/sup>; в Европе доля японских инвестиций, направляемых в промышленность, не превосходит 16 процентов[458]. Испытывающие значительный дефицит технологий и научных разработок, Япония и страны Юго-Восточной Азии фактически не ---------------------------- [452] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 85, 86. [453] - См.: Braunstein E., Epstein G. Creating International Credit Rules and the Multilateral Agreement on Investment: What Are the Alternatives // Michie J., Smith J.G. (Eds.) Global Instability. The Political Economy of World Economic Governance. P. 116-117. [454] - См.: Jovanovic M.N. European Economic Integration. P. 327. [455] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 37. [456] - См.: Reich R.B. The Work of Nations. Preparing Ourselves to 21st Century Capitalism. N.Y., 1992. P.123,120. [457] - См.: Doremus P.M., Keller W.W., Pauly L.W., Reich S. The Myth of the Global Corporation. P. 119. [458] - См.: Dicken P. Global Shift. P. 78. ------------------------------ вкладывают средства в приобретение высокотехнологичных компаний в США и Европе, предпочитая быстро окупающиеся и отчасти спекулятивные вложения. Поэтому трудно не согласиться с мнением Р.Райча, который не видит опасности в растущих иностранных инвестициях в США и считает, что "когда американский метод определения и решения проблем подкрепляется иностранными деньгами, это может иметь для США лишь благоприятные последствия" [459]. Таким образом, американские, европейские и в несколько меньшей степени японские компании инвестируют основные средства в страны с приблизительно одинаковым уровнем развития, отличающиеся стабильной хозяйственной ситуацией. При этом инвестиции имеют в основном долгосрочный, а не спекулятивный характер. Анализ движения средств на американском фондовом рынке позволяет специалистам утверждать, что подъем 1996-1999 годов в подавляющей части объясняется внутренними инвестициями[460]; то же самое можно сказать и о рынках европейских стран. В целом же более 80 процентов всех прямых иностранных инвестиций направляются сегодня в развитые страны; следует предположить, что эта цифра будет возрастать, так как в течение последних лет большинство из 16 государств, являющихся основными реципиентами иностранных инвестиций, существенно упростили соответствующие статьи своего законодательства или приняли конкретные меры по поощрению внешних капиталовложений[461] . Доля развивающихся стран в общем объеме мировых капиталовложений уверенно уменьшалась с середины 70-х годов, сократившись до 17 процентов в 80-е годы по сравнению с 25 процентами в 70-е[462]. В 80-е и 90-е годы наступила еще большая поляризация: ввиду быстрого развития дешевых производств в Юго-Восточной Азии значительные инвестиционные потоки были переключены на этот регион. В результате суммарные инвестиции США, европейских стран и Японии друг в друга, а также в Сингапур, Китай, Малайзию, Индонезию, Таиланд, Гонконг и Тайвань обеспечивали 94 (!) процента общего объема прямых иностранных инвестиций в мире[463]. В середине 90-х годов наметился рост инвестиций в Восточную Европу и страны бывшего советского блока; однако последние события -- крах азиатских рынков в 1997 году ---------------------------- [459] - Reich R.B. The Work of Nations. P. 150. [460] - См.: Henderson С. Asia Falling. Making Sense of the Asian Crisis and Its Aftermath. N.Y., 1999. P. 52. [461] - См.: Rowen H.S. World Wealth Expanding: Why a Rich, Democratic, and (Perhaps) Peaceful Era is Ahead // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. P. 105. [462] - См.: Paterson M. Global Warming and Global Politics. P. 175-176. [463] - См.: Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society. P. 159. ------------------------------ и финансовая несостоятельность России и падение котировок на большинстве восточноевропейских бирж -- делают перспективы роста инвестиции за пределы постиндустриального мира еще более проблематичными. Наконец, нам осталось рассмотреть третью группу процессов, наиболее красноречиво характеризующую влияние постиндустриальных стран на мировую экономику. Речь идет о динамике международных финансовых рынков, опосредующих мировое хозяйственное развитие и в значительной мере определяющих его направления. Здесь прежде всего обращает на себя внимание явное доминирование в мировых финансовых трансакциях американской валюты. В середине 90-х годов в долларах производилось около половины международных торговых операций, осуществлялось 44 процента инвестиций в различные финансовые инструменты и более 40 процентов валютообменных операций[464]. С начала 90-х годов доллар заметно укрепил свои позиции в качестве мировой резервной валюты, причем в значительной мере за счет развитых постиндустриальных стран. Только в 1995 году, когда был отмечен рекордный прирост (на 168 млрд. долл.) долларовых резервов, достигших 882 млрд. долл., более половины его было обеспечено покупкой американской валюты центральными банками Японии, Италии и Испании[465]. Доля доллара в валютных резервах постиндустриальных стран возросла с 45 процентов в 1990 году до 58 в 1997-м, тогда как доля всех европейских валют, включая ЭКЮ (с 1 января 1999 года -- евро), составляет несколько более 30 процентов[466]. Заметим, что на протяжении всех 80-х годов даже в Азии, несмотря на стремление Японии создать там "зону йены", доля доллара в валютных резервах росла быстрее (с 48,6 до 62,7 процента), чем доля иены (с 13,9 до 17,1 процента) [467]. Основным направлением инвестиций приобретаемых долларов служит помещение их в ценные бумаги американского казначейства. Так, на конец 1994 года иностранными инвесторами их было приобретено на сумму около 689 млрд. долл.; при этом большая часть этих активов оказалась сосредоточенной в Европе и Японии, а на долю стран, не относящихся к постиндустриальному миру, пришлось 232 млрд. долл., или всего 6,5 процента общего количества данных ценных бумаг, находившихся на тот момент в обращении. Нельзя также не отме- ---------------------------- [464] - См.: Cavanaugh F.X. The Truth about the National Debt. Five Myths and One Reality. Boston, 1996. P. 71. [465] - См.: Ayres R. U. Turning Point. P. 217. [466] - См.: The Economist. 1998. October 10. P. 121. [467] - См.: Cargill T.F., Hutchison M.M., Ito T. The Political Economy of Japanese Monetary Policy. Cambridge (Ma.)-L., 1997. P. 85. ---------------------------- тить, что 55 процентов всех находившихся в собственности иностранцев облигаций американского казначейства принадлежали центральным банкам или иным официальным институтам[468]. Популярность американских ценных бумаг резко выросла в условиях финансовой нестабильности на международных рынках: так, если в 1992-1993 годах иностранные инвесторы держали не более 20 процентов всех обязательств американского казначейства, то к концу 1997 года -- почти 37 процентов[469]. Основные финансовые центры сосредоточены сегодня в пределах постиндустриального мира в гораздо большей степени, чем промышленное производство или научные институты. Активное развитие валютных и фондовых рынков началось с середины 70-х годов и происходит все более ускоряющимися темпами. Дневной оборот валютообменных операций, составлявший в 70-е годы около 15 млрд. долл., достиг 60 млрд. долл. в начале 80-х и 1,3 триллиона долл. в 1995 году; в 1983 году годовой объем подобных трансакций превосходил объемы международной торговли в десять раз; к 1992 году это превышение достигло 60 раз[470]. В то же время международные межбанковские заимствования исчислялись суммой в 6,2 триллиона долл.; 65 процентов ее обеспечивали банки США, Швейцарии, Японии, Великобритании, Франции, Германии и Люксембурга[471]; заимствования на международных рынках в начале 90-х годов росли с годовым темпом до 34 процентов[472]. В начале 80-х годов в основных финансовых центрах мира распространились операции с разного рода производными инструментами -- фьючерсными и форвардными контрактами, деривативами и так далее. Только с середины 80-х до начала 90-х годов объемы большинства подобных рынков выросли от 10 до 20 раз[473], достигнув небывалых размеров. Как отмечает Д.Кортен, "в середине 1994 года общая стоимость контрактов по выпущенным деривативам составляла, по оценкам, примерно 12 триллионов долл. -- и, как ожидалось, должна была достичь 18 триллионов к концу 1999 года. Согласно оценкам журнала The Economist, в 1993 году общая стоимость основного производительного капитала всех экономик мира равнялась примерно 20 триллионам долл." [474]. Согласно оценкам Международного валютного фонда, уже сегодня трастовые и ------------------------ [468] - См.: Cavanaugh F.X. The Troth about the National Debt. P. 74, 71. [469] - См.: Time. 1998. January 12. Р. 25. [470] - См.: Sassen S. Losing Control? Sovereignty in an Age ofGlobalization. N.Y., 1996. P. 40. [471] - См.: Ibid. P. 12. [472] - См.: Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. P. 40. [473] - См.: Ibid. P. 41. [474] - Korten B.C. When Corporations Rule the World. P. 196. ------------------------ хедж-фонды способны в считанные дни мобилизовать для атаки на ту или иную национальную валюту до 1 триллионов долл. [475], а по данным консультационной компании "МакКинси энд Ко", объем мировых финансовых рынков составит более 83 триллионов долл. к 2000 году[476]. Несмотря на то, что многие исследователи склонны видеть в этих тенденциях опасность, обусловленную высокой степенью риска современных финансовых трансакций, проблема, на наш взгляд, может иметь и другую сторону. За счет активизации международного движения капитала развитые страны создают искусственную переоценку своего национального богатства, обеспечивая тем самым, в частности, и защиту внутреннего рынка капитала от проникновения извне. По мере того, как растет основной показатель интернационализации капитала -- соотношение между ВВП и объемом международных операций с акциями и облигациями, -- (не достигавший в развитых странах в 1980 году и 10 процентов и составивший в 1992 году -- в Японии 72,2, в США -- 109,3, а во Франции -- 122,2 процента) [477], растут обороты фондовых бирж и основные фондовые индексы. Как следствие, в 1992 году "финансовые активы развитых стран, входящих в ОЭСР, составили в общей сложности 35 триллионов долл., что в два раза превысило стоимость продукции, выпускаемой этими странами... [Ожидается], что к 2000 году совокупный капитал достигнет 53 триллионов долл. в постоянных ценах, то есть в три раза превысит стоимость выпущенных в этих странах товаров" [478]. Одной из ярких особенностей современной финансово-экономической ситуации является то, что цены активов компаний ведущих западных стран не соотносятся сколь-либо определенным образом с развитием материального сектора. Так, если в США с 1977 по 1987 год рост промышленного производства не превысил 50 процентов, то рыночная стоимость акций, котирующихся на всех американских биржах, выросла почти в пять раз[479], а объемы торгов на Нью-йоркской фондовой бирже и совокупный капитал оперирующих на ней финансовых компаний возросли более чем в 10 раз[480]; при этом коррекция, происшедшая в октябре 1987 года, составила не более 25 процентов. На протяжении следующего де- -------------------------- [475] - См.: The Economist. 1997. September 27. Р. 91. [476] - См.: Mathews J.T. Power Shift: The Age of Non-State Actors // Neef D., Sie-sfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. P. 98. [477] - См.: Castells M. The Rise of the Network Society. P. 85>. [478] - Greider W. One World, Ready or Not. P. 232. [479] - См.: Statistical Abstract of the United States 1994. Wash., 1994. P. 528. [480] - См.: Harvey D. The Condition of Postmodemity. Cambridge (Ma.)-0xford (UK), 1995. P. 335. -------------------------- сятилетия экономический рост был более низким, однако прежнее достижение на фондовом рынке было повторено, и к августу 1997 года индекс Доу-Джонса вырос в 4,75 раза, увеличившись более чем в два раза только с начала 1996 года. В 1997 и 1998 годах в результате потрясений на развивающихся рынках коррекции основных индексов оказались еще более значительными, однако и они были недолговременными. К началу 1999 года показатели вернулись в рекордные интервалы, при этом индекс промышленных акций Доу-Джонса поднялся 10 мая до 11102,32 пункта со своего минимального в 1998 году (31 августа) значения в 7539,07 пункта, тогда как NASDAQ Composite достиг 27 апреля отметки в 2677,76 пункта (8 октября 1998 года он был на уровне 1419,12 пункта[481] ). Элементарные вычисления позволяют оценить годовые темпы роста этих индексов приблизительно в 70 и 112 процентов соответственно. Приводя к переоцененности американских и европейских компаний (а рост фондовых индексов в странах ЕС в 1996-1998 годах оказался еще более впечатляющим, чем в США), эти процессы не угрожают в существенной степени собственно хозяйственному прогрессу. Если в ходе экономических кризисов вплоть до 1973 года нельзя было не заметить высокой корреляции между движениями на фондовом рынке и реакцией производственного сектора, то в последние годы она снижается, если не устраняется вообще. В 1986-1989 годах валовой национальный продукт США обнаруживал устойчивую тенденцию к росту, повышаясь в среднем на 3,3 процента в год (в частности, на 3,1 процента в 1987 году) [482], при том, что падение фондового индекса в октябре 1987 года было почти таким же, как при крахе, положившем начало кризису и стагнации конца 20-х -- начала 30-х годов, в течение которого страна пережила падение ВНП на 24 процента. Все эти процессы не стали еще предметом осмысления с нетрадиционных точек зрения. Анализируя ситуацию конца 1987 года, Ж.Бодрийяр писал: "Если что и становится понятным в этой ситуации, так это степень различия между экономикой, какой мы ее себе представляем и какой она является на самом деле; именно данное различие и защищает нас от реального краха производящего хозяйства" [483]. Между тем возможен и иной подход, в основе которого лежит предположение о том, что реальное богатство постиндустриальных обществ достаточно точно отражено в финансовых показателях их развития, так как за ним стоит не только совокупность материальных активов, цена которых снижается и будет снижаться, но и ценности, воплощенные в человеческом -------------------------- [481] - См.: Financial Times. 1999. January 12. Р. 35. [482] - См.: Statistical Abstract of the United States 1995. P. 451. [483] - Baudrillard J. The Transparency of Evil. P. 26. -------------------------- капитале, значение которых растет и будет расти. При таком допущении оказывается, что в ходе постэкономической трансформации в пределах развитых стран сосредоточивается гораздо более мощный хозяйственный потенциал, чем это предполагается в большинстве случаев. Завершая рассмотрение процессов, определяющих относительную обособленность постэкономического мира, нам осталось коснуться проблемы движения людских потоков. Если сравнивать интенсивность миграции с активностью финансовых операций, бросается в глаза, что движения широких масс людей в рамках постиндустриального мира не наблюдается. Безусловно, коммуникации и транспорт становятся более совершенными, а туризм остается одной из наиболее быстрорастущих сфер бизнеса, однако масштабы иммиграции в границах совокупности стран-членов ОЭСР снижаются. Отмечая, что "глобализация продвинулась намного дальше в сфере финансовых операций и организационных структур, нежели в развитии рынка труда", М.Уотерс обращает внимание на то, что сокращение иммиграции из одних развитых стран в другие развитые страны стало реальностью начиная с середины 70-х годов[484], когда принципы постиндустриализма оказались доминирующими. В особой степени это касается ЕС, где, хотя ограничения на передвижение и работу фактически полностью отсутствуют, лишь 2 процента рабочей силы находят свое применение вне национальных границ, и только для относительно отсталой Португалии соответствующий показатель оказывается выше 10 процентов[485]. В то же время в США доля иммигрантов из Европы составляла в середине 80-х годов не более 1/9 их общего притока, сократившись до 63 тыс. человек в год с уровня в 140 тыс. в 1960 году[486]. На наш взгляд, подобные процессы указывают на успехи постэкономического общества, равно как и на его отделенность от остального мира. Если в первой половине XX века и даже в первые послевоенные десятилетия значительная часть граждан, прибывавших в США (из Европы) или в западноевропейские страны (из государств Восточного блока), могла быть отнесена к высококвалифицированным работникам, то сегодня постэкономический мир вынужден защищаться от иммигрантов из бедных стран, движимых чисто экономическими соображениями и не обладающих навыками квалифицированного труда. В 50-е годы 68 процентов легальных иммигрантов, прибывавших в США, происходили из Европы или Канады и принадлежали к среднему классу; в 70-е и 80-е ------------------------ [484] - Waters M. Globalization. L. - N.Y., 1995. Р. 93, 90. [485] - См.: McRae H. The World in 2020. Р. 271. [486] - См.: Sassen S. Globalization and Its Discontents. N.Y., 1998. P. 35. ------------------------ более 83 процентов их общего числа были азиатского или латиноамериканского происхождения и, как правило, не имели достаточного образования. С 1960 по 1982 год поток легальных иммигрантов из Азии вырос с 25 до 313 тыс. человек в год; аналогичные цифры для граждан стран Латинской Америки и Карибского бассейна составляли в первой половине 80-х годов 368 тыс. и 445 тыс. человек в год соответственно[487]. К концу 80-х годов десятью странами, обеспечивающими наибольший поток переселенцев в США, были Мексика, Филиппины, Корея, Куба, Индия, Китай, Доминиканская Республика, Вьетнам, Ямайка и Гаити[488]. В результате с 1980 по 1995 год приток низкоквалифицированных иммигрантов в США на 20 процентов повысил предложение на рынке труда среди лиц, не имеющих законченного школьного образования; уровень же образованности у легальных иммигрантов в 1995 году был в четыре раза ниже, чем у среднего американца[489]. Так, среди переселенцев из Гаити, Доминиканской Республики, Гватемалы, Сальвадора и Мексики, количество которых в начале 90-х превышало 3,5 млн. человек, доля лиц с высшим образованием не превышала 3,5-7,5 процента, тогда как, например, у выходцев из Советского Союза она составляла более 27 процентов[490]. С учетом масштабов иммиграции из стран "третьего" и даже "четвертого" мира, нет ничего удивительного в том, что в 1996 году за чертой бедности жили 22 процента иммигрантов, в то время как для родившихся в США граждан этот показатель не превышал 12,9 процента[491]. Между тем в США существует продолжительная традиция пополнения нации за счет иммигрантов, и повышение их доли в рабочей силе до 9,7 процента к 1995 году зачастую рассматривается как положительный фактор[492]; при этом не нужно забывать, что около 15 процентов легальных иммигрантов составляют высококвалифицированные специалисты, в первую очередь из стран Азии и Восточной Европы. Достаточно сказать, что в конце 80-х -- начале 90-х годов из Сингапура уезжало (преимущественно в США) около 1 процента населения, в основном высококвалифицированного[493], а среди китайских студентов, поступивших в амери- -------------------------- [487] - См.: Sassen S. Globalization and Its Discontents. P. 35. [488] - См.: Lind M. The Next American Nation. The New Nationalism and the Fourth American Revolution. N.Y., 1995. P. 132-133. [489] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 86-87. [490] - См.: Fortes A., Rumbaut R.G. Immigrant America: A Portrait, 2nd ed. Berkeley (Ca.)- L" 1996. P. 59. [491] - См.: Samuelson R.J. The Good Life and Its Discontents. The American Dream in the Age of Entitlement 1945-1995. N.Y., 1997. P. 283. [492] - См.: Dent H.S., Jr. The Roaring 2000s. P. 34; Judy R.W., D'Amico C. Workforce 2000. P. 98. [493] - См.: Bello W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. Asia's Miracle Economies in Crisis. San Francisco, 1990. P. 333. ---------------------------- канские вузы, доля возвращающихся по окончании учебы на родину не превышает 10 процентов[494]. Однако даже несмотря на эти обстоятельства, американские законодатели начинают все строже подходить к иммиграционным вопросам, ограничивая приток иностранцев в страну. Аналогичные тенденции, причем гораздо более явно выраженные, прослеживаются в странах ЕС. В середине 90-х годов значительное число переселенцев из стран-членов ЕС проживало лишь в Германии (1,7 млн. чел.) и Франции (1,3 млн. чел.) [495]; при этом общее количество иностранных рабочих, прибывших в Сообщество из-за его пределов, составляло более 10 млн. человек, или около 11 процентов рабочей силы[496], что в целом соответствовало доле безработных в населении ведущих стран Европы. Следует заметить, что в европейских странах возникают крупные сообщества выходцев из-за рубежа; не говоря о традиционно многонациональной Великобритании, сегодня в Германии проживают до 80 процентов всех живущих в Европе турок и 76 процентов выходцев из Югославии, во Франции -- 86 процентов тунисцев, 61 процент марокканцев и столько же алжирцев[497]. Список может быть продолжен. Как правило, иммигранты в европейских странах пополняют низшие классы общества[498] и создают жесткую конкуренцию местным работникам; согласно статистическим данным, на протяжении последних двадцати лет средние заработки легальных иммигрантов в Европе составляли от 55 до 70 процентов доходов европейцев, выполнявших аналогичные виды работ[499]. При этом уровень безработицы среди легальных иммигрантов во Франции в два, а в Нидерландах и Германии -- в три раза выше, нежели среди родившихся в этих странах граждан[500]. Поэтому понятно напряженное отношение европейцев к выходцам из других стран: согласно последним опросам общественного мнения, среди европейской молодежи, наиболее подверженной безработице, негативное отношение к иммигрантам разделяют от 27,3 процента французов до до 39,6 процента немцев и 41 процента бельгийцев[501]. На наш взгляд, ближайшие десятилетия станут для США и ЕС периодом жестких ограничений использования иностранной рабочей силы, , хотя, как отмечает П.Дракер, в условиях современной интернаци- ------------------------------ [494] - См. French P., Crabbe M. One Billion Shoppers. Accessing Asia's Consuming Passions and Fast-Moving Markets -- After the Meltdown. L., 1998. P. 109. [495] - CM. Jovanovic M.N. European Economic Integration. P. 338. [496] - См. Morgan G. Images of Organization. P. 313. [497] - См. Sassen S. Losing Control? P. 81. [498] - Подробнее см.: Galbraith J.K. The Culture of Contentment. P. 34-37. [499] - См. Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 87-88. [500] - См. The Economist. 1997. April 5. P. 30. [501] - См. Newsweek. Special Issue. November 1998 - February 1999. P. 76. ------------------------------ онализации экономических и политических процессов "попытки предотвратить иммиграцию весьма похожи [по своей эффективности] на попытки отменить закон всемирного тяготения" [502]. Об этом свидетельствуют тенденции, вполне отчетливо наметившиеся с начала 90-х годов[503]; так, в Германии в 1992 году были удовлетворены ходатайства лишь 4 процентов лиц, просивших политического убежища, хотя в 1985 году таковых было 29 процентов; общее же количество подобных заявлений в первой половине 90-х сократилось в некоторых европейских странах в четыре раза[504]. Таким образом, противоположная направленность тенденций в движении инвестиционных и людских потоков между развитыми и развивающимися странами представляется фактом совершенно очевидным. * * * В своей последней книге Зб.Бжезинский, касаясь современного положения США, пишет: "Америка занимает главенствующие позиции в четырех основных областях, в решающей степени определяющих мировое господство: ее вооруженные силы не имеют себе равных, в области экономики она по-прежнему является движущей силой, которая тянет за собой остальной мир..; в технологическом плане ей принадлежит ведущая роль на всех передовых направлениях развития науки и техники; ее культура, несмотря на некоторую примитивность, обладает удивительной привлекательностью... -- все это наделяет Соединенные Штаты таким политическим влиянием, с которым не может соперничать никакое другое государство. Именно благодаря сочетанию этих четырех составляющих Америка является мировой сверхдержавой в полном смысле этого слова" [505]. В целом с ним соглашаясь, мы хотели бы отметить, что приведенные в цитате слова с большим основанием могли бы быть отнесены ко всему постэкономическому миру, который в ближайшие десятилетия вынужден будет сплотиться и стать той единственной глобальной супермощью, которой суждено определять характер общественных движений на планете в XXI веке. Процессы, развертывающиеся в современной хозяйственной и социальной жизни и традиционно называемые в последние годы ---------------------------- [502] - Drucker P.F. Management Challenges for the 21st Century. P. 47. [503] - См.: The Economist. 1998. September 26. P. 122. [504] - См.: The Economist. 1997. April 5. Р. 30. [505] - Brzezinski Zb. The Grand Chessboard. American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N.Y., 1997. P. 24. ---------------------------- глобализацией, являются при их ближайшем рассмотрении весьма противоречивыми и неоднозначными. Можно согласиться с тем, что все они в той или иной степени обусловлены экспансией информации как основного ресурса производства[506], однако именно это означает, что их протекание не может иметь одинаковых последствий для различных страт общества и различных регионов планеты; тем самым мы оказываемся поставленными перед необходимостью признать, что современная глобализация не является и не может быть тем подлинно глобальным процессом, на статус которого она претендует. Постэкономическая трансформация разрешила на пороге нового столетия многие из тех противоречий, которые были присущи индустриальным обществам. Она заложила основы сбалансированного и самодостаточного развития западного мира, но в то же время уже сегодня породила ряд новых противоречий, которые пока еще не слишком заметны, но уже в ближайшем будущем могут стать весьма серьезными. С одной стороны, внутри развитых постиндустриальных стран формируется новое квазиклассовое социальное деление, основанное на возникновении барьеров между работниками интеллектуальной сферы и другими слоями населения, деление, фактически предполагающее в качестве своего базиса не некие приобретаемые свойства человека, а его имманентные способности усваивать информацию и превращать ее в знания. С другой стороны, сами постиндустриальные страны быстро формируют замкнутую общность, противостоя как информационная цивилизация всему остальному миру и обладая сегодня всем набором инструментов для управления им в рамках существующей в конце XX века мировой системы. Следует предположить, что и относительная лояльность отдельных социальных страт внутри постэкономических держав, и кажущийся сегодня привычным мировой порядок не являются ни вечными, ни неизменными. В ближайшие десятилетия новые противоречия вполне могут оказаться способными радикально изменить ход исторического развития. Однако прежде чем перейти к рассмотрению возможных его сценариев, следует несколько более подробно остановиться на природе и структуре внутреннего и внешнего конфликтов, опосредующих становление постэкономического общества. -------------------------- [506] - См.: Waters M. Globalization. P. 156. -------------------------- Глава четвертая. Противоречия постэкономической цивилизации Процесс становления постэкономической цивилизации жестко ограничен в настоящее время рамками развитых стран, вступивших в постиндустриальную эпоху. Выше мы подчеркнули, что источники прогресса этого нового общества коренятся в глубинных основах постэкономического порядка, а именно -- в совершенствовании и развитии личности. Тем самым мы признаем, что формирование постэкономического строя на современном этапе не продвигает человечество к тому единому "открытому обществу (open society)", которое мыслилось и мыслится большинством современных специалистов по глобальным проблемам в качестве идеала социального прогресса [507]. Нынешняя эпоха характеризуется тем, что в условиях причудливого сочетания экономических и неэкономических целей и средств их достижения возникают невиданные ранее возможности роста неравенства при фактическом отсутствии адекватных средств его преодоления. Конфликты, рождающиеся на этой основе, определят главные линии социального противостояния в XXI веке и, вполне возможно, не только затруднят переход к глобальному постэкономическому обществу, но и сделают его достижение невозможным. Поэтому, формулируя основные проблемы, которые станут предметом нашего дальнейшего анализа, следует остановиться на общей оценке двух комплексов возникающих сегодня противоречий -- нарастающей разделенности мира на способную и неспособную достичь постэкономического состояния части и зреющего в рамках постэкономических стран нового социального конфликта, -- проследить их взаимообусловленность и взаимозависимость. ---------------------------- [507] - См., напр.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism [Open Society Endangered]. L., 1998. P.195-213. ---------------------------- Разобщенность современного мира Последние годы истекающего столетия поставили проблему разделенности цивилизации особенно остро. Причины тому многочисленны и разнообразны. Во-первых, в течение всей предшествующей истории субъектами противостояния на международной арене становились блоки и союзы стран, которые, с одной стороны, были объединены сходными экономическими и политическими характеристиками и при этом, с другой стороны, находились в оппозиции союзам и блокам государств, имевшим примерно такой же политический, военный и хозяйственный потенциал. Именно поэтому на протяжении долгих столетий центры соперничества оставались относительно локализованными: на Западе это была Европа, на Ближнем Востоке таким центром оставалось Восточное Средиземноморье, в азиатских странах соперничали в первую очередь Китай, Монгольская империя и государства Центральной Азии. Колонизация, откуда бы она ни исходила (и примеры тому дает экспансия монголов в Центральную Азию и Восточную Европу, испанцев и португальцев -- в Латинскую Америку, англичан и французов -- в Африку и Индию, русских -- в Сибирь и Центральную Азию), воспринималась как присоединение к метрополии территорий, заведомо более слабых в военном и хозяйственном отношении, но не как соперничество за мировое господство. Впоследствии борьба великих держав приняла мировой масштаб, но кардинальным образом ситуация не изменилась: Священный союз и наполеоновская империя, США и Испания, Тройственный союз и Антанта, державы Оси и союзники во второй мировой войне, наконец, НАТО и Организация Варшавского договора -- во всех этих случаях союзничали относительно равнопорядковые по мощи и влиянию государства. Их объединяли определенные социальные и хозяйственные модели, и они могли эффективно соперничать друг с другом, имея значительные источники внутреннего саморазвития. Поэтому в различные исторические эпохи конфликты и противостояния, в наибольшей мере изменившие лицо цивилизации, были конфликтами равных; в иных случаях они принимали форму быстрых завоеваний, на основе которых возникали империи, обреченные на нестабильность. Во-вторых, вплоть до начала XX века относительная неравномерность хозяйственного развития отдельных государств не представлялась чем-то фатальным и непреодолимым. В условиях политической независимости и индустриального (а тем более доиндустриального или протоиндустриального) производства фактически каждая страна, не находившаяся, впрочем, на явной периферии мирового прогресса, могла обеспечить себе положение державы, лидирующей в мировом масштабе. Достаточно вспомнить возвышение промышленной мощи Англии в условиях, когда финансовое доминирование Испании и мануфактурное превосходство Северной Италии и Голландии в Европе казались незыблемыми, а также военно-политические успехи наполеоновской Франции, создавшей крупнейшую в истории европейскую империю. И в одном, и в другом случае мы видим сильную волю государства к занятию лидирующего места на континенте, подкрепленную продуманной внешней и внутренней политикой. В XIX веке миру явились два новых феномена -- с одной стороны океана несколько десятков мелких и разрозненных германских княжеств за пятьдесят лет превратились в мощнейшую экономическую силу с явно выраженными претензиями на мировое господство; с другой его стороны -- США, еще в 60-е годы раздираемая гражданской войной сельскохозяйственная страна, стала первой державой капиталистического мира. В этом случае буржуазная хозяйственная система продемонстрировала огромные возможности ускоренного развития, основанного на достижениях индустриализма; "все развитые страны стали капиталистическими, [и] равным образом, все страны, принявшие капитализм, достигли высокой степени развития" [508]. В-третьих, что также весьма существенно, определенную роль в этих процессах играла и регионализация, проявлявшаяся в двух основных аспектах. С одной стороны, хозяйственные успехи каждой из названных стран зависели в гораздо большей степени от умелой мобилизации собственных ресурсов, нежели от взаимодействия с другими государствами и блоками. С другой стороны, относительная отсталость многих других стран не была достаточно очевидной для них самих; сложившиеся жизненные традиции и весьма слабые контакты с внешним миром не вызывали стремления к экономическому соперничеству. Лозунг "догнать и перегнать" был фактически неведом человечеству вплоть до начала первой мировой войны. Итак, до середины XX столетия стратегии хозяйственной экспансии основывались на характере организации внутренних возможностей нации; они предполагали возможность успешного догоняющего развития на основе индустриализации и были нацелены на относительно независимое от других стран развитие, не претендующее на немедленное достижение того уровня прогресса, который был обеспечен в основных центрах экономической цивилизации. В таких условиях хозяйственное неравенство, суще- ---------------------------- [508] - Koch R. The Third Revolution. P. XX. ---------------------------- ствовавшее в мировом масштабе, воспринималось как нечто данное и в то же время казалось в принципе преодолимым. В этих условиях естественным было ожидать наступления эпохи процветания и ассоциировать ее начало с окончанием второй мировой войны. Однако именно послевоенные десятилетия и продемонстрировали тщетность прежних иллюзий. В 50-е и 60-е годы внимание многих исследователей оказалось прикованным к проблеме "догоняющего развития". Тому были три главные причины. Во-первых, весьма наглядные уроки ускоренной индустриализации и мобилизационного развития были продемонстрированы Германией и СССР -- основными соперниками на европейском театре военных действий; достижения советской промышленности в 50-е и 60-е годы также были более чем впечатляющими. Во-вторых, проблемы взаимоотношений метрополий с их бывшими колониальными владениями и перспективы хозяйственного роста последних стали исключительно важными в условиях развертывающегося соперничества капиталистической и коммунистической систем в "третьем мире". И наконец, в-третьих, впервые были резко поставлены вопросы зависимости западной цивилизации от стран периферии и о возможном характере взаимодействия с ними в условиях глобализации мирового хозяйства. Это был период, когда западный мир рассматривал себя в качестве естественной части мирового индустриального порядка, у которой с остальными его элементами намного больше сходства, нежели различий. Достаточно вспомнить слова Р.Арона о том, что "Европа состоит не из двух коренным образом отличных миров: советского и западного -- а представляет собой единую реальность -- индустриальную цивилизацию" [509]. Об этом же свидетельствовали и попытки, исходившие в первую очередь от США, привить индустриальную модель в других регионах мира, и прежде всего в Японии. Весьма характерно, что в социально-экономических работах того времени хозяйственный прогресс фактически отождествлялся с примитивно понимаемым промышленным ростом; источник этого роста виделся в дополнительных внутренних инвестициях, а результат -- в приближении к западным стандартам потребления. Так, Г.Лейбенштайн в конце 50-х полагал, что исходной точкой индустриализации является "впрыск" инвестиций в объеме не менее 15 процентов национального дохода [510]; Э.Хиршман отмечал, что отсутствие необходимых инвестиционных ресурсов в развивающихся странах обусловливает исключительную роль Запада в -------------------------- [509] - Aron R. 28 Lectures on Industrial Society. L., 1968. P. 42. [510] - См.: Leibenstein H. Economic Backwardness and Economic Growth. N.Y., 1957. P. 132. -------------------------- обеспечении их ускоренной индустриализации [511], а У.Ростоу однозначно называл норму инвестиций, превосходящую 12-15 процентов валового национального продукта, необходимым условием самоподдерживающегося индустриального развития [512]. На протяжении 60-х и 70-х годов индустриализация в Азии, Латинской Америке и Африке поддерживалась как западным, так и восточным блоками, поскольку каждый из них видел в успехах своих сателлитов символ собственного экономического доминирования в той или иной части мира. Индустриальная цивилизация, принявшая к этому времени в развитых странах зрелые формы, стремилась воспроизводить свою модель во все более широком масштабе. Массовое производство, первичными элементами и результатами которого являлись воспроизводимые блага, унифицированные общественные отношения, вполне очевидная мотивационная система участников хозяйственной деятельности делали такую модель не только самовоспроизводящейся, но также легко копируемой и управляемой. Поэтому программа ускоренного построения индустриального типа общества выглядела вполне реальной; она приводила к впечатляющим результатам, порой заставлявшим развитые общества Запада усомниться в собственном превосходстве над остальным миром. Здесь важно отметить, что индустриализация "третьего мира" началась в исключительно удачный с точки зрения мировой конъюнктуры момент: Запад, расширявший свою технологическую экспансию, был заинтересован в максимально широком сбыте технологий; чтобы не вызвать отказа от их использования в других странах, цены на эти технологии не устанавливались монопольно высокими; при этом сырьевые ресурсы также оставались доступными, а цены на готовые промышленные товары традиционно поддерживались на высоком уровне. Для эффективной конкуренции необходимы были только дешевые трудовые ресурсы, которые в избытке имелись в развивающихся странах, что и способствовало их успеху. Между 1970 и 1990 годами относительная несбалансированность цен на промышленные и информационные товары привела к тому, что "соотношение экспортных и импортных цен в США снизилось более чем на 20 процентов, иными словами, чтобы оплатить тот же объем импорта, в 1990 году США приходилось экспортировать на 20 процентов больше товаров, чем в 1970 году" [513]. Тем самым для ---------------------------- [511] - См.: Hirshman А.О. The Strategy of Economic Development. New Haven (Ct.), 1961. P. 52. [512] - См.: Rostow W. W. The Stages of Economic Growth. A Non-Communist Manifesto. Cambridge, 1960. P. 318-320. [513] - Krugman P. Pop Internationalism. P. 42. ---------------------------- перенесения индустриальной модели в "третий мир" были созданы самые благоприятные условия. Копирование этой модели принесло впечатляющие результаты. Вплоть до конца 80-х годов тезис о тесной связи между нормой накопления и темпами роста валового национального продукта не подвергался сомнению. Достаточно сравнить две группы азиатских стран: с одной стороны, Сингапур, Китай, Таиланд, Южную Корею, Индонезию и Малайзию, с другой -- Индию, Филиппины и Пакистан, чтобы убедиться в справедливости этого положения. В первой группе доля инвестиций в валовом национальном продукте в начале 90-х годов составляла соответственно 49,7; 43,0; 35,6; 35,2; 34,6 и 32,3 процента (а темпы их роста достигали 10,1; 11,8; 8,5; 8,4; 7,3 и 8,7 процента в годовом исчислении); во второй группе данные показатели составляли 20,4; 19,7; 14,6 и 4,3; 5,2 и 2,8 процента [514]. Комментарии, как говорится, излишни. Именно на основе такой мобилизации страны Юго-Восточной Азии превратились в 80-е годы в один из мощных центров мировой экономики. Лидером в этом процессе стала Япония. В 50-е и 60-е годы, согласно общепризнанной статистике, производительность в расчете на одного работника росла здесь не меньше, чем на восемь процентов в год, тогда как в Германии рост производительности не превосходил шести, а в США и большинстве европейских государств -- четырех процентов [515]. Отчасти эти успехи можно объяснять относительно низкими стартовыми показателями: Япония в начале 60-х находилась приблизительно на том же уровне развития, что и Индия в начале 90-х, а среднедушевой ВНП не превышал здесь 3,5 тыс. долл. Однако ко времени первого "нефтяного шока" валовой национальный продукт на душу населения вырос в четыре раза, достигнув 13,5 тыс. долл. Если в 1955 году ВНП на душу населения в Японии составлял 20 процентов соответствующего американского показателя, то к 1990 году он достиг почти 80 процентов [516]. Последовавшие за Страной восходящего солнца страны Юго-Восточной Азии увеличили свою долю в мировом валовом продукте с 4 процентов в начале 60-х годов до более чем 25 процентов в середине 90-х [517]. С начала 80-х годов валовой нацио- -------------------------- [514] - См.: Mobius M. Mobius on Emerging Markets. L., 1996. P. 69. [515] - См.: Madrick J. The End of Affluence. The Causes and Consequences of America's Economic Dilemma. N.Y., 1995. P. 69. [516] - См.: Katz R. Japan: The System That Soured. The Rise and Fall of Japanese Economic Miracle. Armonk (N.Y.)-L" 1998. P. 55, 127. [517] - См.: Schwab К., Smadja С. Power and Policy. The New Economic World Order // Ohmae K. (Ed.) The Evolving Global Economy. P. 100. -------------------------- нальный продукт Южной Кореи вырос на 177, а Таиланда -- на 235 процентов [518]. Статистике известно множество других примеров такого рода, и практика второй половины XX века заставила многих исследователей считать, что в этот период "процесс наверстывания стал практически всеобщим" [519]. Между тем в конце 80-х годов сложились все условия для того, чтобы усомниться в оптимальном характере подобного типа развития. Во-первых, с замедлением в это время темпов роста японской экономики появились веские основания предполагать, что догоняющая модель действует достаточно эффективно только при наличии относительно дешевой рабочей силы и что она изначально не способна обеспечить уровень благосостояния, приближающийся к уровню "догоняемых" стран. Становилось ясно, кроме того, что обеспечение высоких темпов роста в рамках этой модели требует такой бюрократизации, которая становится на определенном рубеже серьезным препятствием для самостоятельного и естественного развития. Во-вторых, возможность обеспечивать гигантские инвестиции вызывает, с одной стороны, перенапряжение сил нации, а с другой -- оборачивается низкой эффективностью капиталовложений, компенсирующейся постоянным наращиванием инвестиций. Эти обстоятельства стали весьма заметными в начале 90-х: по мере сближения темпов роста экономик США и Японии оказалось, что на один процент прироста ВНП японцы инвестируют в пересчете на душу населения в 2,5 раза больше средств, нежели американцы [520]. Все чаще стало подчеркиваться сходство хозяйственных систем азиатских стран, где "экономический рост достигался исключительно путем мобилизации ресурсов", со сталинской моделью индустриализации [521]. В-третьих, именно в 80-е годы слабое развитие внутренних рынков в развивающихся странах сделало их особенно зависимыми от Запада. До тех пор, пока акцент в производстве не был перенесен на относительно высокотехнологичные, но в то же время массовые продукты (от мотоциклов и автомобилей до телевизоров и видеомагнитофонов), эта проблема не стояла столь остро; начиная же с середины 80-х зависимость развивающихся стран от американского и европейского рынков стала огромной. С начала 70-х годов новые индустриальные страны пошли по пути сосредоточения наи- -------------------------- [518] - См.: Neef D. Rethinking Economics in the Knowledge-Based Economy. P. 9. [519] - Katz R. Japan: The System That Soured. P. 127. [520] - См.: Heilbroner R.L., Thurow L.C. Falling Behind: The Productivity Problem // Neef D., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. P. 39. [521] - См.: Krugman P. Pop Internationalism. P. 175-176. -------------------------- более передовых и конкурентоспособных производств в так называемых зонах обработки продукции на экспорт, число которых возросло с двух, существовавших еще до начала кризиса 1973 года, до 116, функционировавших в конце 80-х годов. Наиболее серьезные из них расположены в Сингапуре, Гонконге, Южной Корее, Малайзии и на Тайване [522]; китайская экономическая реформа также начиналась с развития аналогичных зон. Вполне успешный в начале большого пути, этот метод был возведен (и не мог не быть возведен) в абсолют, в результате чего между 1981 и 1986 годами экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних только США [523]. С 1983 года такие закупки обеспечивали до половины роста объемов всех международных торговых трансакций; для Бразилии американский импорт составлял более половины, а для Мексики -- почти 85 процентов всего положительного сальдо торгового баланса [524]. В-четвертых, экономический рост новых индустриальных стран, как в Юго-Восточной Азии, так и в Латинской Америке, обусловливался иностранными инвестициями, масштаб которых не только не снижался, но, напротив, устойчиво возрастал. Если в 80-е годы основной поток инвестиций направлялся в Латинскую Америку, то с конца 80-х он был переориентирован на страны ЮВА. Китай, Малайзия, Индонезия и Таиланд заняли первую, третью, пятую и шестую строки в списке основных получателей прямых иностранных инвестиций среди развивающихся стран; Мексика и Бразилия сохранили вторую и четвертую. В 1993 году иностранные инвестиции достигли половины всех финансовых потоков в ЮВА [525] и имели тенденцию к увеличению примерно на 10 процентов в год, что превышало темп роста ВНП этих стран [526]. Масштабы зависимости экономик развивающихся стран от подобных капиталовложений огромны; так, в 80-е годы только 10 процентов всех инвестиций в Южной Корее обеспечивалось посредством капитализации самих промышленных компаний, а от 85 до 90 процентов компонентов производившейся там сложной электронной техники ввозилось из Японии непосредственно для последующей сборки [527]. Таким обра- ------------------------------ [522] - См. Dicken P. Global Shift. P. 181, 183. [523] - См. Thurow L. Head to Head. P. 62. [524] - См. Reich R.B. Tales of a New America. P. 56. [525] - См. Henderson C. Asia Falling. P. 17-18. [526] - См. Rohwer J. Asia Rising.P.211. [527] - См. Bello W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 51-52, 114. ------------------------------ зом, несамодостаточный и в значительной мере искусственный характер индустриального прогресса становился очевидным. Адекватному осмыслению современной трансформации препятствует также важнейшее событие конца 80-х годов, до сих пор довлеющее над сознанием многих социологов. Речь идет о кризисе коммунизма и распаде Советского Союза. В отличие от 50-х годов, когда казался вполне возможным отход СССР от сталинской тоталитарной модели, и быстрый промышленный рост побуждал многих западных исследователей обращать внимание скорее на сходство коммунистических и капиталистических экономик, нежели на их различия, в 70-е и 80-е годы государства советского блока однозначно рассматривались как враждебные Западу, а противостояние им -- как важнейшая задача свободного мира. Поэтому крах СССР и полное банкротство коммунистической модели хозяйственного развития, последовавшие в начале 90-х годов, были восприняты на Западе как историческая победа, хотя, на наш взгляд, было бы более целесообразно акцентровать внимание не столько на идеологических, сколько на сугубо экономических аспектах этого события. В контексте анализируемых нами проблем действительно важной представляется констатация того факта, что хозяйственная система СССР очевидным образом воплотила в себе все отрицательные стороны модели догоняющего развития, направленного по пути индустриализации. В 30-е и 50-е годы, не говоря уже о военном периоде, эта модель "работала" в Советском Союзе в своем наиболее "чистом" виде. Она основывалась на принудительном (или фактически принудительном) труде миллионов людей, искусственном сдерживании потребления ради накопления (в том числе воплотившемся в катастрофическом голоде, сопровождавшем первую фазу индустриализации), широком заимствовании технологий (от покупки целых производственных предприятий до активного промышленного и технологического шпионажа) и крайне слабом использовании собственных технических нововведений. Принципиальным отличием от иных типов индустриализации выступала в данном случае закрытость экономики, однако она была в то же время весьма условной, так как фактически в 70-е и 80-е годы ни одна страна в мире не зависела в такой степени, как СССР, от экспорта сырьевых ресурсов и импорта товаров народного потребления, технологий и даже продовольствия. Таким образом, можно уверенно утверждать, что крах Советского Союза стал первым, но при этом весьма очевидным предупреждением о невозможности эффективного функционирования в конце XX века индустриальной экономики, основанной на безудержном заимствовании зарубежных технологий и ограничении внутреннего потребления ради роста накопления. По сути дела, если подхо- дить с чисто хозяйственной точки зрения, азиатский кризис конца 90-х годов в главных своих чертах очень похож на советский кризис 80-х. Однако подобные сопоставления оказались за пределами внимания экономистов. Под влиянием чисто политических и идеологических факторов подавляющее большинство западных исследователей интерпретировало распад советского блока и крах СССР прежде всего как поражение антирыночной экономики. "Иронией судьбы" стало то, что фактический крах индустриальной модели не только не остановил поток инвестиций в кризисные государства, но и резко активизировал его. Между 1990 и 1996 годами объем прямых частных капиталовложений в развивающиеся страны вырос более чем в четыре раза, с 61 до более чем 240 млрд. долл.; две европейских страны -- Российская Федерация и Венгрия -- впервые вошли в список 12 государств, куда направляются наиболее значительные иностранные инвестиции [528]. Между тем хозяйственные успехи как латиноамериканских и южноазиатских, так и восточноевропейских стран были в значительной мере искусственными. Основанные на значительном государственном вмешательстве в экономическую жизнь, они поддерживались посредством осуществления целого комплекса мероприятий, направленных на сохранение прежнего хозяйственного курса, уязвимого, как мы показали выше, почти со всех сторон. Очевидная "смычка" государства с деятельностью частных компаний создавала, однако, не столько ощущение нестабильности первого, сколько устойчивости вторых, что сыграло с инвесторами злую шутку в последние годы. Из поля их зрения фактически выпало как то, что в Юго-Восточной Азии положительное сальдо торговых балансов большинства "тигров" сменилось в начале 90-х годов на отрицательное, так и то, что в России складывалась крайне неблагополучная бюджетная ситуация, сопряженная с формированием полукриминального олигархического капитализма. В 1995 году все активно развивавшиеся страны ЮВА уже демонстрировали явное неблагополучие в экспортно-импортной сфере; в Сингапуре, Гонконге, Малайзии, Таиланде, Вьетнаме и на Филиппинах разрыв между импортом и экспортом составлял от 5 до 15 процентов ВНП [529]. В 1996 году дефицит платежного баланса Малайзии превысил 10 процентов ВНП [530]; в 1997 году текущий торговый дефицит Южной Кореи составил около 20, а Таиланда -- ---------------------------- [528] - См.: The Economist. 1997. March 29. Р. 128. [529] - Рассчитано по: Yip G.S. Asian Advantage. Key Strategies for Winning in the Asia-Pacific Region. Reading (Ma.), 1998. P. 21. [530] - См.: McLeod R.H., Gamaud R. (Eds.) East Asia in Crisis. From Being a Miracle to Needing One? L.-N.Y, 1998. P. 10. ---------------------------- более 10 млрд. долл. [531] В Латинской Америке продолжительная борьба с инфляцией привела к временным успехам, однако на протяжении первой половины 90-х годов здесь постоянно существовала опасность финансового кризиса, основанного на трудностях расчета по внешним обязательствам. Восточная Европа, и в первую очередь Россия, привлекла в 90-е годы значительные инвестиции, однако большинство стран этого региона, за исключением Чехии, Венгрии и Польши, не сумели обеспечить внутренней политической стабильности, установить должный контроль за движением капитала и налоговыми поступлениями, результатом чего стал постоянный дефицит бюджета, финансируемый внутренними и внешними заимствованиями. Между тем большинство инвесторов, окрыленных высокой доходностью вложения средств в кредитный и фондовый рынок развивающихся стран, продолжали наращивать поток капиталовложений, до поры до времени поддерживавший эти рынки. Как отмечает Дж.Сорос, в отдельные периоды середины 90-х годов более половины всех средств, инвестируемых в американские взаимные фонды, направлялись в организации, ориентированные на работу на развивающихся рынках [532]. 1997 и 1998 годы стали временем отрезвления. Азиатский финансовый кризис, на котором мы подробно остановимся в третьей части книги, показал всю иллюзорность успехов, достигнутых на пути догоняющего развития. Дестабилизирующий удар был настолько сильным, что все меры Международного валютного фонда, сумевшего направить в этот регион на протяжении последних двух лет более 120 млрд. долл., не смогли скомпенсировать суммарное сокращение притока инвестиций, составившее только в 1997 году 105 млрд. долл. [533], и прямые потери инвесторов, оцениваемые в регионе почти в 700 млрд. долл. Сегодня, как и в конце 1997 года, большинство азиатских стран, не считая Китая, находятся на грани дефолта по своим внешним обязательствам, а рост экспорта в условиях падающего курса национальных валют по-прежнему не может обеспечить им положительного внешнеторгового сальдо. Крах азиатских экономик поставил в крайне сложное положение финансовую систему Японии, страны, долгие годы служившей наиболее впечатляющим примером догоняющего развития; сегодня она также находится на грани технического банкротства, а ее валовой национальный продукт снижается в абсо- ------------------------ [531] - См.: Strange S. Mad Money. Manchester, 1998. Р. 122, note 8. [532] - См.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism. P. XII. [533] - См.: Lee E. The Asian Financial Crisis. The Challeng e for Social Policy. Geneva, 1998. P. 9. ------------------------ лютном выражении два года подряд. Весной и летом 1998 года финансовый кризис распространился и на Восточную Европу, кульминацией чего стал российский дефолт 17 августа, доведший потери инвесторов на восточноевропейских рынках до более чем 200 млрд. долл. Падение российского фондового индекса с его максимального значения в 571 пункт в октябре 1997 года до менее чем 40 пунктов в сентябре 1998-го, а также обесценение рубля более чем в четыре раза за полгода сделали призрачными перспективы новых инвестиций в Россию. В январе 1999 года настала очередь потрясений в Латинской Америке, в результате бразильский реал обесценился в течение месяца более чем вдвое, а руководители финансовых ведомств стран континента солидаризировались во мнении, что наиболее последовательной мерой выхода из кризиса было бы замещение американским долларом национальных валют во внутреннем обращении. Таким образом, накануне XXI века мы наблюдаем фактический крах той модели догоняющего развития, которая на протяжении многих десятилетий была воплощением надежд целых наций. Можно ли ожидать быстрого преодоления кризиса на развивающихся рынках? Мы считаем, что отрицательный ответ на этот вопрос очевиден, так как причины кризиса отнюдь не имеют того финансового характера, которым наделяют их многие современные политики и экономисты, а скрыты гораздо глубже. Какие же уроки следует извлечь из истории догоняющего развития? Во-первых, никогда и нигде апологетам этой модели не удалось сделать ее самовоспроизводящейся. Фактически порожденная переходом развитых стран к постиндустриальному обществу и их первоначальным стремлением экспортировать производства, относящиеся к первичному и вторичному секторам экономики, в другие регионы планеты, она изначально была ориентирована на использование единственного конкурентоспособного ресурса -- дешевой рабочей силы -- как важнейшего фактора индустриального производства. Тем самым модель заведомо содержала в себе два ограничивающих условия: с одной стороны, она не могла оставаться адекватной в условиях, когда развитый мир осуществлял переход от труда к знаниям как основному ресурсу производства; с другой стороны, она не могла ориентироваться на внутренний рынок, поскольку в таком случае повышался бы уровень потребления, автоматически дорожала бы рабочая сила и снижалась внешняя конкурентоспособность страны. Таким образом, модель современной индустриализации имела четко заданный предел своего развития. Во-вторых, развивающиеся по пути индустриализации страны вступали в активную конкуренцию друг с другом, также оказывавшуюся в определенном аспекте тупиковой. В самом деле, они были ограничены в наращивании внутреннего потребления и тем самым заинтересованы в экспорте капитала. Это прекрасно видно на примере Японии, а позже -- Гонконга, Сингапура, Тайваня и отчасти Южной Кореи. В то же время основными реципиентами капитала могли становиться менее развитые страны, исповедующие ту же индустриальную парадигму. Отсюда -- инвестиции более развитых азиатских стран в менее развитые, но также идущие по пути индустриализации. Однако, предлагая более дешевую продукцию, они становятся конкурентами. Результатом оказывается то, что мы называем "принципом бикфордова шнура": значительные преимущества получают страны, лишь начинающие индустриализацию, при этом расширяется пространство неуверенности и нестабильности, в которое попадают более развитые страны, достаточно укрепившие свою промышленную базу, но не ставшие постиндустриальными. В-третьих, активное вмешательство государства в хозяйственную жизнь и то внимание, которое уделяется инвестициям, создает в обществе мобилизационную модель поведения, когда, с одной стороны, объективно ограничивается развитие научного потенциала (как по чисто экономическим, так и по социокультур-ным причинам), с другой же -- не формируется новый тип сознания, основанный на постэкономической системе мотивации. Эти обстоятельства могли бы оставаться относительно второстепенными несколько десятилетий назад, однако сегодня, когда высокотехнологичные производства распространены во всех регионах мира, постиндустриальные страны сохраняют монополию на технологические нововведения и фактически имеют возможность диктовать, какие из них, где и когда должны быть использованы. Таким образом, все потенциальные конкурентные преимущества индустриальных экономик перед постиндустриальными остались в прошлом, и сегодня торговый баланс в мировом масштабе может изменяться только в пользу США и Западной Европы. Таким образом, потенциал догоняющего развития, всегда основывавшегося на заимствовании и копировании, а не на инновациях и научно-техническом прогрессе, является сегодня исчерпанным. Глубинная причина этого заключается в том, что механизм становления постэкономического общества радикально отличается от формирования индустриального строя. В начале 90-х годов, рассуждая о закономерности краха коммунистических режимов, Ф.Фукуяма писал: "Опыт Советского Союза, Китая и других социалистических стран свидетельствует о том, что централизованные хозяйственные системы, достаточно эффективные для достижения уровня индустриализации, соответствовавшего европейскому образцу 50-х годов, проявили свою полную несостоятельность при создании такого сложного организма, как "постиндустриальная" экономика, в которой информация и техническое новаторство играют гораздо более значительную роль" [534]. Такая точка зрения представляется правильной, но ограниченной. Мы полагаем, что мысль Ф.Фукуямы следует развить по двум направлениям. Во-первых, нужно отказаться от рассмотрения лишь социалистических экономик в качестве основанных на мобилизационных методах; совершенно ясно, что социально-экономические системы Японии, Южной Кореи или Сингапура, прогресс которых также базировался на гигантской норме накопления и активном недопотреблении граждан, вовсе не были социалистическими. При этом нельзя ограничиваться указанием на "уровень индустриализации, соответствовавший европейскому образцу 50-х годов", так как вполне очевидно, что хозяйственные системы тех же восточноазиатских стран, не говоря уже о Японии, достигли значительно больших успехов. Во-вторых, вряд ли правильно акцентировать внимание исключительно на производстве знаний как основном отличии постиндустриальных и индустриальных экономик. Одним словом, мы хотели бы отметить, что принципиальным моментом, не позволяющим индустриальным странам достичь уровня постиндустриальных, является качественное отличие источника прогресса тех и других: в первом случае это экономическое давление на человека как экономический субъект, выражающееся в максимизации производимых им инвестиционных благ; во втором -- это свободное развитие неэкономически мотивированных личностей, выражающееся в создании новых информационных благ и новых стандартов производства и потребления, нового типа социальных связей и нового качества жизни. Принципиальное отличие экономического и постэкономического общества заключается в том, что первое может быть построено посредством ряда организованных усилий, что подтверждается успехами СССР, Японии и азиатских стран, в то время как второе может сформироваться лишь естественным образом по мере развития составляющих его личностей; ускоренными темпами постэкономическое общество создано быть не может. Совершенно очевидно в этой связи, что постэкономическое общество может сформироваться только в условиях немобилизационной хозяйственной системы, обладающей определенной внутренней самодостаточностью. В самом деле, становление новой личностной мотивации, в структуре которой доминируют постэкономические ценности, трудно представить себе иначе, чем на фундаменте ------------------------ [534] - Fukuyama F. The End of History and the Last Man. P. XV. ------------------------ удовлетворенности большинства материальных потребностей людей на протяжении нескольких поколений. Если при этом учесть, что в современных условиях ни одна хозяйственная система не способна к быстрому развитию без широкомасштабного заимствования технологий и знаний у развитых наций и активного экспорта собственных продуктов, оказывается, что самостоятельное вхождение каких-либо стран в круг постэкономически устроенных держав в современных условиях невозможно. Этот вывод исключительно важен для понимания характера первого основного противоречия, свойственного периоду постэкономической трансформации. В новых условиях основным источником каких бы то ни было прогрессивных хозяйственных изменений в любом регионе планеты выступает постэкономический мир. Ни одна страна не может и не сможет самостоятельно достичь того уровня самоподдерживающегося развития, какой достигнут сегодня Соединенными Штатами и членами Европейского Союза. Ни инвестиционные потоки, ни внутренние сбережения, ни максимальное напряжение сил той или иной нации не сможет поставить ее на один уровень развития с лидерами постэкономической трансформации. Сегодня это еще не осознано адекватным образом; азиатские страны надеются на относительно быстрый подъем, латиноамериканские политики разрабатывают новые пути выхода из кризиса, а российские интеллигенты самых разных идеологических направлений не могут отказаться от идеи некоего мессианства. Уже через несколько лет, по нашему убеждению, довольно зыбкие контуры представленной здесь картины проявятся вполне отчетливо, и тогда мир окажется на пороге беспрецедентного раскола. Крах одной из самых больших иллюзий XX века, идеи о возможности догоняющего развития и изменения соотношения хозяйственных сил на международной арене, вызовет новый виток противостояния, на этот раз уже не между двумя мировыми блоками, воплощающими индустриальную мощь и имеющими сателлитов на каждом из континентов, но между единым сообществом сверхдержав и бесчисленным множеством подавленных наций, лишенных возможности вырваться за пределы их нынешнего состояния. Существует ли выход из этой гипотетической, но вполне вероятной ситуации? В относительно осторожной и предельно сбалансированной форме он предлагается Дж.Соросом: "Для стабилизации и регулирования поистине глобальной экономики нам необходимо создать глобальную систему принятия политических решений. Короче говоря, для поддержания глобальной экономики нам необходимо глобальное общество. Глобальное общество не означает глобальное государство. Упразднение государств нецелесо- образно и нежелательно; но поскольку существуют коллективные интересы, выходящие за пределы государственных границ, суверенитет государств должен быть подчинен международному праву и международным институтам" [535]. Мы считаем возможными и более жесткие формулировки, которые будут приведены в заключительной части этой книги. Однако вне зависимости от того или иного решения приходится признать, что именно развитые страны вынуждены будут осуществить под жестким контролем необходимые инвестиции в "третий мир", ибо совершенно очевидно, что в современных условиях невозможно продолжительное существование разделенного на две враждебные части мира. Таким образом, вопрос о судьбе постэкономической трансформации оказывается в значительной мере связанным с вопросом о том, способны ли страны, первыми достигающие постэкономической стадии развития, предоставить остальному миру ресурсы, достаточные для становления этого типа общества в масштабах всей планеты, и способны ли потенциальные реципиенты этих ресурсов подчинить свою политику целям формирования глобального постэкономического общества. Ответ на вторую часть этого вопроса представляется сегодня далеко не очевидным, поэтому остановимся сейчас на первой его части, тем более что без положительного ответа вторая проблема теряет всякий смысл. Источники социальной напряженности в развитых обществах Как было показано выше, разделейность современного мира обусловлена в первую очередь тем, что неравное положение, в котором всегда находились основные экономические центры и страны, составлявшие хозяйственную периферию, серьезно изменилось по своей природе. Если на протяжении последних нескольких сот лет такое неравенство обусловливалось тем, что государства находились на различных стадиях развития экономического общества, то сегодня его природа коренится в глубинных отличиях постэкономической социальной системы от экономической. Вместе с тем совершенно очевидно, что социальное неравенство никогда не сводилось к международным аспектам. Напротив, гораздо большее внимание социологов и экономистов всегда сосредоточивалось на классовом противостоянии в пределах каждого из обществ, составлявших индустриальную цивилизацию. Если, ---------------------- [535] - Soros G. The Crisis of Global Capitalism. P. XXIX. ---------------------- поэтому, мы анализируем конфликт постэкономического и экономического начал в мировом масштабе, мы не можем уйти и от оценки его актуальности в рамках самого постэкономического мира. Причины нового типа социальной напряженности, от которой отнюдь не свободны и постэкономические страны, имеют в целом ту же природу, что и лежащие в основе нового общемирового конфликта. Главными в данном случае являются проблема социальной мобильности в рамках современных развитых обществ и, как следствие, вопрос об основных характеристиках новой доминирующей социальной группы, контролирующей процесс становления постэкономического порядка. Формирование новой социальной структуры и нового социального конфликта в развитых обществах поразительно напоминает по своей внутренней логике тот процесс дифференциации хозяйственных систем, который мы анализировали в предыдущем разделе. Если обратиться к традиционному классовому делению индустриального общества (а принципы организации более ранних социальных систем будут подробно рассмотрены ниже), то можно обнаружить ряд фактов, аналогичных рассмотренным в связи с противостоянием международных хозяйственных систем. Во-первых, в рамках индустриального строя существовали два основных класса -- буржуазия и пролетариат, -- в каждом из которых воплощалась одна из сторон основного производственного отношения данного общества. Борьба этих антагонистических групп не противоречит тому факту, что ни одна из них не могла существовать без другой, не изменяя при этом своего качества; таким образом, развитие индустриального общества предполагало непрекращающееся взаимодействие этих классов, целью которого было обретение тех или иных уступок. Сколь бы странным это ни казалось, такая борьба, как и борьба союзов индустриальных стран, оставалась борьбой равных. Весьма существенно также, что цели, которые ставили перед собой представители обоих враждующих классов, были однопорядковыми и сводились к изменению пропорций распределения создававшихся в обществе материальных благ. Во-вторых, несмотря на то, что эти два класса представляли собой главные группы индустриального общества, активную роль в нем играли и другие социальные слои, весьма разнообразные по своей композиции и вполне многочисленные. Принадлежность человека к определенному классу не была фатальной, как не была таковой и отсталость того или иного государства; "средний класс", которым обычно обозначают слой мелких хозяйчиков, самостоятельных работников и людей свободных профессий, служил как главным реципиентом выходцев из рабочего и буржуазного классов, так и основным поставщиком новых членов низшей и господствующей страт. В-третьих, несмотря на существовавшую в обществе приверженность традициям и наследственную передачу прав собственности, обеспечивавших то или иное социальное положение их владельца, возможности и стремления человека не могли не способствовать его переходу из одной социальной страты в другую, и, как и сообщество индустриальных государств, ни один общественный слой не оставался замкнутым и жестко отграниченным от других. Все эти факторы обусловливали прочность социальной структуры индустриального общества и его динамизм. Важно заметить, что классовые отличия в рамках индустриального общества основывались на обладании людьми некими отчуждаемыми качествами, характеризующимися автономным существованием и вполне воспроизводимыми. Этот феномен имел место и в доиндустриальных обществах; на различных его проявлениях базировалось социальное устройство всей экономической эпохи. Собственность на условия и средства производства, а позднее на денежный капитал давала ее владельцам соответствующий социальный статус, а ее утрата низводила их до положения отверженных, и это вполне соответствовало тому, что количество производимых в той или иной стране промышленных товаров обусловливало ее индустриальное могущество, а разрушение ее промышленного потенциала относило эту страну в круг отсталых государств, с которыми можно было не считаться на международной арене. Таким образом, все стороны жизни экономического общества воспроизводились как в пределах индустриальной державы, так и в мире в целом. Переход к постэкономическому состоянию существенно изменил основы социального взаимодействия в постиндустриальных обществах. Начиная с первых послевоенных лет стало очевидно, что, с одной стороны, происходит расслоение среднего класса, а с другой -- формирование новой социальной группы, основными признаками которой становятся способность продуцировать новые знания и, следовательно, высокий уровень образованности и активное усвоение ее представителями постматериалистических ценностей. Терминологическая идентификация нового класса стала трудной проблемой социологии; позже мы подробно остановимся на теоретических дискуссиях, развернувшихся в этой связи. Тем не менее с начала 60-х годов в литературе устойчиво присутствует введенное Ф.Махлупом понятие "работник интеллектуального труда (knowledge-worker)" [536]; позже к господствующей страте ------------------ [536] - Подробнее см.: Нерworth М.Е. Geography of the Information Economy. L., 1989. P. 15. ------------------ были отнесены все люди, которые объединялись в понятие техноструктуры [537]; в начале 70-х Д.Белл наблюдал "доминирование в рабочей силе профессионального и технического класса, настолько значительное, что к 1980 году он может стать вторым в обществе по своей численности, а к концу века оказаться первым"; он называл этот процесс "новой революцией в классовой структуре общества" [538]. На этом фоне возникало понимание того, что "рабочий класс, описанный в "Капитале" Маркса, более не существует" [539], а противостоящим классу образованных работников и управленцев оказывается "не-класс не-рабочих", или неопролетариат, состоящий "из людей, которые либо стали хронически безработными, либо тех, чьи интеллектуальные способности оказались обесцененными современной технической организацией труда... Работники этих профессий почти не охвачены профсоюзами, лишены определенной классовой принадлежности и находятся под постоянной угрозой потерять работу" [540]. В новых условиях молчаливо признавалось, что средний класс, который ранее был важным элементом социальной структуры индустриального общества, придававшим ему известную внутреннюю стабильность, вполне может подвергнуться быстрой деструкции, а его представители -- пополнить ряды как нового доминирующего класса, так и неопролетариата. Вплоть до середины 70-х годов процессы классовой дифференциации в постиндустриальных обществах не занимали внимания исследователей в той мере, в какой, скажем, занимали его проблемы догоняющего развития и изменения роли и значения новых индустриальных стран. Это может быть объяснено, в частности, тем, что в пределах национальных границ правительство имеет возможности регулирования социальных процессов, несоизмеримо превосходящие полномочия международных организаций и финансовых структур по отношению к отдельным странам и государствам. Именно поэтому, на наш взгляд, проблемы неравенства в мировом масштабе гораздо более заметны сегодня, нежели аналогичные проблемы, касающиеся отдельных постиндустриальных стран, хотя как раз проблемы международного характера в конечном счете порождены внутристрановыми, а не наоборот. Начиная со второй половины 70-х годов в западных обществах стали проявляться признаки нового социального расслоения, ко- ------------------ [537] - См.: Galbraith J. К. The New Industrial State, 2nd ed. L., 1991. P. 86. [538] - Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 125. [539] - Renner К. The Service Class. P. 252. [540] - Giddens A. Social Theory and Modem Sociology. Cambridge, 1987. P. 279. ------------------ торые, однако, не были должным образом приняты во внимание. К этому времени сложилась ситуация, когда технологические основы производства начали определять постоянно возрастающую потребность в квалифицированной рабочей силе, распространились новые компьютерные и коммуникационные технологии, а информационный сектор стал значимой частью национальной экономики каждой из постиндустриальных стран. Умение продуцировать новые знания и обладание уникальной информацией или специфическими способностями впервые заявило о себе как об одном из главных условий повышения материального благосостояния широчайшего круга людей. Нельзя не отметить, что констатировать данное изменение было весьма сложно. Происшедшая в 1974-1976 годах резкая смена тенденций в оплате труда квалифицированных и неквалифицированных работников была зафиксирована гораздо позже [541]; на протяжении самих этих лет изменившуюся динамику доходов пытались в основном объяснять достаточно традиционным образом. Хорошо известно, что в США фактически весь послевоенный период характеризовался снижением неравномерности распределения материального богатства между высшими и низшими слоями общества, что было предопределено бурным хозяйственным ростом и активными попытками правительства решить проблему бедности (только с 1965 по 1972 год расходы на социальные нужды выросли с 75 до 185 млрд. долл.; если в 1960 году на эти цели направлялось 7,7 процента ВНП, то в 1965 году данный показатель увеличился до 10,5 процента [542], а в 1975-м -- до 18,7 процента [543]). Поэтому тот факт, что в результате сначала нефтяного шока 1973 года, а затем глубокого и затяжного экономического кризиса 1978-1981 годов имущественное неравенство довольно резко возросло, в начале 80-х не вызвал быстрой реакции социологов и глубокого теоретического осмысления. Однако уже через несколько лет стало понятно, что за мимолетными изменениями скрывается мощная социальная тенденция. Первоначально было отмечено, что в условиях перехода к информационной экономике снижаются темпы роста производительности, а вместе с ними и темпы повышения реальных доходов боль- ---------------- [541] - См., напр: Winslow Ch.D., Bramer W.L. Future Work. P. 230; Danziger S., Gottschalk P. America Unequal. N.Y.-Cambridge (Ma.), 1995. P. 116-117; Madrick J. The End of Affluence. P. 135; Fischer C.S., Hout M., Jankowski M.S., Lucas S.R., Swidler A., Voss K. Inequality by Design. Cracking the Bell Curve Myth. Princeton (NJ), 1996. P. 116, и др. [542] - См.: Katz M.B. In the Shadow of the Poorhouse. P. 266-267. [543] - См.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 128. ---------------- шинства работников. Как отмечают Б.Дэвис и Д.Вессель, между 1950 и 1973 годами средний доход типичной американской семьи вырос на 110 процентов; между тем впоследствии он трижды снижался в абсолютном выражении (в 1973-1975, 1980-1983 и 1988-1992 годах), и в результате между 1973 и 1996 годами его рост составил всего 15 процентов [544]. Но не менее важным обстоятельством было и то, что общее снижение темпов роста реальных доходов населения в 70-е и 80-е годы не вызвало соответствующего замедления роста доли высокообразованной части населения в национальном доходе и национальном богатстве; напротив, изменившиеся условия стали причиной резкого относительного ухудшения положения лиц, имеющих полное и тем более неполное среднее образование. В течение 80-х годов в США "почасовая заработная плата (с поправкой на инфляцию) выросла на 13 процентов для мужчин, имеющих высшее образование, и снизилась на 8 процентов для мужчин, имеющих незаконченное высшее образование, уменьшилась на 13 процентов для мужчин, имеющих лишь среднее образование, и упала на целых 18 процентов для имеющих неполное среднее образование" [545]. В конце 80-х один процент наиболее состоятельных граждан впервые стал контролировать большую часть национального достояния США, чем низшие 40 процентов; наряду с тем, что доля населения, живущего ниже уровня бедности, достигла и стала превышать 15 процентов, это оказалось, по мнению многих социологов, серьезным фактором возможной политической дестабилизации [546]. Однако хотя в течение весьма продолжительного времени большинством исследователей и отмечалось, что "усиление неравенства, начавшееся в середине 70-х годов и ускорившееся в 1980-е, является одной из наиболее документально подтвержденных тенденций в современной экономике" [547], они не связывали это непосредственным образом со становлением новой социальной структуры постиндустриального общества и обретением классом носителей знания доминирующих позиций. Такая точка зрения стала укрепляться во второй половине 80-х, когда социальное расслоение на основе неравенства образования стало значительно более выраженным. Особенно важны, на наш взгляд, три проявившихся в это время обстоятельства. -------------- [544] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. N.Y., 1998. [545] - Fischer C.S., Hout M., Jankowski M.S., Lucas S.R., Swidler A., Voss K. Inequality by Design. P. 116. [546] - См.: Handy Ch. The Hungry Spirit. P. 39-41. [547] - Kuttner R. Everything for Sale. The Virtues and Limits of Markets. N.Y., 1997. P. 86. -------------- Во-первых, граница, всегда разделявшая более и менее образованные классы общества, стала обретать некое новое качество. Так, в период между 1974 и 1986 годами доходы лиц с высшим образованием росли гораздо быстрее по отношению к остальным категориям занятых, а заработки вчерашних школьников не обнаруживали никакой динамики. Но с 1987 года быстрый рост доходов выпускников колледжей в США приостановился [548]. Этот факт показывает, в частности, что определенная граница стала пролегать уже не между лицами, имеющими высшее образование или не имеющими его, а между получившими образование (сколь угодно совершенное) и проявившими некие специфические способности, то есть между обладающими образованием и обладающими знаниями. Приостановление роста доходов лиц с высшим образованием в конце 80-х имеет то же основание, что и аналогичная тенденция в отношении выпускников школ, наблюдавшаяся с середины 70-х: как тогда они стали ординарной рабочей силой перед лицом выпускников колледжей, так сегодня последние сами оказываются "средними работниками" по отношению к имеющим ученые степени, звания, получившим высокий уровень послеву-зовской подготовки или проявившим себя в высокотехнологичных компаниях. Таким образом, впервые зависимость доходов от различий в качестве полученного образования приобрела новый характер, так как любой уровень образованности уже не может конкурировать с качественными параметрами способностей и возможностей человека. Во-вторых, разделенность общества на основе способности или неспособности людей к производству нового знания оказалась со второй половины 80-х годов вполне аналогичной классовой разделенности индустриальной эпохи. В условиях, когда интеллектуальный капитал стал основным ресурсом производства, распределение национального дохода и валового общественного продукта осуществлялось в пользу капитала и труда -- в традиционном их понимании. Уже в 80-е годы в большинстве развитых постиндустриальных стран рост объемов валового национального продукта происходил на фоне стагнирующей заработной платы работников и резкого роста (более чем вдвое) доходов капитала [549]. С середины прошлого десятилетия производительность в американских компаниях растет при стабильной и даже снижающейся оплате труда [550]. Этот феномен имеет двоякое объяснение: с одной стороны, ---------------- [548] - См.: Madrick J. The End of Affluence. P. 110. [549] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 119; Weizsaecker E., von, Lovins A.B., Lovins L. H. Factor Four: Doubling Wealth -- Halving Resource Use. P. 279. [550] - См.: Lind M. The Next American Nation. P. 200. ---------------- в условиях, когда рост в высокотехнологичных отраслях производства поддерживает экономическое развитие западных стран в большей мере, нежели прогресс какого-либо иного сектора хозяйства, наиболее высокооплачиваемыми работниками оказываются лица, занятые в информационном и сервисном секторах. Они получают значительную часть своих доходов не в виде устойчивой заработной платы, а в качестве гонораров и доли в прибыли своих компаний, а нередко и непосредственно в виде дивидендов. В конце 80-х доля заработной платы в совокупных доходах 1 процента наиболее состоятельных семей США не превышала 40 процентов, хотя в среднем для страны составляла более 70 процентов. Среди приблизительно миллиона человек, входивших в круг самых высокооплачиваемых работников, 60 процентов работали в администрациях крупных производственных или торговых компаний или были их ведущими консультантами; около 30 процентов практиковали как юристы и врачи, а остальные 10 процентов приходились на представителей творческих профессий, включая профессоров и преподавателей [551] . Таким образом, увеличение заработной платы среднего и низшего производственного персонала практически не сказывается на эффективности производства, так как основную роль в повышении конкурентоспособности компаний и умножении их прибыли играют главным образом высшие менеджеры и высококвалифицированные работники иных категорий. С другой стороны, описанный здесь процесс становится самоподдерживающимся, поскольку рост прямых доходов этой категории людей оказывается следствием развития высокотехнологичных производств, повышающего, в свою очередь, курсовую стоимость ценных бумаг, которые, как правило, и принадлежат главным образом их менеджерам и основателям соответствующих компаний. Известно, что в США во второй половине 80-х более 37 процентов акций крупнейших корпораций находились в собственности 0,5 процента наиболее состоятельных граждан [552]. Таким образом, значительная часть национального богатства оказывается сосредоточена в руках верхушки общества, соединяющей признаки традиционной буржуазии и нового класса интеллектуалов, тогда как малообеспеченные и, как правило, малообразованные граждане не только наблюдают сокращение своей доли в национальном доходе, но и вытесняются на периферию трудовых отношений: так, если люди, получавшие в 1990 году заработную плату ниже среднего уровня и потерявшие в 1990-1992 годах работу, впоследствии находили ее, то их доходы оказывались в среднем на четверть ниже предшествующих [553]. ------------------ [551] - См.: Frank R.H., Cook P.J. The Winner-Take-All Society. P. 88. [552] - См.: Korten D.C. When Corporations Rule the World. P. 109. [553] - См.: Celente G. Trends 2000. P. 37. ------------------ Третье из обсуждаемых нами обстоятельств заключается в том, что с тех пор как основой подготовки человека к сколько-нибудь эффективной деятельности в современном обществе стал процесс овладения знаниями, обозначилась явная тенденция к замыканию новой высшей социальной страты в себе самой. С 1970 по 1990 год средняя стоимость обучения в частных университетах в США возросла на 474 процента при том, что средний рост потребительских цен не превысил 248 процентов [554]. Характерно также и то, что максимальный спрос предъявляется сегодня не столько на квалифицированный преподавательский состав, сколько на рабочую силу, способную творчески ставить и решать задачи: в результате доходы преподавателей и профессоров, в частности, по математическим и информационным дисциплинам, растут сегодня в три-четыре раза медленнее стандартной зарплаты их выпускников, создающих собственные предприятия или работающих по контракту. Ввиду роста стоимости образования высшая страта замыкается сегодня подобно вчерашним предпринимателям. Подобно тому, как в начале века две трети высших руководителей компаний были выходцами из состоятельных семей, в 1991 году около половины студентов ведущих университетов были детьми родителей, чей доход превышал 100 тыс. долл. [555] Согласно подсчетам американских экономистов, если в 1980 году только 30 процентов молодых людей, в чьих семьях доход превышал 67 тыс. долл., заканчивали четырехлетний колледж, то сегодня это уже 80 процентов [556]. Последствия этой тенденции выходят далеко за рамки простого роста возможностей выходцев из высокообеспеченных слоев общества; на этой основе происходит радикальное изменение в системе ценностей нового высшего класса. Как известно, надутилитарный тип мотивации распространен не столько у тех, кто добился значительных материальных успехов в течение жизни; напротив, как отмечает Р.Инглегарт, "по самой природе вещей, постматериалистами становятся чаще всего те, кто с рождения пользуется всеми материальными благами, именно это в значительной степени и объясняет их приход к постматериализму" [557]; люди же, с юности стремившиеся добиться экономического успеха, впоследствии гораздо реже усваивают творческие модели поведения и становятся носителями постматериалистических идеалов. С этой точки зрения, есть основания полагать, что в ближайшие десятилетия постматериалистические ценности будут все более широко усваиваться, а поскольку, "будучи однажды выбранными, ценности меняются -------------------- [554] - См.: Frank R.H., Cook P. J. The Winner-Take-All Society. P. 165. [555] - См.: Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. P. 177. [556] - См.: The Economist. 1997. February 8. P. 57. [557] - Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 171. -------------------- очень редко" [558], можно прогнозировать быстрый рост нематериалистически мотивированного социального слоя, в который будет постепенно перерождаться прежний высший класс индустриального мира. Внутренняя структура формирующегося нового господствующего класса гораздо более однородна, чем когда бы то ни было ранее. Причем именно приверженность постматериалистическим ценностям в наибольшей мере, на наш взгляд, будет консолидировать его представителей и в той же мере противопоставлять этот новый класс классу угнетаемому, или, правильнее сказать, отчужденному, в котором не разделяются подобные установки. Новый доминирующий класс обладает при этом всеми признаками, которые достаточны для его определения именно как класса, а не социальной страты или группы. Во-первых, его представители контролируют ресурс, который становится важнейшим фактором современного производства, -- информацию и знания -- и, более того, фактически способны осуществлять производственный процесс, т. е. создавать новые информацию и знания, без непосредственного участия других членов общества. Таким образом, независимость этого класса от всего остального социума может по мере усиления роли информационного сектора не только не снижаться, но, напротив, продолжать укрепляться. Во-вторых, уже в современных условиях представители этого класса заняли весьма четко определяемое положение в производственной иерархии: они реально контролируют почти весь конечный продукт современного материального производства и процесс создания высоких технологий. Конкуренция индустриального типа и производство, которое может обойтись без новых технологических достижений, сохраняются сегодня почти исключительно в сфере примитивных массовых услуг, куда и стекается низкоквалифицированная рабочая сила, не будучи в состоянии конкурировать с образованными работниками в других отраслях; таким образом, все жизненно необходимые для прогресса общества сферы деятельности контролируются представителями нового класса. В-третьих, в силу того, что этот класс предоставляет в распоряжение общества ресурс, характеризующийся высокой редкостью и избирательностью, именно его представители получают возможность перераспределять в свою пользу все возрастающую долю общественного богатства. В-четвертых, нельзя не отметить и того, что, конституируясь в качестве доминирующего класса, новая господствующая группа современного общества стремительно формирует и противостоящую ей общность, обычно обозначаемую как ---------------- [558] - Boyett J.H., Conn H.P. Maximum Performance Management. P. 32. ---------------- underclass, на признаках которой мы более подробно остановимся ниже. Усилия, предпринимаемые в течение последних десятилетий правительствами ведущих западных стран, показывают, что проблема неравенства, порожденного прежде всего отличиями в образовании и способностях людей современного общества, не может быть эффективно решена посредством перераспределения ресурсов и средств, как это всегда предполагалось ранее. Результаты социальной политики 60-х и 90-х годов диаметрально противоположны, хотя и тогда, и теперь преследуются одни и те же цели -- разве что с возросшей к концу столетия активностью. Таким образом, проблема бедности, которая, как казалось многим американским политикам и социологам, могла быть окончательно снята к середине 70-х годов [559], сегодня не только не решена, но и явно обострилась, а перспективы борьбы с этим социальным злом стали как никогда туманны. * * * Итак, проблема углубления неравенства в международном масштабе и вопросы неравномерности распределения национального достояния в рамках развитых стран имеют много общего и должны рассматриваться как проявления единой по своей природе тенденции, характерной для современной постэкономической революции. Оценивая их в таком контексте, мы приходим к постановке основной задачи нашего исследования. Как оценка современного кризиса в мировом масштабе, так и анализ процессов, происходящих в каждой развитой стране в отдельн