, Шура... - Приготовиться к всплытию на сеанс связи и определение места! - донеслось из "каштана". Кают-компания пустеет. Вестовой, забирая со столов стаканы, хихикает, он слышал все из буфетной. Скоро придет вахтенный и с третьего раза поднимет торпедиста. Тот, поскуливая и спотыкаясь, отправится к себе в отсек. Зама так и не удастся поднять. Командиру на всплытии, среди суетни и дерготни, доложат, что зам болен, и командир, торопясь на перископ, махнет рукой и скажет про себя: "Да и хрен с ним". ПАРДОН Этого кота почему-то нарекли Пардоном. Это был страшный серый котище самого бандитского вида, настоящее украшение помойки. Когда он лежал на теплой палубе, в его зеленых глазах сонно дремала вся его беспутная жизнь. На тралец его затащили матросы. Ему вменялось в обязанность обнуление крысиного поголовья. - Смотри, сука, - пригрозили ему, - не будешь крыс ловить, за яйца повесим, а пока считай, что у тебя пошел курс молодого бойца. В ту же ночь по кораблю пронесся дикий визг. Повыскакивали кто в чем: в офицерском коридоре Пардон волок за шкирку визжащую и извивающуюся крысу, почти такую же громадную, как и он сам, - отрабатывал оказанное ему высокое доверие. На виду у всех он задавил ее и сожрал вместе со всеми потрохами, после чего, раздувшись как шар, рыгая, икая и облизываясь, он важно продефилировал, перевалился через комингс и, волоча подгибающиеся задние ноги и хвост, выполз на верхнюю палубу подышать свежим морским воздухом, наверное только для того, чтобы усилить в себе обменные процессы. - Молодец, Пардон! - сказали все и отправились досыпать. Неделю длилась эта кровавая баня: визг, писк, топот убегающих ног, крики и кровь наполняли теперь матросские ночи, а кровавые следы на палубе вызывали у приборщиков такое восхищение, что Пардону прощалось отдельные мелочи жизии. Пардона на корабле очень зауважали, даже командир разрешил ему появляться на мостике, где Пардон появлялся регулярно, повадившись храпеть в святое для корабля время утреннего распорядка. Он стал еще шире и лишь лениво отбегал в сторону при встрече с минером. Есть мнение, что минные офицеры - это флотское отродье с идиотскими шутками. Они могут вставить коту в зад детонатор, поджечь его и ждать, пока он не взорвется (детонатор, естественно). Есть подозрение, что минные офицеры - это то, к чему приводит офицера на флоте безотцовщина. Минер - это сучье вымя, короче. Пардон чувствовал подлое племя на расстоянии. - Ну, кош-шара! - всегда восхищался минер, пытаясь ухватить кота, но тот ускользал с ловкостью мангусты. - Ну, сукин кот, попадешься! - веселился минер. "Как же, держи в обе руки" - казалось, говорил Пардон, брезгливо встряхивая лапами на безопасном расстоянии. Дни шли за днями. Пардон ловко уворачивался от минера, давил крыс и сжирал их с исключительным проворством, за что любовь к нему все возрастала. Однако через месяц процесс истребления крыс достиг своего насыщения, а еще через какое-то время Пардон удивил население корабля тем, что интерес его к крысам как бы совсем ослабел, и они снова беспрепятственно забродили по кораблю. Дело в том, что, преследуя крыс, Пардон вышел на провизионку. И все. Боец пал. Погиб. Его, как и всякую выдающуюся личность, сгубило изобилие. Его ошеломила эта генеральная репетиция рая небесного. Он зажил, как у Христа под левой грудью, и вскоре выражением своей обвислой рожи стал удивительно напоминать интенданта. Пардон попадал в провизионку через дырищу за обшивкой. Со всей страстью неприкаянной души помоечного бродяги он привязался к фантастическим кускам сливочного масла, связкам колбас полукопченых и к сметане. Крысы вызывали теперь в нем такое же неприкрытое отвращение, какое они вызывают у любого мыслящего существа. Вскоре бдительность его притупилась, и Пардон попался. Поймал его кок. Пардона повесили за хвост. Он орал, махал лапами и выл что-то сквозь зубы, очень похожее на "мать вашу!". Его спас механик. Он отцепил кота и площадно изругал матросов, назвал их садистами, сволочами, выродками, скотами, "бородавками маминой писи", ублюдками и суками. - Отныне, - сказал он напоследок, - это бедное животное будет жить в моей каюте. Пардон был настолько умен, что без всяких проволочек тут же превратился в "бедное животное". Свое непосредственное начальство он теперь приветствовал распушенным хвостом, мурлыкал и лез на колени целоваться. Механик, бедный старый индюк, впадал в детство, сюсюкал, пускал сентиментальные пузыри и заявлял в кают-компании, что теперь-то уж он точно знает, зачем на земле живут коты и кошки: они живут, чтоб дарить человеку его доброту. Идиллия длилась недолго, она оборвалась с выходом в море на самом интересном месте. С первой же полной стало ясно, что Пардон укачивается до безумия. Как только корабль подняло вверх и ухнуло вниз, Пардон понял, что его убивают. Дикий, взъерошенный, он метался по каюте механика, прыгал на диван, на койку, на занавески, умудряясь ударяться при этом об подполок, об стол, об пол и орать не переставая. Останавливался он только затем, чтоб, расставив лапы, блевануть куда-нибудь в угол с пуповинным надрывом, и потом его вскоре понесло изо всех дыр, отчего он носился, подскакивая от струй реактивных. В разложенный на столе ЖБП - журнал боевой подготовки - он запросто нагадил, пролетая мимо. От страха и одиночества мечущийся Пардон выл, как издыхающая гиена. Наконец дверь открылась, и в этот разгром вошел мех. Мех обомлел. Застыл и стал синим. Несчастный кот с плачем бросился ему на грудь за спасением, мех отшвырнул его и ринулся к ЖБП. Было поздно. - Пятимесячный труд! - зарыдал он, как дитя, обнимая свое теоретическое наследие, изгаженное прицельным калометанием. - Пятимесячный труд! Пардон понял, что в этом человеке он ошибся: в нем сострадания не наблюдалось; и еще он понял, что его, Пардона, сейчас будут бить с риском для жизни кошачьей, - после этого он перестал укачиваться. Мех схватил аварийный клин и с криком "Убью гада!" помчался за котом. За десять минут они доломали в каюте все, что в ней еще оставалось, потом Пардон вылетел в иллюминатор, упал за борт и сильными рывками поплыл в волнах к берегу так быстро, будто в той прошлой помоечной жизни он только и делал, что плавал в шторм. Мех высунулся с клином в иллюминатор, махал им и орал: - Вы-д-ра-а-а!!! У-бь-ю-ю-ю! Все равно най-ду-у! Кок-ну-у! До берега Пардон доплыл. ЛЕВ ПУКНУЛ Конечно же, для наших подводных лодок несение боевой службы - это ответственная задача. Надо в океане войти, прежде всего, в район, который тебе из Москвы для несения службы нарезали, надо какое-то время ходить по этому району, словно сторож по колхозному огороду, сторожить, и надо, наконец, покинуть этот район своевременно и целым-невредимым вернуться домой. Утомляет это все, прежде всего. И прежде всего это утомляет нашего старпома Льва Львовича Зуйкова, по прозвищу Лев. То, что наш старпом в автономках работает не покладая рук, - это всем ясно: он и на камбузе, он и в корме, он и на приборке, он опять на камбузе - он везде. Ну и устает он! Устав, он плюхается в центральном в кресло и либо сразу засыпает, либо собирает командиров подразделений, чтобы вставить им пистон, либо ведет журнал боевых действий. Ведет он его так: садится и ноги помещает на буй-вьюшку, а рядом устраивается мичман Васюков, который под диктовку старпома записывает в черновом журнале все, что с нами за день приключилось, а потом он же - Васюков - все это аккуратнейшим образом переносит в чистовой журнал боевых действий. С этим мичманом старпома многое связывает. Например, их связывают дружеские отношения: то старпом гоняется за мичманом по всему центральному с журналом в руках, чтоб по голове ему настучать, то возьмет стакан воды и, когда тот уснет на вахте, за шиворот ему выльет, и мичман ему тоже по-дружески осторожненько гадит, особенно когда под диктовку пишет. Например, старпом ему как-то надиктовал, когда мы район действия противолодочной акустической системы "Сосус" покидали: "Покинули район действия импортной системы "Сосус". Народ уху ел от счастья. Целую. Лелик" - и мичман так все это без искажения перенес в чистовой журнал. Старпом потом обнаружил и вспотел. - Васюков! - вскричал он. - Ты что, совсем дурак, что ли?! Что ты пишешь все подряд! Шуток не понимаешь? Соображать же надо! Вот что теперь делать? А? А Васюков, сделав себе соответствующее моменту лицо, посмотрел, куда там старпом пальцем тычет, и сказал: - А давайте все это как положено зачеркнем, а внизу нарисуем: "Записано ошибочно". После этого случая все на корабле примерно двое суток ходили очень довольные. Может, вам показалось, что народ наш не очень-то старпома любит? Нам сначала самим так казалось, пока не случилась с нашим старпомом натуральная беда. Испекли нам коки хлеб, поскольку наш консервированный хлеб на завершающем этапе плавания совсем сдохшим оказался. И такой тот хлеб получился мягкий, богатый дрожжами и сахаром, что просто слюнки текли. Старпом пошел на камбуз и съел там полбатона, а потом за домино он сожрал целый батон и еще попросил, и ему еще дали. А ночью его прихватило: живот раздуло, и ни туда ни сюда - кишечная непроходимость. Док немедленно поставил старпома раком и сделал ему ведерную клизму, но вода вышла чистая, а старпом так и остался раздутым и на карачках. Ну, кишечная непроходимость, особенно если она оказалась, скажем так, не в толстом, а в тонком кишечнике, когда газы не отходят, - штука страшная: через несколько часов перитонит, омертвление тканей, заражение, смерть, поэтому на корабле под председательством командира срочно прошел консилиум командного состава, который решал, что делать, но так и не решил, и корабль на несколько часов погрузился в черноту предчувствия. Лишь вахтенные отсеков, докладывая в центральный, осторожно интересовались: "Лев просрался?" - "Нет, - отвечали им так же осторожно, - не просрался". А в секретном черновом вахтенном журнале, куда у нас записывается всякая ерунда, вахтенный центрального печальный мичман Васюков печально записывал в столбик через каждые полчаса: "Лев не просрался. Лев не просрался, Лев не просрался..." Он даже специальную графу под это дело выделил, писал красиво, крупно, а потом начал комбинировать, чередовать большое буквы с маленькими, например так: "Лев не ПрОсРаЛсЯ", или еще как-нибудь, и, отстранившись, с невольным удовольствием наблюдал написанное, а корабль тем временем все глубже погружался в уныние: отменили все кинофильмы, все веселье, никто не спал, не жрал - все ходили и друг у друга спрашивали, а доку уже мерещилась операция и то, как он Львиные кишки в тазик выпустил и там их моет. Доку просто не сиделось на месте. Он шлялся за командиром, как теленок за дояркой, заглядывал ему в рот и просил: "Товарищ командир, давайте радио дадим, товарищ командир, умрет ведь". На что командир говорил ему: "Оперируй", - хотя и не очень уверенно. Наконец командир сдался, и в штаб полетела радиограмма: "На корабле кишечная непроходимость. Прошу прервать службу". Штаб молчал часов восемь, во время которых он, наверное, получал в Москве консультацию, потом, видимо, получил и тут же отбил нам: "Сделайте клизму". Наши им в ответ: "Сделали, не помогает". Те им: "Еще сделайте". Наши: "Сделали. Разрешите в базу". После чего там молчали еще часа четыре, а потом выдали: "Следуйте квадрат такой-то для передачи больного". Мы вздохнули и помчались в этот квадрат, и тут Лев пукнул - газы у него пошли. Он сам вскочил, примчался к доктору с лицом просветлевшим, крича по дороге: "Вовик, я пукнул!", - и тут же на корабле возникла иллюминация, праздник, и все ходили друг к другу и поздравляли друг друга с тем, что Лев пукнул. Потом командир решил дать радиограмму, что, мол, все в порядке, прошу разрешения продолжать движение, вот только в какой форме эту радиограмму давать, надо ж так, чтоб поняли в штабе, а противник чтоб не понял. Он долго мучился над текстом, наконец вскричал: "Я уже не соображаю. Просто не знаю, что давать". Тогда наши ему посоветовали: "Давайте так и дадим: Лев пукнул. Прошу разрешения выполнять боевую задачу". В конце концов, действительно дали что-то такое, из чего было ясно, что, мол, с кишечной непроходимостью справились, пукнули и теперь хотят опять служить Родине, но штаб уперся - в базу! И помчались мы в базу. Примчались, всплыли, и с буксира к нам на борт начальник штаба прыгнул: - Кто у вас тут срать не умеет?! - первое, что он нам выдал. Когда он узнал, что старпом, он позеленел, вытащил Льва на мостик и орал там на весь океан, как павиан, а наши ходили по лодке и интересовались, что это там наверху происходит, а им из центрального говорили: "Льва срать учат". САМЕЦ ВИТЕНЬКА Витенька у нас самец. На корабле его называют "Наше застоявшееся мужество". Любой разговор Витенька сведет к упоительному таинству природы с перекрестным опылением. Рожа у него при этом лоснится, глаза озорничают, руки шалят, а сам он захлебывается так, что кажется: пусти его - будет носиться по газону. Любимое выражение - "сон не в руку". Спит Витенька только затем, чтобы попасть в руку. Свои сны он потом долго и вкусно рассказывает. Мы с Андрюхой - его соседи по каюте. Во сне Витенька нервно повизгивает, постанывает, сучит ножками, чешется и тут же умиротворенно замирает с улыбкой на устах сахарных. Все! Сон попал в руку. - Сплю, - дышит мне в переносицу Витенька, - и вижу, баба ко мне подходит, наклоняется, мягкая такая, теплая наощупь, очаровашечка. Каждый день Витенька рассказывает нам про своих баб. Кто к нему и как подходит. Его бабы нас задолбали. Между нами говоря, на нем крыса ночевала, а ему все мерещилось, что это бабы к нему приходят. Крысы любят на шерсти спать. У нас одеяла верблюжьей шерсти. Мы с Андрюхой ее как увидели, так и замерли, но Витеньку не стали расстраивать. Зачем, если человеку хорошо. Только свет тушим, засыпаем - она появляется, осторожненько влезает уснувшему Вите на грудь и обнюхивает ему лицо. Витенька, не просыпаясь, делает облегченно "О-ой!" - расплывается в улыбке с выражением "ну, наконец-то", бормочет, сюсюкает - баба к нему пришла. Крыса сворачивается на одеяле клубочком и спит. Так долго продолжалось. Витенька спал с крысой, а нам все рассказывал, что к нему бабы ходят, и всем было хорошо. И тут он ее увидел. Как все-таки быстро у человека меняется лицо! И орать человек во всю глотку на одном выдохе может, оказывается, минут двадцать. Бедная крыса так испугалась со сна, что чуть ума не лишилась: подлетела, ударилась о подволок, сиганула на пол и пропала. Витенька тоже ударился головой. Даже два раза. Сначала один раз ударился - не помогло, потом сразу второй, чтоб доканать это дело. И в воздухе потом долго-долго носился запах застоявшегося мужества. Витя тогда страшно переживал, вздрагивал по ночам, неделю молчал и косился, но сегодня в кают-компании, чувствуется, отошел, сидит и рассказывает о взаимоотношении полов у пернатых. Смотреть на него - одно сплошное удовольствие. - Помните, раньше было выражение "с глубоким внутренним удовлетворением"? - говорит Витенька, обозревая аудиторию с видом Спинозы недорезанного. - А видел ли кто-нибудь из вас удовлетворение мелкое и поверхностное? Нет? Не видел? А я видел. У птиц. У них удовлетворение мелкое и поверхностное. Но зато оно может продолжаться, между прочим, целый день. То есть мелкое и поверхностное иногда лучше глубокого и внутреннего. Возьмем, например, кур. У одного моего кореша два петуха было и куча курочек. Там один петух был главный, а второй - вспомогательный. Главный найдет червячка и курочек собирает. У него пестренькая курочка самая любимая была. А вспомогательный петух все хотел ту пестренькую шандарахнуть, попробовать ее хотел, а она его не подпускает и все. Сохраняет верность главному петуху. Вспомогательный ее все подманивал, подкарауливал - ничего не получается. Вот он покопается в земле, найдет червячка, покудахчет, а сам наблюдает; как только пестренькая подойдет поближе, он на нее - прыг и погнал по двору. Пестренькая бежит от него со всех ног к главному петуху и за него прячется, а вспомогательный пробегает мимо, делает круг и на беленькую курочку, не отдышавшись, с разбегу заскакивает, вроде бы он за ней и гнался. А через пять минут опять пестренькую подкарауливает. Подстережет, погонится, не догонит и опять беленькую с досады охаживает со всего размаха. И так целый день. А беленькая так его любит и клюв ему чистит и перышки. Да-а, вот жизнь у пернатых! Ведь целый день могут. Зернышко нашел, червячка склевал и "иди сюда, дорогая". А тут каши сожрал на нашем камбузе и полраза не в силах преодолеть. - Вот жизнь у пернатых, - повторяет Витенька, мечтательно закатив свои зеленые зенки, - клянусь мамой, даже жаль иногда, что ты высшее существо. ЛАПЕРУЗЫ МОЧЕНЫЕ Начнем с солнца. Оно - померкло! И померкло оно не только потому, что за биологию вида я сражался в полной темноте полярной ночи; оно померкло еще и потому, что в один прекрасный день к нам ворвался краснорожий мичман из тыла и, заявив, чтоб мы больше в гальюн не ходили, исчез совсем, крикнув напоследок: "Давайте ломайте!!!" Он пропал так быстро, что мы засомневались: уж не галлюцинация ли он и его рекомендация "не ходить в гальюн"?! Жили мы в то время на четвертом этаже в казарменном городке. Весь экипаж укатил в отпуск, а меня оставили с личным составом, то есть с матросиками нашими, за всех в ответе. - Чертовщина какая-то, - подумал я про мичмана и тут же сходил в гальюн, а глядя на меня, сходили в гальюн еще сорок моих матросов. На всякий случай. Под нами, ниже этажом, помещалась корректорская, там тетки корректировали штурманские карты. Через сутки ко мне влетает начальник этого бляд-приюта и орет, как кастрированный бегемот: - Вам что?! Не ясно было сказано?! Что в гальюн! Не ходить! - В чем дело? - спрашиваю я, спокойный, как сто индийских йогов. - Нас топит! - делает он много резких движений. - Вас? - Нас, нас! - И что, хорошо топит? - Во! - говорит он и делает себе харакири по шее. - А при чем здесь мы? Ну и тоните... без замечаний... - Ы-ы!!! - рычит он. - Вы ходите в гальюн, а нас топит! Прекратите! - Что прекратить? - Прекратите ходить в гальюн!!! - А куда ходить? - Куда хотите! Хоть в сопки! - А вы там были? - Где?! - В сопках в минус тридцать? - Пе-ре-с-та-нь-те из-де-ва-ть-ся! У на-с у-же столы пла-ва-ют!!! - Ну-у-у... - сказал я протяжно, травмируя скулы, - и чем же я могу помочь... столам?.. - А-а-а!!! - сказал он и умчался, лягаясь, безумный. "Бешеный", - подумал я и сходил в гальюн, а за мной сходили, подумав, еще сорок моих матросов. На всякий случай. Может, завтра запретят... по всей стране... кто его знает?.. Назавтра явилась целая банда. Впереди бежал начальник корректорской - той самой, что временно превращена в ватерклозет, и орал, что я - Али-Баба и вот они, мои сорок разбойников. Это он мне - подводнику флота Ее Величества?! - Ну ты, - сказал я этому завсклада остервенелости, - распеленованная мумия Тутанхамона! Берегите свои яйца, курочка-ряба! Нас разняли, и мне объяснили, что в гальюн ходить нельзя, что топит, что нужно поставить матроса, чтоб он непрерывно ломал колено унитаза ("Что ломал?" - "Колено! Ко-ле-но!" - "Об чего ломал? об колено?"), "ломами ломал, ломами, и не делайте умное лицо! и чтоб в гальюн никто не ходил! Это приказание. Командующего!" - А куда ходить? - Никуда! Это приказ командующего. - Ну... раз командующего-о... Я построил всех и объявил, что командующий с сегодняшнего дня запретил нам ходить в гальюн. - А куда ходить? - спросили из строя. - Никуда, - ответил я. - А-га, - сказали из строя и улыбнулись, - ну, есть!.. А потом мы поставили матроса, чтоб непрерывно ломал, и срочно сходили все как один сорок один в гальюн, про запас. - Упрямый ты, - сказал мне, уже мирно, начальник корректорской. "Ага, - подумал я, - как сто бедуинов". - Ну-ну, - сказал он, - я тебе устрою встречу с командующим. "А вот это нехорошо, - подумал я, - мы так не договаривались. Надо срочно поискать нам гальюн где-то на стороне, а то этот любимый сын лошади Пржевальского и впрямь помчится по начальству". И пошел я искать гальюн. - Товарищ капитан первого ранга, - обратился я к командиру соседей по этажу, когда тот несся по лестнице вверх, стремительный; кличка у него была, как у эсминца - Безудержный. - Товарищ капитан первого ранга, - обратился я, - разрешите нам ходить в ваш гальюн. У меня сорок человек... всего... Он остановился, повернулся, резко наклонился ко мне с верхней ступеньки, приблизил лицо к лицу вплотную и заорал истерично: - На голову мне лучше сходи сорок раз! На голову! - и в доказательство готовности своей головы ко всему треснул по ней ладонью. Тогда я отправился к командиру дивизии: - Прошу разрешения, товарищ капитан первого ранга, старший в экипаже... товарищ комдив, запрещают в гальюн ходить, у меня сорок человек, у меня люди... а куда ходить, товарищ комдив? Комдив из бумаг и телефонов посмотрел на меня сильно? - Не знаю... я... не знаю. Хочешь, строем сюда ко мне ходи. После этого он бросил ручку и продолжил: - Пой-ми-те! Я не-га-ль-ю-на-ми-ко-ман-ду-ю-ю! Не гальюнами! И не говном! Отнюдь! Я командую с-трате-ги-чес-ки-ми! Ра-ке-то-носцами. После этого он подобрал со стола карандаш и швырнул его в угол. "Ну вот, - подумал я, - осталось дождаться встречи с командующим. Я думаю, это не залежится". И не залежалось. - Я слышал, что у вас возникли сомнения? относительно моего приказания? - Товарищ командующий... я... не ассенизатор... - Так станете им! Станете! Все мы... не ассенизаторы! Нужно думать в комплексе проблемы! Почему срете?! - Так ведь... гальюн закрыли... - То, что гальюн закрыли, я в курсе, но почему вы, вы почему срете?!! Вас что?! Некому привести в меридиан?!. После командующего мы принялись ломать унитаз интенсивно. И ходить в гальюн перестали. То есть не совсем, конечно, просто ходили хором потихонечку, вполуприсед. И тетки, которые в корректорской ниже этажом, так же ходили - по чуть-чуть. И вот сломали мы, наконец, колено! Маэстро, туш! И не просто сломали, а пробили насквозь! И не просто пробили, а лом туда улетел! А там в тот момент, к сожалению, сидела тетка... Сидит себе тетка, тихо и безмятежно гадит, и вдруг сверху прилетает лом и втыкается в бетон перед носом. И что же тетка? Она гадит мятежно! Во все стороны, раз уж выпал такой повод для желудочно-кишечного расстройства. Да еще сверху в дырищу свесилось пять голов, пытаясь разглядеть, куда это делся лом; а еще пять голов, которые не поместились в дырищу, стоят и спрашивают в задних рядах: - Ну, чего там, чего застыли?.. Конечно, снизу прибежали, разорались: - Человека чуть не убили! На что наши возражали: - А чего это она у вас гадит? Больше всех возмущался я: - Лично мы, - кричал я, - давно уже ходим на чердак! А ваши тетки! Сами валят, а на нас гадят! (То есть наоборот.) Вот теперь я у этого легендарного отверстия вахту поставлю, чтоб днем и ночью наблюдали за этим вашим безобразием! Будем общаться напрямую! А то нам нельзя, а им, видите ли, можно!.. И начали мы общаться напрямую. Мои орлы решили, что если есть отверстие и если из него можно провести перпендикуляр, который при этом уткнется ниже в другое отверстие, то странно было бы при наличии такого отверстия и такого перпендикуляра ходить на чердак! На следующий день опять снизу прибежали и опять орали: - А те-пе-рь! Давайте делайте нам косметический ремонт! Давайте делайте! У нас там - как двадцать гранат разорвалось! С дерьмом! - Почему двадцать? - слабо возражал я, потрясенный ошеломительным размахом общения напрямую. - Откуда такая точность? Почему не сорок? И вот гальюн. Каждый день гальюн. С ним была связана вся моя жизнь, все мои радости и печали, все мои помыслы и страданья, он мне снился ночами, мы сроднились с начальником корректорской, ходили друг к дружке запросто и подружились семьями... В общем, когда приехал из отпуска мой сменщик, я, сдавая ему экипаж, веселился как неразумный, хохотал, хлопал его по плечу и целовал вкусно. - Ви-тя! - говорил я ему нежно. - Знаешь ли ты отныне свою судьбу? Он не знал, я подвел его к гальюну: - Вот, Витя, отныне это твоя судьба! А что будет главным в твоей судьбе? И опять он не знал. - Главное - на тетеньку не попасть. Там у нас одна дырочка есть, смотри - только в нее не поскользнись, а то мне будет печально. Остальное все - муть собачья. Муть! Все образуется и сделается как бы само собой. Сделают тебе гальюн, вот увидишь, сделают! Машина запущена. Ты, главное, не делай резких движений. И дыши носом. Арбытын ун дисциплин! И мой сменщик вздохнул, а я вышел, оставив его, как говорится, в лучших чувствах с тяжелым сердцем; вышел, хлопнул дверью и очутился в отпуске, хоть мне вслед и орали: "Не уезжать, пока не доведете гальюн до ума! Не выпускайте его, не выпускайте! Не выдавайте ему проездных, не выдавайте!" Целуйтесь с ними, с моими проездными. Пишите их, рисуйте, добивайтесь портретного сходства. Лаперузы моченые. Кипятить вас некому! АБОРТАРИЙ Бух-бух-бух! В метре от старпома остановились флотские ботинки сорок пятого размера легендарной фабрики "Струпья скорохода". В ботинки был засунут новый лейтенант Гриша Храмов - полная луна над медвежьим туловищем. Он только что прибыл удобрить собой флотскую ниву. Гриша был вообще-то с Волги, и поэтому он заокал, приложив к уху лапу, очень похожую на малую саперную лопатку. - Прошу розрешения везти жену на о-борт! "Сделан в одну линию, - подумал одним взглядом с маху изучивший его старпом, - до пояса просто, а ниже еще проще". - Вот мне-е, - протянул старпом сладко, - кан-жд-ный день о-борт делают. О-бортируют... по самый аппендицит! Старпом привел лицо в соответствие с абортом: - И никто никуда не возит. Вырвут гланду - и пошел! Лейтенант смутился. Он не знал, опускать руку или все еще отдавать честь. "Ладно, - подумал старпом, увидев, что рука у Гриши не опускается, - нельзя же убивать человека влет. Пусть размножается, такие тоже нужны". И махнул рукой: "Давай!" На следующий день пробухало и доложило: - Прошу роз-решения сидеть с дитями - жена на о-борте! С тех пор поехало: то - "прошу роз-решения на о-борт", то - "с о-борта". Четвертого аборта старпом не выдержал. - Что?! Опять "на о-борт"?! А потом "с о-борта"?! Абортарий тут развели! Я самому тебе лучше навсегда "о-борт" сделаю! Раскурочу лично. Чирк - и нету! Твоя же жена спасибо скажет. "О-борт" ему нужен! Что за лейтенант пошел! Нечего бегать с дымящимся наперевес! Бром надо пить, чтоб на уши не давило! Квазимодо! Аборт ему делай. А кто служить будет?! С кем я останусь?! А?! В подразделении бардак! Там еще конь не валялся! Петров ваш? А чей Петров?! Не знаете? Сход запрещаю! Все! Никаких абортов! Ишь ты сперматозавр, японский городовой. Это флот, едрена вошь, тут без "о-бортов" служат. Не вынимая. С шести утра и до двадцати четырех. Гинекологом надо было быть, а не офицером! Акушером! О чем вы думали, когда шли в училище!.. - и так далее, и так далее. После пятого аборта Гришу списали на берег. Некому было сидеть "с дитями". Вот такая маленькая история, но она совсем не означает, что для списания на берег нужно сделать пять абортов. ИЗВЛЕЧЕНИЕ Известно, что к боевой службе нужно готовить себя прежде всего с внутренней стороны. Командир боевой части пять большого противолодочного корабля "Адмирал..." старый, толстый Толик Головастов (два года до пенсии), которого спустили с корабля в первый раз за три месяца за день до проверки штабом флота, пошел и... подготовил себя "извнутри", чем существенно обессмертил свое имя на страницах этого рассказа. На внутреннюю подготовку ушла уйма времени. Часов через шесть, окончательно окривев, он "дошкандыбал" до корабля и упал перед трапом головой вперед. "Много ли потному надо!" - гласит народная мудрость. - Старая проблядь! - совершенно справедливо заметил командир. Наутро ожидался командующий флотом вместе с главкомом, и по-другому командир заметить не мог. - От, падел! - добавил командир, обозревая картину лежания. Кроме как "падла в ботах", командир до текущего момента никогда по-другому механика не называл. - Значит так! - сказал он, поразмыслив секунду-другую. - Поднять! Связать эту сироту во втором поколении, эту сволочь сизую, забросить в каюту и выставить вахтенного! Механика подняли, связали, отнесли, забросили, закрыли на ключ и выставили вахтенного. Через некоторое время каюту оживило сопенье, кряхтенье и нечленораздельное матюганье, потом все стихло, и корабль забылся в нервном полусне. В четыре утра в каюте раздался страшный визг, леденящий душу, он разбудил полкорабля и перевернул представление многих о том количестве децибел, которые отпущены человеку. Примчались дежурные и помощники, командиры и начальники, зажгли свет, вскрыли каюту и обнаружили, что командир боевой части пять Толик Головастов (два года до пенсии) торчит из иллюминатора необычным манером: туловище снаружи, зад внутри. Застрявши они. Скорее всего, ночью он развязался, освободился, так сказать, от пут и полез в иллюминатор из "мест заточения", а по дороге застрял и от бессилия заснул. Тело отекло, он проснулся от боли и заорал. - Тяните! - сказал командир. - Хоть порвите эту старую суку, но чтоб пролез! До Толика, несмотря на всю трудность соображения в данном положении, дошло, что его, может, сейчас порвут на неравные половины и за это, может, никто отвечать не будет. От сознания всего этого он потерял сознание. Так тянуть его было гораздо удобнее, так как без сознания он не кричал и не вырывался, но иногда он все же приходил в себя, орал и бил копытом, как техасский мул. За борт спустили беседку. Несколько человек забрались в нее и принялись тянуть Толика за руки, в то время когда все остальные пихали его в зад. Через пару часиков стало ясно, что Толик никогда в этой жизни не пройдет через иллюминатор. Еще полтора часа тянули по инерции, вяло и без присущего нам энтузиазма. Самое обидное, что Толик висел с того борта, который был обращен к стенке и был хорошо виден подходящему начальству, а виси он с другого борта - там хоть неделю виси: никому это не интересно. Подъем флага - святое дело на корабле. На это время перервались, оставили Толика висеть и пошли на построение. - На фла-аг и гю-юйс... смир-рна! Нужно замереть. Все замерли. Ритуал подъема флага символизирует собой нашу ежесекундную готовность умер-реть за наши идеалы и вообще отдать концы, то есть все накопленное до последней капли, сдохнуть, короче... - Ф-ла-аг... и гю-юйс... под-нять!.. Воль-на!.. - Та-ак! - сказал командир, мысль о Толике не оставляла его ни на секунду. - Сейчас будет коррида! Коррида началась с прибытия комбрига. Увидев в иллюминаторе отвисшее, как на дыбе, бесчувственное тело командира боевой части пять и с ходу поняв, в чем дело, комбриг, стоя на стенке, воздет руки к телу, шлепнул ладошками, поместил их себе на грудь, затрясся дряблыми щеками и плаксиво затянул: - Гни-да вы-ы казематная-я... слон вы-ы сиамски-ий... я вам хобот-то накручу-у... верблюд вы-ы гималайский... корова вы-ы иорданская-я... хрен вы-ы египетский!.. Помолившись столь оригинальным образом, он тут же вызвал командира. - Сейчас начнется кислятина, - скривился командир, - запричитает, как баба, что наутро обнаружила, что постель пуста! Ну, теперь моя очередь... - Святая-я святых... святая-я святых, - заканючил комбриг, страдальчески ломая руки перед командиром, - подъем флага, святая святых, а у вас до чего дошло, у вас механик, пьяный в жопу, жопой в иллюминаторе застрял! Валерий Яковлевич! Вы же боретесь за звание "отличный корабль"! Сейчас же командующий здесь будет вместе с главкомом. Произнеся "главком", комбриг, до которого только теперь дошла вся глубина разверзнутой сырой бездны, как бы почувствовал удар по затылку и замер с открытым ртом. Вся его фигура превратилась в один сплошной ужас, а в глазах затаился прыжок. - Да! - заорал вдруг командир, чем заставил комбрига вздрогнуть и судорожно, до упора втянуть прямую кишку. - Да! Пьяная падла! Вы совершенно правы! Да, висит! Да, жопой! Да, "отличный корабль"! Да, слетится сейчас воронье, выгрызут темечко! Тяните! - крикнул он кому-то куда-то. - Не вылезет, я ему яйца откушу! - И-и - раз! И-и - раз! - тянули механика. - И-и - раз! - А командир в это время, испытывая болезненное желание откусить у механика не будем повторять что, ерзал стоя. - И-и - раз! - И на матрац! - сказал командир, заметив, что на пирс прибыл командующий флотом. Комбриг повис на своем скелете, как старое пальто на вешалке, потеряв интерес к продвижению по службе. Командующий флотом, сразу поняв, что время упущено и нужно действовать быстро, а спрашивать будем потом, возглавил извлечение, сам отдавал приказания и даже полез в беседку. Комбриг полез за ним, при этом он все старался то ли поддержать комфлота за локоток, то ли погладить или чего-нибудь там отряхнуть. - Что вы об меня третесь!.. тут!.. - сказал ему командующий и выслал его из беседки. - Разденьте его! - кричал командующий, и Толика раздели. - И смажьте его салом! - И смазали, а он не пролез. - Пихайте его! - кричал командующий. Толика пихали так, что зад отбили. - Дергайте! - Дергали. Никакого впечатления. И тут командующего флотом осенило (на удивление быстро): - А что если ему в жопу скипидар залить?! А?! Надо его взбодрить. Зальем, понимаешь, скипидар, он, понимаешь, взбодрится и вылетит! ( - И будет, каркая, летать по заливу, - прошептал командир.) - А у вас скипидар на корабле есть? Нет? У медика, по-моему, есть! Давайте сюда медика! А кстати, где он? Почему не участвует? Дали ему медика, и начал он "участвовать": - Да что вы, товарищ адмирал? - сказал медик, и далее пошла историческая фраза, из-за которой он навсегда остался майором. - Это ж человек все-таки! - Все-таки человек, говоришь? - сказал командующий флотом. - Человек в звании "капитан второго ранга" не полезет в окошко и не застрянет там задницей! Ну и как нам его теперь доставать прикажешь, этого человека? Доктор развел руками: - Только распилить. - А ты его потом сошьешь? А? Ме-ди-ци-на хе-рова?! - Медик раздражал и был услан с глаз долой. Командующий стоял и кусал локти и думал о том, что если нельзя вытащить этого дурня старого, то, может, корабль развернуть так, чтоб его видно не было, а? Главкома проводим и разберемся. Ничего страшного, повисит. Да-а... время упущено. С минуты на минуту может появиться главком. И главком появился. Толю подергали при нем, наверное для того, чтобы продемонстрировать возможности человеческого организма. Главком приказал вырезать мерзавца вместе с "куском", автогеном. Раскроили борт и вырезали Толю целым куском. Потом краном поставили на причальную стенку, и пятеро матросов до ночи вырезали его этими лобзиками - ножовками по металлу. Когда выпилили - всех наказали. КАТЕРА (микророман) Глава первая, драматическая На катерах у нас служат ради удовольствия. Удовольствие начинается прямо от пирса. Со скоростью двенадцать узлов. Вот это мотает! Но двенадцать узлов - обычная скорость, а в атаку мы ходим на бешеных тридцати двух. Вот это жизнь! Особенно хорошо, когда на волну падаешь. Катер падает на воду, как ящик на асфальт. Взамен вытряхнутого мозга выдают бортпаек: шоколадку - пятнадцать грамм, баночку мясных консервов размером со спичечный коробок, сгущенку, махонькую как пятачок, и пачку печенья "Салют Октябрю". В остальное время - блюем через перила, если конечно, с непривычки. И вот приезжают к нам корреспонденты. Вокруг гласность, демократия, социальная справедливость, вот они и прикатили. Час, наверное, беседовали с командиром дивизиона. Говорили, говорили - ну, никак он не может понять, чего им надо. Все вокруг да около. Три мужика и две бабы. Одна стара как смертный грех, а вторая - ничего, хороша, зараза. Наконец эти писатели говорят комдиву в лоб, мол, вот как вы считаете, вот вам бортпаек выдают, это как, справедливо? - То есть?! - Ну, то есть вся страна переживает определенный момент, испытывает трудности с продовольственной программой, а у вас тут пайки, шоколад, сгущенка... - Па-ек... - не понимает комдив. - Ах, бортпаек! - дошло до него наконец. - Социальная, значит, справедливость в распределении, значит, материальных благ? Значит, много флот у нас жрет, а, ребята? Значит, вы по этому поводу прикатили? Комдив подмигнул. - Ну ладно, - говорит он, - мы тут с вами заболтались совсем, а мне в море выходить через двадцать минут. - А вы надолго выходите? - интересуются эти деятели. - Да как получится, часа на три-на четыре. А то хотите с нами? Покатаемся. Увидите флот в динамике. Моряков, море, понимаешь. Интервью возьмете, так сказать, на боевой вахте по защите святых рубежей. Поехали? Как там у вас: "А вот сейчас я стою на палубе рядом с торпедным аппаратом..." Комдив подмигнул, корреспонденты заулыбались. Ну кто откажется, бесплатно же. Эти писатели окончательно загорелись: глаза горят, оживлены, бабы воркуют, как голубки над яйцекладкой. Давно замечено, что самые мужественные люди - это те, кто ни черта не знает. Комдив посадил их на катер и врубил тридцать два узла и катал часов восемь. И все под волну норовил, мерзавец, попасть, чтоб ощутили. Качало так, что через пять минут после старта на катере все кормили ихтиандров, а комдив в это время стоял на мостике и орал в ветер: - Па-е-д-е-м, к-ра-со-от-ка-а, ка-та-ааа-ца... Да-авно я те-бя-а па-д-жи-да-ал дал-дал-дал! Писатели обделали всю кают-компанию. Из них вышло все. Даже желание разобраться с распределением благ. Их перед отходом накормили флотским борщом и перловкой, а это такая отрава - к маме не ходи. Бабы, как качнуло, сразу же легли и забылись, а мужики выползали поочередно и слюнявили борт. По трапу невозможно было спуститься, чтоб не "посклизнуться" на поручнях. Всюду пахло флотским борщом; свекла, нарезанная кубиками, выходила через нос в нетронутом состоянии; всюду эта зараза-перловка. Сначала у них вовсю отслаивалась слизистая желудка и кишечника, потом - прямой кишки, а затем уже и клоаки. Бортпаек в них впихнуть не удалось - в перекрестие не попадал. Фельдшер пришел, посмотрел, покачал головой, перевернул баб, сдернул им штаны и вкатил каждой лошадиную дозу какого-то противозачаточного средства, которое вроде бы помогает при качке. Их потом отскребли, как ошвартовались, и на носилках вынесли. Х-хэ-хэ! Бортпаек они мечтали у нас оттяпать. Губешки раскатали. Примчались и слюнями изошли. Кататься сначала научитесь! Пис-сатели. Глава вторая, фантастическая Служить хочется. А гальюнов нет! Сейчас, наверное, делают уже, а на старых катерах, извините, не наблюдается. Забыли-с. Не запрограммированы были наши катера на то, что народ наш может обгадиться на полном ходу за краткое время торпедной атаки. Поэтому наш народ отправляется подумать по-крупному на корму в тридцать два узла, если уж очень приспичит и окончательно прижмет. Со спущенными штанишками это выглядит лучше, чем американское родео. Их ковбои вонючие на своих ручных бычках - это ж дети малые и сынки безрукие. А вот наш брат в рассупоненном состоянии, напряженно прогнувшись сидящий, бледно издали снизу блестящий, растаращенно четко следящий, чтоб из него при соскальзывании паштет не получился - вот это да! Это кино. Картина. Ее лучше смотреть со стороны. Скорость дикая, катер летит, буруны взрываются, а он сидит, вцепившись, торжественный, а над ним за кормой вал воды нависает шестиметровый, в который он кладет не переставая. Вот вы видели, чтоб на водяных лыжах лыжнику приспичило подумать по-крупному? Ну, и как он все это будет делать? Все свободные от вахты выстраиваются посмотреть. Корма покатая, перелезаешь через леера, и кажется, что винты палубу у тебя рвут из-под ног. Штанишки осторожненько одной рукой спущаешь: сначала одну штанишку, потом перехват мгновенный и тут же другую. И главное, чтоб штанцы твои ниже коленок не рухнули, а то, если поворот, то придется со спущенными штанишками через леера кидаться и бежать опрометью стремглав, а то вал-то нагонит с разинутой пастью и промокнет попку до самых подмышек гигантской промокашкой. А она и так, понимаешь, в точке росы вся в слезах. Между булочек потом потер бумажечкой, если совсем, конечно, не намокла, и ныряй через леера. Я вам все это говорю, между прочим, для того, чтоб прониклись вы, почувствовали и представили, как на катерах служить здорово. А однажды вот что было. Пошел с нами море конопатить один пиджак придурочный из института. Погода чудная, мы уже часа четыре на скорости, и вдруг приспичило ему, понимаете? Видим, ищет он чего-то. Ходил-ходил, искал, наконец спрашивает, мол, а где тут у вас - экскюз ми - гадят по-крупному. Ну, мы ему и рассказали и показали, как это все происходит: кто-то даже слазил, продемонстрировал. Посмотрел он и говорит: - Да нет, я уж лучше потерплю. Ну терпи. Еще чуть-чуть немножко времени проходит - видим, тоскует человек, пропадает. Ну, мы его и подбодрили, мол, давай, не смущайся, все мы такие, бакланы немазаные, с каждым бывало. Ну и полез он. Только перелез и за леер уцепился, как, на тебе, поскользнулся и, не выпуская леер, выпал в винты, но, что интересно было наблюдать, - чтоб ножки не откусило по самый локоток, он успел-таки изяш-но изогнуться и закинуть их на спину. Прямо не человек, а змея, святое дело! В клубок свернулся. Вытащили мы его: дрожит, горит, глаза на затылке. Успокоился, наконец, штанишки снял аккуратненько одним пальцем, потому как нагадить-то он успел, положил их отдельной кучкой и стоит, отдыхает, а в штанцах - полный винегрет. Боцман ему говорит: - Ты, наука, не двигайся, а то поливитамином от тебя несет. Стой на месте спокойно, обрез с водой принесем - помоешься, а штанцы твои мы сейчас ополоснем, рыбки тоже кушать хочут. С этими словами подхватил их боцман через антапку за шкертик, и не успела "наука" удивиться, как он - швырь! - их за борт и держит за шкертик, полоскает. Дал боцман конец шкерта этому дурню старому и проинструктировал: - Считай, наука, до двадцати и выбирай потихоньку. Я уж не знаю, то ли этот ученый выбирал не по-человечески, то ли он, наоборот, потравил слегка, но только штанцы под винцы затянуло. Ученого еле оторвали. А обрез мы ему принесли. Ничего, помылся. Может, мне сейчас скажут: вот это заливает, во дает, вот это загибает салазки. А я вам так скажу, граждане: не служили вы на катерах! ЦИКЛОП Ровно в три ночи, когда созвездие Овна вместе со всеми остальными созвездиями занималось на небе своими делами, Архимед Ашотович Папазян, по прозвищу Усохший Тарзан, сел на кровати с криком: "Только не бей!" - "Только не бей", - повторил он значительно тише и затравленно оглядел свою холостяцкую комнату, еще секунду назад спокойную, как общественная уборная. Мама больше не приходила к нему во сне. Мама не звала его больше "джана", и душа больше не наполнялась радостным, светлым детством, все было отравлено и чесалось. Ему снился циклоп. Каждую ночь. Он бежал, выпучившись, в запутанных джунглях, подпрыгивая винторогим козлом, а ветви гоготали и цеплялись. И рука. Огромная рука, беззвучно вырастая, тянулась за ним. На многие километры. Он чувствовал ее леденевшим затылком. Нет сил! Нет сил бежать! Остановился. Повернулся. Задранный ужас! Невозможно кричать! К горлу бросились растущие пальцы с грязными обломанными ногтями. Огромные складки потной кожи. "Только не бей!!!" Свет зажегся, и с носа закапало. Потом. Очки наделись, и глаза через них тут же пушисто захлопали. Архимед Ашотыч всклокоченно обернулся на одухотворенное лицо лорда Байрона, намертво приделанного к обоям, и, поискав в волосатых складках живота, зачарованно замер, как собака, принимающая сигналы блохи. В тишину ночную вплетались только торопливые курлыканья унитаза, да на кухне в одиночку веселилась радиоточка. Архимед Ашотыч застонал переполненным страдальцем, запрокинул голову с уплывающими за горизонт зрачками, успел увидеть потолок с забитыми комарами и бережно уложил себя на подушки. Пружины заезженной койки вздохнули народным музыкальным инструментом, веки затяжелели, члены замягчели с каждым вздохом, и в бренное тело снова хлынули сновидения. Голубой пеньюар. Лампадная ночь. Тучи запахов. Фимиамы. Грациозные прыжки, перепархивания, улыбки-пожатья, персичный румянец от подглазников до подбородка, кофе, тонкие чувства, полные, гладкие колени, ощущение от которых остается в руках, караванные движения дивана, в короткой борьбе возня пружинная и сытая тишина. Самый отвратительный звук для такой тишины - звук ключа в замочной скважине. Возникает обостренное чувство долго поротого. Звук возник, пеньюар, завизжав раздавленной торговкой, вспорхнул, оставив Архимеда одного оплакивать себя. Архимед Ашотыч вскочил и заметался по комнате так, будто он затаптывает стадо неприятельских тараканов. В конце концов, ничего не придумав, он юркнул в шкаф, убеждая стартерно) заработавший желудок помягче мяукать, и затих там платяной молью. В дверях стоял циклоп! Пойманный за лацканы пеньюар перестал визжать уже в табурете. В комнате ходило только кадило. Маятника. Глаз у циклопа было два, но они так близко росли и выглядывали друг от друга, что если посмотреть взволнованно, то сливались в один; череп пещерного медведя, чугунная нижняя челюсть, нос и общая физиономия викинга, получившего веслом по голове: тяжелый, пышущий убийством квадрат. Желудок Архимеда Ашотыча совсем уже собирался взять и чем-нибудь разрядить обстановку, когда долго колебавшаяся дверь шкафа решилась и, закатив задумчивую трель, верноподданнически открылась. "А-а..." - сказал "квадрат", увидев в платьях живое, и шагнул всего один раз. Архимед Ашотыч, выставив вперед ручонку, заерзал, совершая ею фехтовальные движения до тех пор, пока рука циклопа не протянулась медленно и не достала Архимеда не поймешь за что. Архимед Ашотыч развевался в той руке ящерицей круглоголовкой всего одну секунду. "Только не бей!" - взял он самую последнюю ноту самой последней октавы, с иканьем перебрав всю клавиатуру. Грянуло! Прямо в лоб, туда, где кость. Горный обвал. Сель. Архимед Ашотыч быстро улетел по воздуху и, погасив все вешалки в шкафу, оторвал внизу щелкнувшими зубами кусок пурпурного платья. Все волосы на груди, собравшись в пучок, дружно болели. "Только не бей!!!" Свет уличного фонаря отразился в страдальческом оскале, щетинистый кадык проглотил, наконец, душившие его слюни. В окно смотрела ночь, и Архимед Ашотыч, только теперь понявший, что как все-таки хорошо, что он жив, жив! упал в подушки и мелко залился, закатился счастливым щебечущим смехом, вздрагивая плечами в волосатых эполетах. В небесах горел Воз, однажды в шутку названный Медведицей, и лорд Байрон из другого века смотрел с обоев, возвышенный и одухотворенный. ВОТ ОНА, ТУРЦИЯ! Это случилось недалеко от Турции. Пехотный, уже немолодой капитан лежал, свернувшись калачиком, на грядке и по-детски улыбался во сне. Военнослужащий во сне сильно похож на ребенка. Так его тепленького, калачиком, взяли с грядки, перенесли в комендатуру и положили в камеру. Начальник караула и его помощник решили над ним подшутить. Они подождали, пока он проспится. Сделав свой первый вздох и оторвав голову от сладких деревянных нар, капитан вдруг обнаружил себя в камере; мало того: рядом с ним сидели двое в белых чалмах, и разговаривали эти двое на иностранном, скорее всего турецком, языке. У нашего капитана голова тут же перестала болеть; глаза стали, как два рубля, челюсть отвисла до нижней пуговицы, слюна непрерывно потекла. Наконец "турки" заметили, что капитан проснулся, и оторвались от своей Турции. Один из них был величественен, как утренний минарет. "Турок" спросил через переводчика: как уважаемый капитан оказался на Территории славной Турции; не хочет ли он попросить политического убежища, а если хочет, то что он может предложить турецкой разведке? Когда капитан услышал о турецкой разведке, он, ни секунды не сомневаясь, вскочил на ноги. От хмеля ничего не осталось. - Я, может быть, пьяница! - заорал он туркам. - Но не предатель! После этого он так удачно стукнул стареньким армейским сапогом "турецкого" капитана, похожего на утренний минарет, туда, где у того кончался человек и начиналось размножение, что "турка" сразу не стало: отныне и навсегда он занимался только собой. "Переводчик" обомлел; теперь у него отвисла челюсть до нижней пуговицы. Наш капитан схватил его за кимоно и, шлепнув изумленной турецкой мордой об грязную стенку, с криком "Русские не сдаются!" вылетел в коридор и там попал в часового. - А-ааа, - закричал проворный капитан, - и форму нашу одели?! - (Это возмутило его больше всего.) Возмущение придало ему титанические силы, и он тут же разоружил часового. Если б он не забыл, как снимается с предохранителя, он положил бы полкараула насмерть: те выбегали из караулки, а капитан их просто укладывал прикладом вдоль стенки. Наконец его скрутили и побили. Это было в воскресенье. На следующее утро комендант, прибыв на службу, произвел разбор этих полетов. Нашего капитана, как человека надежного и проверенного, выпустили сразу, а искалеченные "турки" сразу же сели. Я ВСЕ ЕЩЕ ПОМНЮ Я ВСЕ ЕЩЕ ПОМНЮ... Я все еще помню, что атомные лодки могут ходить под водой по сто двадцать суток, могут и больше - лишь бы еды хватило, а если рефрижераторы отказали, то сначала нужно есть одно только мясо - огромными кусками на первое, второе и третье, предварительно замочив его на сутки в горчице, а потом - консервы, из них можно долго продержаться, а затем в ход пойдут крупы и сухари - дотянуть до берега можно, а потом можно прийти - сутки-двое на погрузку - и опять уйти на столько же. Я помню свой отсек и все то оборудование, что в нем расположено; закрою глаза - вот оно передо мной стоит, и все остальные отсеки я тоже хорошо помню. Могу даже мысленно по ним путешествовать. Помню, где и какие идут трубопроводы, где расположены люки, лазы, выгородки, переборочные двери. Знаю, сколько до них шагов, если зажмурившись, затаив дыхание, в дыму, наощупь отправиться от одной переборочной двери до другой. Я помню, как трещит корпус при срочном погружении и как он трещит, когда лодка проваливается на глубину; когда она идет вниз камнем, тогда невозможно открыть дверь боевого поста, потому что корпус сдавило на глубине и дверь обжало по периметру. Такое может быть и при "заклинке больших кормовых рулей на погружение". Тогда лодка устремляется носом вниз, и на глубине может ее раздавить, тогда почти никто ничего не успевает сделать, а в центральном кричат: "Пузырь в нос! Самый полный назад!" - и тот, кто не удержался на ногах, летит головой в переборку вперемешку с ящиками зипа. Я помню, что максимальный дифферент - 30 и как лодка при этом зависает, и у всех глаза лезут на лоб и до аналов все мокрое, а в легких нет воздуха, и тишина такая, что за бортом слышно, как переливается вода в легком корпусе, а потом лодка вздрагивает и "отходит", и ты "отходишь" вместе с лодкой, а внутри у тебя словно отпустила струна, и ноги уже не те - не держат, и садишься на что-нибудь и сидишь - рукой не шевельнуть, а потом на тебя нападает веселье, и ты смеешься, смеешься... Я знаю, что через каждые полчаса вахтенный должен обойти отсек и доложить в центральный; знаю, что если что-то стряслось, то нельзя из отсека никуда бежать, надо остаться в нем, задраить переборочную дверь и бороться за живучесть, а если это "что-то" в отсеке у соседей и они выскакивают к тебе кто в чем, безумные, трясущиеся, то твоя святая обязанность - загнать всех их обратно пинками, задраить дверь на кремальеру и закрыть ее на болт - пусть воюют. И еще я знаю, что лодки гибнут порой от копеечного возгорания, когда чуть только полыхнуло, замешкались - и уже все горит, и из центрального дают в отсек огнегаситель, да перепутали и не в тот отсек, и люди там травятся, а в тот, где горит, дают воздух высокого давления, конечно же тоже по ошибке, и давятся почему-то топливные цистерны, и полыхает уже, как в мартене, и люди - надо же, живы еще - бегут, их уже не сдержать; и падает вокруг что-то, падает, трещит, взрывается, рушится, сметается, и огненные вихри несутся по подволоку, и человек, как соломинка, вспыхивает с треском, и вот уже выгорели сальники какогонибудь размагничивающего устройства, и отсек заполняется водой, и по трубопроводам вентиляции и еще черт его знает по чему заполняется водой соседний отсек, а в центральном все еще дифферентуют лодку, все дифферентуют и никак не могут отдифферентовать... ВОСКРЕСЕНЬЕ Воскресенье. Сегодня воскресенье. А чем оно отличается от других дней недели? Все равно с корабля схода нет. И сидят все по углам, а в кубрике идет фильм, а завтра понедельник, и опять все затянется на Неделю. Вот так вот, лейтенант Петрухин. Стук в дверь. - Да. Входит рассыльный: - Товарищ лейтенант, вас к старпому. По дороге он думал: за что? Сосало под ложечкой. Вроде бы не за что. Хотя кто его знает. Он уже год на корабле, а старпом только и делает, что дерет его нещадно за всякую ерунду, а при встрече смотрит, как удав на кролика. Может, он опять в кубрике побывал и нашел там что-нибудь? - Разрешите? Старпом сидел за столом, но, несмотря на массивный взгляд, лейтенант понял: драть не будут. Сразу отпустило. Старпом пихнул через стол бумагу: - На, лейтенант, читай и подписывай, ты у нас член комиссии. Интересно, что это за комиссия? Акт на списание сорока литров спирта. За квартал. Из них три литра и ему, лейтенанту Петрухину, лично выдавали. Он их в глаза не видел. Ясно. Все сожрано без нас. Стараясь не смотреть на тяжкое лицо старпома, он подписал этот акт. После этого ему подсунули еще один. О наличии продовольствия. Краем уха доходило: недостача девяноста килограммов масла, а здесь все гладко, как в сказке; а на дежурстве в прошлый раз видел: интендант в несколько заходов выносил с корабля в вещмешках что-то до боли похожее на консервы. Выносил и укладывал в "уазик". Да черт с ними! Пусть подавятся. В конце концов, что творится в службе снабжения - не нашего ума дело. По акту все сходится. Правда, матросы вторую неделю жрут только комбижир, а утренние порции масла тают, родимые; а вместо мяса давно в бачке какие-то волосатые лохмотья плавают, но на этом долбанем корабле есть, в конце концов, командир, зам и комсомольский работник (вот, кстати, и его подпись). Тебе что, больше всех надо? Да катись оно... закатись. Что там еще? Акт о списании боезапаса. За полгода - сто пятьдесят сигнальных ракет! Вот это бабахнули! Куда ж столько? Друг в друга, что ли, стреляли? Старпом проявляет нетерпение: - Давай, лейтенант, подписывай быстрей. Чего читаешь по десять раз? Не боись, я сам проверил. Сам понимаешь, времени нет вас всех собирать. Время-то горячее. Ладно. Оружие? Так его же каждый день считают. Куда оно денется? Боезапас? Так стрельбы же были. Любой подтвердит. А случись что - всегда можно сказать, что проверяли и тогда все было на месте. Ладно. Старпом кладет бумаги в стол и достает оттуда еще одну. - На еще. Нужно списать один из двух новеньких морских биноклей, позавчера полученных. По этому поводу и составлен этот акт. А вот и административное расследование, приложенное к акту: матрос Кукин, вахтенный сигнальщик, уронил его за борт. Лопнул ремешок, и все усилия по спасению военного имущества оказались тщетны. Вахтенному офицеру - "строго указать", Кукину - воткнуть по самые уши, остальным - по выговору, а бинокль предлагается списать, так как условия были, прямо скажем, штормовые, приближенные к боевым, и вообще, спасибо, что никого при этом не смыло. Старпом находит нужным объяснить: - Нашему адмиралу исполняется пятьдесят лет. Сам понимаешь, нужен подарок. Нам эти бинокли и давались только с тем условием, что мы один спишем. Ну, ты лейтенант, службу уже понял. Вопросы есть? Нет? Вот и молодец, - бумаги в стол. - Ну, лейтенант, тащи свою бутылку. Он вышел от старпома и подумал: при чем здесь бутылка? И тут до него дошло: он хочет мне спирт налить. Бутылка нашлась в рундуке. - Разрешите? Вот, товарищ капитан второго ранга. Старпом берет бутылку, и начинается священнодействие: он открывает дверъ платяного шкафа и извлекает оттуда канистру. На двадцать литров. Потом появляются: воронка и тонкий шланг. Один конец шланга исчезает в канистре, другой - во рту у старпома. Сейчас будет сосать. Морда у старпома напрягается, краснеет, он зажмуривается от усердия - старпомовский засос, и - тьфу, зараза! - серебристая струйка чистейшего спирта побежала в бутылку. Старпом морщится - ему не в то горло попало, - кашляет и хрипит сифилисно: - Вот так и травимся... ежедневно... едри его... сука... в самый корень попало, - на глазах у старпома слезы, он запивает приготовленной заранее водой и вздыхает с облегчением, - фу ты, блядь, подохнешь тут с вами. На, лейтенант, в следующий раз сам будешь сосать. А теперь давай, спрячь, чтоб никто не видел... ...Вечереет. "Звезды небесные, звезды далекие..." Город светится. Огоньки по воде. А люди сидят сейчас в теплых квартирах... От, сука... Он вызвал рассыльного. Прислали молодого: низенький, взгляд бессмысленный, губы отвислые, руки грязнющие, сам - вонючий-вонючий, шинель прожженная в десяти местах, брюки - заплата на заплате, прогары разбитые, дебил какой-то: вошел и молчит. - Чего молчишь, холера дохлая, где твое представление? - Матрос Кукин по вашему приказанию прибыл. - А-а, старый знакомый. Ты старый знакомый? А? Понаберут на флот... Этот и утопил бинокль, в соответствии с расследованием. А что, такой и голову свою может потерять совершенно свободно. Как нечего делать. А бинокль завтра подарят "великому флотоводцу". "От любящих подчиненных". И он примет и даже не спросит, откуда что взялось. Все все знают. Курвы. Сидишь здесь, и рядом ни одного человека нет, все ублюдки. И это еще, чмо, стоит. Уши оттопырены, рожа в прыщах. Чуча лаздренючая. А ресницы белесые, как у свиньи. И бескозырка на два размера больше. Болтается на голове, как презерватив после употребления. Разве это человек? - А ну, чмо болотное, подойти ближе. По сусалам хочешь? Матрос подходит ближе, останавливается в нерешительности. Боится. Хоть кто-то тебя на этом корабле боится. Боится - значит уважает. - В глаза надо смотреть при получении приказания! В глаза! За подбородок вверх его. - Может, ты чем-нибудь недоволен? А? Чем ты можешь быть недоволен, вирус гнойный. А ну, шнурок, пулей, разыскать мне комсомольца корабельного, и скажешь ему, чтоб оставил на мгновение свой комсомол и зашел ко мне. Пять минут даю. Через пятнадцать минут в каюте рядом уже сидел самый младший и самый несчастный из корабельных политработников - комсомолец - тот самый, которому доверяют все, кроме собственной жены. Каюта заперта, иллюминатор задраен и занавешен; на столе - бутылка (та самая), хлеб, пара консервов, тяжелый чугунный чайник с камбуза с темным горячим чаем (на камбузе тоже свои люди есть). - Откуда? - комсомолец покосился на бутылку. Небрежно: - На протирку выдают. Положено. - Хорошо живешь, - комсомолец вздыхает, - а вот мне не выдают, протирать нечего. - Ничего, ты у нас вырастешь, станешь замом, и тебе будут выдавать. На протирку. Протирать будешь... подчиненным... После первых полстакана комсомолец расчувствовался и рассказал, как сегодня утром зам орал на него при матросах за незаполненные учетные карточки. Помолчали, поковыряли консервы. Потом пошло про службу, про службу... А старпом сегодня какой ласковый. С актами. Бинокль им нужен был. Когда им нужно, они все сладкие... Допили. Потом был чай, а потом комсомолец ушел спать. Он вызвал рассыльного. Подождал - не идет. Где он, спрашивается, шляется? Он позвонил еще раз, ему ответили: уже ушел. - Как это "ушел"? А куда он ушел? Да что вы мне там мозги пачкаете? Ушел - давно бы был. Вошел рассыльный. - Кукин, сука, ты где ходишь, скот? Как ты смеешь заходить к офицеру в таком виде зачуханном? Тобой что, заняться некому? Что ты там бормочешь? Ближе подойди. Где шлялся? Матрос молчит. Подходит робко. Голову он держит так, чтоб легко можно было отшатнуться. Его испуг бесит, просто бесит. - Закрой дверь! Закрыл. - И снимай ремень. Снял. Штаны падают, и он их пытается подхватить. - Дай сюда! - он сам сдергивает с него бескозырку, нагибает за плечи, сует его стриженую, дохлую голову себе между ног и с остервенением бьет ремнем по оттопыренным ягодицам. Тот не сопротивляется. Скот потому что, скот! - А теперь сделаешь здесь приборку! Ползает, делает. Проходит минут десять. - Сделал? - Так точно. - Пошел вон отсюда... СВЯТЕЕ ВСЕХ СВЯТЫХ После того как перестройка началась, у нас замов в единицу времени прибавилось. Правда, они и до этого на экипажах особенно не задерживались - чехардились, как всадники на лошади, а с перестройкой ну просто как перчатки стали меняться: полтора года - новый зам, еще полтора года - еще один зам, так и замелькали. Не успеваешь к нему привыкнуть, а уже замена. Как-то дают нам очередного зама из академии. Дали нам зама, и начал он у нас бороться. В основном, конечно, с пьянством на экипаже. До того он здорово боролся, что скоро всех нас подмял. - Перестройка, - говорил он нам, - ну что не понятно? И мы свою пайку вина, военно-морскую - пятьдесят граммов в море на человека, - пили и помнили о перестройке. И вот выходим мы в море на задачу. Зам с нами в первый раз в море пошел. Во всех отсеках, как в картинной галерее, развесил плакаты, лозунги, призывы, графики, экраны соревнования. А мы комдива вывозили, а комдива нашего, контр-адмирала Батракова, по кличке "Джон - вырви глаз", на флоте все знают. Народ его иногда Петровичем называет. Петрович без вина в море не мог. Терять ему было нечего - адмирал, пенсия есть, и автономок штук двадцать, - так что употреблял. Это у них в центре там перестройка, а у Петровича все было строго - чтоб три раза в день по графину. Иначе он на выходе всех забодает. Петрович росточка махонького, но влить в себя мог целое ведро. Как выпьет - душа-человек. Сунулся интендант к командиру насчет вина для Петровича, но тот только руками замахал - иди к заму. Явился интендант к заму и говорит: - Разрешите комдиву графин вина налить? - Как это, "графин"? - зам даже обалдел. - Это что, целый графин вина за один раз? - Да, - говорит интендант и смотрит преданно. - Он всегда за один раз графин вина выдувает. - Как это, "выдувает"? - говорит зам возмущенно. - У нас же перестройка! Ну что не понятно? - Да все понятно, - говорит интендант, а сам стоит перед замом и не думает уходить, - только лучше дайте, товарищ капитан третьего ранга, а то хуже будет. У интенданта было тайное задание от командира: из зама вино для Петровича выбить. Иначе, сами понимаете, жизни не будет. - Что значит "хуже будет"? Что значит "будет хуже"? - спрашивает зам интенданта. - Ну-у, товарищ капитан третьего ранга, - заканючил интендант, - ну пусть он напьется... - Что значит... послушайте... что вы мне тут? - сказал зам и выгнал интенданта. Но после третьего захода зам сдался - черт с ним, пусть напьется. Налили Петровичу - раз, налили - два, налили - три, а четыре - не налили. - Хватит с него, - сказал зам. Я вам уже говорил, что если Петрович не пьет, то всем очень грустно становится. Сидит Петрович в центральном, в кресле командира, невыпивший и суровый, и тут он видит, как в центральный зам вползает. А зам в пилотке. У нас зам считал, что настоящий подводник в походе должен в пилотке ходить. С замами такое бывает. Это он фильмов насмотрелся. В общем, крадется зам в пилотке по центральному. А Петрович замов любил, как ротвейлер ошейник. Он нашего прошлого зама на каждом выходе в море гноил нещадно. А тут ему еще кто-то настучал, что это зам на вино лапу наложил. Так что увидел Петрович зама и, вы знаете, даже ликом просветлел. - Ну-ка ты, хмырь в пилотке, - говорит он заму, - ну-ка, плыви сюда. Зам подошел и представился. Петрович посмотрел на него снизу вверх мутным глазом, как медведь на виноград, и говорит: - Ты на самоуправление сдал? - Так точно, - говорит зам. - Ну-ка, доложи, это что? - ткнул Петрович в стяжную ленту замовского ПДУ. Зам смотрит на ПДУ, будто первый раз его видит, и молчит. - А вот эта штука, - тыкает Петрович пальцем в регенерационную установку, - как снаряжается? Зам опять - ни гугу. - Так! - сказал Петрович, и глаза его стали наливаться дурной кровью, а голова его при этом полезла в плечи, и тут зам начинает понимать, почему говорят, что Петрович забодать может. Приблизил он к заму лицо и говорит ему тихо: - А ну, голубь лысый, пойдем-ка, по устройству корабля пробежимся. И пробежались. Начали бежать с первого отсека, да в нем и закончили. Зам явил собой полный корпус - ни черта не знал. Святой был - святее всех святых. В конце беседы Петрович совсем покраснел, раздулся, как шланг, да как заорет: - Тебя чему учили в твоей академии? Вредитель! Газеты читать? Девизы рожать? Плакаты эти сссраные рисовать? А, червоточина? Ты чего в море пошел, захребетник? Клопа давить? Ты - пустое место! Балластина! Пассажир! Памятник! Пыль прикажете с вас сдувать? Пыль?! Влажной ветошью, может, тебя протирать? А, бестолочь? На хрена ты здесь жрешь, гнида конская, чтоб потом в гальюн все отнести? Чтоб нагадить там? А кто за тебя унитаз промоет? Кто? Я тебя спрашиваю? У него ведь тоже устройство есть, у унитаза! Здесь знать надо, знать! Ты на лодке или в почетном президиуме, пидорясина? А при пожаре прикажете вас в первую очередь выносить? Спасать вас прикажете? Разрешите целовать вас при этом в попку? Ты в глаза мне смотри, куль с говном! Как ты людей за собой поведешь? Куда ты их приведешь? А если в огонь надо будет пойти? А если жизнь отдать надо будет? Ты ведь свою жизнь не отдашь, не-еет. Ты других людей заставишь за тебя жизнь отдавать! В глаза мне смотреть! Зачем ты форму носишь, тютя вонючая! Погоны тебе зачем? Нашивки плавсостава тебе кто дал? Какая... тебе их дала?!! Пилотку он одел! Пилотку! В батальон тебя надо! В эскадрон! Коням! Коням яйца крутить! Комиссары... Зам вышел из отсека без пилотки и мокрый - хоть выжимай. Отвык он в академии от флотского языка. А впрочем, может, и не знал он его вовсе. Вечером Петровичу налили. Петрович выпил и стал - душа-человек. КАК ТВОЯ ФАМИЛИЯ? Чего наш советский офицер боится? Он боится жену: она навредить может; тещу; соседей; милицию; советских граждан на улице и в транспорте; хулиганов: они по морде могут дать; и свое начальство. А чего наш советский офицер совсем не боится? Он совсем не боится мирового империализма. А чего он боится больше всего? Больше всего он боится своей фамилии. Возьмите любого офицера на улице за верхнюю пуговицу и спросите его: - Как ваша фамилия? - Мо...я? - Да, да, ваша, ваша, ну? - Этот... как его... Иванов... или нет... то есть Петров... - А может, Сидоров? - Точно! Сидоров, - от настоящего офицера его собственной фамилии на улице никогда не дождешься. Первый страх у него уже прошел, теперь будьте внимательны. - Разрешите ваши документы. Документы от него вы не получите: может, вы скрытый офицерский патруль? Так зачем же ему усложнять свою жизнь? Нет у него документов. - Дома забыл, - вот так, а вы как думали? - - А пропуск у вас есть? - Какой пропуск? - Ну, любой пропуск, где написана ваша фамилия. - Пропуск у нас есть, но в руки вам его не дам: там не написано, что его в руки можно давать. А сейчас он от вас убежит, вот смотрите: - Ой!!! - кричит он и делает испуганное лицо. - Осторожно! - и хватает вас за рукав, увлекая за собой. При этом он смотрит вам за ухо так, словно вас сзади именно в этот момент переезжает автокар. Вы инстинктивно оборачиваетесь; ничего там сзади нет, а офицер уже исчез. Пуговицу себе срезал, за которую вы держались, и исчез. Можете ее сохранить на память Мой лучший друг, Саня Гудинов, - редкий интеллигент, два языка, - когда его вот так берут на улице, напускает на себя дурь, начинает заикаться и называет себя так: - Го... го... гоша... Го... го... го... лованов! Патруль тут же прошибает слеза от жалости к несчастному офицеру-заике, и он от него отстает: грех трогать калеку. - Заикой меня делает служба, - говорит в таких случаях Саня. Но лучше всего действует напористый нахрап, ошеломляющая наглость и фантастическое хамство. Вот мой любимый рыжий штурман, который вошел в мое полное собрание сочинений отдельной главой, тот полностью согласен с Конецким: с патрулем спорят только салаги. - Главное в этом деле, - любил повторять рыжий, - четко представиться. Чтоб не было никаких дополнительных вопросов. - Туполев! - бросал он патрулю быстро с бодрой наглостью. - Я. Ка... ве-че сорок ноль сорок. И патруль усердно записывает: Туполев, ЯК-40... Только полные идиоты требовали от него документы: штурман обладал монументальной внешностью, и его ужасные кулаки сообщали любому врожденное уважение к ВМФ! Должен вам заметить, что страх перед своей фамилией, или, лучше скажем, бережное к ней отношение - это условный рефлекс, воспитываемый в офицере самой жизнью с младых ногтей: начиная с курсантских будней. - Товарищи курсанты, стойте! - останавливал нас когда-то дежурный по факультету. - Почему без строя? Почему через плац? Почему в неположенном месте? Фамилии? Рота? Этот дежурный у нас был шахматист-любитель. Страсть к шахматам у него была патологическая. Кроме шахмат он ничего не помнил и рассеянный был - страшное дело. А все потому, что он в уме все время решал шахматные кроссворды. Но главное: он был начисто лишен фантазии, столь необходимой офицеру. Полета у него не было. - Курсант Петросян, - прогундосил Дима, стараясь походить на армянина. - Курсант Таль, - поддержал его Серега. Мне пришлось сказать, что я - Ботвинник, чтоб не выпасть из общего хора. Дежурный, ни слова не говоря, нас задумчиво записал и отпустил. Наверное, перед ним в этот момент явился очередной кроссворд. Когда он доложил начальнику факультета, что у него Таль, Петросян и Ботвинник пересекли плац в неположенном месте, то наш славный старый волкодав воскликнул: - Хорошо, что не Моцарт и Сальери! Твердопятов, ковырять тя некому, я когда на тебя смотрю, то я сразу вспоминаю, что человек - тупиковая ветвь эволюции. Ты со своими шахматами совсем дошел. Очумел окончательно. Рехнешься скоро. Что за армейский яйцеголовизм, я тебя спрашиваю? Прочитай еще раз, я еще раз эту музыку послушаю, и ты сам, когда читаешь чегонибудь, ты тоже слушай, чего ты читаешь. Это иногда очень даже интересно. Ну, начинай! И тот прочитал снова. - Понял? - Понял. - Вот до чего дошло. Видишь? Мой тебе совет: забудь ты свои шахматы. Они ж тебя до ручки доведут. А теперь давай иди... Знаешь куда? Тот кивнул. - Вот и давай, двигай с максимально-малошумной скоростью, осторожненько, не заезжая в кусты. И не буди во мне зверя... Ботвинник... ДЖОКОНДА Когда я пришел на флот, я был такой маленький, пионер, не ругался матом, уступал дорогу девочкам, Помогал старшим донести сетки... И вдруг - флот. Я - робкое человеческое растение - увидел вот это вот в натуральную величину. Ай-яй-яй! В один миг можно прожить целую жизнь. Пропасть! Сразу же, в первый же день, - на камбуз! Человека нельзя сразу на камбуз! Он умирает мучительно, человек; сначала - пионер, потом - "уступающий дорогу девочкам", потом умирают мультфильмы, "Что тебе снится, крейсер "Аврора"?"; человеческое растение корежится и в конце дня ругается матом! - Это... что?.. На меня посмотрели безумно, как на темную шаль. - Это макароны по-флотски. - Вот это... едят?! - Не хочешь - не ешь! В алюминиевой миске, давно приняв ее форму, лежала серая, слипшаяся, местами коричневая, блестящая, как разрытая брюшина, масса, сверху желтыми бигудями кудрявилось сало, казалось, что все это, вместе с миской, только что достали из брюха кашалота, успевшего все ж полить это все своим собственным соком. Человек не знает, не хочет знать, что даже праздничное блюдо, попадая к нему в рот, больше не будет выглядеть так аппетитно, а пройдя все стадии увлекательного процесса, вообще может получиться навоз! А на камбузе "праздничное - в навоз" происходит по нескольку раз в день! На сотне столов, в разделочной! в варочной! в зале! в мгновение - в мусор! В разделочной на столах грязными, ленивыми потоками оттекает бордовое мясо. В варочной - "Давай! Давай!". В мойке в ванну ныряют тарелки, и ты за ними, с красными, толстыми, распаренными руками! Кошки! Крысы! Кошка сдуру - в котел, ее оттуда - чумичкой! - Бачкиии!!! На раздаче Джоконда ругается матом! А ты привык к женщине хрупкой, незнакомке, тебя воспитывали, воспитывали... - Сынкиии!!! - кричит Джоконда. У нее не рот, а пещера! Сталактиты! Сталагмиты! Катакомбы! Ее голосом можно валить деревья! Они сами будут вязаться в снопы!!! У нее не раздача, а песня! Второе - на автомате; хлоп! шлеп! - поехало! - Бачкиии!!! - Пустые бачки летят по полу! - Сынкиии!!! - Не дай бог, не хватит второго, на том месте, где только что стояла Джоконда, будет стоять Анаконда! А я был такой маленький, пионер, не ругался матом, не во! ро! вал! уступал дорогу девочкам, помогал доживать старушкам!.. Есть повесть поужаснее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте... МАМОНТЕНОК ДИМА О мамонтенке Диме не слышали? Ну, как его в тундре откопали, а потом в Англию к английской королеве повезли? Слышали, наверное. Нам о нем в автономке сообщили. Дело в том, что наша подводная красавица всплывает иногда на сеанс связи: не совсем, правда, всплывает, просто подвсплывает и вытаскивает из-под воды антенну, на которую, с риском для жизни, принимается всякая всячина о жизни в нашей стране и за рубежом. Почему с риском для жизни? А подводники все делают с риском для жизни: всплывают, погружаются, ходят, бродят, дышат... и потом, при всплытии лодку могут обнаружить, а в боевой обстановке это равносильно ее уничтожению. Так что с риском для жизни всплываем, вытаскиваем из воды пипку, и из центра полетов нам сообщают, что в нашей стране зерновые собраны на восьмидесяти процентах площадей. Но иногда сообщают что-нибудь этакое, например: "На орбиту запущены два космонавта и Савицкая. На завтра запланированы биологические эксперименты". Информацию у нас подписывает командир и зам, после этого ее вывешивают в третьем отсеке на средней палубе. Когда вывесили про Савицкую, наши стали ходить кругами и очень плоско шутить. Некоторые до того опускались в своем безобразии, что изображали эти биологические эксперименты мануально, и при этом гомерически гоготали. Зам тогда не выдержал и изменил фамилию "Савицкая" на "Савицкий". Но вообще-то я вам должен сказать, что информацию из родного отечества мы очень любим: каждый день с нетерпением ждем; жаль только, что она доходит к нам часто по кускам: то срочное погружение помешает, то антенну зальет, то еще что-нибудь... Вот однажды вывесили: "Министр обороны США вылетел на..." - а дальше не успели принять. Так и вывесили, и зам подписал: ночь была, ему спросонья подсунули, а он и подмахнул. Наши сначала изменили предлог "на" на более удобный предлог "в", а потом, вместо многоточия, написали то место, куда он вылетел. Заму пришлось все срывать. Хоть и не наш министр обороны, но все-таки неудобно. И тут мы принимаем известие насчет мамонтенка Димы, мол, отрыли его, отряхнули, и теперь он по Англии путешествует и английская королева его там наблюдает. И решили наши люди среди радистов зама разыграть. Дело в том, что зам у нас безудержно верил каждому печатному слову. Просто завораживало его. Вот они и напечатали ему, что в нашей стране, известной своим отношением к материнству и детству, отрыли из вечной мерзлоты мамонтенка, оживили его, назвали Димой и отправили его в Англию, чтоб побаловать английскую королеву. Как только зам прочел про Диму, у него все мозги перетряхнуло: до того он обрадовался насчет советской науки. Он даже бредить начал. С ума сошел. Тронулся. Все ходил и заводил соответствующие разговоры. Встанет рядом и начнет вполголоса бубнить: "Мамонтенок Дима, мамонтенок Дима... Советская наука, советская наука..." У нас потом вся автономка была уложена на этого мамонтенка Диму: и тематические вечера, и диспуты, и концерты - все шло под лозунгом: "Мамонтенок Дима - дитя советской науки!" Народ у нас на корвете подлый: все знали про Диму, все, кроме зама. И что интересно: ну хоть бы одна зараза не выдержала. Ничего подобного: всю автономку все продержались с радостными, за нашу науку, рожами. Когда мы пришли к родным берегам, зам тут же примчался в политотдел и сунул начпо под нос свой отчет за поход. А там на каждом листе был мамонтенок Дима. - Какой мамонтенок? - остолбенел начпо. - Дима! - обрадовался зам. - Какой Дима? - не понимал начпо. - Мамонтенок, - веселился зам. - Какой мамонтенок?! - Советский... - Мда... - сказал начпо, - сказывается усталость личного состава, сказывается... Зам потом радистам обещал, что они всю жизнь, всю жизнь, пока он здесь служит, будут плакать кровавыми слезами; на что наши радисты мысленно плюнули и ответили: "Ну, есть..." САТЭРА** Сатэра - синоним слова "кореш". После автономки хочется обнять весь мир. После автономии всегда много хочется... Петя Ханыкин бежал ночевать в поселок. Холостяка из похода никто не ждет, и потому желания у него чисто собачьи: хочется ласки и койки. И хрустящие, скрипящие простыни; и с прыжка - на пружины; и - одеялкой, с головой одеялкой; и тепло... везде тепло... о, господи!.. Петя глотал слюни, ветер вышибал слезы... ...И Морфей... Морфей придет... А волосы мягкие и душистые... И поцелует в оба глазика... сначала в один, потом сразу в другой... Петя добежал. Засмеялся и взялся за ручку двери. А дверь не поддалась. Только сейчас он увидел объявление: "В 24.00 двери общежития закрываются". Чья-то подлая рука подцарапала: "навсегда!". Тьфу! Ну надо же. Стоит только сходить ненадолго в в море - и все! Амба! За три месяца на флоте что-то дохнет, что-то меняется: появляется новое начальство, заборы, инструкции и бирки... зараза... Петя двинулся вдоль, задумчивый. Окна молчали. - Вот так в Америке и ночуют на газоне, - сказал Петя, машинально наблюдая за окнами. В пятом окне на первом этаже что-то стояло. Петя остановился. В окне стояло некое мечтающее, пятилапое, разумное в голубом. Над голубыми трусами выпирал кругленький животик с пупочком, похожим на пуговку; наверху животик заканчивался впадиной для солнечного сплетения; под голубыми трусами, в полутенях, скрывались востренькие коленки с мохнатой голенью, в которые, по стойке "смирно", легко вложился бы пингвиненок; грудь, выгнутая куриной дужкой; руки цеплялись за занавески, взгляд - за великую даль. Разумное раскачивалось и кликушечьи напевало, босоного пришлепывало. Разумное никак не могло выбраться из припева "Эй, ухнем!". В окно полетел камешек. "Эй! На помосте!" Песня поперхнулась. "Эй" чуть не выпало от неожиданности в комнату сырым мешком; оно удержалось, посмотрело вниз, коряво слезло с подоконника, открыло окно и выглянуло. До земли было метра три. - Слышь, сатэра, - сказал Петя из-под фуражки, - брось что-нибудь, а то спать пора. Фигура кивнула и с пьяной суетливой готовностью зашарила в глубине. Через какое-то время голая пятка, раскрыв веером пальцы, уперлась в подоконник, и в окно опустилась простыня. Пете почему-то запомнилась эта пятка; такая человеческая и такая беззащитная... Ыыыы-х! Поддав себе в прыжке по ягодицам, Петя бросился на простынь, как акробат на трапецию. Тело извивалось, физиономия Пети то и дело чиркала по бетону, ноги дергались, силы напрягались в неравной борьбе: простыня ускользала из рук. Ыыыы-х! Бой разгорался с новой силой. Дециметры, сантиметры... вот он, подоконник, помятое, покореженное железо... Нет! И вот тогда сатэра, совершенно упустив из виду, что он упирается пяткой, нагнулся вперед, собираясь одной рукой подхватить ускользающего Петю. Всего один рывок - и сатэра, с криком "Аааа-м!", простившись со своей осиротевшей комнатой, сделав в воздухе несколько велосипедных движений, вылетел через окно и приземлился рядом с Петей. Все. Наступила колодезная тишина. Когда Петя открыл глаза и повернулся к корешу, он увидел, что тот смотрит в звезды космическим взглядом. Петя встал сам и поднял с земли своего сатэру, потом он осмотрел его пристально и установил, что ничего ушиблено не было. - Прости, мой одинокий кореш, сатэра, - воскликнул Петя после осмотра; ему стало как-то легко, просто гора с плеч, - что так тебя побеспокоил. Пойду ночевать на лодку, в бидон. Не получилось. Мусинги** Мусинги - узлы. нужно было на твоей простыне вязать, мусинги. Ну ладно, не получилось. Не очень-то и хотелось. Петя совсем уже собирался уходить, когда его остановил замерзающий взгляд. Кореш молчал. Взгляд втыкался и не отпускал. Эх, ну что тут делать! И Петя вернулся. Кореш встретил его, как собака вернувшегося хозяина. Скоро они топтались, как стадо бизонов: кореш взбирался на Петю, пытаясь при этом одной рукой во что бы то ни стало перехватить ему горло, а другой рукой дотянуться до подоконника, но, как только он выпрямлялся, откуда ни возьмись появлялась амплитуда. Амплитуда грозила его обо что-нибудь сгоряча трахнуть, и он малодушно сползал. Разъяренный Петя с разъяренными выражениями поставил бедолагу к стенке. Но когда Петя влез к нему на плечи, бедняга сложился вдвое. Петя в отчаянии пытался с прыжка достать подоконник: спина у сатэры гнулась, как сетка батута. В конце концов энергия кончилась: они шумно дышали друг на друга, разобрав на газоне тяжелые... Вставшее солнце освещало притихшие улочки маленького северного городка, дикие сопки цепенели в строю. Далеко в освещенном мире маячили две странные фигуры: они уже миновали вповалку спящее КПП. Первая была задумчивой, а у второй из-под застегнутой доверху шинели виднелись мохнатые голые ноги, осторожно ступавшие в раскинувшуюся весеннюю грязь, - такие беззащитные и такие человеческие... ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ Господи! Как мы только не добирались до своей любимой базы. Было время. Я имею в виду то самое славное время, когда в нашу базу вела одна-единственная дорога и по ней не надрывались автобусы, нет, не надрывались: по ней весело скакали самосвалы и полуторки - эти скарабеи цивилизации. По горам и долам! Стоишь, бывало, в заводе, в доке, со своим ненаглядным "железом", за тридцать километров от того пятиэтажного шалаша, в котором у тебя жена и чемоданы, а к маме-то хочется. - А мне насрать! - говорил наш отец-командир (у классиков это слово рифмуется со словом "жрать"). - Чтоб в 8.30 были в строю. Хотите, пешком ходите, хотите, верхом друг на друге ездийте. Как хотите. Можете вообще никуда не ходить, если не успеваете. Узлом завязывайте. Только подводнику известно, что в таких случаях нам начальство рекомендует узлом завязывать. Пешком - четыре часа. Мы сигналили машинам руками, запрыгивали на ходу, становились цепью и не давали им проехать мимо, ловили их, просили издалека и бросали им вслед кирпичами. Мы - офицеры русского флота. - Родина слышит, Родина знает, где, матерясь, ее сын пропадает, - шипели мы замерзшими голосами и влезали в самосвалы, когда те корячились по нашим пригоркам. Однажды влетел я на борт полуторки, а она везла трубы. Сесть, конечно же, негде, в том смысле, что не на что. Хватаюсь за борт и, подобрав полы шинели в промежность, чтоб не запачкать, усаживаюсь на корточки в пустом углу. Начинает бросать, как на хвосте у мустанга. Прыгаю вверх-вниз, как дрессированная лягушка, и вдруг на крутом вираже на меня поехали трубы. На мне совсем лица не стало. Я сражался с трубами, как Маугли. Остаток пути я пролежал на трубах, удерживая их взбрыкивание своим великолепным телом. А как-то в классическом броске залетаю на борт и вижу в углу двух приличных поросят. Мы - я и поросята - взаимно оторопели. Поросята что-то хрюкнули друг другу и выжидательно подозрительно на меня уставились. "Свиньи", - подумал я и тут же принялся мучительно вспоминать, что мне известно о поведении свиней. Я не знал, как себя с ними вести. Вспоминалась какая-то чушь о том, что свиньи едят детей. Дернуло. От толчка я резво бросился вперед, упал и заключил в объятья обеих хрюшек. Ну и визг они организовали. А вот еще: догоняем мы бедную колымагу, подыхающую на пригорке (мы - два лейтенанта и капдва, механик соседей), и плюхаемся через борт. То есть мыто плюхнулись, а механик не успел: он повис на подмышках на борту, а машина уже ход набрала, и тогда он согнул ноги в коленях, чтоб не стукаться ими на пригорках об асфальт, и так ехал минут десять. И мы, рискуя своими государственными жизнями, его оторвали и втащили. Тяжело он отрывался. Почти не отрывался - рожа безмятежная, а в зубах сигарета. А вот еще история: догоняем бортовуху, буксующую в яме, и, захлебываясь от восторга, вбрасываемся через борт, а последним из нас бежал связист - толстый, старый, глупый, в истерзанном истлевшем кителе. Он бежал, как бегемот на стометровке: животом вперед, рассекая воздух, беспорядочно работая локтями, запрокинув голову; глаза, как у бешеной савраски, - на затылке, полные ответственности момента, раскрытые широко. Он подбегает, ударяется всем телом о борт, отскакивает, хватается, забрасывает одну ножку, тужится подтянуться. А машина в это время медленно выбирается из ямы и набирает скорость, и он, зацепленный ногой за борт, скачет за ней на одной ноге, увеличивая скорость, и тут его встряхивает. Мы в это время помочь ему не могли, потому что совсем заболели и ослабели от смеха. Лежали мы в разных позах и рыдали, а один наш козел пел ему непрерывно канкан Оффенбаха. Его еще раз так дернуло за две ноги в разные стороны, что той ногой, которая в канкане, он в первый раз в жизни достал себе ухо. Брюки у него лопнули, и показались голубые внутренности. Наконец, один из нас, самый несмешливый, дополз до кабины и начал в нее молотить с криком "Убивают!". Грузовик резко тормозит, и нашего беднягу со всего маху бросает вперед и бьет головой в борт, от чего он теряет сознание и пенсне... А раз останавливаем грузовик, залезаем в него, расселись и тут видим - голые ноги торчат. Мороз на дворе, а тут ноги голые. Подобрались, пощупали, а это чей-то труп. Потом мы ехали в одном углу, а он в другом. У своего поворота мы выскочили, а он дальше поехал. Кто это был - черт его знает. Лицо незнакомое. Вот так мы и служили. Эх, веселое было время! В ДИНАМИКЕ Дружеский визит наших кораблей на Остров Свободы был в самом разгаре, когда наших моряков пригласили на крокодилью ферму. Это местная кубинская достопримечательность, которая даже участвовала в освободительной борьбе. Как-то американский десант десантировался прямо в то болото на ферме, где мирно доживают до крокодиловой кожи племенные гады. Десантники владели приемами каратэ, кун-фу и прочими криками "кей-я". Их сожрали вместе с парашютными стропами. На ферме крокодилы воспитываются с сопливого детства до самого товарного состояния. Чудное зрелище представляет собой трехметровая гадина; брось в нее палкой - и только пасть хлопнет, а остатки палки продолжат движение. Но когда они греются на солнышке, то людей они почти не замечают, и можно даже войти за ограду. Наши попросились и вошли. - Интересно, а какие они в динамике? - сказал штурман. - Я слышал, что крокодилы здорово бегают. С этими словами он поднял палку и кинул ее в спящего в пяти метрах от него типичного представителя. Палка угодила представителю прямо в глазик. Крокодил в один миг был на ногах и с разинутой пастью бросился на делегацию. В человеке заложена от природы масса невостребованных возможностей. Трехметровый сетчатый забор вся делегация преодолела в один длинный прыжок. На сетке забора потом долго висел крокодил, так и не успевший добыть влет нашего штурмана. Перед делегацией извинились и на следующий день отвели их туда, где крокодилы еще совсем маленькие. Штурману, как наиболее пострадавшему, даже предоставили возможность сфотографироваться с крокодиленышем. Ему протянули гаденыша и проинструктировали, как его и за что держать. Все построились перед фотоаппаратом в одну шеренгу. Штурман на первом плане. Перед самым снимком он посадил гаденыша к себе на плечо и улыбнулся. Все тоже улыбнулись. Это была последняя фотография штурмана со своим правым ухом. От щелчка фотоаппарата гаденыш подскочил и отхватил его штурману. ДОЖДЬ Небо навалилось на крыши своей серой, ноздреватой, словно перезревшая квашня, грудью. Слышится шелест листьев. Таких остреньких листьев. Кажется, ясеня. Охапки листьев. Вот одну подхватывает, ворошит ветер, и от этого рождается переливчатый звук; он то слабеет, то усиливается, кажется, что ветер и листья исполняют какую-то мелодию. Это дерево стоит у дороги. Оно видно из окна его комнаты. Он сам его посадил в детстве, а теперь оно вымахало выше крыши. Неужели за окном действительно есть дерево с копной листьев? Иллюзия его существования была так велика, что он - один из спящих в комнате лейтенантов - выскользнул из-под одеяла и подошел к окну. Никакого ясеня нет, разумеется. Показалось. Здесь тундра. Край земли. Какие тут ясени. По стеклам бежали струйки. Некоторые бежали быстро, резво, иные замедляли свое течение, и сразу же возникало ощущение чего-то медицинского, анатомического: казалось, будто это движется лимфа. Ерунда, конечно. И тот лейтенант не мог все это видеть, вернее все это он, наверное, видел, но никогда так не думал. Да и думал ли он тогда? Скорее, чувствовал. Как животное. Кожей. Холодно, по ногам дует, зябко, на улице дождь, а к стеклам прилип чахоточный рассвет. Воскресенье. Выходной день. Лужи. Ветер, соединив усилия с каплями дождя, создает иллюзию шороха листвы. Вот, оказывается, в чем вся штука. - Чего там? - скрипнув, заговорила раскладушка в углу. - Дождь. - Давай спать. Это их первый выходной за три месяца. Тот, что стоит у окна, возвращается и втекает под одеяло. Постель уже успела остыть - влажная, противная, белье несвежее. Нужно накрыться с головой, подышать, и тогда станет тепло. Сейчас одиннадцать утра, можно еще поспать часик, а потом, когда окончательно рассветет, можно встать. Они имеют право поваляться. У них сегодня выходной; сейчас можно лежать не шевелясь, а сознание пусть бродит себе под закрытыми веками - и даже не бродит, а ворочается там светловатым комочком, а возможно, сквозь закрытые веки так виден рассвет? Может быть. Сегодня отдых. А потом они встанут. Они сегодня ночуют вдвоем в этой комнате. Впервые за три месяца в комнате, а не каюте без окон. Оттого-то так странно слышится за окнами дождь. Им дали здесь пожить. Пустили на время. Хозяева в отпуске. Вот они и живут теперь. Спят в кроватях. Они сварят себе на завтрак креветок. Пачку креветок и чай из огромных кружек, а заедят все это изюмом. Красота. Можно принять душ, но это потом, когда захочется проснуться. Не сейчас. Вчера до того хотелось поскорей лечь, что он не помнит, как разделся. Спал так сочно, что правая рука онемела, сделалась каучуковой, бескостной куклой, и ухо тоже болело - отлежал. А потом они пойдут погулять. Вокруг озера. Озеро в середине поселка. Круглое, а вокруг него - дорожка. По ней все гуляют. Там они встретят знакомых. Ха! Знакомые, как же. Очень знакомые. До боли. Все они из одного экипажа. У них сегодня выходной. Командир дал. "Здравствуйте! Отдыхаете?" - "А вы?" И сейчас же все начинают смеяться. Так, без причины. Просто хорошо. А гулять будут только они. Только они одни. Только их экипаж. Остальных жителей поселка на улицу калачом не заманишь. Идет дождь, и сквозь плащ предательски влажнеет спина. Наверное, так можно сказать. Остальные спят по домам, и только их экипаж, с женами, принаряженный, будет кружить вокруг озера под дождем, будет встречаться друг с другом, всхохотнув, здороваться. - Здравствуйте! Гуляете? Давно не виделись. Действительно, давно. Когда лежишь, то хорошо отсчитываются минуты и день так долог. Хочется належаться. Господи, какое счастье, что можно так безалаберно обращаться со временем - растягивать минуты. Для этого нужно только твердить себе: "Ничего не нужно делать. Никуда не надо бежать". Вот блаженство! И минута увеличивается, растягивается, ее можно почти что потрогать, ощутить. А можно, лежа, смотреть, как движется стрелка на часах. Прошло пять минут, еще пять. А потом в душу будто бы втыкают тоскливую тростиночку, и становится так невыносимо, словно ты плачешь, а ветер в лицо, и ты рывком поворачиваешься, защищаясь от ветра, и где-то в шее, у основания, заныли мышцы, оттого что ты так быстро, рывком повернул голову. И вдох, словно всхлип. Но от этого можно избавиться. Нужно вспомнить что-нибудь. Представить себе, скажем, зелень, цветы, солнце. Закрыть глаза и направить самого себя туда глубоко, далеко внутрь. Там хорошо. А вечером они возьмут бутылку и пойдут в гости. К кому-нибудь, у кого есть жена. Чтоб не готовить самим. Но это вечером. Хороший будет день. ПОСЛЕ ОБЕДА Шифровальщик с секретчиком, ну и идиоты же! Пошутить они вздумали в обеденный перерыв, набрали ведро воды, подобрались в гальюне к одной из кабин и вылили туда ведро сверху. А там начальник штаба сидел. Они этого, конечно же, не знали, а в соседней кабине минер отдыхал. Тот от смеха чуть не заболел, сидел и давился. Он-то знал, кого они облили. Вылили они ведро - и тишина. Начштаба сидит, тихонько кряхтит и терпит. А эти дурни ничего лучше не придумали - "эффекту-то никакого", - как еще одно ведро вылить. Минер в соседней кабине чуть не рехнулся, а эти вылили - и опять тишина. Постояли они, подумали и набрали третье ведро. Двери у нас в гальюне без шпингалетов, их придерживать надо, когда сидишь, а начштаба после двух ведер перестал их придерживать, и двери открылись как раз в тот момент, когда эти придурки собирались третье ведро вылить. Открылась дверь, и увидели они мокрого начальника штаба, сидящего орлом. Когда они его увидели, их так перекосило, что ведро у них из рук выпало. Выпало оно и обдало начштаба в третий раз, но только не сверху, а спереди. Подмыло его. Он так орал на них потом в кабинете, куда он прошел прямо с толчка и без штанов, что просто удивительно. Я таких выражений никогда еще не слышал. А минера из дучки вывели под руки. Он от смеха там чуть не подох. ПРО КИШКИ Русские забавы. Знаете ли вы, что такое русские забавы? Это когда кто-то согнутый пополам собирает во время приборки что-то с полу и стоит так, что самой верхней точкой у него является "анус" (изучай латынь); необходимо ткнуть его ногой в этот "анус". Ткнувший должен немедленно бежать, ибо за ним на расстоянии прыжка следует тот, кого ткнули, - дикий, как ирокез. Первый, бегущий с быстротой молнии минует входные двери, разделяющие кубрик на две равные половины, и закрывает их, а в этот момент кто-то другой, мгновенно учуяв ситуацию, наклонно ставит за дверью швабру. Одичавший рвет на себя дверь и бросается. Швабра падает и попадает ему в живот или ниже куда-нибудь. В финале все падают, держась за что-нибудь. А хорошо еще проснуться утром и обнаружить, что рядом с тобой на подушке мирно дремлют твои собственные ботинки с запахом свежеснятой с ноги кирзы, а на спинке койки на расстоянии вытянутого пальца от носа висит грязнющий носок типа "карась". Тем, кто любит, раздевшись и вымыв ноги на ночь, с прыжка спиной попадать в коечку, хорошо бы под сетку коечки поставить баночку, сиречь табуреточку. Тогда, прыгнув, они в спине выгнутся и всем телом - пятки направились к голове - опояшут эту баночку. (Интереснее всего в таких случаях наблюдать его лицо. Следы глубокого изумления останутся при нем на всю жизнь.) А можно еще снять сетку койки, а потом наживить ее слегка на спинки. Койка стоит как живая. Завалившийся в нее, с улыбкой предвкушающий сладостный сон в доли секунды оказывается вместе с сеткой на полу, а на него с обеих сторон задумчиво и медленно падают спинки. Вот теперь, когда вы уже достаточно подготовлены к восприятию русских забав, мы вам и расскажем про кишки. Суббота. Большая приборка. В кубрике на втором ярусе двухъярусной койки на животе, ягодицами в проход лежит курсант Серега - неловкий коротковатый малый - таким так и тянет для бодрости дать подзатыльник. Он только что протирал плафон. Серега не просто лежит на животе, он слезает со второго яруса на пол, вернее, пытается это сделать, для чего, болтая ногами, он пытается достать до первого яруса. На флоте, если один мучается, то минимум трое наблюдают и украшают чем-нибудь его мучения. И за Серегой тоже наблюдали. Один из наблюдателей, подставив вертикально под Серегу швабру, - этот неизменный инструмент для шуток - крикнул ему истошно: "Серега, прыгай!" Если военнослужащему вот так неожиданно над ухом крикнуть "Прыгай!", он прыгнет. Серега прыгнул и попал на кол. В таких случаях писатели пишут: "Раздал