, не существующих
в реальных рукописях ни этого, ни более раннего, ни более позднего времени.
Миниатюра выполнена приемами современной живописи. Подделкой, неудачно
использующей отдельные старинные мотивы, является карта и фрагмент иконы.
Что касается отрывков из текста "Хождения...", то даже при беглом с
ними ознакомлении несомненна их поддельность. Использование в них
разнообразных (подлинных.-- В.К.) литературных источников ("Хожение Афанасия
Никитина", "Житие Варлаама Керецкого", "Слово о погибели", "Послание
Новгородского архиепископа Василия о рае" и др.) обнаруживается даже в том,
что разные части существенно отличаются одна от другой по грамматическому и
стилистическому строю"[164].
Трудно что-либо добавить к этому авторитетному заключению, с
обоснованной брезгливостью отвергнувшему всякие претензии "Хождения" и его
обладателя на придание "памятнику" статуса подлинного и уж тем более
достоверного исторического источника. Но маховик подлога продолжал
раскручиваться. Вот лишь несколько эпизодов в истории последующего бытования
фальсификации. Еще в 1952 г., спустя совсем немного времени после появления
газетной публикации Бадигина об Иване Новгородце, его имя появляется в
солидной книге В.С.Лупача "Русский флот -- колыбель величайших открытий и
изобретений"[165]. Через год после защиты Бадигиным диссертации
его находки широко использовались Н.Н.Зубовым в монографии "Отечественные
мореплаватели -- исследователи морей и океанов". Здесь бытование "Хождения"
обросло новыми подробностями. По словам Зубова, книга, в которой оно
находилось, состояла из четырех частей: первая включала исторические
сведения и наставление по мореходству, во второй содержались советы, как
причаститься без священника, в третьей рассказывалось, как без священника
совершать погребение, а в четвертой описывались две уже известные нам
встречи Ивана Новгородца с основателем Соловецкого монастыря. Зубов сообщает
и подробности об изготовлении копии "Хождения". По его словам, "некоторые
выдержки тщательно, с сохранением написания каждой отдельной буквы, были
скопированы Б.В.Шергиным на бумажную кальку, другие тщательно переписаны,
третьи пересказаны. Шергин копировал этот документ в 1915--1917 годах в
Анзерском скиту Соловецкого монастыря для известного знатока Севера
И.М.Симбирцева"[166].
Вскоре к своей находке в очередной книге "По студеным морям" вновь
вернулся и Бадигин. В ней автор на первый взгляд более осторожен в своем
отношении к "Хождению". Он вынужден был оговориться, что подлинность
документа окончательно не подтверждена. Больше того, некоторые ученые --
историки и филологи -- "отрицают возможность появления записок в XV в. и,
следовательно, их достоверность"[167]. Однако дальнейшее
повествование фактически дезавуирует даже столь осторожные оговорки автора.
По его мнению, отсутствие подлинника или надежной копии документа является
"крупным недостатком", но еще ничего не говорит, поскольку "места,
вызывающие справедливые замечания специалистов, могли быть обусловлены
искажениями при переписке".
Несомненно важным аргументом в отстаивании подлинности "Хождения" в
книге Бадигина стало цитируемое им письмо писателя Б.В.Шергина, впервые
подробно рассказывавшее об обстоятельствах обнаружения оригинала "Хождения",
его внешнем виде и изготовлении с него копий. Из письма следовало, что
Шергин, еще будучи учеником Архангельской гимназии, нередко бывал на
Соловках. В один из таких приездов заведующий епархиальным древнехранилищем
И.М.Симбирцев и показал "Оуставец моря акиана", взятый из Анзерского скита.
По свидетельству Шергина, "рукопись была в переплете из куска кожи, на
плотной бумаге размером в одну восьмую листа и писана полууставом". "В виде
приложения" в рукописи имелся "рассказ о встрече с соловецким
пер-воначальником Савватием", описание "Карского чюда о карбасех", а также
"Чин како самому себе причастити не сущу попу" и "мирьской погребальник". По
словам Шергина, он сначала не обратил внимания на эту "неказистую" рукопись,
но, после того как Симбирцев начал ее читать, ему показались любопытными
некоторые места. "Я, -- писал Шергин, -- стал списывать более фабульные
места, иногда под диктовку И.М.Симбирцева. Несколько страниц я срисовал на
бумажную кальку". Спустя лет пятнадцать Шергин вновь переписал отрывки из
"Хождения", поскольку первый список стал очень ветхим. Далее автор письма
свидетельствовал: "Текст, данный мною К.С.Бадигину, представляет собою в
основном копию со списка, сделанного тридцать семь лет тому назад, а сам
список, оставшийся у меня, оказался полезным лишь немногими еще
непопорченными строками"[168].
Далее Бадигин фактически повторил свои прежние характеристики Ивана
Новгородца и значения его труда для истории российского мореплавания. Вместе
с тем здесь появились новые мотивы. Со ссылкой на Шергина Бадигин сообщает о
судьбе вкладных книг Соловецкого монастыря, упоминавших вклады Ивана
Новгородца и членов его семьи. По его данным, после знаменитой осады
Соловецкого монастыря войсками царя Алексея Михайловича несогласные с
реформой Никона монахи разбежались, основав на реке Выге "вторые Соловки" с
богатой библиотекой из книг, ранее принадлежавших Соловецкому монастырю. "В
1933 г. древнейшие вкладные книги, -- пишет он, -- оказались в Москве на
"Братском дворе" (центр поморского староверья, существовал с середины XIX
в.), и там писателем Б.В.Шергиным из одной книги были сделаны выписки,
относящиеся к деятельности Ивана Новгородца"[169].
Столь упорная пропаганда подлога уже не могла оставаться предметом
узкоакадемического обсуждения. Кроме того, за время, прошедшее с момента
введения "Хождения" в общественный оборот, кардинально изменились некоторые
идеологические установки. Дутые национальные приоритеты, ставшие на рубеже
40-х -- 50-х годов одним из краеугольных камней политики и идеологии
сталинизма, постепенно уходили в прошлое. XX съезд КПСС вдохнул свежий, хотя
и умеренный ветер в паруса советской исторической науки. Именно благодаря
этому и стала возможной публикация критического анализа "открытий"
Шергина--Бадигина. Из статьи В.В.Мавродина[170] впервые
становилось известным экспертное заключение Института русской литературы на
фотокопии приложений к диссертации Бадигина, в ней также были приведены
дополнительные доказательства подложного характера "Хождения". Мавродин
проверил "параллельные", "независимые" свидетельства, касающиеся прежде
всего существования самого Ивана Новгородца, -- те самые вкладные записи
Соловецкого монастыря, в которых якобы упоминался он сам и его жена.
Оказалось, что таких записей не существовало. Не существовало в природе и
других источников, использовавшихся Бадигиным. Так, например, Бадигин
ссылался на житие Варлаама Керетского, датируя его XV в., где якобы имелась
запись о том, как предки Варлаама "хожаше в варяги, доспеваша им суда на ту
их потребу морскую, и тому судовому художеству дружелюбно учиша". Но это
житие написано около 1664 г., повествует о событиях не XV, а XVI в. и, самое
главное, ни в одном из списков не имеет приведенного выше текста.
В своей статье Мавродин обратил внимание и на личность Шергина, с
именем которого так или иначе оказались связанными все использованные
Бадигиным тексты. Проведя доскональное, насколько позволяли источники,
исследование его жизни и деятельности, Мавродин фактически связал подлог
"Хождения" и сопутствующих ему материалов с именем именно этого человека.
"Нельзя не обратить внимания, -- писал он, -- на то, что все те источники,
которых касалась рука Б.В.Шергина, исчезали для других исследователей, и, не
сделай он в свое время с них копий, не передай К.С.Бадигину, который их
опубликовал, все они погибли бы бесследно для науки"[171].
Разумеется, можно было бы теперь посочувствовать Бадигину за его
доверчивое отношение к рассказам Шергина и представленным тем материалам. Но
делать это вряд ли стоит. Изделия Шергина нашли благодатную почву. В них
Бадигин черпал истоки своего литературного вдохновения и доказательства
своих ученых штудий. Трудно представить, что Бадигин стал жертвой своего
собственного увлечения. Те упрямство и последовательность, с которыми он
реанимировал "Хождение" и сопутствующие ему материалы, говорят о том, что в
его лице Шергин нашел не просто доверчивого и благодарного пропагандиста
своих "открытий", но и, как знать, фактического соавтора.
Подлоги Шергина--Бадигина оказались своеобразными продуктами эпохи
жизни их авторов. На рубеже 40--50-х годов они были востребованы и стали
одним из элементов той официальной политической идеологии, которая в борьбе
с так называемым космополитизмом и в противовес ему развернула шумную
кампанию об исторически значимых национальных приоритетах, действительных и
мнимых, в различных областях знаний. В этих условиях достаточно было лишь
минимального умения стилизации современного языка под "древнерусский",
элементарных исторических познаний, в том числе в области древнерусской
литературы и реалий XIII--XV вв., чтобы облечь действительные и
фантастические представления и домыслы о древнерусской морской культуре в
оболочку исторического источника, игнорируя возможные последствия строгого
критического анализа. Однако, вероятно, авторам подлогов не хватало
терпения, знаний и умения -- именно поэтому "Хождение", по всей видимости,
не существовало в виде цельного документа, а было представлено отдельными
отрывками. Но в этих отрывках фальсификатор постарался отразить наиболее
впечатляющие для его "патриотического" настроения идеи: не случайно в них мы
видим и усмешку над бесстыдными пиратами-норманнами, боящимися льдов, и
мужественных новгородцев, честно и добросовестно занимающихся своим
ремеслом, открывающих новые земли на морских кораблях совершенных
конструкций и ведущих на высочайшем для своего времени уровне
географические, гидрографические и иные исследования Крайнего Севера.
Техника подлогов Шергина--Бадигина оказалась несложной, но
своеобразной. Главную фальшивку -- "Хождение", его подложность и
недостоверность они попытались "прикрыть" несколькими независимыми друг от
друга источниками, также сфальсифицированными (вкладными записями, житием
Варлаама Керетского), а также данными подлинного документа, могущего вызвать
ассоциацию с вымышленным персонажем (Соловецкий Патерик). В основе этой
серии фальшивок лежали древнерусские литературные произведения, в том числе
широко известное еще с XIX в. "Хождение" Афанасия Никитина. При изготовлении
подлога были использованы также изданные лоции Белого моря и Северного
Ледовитого океана, в частности лоция издания 1932 г., о чем говорит
сравнение текстов. Легенда об открытии подлога оказалась достаточно типичной
и представляла собой многозвенную цепочку: Соловецкий монастырь -- Анзерский
скит -- Симбирцев -- Шер-гин -- Бадигин, однако в общественный оборот она
вводилась по частям. Вначале Бадигин просто указал на существование рукописи
"Хождения" и сопутствующие ей документы, затем связал их с именем Шергина,
потом -- Симбирцева, а в конце концов легенда завершилась предоставлением на
экспертизу палеографических снимков, копий и пересказов с "подлинной"
рукописи "Хождения". В целом, подлог мы должны квалифицировать как грубый,
рассчитанный на полное доверие не искушенного в элементарных вопросах
исторической критики читателя.
Глава 7. "Дощечки Изенбека", или Умершая "Жар-птица"
"Дощечки Изенбека", ныне больше известные с легкой руки одного из их
исследователей С.Лесного (Парамонова) под названием "Влесовой книги" (ВК),
-- один из наиболее скандальных подлогов середины XX в. письменных
исторических источников, связанных с историей России и славянских народов.
Читающая публика впервые узнала об этом сочинении из небольшого
сообщения в малотиражном журнале "Жар-птица", издававшемся в Сан-Франциско
российскими эмигрантами. В ноябрьском номере этого журнала за 1953 г. под
заголовком "Колоссальнейшая историческая сенсация" было сообщено о том, что
"отыскались в Европе древние деревянные "дощки" V века с ценнейшими на них
историческими письменами о древней Руси"[172]. С января 1954 г. в
том же журнале началась публикация отрывков найденных текстов. Она
продолжалась с перерывами до декабря 1959 г., когда журнал прекратил
существование.
Публикация осуществлялась одним из издателей журнала,
ученым-этимологом, специалистом по ассирийской истории А.А.Куром
(Куренковым) по материалам, присылавшимся из Брюсселя российским
литератором-эмигрантом Ю.П.Миролюбовым. Сам Миролюбов в своих статьях и
переписке с коллегами следующим образом представил историю обнаружения
памятника.
В 1919 г. полковник Белой гвардии, в прошлом художник и археолог,
Ф.А.Изенбек вместе со своей артиллерийской батареей попал в разграбленную
усадьбу "на курском или орловском направлении", принадлежавшую некоей
княжеской семье Задонских, Донских, Донцовых или Куракиных (точной фамилии
Изенбек, со слов которого передавал рассказ о находке Миролюбов, не помнил).
Среди поломанных вещей и разорванных бумаг Изенбек обнаружил разбросанные
дощечки. "Дощьки" (так пишет Миролюбов -- В.К.) были побиты, поломаны, а
уцелели только некоторые, и тут Изенбек увидел прочерченные письмена. Он
подобрал их и все время возил с собой, полагая, что "это какая-либо старина,
но, конечно, никогда не думал, что старина эта чуть ли не до нашей
эры"[173]. Мешок с дощечками вместе с Изенбеком затем оказались в
Брюсселе, где дощечки попали на глаза Миролюбову. В течение 15 лет, не
вынося их из дома Изенбека, Миролюбов, по его словам, "разбирал "сплошняк"
архаического текста". Он свидетельствовал, что ему частично удалось
переписать текст до того, как после смерти Изенбека в 1941 г. они исчезли.
"Так как доски были разрознены, -- пишет Миролюбов, -- да и сам Изенбек спас
лишь часть их, то и текст оказался тоже разрозненным; но он, вероятно,
представляет из себя хроники, записи родовых дел, молитвы Перуну, Велесу,
Дажьбогу и т.д."[174] Копии Миролюбова, таким образом,
превратились в первоисточник, ныне доступный всем[175].
Публикация в "Жар-птице" текстов дощечек Изенбека осуществлялась Куром
фактически совместно с Миролюбивым. Она сопровождалась их историческими и
текстологическими комментариями, даже целыми рассуждениями о готах,
славянах, славянской религии и мифологии. Но, конечно, первостепенное
значение представлял публикуемый текст ВК. И первые издатели памятника, и
его последующие исследователи дружно отметили его непонятность. Предпринятые
переводы на современный язык обнаружили его деформированность,
несвязанность, наличие противоречивых, взаимоисключающих версий. В качестве
примера приведем образчик текста по переводу, осуществленному на свой страх
и риск одним из сторонников подлинности ВК Б.А.Ребиндером: "О подробности о
том, как мы начинались в окрестностях (?), скажем так: за тысячу пятьсот лет
до Дира пошли наши прадеды к горам Карпатским, и там уселись, и жили кладно
(спокойно). Потому что роды управлялись Отцами родов, а старшим в роде был
щеко од ориан, он воевал (?), ибо Паркуй нами благопочитался, и мы здесь
очутились, и так нам жилось 500 лет. И тогда мы ушли к восходу солнца к
Непре (Днепру). А эта река течет в море, и мы на ней уселись на севере,
которая называлась Припять Днепра, и там поселились и управлялись вечем 500
лет. И так были охраняемы богами от многих, называемых языгами. Там было
много ильмерцев, которые там осели крестьянами. И так мы разводили скот в
степи, и там были хранимы богами, и можно так сказать, как сказал Орь --
"Отдохни и получай деньги и много злата" -- и жилось богато". Мы привели
образчик далеко не самого непонятного текста, но и из него видно, насколько
сложно проникнуть в смысл его содержания.
Следующий пример демонстрирует это в еще большей степени: "Наша мета
умножилась, но мы не собираемся, и так за 1300 лет до исхода из Карпат злой
Аскольд напал на нас, и тут был изгнан народ мой, и юноши добровольно пошли
под стяги наши, а то их забирали враги на Руси. Могуч Сварог наш и не боги
иные, а просто Сварог, и ничего для нас, кроме смерти"[176].
Рисунок 6
Образец реконструкции текста "Влесовой книги", помещенный в книге
С.Лесного "Влесова книга"
И все же, продираясь сквозь подобные словонагромождения, споря с самим
собой относительно толкования того или иного выражения, можно в общих чертах
понять некоторые опорные сюжеты ВК. При этом следует иметь в виду, что
упоминаний о конкретных исторических фактах, вообще о фактах, в ВК ничтожно
мало: автор предпочитает общие рассуждения несвязного характера и редчайшие
упоминания имен. Можно понять, что ВК зафиксировала историю славянского
народа с IX в. до н.э. по IX в. н.э., т.е. ни больше ни меньше как за 1800
лет. В ней упоминается некий Богумир и его дети, ставшие прародителями
древнерусских племен, известных из летописи. Однако другие тексты ВК вносят
не столько коррективы, сколько еще большую неясность в эту генеалогию,
иногда прямо противореча ей. Далее ВК повествует о постоянных, длившихся
едва ли не столетия битвах славян-русичей с гуннами, римлянами, греками,
готами. Никаких конкретных сведений мы здесь не найдем: упоминается лишь
готский вождь Германарих и некий Галарех. Чрезвычайно запутана и не
поддается сколько-нибудь однозначному .пониманию и хронология ВК. Столь же
неопределенна и ее география. Помимо хорошо понятных топонимов типа "Днепр",
"Карпатские горы", "Корсунь", "Сурож", локализация которых ясна, в то же
время можно встретить топонимы типа "тропы Трояна", "земля Трояна",
известные из "Слова о полку Игореве", но местонахождение которых до сих пор
вызывает споры. Локализовать их и по ВК невозможно.
Несколько более понятны мифология ВК и отраженные в ней религиозные
верования древних славян. Здесь упоминается обширный языческий пантеон,
говорится об отсутствии у древних славян традиции человеческих
жертвоприношений, сквозь все тексты проходит образ славян как "внуков
Дажь-Божьих" и т.д.
Наконец, при большом напряжении внимания мы обнаружим в ВК некоторые
данные об общественном строе славян-русичей: княжеской власти, вечевых
сходах, занятиях земледелием и скотоводством, податях князьям и др.
Публикация в "Жар-птице", вероятно, оставалась бы известной лишь
достаточно узкому кругу читателей журнала, если бы в 1957 г. в 6 выпуске
своей "Истории русов в неизвращенном виде" ученый-эмигрант С.Лесной
(Парамонов) не посвятил ВК специальный раздел[177]. Лесной заявил
о подлинности ВК, попытался определить ее историческое значение, на основе
собственного перевода специально разобрал отрывки о Кие, Щеке, Хориве,
Богумире и даже (по изданию Кура) привел фотокопию отрывка ВК. Это была уже
солидная заявка на право существования открытого памятника как исторического
источника. Правда, в 10 выпуске своей "Истории" Лесной обрушился на
Миролюбива и Кура с критикой, обвиняя их в том, что они отказываются
сообщить подробности о ВК и не позволяют ученым ознакомиться с ее полным
текстом[178]. Одновременно Лесной направил фотокопию фрагмента
текста ВК, опубликованного в "Жар-птице" (10 строк), в Советский славянский
комитет с просьбой дать заключение. Известный языковед и палеограф
Л.П.Жуковская, проводившая экспертизу, пришла к выводу о том, что присланная
фотография сделана не с дощечки, а с прориси текста дощечки. Признавая, что
палеографические данные прориси не позволяют утверждать однозначно о том,
что памятник является подделкой, Жуковская тем не менее категорически
заявила о фальсифицированном характере текста на основе анализа его языка.
Еще до публикации заключения Жуковской в советской печати[179]
оно было направлено Лесному, который организовал полемику с ней в
"Жар-птице". По его мнению, оппонент просто не знает языка, на котором
написана ВК[180].
Публикация заключения Жуковской способствовала тому, что интерес к ВК в
СССР исчез, фактически даже как следует не проявившись. В то же время за
рубежом обсуждение вопросов, связанных с подлинностью памятника, прежде
всего благодаря работам Лесного, продолжалось достаточно активно. В 1964 г.
Лесной опубликовал книгу "Русь, откуда ты?", посвятив ВК несколько десятков
страниц[181], а с 1966 г. стал публиковать в виде отдельных
выпусков подлинный текст, перевод ВК и комментарии к ней[182].
Последняя работа Лесного является одним из наиболее фундаментальных и
завершенных сводов аргументов сторонников подлинности ВК и интерпретации ее
текста. Поэтому остановимся на ней подробнее.
Признавая, что сомнение является необходимым условием любого научного
исследования, Лесной постарался с этих позиций подойти и к дощечкам
Изенбека, т.е. допустить их фальсифицированный характер. По мнению Лесного,
логика размышлений в этом направлении доказывает обратное. У самого Изенбека
не обнаруживается никаких видимых причин для фальсификации: он не пытался
продать свою находку, стремясь получить тем самым материальную выгоду, не
снискал с помощью "дощечек" для себя славы, храня их "почти в тайне", не
продемонстрировал с их помощью желания подшутить над современниками. Лесной
называет и другое логическое предположение, а именно, что "дощечки" попали к
Изенбеку уже будучи фальсификацией. Но почему тогда прежние владельцы не
обнародовали их? -- задается неожиданно риторическим вопросом автор и далее
дает, по его мнению, наиболее правдоподобное объяснение. Оно сводится к
тому, что "дощечки сохранялись в родовом архиве от поколения к поколению, но
никто не понимал их истинного значения и фактически о них ничего не знал,
только разгром библиотеки выбросил их на пол, и они были замечены
Изенбеком"[183].
Главное доказательство подлинности "дощечек Изенбека" Лесной видит в их
принципиальной непохожести на все известные в мире памятники письменности.
Эту непохожесть он обнаруживает по меньшей мере в десяти признаках. Материал
памятника -- деревянные дощечки -- неизвестен науке как носитель письменной
информации. Фальсификатор поэтому должен был обладать немыслимой дерзостью,
пренебрегая возможностью быть изобличенным по этой причине. Алфавитная
система, употребленная в ВК, очень своеобразна, хотя и близка к
кириллической. Поскольку неизвестен ни один памятник, написанный такой
системой, его подлинность также должна была вызвать немедленное подозрение.
Лесной признает неповторимость языка ВК -- "совершенно неизвестный
славянский язык", объединивший архаизмы и кажущиеся новыми языковые формы,
однако именно в этой неповторимости он также видит один из признаков
подлинности. Большой объем ВК, по мнению Лесного, также говорит в пользу ее
подлинности, ибо фальсификатору не было смысла тратить на это уйму времени и
труда. В ВК Лесной обнаруживает ряд подробностей, известных из очень редких
источников, которые демонстрируют тончайшее знание автором древней истории.
"При таких знаниях, -- пишет Лесной, -- проще быть известным исследователем,
чем зачем-то неизвестным фальсификатором"[184].
О подлинности ВК, по мнению Лесного, говорит и ее содержание. Среди
всех необычностей последнего он особо обращает внимание на три. Первая --
это апологетика язычества и критика христианства. Вторая --
сосредоточенность повествования памятника на древнейшей истории юга Руси, "о
которой мы ровно ничего не знаем", по словам Лесного, из других источников.
Третью необычность содержания Лесной видит в том, что повествование ВК
представляет собой скупой, безличный рассказ, наполненный жалобами на
раздоры славянских племен. "Это не панегирик, которого можно было ожидать, а
скорее увещевание и даже отчитка", -- заключает автор.
Приведенные доказательства подлинности ВК Лесной называет
"логическими". Нетрудно заметить, что как раз никакой логики в них нет,
кроме достаточно общих, противоречивых, а главное, обходящих все иные,
сколько-нибудь допустимые, варианты рассуждений. Его общая посылка о
подлинности ВК в силу оригинальности ее изготовления, содержания и бытования
легко опровергается равным допущением того, что фальсификатор, чтобы придать
большую видимость подлинности своему изделию именно и стремился сознательно
к тому, чтобы сделать его непохожим на все известные памятники.
Только полное незнание истории фальсификаций исторических источников
позволило Лесному глубокомысленно заявить, что при той эрудиции, которую
продемонстрировал автор ВК, проще быть известным ученым, чем неизвестным
фальсификатором. История подделок источников свидетельствует как раз об
обратном: автор подлога всегда полагает, что лучше остаться неизвестным
фальсификатором и быть известным первооткрывателем подлога, выдавая его за
подлинный исторический источник. С этой точки зрения абсолютно схоластичны,
искусственны и все другие рассуждения Лесного. Например, он не видит
оснований считать, что сам Изенбек мог изготовить подлог. Действительно,
приводимые Лесным факты, основанные на показаниях Миролюбова, не позволяют
даже и предположить это: достаточно вспомнить, что Изенбек плохо знал даже
русский язык. Однако это рассуждение становится пустым звуком, как только
под подозрение попадут рассказы Миролюбова. В самом деле, они не подкреплены
абсолютно ничем, кроме одного -- факта существования Изенбека. С этой
позиции подозрения в достоверности рассказа Миролюбова об истории находки ВК
неизбежно заставляют поставить вопрос о мотиве его вымысла. И логически этот
мотив можно связать только с одним: фальсификатор ВК Миролюбов был
заинтересован в создании легенды, связанной с бытованием ВК.
Впрочем, Миролюбов еще станет предметом нашего внимания ниже. Сейчас мы
вернемся к Лесному, который в дополнение к "логическим" доказательствам
подлинности ВК указывает и на "одно фактическое". Его он видит в решительном
отрицании в ВК бытования у древних славян-русичей кумирен и человеческих
жертвоприношений. По мнению Лесного, внимательное чтение Начальной летописи
подтверждает это: летопись говорит, что человеческие жертвоприношения на
Руси были заимствованы Владимиром Великим от варягов в 980 г. и
просуществовали лишь около 10 лет. Столь смелое историческое заключение,
разумеется, не соответствует действительности.
Можно было бы и дальше продолжать анализ беспомощных доказательств
подлинности ВК, предпринятых Лесным. Но и из сказанного очевидно: автор не
смог привести ни одного сколько-нибудь серьезного логического и фактического
аргумента, опровергающего скепсис в отношении этого памятника. Работа
Лесного о ВК замечательна другим. Она может считаться образцом искренней или
неискренней (об этом мы поговорим ниже) попытки непрофессиональных
размышлений о подлогах исторических источников и доказательствах их
подлинности. Лесной продемонстрировал пример подмены накопленных наукой
общепризнанных приемов критики исторических источников поверхностными и
внешне привлекательно-немудреными рассуждениями, исходившими в конечном
счете из тезиса о безусловной подлинности ВК.
Тем не менее именно книга Лесного, изданная тиражом в тысячу
экземпляров, сыграла свою роль в пропаганде ВК. Слухи о ней достигли и СССР.
В 1970 г. именно по этим слухам в советской печати о ВК как о подлинном
памятнике впервые упомянул поэт и художник И.Кобзев[185]. Автор
этих срок помнит, как во второй половине 70-х годов он однажды оказался на
выставке картин Кобзева, основанных на сюжетах ВК. Поклонников этих картин,
уверовавших в подлинность памятника, давшего творческий импульс Кобзеву,
оказалось немало...
С этого времени в советской печати началась настоящая полемическая
дуэль вокруг ВК. Важно отметить, что она разворачивалась на фоне дискуссии
по вопросу о подлинности "Слова о полку Игореве", инициированной профессором
А.А.Зиминым. Дискуссия стала одним из самых заметных событий в советской
историографии 60-х годов. Административное вмешательство в научный спор не
позволило объективно обсудить и оценить гипотезу Зимина о создании "Слова о
полку Игореве" в XVIII в. Однако в 70-е годы ему удалось в ряде
провинциальных и центральных изданий опубликовать серию статей с
обоснованием своей точки зрения, встретившую ответные полемические
выступления. Как увидим ниже, спор с Зиминым по поводу подлинности "Слова о
полку Игореве" придал особую пикантность полемике вокруг ВК, поскольку она
привела к расколу внутри лагеря защитников "Слова".
Начало полемики в СССР вокруг ВК было положено статьей В.Скурлатова и
Н.Николаева, опубликованной в популярном еженедельнике[186].
Вслед за Лесным авторы были склонны полагать, что необычность содержания ВК
является главным доказательством ее подлинности. По их словам, эта
"таинственная летопись" позволяет по-новому поставить вопрос о времени
возникновения славянской письменности, внести кардинальные изменения в
современные научные представления об этногенезе славян, их уровне
общественного развития, мифологии. "Придумать такое, -- писали они, -- вряд
ли под силу какому-либо заурядному фальсификатору". В том же 1976 г. газета
"Неделя" поместила уже целую подборку восторженных отзывов о ВК, среди
которых все отчетливее зазвучало обвинение против тех, кто якобы стремился
"замалчиванием отстранять" читателей и писателей от этого выдающегося
произведения[187].
Это было мощное наступление, участники которого взяли себе на
вооружение формальные результаты завершившейся дискуссии вокруг "Слова о
полку Игореве". С их точки зрения получалось, что совсем недавно патриоты
отечественного прошлого одержали победу над ниспровергателями его духовного
наследия. Но эта победа казалась им частичной, поскольку другой древний
памятник -- ВК -- все еще оставался под сомнением и даже запретом в СССР.
Однако как бы мы ни отнеслись к подобным обвинениям сторонников подлинности
ВК, важно отметить, что в одном они были абсолютно правы -- в своем
требовании немедленно издать это сочинение. Выполнить же это требование в
условиях господства тогдашней идеологии было практически невозможно:
отпугивала целая когорта эмигрантов, с именами которых оказался связан этот
памятник и которые при комментировании его не щадили советскую власть.
Вместе с тем и "замалчивание" ВК также грозило идеологическим устоям,
неизбежно порождая элементы подозрительности в отношении его причин. Кроме
того, после неуклюже организованной дискуссии о "Слове о полку Игореве",
которой не удалось придать блеска академизма, было важно продемонстрировать
хотя бы внешне объективность советской историко-филологической науки.
Пересечение всех этих интересов и обеспечило возможность появления статьи
исследователей Б.А.Рыбакова, Л.П.Жуковской и В.И.Буганова, два первых из
которых были решительными защитниками подлинности "Слова о полку
Игореве"[188]. Это была безупречная в анализе палеографических,
лингвистических, исторических особенностей ВК статья, показавшая
фальсифицированный характер памятника.
Ответ на нее последовал немедленно. Его автором стал известный писатель
В.Жуков, попытавшийся представить критику Рыбаковым, Жуковской и Бугановым
работ о ВК Миролюбова, Кура, Лесного "предметом научных
споров"[189]. Выступление Жукова нашло поддержку в ряде других
массовых изданий, где восторженные отзывы о ВК поместили Кобзев, Скурлатова
и вновь сам Жуков[190]. Интересно обратить внимание на те
аргументы, которыми пользовались названные авторы. Они оказались на редкость
однообразны, но в своей основе восходили к попыткам подменить вопрос о
подлинности "дощечек Изенбека" вопросом о сложности прочтения их текстов,
скрывающих еще не разгаданные тайны далекого прошлого.
Отклик на серию этих выступлений оказался традиционным. Статья
Ф.П.Филина и Жуковской излагала результаты лингвистического анализа ВК и на
его основе квалифицировала памятник как "явную и грубую"
подделку[191].
Однако и этот отклик не остался без ответа. В.Осокин, литератор и
журналист, по странным причудам своих интересов и характера почему-то
питающий особую склонность к пропаганде подделок, не обошел своей защитой и
ВК. С традиционно присущей ему небрежностью и умением сознательно искажать
факты, он в специальной статье охарактеризовал памятник как ценнейший
исторический источник, игнорируемый лишь отдельными учеными. Согласно
Осокину, существовали уже фотокопии всех "дощечек Изенбека", несостоявшийся
доклад С.Лесного о ВК на V Международном съезде славистов, оказывается,
вызвал "большой интерес" и до такой степени взволновал его участников, что
они едва ли не приняли решение приступить к подробному изучению
памятника[192].
Можно было бы продолжать перечисление других письменных и устных
выступлений сторонников подлинности ВК[193]. Но это не прибавит
что-либо нового к тем аргументам, о которых мы рассказали выше. Главный же
результат этих выступлений следует выделить: вокруг ВК был создан ореол
непознанной таинственной рукописи. Знаменательно, что первая серьезная
статья, опубликованная в широко читаемом издании и показавшая
фальсифицированный характер ВК[194], осталась мало замеченной и
фактически была проигнорирована теми, кто настаивал на подлинности
памятника.
Параллельно с дискуссией в советской печати все больше и больше
усиливалась кампания в защиту подлинности ВК за рубежом. Внешне она, правда,
выглядела более академической. Уже к середине 70-х годов существовало по
крайней мере пять переводов памятника на современные языки: два -- на
русский, два -- на украинский и один -- на английский[195]. С
1972 г. начинает печатать текст ВК с комментариями известный славист
Н.Ф.Скрипник[196]. Он первый решил сравнить тексты памятника,
опубликованные в "Жар-птице" (далее -- Ж), присланные Миролюбивым Куру
(далее -- М) (они находились в Сан-Франциско в архиве Кура), сохранившиеся в
архиве Миролюбова в Аахене, а также изданные С.Лесным. Сравнение обнаружило,
по словам Скрипника, "странные и удручающие" расхождения текстов. Во-первых,
в архиве Миролюбова обнаружились тексты 16 нигде не публиковавшихся дощечек.
Во-вторых, в архиве Миролюбова отсутствовали тексты нескольких дощечек,
опубликованных в "Жар-птице" и С.Лесным. В-третьих, что являлось самым
главным, сравнение текстов ВК, помещенных в "Жар-птице", с текстами,
присланными Миролюбовым Куру, выявило, по свидетельству Скрипника, "сотни
различий, какие никак нельзя объяснить обычной редакционной правкой...".
Хотя Скрипник, добросовестно изложив эти наблюдения, не рискнул сделать из
них каких-либо категорических выводов, они фактически означали, что в
распоряжении исследователей не имеется не только "подлинного" текста ВК, но
и текста, снятого Миролюбивым с "дощечек Изенбека". Тем не менее посмертная
публикация сочинений Миролюбова в 1977--1984 гг. с подробными рассказами о
его находке "дощечек Изенбека" и работе с ними еще раз как бы подтверждала
подлинность ВК и ее непреходящее историческое значение[197].
К концу 80-х годов сложились условия и появились возможности для
капитального издания и окончательного анализа ВК и в советской печати. Эта
фундаментальная работа была проделана О.В.Твороговым, вероятно, в рамках
плановой работы Пушкинского Дома. Сначала малотиражным
изданием[198], а затем в пользующихся мировой известностью
"Трудах Отдела древнерусской литературы" появилась его работа, посвященная
анализу истории открытия ВК, ее изучению в зарубежной и советской
литературе, исследованию ее источников и автора и доказывающая
фальсифицированный характер памятника. Здесь же помещен и сводный текст ВК с
привлечением всех сохранившихся материалов.
Поскольку работа Творогова представляет собой наиболее завершенный
анализ ВК, основанный на почти всей совокупности дошедших источников, мы
ограничимся пересказом его выводов с добавлением собственных наблюдений,
имеющих важное отношение именно к теме нашей книги.
Вслед за Скрипником, сопоставляя тексты Ж и М, Творогов обнаружил ряд
новых важных деталей. Во-первых, до публикации М в Ж текст ВК существовал в
виде отдельных фрагментов, пронумерованных Миролюбовым в определенном
порядке. Ж представляет собой уже попытку расположить фрагменты М в некоей
хронологической последовательности, причем с пропуском ряда текстов М.
Во-вторых, разные фрагменты текста Ж опубликованы по разным правилам: здесь
можно встретить передачу фрагментов текстов без разбивки на слова, попытки
внести в сплошное написание текстов пробелов и, наконец, наряду со слитным
написанием разделить тексты на слова. Разными оказались и правила передачи
орфографии памятника.
Удивительными оказались и другие детали. В М не были обозначены границы
строк, тогда как Ж тщательно воспроизводит их. Ж систематически отмечает
дефекты текстов "дощечек Изенбека" маргиналиями типа "текст сколот", "текст
разрушен" и т.д., в местах, которые в М прекрасно читаются. Между тем сам
Миролюбов, пересылая в октябре 1953 г. Куру текст М, писал: "Как и в прежних
переписках текстов, в данном случае я строго придерживался копии, сделанной
в тридцать седьмом году у художника Изенбека, и ни слова не прибавил или не
убавил, но, видя трудности чтения, оставил без изменения текст, дабы
кто-либо более удачливый, нежели Ваш слуга, смог бы разобрать и объяснить
неясное мне самому"[199]. Из всего этого вытекает неизбежный
вывод о том, что Кур, публикуя М, сознательно и широко его фальсифицировал.
Но почему тогда такая фальсификация не встретила протеста со стороны
Миролюбова? Ответ может быть только один: Миролюбов, по крайней мере,
соглашался с исправлениями своего текста Куром, если не включил его в
соавторы.
Не оставляет никаких шансов Творогов сторонникам подлинности ВК и на
основе анализа ее языка. Хотя Лесной утверждал, что язык памятника
неизвестен науке, ясно, что его лексика все же славянская. В противном
случае было бы просто невозможно так или иначе понимать содержание ВК. Ее
география связана с территорией восточно-славянских языков. А это значит,
что есть все основания анализировать язык памятника в соответствии с
известными закономерностями развития именно славянских языков. "А этот
анализ, -- пишет Творогов, -- приводит нас к совершенно определенному
выводу: перед нами искусственный язык, причем "изобретенный" лицом, с
историей славянских языков не знакомым и не сумевшим создать свою,
последовательно продуманную, языковую систему"[200].
Творогов выделяет несколько особенностей языка ВК, резко расходящихся с
процессами, характерными для развития различных групп славянских языков из
общеславянского. Известно, что развитию славянских языков присуща утрата
редуцированных гласных. В ВК все наоборот: там, где такие гласные должны
быть, они отсутствуют, в случаях же, когда гласные полного образования
просто необходимы, они заменены редуцированными. Важное наблюдение было
сделано Твороговым относительно обозначения звука "е" в ВК. Оказывается, в
одних и тех же словах в Ж и М обнаруживаются взаимные замены букв,
обозначающих этот звук, что можно объяснить только произвольным выбором, по
крайней мере, все того же Кура с молчаливого согласия Миролюбова. Творогов
обнаружил и искусственность образования ряда языковых форм ВК, которые не
могли существовать ни в одном славянском языке, например, "щас", "щасе",
"щистоу", "до вщере" вместо "час", "часе", "чистоу", "до вечера", -- в
данном случае автор ВК не знал, что праславянский звук "ф" в древнерусском
превратился в звук "ч", а в старославянском -- в "щ". Однако он наблюдал это
расхождение и, не понимая его, ставил "щ" там, где такое написание восходило
не к "ф", а к совершенно иным праславянским звукам.
Творогов привел и другие немыслимые особенности фонетической системы
ВК, однозначно показывающие, что они были искусственно изобретены
фальсификатором.
Об этом же свидетельствует и целый ряд грамматических форм языка
памятника: невозможные глагольные формы ("бяшехом", "грм грыщаеть",
"победяте врази"), неверное управление ("зовенхом... вутце наше"),
отсутствие согласования у прилагательного с определяемым им существительным
("вендле троянь валу", "о седме рецех") и т.д. В языке ВК неожиданно и
невозможно появление современных сербских, чешских, польских, украинских
слов, а не их древних вариантов.
"Иными словами, -- заключает Творогов, -- анализ языка "Влесовой книги"
не оставляет ни малейших сомнений в том, что перед нами искусственно и
крайне неумело сконструированный "язык", создатель которого
руководствовался, видимо, лишь одним правилом -- чем больше несуразностей
окажется в тексте, тем архаичнее он будет выглядеть"[201]. Как мы
помним, этот прием использовался при фальсификации исторических источников в
России в более раннее время, например, А.И.Сулакадзевым[202].
Казалось бы, что после работ О.В.Творогова вопрос о подлинности
"Влесовой книги" можно было считать окончательно закрытым. Наверное, так бы
и случилось, по крайней мере, в нашей стране, оставайся она такой, какой
была до 1985 г. Но постепенная эрозия прежней идеологии, ослабление, а затем
и ликвидация идеологической и политической цензуры создали условия для
свободного обсуждения вопроса о ВК. Сторонники ее подлинности, которые
когда-то отправляли свои опусы в Отделение истории Академии наук СССР с
просьбой немедленно опубликовать их, теперь получили возможность публично
излагать свои взгляды. Члены некоего общества, укравшие название
существовавшего до 1917 г. авторитетнейшего Русского исторического общества,
выпустили текст этого сочинения с обширным предисловием
В.В.Грицкова[203], затем в сокращенном виде опубликованное в
журнале "Наука и религия"[204]. Вскоре в альманахе "Русская
старина" появилась статья директора общественного музея "Слова о полку
Игореве" Г.С.Беляковой о ВК[205], затем серия статей А.И.Асова и
его же переводы этого источника[206]. Суть всех этих выступлений
-- признание безусловной подлинности ВК и несогласие с лингвистическими и
историческими доказательствами О.В.Творогова.
Наиболее пространно и концентрированно позиция сторонников подлинности
ВК недавно изложена в специальной книге А.И.Асова "Влесова книга",
опубликованной тиражом в 10000 экз.[207] С выходом в свет этой
книги можно считать реализованной давнее стремление Кобзева и его
единомышленников сделать известным для российского читателя текст памятника.
Но дело не только в известности. Книге попытались придать научный авторитет.
На ее титуле в качестве официальных рецензентов значатся: доктор
исторических наук, заведующий сектором славянорусских рукописных книг Отдела
рукописей Российской государственной библиотеки, председатель Московского
отделения Русского исторического общества И.В.Левочкин; доктор
филологических наук России и Болгарии, академик Международной славянской,
Петровской и Русской академий наук Ю.К.Бегунов; доктор филологических наук
Югославии, профессор Белградского университета, президент Сербского фонда
славянской письменности и славянских культур, академик Международной
славянской академии наук, образования и культуры Р.Мароевич. Читатель,
наверное, устал от громких титулов. Мы посочувствуем ему, а заодно пожалеем
те академии и общества, в которых значатся названные ученые, освятившие
своим авторитетом сочинение Асова.
Разберем его сочинение более подробно. Оно включает текст ВК на
"влесовом алфавите", реконструированный автором, его перевод на современный
русский язык, обширные комментарии и примечания. Отметим сразу же
категоричность и едва прикрытые передергивания Асова в суждениях и изложении
достоверно известных фактов.
Приведем всего лишь несколько примеров этого. ВК, пишет он, "была
вырезана на буковых досках новгородскими жрецами в IX веке н.э." --
утверждение, не имеющее под собой никаких оснований, поскольку в источниках
нигде не говорится, что доски были буковыми, а текст на них написан
новгородскими жрецами. Понятно, для чего Асову потребовались именно "буковые
доски" и "новгородские жрецы": от них он тянет ниточку к знаменитому
собранию А.И.Сулакадзева, в описи которого значился некий подложный памятник
под названием "Патриарси" на 45 буковых дощечках. Тем самым уже к XIX в.
относится бытование ВК.
Собранию Сулакадзева и личности его владельца Асов уделяет особое
внимание. Под его пером этот один из самых известных российских
фальсификаторов исторических источников[208] становится
незаслуженно оклеветанным национальным героем, владельцем уникальных
утраченных письменных памятников, включая разоблаченные еще в XIX в. как
подлоги "Песнь Бояну", "Оповедь" и другие фантастические произведения
Сулакадзева.
Для характеристики уровня логического мышления Асова примечателен и
следующий пример. Высказывая гипотезу о том, что около 991 г. ВК была
передана на хранение греку Иоакиму, ставшему впоследствии первым
новгородским епископом, автор далее пишет, что "косвенным подтверждением
того, что он имел Влесову книгу, можно считать наличие цитат из нее в
Иоакимовской летописи"[209]. Иоакимовская летопись -- известный,
однако спорный памятник летописания, впервые использованный В.Н.Татищевым.
Но в данном случае важно отметить, что с равным основанием можно говорить не
только о том, что Иоаким использовал в X в. ВК, но и о том, что Иоакимовская
летопись послужила источником для ее изготовления. В этом случае все
построение Асова немедленно рушится.
Асов сам признает, что многие его выводы и наблюдения являются "не
более чем фантазией"[210]. Но эти фантазии весьма своеобразны.
Они вырастают как бы из двух корней: признания подлинности ВК и своеобразной
трактовки ее содержания. В первом случае, в конце концов, автор был вынужден
признать: "Главное же подтверждение подлинности невозможно точно выразить
словами. Оно исходит из личного духовного опыта. О подлинности говорит сам
дух Влесовой книги. Ее мистериальная тайна, великая магия
слова"[211]. Трудно добавить что-либо к этим словам, поскольку
процесс добывания подлинных знаний они подменяют мистическим созерцанием и
верой. Видимо, понимая это, автор, отказываясь от каких-либо доказательств,
неожиданно выдвигает новую конструкцию. По его мнению, текст ВК -- истинный,
т.е. подлинный. Что же касается самих "дощечек", хранившихся у Изенбека, то
они могли иметь позднее происхождение, являлись копиями, полностью
воспроизводившими графику ВК. После этого просто уже невозможно разобраться
в полетах фантазии Асова, щедро предлагающего читателю ворох не связанных
друг с другом противоречивых соображений и выводов.
Решив подобным образом проблему подлинности ВК, Асов далее считает себя
свободным в исторических и лингвистических построениях. Памятник
провозглашается им жреческой книгой, зафиксировавшей "древнейшую традицию
Европы" в книжности и разрешающей спор о происхождении славян. Азбука,
которой написан текст, объявляется им независимой от кириллицы и много
древнее ее. Кириллица же, как христианская славянская азбука,
провозглашается зависимой от "велесовицы". Язык ВК объявляется новгородским,
близким или даже совпадающим с языком новгородских берестяных грамот,
"многие славянские племена" возводятся по своему происхождению к Арию --
сыну одного из героев греческой мифологии Апполона и т.д. Трудно уследить за
изгибами и высотами парения мысли автора, оперирующего то "реставрированными
песнями птицы Гамаюн", то ригведийскими гимнами об Индре и Валу, то "самыми
последними открытиями скифологии и славяноведения". С его фантазиями
невозможно спорить, как невозможно выиграть шахматную партию у человека,
игнорирующего правила шахматной игры.
Оставим Асова и, переведя дух, признаем все же, что ВК существует. Кто
и для чего решился на такой многословный подлог древнего памятника?
В поисках ответов на эти вопросы приглядимся внимательнее к Миролюбову,
с именем которого оказалось связано введение ВК в общественный оборот.
Умерший в 1970 г., он оставил после себя многотомное собрание поэтических,
прозаических, этнографических и исторических сочинений. Последние
представляют для нас первостепенный интерес, поскольку они имеют
непосредственное отношение к ВК.
Главный и основной интерес Миролюбива -- древняя история славян, их
общественное устройство, религия, мифология. Этим вопросам, помимо
многочисленных статей, он посвятил несколько больших специальных сочинений:
"Ригведа и язычество" (закончено в 1952 г.), "Русский языческий фольклор.
Очерки быта и нравов" (закончено в 1953 г.), "Русский христианский фольклор.
Православные легенды" (закончено в августе 1954 г.), "Материалы к праистории
русов" (работа 1967 г.), "Славяно-русский фольклор" (работа конца 60-х гг.)
и др. В них Миролюбов изложил свои весьма специфические представления о
славянской истории[212]. Но прежде чем охарактеризовать их,
отметим, что этому автору присущ не просто дилетантизм, но дилетантизм
принципиальный -- сознательно вызывающее игнорирование всех накопленных
наукой знаний. Вопреки даже абсолютно непреложным историческим фактам,
Миролюбов создал собственную фантастическую картину этногенеза и истории
славян. Выражаясь его собственными словами, скажем, что он решил
"поворачивать всю историю". С циничной легкостью и самоуверенностью
Миролюбов нарисовал новое полотно российского исторического процесса.
Изобретенный Миролюбивым народ "славяно-росов" он делает "древнейшими
людьми на Земле". Их прародину Миролюбов обнаруживает в районе между
Шумером, Ираном и Северной Индией. Отсюда приблизительно за три тысячи лет
до начала нашей эры "славяно-росы" начали свое продвижение, захватили
территорию теперешнего Ирана, а затем "ринулись конницей на деспотии
Двуречья, разгромили их, захватили Сирию и Палестину и ворвались в Египет".
Приблизительно в VIII в. до н.э., по концепции Миролюбова, "славяно-росы"
ворвались уже в Европу, идя в авангарде почему-то ассирийского войска, и
захватили "земли, которые им нравились".
Отождествляя древних "славяно-росов" с древними индийцами, Миролюбов
пишет, что религией первых являлся ведизм. Она долгое время сохранялась
благодаря особой письменности, сходной с санскритским письмом. Однако со
временем славянское жречество "огрубело, забыло ведический язык", и "скоро
уже было невозможно записать по-санскритски сказанное по-славянски". Новая
языческая религия "славяно-росов" предвосхитила христианство, позже во
многом оказалась созвучной ему, идеологически "совпала" с христианским
вероучением.
В основу своих построений Миролюбов положил несколько источников. Он
упоминает "Книгу о княжем утерпении" как остатке древнего русского
языческого эпоса, которую его родители видели (!) в прошлом веке,
"припоминает" виденную им самим до Первой мировой войны книгу со славянскими
"руническим надписями" (!), наконец, ссылается на реально существующие
памятники литературы и письменности: "Слово о полку Игореве", "Задонщину",
"Голубиную книгу", "Хождение Богородицы по мукам". Оставим без комментариев
показание Миролюбова о виденных им и его родителями "раритетах". Заметим
лишь, что подавляющую часть древнерусских и древнеславянских подлинных
произведений и рукописей он попросту игнорирует.
Зато основным источником своих научных упражнений Миролюбов делает
собственные наблюдения "в народе" -- за жителями украинских сел Юрьевки,
Антоновки, Анновки, а также рассказы няни его отца -- бабки Варвары -- и еще
одной старушки -- Захарихи. Они были посвящены, по словам Миролюбова,
"описанию войн, нашествий и случаев из скотоводческого периода жизни
славян". Достоверность и точность рассказов старушек Миролюбов обосновывает
тем, что эти люди жили вдалеке от городов и "железнодорожных станций",
благодаря чему, по его словам, их жизнь "как бы застыла на целую тысячу лет
в своих традициях". Мы оставляем читателям возможность самим поразмышлять
над тем, насколько возможно сохранение сведений о событиях тысячелетней
давности и тысячелетних традиций в Украине. Заметим только, что в сочинениях
Миролюбова часто речь идет не просто о традициях, но и о таких народных
знаниях, которые, выражаясь языком Миролюбова, стоили "целого факультета
истории и фольклора". Так, например, бабка Варвара вспоминает ему весь
пантеон языческих богов: Огника, Огнебога, Сему, Ряглу, Дажба, "всех
Сваро-жичей". Старый дед на хуторе под Екатеринославлем уверенно поучал его:
"В старину люди грамоте знали! Другой грамоте, чем теперь, а писали ее
крючками, вели черту богови, а под нее крючки лепили и читать по ней знали!"
То же самое сообщает Миролюбову и еще одна старуха: "Наши пращуры умели
писать по-нашему раньше всякой грамоты"[213].
Несмотря на самоуверенность и апломб, которыми пронизаны сочинения
Миролюбова, в 1952 г. он скромно заметил, что источников о древней истории
"славяно-росов" в его распоряжении недостаточно. Однако примечательно, что
уже тогда Миролюбов не был лишен оптимизма. Говоря о предшествующем
кириллице славянском алфавите, он предупреждал: "Мы утверждаем, что такая
грамота была и что она, может быть, будет даже однажды найдена! И, значит,
заранее говорим, что критики критиков окажутся совершенно
лишними"[214]. В 1953 г. в сочинении "Русский языческий фольклор"
Миролюбов впервые упоминает ВК. "Впоследствии, -- пишет он, -- нам выпало
большое счастье видеть "дощки" из коллекции художника Изенбека, число 37, с
выжженным текстом. Частью буквы напоминали греческие заглавные буквы, а
частью походили на санскритские, текст был слит. Содержание трудно
поддавалось разбору, но по смыслу отдельных слов это бьши моления Перуну...
Подробный разбор "дощек", которые нам удалось прочесть до их исчезновения,
будет нами дан отдельно"[215].
В 1955 г. в книге "Русский христианский фольклор" Миролюбов вновь
упоминает о ВК. Говоря о славянской письменности, существовавшей до
кириллицы, он со ссылкой на ВК пишет, что такая письменность была и
представляла собой смесь "готических, греческих и ведических знаков". Далее
в характеристике дощечек Изенбека появляются новые элементы: в них имеется
"общая черта, под которой написаны [тексты] каленым железом, видно, буквы
слитно и без разделения на фразы"[216].
В сочинении "Русская мифология" (1954 г.) Миролюбов уже прямо
откликается на вспыхнувшую вокруг ВК после начала ее публикации Куром
полемику. "Дощечки, -- пишет он, -- мы считаем столь же подлинным
документом, как и всякий документ, относящийся к той отдаленной эпохе. То
есть в нем есть и подлинное, и неподлинное. Одно -- из предания, другое --
от автора"[217]. Иначе говоря, вопрос о подлинности дощечек
Изенбека Миролюбов пытался подменить вопросом о достоверности содержащихся в
них сведений -- прием, уже хорошо известный нам из истории фальсификаций
исторических источников. Далее Миролюбов сделал неожиданное, на первый
взгляд, заявление. По его словам, содержание дощечек Изенбека еще "нами не
изучено, и никаких теорий на их основании мы не строим".
Действительно, во всех своих сочинениях Миролюбов ссылается не столько
на ВК, сколько на уже охарактеризованные выше собственные наблюдения "в
народе" и "сказы" двух старушек, ограничиваясь замечанием о том, что они и
ВК "взаимодополняют" друг друга.
Однако, несмотря на заявления Миролюбова, несмотря на внешне
отсутствующие у него прямые заимствования или ссылки на ВК, именно она
являлась основным источником всех его сочинений. Это нашло свое отражение
прежде всего в совпадении целого ряда принципиально значимых для
исторической конструкции Миролюбова деталей. И в сочинениях Миролюбова, и в
ВК имеются сюжеты о жертвоприношениях на Руси, "русичи" представлены как
"внуки Дажь-Божьи", содержатся рассказы о праотце Ории, битвах
"славяно-росов" с готами, кособоками, другими на-. родами. И там, и здесь
тексты наполнены общими именами и понятиями -- Явь, Правь, Навь, Кустич,
Листич, Травник, Стеблич, Кветич, Ягодич. Совпадают целые образные
выражения, фразеология. Но как раз все эти параллели своих сочинений
Миролюбов объясняет не заимствованиями из ВК, а рассказами старушек и
собственными наблюдениями. Это обнаруживает именно в нем автора
фальсификации, которую он постарался не выделять в своих сочинениях как
источник исторических сведений.
Из сказанного выше становится известен и один из мотивов, которым
руководствовался Миролюбов, задумывая подлог. Своим фантастическим
историко-этнографическим построениям он искал подтверждения. Но
документальных фактов для этого в природе не существовало. Поэтому Миролюбов
придумывает сначала загадочные древние рукописи, затем рассказы бабок и
стариков. Но, знакомый с научной литературой, Миролюбов, конечно, понимал,
что подобные "источники" не вызовут доверия у специалистов. И тогда ему
пришла в голову мысль специально изобрести письменный памятник. Идея едва ли
не с самого начала носила универсальный характер. Фальсификатор задумал
изготовить не только текст, но и его "носитель" в виде дощечек, на которых
текст представлен на неизвестном языке и с помощью неизвестной системы
письма. Такая универсальность позволяла фальсификатору продемонстрировать
доказательства целой системы его взглядов, связанных со славянской историей.
Но именно эта универсальность создавала известные трудности при
легализации подлога, ибо предполагала предъявление "дощечек", которые были
бы немедленно разоблачены. Так возникает легенда о "дощечках Изенбека",
которая со временем уточнялась и дополнялась противоречивыми рассказами о
снятых с них фотографиях и изготовленных прорисях.
Нам вряд ли представится возможность определить, был ли в замысел
Миролюбова сразу же посвящен Кур или это произошло после того, как тот начал
публикацию ВК. Однако причастность его к подлогу несомненна, хотя бы из
приведенных выше примеров переработки списка М в списке Ж. Более того, мы
склонны полагать, что и Лесной, если не участвовал в фальсификации, то был
посвящен в нее. Его вначале внешне скептическое отношение к ВК, сменившееся
затем безусловным восторженным признанием ее подлинности, выглядит не чем
иным, как ловким тактическим приемом, призванным продемонстрировать читающей
публике, как процесс углубленного изучения памятника приводит к
возникновению убеждения в его подлинности. Весь тон, вся система
доказательств подлинности ВК, изложенная в специальной книге Лесного,
заставляют сомневаться в искренности автора и включить его в число лиц, по
крайней мере, посвященных в подлог.
Но и после сказанного невольно возникает еще один, может быть, самый
главный вопрос. Для чего Миролюбову и его коллегам потребовалось придумать
столь фантастическую картину древней истории славян, чтобы затем изобрести
доказательство ее истинности в виде ВК? И в ответе на этот вопрос, может
быть, и скрывается главный мотив изготовления подлога, который долгие годы
препятствовал широкой дискуссии о ВК в советской печати. Свои сочинения о
славянской истории Миролюбив рассматривал как вклад в борьбу с советской
системой и коммунизмом. По словам Миролюбива, побороть их можно, только
накапливая в себе "божественное начало" христианской религии. Но, видимо,
современное христианство его не удовлетворяло: он не принимал всерьез ту
ручную Православную Церковь, которая существовала на его Родине, и не питал
особых чувств и уважения к зарубежной Русской Православной Церкви. Истинное
христианство он искал в глубокой древности: не случайно его "славяно-росы"
оказываются в Палестине и других регионах, связанных с зарождением
исторического христианства. Именно сугубо политические и идеологические
искания самого Моролюбова подтолкнули его к своеобразным историческим
выводам, а те -- вынудили пойти на подлог.
В основу методологии подлога ВК Миролюбов положил принцип
неповторимости, необычности языка, графики, содержания задуманной им
фальшивки. Это избавляло автора от излишнего труда изучения действительных
закономерностей развития славянских языков и письменности с целью их
использования в своем изделии. В то же время в глазах Миролюбива и его
коллег это выглядело как аргумент в пользу подлинности сочинения: вспомним,
что аналогичным приемом пользовался и Сулакадзев при фабрикации своих
подлогов.
И все же подлог Миролюбова мы ни в коей мере не можем считать
оригинальным. Более того, история с ВК может рассматриваться как
концентрированное выражение всех основных методов и приемов изготовления,
легализации и защиты фальсифицированного исторического источника. В этом
смысле мы можем назвать ее классическим подлогом. Оригинальность языка,
содержания, легенды открытия ВК прекрасно корреспондируются с фальсификацией
Д.И.Минаевым "Сказания о Руси и вещем Олеге"[218]. Складывается
впечатление, что это сочинение лежало на столе у Миролюбова: в ВК
обнаруживаются прямые параллели со "Сказанием" в сюжетах, языке и
выражениях. Не был оригинален Миро-любов и в легендировании своей фальшивки.
Ее "носитель" -- дощечки -- был изобретен еще в XIX в. А.И.Сулакадзевым.
Утрата оригинала дощечек -- типичный случай в истории фальсификаций.
Использование промежуточного лица в легализации подлога также не является
оригинальным ходом: именно так поступил все тот же Минаев, передав свой
подлог журналисту Н.С.Курочкину. Кстати говоря, как и Минаев, Миролюбов с
помощью подлога пытался обосновать собственные исторические конструкции. Не
пошел дальше Миролюбов и в использовании исторических источников в своей
фальсификации. "Слово о полку Игореве" словно магнит притягивало его взор, и
он не удержался от классических для истории фальсификаций заимствований из
этого памятника, связанных, прежде всего, с его "темными местами" и спорными
в литературе топонимами и именами собственными.
Типичным для истории фальсификаций оказалось и бытование ВК. Ее
появление немедленно вызвало критику. Ее трудно было опровергать,
приходилось просто игнорировать, замалчивать, либо бесстыдно извращать в
глазах не посвященной в тонкости науки публики. ВК оказалась предметом
восхищения и поклонения очень узкой группы неспециалистов и умерла как
подлинный исторический документ вместе с их смертью.
И все же как подлог ВК в некоторых отношениях -- явление
примечательное. Поражает размах фальсификации и попыток ее реанимации.
Достаточно заметить, что тезисы Лесного о подлинности этого сочинения
опубликованы в подготовительных материалах к съезду славистов. Объем
фальсификации несопоставим с объемами других подложных источников по
древнерусской истории: он намного больше их. Для ее окончательного
разоблачения пришлось писать серьезный научный трактат, во много раз
превышающий по объему текст самой ВК.
Словно молния, ВК прочертила след на небосводе мировой и отечественной
славистики. Не поразив выбранную цель, она тихо погасила свой фальшивый
заряд и умерла ощипанной жар-птицей примитивного изобретательства своих
авторов. Пусть будет мир над ее разбросанными в разных изданиях и архивах
перьями.
Глава 8. "Величайший секрет" И.В.Сталина
19 апреля 1956 г. газета русских белоэмигрантов "Новое русское слово" в
статье "Сталин был агентом царской охранки" анонсировала предстоящую
публикацию в журнале "Лайф" сенсационного документа, доказывающего связь
И.В.Сталина с Охранным отделением Департамента полиции[219].
Одновременно с этим директор-распорядитель базировавшегося в США
Толстовского фонда А.Л.Толстая устроила пресс-конференцию, на которой
объявила, что этот документ хранится в одном из банков и принадлежит
Толстовскому фонду. Публике была продемонстрирована фотокопия документа.
"Мы, -- объявила Толстая, -- пытались опубликовать этот документ и здесь, и
в Англии. Несмотря на его достоверность, до сих пор нам это сделать не
удалось, так как мешали соображения международного политического
характера"[220].
Публикация документа вместе с пространными комментариями известного
биографа Сталина И.Д.Левина появилась в номере журнала "Лайф" от 23
апреля[221]. Спустя некоторое время работа Левина в расширенном
варианте вышла в свет отдельной книгой[222].
Приведем полностью и по возможности точно текст этого документа.
"М.В.Д.
Заведывающий
Особым отделом
Департамента Полиции
Совершенно секретно
Лично
12 июля 1913 года
[No] 2898
Милостивый Государь Алексей Федорович!
Административно-высланный в Туруханский Край Иосиф Виссарионович
Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 году, дал Начальнику Тифлисского
Губернского Жандармского Управления ценные агентурные сведения.
В 1908 году Начальник Бакинского Охранного Отделения получает от
Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин
становится агентом Петербургского Охранного Отделения.
Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочная.
После избрания Сталина в Центральный Комитет Партии в г. Праге, Сталин,
по возвращении в Петербург, стал в явную оппозицию Правительству и
совершенно прекратил связь с Охраной.
Сообщаю, Милостивый Государь, об изложенном на предмет личных
соображений при ведении Вами розыскной работы.
Примите уверения в совершенном к Вам почтении"[223].
Письмо было подписано подписью-автографом "Еремин", на полях указывался
его адресат -- "Начальник Енисейского Охранного Отделения А.Ф.Железняков",
документ содержал регистрационный штамп этого отделения, входящий
регистрационный номер ("152"), дату регистрации ("23/УП").
Левин подробно рассказал об истории открытия им документа. По его
словам, впервые в поле его внимания он попал в 1946 г. благодаря сыну
известного российского адмирала С.Макарова -- В.Макарову. Владелец оригинала
письма Еремина Б.Сергиевский в 1947 г. передал его Левину для экспертизы на
предмет подлинности, сообщив, что к нему он попал из Шанхая от профессора
М.П.Головачева, который, в свою очередь, получил его "от его сибирских
товарищей, бежавших в Китай" из России. Продолжая поиски, Левин установил,
что человек, привезший письмо в Китай, был неким полковником Руссияновым.
Письмо Еремина он извлек вместе с другими документами "из архивов Сибирского
охранного отделения".
Пытаясь установить подлинность письма Еремина, Левин обратился к
ведущему американскому эксперту в области сомнительных документов
А.Д.Осборну. Тот с помощью лабораторных исследований установил, что документ
написан на бумаге не американского и не западно-европейского производства,
изготовленной "давно". "Значит, -- заключил Левин, -- она вполне могла быть
произведена в России еще до Первой мировой войны"[224]. По мнению
Осборна, документ был напечатан на пишущей машинке "Ремингтон" шестой
модели, собранной до революции.
В ходе дальнейших поисков Левин установил, что и Железняков, и Еремин
-- реальные исторические лица и даже занимали в это время соответствующие
должности.
Одним из важнейших информаторов Левина в этой части его разысканий стал
бывший генерал охранки А.Спиридович. Он подтвердил аутентичность подписи
Еремина на документе, а затем даже отдал ему серебряный графин, подаренный
его подчиненными, на котором среди прочих подписей была выгравирована и
подпись Еремина, совпавшая с почерком на письме. Спиридович же назвал Левину
и человека, который мог иметь отношение к связям Сталина с охранкой. Это был
офицер охранки, некий Николай "Золотые очки", бежавший из России в Германию
и под фамилией "Добролюбов" служивший сторожем при греческой православной
церкви в Берлине.
Левин отправился в Берлин, где узнал, что "Добролюбов" перебрался в
церковь в Висбадене. Но и здесь оказалось, что он опоздал: человек по кличке
Николай "Золотые очки" закончил свой жизненный путь на кладбище. Запомним
этот, на первый взгляд, незначительный эпизод, поскольку вскоре он станет
очень важным в сюжете о письме Еремина, приобретя совершенно иной, далекий
от российской истории характер.
Публикация Левина не была случайной. В том же апрельском номере журнала
"Лайф" был помещен еще более сенсационный материал -- ранее не
публиковавшийся отрывок из мемуаров крупного советского разведчика А.Орлова,
в 1938 г. сбежавшего в Соединенные Штаты Америки[225]. Орлов,
приведя огромное количество дотоле неизвестных фактов, попытался доказать,
что т.н. "заговор Тухачевского", во-первых, реально существовал и,
во-вторых, расстрел высокопоставленных советских военачальников был местью
Сталина за то, что в их распоряжении оказались подлинные документы,
подтверждавшие связи диктатора с охранкой. Более того, Орлов пошел еще
дальше. По его мнению, побудительным мотивом состоявшегося в феврале 1956 г.
на XX съезде КПСС доклада Н.С.Хрущева с разоблачением культа личности
Сталина стали открывшиеся партийному руководству СССР обстоятельства
сотрудничества Сталина с царской охранкой. Боясь, что его опередят с
разоблачениями, считает Орлов, Хрущев и пошел на подобный шаг.
Левин старательно следует этому фантастическому домыслу Орлова.
Документально доказав, пишет он, что "вся карьера Сталина до революции
складывалась под знаком великого секрета его жизни-службы в качестве шпиона,
мы получим ответ на вопрос, который задает весь мир после сенсационных
разоблачений, прозвучавших на XX съезде..."[226].
Итак, "Лайф" своим апрельским номером разом представил общественности
двойную сенсацию, удивительно сходившуюся в одну точку. Немудрено поэтому,
что вокруг этих сенсаций развернулась одна из самых выдающихся в истории
фальсификаций исторических источников полемическая дуэль.
Еще до выхода в свет журнала в редакционной статье "Нового русского
слова" М.Вейнбаум назвал аргументацию Левина подлинности письма Еремина
недостаточной. Суть его опровержений заключалась в следующем. Не
установлено, что в Енисейске было охранное отделение, на письме отсутствует
печать, псевдоним "Сталин" был в 1913 г. мало кому известен, Департамент
полиции никогда не называл своих сотрудников "агентами", употребляя вместо
этого понятие "секретные сотрудники", наконец, вызывает подозрение
упоминание в письме Еремина об избрании Сталина в ЦК большевистской партии
на Пражской конференции, так как он был кооптирован в ЦК уже после
нее[227].
Через несколько дней Вейнбауму ответил А.Михайловский, попытавшийся
развеять его сомнения в подлинности письма Еремина. По его словам, в
Енисейске было охранное отделение, на документах Департамента полиции,
имевших характер внутренней переписки, печати не ставились, Департамент
полиции не употреблял понятий "сотрудник", "секретный сотрудник", а только
"агент", "секретный агент", для Еремина было совершенно безразлично, был
избран или кооптирован Сталин в ЦК партии. Кроме того, пишет он, в
Департаменте полиции "существовал такой порядок: если агент, работавший на
два фронта, становился в оппозицию к царскому режиму, то его кличка не
упоминалась"[228].
Однако уже на следующий день в газете "Новое русское слово" Г.Аронсон
попытался вновь показать фальсифицированный характер письма Еремина.
Повторив часть аргументов Вейнбаума, он добавил к ним новые. По его мнению,
обычному полицейско-канцелярскому стилю деловых бумаг не соответствует
имеющееся в письме выражение "...Сталин, по возвращении в Петербург, стал в
явную оппозицию правительству...", т.к. большевики были партией революции, а
не оппозиции. В документе 1913 г., т.е. до начала Первой мировой войны,
упоминается "Петербург", а не "Санкт-Петербург" или хотя бы "С.-Петербург".
"Мы имеем дело не с подлинным документом, -- заключал Аронсон, -- а с
фальшивкой, каких одно время в русской эмиграции расплодилось немало и по
разнообразным случаям"[229]. Своей следующей заметкой Аронсон еще
больше усилил свою позицию. Ссылаясь на вышедшую в 1947 г. в СССР книгу
М.Москалева "Русское Бюро. ЦК большевистской партии, 1912 -- март 1917", он
заметил, что в ней автор использовал архивные фонды Енисейского жандармского
управления и Енисейского розыскного пункта и ни разу не сослался на дела и
документы Енисейского охранного отделения. "Отсутствие всякого упоминания об
охранном отделении в Енисейске, -- заключал Аронсон, -- усиливает сомнение в
достоверности документа, адресованного Енисейскому охранному
отделению"[230].
Аронсону 6 мая вновь ответил Михайловский[231]. По его
мнению, Еремин был вправе говорить о том, что Сталин встал в оппозицию,
поскольку он был своим человеком в Департаменте полиции, употребление
полного, а не сокращенного названия российской столицы (Петербург) являлось
"формальностью", не соблюдавшейся в "маловажной переписке", виденные им
документы Департамента полиции имеют тот же бланк, что и письмо Еремина,
который в качестве руководителя отдела имел право ставить на документах одну
свою подпись, в отличие от "обывателя" охранка хорошо знала все псевдонимы
Сталина.
Любопытно, что в этом же номере газеты "Новое русское слово" была
помещена под нейтральным названием "Документ о Сталине" заметка
Н.Нарокова[232]. Соглашаясь с тем, что письмо Еремина "не
отвечает формам тогдашнего делопроизводства, прежде всего гражданского",
автор тем не менее фактически в своем заключении говорит о его подлинности.
Письмо Еремина, пишет он, не является ни "предписанием", ни "отношением", ни
"циркуляром", ни "справкой", а представляет собой особый вид служебной
бумаги -- "официальное письмо", отправленное не от учреждения, а от "лица" и
на "личном бланке" (?).
Аргументацию Нарокова вскоре попытался конкретизировать П.Елецкий.
Согласно его заключению, злополучный документ написан по форме "личного
письма из Положения о письмоводстве в военном ведомстве", которым
пользовался Корпус жандармов и, "надо думать", Департамент полиции. В
соответствии с этим "Положением" подписи второго лица и печати на подобного
рода документах не требовались[233].
Во все более раскручивавшейся полемической дуэли вокруг письма Еремина
вскоре прозвучал и голос почти очевидца событий. А.В.Байкалов, проживавший в
Красноярске с конца 1910 г. по 1918 г. после административной ссылки в
Туруханский край, заявил, что в Енисейске "никаких жандармских учреждений
вообще не было". После Февральской революции он лично во главе военного
наряда занял и опечатал помещения губернского жандармского управления в
Красноярске, в том числе архив. В ходе тщательного изучения архива
жандармского управления на предмет выявления его секретных агентов никаких
данных о связях Сталина с охранкой обнаружено не было[234].
После более чем месячной паузы в полемическую дуэль вступил и главный
виновник сенсаций -- журнал "Лайф". Б.Д.Вольф, автор книги "Трое, сделавшие
революцию", находя воспоминания Орлова убедительными, в отношении письма
Еремина предлагает "проверить несколько моментов": известность псевдонима
Сталина, впервые использованного им 12 января 1913 г., и эпизод с разгромом
полицией Авлабарской типографии -- 15 апреля 1906 г., когда это случилось,
Сталин находился в Стокгольме, а не в Грузии. Но в свете дальнейших событий,
о которых читатель узнает ниже, важное значение имело своеобразное мемуарное
свидетельство Вольфа. "В 1952 году, -- пишет он, -- ко мне обращался за
консультацией чиновник, эксперт по России из Госдепартамента, по поводу
документа, являющегося, как кажется, тем самым, который вы теперь
опубликовали. Мы пришли к заключению, что результаты его публикации в тот
момент были непредсказуемы"[235].
Серия последующих полемических выпадов друг против друга сторонников и
противников подлинности письма Еремина мало что добавляла к их аргументации.
Дисбаланс в их все более и более ужесточающийся спор внесла статья Аронсона
"Фальшивка о Сталине". По опубликованным в СССР еще в 1927 г. источникам он
установил, что 12 июля 1913 г. Еремин никак не мог подписать письмо
Железнякову, поскольку еще 11 июня того же года он был назначен начальником
Финляндского жандармского управления. Фальсификатор или фальсификаторы, не
зная об этом, "не доглядели мелочь -- и на этой мелочи провалились",
заключал Аронсон[236].
Спустя три дня газета "Новое русское слово" поместила обширную статью
бывшего служащего российского МВД М.Подольского. Опираясь на правила ведения
делопроизводства в министерствах и ведомствах Российской империи,
зафиксированных в законе "Учреждение министерств", автор высказал ряд важных
соображений. По его мнению, "совершенно невероятно" сокращение "М.В.Д." в
угловом штампе, после которого отсутствует еще один необходимый элемент --
гриф "Департамент полиции". Вместо правильного наименования адресата
("Начальнику Енисейского Охранного отделения") письмо Еремина содержит
"совершенно недопустимое личное обращение", а также "совершенно неприемлемое
окончание". В то же время Подольский обратил внимание на ряд иных деталей
письма Еремина, свидетельствующих о его подлинности. Отсутствие печати он
объясняет существовавшей "административной практикой" отношений
государственных учреждений друг с другом, начальник Особого отдела
Департамента полиции назывался "заведывающии", агенты охранных отделений
назывались "секретными сотрудниками" и во избежание провалов имели
клички[237].
Одновременно происходило и непубличное обсуждение вопроса о подлинности
письма Еремина. Так, например, Л.О.Дан в письме Н.В.Валентинову-Вольскому от
19 апреля 1956 г. уверенно заявляла о его фальсифицированном характере:
"Есть разные мелкие соображения, не имеющие абсолютной силы, -- и язык не
тот канцелярский, на каком писались такие "отношения", и подпись, мне
кажется, ставилась иначе -- не просто фамилия, а указание чина или звания, и
не говорили охранники "оппозиция к правительству", и называли они своих
людей "сотрудники", а не "агенты" и т.д."[238]. В другом своем
письме тому же адресату от 3 мая, касаясь мнения Валентинова-Вольского об
отсутствии в Енисейске охранного отделения, Дан поделилась с ним важным
фактом: "Я тоже так думала, но это не верно, но все же именно на этой
косточке фальшивомонетчики и поскользнулись! Оно существовало, но было
упразднено до той даты, которая фигурирует на фальшивке. Так что эти плуты
знали, но не все"[239].
Новые важные факты, связанные с историей бытования письма Еремина,
стали известны после публикации статьи известного специалиста по подлогам
Р.Враги[240]. По его данным, письмо Еремина впервые появилось на
"информационном рынке" в 1936-- 1937 гг. в кругах российской эмиграции,
связанных с двумя организациями -- "Братством Русской Правды" (Прибалтика) и
"Союзом русских фашистов" (Дальний Восток). Уже тогда мнения о его
подлинности разделились: у одних она не вызывала сомнения, другие прямо
утверждали, что письмо изготовлено в Риге бывшим агентом охранки, третьи
связывали его изготовление с разведывательной службой атамана Семенова.
Тогда же предпринимались неоднократные попытки продать письмо Еремина
немцам, японцам, румынам. Наконец, в 1949 г. письмо Еремина вновь "всплыло"
в Париже, где была предпринята попытка его публикации, но экспертиза,
проведенная Брагой и Б.Сувариным, доказала, что это фальшивка.
Врага далее кратко изложил свои доказательства. Во-первых, невозможно
понять, что побудило Еремина отправить такое письмо. Во-вторых, в Енисейске
не было охранного отделения. В-третьих, к ротмистру Железнякову Еремин не
мог обращаться так вежливо, равно как и завершать столь же вежливо свое
письмо. Далее Врага систематически изложил и другие аргументы, уже
появившиеся к моменту его публикации в печати и рассмотренные нами выше.
Опубликованная к этому времени книга Левина мало что добавляла к его
аргументации в пользу подлинности письма Еремина. Однако она в
концентрированном виде содержала ответы его оппонентам. Суть их в следующем:
отзыв о Сталине как агенте, работа которого отличалась точностью, "подходит
к нему больше, чем к большинству революционеров"; упоминание Петербурга, а
не Санкт-Петербурга "является признаком подлинности, поскольку так обычно
называли столицу"; к концу 1913 г. Джугашвили уже был известен как автор
книги "Марксизм и национальный вопрос", подписанной псевдонимом "К.Сталин";
шестикратное упоминание его имени в письме также указывает на его
подлинность, поскольку фальсификатор "наверняка избегал бы таких повторов".
В обширной рецензии на книгу Левина Аронсон повторил свои прежние
аргументы относительно подложности письма Еремина и дополнил их новым.
"Разве это постижимо, -- пишет он, -- чтобы на протяжении более 40 лет никто
не мог раскрыть "великий секрет" человека, окруженного ненавистью? Разве
Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Томский и другие не использовали бы этот
козырь в своей борьбе против Сталина? Разве не был бы документ, будь он
подлинным, передан нацистским или японским агентам? Разве некий чиновник
охранки держал бы его под замком и в конечном итоге продал нескольким
русским эмигрантам? И, в частности, по какой причине бывшие чиновники
царской полиции скрывали службу им Сталина?"[241]
Пытаясь найти политические мотивы подлога, вернее его реанимации в 1956
г., Аронсон увидел их в том, чтобы переключить внимание общественности с
развенчивания сталинщины "в сферу спорных мелочей", и далее делает важный
вывод: доказательство подложности письма Еремина "стало бы сокрушительным
ударом всему делу дискредитации сталинизма".
Иначе посмотрел на книгу Левина ее рецензент в газете "Россия"
П.Шпилевский. Старательно изложив доводы автора относительно подлинности
письма Еремина, он далее заметил: "Если, пренебрегая всеми шестью
изложенными доказанными фактами, попытаться утверждать, что все-таки
документ подделан, то его подлинность от этого только выиграет..." Суть
последующих рассуждений автора, подтверждающих этот неожиданный вывод,
сводилась к следующему. Если письмо -- фальшивка, то она могла быть
изготовлена только тогда, когда деспотизм Сталина стал очевидным. Вряд ли
подлог сделан в СССР. Следовательно, автор или авторы фальсификации должны
были иметь в своем распоряжении соответствующую пишущую машинку и бумагу
дореволюционных образцов. Тот или те, кто стоял (стояли) за фальсификацией,
должен был быть в курсе биографии Сталина тридцатилетней давности, в курсе
агентурной работы Департамента полиции по социал-демократическому подполью и
правил постановки делопроизводства в этом учреждении. Кроме того, пишет
Шпилевский, в случае фальсификации "документ должен был быть иначе
составлен, т.е. лишен сомнительных, трудно доказуемых
деталей"[242].
Вскоре своим критикам -- Подольскому и Аронсону -- вновь ответил Левин.
Он представил фотокопию подлинного документа Департамента полиции,
отправленного за несколько месяцев до письма Еремина, в Норвегию и
хранящегося в архиве Гуверовского института. Оно опровергало наблюдения
Подольского над формуляром письма Еремина, и поэтому Левин торжествующе
заметил, что Департамент полиции "следовал не правилам, принятым в
гражданской переписке.., но правилам, принятым в военных учреждениях".
Касаясь же аргумента Аронсона относительно того, что Еремин не мог в июле
подписать свое письмо, так как был переведен в Финляндию, Левин и вовсе
обезоружил своего оппонента. Оказывается, по свидетельству генерала
Спиридовича, в 1913 г., когда праздновалось 300-летие дома Романовых,
царская семья путешествовала по России "в сопровождении высоких жандармских
чинов -- подчиненных (?! -- В.К.) Еремину, а потому он оставался на своем
посту несколько недель после своего назначения"[243].
"Новое русское слово" вскоре предоставило свои страницы и человеку,
непосредственно служившему в российском МВД и даже знавшему
Еремина[244]. "Каждому, кто хоть немного знаком с системой
письмоводства в Департаменте полиции, -- писал Николай Веселаго, --
невозможно представить, чтобы из него вышел подобный документ,
контрастирующий с подлинными документами стилистикой, характером адресовки,
концовки, исходящим номером 2898, что не соответствует самой работе Особого
отдела, из которого ежедневно исходило не менее 50 номеров, большинство, или
даже почти все, секретные, а это была вторая половина года". Осторожное, но
все же сомнение у Веселаго вызвало и упоминание Енисейского охранного
отделения. "Если мне память не изменяет, -- заметил он, -- в то время в
Енисейске был розыскной пункт, но утверждать этого я не могу, так как 43
года -- слишком большой срок, чтобы помнить это". И в то же время Веселаго
уверенно заявил, что 12 июля 1913 г. (пятница) Еремин точно еще находился в
Особом отделе Департамента полиции, ссылаясь на "одно мое личное дело" этого
дня, зафиксированное в памяти.
Полемика продолжалась словно закрученная и брошенная вверх монета:
"орел" или "решка", подлинное или сфальсифицированное письмо Еремина. Для
тех, кто наблюдал дискуссию вокруг него, кажется, истина уже представлялась
непостижимой, как непостижимо угадать падение монеты, брошенной, впрочем,
честной рукой.
Заметка бывшего полкового адъютанта Е.Л.Янковского поясняла "характер и
общий вид" документов, установленных Положением о письмоводстве военного
ведомства. Чиновник с многолетним стажем, он констатировал, что строгие
правила, зафиксированные в этом Положении, "не могут являться окончательным
критерием при выяснении подлинности сталинского (так в тексте. -- В.К.)
письма", поскольку российская практика была, как всегда, далека от идеала.
Полемическими ударами вскоре вновь обменялись Левин и Аронсон. Левин
повторил свои аргументы в пользу подлинности письма Еремина и одновременно
попытался подкрепить их новым фактическим материалом. Цитируя не вызывающее
сомнение письмо Департамента полиции генерал-губернатору Финляндии о
предотвращении контрабанды оружия от 20 августа 1913 г., он обращает
внимание на то, что в нем упоминаются "секретные агенты", ссылается на
свидетельства современников о наличии в Енисейске охранного отделения, в
т.ч. Б.Николаевского, бывшего в Енисейске председателем Комитета
общественной безопасности и заставшего полковника Руссиянова за уничтожением
бумаг у себя в кабинете. Касаясь эпизода с назначением Еремина в Финляндию
11 июня 1913 г., Левин приводит документальное свидетельство о том, что тот
еще 20 июня находился в Департаменте полиции в Санкт-Петербурге, что
подтверждает и публикация Веселаго. Более того, Левин в одном из финских
архивов обнаружил извещение генерал-губернатора Финляндии о том, что 11 июня
Еремин назначен под его командование. Извещение было получено канцелярией
генерал-губернатора 7 июля, что, по мнению Левина, означает: Еремин не мог
занять новый пост сразу после назначения на него[245].
В ответе Левину Аронсон усилил свои прежние аргументы, добавив к ним
новые. Шестикратное упоминание в письме Еремина псевдонима "Сталин" никак не
возможно объяснить, если учесть, что Джугашвили до 1913 г. всего лишь
однажды использовал этот псевдоним; все устные свидетельства о наличии в
Енисейске охранного отделения, на которые опирается Левин, носят характер
предположений и не подкреплены конкретными документальными фактами; Левин не
доказал, что Еремин мог подписать 13 июля 1913 г. письмо в
Енисейск[246].
Легко заметить, что в полемике вокруг письма Еремина ее участники от
общих рассуждений и домыслов постепенно все чаще и чаще стали обращаться к
свидетельствам очевидцев, а затем использовать и документальные источники.
Полемика из разряда отвлеченных интеллектуальных упражнений все больше
становилась на почву реального анализа, добывания конкретных, проверенных
знаний.
Выдающуюся роль в этом деле сыграл доклад преподавателя Бруклинского
колледжа, специалиста в области криминологии М.К.Тителла на заседании
Американской ассоциации развития науки 29 декабря 1956 г., где
присутствовало около 200 слушателей. Главный вывод доклада был сформулирован
его автором следующим образом: "Изучение сталинско-ереминского письма,
которое повлекло за собой [мою] поездку по нескольким европейским странам с
целью опроса тех, кому могло быть что-то известно по этому поводу, а также
анализ нескольких тысяч документов убедили меня в том, что письмо является
подлогом"[247].
Прежде всего Тителл установил, что письмо Еремина напечатано не на
машинке завода "Ремингтон", а на машинке немецкого производства типа
"Адлер". Архив завода "Адлер" был уничтожен во время Второй мировой войны,
но Тителл опросил его старейших сотрудников, и те сообщили, что "русский
шрифт, которым отпечатан оспариваемый документ, был изготовлен впервые в
1912 году". Поскольку из текста ереминского письма видно, что он набран
"изношенным и разбитым" шрифтом, Тителл сделал вывод о том, что этот текст
должен был быть написан много лет спустя после 1912-1913 гг.
Далее Тителл в поисках Добролюбова, о котором писал Левин, посетил
греческую православную церковь в Берлине (Шарлоттенбурге) и опросил ее
служителей. Те категорически заявили, что никакой Добролюбов не служил в
этой церкви, равно как и то, что никакой Левин никогда не спрашивал их о
нем. То же самое повторилось и в Висбадене, на русском кладбище которого не
обнаружилась могила Добролюбова, а в книгах захоронений с 1945 г. не
значился умерший с такой фамилией.
Из Германии Тителл отправился в Хельсинки, где изучил более 3 тысяч
документов из фонда Финляндского жандармского управления, включая 85,
подписанных Ереминым. Ни один из них не был напечатан на машинке "Адлер",
что же касается подписей Еремина, то их различия с подписью на письме
Железнякову оказались столь очевидны, "что дополнительных комментариев не
требуется", заявил Тителл. Кроме того, в этом же фонде он обнаружил
документ, подписанный Ереминым 19 июля 1913 г. уже в качестве шефа жандармов
Финляндии, т.е. спустя всего неделю после отправки письма в Енисейск, что,
по мнению автора доклада, является невероятным.
Казалось, доклад Тителла ставил все точки над i в затянувшемся споре
вокруг подлинности письма Еремина. В значительной степени из плоскости
отвлеченных рассуждений предшествующих участников дискуссии он переводил
проблему в плоскость фактических наблюдений, из которых однозначно
следовало, что письмо -- фальшивка.
Однако дальнейшие события начали разворачиваться неожиданным, прежде
всего для самого Тителла, образом, поставив под удар не только его научный
авторитет, но и судьбу. Информация о докладе и его основные положения были
опубликованы в четырех номерах газеты американских коммунистов "Дейли
Уоркер". Эта публикация привлекла внимание подкомитета по внутренней
безопасности Сената США, увидевшего в ней "защиту премьера Сталина". Главный
советник подкомитета Р.Моррис свидетельствовал: "Будучи озабоченным
возможностью того, что коммунисты начинают кампанию по реабилитации маршала
Сталина, подкомитет решил ознакомиться с тем, чем занимался г-н
Тителл"[248].
С июня 1957 г. по январь 1958 г. Тителл был трижды опрошен на
заседаниях подкомитета Сената по внутренней безопасности. Уже первые, вроде
бы невинные, вопросы не обещали для Тителла ничего хорошего. Упомянутый выше
советник Моррис спросил: "Не работали ли Вы на кого-нибудь?", а затем
попросил уточнить Тителла, предпринял ли он свое исследование "на
самодеятельной основе или как деловое предприятие". Автор нашумевшего
доклада категорически отверг какие-либо подозрения в заказном характере
своей работы[249].
Однако приведенный к присяге, боясь обвинений в лжесвидетельстве,
Тителл спустя чуть более месяца в специальном письменном заявлении был
вынужден сделать ряд важных признаний. Дело в том, что в качестве
специалиста по подлогам он оказывал консультации А.Хиссу в ходе подготовки
над тем второго судебного процесса. "Дело Хисса" -- одно из нашумевших
судебных дел периода маккартизма. В 1948 г. он был обвинен в передаче СССР
секретных документов внешнеполитического ведомства США. Тогда Хисса осудить
не удалось. В начале 50-х годов готовился новый судебный процесс, в
результате которого Хисс был приговорен к 5 годам тюремного заключения. В
качестве одного из доказательств предательства Хисса фигурировали документы,
подлинность которых Хисс и его адвокаты оспаривали.
В своем заявлении Тителл свидетельствовал: ему показалось, что
"поверенных Алджера Хисса... может заинтересовать вопрос о подлинности или
поддельности" письма Еремина. Посетив одного из них -- Ч.Т.Лейна, он
поделился с ним своими сомнениями. Тот сказал, что "ему будет весьма
интересно", если исследование Тителла "покажет, что подделка, если это
подделка, окажется изготовленной на пишущей машинке такого типа, который был
использован для подделки документов в деле Хисса"[250]. Получив
1000 долларов в качестве гонорара, Тителл и приступил к своему исследованию.
Это было важное признание, показывавшее заказной характер работы
Тителла. Но далее события приобрели и вовсе печальный для него оборот.
Директор подкомитета по внутренней безопасности Б.Мандель посетил
висбаденскую церковь и опросил лиц, с которыми ранее беседовал Тителл.
Оказалось, что загадочный "Добролюбов", как бывший подпольщик (?!), имел не
один псевдоним. В их числе был и псевдоним "Добровольский". Без какого-либо
труда Мандель обнаружил могилу, надгробный камень Добровольского и получил
копии свидетельств о его смерти.
В качестве одного из доказательств подлога письма Еремина, а вернее
недобросовестности Левина, Тителл привел подлинное письменное свидетельство
протоиерея церкви Адамантова. Оно гласило: "Я, нижеподписавшийся, служу в
русской православной церкви Висбадена с сентября 1908 года по настоящее
время за исключением периода Первой мировой войны (1914--1919 гг.). Ни один
человек с фамилией Добролюбов со мною не служил ни в каком качестве. Кроме
того, на нашем русском кладбище нет надгробия с такой фамилией. Я не помню
встречи с американским журналистом, г-ном Дон Левиным". Неутомимый Мандель и
в этом случае обнаружил фальсификацию Тителла. Оказалось, что существует
первый вариант письменного свидетельства Адамантова, в котором было
перечеркнуто важное дополнение: "Но есть могила, в которой захоронен русский
полковник запаса Иван Васильевич Добровольский, 65-ти лет от роду. 1/14
февраля 1947 г. Добровольский поселился в Висбадене после Второй мировой
войны и временно исполнял обязанности пономаря в нашей
церкви"[251].
Все тот же Мандель нанес и еще один, вовсе сокрушительный, удар
построениям Тителла. Посетив предприятие, выпускавшее пишущие машинки
"Адлер", он получил "без труда" письменное свидетельство его руководства о
том, что "первая пишущая машинка с русским кириллическим шрифтом, модель 8,
была изготовлена в 1903 году"[252].
Бедный Тителл! В своем исследовательском, пусть и меркантильном, порыве
он не мог представить себе, что на мгновение окажется объектом внимания
специальных служб США. Простыми до примитивности способами они не только
дезавуировали его выводы о фальсификации письма Еремина, но и
скомпрометировали его имидж ученого и человека. Разорванная цепочка: письмо
Еремина -- "дело Хисса" больно ужалила ее создателей своими концами.
Подкомитет по внутренней безопасности Сената США не только решил
поставленную перед ним задачу нейтрализации выводов Тителла, но и достиг
цели создания соответствующего фона вокруг судебного процесса над Хиссом.
Политика и ее грязные методы в очередной раз танцевали канкан над наукой.
В число действующих персонажей пьесы (драмы, трагедии, фарса?) "Сталин
-- агент охранки" теперь мы должны ввести новый персонаж. Э.Смит,
американский историк, готовивший наивную книгу о Сталине "Сталин: неуловимый
революционер", обратился за консультациями к Дж.Кеннану. Это был бывший
ответственный сотрудник Государственного департамента США, в руки которого,
едва ли не первого в истории с письмом Еремина, попал этот документ. Потом
он был послом США в СССР и затем вдруг стал историком. Будучи чиновником, а
не историком, он, конечно, письмо Еремина включал в иной контекст. "Моя
реакция, -- назидательно писал он Смиту, -- на этот документ состояла в том,
что я не обнаружил абсолютно ничего, что бросало бы сомнение на его
подлинность, и я признаю его заслуживающим самого тщательного изучения. Я не
считаю, что правительству Соединенных Штатов следовало публиковать его при
жизни Сталина (будучи уверенным, что это повредит его достоверности), и
предложил, что если его и публиковать, то это должно быть сделано частным
образом, на достаточно высоком научном уровне, в сопровождении критического
анализа компетентного историка"[253]. Так размышлял
Кеннан-чиновник. Став историком, он, конечно, должен был продемонстрировать
большую объективность. Она оказалась довольно странной по своей
противоречивости. Мэтр политики писал своему корреспонденту Смиту в 1966 г.
о письме Еремина: "Я могу не колеблясь сказать, что следы подлинности
слишком сильны, чтобы оно было подделкой, но и следы подделки почти столь же
очевидны, чтобы считать документ абсолютно подлинным"[254].
Чиновник Кеннан боролся сам с собой, с историком Кеннаном, а потому в конце
концов в том же письме Смиту был вынужден признать: "Лично я думаю, что
документ, возможно, и подделан, но подделан тем, кто был полностью знаком с
суще