -- высоко, а потом -- все ниже и ниже. И вот уже пули, как дождевые капли, запрыгали, забулькали вокруг разведчика. Опрокинувшись на спину и держа в вытянутой руке автомат, Камушкин поплыл. Тяжелые кирзовые сапоги и намокшее обмундирование тянули его вниз, ноги с трудом сгибались. Немцы, видимо, еще не обнаружили его и прохаживались косыми очередями по всей реке -- так криво сыплет дождь при сильном порывистом ветре: то назад, то вперед, то в стороны. Камушкин знал, что в таких случаях надо нырять, прятаться под водой, но он боялся утонуть -- нырнешь, а вынырнуть уже не сможешь. Плыл Камушкин очень медленно. Каждый метр приходилось преодолевать великим усилием мышц и воли. А немецкие пули шлепались рядом, забрызгивали лицо разведчика водяными каплями. На середине реки он вдруг почувствовал тупой удар в левое плечо. Рука, как подрубленная, имеете с автоматом упала на воду. В плече стало почему-то горячо, и даже приятно. "Почему это?" -- пытался сообразить разведчик, все еще не понимая, что его ранило. Напрягая последние силы, он все же продолжал плыть. Темное, беззвездное небо вдруг качнулось, начало снижаться. Камушкину стало очень страшно. "Что это?" -- подумал он еще раз и перестал шевелить ногами. И вдруг он с радостью ощутил вязкое дно. Собрав остаток сил, пошел к берегу, неся, как плеть, безжизненную левую руку. Он только теперь обнаружил, что с ним нет автомата, и сильно испугался. Хотел было вернуться, но разве найдешь его на дне реки? Да и сил не было на это. Камушкин вдруг почувствовал, что вместе с оружием он как бы потерял и возможность двигаться дальше. Сделал еще два шага и тяжело упал у самого берега. Темная туча закрыла последний клочок неба. Только ракеты да светящиеся пули по-прежнему тыкались в ее черное брюхо. На рассвете разведчики нашли своего комсорга. Он лежал без сознания, наполовину в воде. Пришел в себя к вечеру в медсанбате, и то лишь после того, как ему сделали вливание крови. На следующий день Камушкина навестили его боевые друзья. Пришел с ними и Алеша Мальцев; после вчерашней ночи он так привязался к парторгу, что ходил за ним по пятам. Сначала Алеша был твердо уверен, что Шахаев доложит о его замешательстве в бою лейтенанту Марченко и тот отчислит его из роты. Но Шахаев не сделал этого. Он даже не показал виду, что и сам знает что-то об Алеше. Только бесцеремонный Ванин не преминул сделать замечание Мальцеву: -- Ты где это, Алеша, ночью-то пропадал? Уж ты того, не струхнул ли малость? Что-то похоже на это... -- А ты оставь свои глупые догадки! -- прикрикнул на него Шахаев, и Сенька замолчал. В ту минуту Алеша готов был расцеловать Шахаева. Пинчук привез Камушкину подарок -- пачку "генеральских", добытую у Бориса Гуревича, и новое обмундирование, с великим трудом выпрошенное у Ивана Дрыня -- заведующего вещевым складом. -- Ну, як Гобсек цей Дрынь! -- жаловался Петр, подавая счастливому Камушкину гимнастерку и брюки. В палатку заглянула сестра. -- Товарищи, потише, -- попросила она. Разведчики стали разговаривать почти шепотом. -- Как рука? -- спросил Шахаев у Камушкина. -- Болит, но шевелить могу. Скучно мне тут, ребята, -- с грустью признался комсорг и задумчиво посмотрел в раскрытую дверь. Там зеленели, шелестя резными лапчатыми листьями, мокрые дубы. На одном сучке покачивалась, мелькая хвостом, осторожная сорока. Вася улыбнулся. Ты, сорока-белобока, Научи меня летать Hи далеко, ни высоко -- Только с милой погулять. Эту песенку пел он мальчонкой, радуясь, бывало, что под окнами прокричит пернатая вещунья. "Быть гостям или письму", -- говаривал в таких случаях отец. "Неплохо было бы получить письмецо", -- подумал Камушкин. Он вдруг почувствовал, что у него кружится голова, и опустился на подушку. Из сортировочной доносились стоны раненых. Чей-то умоляющий голос все время просил: -- Сестрица, родненькая, потише... Ой, мочи моей нет... -- Потерпи, родной, сейчас все кончится, потерпи,-- успокаивал уже знакомый разведчикам девичий голос. -- Бинт-то присох... ой-ой-ой... не могу я... -- Ты же не ребенок, а солдат. Потерпи, -- строго звучал голос сестры. Боец умолк. В лесу, где размещался медсанбат, стоял размеренно-неторопливый гомон. Здесь, кроме резервных частей, располагались также все хозяйственные подразделения дивизии, ружейные мастерские, склады боеприпасов, ветеринарные пункты. Слышалось тарахтение повозок, ржание лошадей, говор и незлобивая брань повозочных, кладовщиков, артиллерийских и ружейных мастеров, писарей -- всей этой хлопотливой тыловой братии, проводившей дни и ночи в беспокойных заботах. Труд этих, по преимуществу уже пожилых людей, как и труд тех миллионов, что находились в глубоком тылу, проводя бессонные ночи у станков и на полях, поглощался прожорливым и нетерпеливым едоком -- передним краем фронта. Над темно-зеленым ковром леса в безбрежной синеве разгуливали патрулирующие "ястребки" да прокладывали белые небесные шляхи одинокие самолеты-разведчики. Раненый в сортировочной молчал. -- Терпит, -- Камушкин заворочался на койке. -- А ведь совсем мальчишка. Я видел, как его несли на носилках... Терпит парень. До войны небось от занозы ревел. А сейчас!.. И откуда у людей сила берется, терпение такое? Словно бы на огне каждого подержали! -- На огне и есть, -- сказал Пинчук. Камушкин вдруг снова поднялся на локтях, заговорил мечтательно: -- Знаете, ребята, о чем я думаю? -- Знаем, Вася. Ты думаешь удрать из медсанбата к нам поскорее. Одобряю! -- без малейшего сомнения заявил Ванин. -- Конечно. Но не только об этом я думал. Мне бы вот подучиться хорошенько, -- люблю я рисовать, -- и написать такую картину, чтобы вот тот, -- Камушкин показал в сторону палатки, где еще недавно стонал раненый,-- чтобы такие, как он, встали в ней во весь свой рост -- большие, сильные, красивые!.. Комсорг плотно сдвинул пушистые брови. Тонкие морщинки паутинками разбежались но его лицу. Так, закрыв глаза, он лежал несколько минут, о чем-то думая. Потом поднял веки и, возбуждаясь и удивляя разведчиков, стал рассказывать им о великих художниках, чьи кисти перенесли на полотна жизнь во всем ее прекрасном и трагическом. Камушкин радовался, как ребенок, видя, что его внимательно слушают. Особенно воодушевился Аким. Споря и перебивая друг друга, они стали говорить о замечательных русских и европейских живописцах. При этом Шахаев успел заметить, что Акиму больше нравились Левитан, Перов, Саврасов, из советских -- Сергей Герасимов; Камушкину -- Репин, Верещагин, из современных -- художники студии имени Грекова, куда в тайнике души он и сам мечтал попасть после войны. Аким снова поразил Сеньку своими познаниями. "Когда это он всего нахватался?" -- подумал Сенька с легкой, несвойственной ему грустью, искренне завидуя товарищу. Где-то за лесом туго встряхнул землю тяжелый снаряд. Листья деревьев испуганно зашептали, зашелестели, сорока вспорхнула и замелькала между стволами, оглашая урочище оголтелым криком. В палатке задрожало целлулоидное оконце. Под ногами разведчиков глухо прогудело. Камушкин умолк, уронив голову на подушку, будто этот снаряд вернул его к суровой действительности. Аким посмотрел на комсорга, на других разведчиков. "Все они учились в советской школе", -- подумал он, и от этой неожиданной мысли ему стало очень приятно. Попрощавшись с Камушкиным, разведчики вышли из палатки. Сенька о чем-то тихо попросил Шахаева. Тот кивнул головой. Саратовец с независимым и деланно спокойным выражением лица замедлил шаг и завернул влево, на лесную тропу. -- Привет ей от нас передавай!.. -- крикнул ему вдогонку Алеша Мальцев с явным намерением смутить отчаянного ухажера. "Я вот тебе передам!" -- мысленно погрозил ему Сенька, недовольный тем, что друзья разгадали его намерение. Круто повернувшись, Сенька прибавил шагу, направляясь к полевой почте. Недалеко от палатки, в которой лежал Камушкин, под старым, обшарпанным дубом, обмахивались куцыми хвостами Кузьмичовы лошади. Их хозяин сидел на спиленном дереве и мирно беседовал с пожилым повозочным. Колечки сизого дымка струились из-под усов обоих собеседников и вились над их головами вместе с тучей мелкой назойливой мошкары. -- Вот я и говорю,-- неторопливо, с крестьянской степенностью продолжал ездовой, очевидно, давно начатый разговор, -- может, умнее после войны будем хозяйствовать. Глины и песку у нас хоть отбавляй. Можно и кирпичный и черепичный в районе для всех колхозов поставить -- пожалуйста! Оно и надежней да и подешевше выйдет. И лес возле села сохранится. А то земля-то -- наша, и вcе в наших руках, а иной раз глупости допускали... Солдат не договорил. Заметив разведчиков, он поднялся, спрятал в карман кисет и валкой походкой направился к своей повозке, медленно переставляя ноги. -- Мабуть, земляка побачив? -- спросил подошедший Пинчук. -- Нет. С Волги он, из-под Камышина. Завхозом в артели работал. Все планирует да прикидывает, как бы после войны дела поумнее наладить в колхозе. Беспокойный человек. Люблю таких... Кузьмич отвязал лошадей, укрепил подпруги, ловко, не по-стариковски вскочил на повозку и выметнулся на дорогу. -- Из якого полка вин? -- спросил Пинчук. -- Из артиллерийского. Раненых в санбат привез. Говорит, в эти дни ни минуты не дают покоя -- все снаряды возят на передовую. Сказывают, целые горы навозили, прятать некуда... -- В нашу б роту його, -- сказал Пинчук, искрение жалея, что не поговорил с повозочным: уж больно ценил он в людях хозяйственную-то струнку! Подъехав к своей землянке, разведчики заметили, как в нее стрелой влетела ласточка. -- Может, выберем себе другой блиндаж, а этот оставим ласточке? -- предложил Мальцев. -- Ты плохо знаешь ее, Алеша. Если ласточка решила поселиться в нашем жилище, значит, она не боится нас. Кто знает, может быть, как раз на этом месте когда-то стоял хлевушок, в котором родилась эта ласточка...-- и Аким смело вошел в блиндаж. Ласточка действительно не испугалась разведчиков. Она сидела на маленьком сучке, где ею уже были налеплены кусочки грязи, смешанные с соломинками, -- фундамент будущего гнезда, и с любопытством наблюдала за солдатами, которые осторожно рассаживались по своим местам. На шейке смелой пичуги мигало красное пятнышко. Аспидная спинка и стрельчатый хвостик отсвечивали синевой, оттеняя белоснежное брюшко. -- Умница! Вот так и надо делать всегда! -- расчувствовался Алеша. -- Разведчики -- народ добрый. Не тронут. В полдень вернулся Сенька. Сверкая светлыми глазами, он подкрался к Акиму сзади и схватил его за шею. -- А ты все пишешь, Аким? -- Собственно... что все это значит? -- освободился от Сенькиных объятий Аким. -- Я ж тебе... -- он хотел сказать "не Вера", но раздумал, боясь смутить своего беспокойного друга. Повернувшись к столу, Аким вновь склонился над бумагой. Он записывал свои впечатления в дневник. Глядя на Акима, захотелось вести дневник и Сеньке. Он выпросил у запасливого Пинчука общую тетрадь, вынул из кармана автоматическую ручку и уселся рядом с Акимом. Будучи глубоко убежденным, что начало обязательно должно быть лирическим, написал: "Сегодня состоялась тихая, приветливая погода". Потом долго думал, что еще прибавить к этому, но так ничего и не придумал. Немного поколебавшись, положил свою ручку перед Акимом. -- Возьми, Аким! Это оружие не для меня. 7 Возвращаясь с наблюдательного пункта, Марченко решил зайти на огневые позиции батареи старшего лейтенанта Гунько. Он любил поболтать со своим другом. Был поздний час. В такое время Гунько обычно находился в своем блиндаже -- либо рылся в книгах, либо корпел над таблицей стрельбы, делая какие-нибудь сложные вычисления. Это было хорошо известно Марченко, и это было причиной их частых споров. Разведчику порой казалось, что его товарищ рисуется, хочет "свою ученость показать": "Вот, мол-де, и на войне я нахожу время для работы над собой". Марченко это раздражало, и он начинал язвительно подсмеиваться над другом. -- Читай, читай, полковник Павлов таких любит. В звании повысит, -- говорил он. Гунько сначала улыбался, потом терпеливо отмалчивался, наконец его начинали злить глупые насмешки друга; завязывался спор, который обычно заканчивался яростной ссорой. А на следующий день лейтенанты звонили друг другу по телефону, чтобы помириться. И мирились. На этот раз Петра в блиндаже не оказалось. Ординарец сообщил, что командир ушел на батарею. Наверное, сейчас вернется. Гунько действительно скоро вернулся. Плащ-накидка и сапоги на нем были вымазаны в глине, лицо запылено, но его желтые глина смотрели весело и оживленно. Командир батареи был явно доволен чем-то. Увидев у себя разведчика, он искренне обрадовался: -- Вот хорошо, что ты пришел!.. А то не перед кем было бы похвастаться! Знаешь, так оборудовали мои орлы огневую позицию, что и ночью ни один немецкий танк не проскользнет! Каково? Правда, немцы не любят наступать ночью. Но они, наученные горьким опытом, могут изменить свою тактику. Не такие уж они дураки, чтобы воевать по одному шаблону. И у них немало умных командиров. Во всяком случае, моя батарея готова и к ночным боям. Ну, как ты находишь? -- Что ж, молодец, -- ответил Марченко. Желтоватые глаза Гунько ликующе блеснули. -- Э, да я еще не то приготовлю фашистам! Будут они кровью харкать!.. -- Ладно, довольно хвастать. Ты лучше расскажи, как твоя батарея на занятии провалилась. Ведь я все знаю. -- И ты это считаешь провалом? -- Гунько нахмурился. -- Конечно. Занятие, о котором сейчас говорили лейтенанты, проводилось несколько дней тому назад, в тылу дивизии. Гунъко с радостью вывел свою батарею на это занятие, ибо чутьем опытного фронтовика он понимал, что близятся большие сражения и нелишне потренировать еще бойцов. Несколько тягачей медленно волокли по ровному полю макеты танков. Солдаты-артиллеристы, посмеиваясь, легко расстреливали макеты. Гунько слышал, как бойцы перебрасывались едкими замечаниями: -- Потеха, а не учение! -- Ползут черт-те как!.. Как пеша вошь по... -- Эх, генерал не видит, дал бы он жизни кому следует за эту прогулку!.. -- И даст. Он небось с наблюдательного пункта все видит. Гунько подбежал к водителям и закричал на них: -- Что ж, по-вашему, немецкие танки таким же черепашьим ходом будут идти?.. Маскируйтесь хорошенько! И дуйте полным ходом. Увертывайтесь от выстрела, черт бы вас побрал совсем!.. Тягачи взревели и, рванув с места, помчались по нескошенному полю. Артиллеристы лихорадочно заработали у орудий. Их спины моментально потемнели от пота. Подносчики, кряхтя, бегали со снарядами, подмаргивали друг другу: -- Вот дает!.. -- Это похоже на что-то! -- Как в настоящем бою!.. -- Припекает!.. Танки-макеты мчались по полю, то пропадая в море желтеющей ржи, то опускаясь в балки, то вновь появляясь. -- Вот это по-моему! -- ликовал Гунько, вытирая ладонью смуглый лоб и скаля крепкие белые зубы. -- Давай, ребята, жми!.. А перед вечером артиллеристы выстроились на опушке леса. Батарея Гунько оказалась на последнем месте по числу попаданий. Но, к всеобщему удивлению, это нисколько не огорчило Гунько. Он был спокоен и даже доволен результатами занятий. -- И ты еще улыбаешься, Гунько? -- посмеивались над ним другие командиры батарей. -- Если б я вел огонь по вашим черепахам, от них не осталось бы ни одной щепки... Затеяли игру в бирюльки. Стрелковое соревнование в тире, а не занятие! Забыли про сталинградские бои. За это можно дорого поплатиться, дорогие товарищи! Помните, что говорил генерал на партийном активе!.. От высоты, на которой располагался наблюдательный пункт, отделилось несколько человек и направилось к опушке леса, где стояли артиллеристы. -- Генерал идет!.. Командир дивизиона, низкорослый толстый майор, прижав левую руку к ноге и правую держа у козырька фуражки, неуклюже пошел навстречу начальству. До батарейцев долетели обрывки его доклада: -- Дивизион... выстроен... разбора... учений!.. Приняв рапорт, Сизов легкой походкой приблизился к солдатам. -- Здравствуйте, товарищи солдаты! -- звонко и отчетливо прозвучал его голос. Эхо где-то в глубине леса услужливо и, капалось, с большой охотой повторило слова комдива. -- Здравия желаем, товарищ генерал!.. -- приветствовали солдаты. Бойцы не спускали ожидающе-восторженных глаз с генерала. Сизов подозвал к себе старшего лейтенанта Гунько. -- За отличные действия вам и всему личному составу вашей батареи объявляю благодарность! -- донеслось до солдат. И, уже обращаясь к командиру дивизиона и к командирам других батарей, Сизов продолжал суховато: -- Упрощать обстановку на занятиях -- значит совершать преступление, -- отчеканивал он каждое слово. -- Усложнять ее, максимально приближая к боевой, -- делать нужное и в высшей степени полезное дело. Этими словами начал генерал подробный разбор занятий. -- Ты что же, пришел посочувствовать моему "горю"? -- спросил Гунько, хитро прижмурясь. Марченко обиделся. -- Как тебе известно, Петр, успокаивать -- не в моем духе. А пришел я к тебе отчасти потому, что хотел просто тебя видеть. Кроме того, у меня есть к тебе небольшая просьба... -- Какая? -- Впрочем, это даже не просьба, а приказ... -- разведчик улыбнулся. -- Ну? -- Собирайся -- и марш в мою роту. Хоть выпьем по рюмочке!.. -- Это, пожалуй, единственный за мою службу приказ, которому я могу не подчиниться. -- Почему? -- удивился Марченко. -- Во-первых, потому, что оставлять сейчас батарею я не могу. -- Ведь не на всю же ночь я тебя зову, на час-другой. -- А во-вторых, -- продолжал Гунько, -- не время сейчас думать о рюмочке, друг ты мой! Не время!.. Да у меня еще и дел много. Если хочешь, давай выпьем по чарке здесь. В моей фляге малость осталось. -- Вечно у тебя какие-нибудь дела... -- Серьезно говорю. Надо провести беседу с солдатами, сообщить им новые данные о противнике. -- Это еще зачем? Еще подумают солдаты, что немцы превосходят нас по численности, -- посматривая на новую звездочку на погоне Гунько, говорил Марченко. -- Запугаешь своих артиллеристов, а у тебя ведь много молодых бойцов. -- Ты это серьезно? -- не вытерпел Гунько. -- Конечно, серьезно. -- Ну, тогда мне грустно... -- Не смейся. -- А я и не смеюсь. Повторяю -- мне грустно. Грустно потому, что такие слова я слышу от лейтенанта Марченко -- опытного, прославленного разведчика... Да мне с моими солдатами, дорогой товарищ, не сегодня-завтра придется лицом к лицу встретиться с врагом, вступить с ним в кровопролитный бой!.. -- Ну вот, пошел: "кровопролитный", "сражение", "лицом к лицу"!.. Нельзя ли поспокойнее и проще? -- Хорошо, буду попроще... Да, вступить в бой! Так пусть же знают они этого врага, пусть знают и то, что бой с ним будет тяжелый, и готовят себя к этому. Что касается превосходства немцев, то не тебе, разведчику, говорить о нем. -- Я же сказал, что у солдат может составиться неправильное, преувеличенное представление о противнике,-- заметил Марченко. -- Не думаю, -- быстро возразил Гунько. -- Сейчас солдаты не поверят в превосходство немцев. Они знают наши силы не хуже нас с тобой!.. Я, например, верю в свою батарею, в своих солдат и буду говорить им всю правду, чтобы они, зная свои силы, не питали, однако, иллюзий насчет легкой победы... -- Совершенно правильно, товарищ Гунько. Офицеры быстро оглянулись. Приподняв плащ-палатку, в блиндаж протискивался полковник Демин. Судя по его бледному, осунувшемуся лицу и утомленным глазам, он давно не спал. -- Совершенно правильно! -- повторил он, войдя в блиндаж и присаживаясь у столика. Он посмотрел на Марченко. -- Мы только недавно на партийном активе говорили, что надо готовить личный состав к тяжелым испытаниям. И очень хорошo, что вы ужо это делаете, товарищ Гунько. Хотя начальник политотдела появился в блиндаже неожиданно, это нисколько не удивило ни Гунько, ни Марченко. Они знали, что Демин имел привычку появляться в самых, казалось бы, неожиданных местах. То его увидят в боевом охранении какого-нибудь батальона и тоже не удивятся этому; то вдруг он придет на санитарный пункт; то на артиллерийские позиции; вдруг нагрянет в склады АХЧ и там учинит настоящий разнос начальнику административно-хозяйственной части старшему лейтенанту Докторовичу; чаще же всего бывал он в стрелковых ротах -- любил поговорить с коммунистами; инструкторов политотдела также редко можно было увидеть в штабе дивизии, -- они приходили из полков, делали доклад начальнику или его заместителю и, помывшись в бане, снова уходили в полки, в батальоны, роты. Демин так же, как и генерал Сизов, знал по фамилии всех офицеров соединения. -- Но вы, товарищ Гунько, не обижайтесь на Марченко за его слова. Разведчика можно понять. Его профессия -- это прежде всего осторожность, -- вдруг сказал Демин и улыбнулся. -- Иногда она бывает, может быть, немного излишней, эта осторожность... Проводите меня, товарищ Гунько, на свою батарею. Мне надо с вашими коммунистами потолковать. -- Я и сам сейчас собирался провести с бойцами беседу, -- сообщил Гунько. -- Тогда совсем хорошо! -- оживился полковник. -- Побеседуем с ними вместе. Выйдя из блиндажа, Демин вспомнил: -- В штабе на вас жаловались, товарищ Гунько. Не высылаете вовремя сведений. -- Да замучили они меня ими, товарищ полковник! -- Нет, нет, -- твердо перебил Демин. -- Сведения высылать надо. Война -- дело серьезное. Это не только храбрость солдат, но и учет. Точный учет всего, вплоть до последнего патрона и тренчика на солдатском ремне. Вы с нами останетесь? -- спросил Демин Марченко, видя, что тот собирается уходить. -- Нет, я пойду, товарищ полковник. Начальник разведки может потребовать, а меня нет. -- Это верно. Идите. У разведчиков сейчас дел много. Да и в штабе теперь никто не спит. От генерала до писаря -- все работают до седьмого поту. -- Заходи, как сможешь! -- попросил Гунько друга. Он был рад, что сегодняшний спор не оставил неприятного осадка, как нередко случалось прежде. Командиру батареи показалось, что Марченко уже и сам в душе понял, что был нe прав.-- Заходи! ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Второго июля из Ставки Верховного Главнокомандующего пришла знаменательная телеграмма: Сталин предупреждал о возможном переходе немцев в наступление между 3 и 6 июля. Огромный фронт по Курскому выступу глухо заволновался. О телеграмме генерал Сизов узнал от командующего армией. Он тотчас же возвратился в свою дивизию и поехал на НП. Здесь, на опушке Шебекинского леса, под могучими кронами дубов, его уже ожидали командиры полков и приданных подразделений. -- Получена очень важная телеграмма, товарищи! -- начал свое сообщение генерал, смахивая пыль с фуражки и кителя. С этого часа еще напряженнее заработали штабы соединения Сизова. В блиндажах не умолкали зуммеры. Телефонисты не отрывали трубок от уха. Люди забыли об отдыхе. Политотдел дивизии опустел, -- его работники отправились в полки, батальоны и роты. Общее напряжение передалось и солдатам. Пехотинцы снова и снова протирали и без того чистые винтовки и пулеметы, пересчитывали в нишах патроны, старшины проверяли в солдатских вещевых мешках НЗ, артиллеристы неотступно находились у своих орудий; танкисты опробовали моторы машин; гвардейские минометчики, укрывшиеся в лесу, снимали со своих установок брезентовые покрывала; по многочисленным извилинам траншей и окопов, из отверстий дзотов и блиндажей тек сдерживаемый солдатский говорок: -- Карасев, табачком запасся? -- Есть малость. Да будет ли время для курева? -- Иван, смотри не отходи от пулемета! -- Что я -- дурной? -- Ануфриев, ты еще, кажется, не спал в эту ночь. Шел бы вздремнул... -- Какой тут, к черту, сон! Того и гляди -- заденет... -- Хлопцы, а меня чуть было наш танк не придавил... -- А ты смотри -- глаза-то есть у тебя! -- Углядишь за ними. Отовсюду ползут. В ночь на 4 июля полковник Павлов инструктировал офицеров-артиллеристов: -- Контрартподготовку будем проводить так, -- пожилой, сухощавый, седовласый, он говорил, все время встряхивая контуженым плечом. Сообщив о часе начала контрартподготовки, он продолжал сухим спокойным голосом: -- Для фашистов она явится полнейшей и весьма неприятнейшей неожиданностью. Это раз. Наступательная возможность неприятеля пострадает еще до начала атаки. И наконец, немцы лишатся такого серьезного оружия, как элемент внезапности... Комдив приказывал по телефону: -- Проверьте еще раз связь, и чтобы все были на своих местах!.. Ни одного солдата не снимать с обороны. Командирам полков без моего разрешения не покидать наблюдательных пунктов! Не ведали фашисты, что их планы внезапного и решительного нападения были уже известны советскому командованию. Телеграмма из Ставки побудила левый берег тоже приготовиться к бою, чутко прислушиваясь к скрытой жизни за Донцом. В ночь на 5 июля по всем земляным норам нашего переднего края среди бойцов находились политработники, -- с ними спокойнее и увереннее чувствовали себя солдаты; разведчики расползлись по всем направлениям, растаяли во тьме, и ни одно движение неприятеля не оставалось не замеченным ими; уже подкатили на своих быстрых машинах к наблюдательным пунктам командующие армий и фронтов. Гигантский лук, вошедший в историю под названием Курской дуги, натянул тетиву, чтобы пустить в неприятеля смертельную стрелу. А перед немецкими солдатами, в полной боевой выкладке заполнившими окопы и тускло посвечивающими плоскими касками, офицеры лающими, отрывистыми голосами зачитывали приказ Гитлера: "Германская армия переходит к генеральному наступлению на Восточном фронте... Удар, который нанесут немецкие войска, должен быть решающим и послужит поворотным пунктом в ходе войны... Это -- последнее сражение за победу Германии". Потея под пузатыми рыжими ранцами, солдаты вполголоса отвечали: -- Хайль Гитлер!.. А ночь ползла к ним огромной черной кошкой. Она была тиха и вкрадчива, эта ночь перед кровавым сражением. Ровно в четыре часа утра началось. После долгой, мучительной и страшной для фронтовиков тишины где-то прошумела "катюша". В ту же секунду из тысячи стволов ударили наши пушки. За Донцом сразу потемнело. Это советские снаряды всех калибров обрушились на огневые позиции вражеских артиллеристов и минометчиков. Снаряды рвались также на переднем крае неприятеля, где скопились для наступления немецкие войска. Потом заговорила немецкая артиллерия, слившись с ревом наших орудий в один оглушающий, потрясающий землю и воздух гул. Казалось, разверзлось небо и обрушило на землю море огня и металла. И земля задрожала, забилась в буйном припадке. Когда немцы начали свою артподготовку, старший лейтенант Гунько находился в нескольких метрах впереди своих противотанковых орудий. Не добежав до своего окопа, он был опрокинут страшной силой взрывной волны. Едва он успел подняться, как неподалеку от него второй снаряд с оглушающим звоном встряхнул окутанную дымом и пылью землю. Старший лейтенант упал второй раз и тут же вскочил на ноги, несколько удивленный тем, что остался живым. В воздухе, как огромные шмели, нудно стонали и пели осколки. Добежав до окопа, Гунько упал в него, придавив собой телефониста. Тот сидел, прислонившись к земляной стене и закрыв голову руками, словно желая защитить ее от вражеских осколков. Старший лейтенант схватил трубку и закричал в нее, но тут же сообразил, что провод порван. -- Сорокин!.. Сорокин!.. Сорокин, черт тебя побери!.. -- кричал он телефонисту и с досады резко тряхнул его за плечо. Солдат тихо сполз на дно окопа, все еще закрывая голову руками. Гунько только сейчас заметил между пальцами бойца кровь и понял, что телефонист убит. Около часа уже длилась немецкая артподготовка. Вскоре Гунько заметил, что фашисты под прикрытием своего огня начали переправляться через реку. Гунько открыл огонь и со злорадным торжеством увидел, как первый же снаряд, выпущенный из четвертого орудия, опрокинул резиновую лодку с гитлеровскими солдатами. Уцелевшие фашисты барахтались в воде. -- Что, гады! Получили!.. -- закричали артиллеристы, но их голосов не было слышно: все тонуло в сплошном реве орудий и разрывов. Батарейцы стреляли прямой наводкой и вскоре потопили еще три. лодки противника. Чуть левее поднялся высокий столб густого дыма и, расплываясь над водой, закрыл реку. "Будут танки переправляться!" -- догадался лейтенант. Он перенес огонь и стал стрелять по дымовой завесе. Он не видел ничего, кроме густого белого дыма на реке, и все же стрелял и стрелял наугад, долго и ожесточенно. Через несколько минут показался первый неприятельский танк. Он выполз к нашим окопам и на несколько секунд остановился, как бы присматриваясь. Но эта остановка оказалась для него роковой. В танк впились сразу же три. снаряда, выпущенные из орудий старшего лейтенанта Гунько. Неприятельский обстрел не ослабевал. Вышло из строя одно орудие, но остальные не были еще повреждены и продолжали вести огонь. Возле них суетились артиллеристы, У лафетов быстро росли горки дымящихся снарядных гильз. Лица солдат почернели от пороховой копоти. Появились убитые и тяжелораненые. Многие работали у орудий с наспех перевязанными головами и руками. Они не хотели уходить в санчасть. Да в таком аду это, пожалуй, было и невозможно. Тяжелая немецкая артиллерия перенесла огонь на ближние тылы дивизии, и Гунько впервые за два часа артиллерийской дуэли увидел впереди себя клочок неба и в этом клочке много самолетов. На какую-то долю минуты мелькнула радостная мысль: "Наши. Переправу громят!" Самолеты висели над переправой врага непрерывно. Густое аханье бомб докатывалось до батареи. Гунько оглянулся назад -- зачем, он и сам бы не мог ответить, -- и увидел штурмовик. Он летел низко, кометой скользил над самыми вершинами деревьев, таща за собой огненно-красный шлейф. "Подбили, сволочи!" -- горько подумал офицер и как раз в эту минуту услышал близкую ружейно-пулеметную стрельбу. Немецкие пули повизгивали над батареей. Из окопов выскочили в контратаку советские пехотинцы. "Ура-а-а-а..." -- полилось навстречу бежавшим от переправы немцам. Столкнулись. Смешались... На флангах выстрачивали частую дробь "максимы". Стучали бронебойки. По переправе, не переставая, била артиллерия. У первой линии наших окопов уже горело несколько танков с крестами на броне -- их подожгли советские артиллеристы, дружно стрелявшие со всех сторон. Мимо батареи стали проходить раненые. Они брели медленно, грязные, в порванных и залитых кровью гимнастерках и брюках. У многих на обмусоленных колодочках белели медали и желтели ленточки, свидетельствующие о прежних ранениях. Лица последних были спокойно-суровы, они не выпячивали напоказ своих ран, как это делают обычно бойцы, впервые получившие увечье, шли в тыл как бы нехотя, зная, что через месяц, а может быть, и того менее они вернутся вновь в окопы. -- Что там? -- нетерпеливо спрашивали их артиллеристы. Отвечали редко, больше говорили: -- А дьявол его поймет... Измученным и изуродованным людям было не до рассказов, к тому же и место для этого было неподходящее. Встреть ты их подальше в тылу, скажем, в Шебекинском урочище, где реже ложились немецкие снаряды, -- вот там уж они вам порасскажут, быль сдобрят умопомрачительной небылицей, про раны свои забудут, но попробуй только разобраться, кто же из них самый главный герой!.. Убедившись, что от раненых им все равно ничего не добиться, артиллеристы вернулись к своим пушкам. Вскоре на поле они заметили пехотинца. Он бежал не слишком быстрой трусцой, подгоняемый страхом и им же сдерживаемый. Иногда он пытался залечь, но тут же поднимался и вновь бежал. Гунько, наблюдая за ним, невольно расхохотался и не понял этого своего состояния: обычно при виде бегущего стрелка он испытывал страшную ярость, смешанную с испугом и еще каким-то знобящим, неприятным чувством. "Новичок!" -- быстро определил он по неизношенной зеленой гимнастерке. Солдат намеревался проскочить мимо батареи в тыл, но был встречен самим старшим лейтенантом. И уж как ему, бедняге, не хотелось показать перед офицером свою позорную трусость, да губы выдавали -- тряслись непрошено... Солдат был худенький, похожий на затравленного зверька. Глаза его бегали. -- Дрались до последней возможности, -- оправдывался он, -- все, почесть, на месте полегли... гансов да фрицев этих наложили -- страсть одна... видимо-невидимо... А он, проклятый, все прет и прет... Ну, мочи не стало, я и того... подался, значит... -- Ладно, перестань врать! -- резко остановил пехотинца Гунько. -- Ложись вон у первого орудия, да смотри у меня, не вздумай бежать!.. -- Да что вы, товарищ старший лейтенант, разве я... -- обрадовался боец и, высмотрев воронку, упал в нее, воинственно щелкнув затвором винтовки. Из-за Шебекинского леса волна за волной выплывали наши штурмовики и с мощным ревом проносились над рекой. Из-под их крыльев вылетали ракетные снаряды, оставляя позади себя белые дорожки. Начала бить по переправе и наша дальнобойная артиллерия. Обратно самолеты проносились так низко и с такой стремительностью, что у стоявших на земле людей захватывало дух. Навстречу им, из-за леса, тучей надвигались косяки все новых и новых эскадрилий бомбардировщиков, повыше которых, точно мошкора, вились сотни истребителей. А еще выше шли воздушные бои. Наши самолеты летели и пикировали, не обращая внимания на сплошные облачка разрывов зенитных снарядов. Там, где они бомбили, до самого неба поднималась стена пыли и дыма. И все же немцам удавалось наводить понтонные мосты, по которым проскакивали их танки. -- Огонь!.. Огонь!.. -- не переставая командовал Гунько. На батарею, пыля и выбрасывая из выхлопных труб клубы черного ядовитого дыма, двигались пять вражеских танков. Окрашенные в грязно-желтый цвет, они ползли по изрытому полю, приземистые, покачиваясь на брустверах траншей и окопов. Один из них, особенно большой и какой-то квадратный, приостановился, шевельнул непомерно длинным стволом и выстрелил. Снаряд разорвался неподалеку от третьего орудия. Танк двинулся дальше, но тут же качнулся всей своей громадиной, и из его кормы хлестнуло пламя. Гунько посмотрел влево: из-за перелеска мчалось несколько советских танков. Из ствола орудия одной машины еще струился дымок... -- Наши!.. Наши танки!.. Наши!.. -- закричали на батарее. -- Милые! Приземистые красавцы танки, стреляя на ходу, стремительно прошлись по полю и скрылись в сосновой роще; они заходили во фланг прорвавшейся группировке врага. Теперь кроме большого танка горели еще две машины неприятеля. Два уцелевших немецких танка продолжали ползти в сторону батареи. Гунько снова открыл огонь. Один танк резко остановился. Из него красновато-желтым мечом рванулось пламя. Второй продолжал стрельбу. Раздались стоны раненых. Пехотинец, залегший впереди первого орудия, вставлял обойму за обоймой, расстреливая немецких десантников. Был убит наповал наводчик второго орудия Федя Жаворонков. Он лежал, обняв лафет своей пушки. Батарея, оставшись с двумя орудиями, продолжала сражаться. Один снаряд, выпущенный наводчиком Печкиным, угодил в башню немецкого танка. Танкисты повыскакивали из люков, как сурки из задымленных нор, но были немедленно расстреляны советскими пехотинцами, ожесточившимися до крайности. "Держатся!.. Молодцы!.." -- мелькнуло в голове Гунько. Тяжелый немецкий снаряд, прилетевший, очевидно, с того берега, разорвался на огневой позиции. Третье орудие и его прислуга взлетели на воздух. Там, где только что стояла пушка, теперь дымилась огромная воронка. Вслед за первым снарядом с того берега прилетел второй, третий... Но они уже взрывались позади батареи. Минут пять перед позицией Гунько было пустынно. Отчетливо слышались гул авиационных моторов и неумолкающая трескотня пулеметов. Гунько хотел было уже как-то помочь раненым, но со стороны реки снова появились немецкие танки. На этот раз их было восемь... 2 Лейтенант Марченко с группой разведчиков всю ночь провел у Донца, следя за передним краем противника и сообщая о замеченном в штаб дивизии. Бой начался очень рано, и Марченко не успел увести своих бойцов в расположение роты. Как только -- в ответ на нашу контрартподготовку -- загремели немецкие орудия, лейтенант по траншее отвел разведчиков в окопы ближайшей стрелковой роты, -- С нами остаетесь? -- кричал ему в самое ухо ротный командир -- молодой румянощекий лейтенант, очевидно совсем недавно окончивший училище. Он радовался чему-то, бегая по окопам и выкрикивая какие-то, должно быть никому не слышимые в буревом реве рвущихся снарядов команды. Марченко в ответ на его слова кивнул головой, хотя как следует и не разобрал вопроса лейтенанта. В окопах вдруг стало темно, пыльно, угарно, неуютно. Запах тротиловой гари затруднял дыхание. Над траншеями в дикой свистопляске бушевал огневой ураган. Снаряды рвались и на кромке окопов, и тогда бойцы втягивали головы, поднимая плечи к самым ушам. Сидевший рядом с Акимом Ванин уперся круглой головой в осыпающуюся стенку окопа, как бы боясь, что стенка развалится совсем. Он весь вдруг почернел, точно обуглился. Зубы непрошено и к великой его досаде выстукивали отвратительную дробь. Семен сжимал их до боли. Вдруг что-то колючее и круглое прокатилось по его мокрой от пота и осыпанной мурашками спине, упало под ноги. Семен вскрикнул и оглянулся -- еж! Серым комом свернулся и ждет, распуская длинные иглы. Сенька отшвырнул его ногой. Еж отлетел в сторону, полежал немного на боку, чуть показывая желтоватый пушок на брюшке, потом развернулся, пошевелил длинным поросячьим рыльцем, чихнул и враскорячку побежал к патронной нише. Прижался к ящику, закрылся, выставив перламутровые свои пики. Сенька долго не мог оторвать от него озлобленного взгляда. Землю по-прежнему давил и встряхивал артиллерийско-минометный шквал. В воздухе, вибрируя и стеня, носились осколки, шлепались, зарываясь в песок. "Конец-то будет этому аль нет?.." Семен взглянул на Акима и, пораженный, застыл с раскрытым ртом, округляя кошачьи глаза. Аким, выпрямившись во весь свой длиннющий рост, как ни в чем не бывало смотрел вперед. Русая непокрытая голова -- Аким снял пилотку, чтобы не мешала, -- возвышалась над бруствером. Перед ним скакал, ревел, рычал в дикой ярости ураган огня и металла, а Аким стоял и смотрел вперед, даже не моргая. Сенька дернул Акима за широкую штанину маскхалата, посадил рядом с собой. Тяжело дыша, закричал ему в ухо: -- Ты... что?.. С ума спятил?.. Убьют же!.. -- А кто ж будет наблюдать? -- спокойно возразил Аким, протирая большим черным пальцем левой руки запыленные очки. -- Все попрятались в окопах. А кто ж наблюдать будет? -- как бы в недоумении спросил он. -- Немцы могут за своим артиллерийским валом... Он не договорил. Где-то впереди вслед за укатившей волной огня раздались выкрики: -- Немцы!.. Сквозь пулеметную трескотню и оглушающий вой Аким и Сенька услышали голос лейтенанта Марченко: -- Вперед! В атаку!.. Они увидели лейтенанта над окопом. Хищно изогнувшись, он рванулся вперед, то и дело припадая на одно колено и стреляя куда-то из автомата. За ним, рассыпавшись цепью, бежали пехотинцы. Сенька и Аким вылезли из окопа и побежали за лейтенантом. Мелькнула огромная, сутуловатая фигура Забарова; пробежал Шахаев и следом за ним -- Алеша Мальцев. Та-та-та-та... -- выстрачивали пулеметы. Тррр-ах!.. Тррр-ах!.. -- рвались гранаты... Тию-тию-тию... -- пели пули. Покрывая все эти звуки, донесся низкий, рокочущий бас Забарова: -- За танками укрывайся!.. За танками!.. Советские танки -- их было более десятка,-- выскочив из укрытия, теснили к реке высадившуюся немецкую пехоту. Немцы, пятясь, укрывались в прибрежных кустарниках и камышах. Стон стоял над рекой. Бомбы, непрерывно сыпавшиеся с наших самолетов, взбаламучивали воду, выбрасывали на берег вместе с грязью вонючую тину и скользкие сплетения лягушатника. Танки, оттеснив врага, повернули вправо и скрылись среди разрушенных строений большого села Александровки, вытянувшегося вдоль восточного берега реки. Оттуда послышались частые, короткие и звонкие выстрелы танковых орудий. Отбив первую атаку неприятельской пехоты, наши стрелки и разведчики вернулись в свои окопы. Наступило минутное затишье. Потом раздались отрывистые, злые выстрелы иптаповцев, расположенных в боевых порядках пехоты. -- Забаров!.. -- растирая кровь на грязной щеке, Марченко подошел к старшине. -- Ты тут смотри за ребятами. А я побегу к Васильеву. Может, новые задания будут. Доберусь как-нибудь по траншее. Ну, желаю всего доброго, друзья! -- Пригнувшись, Марченко зашагал, сначала медленно, потом все быстрее, отталкиваясь от земли своими легкими, пружинистыми ногами. Федор молча посмотрел ему вслед. В темных глазах старшины, под запыленными длинными ресницами тлели, разгораясь, напряженно-сосредоточенные огоньки. Немцы снова обрушили всю силу своего огня на передний край нашей стороны. Артиллерийская обработка окопов длилась с полчаса. Потом гул разрывов стал удаляться. -- Товарищ старшина, танки!.. -- закричал Сенька Ванин. Но голоса его не было слышно -- только виден был широко открытый рот. Гимнастерка и маскхалат на разведчике были порваны. По лицу ползли грязные потеки -- Танки! Танки!.. -- кричали в окопах, и разведчики отчетливо услышали слитный, низкий рев чужих моторов. -- Танки!.. Один из них уже вползал на бруствер окопа. Вот он качнулся, светлая гусеница, выгибаясь, потянулась через окоп, квадратное днище машины обдало солдат вонючим жаром. -- Пропускайте их на съедение нашей артиллерии!..-- крикнул молоденький офицер, ротный командир; по румяным его щекам из-под фуражки тянулись струйки не то грязного пота, не то крови. Еще один танк... Этот несколько раз крутанулся над окопом. Засыпал землей пехотинца. Солдат, однако, быстро выбрался из-под земли, тряхнул стриженой головой, выхватил из кармана черную бутылку. Танк пополз дальше, рыча и отфыркиваясь выхлопными трубами. Пехотинец быстро вскарабкался на бруствер. Гимнастерка сзади у него завернулась. Ванин увидел смуглую, посыпанную песком кожу и въевшуюся в тело железную пряжку. Из левого кармана обшарпанных, засаленных брюк выглядывала темно-коричневая головка другой бутылки. Пехотинец согнул правую ногу, потом выбросил ее назад, дернулся весь, будто отталкиваясь, и кинул бутылку. Поглядел, чуть приподняв голову, туда, куда полетела бутылка, и стремительно скатился вниз. -- Есть!.. Горит, гадюка!.. Некоторое мгновение стыла тишина. И вдруг эту тишину прорезал крик какого-то солдата: -- Убило ротного! Солдат бежал по окопу и кричал. Путь ему преградила гигантская фигура. -- Тише ты!.. Я -- ваш ротный. Понял?.. Солдат поднял голову и встретился с напряженным блеском забаровских глаз. -- Слушаюсь, товарищ старшина!.. -- На место! -- приказал Федор пехотинцу и, вдруг выпрямившись, скомандовал так, чтобы слышали все: -- Товарищи! Я -- ваш командир. Слышите: окопов не покидать. Танки забрасывать гранатами и бутылками с горючей смесью. Тяжелые -- пропускать, с ними расправится наша артиллерия!.. Немецкую пехоту расстреливать! Вести из карабинов только прицельный огонь!.. Защелкали затворы. Пехотинцы и разведчики прильнули к своим ячейкам. А уже от берега реки показалась новая цепь вражеской пехоты. Над окопами певуче засвистели пули. -- Спокойно, товарищи! Подпустите поближе!.. -- гремел над позициями голос Федора. Огромный, с открытой волосатой грудью, он стоял в окопе в полный рост, следя за противником. К нему уже подбегали командиры взводов, отделений и докладывали: -- Товарищ ротный! -- Куда девать раненых? Блиндаж переполнен!.. -- Связь с комбатом порвана!.. -- Артиллеристы просят помочь им выкатить пушку. Как быть? Забаров, нe поворачивая головы, отдавал распоряжения; внимание его было приковано к перемещавшимся зеленым фигурам. Их надо остановить во что бы то ни стало. Вот они, эти фигуры, уже совсем близко, двести метров... сто... пятьдесят... -- Рота... залпом, пли! Трескуче грянул залп. Ошпарил бегущих впереди фашистов. Перед глазами бойцов неуклюже падали враги. Слева, из уцелевшего, хорошо замаскированного дзота, зло и яро бил "максим". Та-та-та-та...-- неслось оттуда. Оседлав переносицу очками, Аким выпускал одну автоматную очередь за другой. Делал он это без суеты, расчетливо, невозмутимо. Ванин вел огонь рядом. Что-то с сухим треском лопнуло неподалеку. "Граната!" -- обожгла догадка. Аким все еще стоял на прежнем местe. Только очков уже не было на его ястребином носу -- их стряхнуло взрывной волной. Они упали на дно окопа, разбились о пустой автоматный диск. Чьи-то тяжелые шаги позади. Острый запах человеческого пота. Трудное, прерывистое, с храпом дыхание. Сенька инстинктивно повернул голову и увидел немца. Белоглазый, с рыжей подпалинкой густых бровей. Перекошенное длинное лицо, трясущаяся, искусанная нижняя губа, качающийся над мокрой худой спиной Акима плоский штык -- таким и врезался он в память Ванина. С непостижимой быстротой Сенька схватил его за ногу, тот дернулся назад, но скрюченные черные пальцы разведчика железными щипцами впились в грубое зеленое сукно брюк, рванули на себя. Фашист свалился в окоп. С ловкостью кошки Ванин прыгнул на него. Правая рука металась возле кармана, ища нож. Но Сенька не успел вынуть финку. Остальное за него сделал Аким. Он взмахнул рукой, что-то блеснуло в воздухе. И опять, пораженный, Ванин ошалело посмотрел на своего друга, узнавая и не узнавая его. -- Черт... вот ты... как?.. 3 Генерал руководил боем, находясь на довольно широкой площадке, укрепленной на трех росших рядом дубах. Деревья были искромсаны осколками мин и плохо укрывали Сизова. Комдив был легко ранен. Перевязавший его руку врач настойчиво просил генерала спуститься на землю. -- Ничего со мной не случится! -- отвечал он. -- Где я еще найду такой обзор? Он беспрерывно разговаривал по телефону, получал от командиров частей информацию, давал необходимые указания. На левом фланге, на участке полка Баталина, сложилась тяжелая обстановка. Неприятель бросил туда танки и два полка пехоты. -- Ничего... Ничего, Баталин! Держись!.. -- Товарищ генерал, разрешите подбросить Баталину резервный артиллерийский противотанковый дивизион! -- обратился к комдиву встревоженный работник штаба. Его просьбу поддерживал полковник Павлов. -- Мои артиллеристы несут большие потери на участке обороны Баталина, товарищ генерал. У Гунько осталось два орудия. На других батареях положение не лучше,-- говорил, встряхивая контуженым плечом Павлов. Сизов молчал. Тревожно зазуммерил телефон. Генерал поднял трубку. Снова докладывал Баталин. -- Окружен, говоришь? Вижу! -- спокойно ответил комдив. -- Отстаивай свои рубежи!.. Помощи пока не жди. Смотри за левым флангом. Там у тебя скопилось около тридцати танков и до полка немецкой пехоты... Нет, нет. Артиллерии пока не будет. Обходись тем, что у тебя есть!.. -- Товарищ генерал!.. -- не выдержал молоденький подполковник с худым лицом. Генерал взглянул на него, не торопясь положил трубку. -- Передайте... -- Слушаюсь! -- обрадовался подполковник. -- Передайте, -- продолжал Сизов, остановив взглядом офицера, -- передайте, чтобы полк иптаповцев выдвинулся на правый фланг, на участок обороны Тюлина. -- На правый? -- почти крикнул полковник Павлов. -- Но там сравнительно спокойно, товарищ генерал. -- И Тюлин не просит подкрепления! -- поддержал Павлова молодой подполковник, но генерал резко заметил: -- Вы слышали мой приказ? Выполняйте! -- Слушаюсь! -- и молоденький подполковник поднял трубку. Генерал продолжал наблюдать. Офицеры, стоявшие рядом с ним, молчали. По их встревоженным лицам было видно, что они не понимали комдива. Для офицеров было совершенно очевидно, что немцы наносят свой главный удар на участке обороны Баталина и, стало быть, туда и нужно посылать резервные части. Однако теперь уже никто из штабных работников не решался возражать Сизову. Комдив снова говорил с Баталиным: -- У нашего правого соседа дела похуже. Против Белгорода немцам удалось вклиниться в нашу оборону. Там они пытаются развить наступление!.. Нам надо держаться во что бы то ни стало!.. Сковывать силы врага. Ты слышишь? Ну вот!.. Нет-нет... Вам помогут танкисты. Я уже приказал им!.. Над наблюдательным пунктом рой за роем пролетали краснозвездные бомбардировщики. Генерал проводил их взглядом, потом обратился к Павлову: -- Петр Петрович! Как артиллеристы? -- У иптаповцев большие потери. Особенно на участке Баталина... Тяжело им... Но удержатся, товарищ генерал. Гунько подбил уже пять танков. Но тяжело им... -- Это настоящий солдат! -- проговорил Сизов, вспоминая смуглое лицо офицера и умный блеск его глаз. -- Тяжело им, -- повторил Павлов. Генерал нахмурился и снова стал наблюдать. -- От подполковника Тюлина! -- доложил телефонист. Сизов быстро взял трубку. Тюлин докладывал, что его атаковали тяжелые танки противника -- их более тридцати, но подоспевшие иптаповцы усиленно ведут с ними бой... -- Молодцы! Держитесь до конца! -- почти крикнул генерал и, повесив трубку, впервые за этот день опустился на стул, обтирая ладонью пот, обильно выступивший на его выпуклом лбу. Хитро прищурившись, он посмотрел на штабных офицеров. Офицеры смущенно переглянулись. -- Выходит, что с этой вышки вы дальше нас увидели, товарищ генерал! -- признал свою ошибку молоденький подполковник и восторженно посмотрел на Сизова. Комдив промолчал. Он снова внимательно наблюдал в бинокль за полем боя. -- От Баталина, товарищ генерал! -- передал трубку телефонист. Баталин сообщал, что по своей инициативе он контратаковал гитлеровцев и тем самым облегчил положение тюлинского полка. Генерал поблагодарил. Вряд ли он вспомнил в эти минуты свой разговор с Баталиным об инициативе командира в бою -- не до того было генералу. Он уже вызывал к телефону саперного офицера и спрашивал его: -- Быстров!.. Как ты со своими? Переправу взорвали? Хорошо!.. Отлично, говорю!.. Передай солдатам мою благодарность! Запиши имена всех отличившихся! К награде представляй немедленно! Потом обращался к майору Васильеву: -- Что слышно о разведчиках? -- Ведут бой в первой линии траншей. Сейчас Марченко прибежал оттуда. К генералу обратился поднявшийся на дерево командир танкового соединения: -- Мне кажется, пора начинать. -- Пожалуй. Помогите артиллеристам. Им тяжело. 4 -- Огонь! -- самому себе скомандовал Гунько. Он исполнял сейчас обязанности и командира и наводчика одновременно. Раздался выстрел, со звоном вылетела стреляная гильза, и возле гусеницы головного танка, ползшего на батарею, взвился сноп огня и черного дыма. Танк вздрогнул и остановился, нелепо уткнувшись тупым носом в воронку от снаряда. Неожиданно рядом с ним выросла фигура пехотинца, он размахнулся и бросил что-то на броню машины. Гунько видел, как по грязной чешуе танка расползлось пламя. Пехотинец выхватил еще одну бутылку, но тут же упал, сраженный видимо, пулеметной очередью, выпущенной из другого танка. Гунько продолжал стрелять. Наконец удачным выстрелом он поджег и второй танк; стальная машина стала бешено метаться по полю, волоча за собой рваные лоскутья огня и дыма. Увлеченные боем, артиллеристы не слышали, как, сверля воздух, летел из-за реки тяжелый снаряд, отсчитывая последние секунды жизни последнего орудия. Взрыв страшной силы встряхнул воздух. Оглушенный Гунько, -- во время взрыва он оказался в окопе, -- очнулся, вскочил на ноги. Посмотрел вперед: на поле догорали немецкие танки. Некоторые машины, уцелевшие от огня артиллерии, продолжали двигаться вперед. И как раз в этот момент Гунько увидел лавину советских машин, с глухим урчанием вырвавшихся из рощи. Многие танки тащили на себе верхушки сосен, которыми, должно быть, были до этого замаскированы. Потрясенный гибелью последней пушки, Гунько даже не смог рассмотреть стремительной, разящей атаки советских танкистов. До него отовсюду доносились стоны раненых, полузасыпанных землей. Гунько подходил вместе с уцелевшими наводчиком Печкиным и пехотинцем к каждому, помогал как мог, пристально всматривался в лица товарищей. Вот этот, что вцепился в свои пепельные волосы и облизывает окровавленные губы, -- командир третьего орудия сержант Яблоков, из Пугачева, вчера еще читал своим солдатам письмо от жены и радовался, что она заочно кончает институт. А вот тот, бездыханный, с красивыми белыми зубами, москвич, замковый первого расчета ефрейтор Рябов -- лучший запевала в батарее и мастер делать цветные мундштуки, кажется, единственный сын у матери, -- он должен был на днях отправиться в военное училище. Рядом с ним, запрокинув назад голову, лежит подносчик красноармеец Ляпин -- этот из-под Воронежа, тракторист, неутомимый балагур, мастер на анекдоты, ему постоянно влетало от командиров за озорство; мечтал после войны попасть в институт механизации сельского хозяйства и потом изобрести новый трактор, так как существующие считал несовершенными и неэкономичными. Неподалеку от Ляпина, будто заснули в обнимку, два молоденьких офицера -- командиры взводов. "Будущие академики", как называл их Гунько. Так, вглядываясь в лица убитых и раненых, Гунько вспоминал все, что знал о них, и ему не верилось, что это действительность, а не кошмарный сон. Еще несколько часов тому назад эти люди, неподвижно лежащие сейчас на земле, были живы и невредимы: писали письма, хлопотали у орудий, поправляли окопы и блиндажи, спорили, мечтали. Это были подчиненные ему бойцы и офицеры; он иногда покрикивал на них, иногда хвалил, с ними проводил долгие фронтовые будни; эти люди были для него дороже и ближе, роднее всего на свете. И вот теперь многих из них нет. Никто и никогда больше не услышит их голосов... Между тем из-за Шебекинского леса все выплывали и выплывали караваны наших штурмовиков. "Сколько же длится этот бой?" -- подумал Гунько, заметив, что солнце клонится уже к реке. И вдруг, осознав обстановку, Гунько торжествующе закричал: -- А ведь немцы-то не прошли! Не прошли! Не прошли!.. -- повторял он, неожиданно, поняв, какой великий смысл заложен для него и для всей страны в этой короткой фразе. -- Не прошли!.. Гунько посмотрел на свою батарею, точнее, на то, что осталось от нее, -- разбитые орудия, раненых и мертвых бойцов, разрушенные окопы, -- и обессиленный опустился на землю, закрыв голову руками. -- Что с вами, товарищ старший лейтенант? -- услышал он густой, низкий голос. Гунько приподнял голову и увидел Забарова. А по траншее в изодранных маскхалатах один за другим тянулись остальные разведчики. Они вели пленных. Гунько хорошо знал Забарова. Федор вместе с Марченко не раз бывал на батарее. -- Вот видите, что случилось... -- как бы извиняясь, сказал Гунько и торопливо растер горячей ладонью слезы на своих смуглых и грязных щеках. -- Да, невеселая картина... -- согласился Забаров. -- А это ваши? -- и он кивнул в сторону догоравших немецких танков, надеясь хоть чем-нибудь ободрить старшего лейтенанта. -- Кажется, наши. А впрочем -- не знаю... Тут все поработали. Да это и не так важно. Аким -- он был сейчас задумчивый и тихий -- помог Гунько подняться и посмотрел на него заблестевшими вдруг глазами -- вот так когда-то глядел он на сержанта Фетисова, колдовавшего в своем блиндаже над миной. Акиму вдруг захотелось крепко обнять офицера. Губы разведчика шевелились. Казалось, с них вот-вот сорвутся взволнованные, несвязные слова. Но Аким промолчал и отошел в сторону. -- А где вы пропадали? -- спросил Гунько. -- Отбивались от немцев, -- ответил Забаров. -- Ну и как, отбились? -- На сегодня -- да. Правее, говорят, немец потеснил наших, а тут -- нет. Вот ведем пленных к генералу. Гитлеровцы образца тысяча девятьсот сорок третьего года. Полюбуйтесь! Разведчики присоединились к артиллеристам, помогли им вновь перевязать раненых. И только после того, как раненые немного успокоились, Гунько приблизился к немцам. -- Ком... ком!.. Шнель, говорю! -- Ванин подтолкнул вперед пленных немцев. Гитлеровцы затравленно озирались, послушно исполняя Сенькины приказания. -- Только трех живых и нашли. А остальные все дохлые, -- сообщил Ванин. Гунько долго сверлил глазами стоявшего впереди немца и вдруг размахнулся, чтобы ударить его, но тут же почему-то опустил руку. -- Аким, -- позвал Сенька своего друга. -- У меня для тебя подарок есть, -- и, порывшись в кармане, он вынул оттуда очки с блестящей золотой оправой. -- Получай, друже, да благодари своего верного приятеля, Семена Прокофьевича. Я вон у того, который без пилотки, одолжил... Аким внимательно посмотрел на Сеньку, повертел очки в руках, похвалил их и вернул немцу. -- Вот сердобольная интеллигенция!.. Для тебя же старался. Ведь свои-то ты потерял, а без очков, поди, ни черта не видишь! -- набросился на него Ванин. -- Попался бы ты им!.. -- Так мы ж не фашисты,-- возразил Аким. Не знал он, какую великую обиду причинил Сеньке, отказавшись от его подарка. -- Их этому учили -- чтобы грабить, убивать... Такая у них война... Как ты этого не можешь понять, Семен!.. -- Не фашисты мы -- это да... -- невнятно бормотал Ванин. Но кругом него лежали убитые бойцы из батареи Гунько, все они полегли от рук немцев, и горячее Сенькино сердце требовало мщения. Сеньку возмущали рассудительные, спокойные объяснения Акима. Шахаев подошел к Ванину, положил свою руку на его плечо, тихо, убежденно сказал: -- А ты, Семен, не горячись. Подумай над словами Акима. Он правильно сказал. Вон, смотри, старший лейтенант Гунько и тот не смог ударить пленного, а сколько он потерял сегодня своих товарищей. Нельзя нам этого делать, Семен. Пойми! Семену хотелось возразить, но не в его силах было спорить с парторгом. Он вдруг подошел к немецкому солдату, который благодарно и заискивающе посматривал на высокого и худого русского бойца, вернувшего ему очки. Сенька сощурил свои кошачьи глаза, злые зрачки сузились. -- Ви гейц? -- Вас, вас? -- Ви гейц?.. Оглох с перепугу-то!.. Как дела, спрашиваю? -- Шлехт, -- наконец поняв, выдохнул немец. -- Вполне согласен, -- с удовольствием подтвердил Сенька. -- Дела ваши действительно шлехтовые. Одним словом -- капут! -- Капут, капут! -- хором и, казалось, с радостью забормотали немцы, услышав самое популярное у них сейчас слово. -- Благодарим за полезные сведения! -- и, сплюнув, Ванин отошел от пленных. Гунько неплохо говорил по-немецки. -- Много русских побил? -- обратился он к "Сенькиному" немцу. Тот вздрогнул, губы его мелко затряслись. Глаза забегали. -- Я не убивал русских... Я -- санитар. У меня даже винтовки не было... А вот Эрих убивал, много убивал, -- заторопился немец, показывая на побледневшего солдата. -- И Ганс убивал... Они -- автоматчики. Гунько задумчиво и даже с какой-то глубокой грустью смотрел на немецких солдат. Его отвлек прибежавший на батарею посыльный от командира дивизиона. -- Сведения, что ли, требуют? -- устало спросил Гунько. -- Так точно, товарищ старший лейтенант. О боевом и численном... -- По всей форме? -- Так точ... -- перехватив иронический взгляд, офицера, посыльный замялся. -- В общем, сводку о потерях майор требует... Начальник-то штаба убитый... Снаряд в блиндаж угодил... Гунько не удивился печальной новости: многих не стало в этот день. -- Ну что ж... Вот гляди... -- он обвел глазами место, где еще утром стояла целой и невредимой его батарея. -- Орудий ни одного, из людей двое здоровых, десять раненых. Вот еще один пехотинец к нам присоединился. Остальные убитые. Так и доложи. А писать мне не на чем. Да и писаря вместе с бумагами завалило. -- Гунько показал на глубокую воронку, из которой торчмя стояло несколько расщепленных осколками бревен. -- Есть доложить -- вся батарея погибши!.. -- Как, как ты сказал?! -- Гунько потемнел. -- Погибла, говорю, товарищ старший лейтенант, батарея-то ваша. Орудий ни одного... -- Это кто ж тебе сказал, что она погибла? -- остановил Гунько посыльного. -- Нет, солдат, ты так не докладывай майору... Кто дал тебе право говорить так о моей батарее?.. Она жива и будет еще долго жить и колотить фашистов до полного их издыхания!.. Ведь немцев-то мы остановили! Как стемнеет, пусть повозки за ранеными приедут. Не забудь сказать об этом майору. А санитаров -- сейчас же сюда!.. Ну ладно, беги!.. Пригнувшись, посыльный быстро побежал по траншее, придерживая сбоку противогазную сумку, которую, видать, давно уже приспособил для хранения НЗ. Забаровцы помогли Гунько похоронить в разрушенном блиндаже убитых. Командир батареи кого-то искал еще. -- Вы что? -- спросил Забаров. -- Парторга никак не найду. Пошли искать вместе. Искали долго. Наконец нашли. Он лежал с оторванной ногой под обломками перевернутой взрывом пушки, зажав в левой руке таблицу стрельбы, -- парторг был командиром второго орудия. -- Вчера рекомендацию мне в партию писал, -- сказал ефрейтор Печкин, и все еще раз посмотрели на парторга. Потом Печкин и маленький, прижившийся в батарее пехотинец разобрали обломки и осторожно вытащили парторга. -- И салют-то нечем отдать. Ни одной пушки не осталось, -- огорченно вымолвил Печкин. -- Ничего, -- тихо сказал Гунько. -- Москва всем отдаст салют. Никого не забудет. -- Никого, товарищ старший лейтенант! -- воскликнул Аким и покраснел. В эту минуту земля гулко вздрогнула, качнулась под ногами. Это била по немецкой переправе пушка из соседней батареи. -- Товарищи! -- обратился Гунько к разведчикам, когда все было закончено. -- Вон рядом с тем подбитым немецким танком... Видите -- носом ткнулся в какую-то яму?.. Там упал наш пехотинец. Это он поджег танк. Надо бы посмотреть. Может быть, он тяжело ранен, а не убит... -- Ну-ка, Ванин, ты моложе всех, -- приказал Забаров. -- Сбегай-ка. -- Разрешите и мне пойти вместе с ним, -- попросил Аким. -- Иди. Сенька посмотрел на Акима, но ничего не сказал. До танка было метров двести. Ванин добежал до него первый. Еще издали он заметил бойца. Теперь нагнулся над ним и закричал: -- Аким, это Фетисов!.. Фетисов шевельнулся и простонал. -- Товарищ сержант!.. Это мы, разведчики! -- тормошил раненого Ванин. Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал: -- Вы... ребята? -- Мы!.. Мы!.. -- Ты ранен! Понимаешь, ранен! -- Как ранен?.. Ах, да... Разведчики подняли его на руки, понесли. -- Постойте, постойте!.. -- вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая испеченные солнцем, бескровные губы. -- А сумка... сумка моя где?.. -- На кой черт она тебе сдалась! -- не выдержал Сенька. -- Там... там расчеты... они погибнут! -- Ладно, товарищ сержант, -- успокоил его Аким. -- Сейчас поищем. -- Он вспомнил ту ночь, когда они застали Фетисова за исследованием минных осколков и стабилизаторов. Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где разведчики увидели Фетисова. -- Большое нам спасибо, ребята!.. -- немного окрепшим голосом поблагодарил сержант, принимая из рук Акима сумку и прижимая ее к своей груди. Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки. Распрощавшись со старшим лейтенантом, разведчики стали пробираться в расположение своей роты. 5 Утомленный день медленно-медленно подходил к концу. От Шебекинского урочища к Донцу ползли лохматые тени, мягко и осторожно, как хирург, ощупывая глубокие раны земли. Из леса тянулись длинные вереницы санитарных повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед собой, как хлеб-соль на рушниках, белые перебинтованные руки. Дымили походные кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных в лесу, грузовики тащили отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь правее, где еще бой не утихал и где противнику удалось вбить клин в нашу оборону. Живыми зелеными цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом вились наши штурмовики. Высоко, не в