развинчивается и, упав, теряется
среди стульев и тел.
В РБНе есть и свои "путеводители" - старожилы, знающие каждый уголок. У
них сосущие лица.
- Кто это?
- Черненькая? Это Надежда. Двадцать шесть лет, разведена, ребенок,
квартира.
- А эта?
- Танечка. Хорошая девочка. Двадцать восемь, свободна, и квартира есть.
Здесь бывает каждый четверг.
- Почему?
- Рыбный день. Ловит рыбу.
...Лодка ошвартована. Первыми в город сойдут: комдив - он был старшим
на борту, и его верный оруженосец - флагманский по живучести. Они пойдут в
РБН.
Фонари, светофоры, деревья, автобусы, женщины - все это обрушивается на
подводника, привыкшего к безмолвию, пирсу и железному хвосту своей старушки.
На него падают звуки и голоса. Он, как бывший слепой, видит то, что другие
уже давно не видят. Он идет среди людей, улыбаясь улыбкой блаженного. Он
придет в РБН. Его тут давно ждут.
- Проходите, - швейцар расталкивает "шушеру" у входа и втягивает
офицера, - ваш столик заказан.
- А ну, назад! - пихает швейцар "шушеру" в грудь. Офицер - самый
стойкий любовник. В ресторане до 23 часов, обалдев от свободы, он пьет и
пляшет, демонстрируя здоровье. Потом он берет вино и женщину и идет к ней,
где тоже пьет и пляшет до четырех утра, демонстрируя здоровье. С четырех до
пяти он охмуряет девушку. В пять с четвертью она его спрашивает: "Ты за этим
пришел?" - после чего его берет оторопь, и она ему отдается, а в шесть
тридцать он уже едет в автобусе на службу и чертит по дороге треки лбом по
стеклу.
- Раз-бу-ди... ме-ня... - говорит он собрату, совсем издыхая, - я
посплю только... двадцать минут... а потом... мы пойдем... в РБН... - и
затих. Он лежит, как мертвый, с мраморным лицом и полуоткрытыми глазами. И
собрат будит его. Раздаются ужасные стоны. Стоя на четвереньках, он пытается
встать. Встал. Пошел. Сам пошел. Под душ. После душа он готов в РБН...
Я бы поставил им памятник: огромную трехгранную стелу, уходящую ввысь.
К ней не скончался бы женский поток города С.
Флагман и комдив уже сидят в РБНе. Они уже выпили столько, сколько не
способен выпить обычный человек. Когда оркестр уходит на перерыв, флагман
выползает на сцену, берет гитару и поет:
- О-ч-и ч-е-р-н-ы-е...
- Браво! - кричит комдив. - Снимаю ранее наложенное взыскание! - Он уже
видит только тот предмет, который движется. Рядом с ним оказывается женщина
в декольте. В декольте аккуратно упакован устрашающий бюст. Бюст движется, и
комдив его видит. Бюст зачаровывает.
- Маша, - женщина поняла, что пора знакомиться.
- Ви-тя, - тянет комдив, уставившись в бюст, - ой, какие документы, -
говорит он бюсту, падает в него носом и, присосавшись, протяжно целует со
звуком.
УЧЕНИЕ
Мороз дул.** Те, кто испытал на себе мороз, знают, что так сказать
можно. Чахлое солнце, размером с копейку, мутно что-то делало сквозь
небесную серь. Под серью сидел диверсант. Он сидел на сопке. На нем были
непроницаемый комбинезон, мехом внутрь, с башлыком и электроподогревом. И
ботинки на нем тоже были. Высокие. Непромокаемые, наши. И диверсант тоже был
наш, но привлеченный со стороны - из диверсантского отряда. Ночевал он здесь
же. В нашем снегу. А теперь он ел. Тупо. Из нашей банки консервной. Он
что-то в ней отвернул-повернул-откупорил и стал есть, потому что банка сама
сразу же и разогрелась.
Широко и мерно двигая лошадиной челюстью, диверсант в то же время
смотрел в подножье. Сопки, конечно. Он ждал, когда его оттуда возьмут.
Шел третий день учения. Неумолимо шел. Наши учились отражать нападение
- таких вот электро-рыбо-лошадей - на нашу военно-морскую базу.
Был создан штаб обороны. Была создана оперативная часть, которая и
ловила этих приглашенных лошадей с помощью сводного взвода восточных
волкодавов.
Справка: восточный волкодав - мелок, поджарист, вынослив, отважен.
Красив. По-своему. Один метр с четвертью. В холке. А главное - не думает.
Вцепился - и намертво. И главное - много его. Сколько хочешь, столько бери,
и еще останется.
Волкодавов взяли из разных мест в шинелях с ремнем, в сапогах с
фланелевыми портянками на обычную ногу, накормили на береговом камбузе
обычной едой, которую можно есть только с идейной убежденностью, и пустили
их на диверсантов. Только рукавицы им забыли выдать. Но это детали. И потом,
у матроса из страны Волкодавии руки мерзнут только первые полгода. А если вы
имеете что сказать насчет еды, так мы вам на это ответим: если армию хорошо
кормить, то зачем ее держать!
Шел третий день учения. В первый день группа не нашего захвата, одетая
во все наше, прорвалась в штаб. Прорвалась она так: она поделилась пополам,
после чего одна половина взяла другую в плен и повела прямо мимо штаба. А
замкомандующего увидел через окно, как кого-то ведут, и крикнул:
- Бойцы! Кого ведете?!
- Диверсантов поймали!
- Молодцы! Всем объявляю благодарность! Ведите их прямо ко мне!
И они привели. Прямо к нему. По пути захватили штаб.
Во второй день учения "рыбы" подплыли со стороны полярной ночи и
слюдяной воды и "заминировали" все наши корабли. Последняя "рыба" вышла на
берег, переодетая в форму капитана первого ранга, проверяющего, по
документам, и, пройдя на ПКЗ, нарезала верхнему вахтенному... нет-нет-нет -
только сектор наблюдения за водной гладью. А то он не туда смотрел. Только
сектор и больше ничего. И чтоб все время! Как припаянный! Не моргая.
Наблюдал чтоб. Неотрывно. Во-он в ту сторону.
И вахтенный наблюдал, а "товарищ капитан первого ранга, проверяющий"
зашел по ходу дела к командиру дивизии, штаб которого размещался тут же на
ПКЗ. (По дороге он спросил у службы: "Бдите?!" Те оказали: "Бдим!" - "Ну-ну,
- сказал он, - так держать!" - и поднялся наверх.) И арестовал командира
дивизии, вытащил его через окно, спустил с противоположного сектора и увез
на надувной лодке. Причем лодку, говорят, надувал сам командир дивизии под
наблюдением "проверяющего". Врут. Лодка уже была надута и стояла вместе с
гребцами у специально сброшенного шторм-трапика. Шелкового такого. Очень
удобного. Хорошая лодка. Мечта, а не лодка.
Вахтенный видел, конечно, что не в его секторе движется какая-то лодка,
но отвечал он только за свой сектор и поэтому не доложил. Так закончился
второй день.
На третий день надо было взять диверсанта. Живьем. На сопке. Вот он
сидел и ждал, когда же это случится. А наши стояли у подножья, указывали на
него и совещались возбужденно. Наших было человек двадцать, и они поражали
своей решительностью. Вместе со старшим. Он тоже поражал.
- Окружить сопку! Касымбеков! Заходи! - наконец скомандовал старший, и
они начали окружать и заходить.
Волкодавы пахали снег, по грудь в него уходя, плыли в нем и неумолимо
окружали. Во главе с Касымбековым. Не прошло и сорока минут, как первый из
них подплыл к диверсанту. Первый радостно улыбался и задыхался.
- Стой! - оказал он. - Руки вверх! После чего силы у него иссякли, а
улыбка осталась. Диверсант кончил есть, встал и лягнул первого. В следующие
пятнадцать минут к тому месту, где раньше стоял первый, сошлись остальные.
Еще десять минут были посвящены тому, что волкодавы, входя в соприкосновение
с диверсантом, не переставая улыбаться и азартно, по-восточному, кричать,
взлетали в воздух, сверкая портянками, а затем они сминали кусты и летели,
летели, вращаясь, вниз, и портянки наматывались им вокруг шеи. Это было
здорово! Потом диверсант сдался. Он сказал: "Я сдаюсь".
И его взяли. Живьем. Упаковали и понесли на руках.
Так закончился третий день. С этого дня мы начали побеждать.
ДАВАЙ!
Утро начинается с построения. И не просто утро - организация начинается
с построения. И не просто организация - вся жизнь начинается с построения.
Лично моя жизнь началась с построения. Жизнь - это построение.
Конечно, могут быть и перестроения, но начальное, первичное построение
является основой всей жизни и всех последующих перестроений.
Можно построиться по боевым частям, можно - по ранжиру, то есть, говоря
по-человечески, по росту, можно - в колонну по четыре, можно - по шесть,
можно, чтоб офицеры были впереди, можно, чтоб не были, можно - три раза в
день.
На флоте столько всего можно, что просто уши закладывает.
Есть мнение, что построение - это то место, где каждый думает, что за
него думает стоящий рядом.
Это ошибочное мнение. На построении хорошо думается вообще. Так иногда
задумаешься на построении, а мысли уже кипят, теснятся, обгоняют, месят друг
друга, несутся куда-то... Хорошо!
Я, например, думаю только на построении. И если оно утром, в обед и
вечером, то я думаю утром, в обед и вечером.
Опоздание на построение - смертельный грех. Нет, ну конечно же,
опаздывать можно и, может быть, даже нужно, но в разумных же пределах!
А где они, эти разумные пределы? Где вообще грань разумного и его
плавное сползание в неразумное? Вот стоит на построении разумное, смотришь
на него, а оно - хлоп! - и уже неразумное.
- ...опять тянутся по построению. Что вы на меня смотрите? Ваши! Ваши
тянутся!
Это у нас старпом. Наши всегда тянутся. Можно потом целый день ни черта
не делать, но главное - на построение не опаздывать и не тянуться по
построению. Старпом на корабле - цепной страж всякого построения. Новый
старпом - это новый страж, собственная цепь которого еще не оборвала все
внутренние, такие маленькие связи и цепочки.
Старпом - лицо ответственное, и отвечает оно за все, кроме матчасти.
Приятно иногда увидеть лицо, ответственное за все на фоне нашей с вами
ежедневной, буйной, как свалка, безответственности. Хотел бы я быть вот
таким "ответственным за все" - всем все раздать, а"себе оставить только
страдание.
- Где Иванов?
Между прочим, старпом к нам обращается, и надо как-то реагировать.
- Иванов? Какой Иванов?
- Ну ваш Иванов, ваш. И не делайте такие глаза. Где он? Почему его нет
на построении?
- Ах, Иванов наш!
- Да, ваш Иванов. Где он?
- На подходе... наверное...
- Ну и начальнички! "На подходе". Стоите тут, мечтаете о чем-то, а
личный состав не сосчитан. Первая заповедь: встал в строй - проверь личный
состав. Ну, а Петров где?
- ???
- А где Сидоров ваш? Почему он отсутствует на построении?
- Си-до-ров?..
- Да, да, Сидоров, Сидоров. Где он? Что вы на меня так смотрите?
Кость лобковая! Действительно, где Сидоров? Ну, эти два придурка -
понятно, но Сидоров! Не понятно. Ну, появится - я ему...
- Все!.. - Ладонь старпома шлепнула по столу в кают-компании второго
отсека атомной подводной лодки на докладе командиров боевых частей и служб,
и командиры боевых частей и служб, собранные на доклад, внутренне
приподнялись и посмотрели на ладонь старпома.
Вот такое хлопанье ладонью старпома по столу означает переход в новую
эру служебных отношений. Этот переход может осуществляться по пять раз в
день. Правда, может наблюдаться несколько эр.
- Все! Завтра начинается новая жизнь!
Новая жизнь, слава Богу, всегда начинается завтра, а не просто сейчас.
Есть еще время решиться и застрелиться или, наоборот, возликовать и,
обливаясь слюнями, воскликнуть: "Прав ты был, Господи!"
- Если завтра кто-нибудь... какая-нибудь... слышите? Независимо от
ранга. Если завтра хоть кто-нибудь опоздает на построение... невзирая на
лица... тогда...
Что тогда? Все напряглись. Всем хотелось знать, "тады что?".
- Тогда узнаете, что я сделаю... узнаете... увидите...
Значит, надо опоздать, прийти и увидеть.
- Не понимаете по-человечески. Будем наводить драконовские методы.
О-о-о, этот сказочный персонаж на флоте не любят. Всех остальных любят,
а этот - нет. И не потому ли, что не любят, после доклада и подведения
итогов за день в каюте собрались и шептались Иванов, Петров и Сидоров?! Ну,
эти два придурка - понятно, а вот Сидоров, Сидоров - не понятно.
Как вы думаете, что будет с входной дверью в квартире старпома, если в
замочную скважину со стороны подъезда ей, или, может быть, ему, залить
эпоксидную смолу? Наверное, ничего не будет.
Утром дверь у старпома не открылась - замок почему-то не вращался.
Собака заскулила, ибо она почувствовала, что останется гадить в комнате. Он
тоже почувствовал.
Сначала старпом хотел кричать в форточку, но потом ему вспомнилось, что
существует такое бесценное чудо на флоте, как телефон.
Старпом позвонил распорядительному дежурному:
- Это говорит старпом Попова Павлов.
Распорядительный подумал: "Я счастлив" - и ответил:
- Есть.
- Сообщите на корабль, что я задерживаюсь, что-то с замком, дверь не
открывается. Пусть наш дежурный пришлет кого-нибудь посообразительней.
Распорядительный позвонил на корабль. Дежурный по кораблю ответил:
"Есть. Сейчас пришлем" - и оглянулся.
Сообразительный на флоте находится в момент, потому что он всегда
рядом.
- Слышь, ты сейчас что делаешь? Так, ладно, все бросай. К старпому
пойдешь, у него там что-то с дверью. На месте разберешься. Так, не
переодевайся, в ватнике можно; наверное, сопкой пойдешь. Топор захвати. Ну и
сообразишь там, как и что. Ты у нас, по-моему, сообразительный.
Сообразительный был телом крупен. Такие берут в руки топор и приходят.
- Здравия желаю! - сказал он старпому через дверь.
- Ну, здравствуй, - сказал ему старпом, ощутив вдруг желание надеть на
себя еще что-нибудь кроме трусов, что-нибудь с погонами.
- А зачем я взял топор? - соображал в тот момент сообразительный. - И
без топора же можно. Только руки все оттянул.
Он даже посмотрел на руки и тяжело вздохнул - точно, оттянул.
- Ну чего там, - услышал он голос старпома, который уже успел одеться и
застегнуть китель, - чего затих? Умер, что ли? Давай!
А вот это неосторожно. Нельзя так кричать "Давай!" личному составу,
нельзя пугать личный состав, когда он думает. Личный состав может так дать -
в тот момент, когда он думает, - костей не соберешь!
- Щас! - Наш сообразительный больше не думал. Он застегнул ватник на
все пуговицы, натянул зачем-то на уши шапку, засосал через губы, сложенные
дудочкой, немножко воздуха, изготовился, как борец, - и-и-и-ех! - и как дал!
Вышла дверь, и вышел он. Неужели все вышло? Не-ет! Что-то осталось. А что
осталось? А такой небольшой кусочек двери вместе с замочной скважиной.
Мда-а, мда-а...
РОСПИСИ
На флоте не умеют ни читать, ни писать.
- Где? Здесь? - спрашивает старпом и, размахнувшись, шлепает печать
совсем не туда, где скребет бумагу палец командира подразделения.
- Да не там же! - хватается за уши и ноет командир подразделения. - Вот
же где нужно было! Здесь же написано! Теперь все переделывать!
- Раньше надо было говорить, - делает себе ответственное лицо старпом и
завинчивает печать.
Нет, на флоте не умеют ни читать, ни писать. Но зато на флоте умеют
расписываться. В любом аморфном состоянии, и даже безо всякого состояния,
военнослужащий на флоте не теряет способности рисовать те каракули, в
которых даже его родсгвенники никогда не узнают представителя их чудесной
фамилии.
Флот силен своими росписями. Где он их только не ставит. На каких
только бумажках он не расписывается. Особенно в журналах инструктажа по
технике безопасности. Сколько у нас этих журналов инструктажа - этого никто
не знает, и расписываемся мы за этот инструктаж когда угодно. Поднесут
журнал в любое время дня и ночи - и расписываемся. Скажут:
- Вот здесь чиркани, - и чирканешь, никуда не денешься.
На огромном подводном крейсере шел прием боезапаса: машинка
торпедо-погрузочного устройства визжала, как поросенок, в тумане, и торпеда
ленивым чудовищем сползала в корпус.
Среди общего безобразия и суетни взгляд проверяющего непременно нащупал
бы Котьку Брюллова, по кличке Летало. Лейтенант и минер Котька был награжден
от природы мечтательностью - редкое качество среди славного стада
отечественных мино-торпедеров.
- Очнитесь! Вы очарованы! - периодически орал ему в ухо командир.
Котька пугался, начинал командовать, и все шло наперекосяк. А потом он
опять забывался и в мечтах далеко улетал.
И вдруг он испугался самостоятельно, без командира: ему показалось, что
тот крадется к его уху. Котька ошалело взмахнул руками, как дирижер,
которого нашло в брюках шило, и одна рука его, вместе с рукавицей, попала
туда, куда она никак не должна была попасть: в работающую машинку.
Рукавицу затянуло, и Котька заорал. Орал он хорошо, звучно и
непрерывно. Он орал и тогда, когда все остановили, а руку выдернули и
осмотрели.
На звуки Котьки из люка неторопливо выполз толстый помощник командира с
журналом инструктажа по технике безопасности под мышкой. Он был похож на
старую, жирную, мудрую крысу, бредущую забрать приманку из лап только что
прихлопнутой мышеловкой товарки.
- Не ори! - оказал он негромко и мудро, подходя непосредственно к
Котьке. - Чего орешь? Сначала распишись, а потом ори.
После этих слов Котька, ошалевший от боли, почему-то перестал орать и
расписался там, где была приготовлена галочка.
- Вот теперь, - сказал помощник, убедившись в наличии росписи, - ори,
разрешаю, - и так же неторопливо исчез в люке.
Перенесемся через десять лет в ту же лодку, в тот же первый отсек. Что
мы видим? Ну, прежде всего, командира первого отсека мино-торпедера Котьку,
растерявшего мечты и волосы, награжденного болью в душе и в желудке, мирно
дремлющего в ожидании перевода к новому месту службы, и его отличного
мичмана, втягивающего специальной рукояткой торпеду в аппарат.
Все торпедисты знают, как коварна рукоятка. Она обладает обратным
ходом. Обратный ход бывает только в лоб.
Мичман для чего-то отпустил рукоятку - то ли пот стирал, то ли чесался.
Сейчас это уже трудно установить. Рукоятка сделала "бум!" - обратно и в лоб.
Посыпались искры, от которых мичман на время ослеп; лицо его с криком
превратилось в одну большую шишку.
И что же сделал наш славный командир Котька? Он бросился к... журналу
инструктажа. Он лихорадочно нашел нужную графу и увидел, что там нет
росписи. Он вспотел от предчувствия. Он подсунул слепому от все еще
сыплющихся искр подчиненному журнал, вложил в руки ручку и сказал:
- Не вой! вот здесь... распишись.
Мичман перестал выть и расписался наощупь, после этого он был спасен.
После росписи его перевязали.
ДЕРЕВО
- Дерево тянется к дереву...
- Деревянность спасает от многого...
Эти фразы были брошены в кают-компании второго отсека в самой середине
той небольшой истории, которую мы хотим вам рассказать.
Итак... В шестом отсеке, приткнувшись за каким-то железным ящиком,
новый заместитель командира по политической части следил за вахтенным. Новый
заместитель командира лишь недавно прибыл на борт, а уже следил за
вахтенным.
Человек следит за человеком по многим причинам. Одна из причин:
проверять отношение наблюдаемого к несению ходовой вахты. Для этого и
приходится прятаться. Иначе не проверишь. А тут как в кино: дикий охотник с
поймы Амазонки.
Из-за ящика хрипло дышало луком; повозившись, оттуда далеко выглядывал
соколиный замовский глаз и клок волос.
Лодка куда-то неторопливо перемещалась, и вахтенный реакторного отсека
видел, что его наблюдают. Он давно заметил зама в ветвях и теперь вел себя,
как кинозвезда перед камерой: позировал во все стороны света, втыкал свой
взгляд в приборы, доставал то то, то это и удивлял пульт главной
энергетической установки обилием и разнообразием докладов.
- Он что, там с ума сошел, что ли?
- Пульт, шестьдесят пятый...
- Есть...
- Прошу разрешения осмотреть механизмы реакторного отсека.
- Ну вот опять... - вахтенный пульта повертел у виска, но разрешил. -
Осмотреть все механизмы реакторного отсека.
- Есть, осмотреть все механизмы реакторного отсека, - отрепетовал
команду вахтенный.
- Даже репетует, - пожалуй плечами на пульте. - И это Попов.
Удивительно. Он, наверное, перегрелся. С каждым днем плаванья растет общая
долбанутость нашего любимого личного состава. Сказывается его усталость.
Вахтенный тем временем вернул "банан" переговорного устройства на
место, как артист. Потом он вытащил откуда-то две аварийные доски и, засунув
это дерево себе в штаны, кое-как заседлал себя им спереди и сзади, отчего
стало казаться, что он сидит в ящике.
Засеменив, как японская гейша, он двинулся в реакторный отсек,
непрерывно придерживая и поправляя сползающую деревянную сбрую.
Ровно через десять минут его мучения были вознаграждены по-царски: у
переборки реакторного его дожидался горящий от любопытства зам.
- Реакторный осмотрен, замечаний нет, - оказал заму вахтенный.
- Хорошо, хорошо... а вот это зачем? - ткнул зам в доски, выглядывавшие
из штанов вахтенного.
- Нейтроны там летают. Попадаются даже нейтрино. Дерево - лучший
замедлитель. Так и спасаемся.
- Дааа... и другой защиты нет?
- Нет, - наглости вахтенного не было предела.
- И мне бы тоже... - помялся зам, - нужно проверить несение вахты в
корме.
Дело в том, что за неделю плавания зам пока что никак не мог добраться
до кормы, а тут ему представлялась такая великолепная возможность.
Через минуту зам был одет в дерево и зашнурован. А когда он
свежекастрированным чудовищем исчез за переборкой, восхищенный вахтенный
весело бросился к "каштану".
- Восьмой!
- Есть, восьмой...
- Деревянный к тебе пополз... по полной схеме...
- Есть...
Медленно, толчками ползущего по восьмому отсеку деревянного зама
встретил такой же медленно ползущий деревянный вахтенный:
- В восьмом замечаний нет!
На следующий день мимо зама все пытались быстро проскользнуть, чтоб
вдоволь нарадоваться подальше.
Каждый день его теперь ждали аварийные доски, и каждый день вахтенные
кормы прикрывали свой срам аварийно-спасательным имуществом. Его ежедневные
одевания демонстрировались притаившимся за умеренную плату. Через неделю
доски кончились.
- Как это кончились?! - зам строго глянул в бесстыжие глаза вахтенного.
- Ааа... вот эта... - рот вахтенного, видимо, хотел что-то сказать, а
вот мозг еще не сообразил. Глаза его, от такого неожиданного затмения,
наполнились невольными слезами, наконец он всхлипнул, махнул рукой и
выдавил:
- Ук-рали...
- Безобразие! И это при непрерывно стоящей вахте! Возмутительно! Какая
безответственность! Просто вопиющая безответственность! Как же я осмотрю
корму?..
Зам, помявшись, двинулся назад. В тот день он не осматривал корму.
Вечером на докладе от него все чего-то ждали. Всем, кроме командира, было
известно, что у зама кончились доски.
- Александр Николаич, - сказал командир заму в конце доклада, - у вас
есть что-нибудь?
И зам встал. У него было что сказать.
- Товарищи! - сказал зам. - Я сегодня наблюдал вопиющую
безответственность! Причем все делается при непрерывно несущейся вахте. И
все проходят мимо. Товарищи! В корме пропали все доски. Личный состав в
настоящее время несет вахту без досок, ничем не защищенный. Я сегодня
пытался проверить несение вахты в корме и так и не сумел это сделать...
- Погоди, - опешил командир (как всякий командир, он все узнавал
последним), - какие доски?
И зам объяснил. Кают-компания взорвалась: сил терпеть все это не было.
На столах так рыдали, что, казалось, они все сейчас умрут от разрыва сердца:
некоторые так открывали-закрывали рты, словно хотели зажевать на столах все
свои бумажки.
РЕЧЬ
Речь готовили долго. Считалось, что во время дружеского визита наших
кораблей во французский город Марсель каждому придется сказать речь.
Приказали всем заранее ее написать, и все написали. Потом всех вызвали куда
надо и прочитали, что же они там написали. Потом каждому сказали, что это не
речь, а откровение опившейся сивой кобылы и галиматья собачья. Всем
приказали переписать этот бред, и каждый обложился журналами, газетами,
обозрениями и переписал. Опять прочитали и сказали: "Товарищи! Ну так же
нельзя!" После чего всех усадили за общий стол и продиктовали им то, что им
надо говорить. Затем подсказали, как нужно говорить и когда нужно говорить.
Сказали, что лучше не говорить, если за язык не тянут. Затем каждому внесли
в речь индивидуальность на тот случай, если придется говорить всем
одновременно. Затем еще раз все проверили, окончательно все, что надо,
причесали, где надо подточили и заострили. Вспомнили и припустили красной
нитью. Каждому сказали, чтоб он выучил свою речь наизусть. Предупредили, что
проверят. Установили срок. Проверили. Сказали, что надо бы почетче.
Установили новый срок. Снова проверили и удостоверились, что все идет
нормально. Потом каждому вложили речь в рот, то есть в карман, я хотел
сказать, и поехали в город Марсель.
В городе Марселе оказалось, что все наши являются дорогими гостями мэра
города Марселя, поэтому всех повезли в мэрию. Там был накрыт стол и на столе
стояло все, что положено: бутылки, бутылки, бутылки и закуска.
Слово взял мэр города Марселя. Он сказал, что он безмерно рад
приветствовать на французской земле посланцев великого народа. После этого
было предложено выпить. Все выпили.
Прошло два часа. Пили не переставая, потому что все время вставал
какой-нибудь француз и говорил, что он рад безмерно. Потом все французы, как
по команде, упали на стол и заснули. Во главе стола спал мэр города Марселя.
За столом остались только наши. Они продолжали: собирались группами,
поднимали бокалы, о чем-то говорили, спорили...
В конце стола сидел седой капитан второго ранга из механиков. Красный,
распаренный, он пил и ни с кем не спорил. Он смотрел перед собой и только
рюмку к губам подносил. Как-то незаметно для самого себя он залез во
внутренний карман и выудил оттуда какую-то бумажку. Это была речь. Механик
удивился. Какое-то время он смотрел в нее и ничего не понимал.
- ...В то время, - начал читать он хорошо поставленным голосом, отчего
все за столом притихли, - когда оба наши наро-да-а...
Механик выпучил глаза, он ничего не понимал, но читал:
- Оба... ну ладно... и-дут, идут... и-ик...
У него началась икота, которую он мужественно преодолевал:
- Идут они... родимые... и-ккк!.. в ис-сстори-ческий момент... и-к....
Его икание становилось все более глубоким, наши за столами улыбались
все шире:
- В этот момент... ик... всем нам хочется... ик... хочется нам,
понимаешь... - Ики следовали уже сплошной чередой, улыбки за столом
превратились в смех, смех - в хохот.
Мех остановился, улыбнулся, запил икоту из фужера и, глядя в бумажку,
сказал мечтательно: "От сука, а?.."
ОРИГИНАЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ
Вы знаете, когда оно ищется на подводной лодке?
При приеме командирского решения? - Нет.
При выборе режима перехода морем? - Нет.
При прорыве противолодочного рубежа? - Нет.
Не мучайтесь. Никогда но угадаете. Это нужно пережить!
...Ночью подводная лодка висит в бездонных просторах, как заброшенный
космический корабль... Железная пустыня... Можно пройти с носа в корму - ни
одного человека, только ровный шум вентиляторов, и ты стараешься идти тихо,
крадешься, чтоб не спугнуть общую космичность: инопланетянин на чужом
корабле...
Что это? Непонятное, огромное, бесшумное, нависшее над горловиной люка,
налитое, дышащее через раз? Фу ты, Господи, да это же наш зам! За-му-ля! Вот
сука, да он же подсматривает за нижним вахтенным: голова опущена в люк, а
остальное, стоящее на коленях - сверху. Вот чучело, а! Фотоохотник. Экран
соцсоревнования. Выслеживает. Бдительный наш. Самый наш беспокойный. Самый
ответственный. Не спится собаке. Бродит. А что если... нога сама зачесалась
в тапочке - ыыыы, аж пальцы на ногах свернулись трубочкой, как у шимпанзе на
прогулке, - а что если... легонько так дать, чтоб только клюнул вниз, а пока
выбирается - слинять через переборку. Пусть потом ищет. Нет, так не
интересно...
Моторист Миша, большой оригинал, невольный свидетель того, как зам
смотрит вниз, присел на корточки и с удовольствием уставился в раскоряченные
над люком, стоящие на коленях два военно-морских копыта, соединенные одной
огромной тяжелой перемычкой.
На флоте принято пугать друг друга. Напугал - полдела сделал.
Оригинал Миша улыбнулся: он знал, что ему делать. Он пододвинулся
поближе, мечтательно закатил глаза и, осторожненько просунув руку, схватился
там и дернул вниз тот самый мешочек, который у любого мужчины полностью
отрастает к шестнадцати годам. Произошел звук - иии-э-х! Смотрящий вниз зам
как подпружиненный разогнулся, схватился обеими руками за отрываемый мешочек
и, выпучив глаза, как ночной лемур, улетел - как захлопнулся - в прорубь
люка ведьмой на помеле, хватая воздух открытым ртом.
Внизу он выбил себе зубы и на две недели свернул шею.
Оригинала Мишу вычислили через сутки, И НА. КА. ЗА. ЛИ. За
рукоприкладство!
ХЫБЛЯ!
Зама у нас на тральщике звали Хыбля. За "Хы, бля-товарищи!". Это его
любимое выражение. И еще он говорил, оттопырив на правой руке указательный
палец и мизинец: "Эта... с партийной прынцыпиальностью!" После 18.00 ни дня
он на тральщике не сидел с этой своей "прынцыпиальностью". В 17.30 подходил
к нашему командиру, к нашему Коле-Васе и говорил ему: "Ну что, Николай
Васильевич, я... эта... пошел?.." - и прямо на трап, а командир провожал его
вслед ошалевшим взором. Все годами с корабля берег нюхают, а эта скотина
ежедневно при жене!
Но на учении мы его все же достали. Да-а! С помощью ядовитых дымов. На
учении с помощью ядовитых дымов создается видимость химического заражения.
Уже "химическую тревогу" объявили, уже все попрятались, я в противогазе и в
этом презервативе - защитном комплекте - бегаю по кораблю с ядовитой шашкой
в руках, не знаю, куда ее сунуть, а зам на корме, без защиты, голышом,
анекдоты травит.
Подлетаю я к нему и сую ему шашку между ног. А если ты голышом того
дыма глотанешь, то тут же появляется желание взлететь, как стая напильников.
У зама от яда глаза выскочили и повисли, как у рака на стебельках. Он
орал и танцевал вокруг нашей корабельной артиллерии танец японских сирот и
при этом все пытался у меня выяснить, есть ли на это учение план,
утвержденный комбригом, или его нет.
- Да есть у меня план, есть, - говорил я ему, - успокойтесь.
Выяснив, что план у меня есть, зам промчался как вихрь, прорвался
внутрь корабля и начал по нему носиться в поисках противогаза. Вместо
противогаза он нашел спящего по тревоге Пашу-артиллериста и тут же сплясал
на нем чечеточку.
ПРОВЕРЯЮЩИЕ
Адмиралов у нас - как собак нерезаных. Есть даже специально
натасканные, проверяющие адмиралы. Потомки Нахимовых и Корниловых.
Инспектора.
Они проверяют у нас все. Раз в неделю какая-нибудь сволочь приезжает,
то есть комиссия, я хотел сказать. Правда, флот к ним привык, как зверь в
зоопарке к жующей публике, и волнуются только верхи, но все равно дышать не
дают.
- А что, - спросите вы, - нельзя, что ли, капраза для проверки
прислать?
Нельзя. У нас на флоте своих капразов навалом, и чужого у нас просто
пошлют вдоль забора надписи читать, вот адмиралы и надрываются.
У всех проверяющих адмиралов мозги, от непрерывных проверок, несколько
повернуты вокруг своей оси, с наклоном таким мозги, мальца с креном. А вот
угадать этот самый угол, так сказать, наклона, с которым они набекрень, тем,
кого он проверять собирается, никогда не удается: он каждый раз новый, этот
наклон.
Конечно, можно вычислить отдельные эпизоды, фрагменты, если он ездит
ежедневно, но полностью, так чтоб до конца вся картина, а потом спать
спокойно, - вот это не получается.
Один, например, любит остановить машину, отловить офицера и проверить у
него, не вынимая себя из машины, знание статей 82, 83 дисциплинарного
устава. На всхожесть. Вот доложите, что изложено в статьях 82, 83
дисциплинарного устава.
Военнослужащего наблюдать интересно и полезно, а офицера - тем более.
Народ вокруг бродит, а офицер тужится, как будто угорь на лбу давит усилием
воли. И все это с таким перекосом внешности. "82, 83?" - "Да". Ну заклинило.
Ну просто затмение какое-то. Ну, хоть убей. Вот сейчас только помнил. Только
что - и оторвалось. Начисто. А ведь читал же недавно. И именно эти вот
статьи - 82, 83.
Пот течет, жалкие потуги. Офицер, кстати, охотно потеет. Сердце у него
бьется охотно, у офицера: прикажешь - забьется, прикажешь - не будет. У
настоящего офицера.
А адмирал смотрит на него из машины и ждет. У этого адмирала была
только одна положительная эмоция - красная рыба, остальные были задушены в
зачаточном состоянии.
Следующего проверяющего, из того же третичного периода, того, как
приедет, сразу же вези на свалку. Приедет он на свалку и скажет:
- Да у вас же здесь залежи! - все, можно увозить и предъявлять к
оплате.
Слушали его, конечно, с трепетом, но никто так и не узнал: чего же у
нас залежи. Эту тайну он унес в могилу.
Был еще один адмирал, такой же старый козел, головенка трясется, а все
еще служит, бедненький.
Он любил слово "бардак". "Бардак, - говорил он, - у вас". И ничего,
кроме бардака, ему на флоте обнаружить не удалось.
А был такой адмирал, который любил болты. Это был ежегодный
проверяющий. Ему специально болт из нержавейки вытачивали, никелировали, на
подставку вертикально - и сверху колпак из оргстекла.
Но каждый год болт должен был быть на несколько миллиметров длиннее и
толще. Где-то на плавзаводе даже валялись чертежи этого чудовища. Вытачивали
народные умельцы, "малахитовые шкатулки", а начальство подносило, слюнявя
рукава.
Отслуживший болт он дарил окружающим. Позвонит, бывало, кому-нибудь из
окружающих и спросит:
- Слушай, у тебя болт есть? Да нет, не такой. Сувенирный. На стол
поставишь. - И дарил.
У него все были оболчены.
Но самый оригинальный адмирал, с самым большим комприветом, был тот,
что нас в училище проверял. Маленький, седенький, толстенький, с белесыми
ресницами, по кличке "Свинья грязь найдет".
Вот войдет он в роту, за ним - свита, дежурный, отупевший от
ответственности, к нему на полусогнутых: "Товарищ адмирал..." - с рапортом,
доложит, а он выслушает рапорт, наклонится к дежурному, шепотом скажет:
"Свинья грязь найдет" - и отправится в гальюн.
Все, конечно, что его туда потянет, знали и готовились, но всегда
забывали там что-нибудь, а он лез - всегда - в разные места и находил. Ну
разве уследишь?
Однажды двинулся он решительно в гальюн, а свита за ним, торопливо друг
друга огибая, а он - прямо в кабину. Те за ним сунулись, но он дверь закрыл.
Молчание. Стоят все, смотрят на дверь, ждут.
Вдруг, из-под двери, раздается сдавленное: "Тяните". Никто ничего не
понимает, но на всякий случай все шеи вытянули, как индюки, наблюдают. Опять
сдавленное: "Ну тяните же!" Тут кто-то прорывается - самый подающий надежды,
рвет на себя дверь кабины: шпингалет вырывается, дверь открывается и...
перед свитой появляется на, пардон, дучке, пардон, адмирал, без, пардон,
штатов. Орлом кочевряжится. И говорит адмирал умно: "Видите?" - те аж
наклонились изо всех сил: "Где, где?" - аж вылезли все, а кому места не
хватило, тот все на цыпочки, на цыпочки - и тянется, чтоб заглянуть.
Смотрели, смотрели и, кроме адмирала без трусов, ничего не увидели. Ну,
зад у него морщинистый, как гармошка, со спаечным процессом. Ну и что?
- Вот! - говорит адмирал. - Сидит человек, а тут кто-то дергает на себя
дверь. А шпингалеты у вас дохлые, и дверь открывается, и у человека портится
весь аппетит на это дело. Где же ваша забота о людях?
И тут все снова посмотрели на проблему со стороны двери, прочувствовали
все до конца и задвигались шумно.
А адмирал встает, счастливый, штаны натягивает и заправляет в них все,
что положено.
После этого нам такие засовы вставили вместо шпингалетов, что их можно
было только вместе с очком вывернуть.
ПОДАРОК
Первый заместитель главкома спустился в центральный пост атомного
ракетоносца.
Командир двинулся ему навстречу, переступая ватными ногами.
Заместитель главкома выслушал рапорт и сказал:
- Дальше третьего отсека не пойду. Дежурный, вода в трюме есть?
- Никак нет!
- Старпом, вода в трюме есть?
- Никак нет!
- Заместитель командира по политической части?
Заместитель командира проглотил слюну и замотал головой:
- Никак нет!
- Командир! Тоже "никак нет"?
- Так точно, никак нет!
- Ну пошли, посмотрим. Вода в трюме была.
- Переноску! - гаркнул первый заместитель главкома.
Переноска не загорелась - "преды" повылетали. Первый заместитель взялся
рукой за аварийный фонарь, и у фонаря тут же отвалилась ручка.
- Та-ак! - сказал первый заместитель... Пока он шел по пирсу, в
центральном искали ключ, ключ от сейфа живучести. Там лежал "традиционный
подарок" - лодочка из эбонита. Ключ с перепугу куда-то сунули.
- Где ключ!!! - метался по центральному командир.
- Ключ!!! - он рявкнул так, что переборки срезонировали.
- Ломайте... ломайте... ломайте, - перебирая помертвелыми губами,
бормотал, как в бреду, заместитель командира по политической части.
Ключ, наконец, нашли. Командир сам опустился на четвереньки перед
сейфом. Ключ долго не попадал в скважину. Командир догнал первого
заместителя главкома.
- Товарищ... адмирал... флота... вот... это вам... от нас... подарок...
тради... ционный... - выдохнул он, задыхаясь.
Первый заместитель зажал "подарок" под мышкой.
- Я вас деру, а вы мне подарки суете? Ха-ра-шо! Я вас проверю по
приходу...
Лодку две недели держали в море. Она ходила по квадрату - туда-сюда,
пока не уехал первый заместитель главкома.
УРА!
Главком в сопровождении сияющей свиты неторопливо вошел в столовую на
праздничный обед.
Дежурный по столовой, в звании мичмана, двинулся ему навстречу. К этому
он готовился всю ночь, постоянно бормоча вполголоса: "Товарищ Адмирал Флота
Советского Союза, на первое приготовлен борщ по-флотски... Товарищ Адмирал
Флота Советского Союза..." И вот он, час испытаний.
- Товарищ адмирал, - мичман не узнал свой голос, - на первое
приготовлен...
Главком дослушал рапорт до конца; свита сочувственно заулыбалась,
потому что мичман назвал главкома просто "адмиралом" и все. Это был страшный
промах.
Главкому захотелось, чтоб мичман исправился на ходу и назвал бы,
наконец, его полное воинское звание.
- Здравствуйте, товарищ мичман! - сказал главком.
- Здравия желаю, товарищ адмирал! - сказал мичман.
И снова промах.
Главком нахмурился и, демонстрируя безграничное терпение, поздоровался
еще раз.
- Здравия! Желаю! Товарищ! Адмирал! - мичмана замкнуло.
- Однако, - подумал главком и, продолжая держать руку у головного
убора, поздоровался в третий раз.
В воздухе повисло молчание. Мичман понял, что что-то не так, но он не
знал что; на лице его шла упорная работа, шел поиск верного решения, и, пока
он шел, здесь были все самые глубинные процессы рождения человеческой мысли.
Мичман исчерпался, он ничего не нашел.
- Ур-ра!!! - вдруг громко, но тонко завыл он, чуть приоткрыв искаженный
страданием рот. - Ур-раа! Ур-ра!!!
Через полчаса он уже сидел в комнате отдыха вахты, привалившись к
стенке и закрыв глаза, взмокший, безразличный, осунувшийся. Дрожь в коленях
еще долго не унималась. Праздники покатились своим чередом.
ПАСТЬ
- Пасть пошире открой... Та-ак... Где тут, говоришь, твои корни торчат?
Ага, вот они... Наш корабельный док бесцеремонно, как дрессировщик ко льву,
залез в пасть к Паше-артиллеристу и надолго там заторчал.
Я бы доку свои клыки не доверил. Никогда в жизни. Паша, наверное, тоже,
но его так разнесло, беднягу.
- Пойду к доку сдаваться, - сказал нам Паша, и мы его перекрестили.
Лучше сразу выпить цианистого калия и не ходить к нашему доку. Начни он
рвать зубы манекену - и манекен убежит в форточку. Не зря его зовут
"табуретом". Табурет он и есть. А командир его еще называет - "оскотиненное
человекообразное". Это за то, что он собаку укусил.
Было это так: пошли мы в кабак и напоили там дока до поросячьего визга.
До состояния, так сказать, общего нестояния. Он нас честно предупредил: "Не
надо, я пьяный - дурной", но мы не поверили. Через полчаса он уже пил без
посторонней помощи. Влил в себя литр водки, потом шампанским отлакировал это
дело и... и тут мы замечаем, что у него в глазах появляется какой-то
нехороший блеск.
Первое, что он сделал, - это схватил за корму проплывающую мимо
кобылистую тетку. Сжал в своей землечерпалке всю ее попочку и тупо наблюдал,
как она верещит.
Пришлось нам срочно линять. Ведем его втроем, за руки за ноги, а он
орет, дерется и показывает нам приемы кун-фу. И тащили мы его
задами-огородами. На темной улочке попадаем на мужика с кобелем. Огромная
такая овчарка.
При виде кобеля док возликовал, в один миг раскидал нас всех, бросился
к псу, схватил его одной рукой за хвост, другой - за холку и посредине -
укусил.
Пес вырвался, завыл, спрятался за хозяина. Он, видимо, всего ожидал от
наших Вооруженных Сил, но только не этого.
Док все рвался его еще раз укусить, но пес дикими скачками умчал своего
хозяина в темноту. Вслед ему выл и скреб задними лапами землю наш одичавший
док.
Мы потом приволокли его на корабль, забросили в каюту и выставили
вахтенного. Он до утра раскачивал нашу жалкую посудину.
- Сложный зуб. Рвать надо, - оказал док Паше, и наш Паша сильно
засомневался относительно необходимости своего появления на свет Божий. Но
было поздно. Док впечатал свою левую руку в Пашин затылок, а правой начал
методично вкручивать ему в зуб какой-то штопор.
- Не ори! - бил он Пашу по рукам. - Чего орешь! Где ж я тебе
новокаин-то достану, родной! Не ори, хуже будет!
Паша дрался до потери пульсации; дрался, плевался, мотал головой,
задрав губу, из которой, как клык кабана, торчал этот испанский буравчик.
Доку надоело сражаться. Он крикнул двух матросов, и те заломали Пашу в
момент.
У Паши текло изо всех дыр под треск, хруст, скрежет. Наконец его
доломали, бросили на пол и отлили двумя ведрами воды.
- Все! - сказал ему Табурет. - Получите, - и подарил Паше его личный
осколок.
На следующий день в кают-компании Паша сиял счастьем. Щека его,
синюшного цвета, излучала благодушие, совершенно затмевая левый погон.
Паша ничего и никого не слышал, не видел, не замечал. Он вздыхал,
улыбался и радовался жизни и отсутствию в ней всякого насилия.
БУЙ
Безобразно и нагло светило солнце; крупные капли росы собирались на
ракетной палубе в сытые, лоснящиеся лужи; отвратительная голубизна
призрачной дали рождала в душе гнусное желание побывать наконец-таки в
отпуске, а воспаленное воображение рисовало одну картину омерзительнее
другой.
Родное подводное "железо", битком набитое последними судорогами
отечественного гения, и естественные прелести короткого выхода на
подтверждение курсовой задачи, с чудесами нашей флотской организации, не
вносили существенной коррективы в жгучее желание опуститься на четвереньки и
кого-нибудь забодать.
Утренняя свежесть по-хамски будила, а загрязненный отрицательными
ионами воздух казался скользким, как банка тушенки.
Самолет. Мимо пролетел чей-то самолет, жадно объятый солнцем, и накидал
вокруг какую-то дрянь. Лодка вильнула, одну эту штуку заарканили и втащили
на борт.
- Связиста и начальника радиотехнической службы наверх, - сказал
командир. Команда поскакала вниз, и на палубу вскоре нервно выполз связист,
а за ним и начальник РТС. Вместе они признали в заарканенной штуке радиобуй.
- Американский? - спросил командир.
- Так точно! - был ему ответ, а вокруг уже теснились чудо-любители
повыкусывать с бокорезами и мялись от огромного желания раскурочить врага.
Командир кивнул, и любители загалдели, обступив заграничный подарок. И
тут все услышали тикание, Стало тихо.
- Чего это он? - спросил командир.
- Товарищ командир, лучше не вскрывать, - сказал начальник РТС, - это,
наверное, самоликвидатор.
У любителей повыкусывать желание разобраться о врагом съежилось до
размеров висячей родинки.
- Может, пихнуть его в попку - и пусть плавает?
- Товарищ командир, если его не вскрывать, его можно хоть год спокойно
возить.
- Мда?
- Да.
- Ладно, привезем в базу и разберемся.
- Товарищ командир, - вспомнил тут связист, - у них там диктофон стоит
и все передает на Штаты.
- Мда?
- Да.
- Тогда все вниз!
Наверху задержался только командир. Он подождал, пока все исчезли, и
нагнулся к тому месту, где, по его мнению, должен был быть диктофон.
- Слышь меня, ты, вонючий американский козел, распуши там свои
локаторы! Так вот, красную, облупленную культяпку вам всем на воротник в
чугунном исполнении от советской власти! - и дальше полилось такое, такое
лихое-оберточное, что покоробило бы терпеливую бумагу, уши у
неподготовленных свернулись бы в трубочку и сами бы сунулись в
соответствующее место.
Командир увлекся, лил не переставая, в самозабвении приседал, показывал
руками, дополнял на пальцах, засовывал их себе в рот, чмокал и вкусно
облизывал. При этом лицо его светилось жизнью и каким-то радостным задором.
Одним словом, жило, пульсировало, существовало.
Когда буй привезли в базу, то оказалось, что это наш буй.
ОРДЕН ХРЕНА ЛЫСОГО
Нашего комдива - контр-адмирала Артамонова - звали или Артемоном, или
"генералом Кешей". И все из-за того, что при приеме задач от экипажей он вел
себя в центральном посту по-генеральски: то есть как вахлак, то есть - лез
во все дыры.
Он обожал отдавать команды, брать управление кораблем на себя и
вмешиваться в дела штурманов, радистов, гидроакустиков, рулевых и трюмных.
Причем энергии у него было столько, что он успевал навредить всем
одновременно.
А как данная ситуация трактуется нашим любимым Корабельным Уставом? Она
трактуется так: "Не в свое - не лезь!"
Но тактично напомнить об этом адмиралу, то есть сказать во
всеуслышанье: "Куды ж вы лезете?", ни у кого язык не поворачивался.
Вышли мы однажды в море на сдачу задачи с нашим "генералом", и была у
нас не жизнь, а дикий ужас. Когда Кеша в очередной раз полез к нашему
боцману, у нас произошла заклинка вертикального руля, и наш обалдевший от
всех этих издевательств подводный атомоход, пребывавший в надводном
положении, принялся выписывать по воде концентрические окружности, немало
удивляя уворачивавшиеся от него рыбацкие сейнеры и наблюдавшую за нашим
безобразием разведшхуну "Марианна".
Потом Кеша что-то гаркнул трюмным, и они тут же обнулили штурману лаг.
И вот, когда на виду у всего мирового сообщества у нас обнулился лаг, в
центральном появился наш штурман, милейший Кудинов Александр Александрович,
лучший специалист, с отобранным за строптивость званием - "последователь
лучшего специалиста военных лет".
У Александра Александровича была кличка "Давным-давно". Знаете
гусарскую песню "Давным-давно, давным-давно, давн-ны-ым... давно"? Так вот,
наш Александр Александрович, кратко - Ал Алыч, был трижды "давным-давно":
давным-давно - капитаном третьего ранга, давным-давно - лысым и давным-давно
- командиром штурманской боевой части, а с гусарами его роднила привычка в
состоянии "вне себя" хватать что попало и кидаться в кого попало, но так как
подчиненные не могли его вывести из себя, а начальство могло, то кидался он
исключительно в начальство.
Это было настолько уникально, что начальство сразу как-то даже не
соображало, что в него запустили, допустим, в торец предметом, а соображало
только через несколько суток, когда Ал Алыч был уже далеко.
На этот раз он не нашел чем запустить, но зато он нашел что сказать:
- Какой... (и далее он сказал ровно двадцать семь слов, которые
заканчиваются на "ак". Какие это слова? Ну, например, лошак, колпак,
конак...)
- Какой... - Ал Алыч позволил себе повториться, - мудак обнулил мне
лаг?!
У всего центрального на лицах сделалось выражение "проглотила Маша
мячик", после чего все в центральном стали вспоминать, что они еще не
сделали по суточному плану. Генерал Кеша побагровел, вскочил и заорал:
- Штурман! Вы что, рехнулись, что ли? Что вы себе позволяете? Да я
вас...
Не в силах выразить теснивших грудь чувств, комдив влетел в
штурманскую, увлекая за собой штурмана. Дверь штурманской с треском
закрылась, и из-за нее тут же послышался визг, писк, топот ног, вой
крокодила и звон разбиваемой посуды.
Пока в штурманской крушили благородный хрусталь и жрали человечину, в
центральном чутко прислушивались - кто кого. Корабль в это время плыл
куда-то сам.
Наконец, дверь штурманской распахнулась настежь. Из нее с глазами
надетого на кол филина выпорхнул комдив. Пока он летел до командирского
кресла, у него с головы слетел редкий начес, образованный мученически
уложенной прядью метровых волос, которые росли у комдива только в одном
месте на голове - у левого уха.
Начес развалился, и волосы полетели вслед за комдивом по воздуху, как
хвост дикой кобылицы.
Комдив домчался и в одно касание рухнул в кресло, обиженно скрипнув.
Волосы, успокоившись, свисли от левого уха до пола.
Штурман высунулся в дверь и заорал ему напоследок:
- Лы-ссс-ы-й Хрен!
На что комдив отреагировал тут же и так же лапидарно:
- От лысого слышу!
Кеша-генерал долго переживал этот случай. Но надо сказать, что,
несмотря на внешность охамевшего крестьянина-середняка, он не был лишен
благородства. Когда Кудинова представили к ордену и документы оказались на
столе у комдива, то сначала он завозился, закряхтел, сделал вид, будто
тужится вспомнить, кто это такой - Кудинов, потом будто вспомнил:
- Да, да... неплохой специалист... неплохой... - и подписал,
старательно выводя свою загогулину.
Но орден штурману так и не дали. Этот орден даже до флота не дошел, его
где-то наверху свистнули. Так и остался наш штурман без ордена. И вот
тогда-то в утешение, вместо ордена, комдив и снял с него ранее наложенное
взыскание, то самое - "за хамское поведение со старшим по званию", а вся эта
история получила у нас название: "награждение орденом Хрена Лысого".
ПО ПЕРСИДСКОМУ ЗАЛИВУ
Тихо. По Персидскому заливу крадется плавбаза подводных лодок "Иван
Кожемякин". На мостике - командир. Любимые выражения командира - "серпом по
яйцам" и "перестаньте идиотничать!". Ночь непроглядная. В темноте, справа по
борту, угадывается какая-то фелюга береговой охраны. Она сопровождает нашу
плавбазу, чтоб мы "не туда не заехали".
- Ракету! - говорит командир. - А то в эту темень мы его еще и придавим
невзначай, извиняйся потом по-английски, а я в школе, если все собрать,
английский учил только полчаса.
С английским у командира, действительно... запор мысли, зато уж
по-русски - бурные, клокочущие потоки. В Суэцком канале плавбаза головной
шла, и поэтому ей полагался лоцман. Когда этот темный брат оказался на
борту, он сказал командиру:
- Монинг, кэптан!
- Угу, - ответил командир.
- Хау ду ю ду?
- Ага.
А жара градусов сорок. Наших на мостике навалом: зам, пом, старпом и
прочая шушера. Все в галстуках, в фуражках и в трусах - в тропической форме
одежды. Из-под каркаса протекают головы. Это кэп всех вырядил: неудобно,
вдруг "хау ду ю ду" спросят.
- Ду ю спик инглиш?
- Ноу.
- О, кэптан!
Кэп отвернулся в сторону своих и процедил:
- Я ж тебя не спрашиваю, макака-резус, чего это ты по-русски не
разговариваешь?
Ночью все-таки получше. Прохладней.
- Дайте им еще ракету, - говорит командир, - чего-то они не реагируют.
Плавбаза стара, как лагун под пищевые отходы. Однажды дизеля встали -
трое суток плыли сами куда-то тихо в даль, и вообще, за что ни возьмись, все
ломается.
Катерок опять не отвечает.
- А ну-ка, - говорит командир, - ослепите-ка его прожектором!
Пока нашли, кому ослеплять, чем ослеплять, прошло немного времени.
Потом решали, как ослеплять. Посланный включил совсем не то, не с того
пакетника, н то, что он включил, кого-то там чуть не убило. Потом включили
как надо, но опять не слава Богу.
- Товарищ командир, фазу выбило!
- Ах, курвы, мокрощелки вареные, электриков всех сюда!
Уже стоят на мостике все электрики. Командир, вылив на них несколько
ночных горшков, успокаивается и величаво тычет в катерок.
- Ну-ка, ослепите мне его!
Прожектор включился, но слаб, зараза, не достает. Командир смотрит на
механика и говорит ему подряд три наши самые любимые буквы.
- На камбузе, товарищ командир, есть, по-моему, хорошая лампочка, -
осеняет механика, - на камбузе!
- Так давайте ее сюда.
С грохотом побежали на камбуз, вывинтили там, с грохотом прибежали
назад, ввинтили, включили - чуть-чуть лучше.
И вдруг - столб огня по глазам, как солнце, ни черта не видно, больно.
Все хватаются, защищаются руками. Ничего непонятно.
Свет метнулся в сторону, все отводят руки от лица. Ах, вот оно что: это
катерок осветил нас в ответ своим сверхмощным прожектором.
- Товарищ командир, - спросили у кэпа после некоторого молчания, -
осветить его в ответ прожектором?
- В ответ? - оживает командир. - Ну нет! Хватит! А я еще, старый дурак,
говорю: ослепите этого братана из Арабских Эмиратов. Ха! А мне бы хоть одна
падла сказала бы: зря вы, товарищ командир, изготовились и ждете, зря вы
сусало свое дремучее раздолдонили и слюни, понимаешь, ожидаючи, напустили
тут целое ведро. Нет! А я еще говорю: ослепите его! Мда! Да если он нас еще
разик вот так осветит своим фонариком, мы все утонем! Ослепители! Свободны
все, великий народ!
Пустеет. На мостике один командир. Он страдает.
ИЗОЛЯТОР
Корабельный изолятор. Темный, тесный, как сумка сумчатого
млекопитающего. Справа, как войдешь, докторский гальюн, прямо перед вами -
двухъярусная койка, слева - окно, прорубленное в амбулаторию. Конечно, в
амбулаторию можно попасть и из отсека, через дверь, но если не терпится, то
ныряешь в эту прорубь, только для начала нужно встать на стол в позу
медицинского телевизора (если не знаете, что это такое, - счастливые вы
люди), а потом на четвереньках, вверх ногами сползти, обязательно ударишься
коленкой...
Изолятор предназначен для зачумленных; в отсутствие таковых, в
автономке, на нижнюю койку заваливается доктор, на верхнюю - особист (особый
офицер).
У командования корабельный медик ассоциируется с тараканами.
- Что это у вас стасики бегают? Расплодили! Это ж невозможно, доктор, о
чем вы думаете? На рожу же падают! Вот и мне вчера...
А еще... наш док знаменит тем, что зуб в море может выдрать только по
подразделениям - "Делай - раз! Делай - два!"; и еще "посев" он может
вставить с помощью пробирки всему личному составу. Происходит это так:
- Сразу штаны снимать надо. Ну? Как избушка на курьих ножках,
поворачивайся к лесу передом, ко мне - задом. Наклонись. Да не надрывайся ты
так заранее, душа выскочит. Так... расслабься...
Пробирка ощущается по нарастающей.
- А-аа!.. - непроизвольно говорит твой внутренний голос.
- Ну, вот и все, а ты боялась! - говорит тебе док. - А теперь нарисуем
в нашей посуде ваши координаты...
Все, что выше пробирки, для дока сложно, но, как всякий врач, он любит
отрезать и пришить. Правда, для этого непременно нужно отловить его в бодром
состоянии.
В автономке док мучается. Бессонница. По двадцать часов кряду им
изобретаются позы для сна, и, когда явь начинает терять свои очертания, в
изолятор обязательно кто-нибудь вползет. Вот как теперь: матрос Кулиев, с
камбуза, жирный насквозь, поскользнулся на трапе, головой встретился с
ящиком, в результате чего ящик - всмятку, Кулиев - цел, на лбу кровь. Три
часа ночи. Кулиев осторожно прикрывает за собой тяжелую дверь изолятора,
после этого сразу же наступает антрацитная темень. Только со света, он стоит
как столб, привыкает, ни черта не видно.
Док чувствует жаброй, что явились по его душу (не к особисту же), но
ему не хочется верить (может, всетаки к особисту?), он затаивается,
сдерживает дыхание; может, пронесет? Кулиев начинает искать дока: осторожно
наклоняется, шарит наощупь, дышит, приближается. Док сжимается, закрывает
плотно глаза. Тишина. Кулиев находит подушку, вглядывается: там должна быть
голова. Док открывает глаза. Ясно. Ни минуты покоя. Целый день сидишь под
лампой солюкс, как брюхоногое, и ни одна падла не заглянет, только лег - и
"Здравия желаю": являются. Кровавая рожа зависает над доком. Теперь они
смотрят друг другу в зрачки. Кулиев по-прежнему ничего не видит. Все это так
близко, что дока можно понюхать. Кулиев, кажется, этим и занимается:
сопенье, пахнущее камбузными жирами, шепот:
- Тащщщ майор... тащщщ майор!.. Это вы?..
- Нет! - отчаянно орет док. - Это не я!
От неожиданности Кулиев бьется затылком, и дальше из дока вырывается
первая фраза клятвы Гиппократа:
- Как вы мне... надоели... Бог ты мой! - стон Ярославны и вторая фраза:
- Как вы мне насто... чертели... как вы мне настопиздели...
Кулиев, обалдевший, окровавленный, поворачивается и, имея за спиной
докторские причитания, выходит.
Оставленный в покое док, страдая всем телом, кряхтит, устраивается,
затихает, в мозгу его события теряют целесообразность, цепочки рвутся,
мельканья какието, которые потом, перекосившись, оседают и тают, тают...
Особист, к этому моменту окончательно проснувшийся, злой как собака
(доктор - зараза), сползает с верхнего яруса и выходит в отсек, где постояв
какое-то время, поматерившись, он отправляется в соседнее помещение, заходит
на боевой пост и находит там вахтенного:
- Телефон работает?
- Да.
- Позвони сейчас доку, и, как только он снимет трубку, дашь отбой,
понял?
- Это можно.
У дока телефон в амбулатории. Звонок требовательный, долгий, не
вылежишь: а вдруг командир звонит, таблетки ему нужны, дурню старому, чтоб у
него почки оторвались.
Ругаясь площадно, док, в трусах, вползает на стол в позу телевизора, на
четвереньках сползает через окошко в амбулаторию, ударяется коленкой (как и
положено), шипит и с уничтоженным здоровьем подползает к телефону: "А-ле?" -
и трубка вешается ему прямо в ухо. Ровно пять минут, дрожа эпителием, док
виртуозно матерится с трубкой у рта. Особист к этому моменту уже стоит под
дверью амбулатории и, присосавшись ухом, с блаженной рожей истинного
ценителя слушает. Райское пение. Через пять минут ("Погоди, пусть уснет
хорошенько") процедура повторяется. Док фонтанирует, речевой запас у него,
оказывается, гораздо богаче. Наконец, док выливается весь. Тысяч пять слов,
никак не меньше. Да-а...
- А сейчас, - говорит особист, прищурившись, - скажешь ему: "Извините,
я не туда попал".
- Ах ты курва! - кричит док; потом речь у него кончается, начинаются
конвульсии, судороги, пена из ушей, затем он вешает трубку и смотрит вокруг.
Кого бы убить? Садится, чтоб успокоиться. Успокоился. Дыхание глубокое, тоны
сердца чистые, желудок мягкий.
Зажигает свет. Сейчас слетятся, как мухи на фонарь. С поносами, с
запорами, с шишками, с гастритами, с жопами. Опять кто-то упал... не до
конца, лучше б тебя мама не рожала!..
Особист находит Кулиева в умывальнике, где тот под струей лечит свой
скальп, и стучит по его толстому заду.
- Давай, иди, доктор ждет. Уже можно. И не дай Бог, он тебя не
перевяжет, мне скажешь...
- Разрешите, товарищ майор?
- Ну заходи, заходи, не тряси мошонкой. Ну, где тут твоя голова?
Да-а... молодец. Были бы мозги, точно б вылетели. Садись сюда... О, Господи.
СПИШЬ, СОБАКА!
Военнослужащего бьют, когда он спит. Так лучше всего. И по голове -
лучше всего. Тяжелым - лучше всего. Раз - и готово!
Фамилия у него была - Чан, а звали, как Чехова, - Антон Палыч.
Наверное, когда называли, хотели нового Чехова.
Он был строен и красив, как болт: большая голова шестьдесят последнего
размера, плоская сверху; розовая аккуратная лысина, сбегающая взад и вперед,
украшенная родинками, как поляна грибами; седые лохмотья, обмотав уши,
залезали на уложенный грядкой затылок; в глазах - потухшая пустыня.
Герой-подводник. К тому же боцман. Двадцать календарей. Ненасытный
герой.
Он все время спал. Даже на рулях. Каждую вахту.
Он спал, а командир ходил и ныл - пританцовывая, как художник без
кисти: так ему хотелось дать чем-нибудь по этому спящему великолепию. Не
было чем. Везде эта лысина. Она его встречала, водила по центральному и
нахально блестела в спину.
Штурман появился из штурманской рубки, шлепнув дверью. Под мышкой у
него был зажат огромный синий квадратный метр - атлас морей и океанов,
- Стой! Дай-ка сюда эту штуку.
Штурман протянул командиру атлас. Командир легко подбросил тяжелый том.
- Тяжела жисть морского летчика! - пропел командир в верхней точке,
бросив взгляд в подволок.
Лысина спело покачивалась и пришепетывала. Атлас, набрав побольше
энергии, замер - язык набок, и, привстав, командир срубил ее, давно ждущую
своего часа.
Атлас смахнул ее, как муху. Икнув и разметав руки, Чан улетел в прибор,
звонко шлепнулся и осел, хватаясь в минуту опасности за рули - единственный
источник своих благосостояний.
Рули так здорово переложились на погружение, что сразу же заклинили.
Лодка ринулась вниз. Кто стоял - побежал головой в переборку; кто сидел
- вылетел с изяществом пробки; в каютах падали с коек.
- ПОЛНЫЙ НАЗАД! ПУЗЫРЬ В НОС! - орал по-боевому ошалевший командир.
Долго и мучительно выбирались из зовущей бездны. Долго и мучительно,
замирая, вздрагивая вместе с лодкой, глотая воздух.
С тех пор, чуть чего, командир просто выбивал пальчиками по лысине
Антон Палыча, как по крышке рояля, музыкальную дробь.
- Ан-то-ша, - осторожно наклонялся он к самому его уху, чтоб ничего
больше не получилось. - Спи-шь? Спишь, собака...
ОЗДОРОВЛЕНИЕ
Как ноготь на большом пальце правой ноги старпома может внезапно
оздоровить весь экипаж? А вот как!
От долгого сидения на жестком "железе" толстый, желтый, словно
прокуренный ноготь на большом пальце правой ноги старпома впился ему в тело.
Это легендарное событие было совмещено со смешками в гальюне и
рекомендациями чаще мыть ноги и резать ногти. Кают-компания ехидничала:
- Монтигомо Ястребиный Коготь.
- Григорий Гаврилович до того загружен предъядерной возней, что ему
даже ногти постричь некогда.
- И некому это сделать за него.
- А по уставу начальник обязан ежедневно осматривать на ночь ноги
подчиненного личного состава.
- Командир совсем забросил старпома. Не осматривает его ноги. А когда
командир забрасывает свой любимый личный состав, личный состав загнивает.
И поехало. Чем дальше, тем больше. Улыбкам не было конца. Старпом кожей
чувствовал - ржут, сволочи. Он прохромал еще два дня и пошел сдаваться в
госпиталь.
Медики у нас на флоте устроены очень просто: они просто взяли и вырвали
ему ноготь; ногу, поскольку она осталась на месте, привязали к тапочку и
выпустили старпома на свободу - гуляй.
Но от служебных обязанностей у нас освобождают не медики, а командир.
Командир не освободил старпома.
- А на кого вы собираетесь бросить корабль? - спросил он его.
Старпом вообще-то собирался бросить корабль на командира, и поэтому он
почернел лицом и остался на борту. Болел он в каюте. С тех пор никто никогда
не получал у него никаких освобождений.
- Что?! - говорил он, когда корабельный врач спрашивал у него
разрешения освободить от службы того или этого. - Что?! Постельный режим?
Дома? Я вас правильно понял? Поразительно! Температура? А жена что,
жаропонижающее? Вы меня удивляете, доктор! Болеть здесь. Так ему и
передайте. На корабле болеть. У нас все условия. Санаторий с профилакторием,
ядрена мама. А профилактику я ему сделаю. Обязательно. Засандалю по самый
пищевод. Что? Температура тридцать девять? Ну и что, доктор? Ну и что?! Вы
доктор или хрен в пальто! Вот и лечите. Что вы тут мечетесь, демонстрируя
тупость? Несите сюда этот ваш градусник. Я ему сам измерю. Ни хрена! Офицер
так просто не умирает. А я сказал, не сдохнет! Что вам не ясно? Положите его
у себя в амбулатории, а сами - рядышком. И сидеть, чтоб не сбежал. И кормить
его таблетками. Я проверю. И потом, почему у вас есть больные? Это ж минусы
в вашей работе. Где у вас профилактика на ранних стадиях? А? Мне он нужен
живьем через три дня. На ногах чтоб стоял, ясно? Три дня даю, доктор. Чтоб
встал. Хоть на подпорках. Хоть сами подпирайте. Запрещаю вам сход на берег,
пока он не выздоровеет. Вот так! Пропуск ваш из зоны сюда, ко мне в сейф.
Немедленно. Ваша матчасть - люди. Усвойте вы наконец. Люди. Какое вы имеете
моральное право на сход с корабля, если у вас матчасть не в строю? Все!
Идите! И вводите в строй.
Вот так-то! С тех пор на корабле никто не болел. Все были здоровы,
ядрена вошь! А если кто и дергался из офицеров и мичманов, то
непосредственный начальник говорил ему, подражая голосу старпома:
- Болен? Поразительно! В рот, сука, градусник и закусить. Жалуйтесь.
Пересу де Куялеру, ядрена мама!
А матросов вообще лечили лопатой и на канаве. Трудотерапия. Профессьон
де фуа, короче говоря.
Вот так-то.
Ядрена мама!
В ЗАСАДЕ
ОУС - отдел устройства службы - призван следить, чтоб все мы были
единообразные. Единообразие - закон жизни для русского воинства. Но
единообразие не исключает своеобразия.
Капитан первого ранга из отдела устройства сидел в засаде. Капитаны
первого ранга вообще испытывают сильную склонность к засаде, особенно из
отдела устройства службы. Капитан первого ранга сидел рядышком с дверью КПП
- нашего контрольно-пропускного пункта. Дверь открывалась, и он пополнял
список нарушителей. (Ну, то есть он записывал туда тех, у кого имеются
нарушения в форме одежды: в прическах, в ботинках, в носках и в отдании
воинской чести.)
Список с нарушителями должен был к вечеру лечь на стол к командующему.
О, это очень серьезно, если нужно лечь на стол к командующему. Лучше уж
вместо этого заново пройти все стадии овуляции.
Дверь КПП распахнулась в тридцатый раз, и в нее вывалился капитан
третьего ранга (нет-нет-нет! он был совершенно трезв, просто поскользнулся
на обледенелых ступеньках) - вывалился и приземлился на свой геморрой, и,
как только он, с крылатыми выражениями, начал подниматься и ощупывать через
разрез на шинели сзади свой геморрой, к нему шагнул капитан первого ранга из
засады.
- Товарищ капитан третьего ранга, - сказал он, - а почему вы не отдаете
воинскую честь старшему по званию? - сказал и заглянул в глаза
геморроидальному капитану.
В глазах у геморроидальных капитанов есть на что посмотреть, но этот
смотрел как-то совсем по-птичьи; заострив лицо и собрав глаза в могучую
кучку у переносицы.
Капитан первого ранга потом вспоминал, что в тот самый момент, когда он
заглянул в глаза тому капитану, в душе у него, где-то там внутри, на самом
кончике, что-то отстегнулось, а из глубины (души) потянуло подвальной
сыростью и холодным беспокойством) так бывало в детстве, когда в темноте
чердачной чувствовалось чье-то скользкое присутствие.
Они смотрели друг на друга секунд двадцать. Кроме глаз у капитана и в
лице тоже было что-то нехорошее, не наше, насквозь больное, так смотрит
только юродивый, ненормальный, наконец. Неожиданно капитан качнулся и стал
медленно оседать в снег.
- Ой-ой-ой, мамочки! - шептал он и, сидя на корточках, смотрел в живот
капитану первого ранга.
Лицо и плечи у блаженного капитана немедленно задергались, руки вместе
с ногами затряслись, голова, отломившись, замоталась; бессмысленное лицо,
бессмысленный рот, нижняя челюсть! все это, сидя, подскакивало, подрагивало,
подшлепывало, открывало-закрывало, выбивало дробь и продолжалось целую
вечность. Капитан первого ранга из отдела устройства службы даже не замечал,
что он давно уже сидит на корточках рядом с несчастным капитаном,
заглядывает ему в рот, невольно повторяя за ним каждое идиотское движение;
он вдруг почувствовал, что этот чахоточный придурок сейчас умрет у него на
руках, а рядом никого нет и потом ты никому ничего не докажешь.
- Черт меня дернул! - воскликнул капитан первого ранга из отдела
устройства службы, и он подхватил чокнутого капитана под мышки и помог ему
затвердеть на ногах. Тронутый потихоньку светлел, синюшность пропадала
пятнами, глазам возвращалась мысль, дыханию - свежесть.
- Простите! - прохрипел он, все еще нет-нет да и повисая на капразе и
малахольно махая ему головой.
- Простите! - приставал он. - Я вам сейчас отдам честь! Я вам сейчас
отдам! - а капитан первого ранга из засады говорил только: "Да-да-да,
хорошо-хорошо" - и мечтал кому-нибудь его вручить.
Сзади загрохотало, и они одновременно повернули туда свои головы: еще
один капитан третьего ранга пролетел через дверь, поскользнувшись на тех же
ступеньках. Капитан первого ранга из отдела устройства службы не стал
дожидаться, когда этот новый капитан найдет через разрез на шинели сзади
свой копчик и наощупь внимательно его изучит.
- Эй! - закричал он, калеча свой голос, тому, новому капитану. - Сюда!
Ко мне! Скорей!
- Вот! - сказал он, передавая ему малохольного капитана. - Вот!
Возьмите его! Ему плохо! От имени командующего прошу вас довести его домой.
Ну, если "от имени командующего", тогда конечно.
- Тебе правда нехорошо? - спросил второй капитан у первого, когда они
подальше отошли.
- Правда, - сказал тот и улыбнулся.
Они еще долго ковыляли вдаль, все ковыляли и ковыляли, а капитан
первого ранга из отдела устройства службы все смотрел им вслед, все смотрел,
благодарно вздыхал, улыбался и радостно отхаркивался в снег. Сзади
загрохотало, он обернулся и достал свой список - это прилетел очередной
капитан третьего ранга, поскользнулся и приземлился на свой геморрой.
ТОРПЕДНАЯ АТАКА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
"Не пли! Не пли!"
Торпедная атака!
Это венец боевой подготовки!
Это сгусток нервов!
Это нутро в кулаки!
Торпедная атака!
Это сплав человека-металла,
И на всех одна душа,
И ее на куски!
А ты чувствуешь, чувствуешь
Спиной,
затылком,
загривком
Дрожь ретивого корпуса!
А вокруг боевая тишина,
А вокруг искаженные лица.
"Пятый, шестой аппараты товсь!" -
Визжит товарищ центральный.
"Есть, товсь!" -
Мочеточки втянулись и сжались в комочки!!!
И секунды текут, как капли цикуты в рану,
"Пли!!!" -
И упоенье, упоенье...
"Ой, не пли, не пли!" - приседает
горько старпом,
Забывший ввести какую-то "омегу",
Подкирпичили!
И столько нервов!
Сгустки!
По палубе!
Белый стих - торпедная атака!
Я не знаю, что в последнее время творится с нашей торпедной стрельбой.
То торпеды всплывут в точке залпа, то там же утонут, то с обеспечивающим не
договоришься, а то удираешь от своей же собственной торпеды. Выпустишь ее,
послушаешь - и во все лопатки чешешь от нее, ловко маневрируя, уклоняясь,
отрабатывая винтами, потому что она взяла и на крутом вираже пошла обратно.
Да-а-а... А недавно, только мы в море вышли и все вроде нормально - и тут
акустики докладывают: "Справа двадцать, слышим шум винтов торпеды". - "Какая
торпеда?!" - кричит наш любимый старший помощник. "Не знаем, - говорят
акустики, - но только пеленг не меняется". - "Как не меняется?!!" - кричит
снова старпом. "А так", - отвечают акустики. И тут командир старпому:
"Ворочай! Ворочай! Скорей ворочай" - и мы ворочаем! ворочаем! ворочаем!
Просто чудеса. "Интересно, - говорили потом в кают-компании, - кто ж это по
нам так стрельнул? Старпом чуть не обгадился".
- Кто написал эту гадость?! - зам держал двумя пальчиками за угол
исписанный боевой листок. (Кают-компания. Обед второй боевой смены.) - Им
все шуточки! Мичману такое не написать. Нет. Не сообразит. Тут офицерье
постаралось. Это уж точно!
- Николай Степанович! (Голос старпома.)
- Я же еще и извиняюсь! Вот, товарищи! (Товарищи от сочувствия
перестали жевать.) Как некоторые наши офицеры расписывают наши выходы на
торпедные стрельбы! У нас идет срыв за срывом боевой задачи, а им смешно!
Они забавляются. А я-то все думаю, и куда это у меня деваются бланки боевых
листков. Из-под матраса! Один за другим все исчезают и исчезают! Писал,
гаденыш, старался! Сразу-то, видно, не получалось! - ерничает зам.
- Николай Степанович. (Старпом.)
- О вас там, кстати, тоже написали. Мне все это на дверь каюты
приклеили. Восемьдесят восьмым клеем! Еле отодрал! Все матросы уже эту
галиматью читали, не говоря об офицерах и мичманах! А я сплю и не
подозреваю! Найду, убью живьем! Мочеточки у него втянулись в комочки!
Сучара!!
- Николай Степанович.
- Сукин кот.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
(изложенная в боевом листке, повешенном
на стенке в кают-компании на следующий день)
Командира БЧ-5 нашего подводного ракетно-торпедного корабля зовут
Траляляичем!
Если вы нарисуете себе в воображении нос картошкой, рот от уха до уха и
никогда не чесанные волосы, вы поймете, кому Родина доверила боевую часть
пять! Она доверила ее большому философу. Во всех случаях жизни он тихонечко
напевает: "Тра-ля-ля" - особенно во время нахлобучек.
Вышли мы в очередной раз на торпедную стрельбу. (Надо же когда-то и
торпедами выстрелить!) Изготовились...
- Боевая тревога! Торпедная атака!
- Тра-ля-ля, - поет Траляляич, - тра-ля-ля, боевая часть пять к
торпедной атаке готова, тра-ля-ля.
- Пятый, шестой аппараты товсь!
( - Тра-ля-ля!)
- Есть, товсь!
Тишина. Даже Траляляич молчит.
- Иди!!!
И шум воздуха раздается в "каштане". Есть, пли! Общий вздох. Выпихнули!
На-к-конец-то!!
- Товарищ командир, - доложили командиру, - торпеды вышли.
- Тра-ля-ля, - поет Траляляич. - тра-ля-ля!
- Бип, акустики, слышу шум винтов торпеды...
- Тра-ля-ля...
С корабля-мишени доложили:
- Цель поражена.
Но первое, что обнаружилось по приходе в базу в пятом и шестом
аппарате, так это торпеды! Оказывается, никуда они не уходили! Что же
слышали наши акустики? Чем же шумело в "каштане"? Что же так поразило нашу
мишень?
- Тра-ля-ля, - пел целый день Траляляич, которого целый день таскали за
волосья из кабинета в кабинет. В конце дня у него украли восемьдесят восьмой
клей, а у зама из-под матраса в который раз свистнули боевые листки.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(Эпилог, который легко мог бы быть и прологом)
- Сучара! Кто это опять мне приклеил?! Вахта! Вахтенный! Где наша
вахта?! Вот сучок! И не отодрать! Вычислю - убью!
РАЗНОС
Подводная лодка стоит в доке, в заводе, в приличном, с точки зрения
вина и женщин, городе. В 20.00 на проходной палубе третьего отсека
встречаются командир ракетоносца - он только что из города - и
капитан-лейтенант Козлов (двенадцать лет на "железе"). Последний, по случаю
начавшегося организационного периода и запрещения схода с корабля, пьян в
сиську.
Командир слегка "подшофе" (они скушали литра полтора). У командира
оторвался козырек на фуражке. Видимо, кто-то сильно ему ее нахлобучил. Между
козырьком и фуражкой образовалась прорезь, как на шлеме у рыцаря, в которую
он и наблюдает Козлова. Тот силится принять строевую стойку и открыть пошире
глаза. Между командиром и Козловым происходит следующий разговор:
- Коз-ззз-лов! Е-дре-на вош-шь!
- Тащ-щ ко-мн-дир!
- Коз-ззз-лов! Е-д-р-е-н-а в-о-ш-ь!
- Тащ-щ... ко-мн-дир!..
- Коз-ззз-лов! Ел-ки-и!..
Выговаривая "едрена вошь" и "елки", командир всякий раз, наклонившись
всем корпусом, хватается за трубопроводы гидравлики, проходящие по
подволоку, иначе ему не выговорить.
Всем проходящим ясно, что один из собеседников сурово спрашивает, а
другой осознает свое безобразие. Проходящие стараются проскользнуть, не
попадаясь на глаза командиру.
Подходит зам и берет командира за локоток:
- Товарищ командир.
Командир медленно разворачивается, выдирает свой локоть и смотрит на
зама через прорезь. Лицо его принимает выражение "ах ты, ах ты!". Сейчас он
скажет заму все, что он о нем думает. Все, что у него накипело.
- Товарищ командир, - говорит зам, - у вас козырек оторвался.
Глаза у командира тухнут.
- Мда-а?.. - говорит он, скользя взглядом в сторону. - Хорошо... - и
тут его взгляд снова попадает в Козлова. Тот силится принять строевую
стойку.
- Козлов!!! - приходит в неистовство командир. - Коз-ззз-лов!!!
Е-д-р-е-н-а в-о-ш-ь!!
- Тащ-щ... ко-мн-дир...
ПРАВДУ В ГЛАЗА
Назначили к нам на экипаж нового зама. Пришел он к нам в первый день и
сказал:
- Давайте говорить правду в глаза. В центре уже давно говорят правду в
глаза. Давайте и мы тоже будем говорить.
И начали мы говорить правду в глаза: первым рубанули командира -
выбросили его из партбюро за пьянство - взяли и выкинули, а вдогонку еще и
по лысине треснули - выговор воткнули, но и этого показалось мало - догнали
и еще ему навтыкали, пока он не успел опомниться - переделали выговор на
строгий выговор. Потом его потащили за чуприну на парткомиссию, и
парткомиссия до того от перестройки в беспамятство впала, что утвердила ему
не просто строгий выговор, а еще и с занесением.
Командир сначала от всех этих потрясений дара речи лишился и всю эту
процедуру продержался в каком-то небывалом отупении.
Потом он себе замочил мозги на сутки в настое радиолы розовой, пришел в
себя и заорал на пирсе:
- Ме-ня-яяя!!! Как ссс-ра-но-го ко-тааа!!! Этот пидор македонский! Этот
перестройщик ушастый! ГАНДОН ШТОПАНЫЙ!!! И-я-я-я! Дни и ночи-ии! Напролет...
как проститутка-ааа! В одной и той же позе-еее! ...Не ме-ня-я бе-ль-яя!
Насиловали все кому не лень! Брали за уши и... Я не спал... не жрал... У
меня кожа на роже стала, как на жжжжо-пе у кррроко-дила! Откуда он взялся на
мою лысую голову?! Откуда?! Где нашли это чудо природы?! Где он был, когда я
автономил? Где?! Я ВАМ ЧТО!!!
После этого два дня было тихо. Потом от нас зама убрали.
ЧЕРНЫЙ ПЕСЕЦ
Есть такой на флоте зверь - "черный песец", и водится он в удивительных
количествах. Появляется он всегда внезапно, и тогда говорят: "Это "черный
песец" - военно-морской зверь".
...Первый час ночи; лодка только с контрольного выхода, еще не успели
как следует приткнуться, привязаться, принять концы питания с берега, а уже
звонками всех вызвали на пирс, построили и объявили, что завтра, а вернее,
уже сегодня, в десять утра, на корабль прибывает не просто так, а
вице-президент Академии наук СССР вместе с командующим, а посему - прибытие
личного состава на корабль в пять утра, большая приборка до девяти часов, а
затем на корабле должны остаться: вахта, командиры отсеков и боевых частей,
для предъявления. В общем, смотрины, и поэтому кто-то сразу отправился домой
к женам, кто-то остался на вахте и на выводе нашей главной энергетической
установки, а кто-то, с тоски, лег в каюте в коечку и тут же... кто сказал
"подох"? - тут же уснул, чтоб далеко не ходить.
К девяти утра сделали приборку, и корабль обезлюдел; в центральном в
кресле уселся командир, рядом - механик, комдив три, и остальные-прочие из
табеля комплектации центрального поста; весь этот человеческий материал
разместился по-штатному и предался ожиданию. Волнение, поначалу
способствующее оживлению рецепторов кожи, потихоньку улеглось, состояние
устоялось, и сознание из сплошного сделалось проблесковым.
Вице-президента не было ни в десять, ни в одиннадцать, где-то в
полдвенадцатого обстановку оживил вызов "каштана", резкий, как зубная боль,
- все подскочили. Матрос Аллахвердиев Тимуртаз запросил "добро" на
продувание гальюна третьего отсека.
- Комдив три! - сказал командир с раздражением.
- Есть!
- Уймите свой личный состав, уймите, ведь до инфаркта доведут!
- Есть!
- И научите их обращаться с "каштаном"! Это боевая трансляция. Научите,
проинструктируйте, наконец, а то ведь утопят когда-нибудь нас, запросят вот
так "добро" и утопят!
- Есть!
Трюмный Аллахвердиев Тимуртаз был в свое время послан на корабль самим
небом. Проинструктировали его не только по поводу обращения с "каштаном", но
и по поводу продувания гальюна. Происходило это так:
- Эй, там внизу, "баш уста", ты где там?
- Я здэс, таш мычман!
- Ты знаешь, где там чего открывать-то, ходячее недоразумение?
- Так точно!
- Смотри мне, сын великого народа, бортовые клапана не забудь открыть!
Да, и крышку унитаза прижми, а то там заходка не пашет, так обделаешься - до
ДМБ не отмоешься, мама не узнает!
- Ест...
- А ну, докладывай, каким давлением давить будешь?
- Э-э... все нормално будет.
- Я те дам "все нормално", знаем мы: смотри, если будет, как в прошлый
раз, обрез из тебя сделаю.
- Ест...
Бортовые клапана Тимуртаз перепутал: он открыл, конечно, но не те.
Потом он тщательно закрыл крышку унитаза, встал на нее сверху и вдул в
баллон гальюна сорок пять кило вместо двух: он подумал, что так быстрее
будет. Поскольку "идти" баллону гальюна было некуда, а Тимуртаз все давил и
давил, то баллон потужился-потужился, а потом труба по шву лопнула и
содержимое баллона гальюна - двести килограммов смешных какашек - принялись
сифонить в отсек, по дороге под давлением превращаясь в едучий туман.
Наконец баллон облегченно вздохнул. Туман лениво затопил трюм. Тимуртаз,
наблюдая по манометрам за процессом, решил, наконец, что все у него из
баллона вышло, перекрыл воздух, спрыгнул с крышки унитаза и отправился в
трюм, чтоб перекрыть бортовые клапана. При подходе к люку, ведущему в трюм,
Тимуртаз что-то почувствовал, он подбежал к отверстию, встал на четвереньки,
свесил туда голову и сказал только: "Вай, Аллах!"
Прошло минут двадцать, за это время в центральном успели забыть
напрочь, что у них когда-то продували гальюн. Туман, заполнив трюм по самые
закоулки, заполнил затем нижнюю палубу и, нерешительно постояв перед трапом,
задумчиво полез на среднюю, расположенную непосредственно под центральным
постом.
Центральный пребывал в святом неведении:
- Что у нас с вентиляцией, дежурный?
- Отключена, товарищ командир.
- Включите, тянет откуда-то...
Дежурный послал кого-то. Прошло минут пять.
- Чем это у нас пованивает? - думал вслух командир. - Комдив три!
- Есть!
- Пошлите кого-нибудь разобраться.
Старшина команды трюмных нырнул из центрального головой вниз и пропал.
Прошла минута - никаких докладов.
- Комдив три!
- Есть!
- В чем дело?! Что происходит?!
- Есть, товарищ командир!
- Что "есть"? Разберитесь сначала!
Комдив три прямо с трапа ведущего вниз исчез и... тишина! Командир
ворочался в кресле. Прошла еще минута.
- Черти что! - возмущался командир. - Черти что!
Туман остановился перед трапом в центральный и заволновался. В нем
что-то происходило. Видно, правда, ничего не было, но жизнь чувствовалась.
- Черт знает что! - возмущался командир. - Воняет чем-то. Почти дерьмом
несет, и никого не найдешь! - командир даже встал и прошелся по
центральному, потом он сел:
- Командир БЧ-5! - обратился он к механику.
- Есть!
- Что "есть"?! Все мне говорят "есть", а говном продолжает нести! Где
эти трюмные, мать их уети! Разберитесь наконец!
Командир БЧ-5 встал и вышел. Командиру не сиделось, он опять вскочил:
- Старпом!
- Я!!!
- Что у вас творится в центральном?! Где организация?! Где все?! Куда
все делись?!
Старпом сказал: "Есть!" - и тоже пропал. Наступила тишина, которая была
гораздо тишинее той, прошлой тишины. Туман полез в центральный, и тут,
опережая его, в центральный ввалился комдив три и, ни слова не говоря, с
безумным взором, вывалил к ногам командира груду дезодорантов, одеколонов,
лосьонов и освежителей.
- Сейчас! - сказал он горячечно. - Сейчас, товарищ командир! Все
устраним! Все устраним!
- Что!!! - заорал командир, все еще не понимающий. - Что вы устраните?!
Что?!
- Аллахвердиев!..
- Что Аллахвердиев?!
- Он...
- Ну?!
- Гальюн в трюм продул... зараза!..
- А-а-а... а вытяжной... вытяжной пустили?!
- Сейчас... сейчас пустим, товарищ командир, не волнуйтесь!..
- Не волнуйтесь?! - и тут командир вспомнил про Академию наук, правда,
несколько не в той форме: - Я тебе "пущу" вытяжной! Ты у меня уйдешь в
академию! Все документы вернуть! В прочный корпус тебе нужно, академик,
гальюны продувать... вместе с твоим толстожопым механиком! Сами будете
продувать, пока всех своих киргизов не обучите! Всех раком поставлю! Всех! И
в этом ракообразном состоянии... - командир еще долго бы говорил и говорил о
"киргизах" и о "ракообразном состоянии", но тут центральный вызвал на связь
верхний вахтенный.
- Есть, центральный!
- На корабль спускается командующий и... и (вахтенный забыл это слово).
- Ну?! - ...и вице-президент Академии наук СССР...
И наступил "черный песец". Командир, как укушенный, подскочил к люку,
сунул в него голову и посерел: на центральный надвигалась необъятная
задница. То была задница Академии наук! Командир задергался, заметался,
потом остановился, и вдруг в прыжке он схватил с палубы дезодоранты и
освежители и начал ими поливать и поливать, прямо в надвигающийся зад
академику, и поливал он до тех пор, пока тот не слез. Академик слез,
повернулся, а за ним слез командующий, а командир успел пнуть ногой под
пульт одеколоны и дезодоранты и представиться. Академик потянул носом воздух
и пожевал:
- М-м... да... э-э... а у вас всегда так... м-м... Э-э... пахнет?..
- Так точно! - отчеканил командир.
- Э-э... что-то не додумали наши ученые... с очисткой... мда, не
додумали... - покачал головой академик.
Командующий был невозмутим. Он тоже покачал головой, мол, да,
действительно, что-то не додумали, и проводил академика до переборки во
второй отсек. Командир следовал за ними, соблюдая уставную дистанцию, как
верная собака. Он был застегнут, подтянут, готов к исполнению. У переборки,
когда зад академика мелькнул во второй раз, командующий повернулся к
командиру и тихо заметил:
- Я вам додумаю. Я вам всем додумаю. Я вам так додумаю, что месяц на
задницу сесть будет страшно. Потому что больно будет сесть... Слезьми... все
у меня изойдете... слезьми...
ФЛОТСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ
Жили-были в Севастополе два крейсера; крейсер "Крым" и крейсер
"Кавказ". Они постоянно соревновались в организации службы. Подъем флага и
прочие регалии происходили на них секунда в секунду, а посыльные катера
отходили ну просто тютелька в тютельку, на хорошей скорости, пеня носом, по
красивой дуге. Командиры обоих кораблей приветствовали друг друга с той
порцией теплоты и сердечности, которая только подчеркивала высокое различие.
Команды крейсеров, можно сказать, дружили, но во всем, даже в снимании
женщин и в легком питии, хорошим тоном считалась равная скорость.
Время было послевоенное, голодное, и отдельным женщинам, проще говоря,
теткам, разрешалось забирать остатки с камбуза. Ровно в 14.00 они вместе с
ведрами загружались в оба катера и отправлялись забирать на оба крейсера.
Катера никогда не опаздывали - 14.00 и баста. И вот однажды свезли на берег
двух шифровальщиков. Те направились прямо в штаб и надолго там застряли.
Стрелка подползала к 14-ти часам, и командир одного из крейсеров, дожидаясь
отправления, жестоко страдал. Скоро 14.00, а этих двух лахудр не
наблюдается. Тяжелое это дело - ожидание подчиненных, просто невыносимое.
Командир неотрывно смотрел на дорогу, поминутно обращаясь к часам.
Оставалось пять минут до возникновения непредсказуемой ситуации, и тут
вдалеке показались эти два урода - шифровальщики. Они шли в легком променаде
и болтали, а перед ними, шагов за десять, в том же направлении шлепали и
болтали две тетки с ведрами под камбузную баланду.
- И-и-из-ззза-д-ву-х-бли-иии-де-й! - тонко закричал командир
шифровальщикам, передавая в голосе все свое непростое страдание, -
нарушается флотская организация!
Тетки, приняв крик на свой счет, прибавили шагу, а за ними и
шифровальщики.
- Быстрей! - возмутился командир. - Бегом, я сказал!
Тетки побежали, а за ними и шифровальщики. Их скорость не влезала ни в
какие ворота, стрелка подкрадывалась к 14 ти часам.
- Антилопистей, суки, антилопистей!!! - заорал командир, время отхода
мог спасти только отборнейший мат.
- Вы-де-ру! - бесновался командир. - Всех выдеру!
Громыхая ведрами, высоко вскидывая коленями юбки, мчались, мчались
несчастные тетки, а за ними и шифровальщики, тяжело дыша. "Кавалькада"
неслась наперегонки с секундной стрелкой. В эту гонку вмешались все: кто-то
смотрел на бегущих, кто-то на стрелку, кто-то шептал: "Давай! Давай!" Все!
Первыми свалились с причала тетки, за ними загремели шифровальщики - каждый
в свой катер, и ровно а 14.00, тютелька в тютельку, катера отвалили и на
хорошей скорости, пеня носом, разошлись, направляясь к крейсерам по красивой
дуге.
Я ВСЕ ЕЩЕ МОГУ...
Я ВСЕ ЕЩЕ МОГУ...
Я все еще могу отравить колодец, напустить на врага зараженных
сусликов, надеть противогаз за две секунды.
Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, отличить по
виду и запаху адамсит от фосгена, иприт от зомана, Си-Эс от хлорацетофенона.
Я знаю "свойства", "поражающие факторы" и "способы".
Я могу не спать трое суток, или просыпаться через каждый час, или спать
сидя, стоя; могу так суток десять.
Могу не пить, столько же не есть, столько же бежать или следовать
марш-бросками по двадцать четыре километра, в полной выкладке, выполнив
команду "Газы!", то есть в противогазе, в защитной одежде; вот только иногда
нужно будет сливать из-под маски противогаза пот - наши маски не
приспособлены к тому, чтоб он сливался автоматически, - особенно если его
наберется столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри.
Я хорошо вижу ночью, переношу обмерзание и жару. Я не пугаюсь, если
зубы начинают шататься, а десны болеть и из-под них, при надавливании
языком, появляется кровь. Я знаю, что делать.
Я знаю съедобные травы, листья; я знаю, что если долго жевать, то
усваивается даже ягель.
Я могу плыть - в штиль или в шторм, по течению или против, в ластах и
не в ластах, в костюме с подогревом или вовсе без костюма. Я долго так могу
плыть. Я могу на несколько месяцев разлучаться с семьей, могу выступить "на
защиту интересов", собраться, бросив все, и вылететь черт-те куда. Могу жить
по десять человек в одной комнате, в мороз, могу вместе с женами - своей,
чужими - отогреваясь под одеялами собственным дыханием, надев водолазные
свитера.
Могу стрелять - в жару, когда ствол раскаляется, и - в холод, когда
пальцы приклеиваются к металлу.
Могу разместить на крыше дома пулеметы так, чтобы простреливался целый
квартал, могу разработать план захвата или нападения, могу бросить гранату
или убить человека с одного удара - человека так легко убить.
Я все это еще могу...
ПИДЖАК
Его взяли на флот из торпедного института; из того самого института,
где создаются наши военно-морские торпеды. Его взяли и сделали из него
офицера. На три года. Не знаю, зачем.
Юный ученый-торпедист; вот такая огромная, в смысле мозгов, башка, очки
с толстыми линзами, беспомощное лицо и взгляд потусторонний. Он был и в
самом деле не от мира сего, он был от мира того, от мира науки.
Он читал электронные схемы, потом паял, опять читал и опять паял,
вместо того чтобы взять прибор и потрясти его, чтоб он заработал.
И профессия у него была секретная, а кроме нее, он ничего не знал,
ничего не любил и ни о чем не говорил.
И с женщинами ему не везло. Он не умел смешить женщину, а женщину нужно
постоянно смешить, иначе она тебя бросит.
Женщины его бросали, и он ужасно расстраивался.
Когда на него надели форму, то она на нем сидела, как коза на заборе.
Форма на настоящем офицере сидит по-особенному. Офицер как бы слит с
формой; а слит он потому, что сам по себе офицер довольно необычное
биологическое формирование.
Офицер служит. И служит так, как почти невозможно служить. Офицер даже
во сне - служит.
Офицер берет в руки то, что руками обычно не берется, и несет это "то"
куда-то неизвестно куда; там он садится на то, что ни в коем случае не
должно плавать, а должно тут же утонуть, и плывет на нем, плывет долго,
годами плывет, потому как он - офицер флота. Офицер ест, пьет, сидит,
встает, идет - не как все люди.
Офицер страдает, мечтает, надеется и не задает при этом вопросов.
Офицер...
А это был не офицер. Но главная сложность состояла в том, что он не
прошел училище, а это прекрасная школа. После этой прекрасной школы ничему
не удивляешься, а он удивлялся.
Он удивлялся всему и задавал вопросы.
- А зачем это? - спрашивал он, и ему объясняли.
- Неужели такое возможно? - говорил он, и ему говорили, что возможно.
- Как же так? - терялся он, и ему говорили: а вот так.
- Не может быть! - восклицал он, и ему говорили, что может.
Словом, он был похож на ручную белую крысу, которую взяли и временно
бросили в садок к помоечным пасюкам.
Другими словами, это был гражданский пиджак; он был пиджак из тех
пиджаков, которые после первого ядерного удара, после паники в обозе и
взаимного уничтожения, придут, во всем разберутся и сразу же победят.
Ну, во время войны - понятно, а сейчас куда его деть? Куда деть на
флоте молодого ученого с башкой, не приспособленного ни к чему? Что ему
можно доверить?
Ему можно доверить дежурство по камбузу, патруль, канаву старшим
копать, грузить старшим чего-нибудь не очень ценное и подметать веником.
Нет, пожалуй, камбуз нельзя ему доверить: у него там все свистнут - и
все люди разбегутся. Патруль? В патруль тоже нельзя: там на одних рефлексах
иногда приходится действовать, а у него рефлексов нет.
Нет! Только грузить и только подметать!
А канаву копать?
- А вот тут надо подумать. На сколько он у нас?
- На три года.
- Ох уж эти ученые, академики. Нет, на канаву нельзя. Там соображать
надо. Нет, только грузить картошку и подметать. Все! Хватит ему на три-то
года.
Жил он в гостинице с длинными коридорами и номерами-бойницами по обеим
сторонам. При посещении "того пристанища почему-то вспоминался пивной ларек
с липким прилавком, коммунальная кухня и лавка старьевщика; от нее веяло
непроходящей тоской.
Его прозвали "квартирным Колей", потому что он приходил к кому-нибудь в
гости, садился и начинал говорить, говорить, общаться начинал, и его было
потом не выгнать.
Через два с половиной года он снимал пенсне с линзами, тер себе то
место, где был лоб, и говорил всюду:
- Я - тупой.
Его все еще презирали, но уже утешали. На сборищах он резво напивался и
говорил, улыбаясь, кому попало:
- Я заезжал в отпуске в институт. Они мне предложили начальника отдела
и тему на выбор. Представляете? - хватался он за окружающих.
Окружающие представляли, но смутно - никому не было до него дела. И тут
он начинал хохотать в одиночку.
Он хохотал, как безумный, задыхаясь и плача:
- Они... там... ох-хо-хо... дума...ют... ха-ха-ха, ой, мама...
думают... что я... здесь... ой, не могу... вырос... над собой... ох... что я
здесь... на флоте... обо...га...тился... хи-хи-хих... не могу... х-х-х...
Потом он резко делал серьезную рожу и говорил:
- Вообще-то после флота я на начальника отдела потяну. Раньше бы не
потянул, а теперь я все могу.
- Я придумаю новую торпеду, - начинал он опять хохотать, - я знаю
какую. Это что-то круглое должно быть, чтоб руками можно было катить, но не
легкое, чтоб домой не отволокли. Должно снега не бояться и ночевать под
открытым небом. Чтоб только откопали - сразу же работало. Чтоб с крыши
падало и не билось. Чтоб внутрь заливалась не горючая, не выпиваемая дрянь.
Чтоб эта дрянь не нужна была для "Жигулей". Чтоб эта торпеда по команде
тонула, по команде - всплывала, чтоб бежала и поражала. Ждите, скоро пришлю.
А то и с проверкой приеду. Вот посмеемся!
- Да, и лопату, - тут он совсем загибался от смеха, - лопату... лопа...
хх... ту... ей... хо-хо... ой, не могу... лопату... ей... при... де... ла..
ю... сбо.. ку... при... со... ба... чу... ой, мама, - сипел он остатками
воздуха, - и ме.. т... лу... мет... лу... ей сза...ди... вотк... ну...
поме... ло... встав... лю...
И все начинали смеяться вместе с ним.
МАФИЯ
В коридоре, за дверью, слышалась возня и грохот сапог. Оттуда тянулся
портяночный запах растревоженной казармы.
Вот и утро. "Народ" наш еще спит, проснулся только я. В каюте у нас три
койки: две подряд и одна с краю. На ближней к двери спит СМР (читать надо
так - Сэ-Мэ-эР, у него такие инициалы), на следующей - я, а на той, что в
стороне, развалился Лоб.
Обычно курсантские клички - точный слепок с человека, но почему меня
называют Папулей, я понятия не имею. Вот Лоб - это Лоб. Длинный, лохматый,
тощий; целых два метра и сверху гнется. Вот он, собака, дышит. Опять не
постирал носки. Чтоб постоянно выводить его из себя, достаточно хотя бы раз
в сутки, лучше в одно и то же время, примерно в 22 часа, спрашивать у него:
"Лоб, носки постирал?" А еще лучше разбудить и спросить.
СМР дышит так, что не поймешь, дышит ли он вообще. Если б в сутках было
бы двадцать пять часов, СМР проспал бы двадцать шесть. Он всегда умудряется
проспать на один час больше того, что физически возможно.
СМР - вдохновенный изобретатель поз для сна. Он может охватить голову
левой рукой и, воткнув подбородок в сгиб локтя, зафиксировать ее
вертикально. Не вынимая ручки из правой руки, он втыкает ее в конспект и так
спит на лекциях. В мои обязанности в таких случаях входит подталкивание его
при подходе преподавателя. Тогда первой просыпается ручка, сначала она
чертит неровную кривую, а потом появляются буквы.
СМР с детства плешив. Когда его спрашивают, как это с ним случилось, он
с удовольствием перечисляет: пять лет по лагерям (по пионерским, родители
отправляли его на три смены, не вынимая); три года колонии для малолетних
преступников (он закончил Нахимовское училище); и пять лет южной ссылки (как
неисправимый троечник, он был направлен в Каспийское училище вместо
Ленинградского).
Правда, если его спросить: "Слушай, а отчего ты так много спишь?" - он,
не балуя разнообразием, затянет; "Пять лет по лагерям..."
Шесть часов утра. Мы живем в казарме. У нас отдельная каюта. Замок мы
сменили, а дырку от ключа закрыли наклеенными со стороны каюты газетами. Так
что найти нас или достать - невозможно. Не жизнь, а конфета. Вообще-то уже
две недели как мы на практике, на атомных ракетоносцах. По-моему,
ракетоносцы об этом даже не подозревают. Встаем мы в восемь, идем на
завтрак, потом сон до обеда, обед, сон до ужина, ужин и кино. И так две
недели. Колоссально. Правда, лично я уже смотрю на койку как на утомительный
снаряд - все тело болит.
Раздается ужасный грохот: кто-то барабанит в нашу дверь. СМР
вытаскивается из одеяла: "Ну, чего надо?". "Народ" наш проснулся, но
вставать лень. Стучит наверняка дежурный. Вот придурок (дежурными стоят
мичмана).