опочку и  тупо
наблюдал, как она верещит.
   Пришлось нам срочно линять.  Ведем его втроем,  за руки за ноги, а он
орет,   дерется  и  показывает  нам  приемы  кун-фу.  И  тащили  мы  его
задами-огородами.  На  темной  улочке  попадаем  на  мужика  с  кобелем.
Огромная такая овчарка.
   При  виде  кобеля док  возликовал,  в  один  миг  раскидал нас  всех,
бросился к псу,  схватил его одной рукой за хвост,  другой -  за холку и
посредине - укусил.
   Пес вырвался,  завыл,  спрятался за хозяина. Он, видимо, всего ожидал
от наших Вооруженных Сил, но только не этого.
   Док  все  рвался его  еще раз укусить,  но  пес дикими скачками умчал
своего хозяина в темноту. Вслед ему выл и скреб задними лапами землю наш
одичавший док.
   Мы  потом приволокли его на корабль,  забросили в  каюту и  выставили
вахтенного. Он до утра раскачивал нашу жалкую посудину.
   - Сложный зуб.  Рвать надо,  -  сказал док  Паше,  и  наш Паша сильно
засомневался относительно необходимости своего появления на свет Божий.
   Но  было  поздно.  Док  впечатал свою левую руку в  Пашин затылок,  а
правой начал методично вкручивать ему в зуб какой-то штопор.
   - Не  ори!  -  бил он  Пашу по рукам.  -  Чего орешь!  Где ж  я  тебе
новокаин-то достану, родной! Не ори, хуже будет!
   Паша дрался до  потери пульсации;  дрался,  плевался,  мотал головой,
задрав  губу,  из  которой,  как  клык  кабана,  торчал  этот  испанский
буравчик.
   Доку надоело сражаться.  Он крикнул двух матросов, и те заломали Пашу
в момент.
   У  Паши текло изо  всех дыр под треск,  хруст,  скрежет.  Наконец его
доломали, бросили на пол и отлили двумя ведрами воды.
   - Все!  - сказал ему Табурет. - Получите, - и подарил Паше его личный
осколок.
   На  следующий день  в  кают-компании Паша  сиял  счастьем.  Щека его,
синюшного цвета, излучала благодушие, совершенно затмевая левый погон.
   Паша ничего и  никого не слышал,  не видел,  не замечал.  Он вздыхал,
улыбался и радовался жизни и отсутствию в ней всякого насилия.

        ОРДЕН ХРЕНА ЛЫСОГО
   Нашего комдива - контр-адмирала Артамонова - звали или Артемоном, или
"генералом Кешей". И все из-за того, что при приеме задач от экипажей он
вел себя в центральном посту по-генеральски, то есть как вахлак, то есть
- лез во все дыры.
   Он  обожал  отдавать команды,  брать  управление кораблем на  себя  и
вмешиваться  в  дела  штурманов,  радистов,  гидроакустиков,  рулевых  и
трюмных.
   Причем энергии у  него было столько,  что  он  успевал навредить всем
одновременно.
   А  как  данная ситуация трактуется нашим любимым Корабельным Уставом?
Она трактуется так: "Не в свое - не лезь!"
   Но   тактично  напомнить  об  этом  адмиралу,   то  есть  сказать  во
всеуслышанье: "Куды ж вы лезете!" - ни у кого язык не поворачивался.
   Вышли мы однажды в море на сдачу задачи с нашим "генералом", и была у
нас не жизнь,  а  дикий ужас.  Когда Кеша в очередной раз полез к нашему
боцману,  у нас произошла заклинка вертикального руля,  и наш обалдевший
от всех этих издевательств подводный атомоход,  пребывавший в  надводном
положении,  принялся  выписывать  по  воде  концентрические  окружности,
немало удивляя уворачивавшиеся от него рыбацкие сейнеры и наблюдавшую за
нашим безобразием разведшхуну "Марианна".
   Потом Кеша что-то  гаркнул трюмным,  и  они тут же  обнулили штурману
лаг.
   И вот, когда на виду у всего мирового сообщества у нас обнулился лаг,
в   центральном  появился  наш   штурман,   милейший  Кудинов  Александр
Александрович, лучший специалист, с отобранным за строптивость званием -
"последователь лучшего специалиста военных лет".
   У  Александра  Александровича  была  кличка  "Давным-давно".   Знаете
гусарскую песню "Давным-давно,  давным-давно,  давнны-ым...  давно"? Так
вот,   наш  Александр  Александрович,  кратко  -  Ал  Алыч,  был  трижды
"давным-давно":  давным-давно - капитаном третьего ранга, давным-давно -
лысым и давным-давно - командиром штурманской боевой части, а с гусарами
его роднила привычка в  состоянии "вне себя" хватать что попало и кидать
в  кого попало,  но так как подчиненные не могли его вывести из себя,  а
начальство могло, то кидался он исключительно в начальство.
   Это  было настолько уникально,  что  начальство сразу как-то  даже не
соображало,  что  в  него  запустили,  допустим,  в  торец предметом,  а
соображало только через несколько суток, когда Ал Алыч был уже далеко.
   На этот раз он не нашел чем запустить, но зато он нашел что сказать:
   - Какой...  (и  далее  он  сказал ровно двадцать семь  слов,  которые
заканчиваются на "ак".  Какие это слова?  Ну,  например:  лошак, колпак,
конак...)
   - Какой..  -  Ал Алыч позволил себе повториться,  - мудак обнулил мне
лаг?!
   У  всего  центрального на  лицах сделалось выражение "проглотила Маша
мячик",  после чего все в  центральном стали вспоминать,  что они еще не
сделали по суточному плану.
   Генерал Кеша побагровел, вскочил и заорал:
   - Штурман!  Вы что,  рехнулись,  что ли? Что вы себе позволяете? Да я
вас...
   Не  в  силах  выразить  теснивших  грудь  чувств,   комдив  влетел  в
штурманскую, увлекая за собой штурмана.
   Дверь штурманской с треском закрылась,  и из-за нее тут же послышался
визг, писк, топот ног, вой крокодила и звон разбиваемой посуды.
   Пока в штурманской крушили благородный хрусталь и жрали человечину, в
центральном чутко прислушивались - кто кого.
   Корабль в это время плыл куда-то сам.
   Наконец дверь  штурманской распахнулась настежь.  Из  нее  с  глазами
надетого на кол филина выпорхнул комдив.  Пока он летел до командирского
кресла,  у  него с головы слетел редкий начес,  образованный мученически
уложенной прядью метровых волос,  которые росли у комдива только в одном
месте на голове - у левого уха
   Начес развалился, и волосы полетели вслед за комдивом по воздуху, как
хвост дикой кобылицы.
   Комдив домчался и в одно касание рухнул в кресло,  обиженно скрипнув.
Волосы, успокоившись, свисли от левого уха до пола.
   Штурман высунулся в дверь и заорал ему напоследок:
   - Лы-ссс-ы-й Хрен!
   На что комдив отреагировал тут же и так же лапидарно:
   - От лысого слышу!
   Кеша-генерал долго  переживал этот  случай.  Но  надо  сказать,  что,
несмотря на внешность охамевшего крестьянина-середняка,  он не был лишен
благородства.  Когда Кудинова представили к ордену и документы оказались
на  столе у  комдива,  то сначала он завозился,  закряхтел,  сделал вид,
будто тужится вспомнить, кто это такой - Кудинов, потом будто вспомнил:
   - Да,   да...   неплохой  специалист...  неплохой...  -  и  подписал,
старательно выводя свою загогулину.
   Но орден штурману так и  не дали.  Этот орден даже до флота не дошел,
его где-то наверху свистнули.  Так и  остался наш штурман без ордена.  И
вот тогда-то  в  утешение,  вместо ордена,  комдив и  снял с  него ранее
наложенное взыскание,  то  самое -  "за хамское поведение со  старшим по
званию", а вся эта история получила у нас название: "награждение орденом
Хрена Лысого".

        ПО ПЕРСИДСКОМУ ЗАЛИВУ
   Тихо.  По  Персидскому заливу крадется плавбаза подводных лодок "Иван
Кожемякин". На мостике - командир. Любимые выражения командира - "серпом
по яйцам" и  "перестаньте идиотничать!".  Ночь непроглядная.  В темноте,
справа  по  борту,  угадывается какая-то  фелюга  береговой охраны.  Она
сопровождает нашу плавбазу, чтоб мы "не туда не заехали".
   - Ракету!  -  говорит командир.  -  А  то  в  эту темень мы его еще и
придавим невзначай,  извиняйся потом по-английски, а я в школе, если все
собрать, английский учил только полчаса.
   С  английским у  командира,  действительно...  запор мысли,  зато  уж
по-русски  -  бурные,  клокочущие  потоки.  В  Суэцком  канале  плавбаза
головной шла,  и  поэтому ей  полагался лоцман.  Когда этот  темный брат
оказался на борту, он сказал командиру:
   - Монинг, кэптан!
   - Угу, - ответил командир.
   - Хау ду ю ду?
   - Ага.
   А жара градусов сорок.  Наших на мостике навалом: зам, пом, старпом и
прочая шушера.  Все в галстуках,  в фуражках и в трусах -  в тропической
форме одежды.  Из-под  каркаса протекают головы.  Это  кэп всех вырядил:
неудобно, вдруг "хау ду ю ду" спросят.
   - Ду ю спик инглиш?
   - Ноу.
   - О, кэптан!
   Кэп отвернулся в сторону своих и процедил:
   - Я  ж  тебя не  спрашиваю,  макака-резус,  чего это ты  по-русски не
разговариваешь?
   Ночью все-таки получше. Прохладней.
   - Дайте  им  еще  ракету,  -  говорит  командир,  -  чего-то  они  не
реагируют.
   Плавбаза стара,  как лагун под пищевые отходы Однажды дизеля встали -
трое суток плыли сами куда-то тихо в даль, и вообще, за что ни возьмись,
все ломается
   Катерок опять не отвечает.
   - А ну - ка, - говорит командир, - ослепите-ка его прожектором!
   Пока нашли,  кому ослеплять,  чем ослеплять,  прошло немного времени.
Потом решали,  как ослеплять.  Посланный включил совсем не то, не с того
пакетника,  и  то,  что он  включил,  кого-то  там чуть не убило.  Потом
включили как надо, но опять не слава Богу.
   - Товарищ командир, фазу выбило!
   - Ах, курвы, мокрощелки вареные, электриков всех сюда!
   Уже стоят на мостике все электрики.  Командир, вылив на них несколько
ночных горшков, успокаивается и величаво тычет в катерок.
   - Ну - ка, ослепите мне его!
   Прожектор включился, но слаб, зараза, не достает. Командир смотрит на
механика и говорит ему подряд три наши самые любимые буквы.
   - На камбузе, товарищ командир, есть, по - моему, хорошая лампочка, -
осеняет механика, - на камбузе!
   - Так давайте ее сюда.
   С  грохотом побежали на камбуз,  вывинтили там,  с грохотом прибежали
назад, ввинтили, включили - чуть-чуть лучше.
   И  вдруг -  столб огня по  глазам,  как солнце,  ни  черта не  видно,
больно. Все хватаются, защищаются руками. Ничего не понятно.
   Свет метнулся в сторону,  все отводят руки от лица.  Ах, вот оно что:
это катерок осветил нас в ответ своим сверхмощным прожектором.
   - Товарищ командир,  -  спросили у кэпа после некоторого молчания,  -
осветить его в ответ прожектором?
   - В ответ?  -  оживает командир.  -  Ну нет!  Хватит! А я еще, старый
дурак, говорю: ослепите этого братана из Арабских Эмиратов. Ха! А мне бы
хоть одна падла сказала бы:  зря  вы,  товарищ командир,  изготовились и
ждете,  зря  вы  сусало свое дремучее раздолдонили и  слюни,  понимаешь,
ожидаючи,  напустили тут целое ведро. Нет! А я еще говорю: ослепите его!
Мда!  Да  если он нас еще разик вот так осветит своим фонариком,  мы все
утонем! Ослепители! Свободны все, великий народ!
   Пустеет. На мостике один командир. Он страдает.

        СПИШЬ, СОБАКА!
   Военнослужащего бьют,  когда он спит.  Так лучше всего. И по голове -
лучше всего. Тяжелым - лучше всего. Раз - и готово!
   Фамилия у  него была -  Чан,  а  звали,  как Чехова,  -  Антон Палыч.
Наверное, когда называли, хотели нового Чехова.
   Он был строен и красив, как болт большая голова шестьдесят последнего
размера,  плоская сверху;  розовая аккуратная лысина,  сбегающая взад  и
вперед украшенная родинками, как поляна грибами; седые лохмотья, обмотав
уши, залезали на уложенный грядкой затылок; в глазах - потухшая пустыня.
   Герой-подводник.  К тому же боцман.  Двадцать календарей.  Ненасытный
герой.
   Он все время спал. Даже на рулях. Каждую вахту.
   Он спал,  а  командир ходил и ныл -  пританцовывая,  как художник без
кисти: так ему хотелось дать чем-нибудь по этому спящему великолепию. Не
было чем.  Везде эта лысина. Она его встречала, водила по центральному и
нахально блестела в спину.
   Штурман появился из штурманской рубки,  шлепнув дверью.  Под мышкой у
него был зажат огромный синий квадратный метр - атлас морей и океанов.
   - Стой! Дай-ка сюда эту штуку.
   Штурман  протянул командиру атлас.  Командир легко  подбросил тяжелый
том.
   -Тяжела жисть морского летчика!  -  пропел командир в  верхней точке,
бросив взгляд в подволок.
   Лысина спело  покачивалась и  пришепетывала.  Атлас,  набрав побольше
энергии,  замер -  язык набок,  и,  привстав,  командир срубил ее, давно
ждущую своего часа.
   Атлас смахнул ее,  как  муху.  Икнув и  разметав руки,  Чан  улетел в
прибор,  звонко шлепнулся и осел,  хватаясь в минуту опасности за рули -
единственный источник своих благосостоянии.
   Рули так здорово переложились на погружение, что сразу же заклинили.
   Лодка ринулась вниз.  Кто стоял -  побежал головой в перебор-ку;  кто
сидел - вылетел с изяществом пробки; в каютах падали с коек.
   - ПОЛНЫЙ НАЗАД! ПУЗЫРЬ В НОС! - орал по-боевому ошалевший командир.
   Долго и мучительно выбирались из зовущей бездны.  Долго и мучительно,
замирая, вздрагивая вместе с лодкой, глотая воздух.
   С  тех пор,  чуть чего,  командир просто выбивал пальчиками по лысине
Антон Палыча, как по крышке рояля, музыкальную дробь.
   - Ан-то-ша,  -  осторожно наклонялся он к самому его уху, чтоб ничего
больше не получилось. - Спишь? Спишь, собака...

        ОЗДОРОВЛЕНИЕ
   Как  ноготь  на  большом пальце правой ноги  старпома может  внезапно
оздоровить весь экипаж? А вот как!
   От  долгого  сидения  на  жестком  "железе" толстый,  желтый,  словно
прокуренный ноготь на  большом пальце правой ноги старпома впился ему  в
тело.  Это  легендарное событие было совмещено со  смешками в  гальюне и
рекомендациями чаще мыть ноги и резать ногти. Кают-компания ехидничала:
   - Монтигомо Ястребиный Коготь.
   - Григорий Гаврилович до  того загружен предьядерной возней,  что ему
даже ногти постричь некогда.
   - И некому это сделать за него.
   - А  по  уставу начальник обязан ежедневно осматривать на  ночь  ноги
подчиненного личного состава.
   - Командир совсем забросил старпома. Не осматривает его ноги. А когда
командир  забрасывает  свой   любимый  личный   состав,   личный  состав
загнивает.
   И поехало.  Чем дальше,  тем больше.  Улыбкам не было конца.  Старпом
кожей чувствовал -  ржут,  сволочи.  Он  прохромал еще  два дня и  пошел
сдаваться в госпиталь.
   Медики у  нас  на  флоте  устроены очень просто:  они  просто взяли и
вырвали ему ноготь;  ногу,  поскольку она осталась на месте, привязали к
тапочку и выпустили старпома на свободу - гуляй.
   Но от служебных обязанностей у нас освобождают не медики, а командир.
Командир не освободил старпома.
   - А на кого вы собираетесь бросить корабль? - спросил он его.
   Старпом вообще-то собирался бросить корабль на командира,  и  поэтому
он почернел лицом и остался на борту.  Болел он в каюте. С тех пор никто
никогда не получал у него никаких освобождений.
   - Что?!  -  говорил  он,  когда  корабельный врач  спрашивал  у  него
разрешения освободить от  службы того  или  этого.  -  Что?!  Постельный
режим?  Дома?  Я вас правильно понял?  Поразительно! Температура? А жена
что,  жаропонижающее? Вы меня удивляете, доктор! Болеть здесь. Так ему и
передайте.   На  корабле  болеть.   У  нас  все  условия.   Санаторий  с
профилакторием,  ядрена мама.  А профилактику я ему сделаю. Обязательно.
Засандалю по самый пищевод.  Что? Температура тридцать девять? Ну и что,
доктор? Ну и что?! Вы доктор или хрен в пальто! Вот и лечите. Что вы тут
мечетесь,  демонстрируя тупость?  Несите сюда этот ваш градусник.  Я ему
сам измерю.  Ни хрена!  Офицер так просто не умирает.  А  я  сказал,  не
сдохнет!  Что вам не ясно?  Положите его у себя в амбулатории,  а сами -
рядышком. И сидеть, чтоб не сбежал. И кормить его таблетками. Я проверю.
И потом,  почему у вас есть больные?  Это ж минусы в вашей работе. Где у
вас профилактика на  ранних стадиях?  А?  Мне он  нужен живьем через три
дня. На ногах чтоб стоял, ясно? Три дня даю, доктор. Чтоб встал. Хоть на
подпорках Хоть сами подпирайте.  Запрещаю вам сход на берег,  пока он не
выздоровеет.  Вот  так!  Пропуск ваш  из  зоны  сюда,  ко  мне  в  сейф.
Немедленно.  Ваша матчасть -  люди.  Усвойте вы наконец.  Люди. Какое вы
имеете моральное право на  сход с  корабля,  если у  вас  матчасть не  в
строю? Все! Идите! И вводите в строй.
   Вот так-то!  С  тех пор на корабле никто не болел.  Все были здоровы,
ядрена  вошь!  А  если  кто  и  дергался  из  офицеров  и  мичманов,  то
непосредственный начальник говорил ему, подражая голосу старпома:
   - Болен?  Поразительно! В рот, сука, градусник и закусить. Жалуйтесь.
Пересу де Куялеру, ядрена мама!
   А   матросов  вообще  лечили  лопатой  и  на  канаве.   Трудотерапия.
Профессьон де фуа, короче говоря.
   Вот так-то.
   Ядрена мама!

        ПРАВДУ В ГЛАЗА
   Назначили к нам на экипаж нового зама.  Пришел он к нам в первый день
и сказал:
   - Давайте говорить правду в глаза.  В центре уже давно говорят правду
в глаза. Давайте и мы тоже будем говорить.
   И  начали  мы  говорить правду в  глаза:  первым рубанули командира -
выбросили его из партбюро за пьянство - взяли и выкинули, а вдогонку еще
и  по лысине треснули -  выговор воткнули,  но и этого показалось мало -
догнали и  еще ему навтыкали,  пока он не успел опомниться -  переделали
выговор  на   строгий  выговор.   Потом  его  потащили  за   чуприну  на
парткомиссию,  и  парткомиссия до  того  от  перестройки в  беспамятство
впала,  что  утвердила  ему  не  просто  строгий  выговор,  а  еще  и  с
занесением.
   Командир сначала от всех этих потрясений дара речи лишился и  всю эту
процедуру продержался в каком-то небывалом отупении.
   Потом он себе замочил мозги на сутки в настое радиолы розовой, пришел
в себя и заорал на пирсе:
   - Me-ня-яяя!!!  Как ссс-ра-но-го  ко-тааа!!!  Этот пидор македонский!
Этот перестройщик ушастый!  ГАНДОН ШТОПАНЫЙ!!!  И-я-я-я!  Дни и ночи-ии!
Напролет...  как проститутка-ааа!  В  одной и  той же позе -  еее!..  Не
ме-ня-я бе-ль-яя!  Насиловали все кому не лень!  Брали за уши и...  я не
спал...  не  жрал...  У  меня кожа на  роже стала,  как  на  жжжжо-пе  у
кррро-ко-дила! Откуда он взялся на мою лысую голову?! Откуда?! Где нашли
это чудо природы?! Где он был, когда я автономил? Где?! Я ВАМ ЧТО!!!
   После этого два дня было тихо. Потом от нас зама убрали.

        ЧЕРНЫЙ ПЕСЕЦ
   Есть  такой  на  флоте  зверь  -  "черный  песец",  и  водится  он  в
удивительных  количествах.   Появляется  он  всегда  внезапно,  и  тогда
говорят: "Это "черный песец" - военно-морской зверь".
   ...Первый час ночи; лодка только с контрольного выхода, еще не успели
как следует приткнуться,  привязаться, принять концы питания с берега, а
уже звонками всех вызвали на пирс,  построили и объявили,  что завтра, а
вернее,  уже сегодня, в десять утра, на корабль прибывает не просто так,
а  вице-президент Академии наук СССР вместе с  командующим,  а  посему -
прибытие личного состава на  корабль в  пять  утра,  большая приборка до
девяти часов,  а  затем  на  корабле должны остаться:  вахта,  командиры
отсеков и боевых частей,  для предъявления. В общем, смотрины, и поэтому
кто-то  сразу отправился домой к  женам,  кто-то  остался на вахте и  на
выводе нашей главной энергетической установки,  а кто-то, с тоски, лег в
каюте в  коечку и тут же...  кто сказал "подох"?  -  тут же уснул,  чтоб
далеко не ходить.
   К девяти утра сделали приборку,  и корабль обезлюдел; в центральном в
кресле уселся командир,  рядом - механик, комдив три, и остальные-прочие
из  табеля  комплектации  центрального  поста;  весь  этот  человеческий
материал разместился по-штатному и предался ожиданию. Волнение, поначалу
способствующее оживлению рецепторов кожи, потихоньку улеглось, состояние
устоялось, и сознание из сплошного сделалось проблесковым.
   Вице-президента не  было ни  в  десять,  ни в  одиннадцать,  где-то в
полдвенадцатого обстановку оживил вызов "каштана",  резкий,  как  зубная
боль, - все подскочили. Матрос Аллахвердиев Тимуртаз запросил "добро" на
продувание гальюна третьего отсека.
   - Комдив три! - сказал командир с раздражением.
   - Есть!
   - Уймите свой личный состав, уймите, ведь до инфаркта доведут!
   - Есть!
   - И  научите  их  обращаться с  "каштаном"!  Это  боевая  трансляция.
Научите,  проинструктируйте, наконец, а то ведь утопят когда-нибудь нас,
запросят вот так "добро" и утопят!
   - Есть!
   Трюмный Аллахвердиев Тимуртаз был  в  свое  время  послан на  корабль
самим  небом.  Проинструктировали его  не  только по  поводу обращения с
"каштаном", но и по поводу продувания гальюна. Происходило это так:
   - Эй, там внизу, "баш уста", ты где там?
   - Я здэс, таш мычман!
   - Ты знаешь, где там чего открывать-то, ходячее недоразумение?
   - Так точно!
   - Смотри  мне,  сын  великого  народа,  бортовые  клапана  не  забудь
открыть!  Да,  и крышку унитаза прижми,  а то там захлопка не пашет, так
обделаешься - до ДМБ не отмоешься, мама не узнает!
   - Ест...
   - А ну, докладывай, каким давлением давить будешь?
   - Э - э... все нормално будет.
   - Я  те  дам  "все нормално",  знаем мы;  смотри,  если будет,  как в
прошлый раз, обрез из тебя сделаю.
   - Ест...
   Бортовые клапана Тимуртаз перепутал;  он открыл,  конечно,  но не те.
Потом он тщательно закрыл крышку унитаза,  встал на нее сверху и  вдул в
баллон гальюна сорок пять кило вместо двух:  он подумал, что так быстрее
будет.  Поскольку "идти"  баллону гальюна было  некуда,  а  Тимуртаз все
давил и  давил,  то  баллон потужился-потужился,  а  потом труба по  шву
лопнула  и  содержимое  баллона  гальюна  -  двести  килограммов смешных
какашек  -   принялись  сифонить  в  отсек,   по  дороге  под  давлением
превращаясь в  едучий туман.  Наконец баллон облегченно вздохнул.  Туман
лениво  затопил трюм.  Тимуртаз,  наблюдая по  манометрам за  процессом,
решил,  наконец,  что  все  у  него из  баллона вышло,  перекрыл воздух,
спрыгнул с  крышки унитаза и отправился в трюм,  чтоб перекрыть бортовые
клапана.   При  подходе  к  люку,   ведущему  в  трюм,  Тимуртаз  что-то
почувствовал, он подбежал к отверстию, встал на четвереньки, свесил туда
голову и сказал только: "Вай, Аллах!"
   Прошло минут  двадцать,  за  это  время  в  центральном успели забыть
напрочь,  что у них когда-то продували гальюн.  Туман,  заполнив трюм по
самые  закоулки,  заполнил затем  нижнюю палубу и,  нерешительно постояв
перед трапом,  задумчиво полез на среднюю, расположенную непосредственно
под центральным постом.
   Центральный пребывал в святом неведении:
   - Что у нас с вентиляцией, дежурный?
   - Отключена, товарищ командир.
   - Включите, тянет откуда-то...
   Дежурный послал кого-то. Прошло минут пять.
   - Чем это у нас пованивает? - думал вслух командир. - Комдив три!
   - Есть!
   - Пошлите кого-нибудь разобраться.
   Старшина  команды  трюмных  нырнул  из  центрального головой  вниз  и
пропал. Прошла минута - никаких докладов.
   - Комдив три!
   - Есть!
   - В чем дело?! Что происходит?!
   - Есть, товарищ командир!
   - Что "есть"? Разберитесь сначала!
   Комдив три прямо с  трапа ведущего вниз исчез и...  тишина!  Командир
ворочался в кресле. Прошла еще минута.
   - Черти что! - возмущался командир. - Черти что!
   Туман  остановился перед трапом в  центральный и  заволновался В  нем
что-то   происходило.   Видно,   правда,   ничего  не  было,   но  жизнь
чувствовалась.
   - Черт  знает что!  -  возмущался командир.  -  Воняет чем-то.  Почти
дерьмом несет, и никого не найдешь!
   Командир даже встал и прошелся по центральному, потом он сед
   - Командир БЧ-5! - обратился он к механику.
   - Есть!
   - Что "есть"?! Все мне говорят "есть", а говном продолжает нести! Где
эти трюмные, мать их уети! Разберитесь наконец!
   Командир БЧ-5 встал и вышел. Командиру не сиделось, он опять вскочил:
   - Старпом!
   - Я!!!
   - Что у вас творится в центральном?! Где организация?! Где все?! Куда
все делись?!
   Старпом сказал:  "Есть!" -  и тоже пропал.  Наступила тишина, которая
была гораздо тишинее той,  прошлой тишины.  Туман полез в центральный, и
тут,  опережая его,  в  центральный ввалился комдив три и,  ни  слова не
говоря, с безумным взором, вывалил к ногам командира груду дезодорантов,
одеколонов, лосьонов и освежителей.
   - Сейчас!  -  сказал он горячечно.  -  Сейчас,  товарищ командир! Все
устраним! Все устраним!
   - Что!!!  -  заорал  командир,  все  еще  не  понимающий.  -  Что  вы
устраните?! Что?!
   - Аллахвердиев!..
   - Что Аллахвердиев?!
   - Он...
   - Ну?!.
   - Гальюн в трюм продул... зараза!..
   - А- а - а... а вытяжной... вытяжной пустили?!.
   - Сейчас... сейчас пустим, товарищ командир, не волнуйтесь!..
   - Не  волнуйтесь?!  -  и  тут  командир  вспомнил про  Академию наук,
правда,  несколько не в той форме:  -  Я тебе "пущу" вытяжной! Ты у меня
уйдешь в академию!  Все документы вернуть!  В прочный корпус тебе нужно,
академик,  гальюны продувать...  вместе с  твоим  толстожопым механиком!
Сами будете продувать,  пока всех своих киргизов не обучите!  Всех раком
поставлю!  Всех!  И в этом ракообразном состоянии.. - Командир еще долго
бы говорил и  говорил о "киргизах" и о "ракообразном состоянии",  но тут
центральный вызвал на связь верхний вахтенный.
   - Есть, центральный!
   - На  корабль спускается командующий и...  и...-  Вахтенный забыл это
слово.
   - Ну?!
   - ...и вице-президент Академии наук СССР...
   И наступил "черный песец". Командир, как укушенный, подскочил к люку,
сунул в  него голову и  посерел:  на  центральный надвигалась необъятная
задница То была задница Академии наук!  Командир задергался,  заметался,
потом остановился,  и  вдруг в  прыжке он схватил с палубы дезодоранты и
освежители и  начал ими поливать и  поливать,  прямо в надвигающийся зад
академику,  и  поливал он до тех пор,  пока тот не слез.  Академик слез,
повернулся,  а за ним слез командующий, а командир успел пнуть ногой под
пульт  одеколоны и  дезодоранты и  представиться Академик потянул  носом
воздух и пожевал:
   - М -  м...  да...  э -  э... а у вас всегда так... м - м... Э - э...
пахнет?..
   - Так точно! - отчеканил командир.
   - Э -  э...  что-то не додумали наши ученые...  с очисткой... мда, не
додумали... - покачал головой академик.
   Командующий  был  невозмутим.   Он  тоже  покачал  головой,  мод  да,
действительно,  что-то не додумали, и проводил академика до переборки во
второй отсек.  Командир следовал за  ними,  соблюдая уставную дистанцию,
как верная собака.  Он был застегнут,  подтянут,  готов к исполнению.  У
переборки,  когда  зад  академика мелькнул во  второй  раз,  командующий
повернулся к командиру и тихо заметил:
   - Я вам додумаю,  Я вам всем додумаю. Я вам так додумаю, что месяц на
задницу сесть будет страшно. Потому что больно будет сесть... Слезьми...
все у меня изойдете... слезьми...

        ФЛОТСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ
   Жили -  были в  Севастополе два  крейсера:  крейсер "Крым" и  крейсер
"Кавказ". Они постоянно соревновались в организации службы. Подъем флага
и  прочие регалии происходили на  них  секунда в  секунду,  а  посыльные
катера отходили ну просто тютелька в тютельку, на хорошей скорости, пеня
носом,  по  красивой дуге.  Командиры обоих кораблей приветствовали друг
друга с  той порцией теплоты и сердечности,  которая только подчеркивала
высокое различие. Команды крейсеров, можно сказать, дружили, но во всем,
даже в снимании женщин и в легком питии,  хорошим тоном считалась равная
скорость.
   Время было послевоенное, голодное, и отдельным женщинам, проще говоря
теткам, разрешалось забирать остатки с камбуза. Ровно в 14.00 они вместе
с  ведрами  загружались в  оба  катера  и  отправлялись забирать на  оба
крейсера.  Катера никогда не опаздывали -  14.00 и баста.  И вот однажды
свезли на  берег двух  шифровальщиков.  Те  направились прямо в  штаб  и
надолго там  застряли.  Стрелка подползала к  14-ти  часам,  и  командир
одного  из  крейсеров,  дожидаясь отправления,  жестоко  страдал.  Скоро
14.00,  а  этих двух лахудр не  наблюдается Тяжелое это дело -  ожидание
подчиненных,  просто невыносимое.  Командир неотрывно смотрел на дорогу,
поминутно обращаясь к  часам.  Оставалось пять  минут  до  возникновения
непредсказуемой ситуации,  и  тут  вдалеке показались эти  два  урода  -
шифровальщики. Они шли в легком променаде и болтали, а перед ними, шагов
за десять,  в  том же направлении шлепали и  болтали две тетки с ведрами
под камбузную баланду.
   - И-и-из-ззза  д-ву-х   бли-иии-де-й!   -   тонко  закричал  командир
шифровальщикам,  передавая в  голосе  все  свое  непростое страдание,  -
нарушается флотская организация!
   Тетки,  приняв крик  на  свой  счет,  прибавили шагу,  а  за  ними  и
шифровальщики.
   - Быстрей!  - возмутился командир. - Бегом, я сказал! Тетки побежали,
а  за ними и  шифровальщики.  Их скорость не влезала ни в  какие ворота,
стрелка подкрадывалась к 14 -ти часам.
   - Антилопистей, суки, антилопистей!!! - заорал командир, время отхода
мог спасти только отборнейший мат.
   - Вы-де-ру! - бесновался командир. - Всех выдеру!
   Громыхая ведрами,  высоко вскидывая коленями юбки,  мчались,  мчались
несчастные тетки,  а за ними и шифровальщики,  тяжело дыша. "Кавалькада"
неслась наперегонки с  секундной стрелкой.  В  эту  гонку вмешались все:
кто-то  смотрел на бегущих,  кто-то на стрелку,  кто-то шептал:  "Давай!
Давай!"  Все!  Первыми  свалились с  причала тетки,  за  ними  загремели
шифровальщики -  каждый в  свой  катер,  и  ровно  в  14.00,  тютелька в
тютельку,  катера отвалили и на хорошей скорости, пеня носом, разошлись,
направляясь к крейсерам по красивой дуге.

        Я ВСЕ ЕЩЕ МОГУ...
   Я  все  еще  могу  отравить колодец,  напустить на  врага  зараженных
сусликов, надеть противогаз за две секунды.
   Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, отличить по
виду  и   запаху  адамсит  от  фосгена,   иприт  от  зомана,   Си-Эс  от
хлорацетофенона.
   Я знаю "свойства", "поражающие факторы" и "способы".
   Я  могу не  спать трое суток,  или просыпаться через каждый час,  или
спать сидя, стоя; могу так суток десять.
   Могу не  пить,  столько же  не есть,  столько же бежать или следовать
марш-бросками по двадцать четыре километра,  в полной выкладке, выполнив
команду "Газы!",  то есть в противогазе,  в защитной одежде,  вот только
иногда нужно будет сливать из-под маски противогаза пот -  наши маски не
приспособлены к тому,  чтоб он сливался автоматически, особенно если его
наберется столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри.
   Я хорошо вижу ночью,  переношу обмерзание и жару.  Я не пугаюсь, если
зубы начинают шататься,  а  десны болеть и из-под них,  при надавливании
языком, появляется кровь. Я знаю, что делать.
   Я знаю съедобные травы,  листья;  я знаю,  что если долго жевать,  то
усваивается даже ягель.
   Я могу плыть - в штиль или в шторм, по течению или против, в ластах и
не в ластах,  в костюмах с подогревом или вовсе без костюма. Я долго так
могу плыть.
   Я могу на несколько месяцев разлучаться с семьей,  могу выступить "на
защиту интересов",  собраться, бросив все, и вылететь черт-те куда. Могу
жить по десять человек в одной комнате,  в мороз, могу вместе с женами -
своей,  чужими,  -  отогреваясь под одеялами собственным дыханием, надев
водолазные свитера.
   Могу стрелять -  в жару,  когда ствол раскаляется, и - в холод, когда
пальцы приклеиваются к металлу,
   Могу  разместить на  крыше  дома  пулеметы так,  чтобы простреливался
целый квартал, могу разработать план захвата или нападения, могу бросить
гранату или убить человека с одного удара - человека так легко убить.
   Я все это еще могу...

        МАФИЯ
   В коридоре, за дверью, слышалась возня и грохот сапог. Оттуда тянулся
портяночный запах растревоженной казармы.
   Вот и утро.  "Народ" наш еще спит,  проснулся только я. В каюте у нас
три койки: две подряд и одна с краю. На ближней к двери спит СМР (читать
надо так - Сэ-Мэ-эР, у него такие инициалы), на следующей - я, а на той,
что в стороне, развалился Лоб.
   Обычно курсантские клички -  точный слепок с человека, но почему меня
называют Папулей,  я  понятия не  имею.  Вот  Лоб  -  это Лоб.  Длинный,
лохматый,  тощий; целых два метра и сверху гнется Вот он, собака, дышит.
Опять не постирал носки. Чтоб постоянно выводить его из себя, достаточно
хотя бы раз в  сутки,  лучше в  одно и то же время,  примерно в 22 часа,
спрашивать у  него:  "Лоб,  носки  постирал?"  А  еще  лучше разбудить и
спросить.
   СМР дышит так,  что не поймешь,  дышит ли он вообще.  Если б в сутках
было бы  двадцать пять часов,  СМР проспал бы двадцать шесть.  Он всегда
умудряется проспать на один час больше того, что физически возможно.
   СМР - вдохновенный изобретатель поз для сна. Он может охватить голову
левой  рукой  и,  воткнув  подбородок  в  сгиб  локтя,  зафиксировать ее
вертикально. Не вынимая ручки из правой руки, он втыкает ее в конспект и
так  спит  на  лекциях  В   мои  обязанности  в   таких  случаях  входит
подталкивание его  при  подходе преподавателя.  Тогда первой просыпается
ручка, сначала она чертит неровную кривую, а потом появляются буквы.
   СМР с детства плешив.  Когда его спрашивают, как это с ним случилось,
он  с  удовольствием перечисляет:  пять лет  по  лагерям (по пионерским,
родители отправляли его на три смены,  не вынимая), три года колонии для
малолетних преступников (он  закончил  Нахимовское училище) и  пять  лет
южной ссылки (как неисправимый троечник,  он был направлен в  Каспийское
училище вместо Ленинградского).
   Правда,  если его спросить:  "Слушай, а отчего ты так много спишь?" -
он, не балуя разнообразием, затянет: "Пять лет по лагерям..."
   Шесть часов утра. Мы живем в казарме. У нас отдельная каюта. Замок мы
сменили, а дырку от ключа закрыли наклеенными со стороны каюты газетами.
Так  что  найти нас  или достать -  невозможно.  Не  жизнь,  а  конфета.
Вообще-то  уже две недели как мы  на практике,  на атомных ракетоносцах.
По-моему,  ракетоносцы об этом даже не подозревают.  Встаем мы в восемь,
идем на завтрак,  потом сон до обеда, обед, сон до ужина, ужин и кино. И
так две недели.  Колоссально. Правда, лично я уже смотрю на койку как на
утомительный снаряд - все тело болит.
   Раздается  ужасный  грохот:   кто-то  барабанит  в  нашу  дверь.  СМР
вытаскивается из  одеяла:  "Ну,  чего надо?"  "Народ" наш проснулся,  но
вставать лень.  Стучит наверняка дежурный. Вот придурок (дежурными стоят
мичмана).
   - Жопой постучи, - советует СМР.
   Мы  с  Лбом устраиваемся,  как римляне на пиру,  сейчас будет весело.
Грохот после "жопы" усиливается. Какой - то бешеный мичман,
   - А теперь,  -  СМР вытаскивает палец из-под одеяла и,  налюбовавшись
им, милостиво тыкает в дверь, - го-ло-вой!
   Дверь ходит ходуном.
   - А теперь опять жопой!  - СМР уже накрылся одеялом с головой, сделал
в нем дырку и верещит оттуда. В дверь молотят ногами.
   - Вот  дурак!  -  говорит нам  СМР  и  без  всякой  подготовки тонко,
противно вопит: - А теперь опять головой!
   За дверью слышится такой вой, будто кусают бешеную собаку.
   - Жаль человека, - роняет СМР со значением, - пойду открою.
   Он закутывается в одеяло и торжественный,  как патриций, отправляется
открывать.
   - Заслужил,  бя-яш-ка,  -  говорит он двери и,  открыв,  еле успевает
отпрыгнуть в сторону.
   В дверь влетает капитан первого ранга,  маленький, как пони, примерно
метр от пола.  Он с воем,  боком, как ворона по полю, скачет до батареи,
хватает с нее портсигар с сигаретами и, хрякнув, бьет им об пол.
   - Вста-атъ!
   Мы встаем.  Это командир соседей по кличке "Мафия", или "Саша - тихий
ужас", вообще-то интеллигентный мужчина.
   - Суки про-то-коль-ные! - визжит он поросенком на одной ноте. - Я вас
научу Родину любить!
   Мы в трусах, босиком, уже построены в одну шеренгу. Интересно, пороть
будет или как?
   - Одеться!
   Через  минуту  мы  одеты.  Мафия  покачивается на  носках.  Кличку он
получил за привычку, втянув воздух, говорить: "У-у-у, мафия!"
   - Раздеться!
   Мы  тренируемся уже  полчаса:  минута  -  на  одевание,  минута -  на
раздевание.  Мафия  терпеть  не  может  длинных.  Всех,  что  выше  метр
двадцать,  он  считает  личным  оскорблением  и  пламенно  ненавидит.  К
сожалению, даже мелкий СМР смотрит на него сверху вниз.
   - А  тебя-я,  -  Мафия подползает к двухметровому Лбу,  -  тебя-я,  -
захлебывается он,  подворачивая головой,  -  я  сгною!  Сначала остригу.
Налысо. А потом сгною! Ты хочешь, чтоб я тебя сгноил?
   В  общем-то,  Лоб у  нас трусоват.  У  него мощная шевелюра и  ужас в
глазах.  От страха он говорить не может и  потому мотает головой.  Он не
хочет, чтоб его сгноили.
   Мафия оглядывается СМРа,  так,  здесь стричь нечего,  и  меня,  но  я
недавно стригся.
   - Я  перепишу вас к  себе на экипаж.  Я  люблю таких...  Вот таких...
У-ро-ды!
   В этот момент,  как-то подозрительно сразу,  Мафия успокаивается.  Он
видит на стене гитару. СМР делает нетерпеливое, шейное движение. Это его
личная гитара. Если ею брякнут об пол...
   - Чья гитара?
   - Моя.
   - Разрешите поиграть? - неожиданно буднично спрашивает Мафия.
   СМР от неожиданности давится и говорит:
   - Разрешаю.
   Через  минуту  из  соседней комнаты доносится плач  гитары и  "Темная
ночь...".
   После обеда мы решили не приходить. Лоб и я В каюту пошел только СМР.
   - Не могу, - объяснил он, - спать хочу больше, чем жить. Закроюсь.
   Ровно в 18.00 он открыл нам дверь, белый, как грудное молоко.
   - Меня откупоривали.
   Как  только СМР  после  обеда лег,  он  сразу перестал дышать.  Через
двадцать минут в дверь уже барабанили.
   - Открой, я же знаю, что ты здесь, хуже будет.
   За  дверью  слышалась возня.  Два  капитана первого ранга,  командиры
лодок,  сидели  на  корточках и  пытались  подсмотреть в  нашу  замочную
скважину. Через три листа газеты нас не очень-то и увидишь.
   - Ни хрена не видно,  зелень пузатая,  дырку заделали. Дежурный, тащи
сюда все ключи, какие найдешь.
   Скоро за дверью послышалось звяканье и голос Мафии:
   - Так, так, так, вот, вот, вот, уже, уже, уже. Во-от сейчас достанем.
Эй, может, сам выйдешь? Я ему матку оборву, глаз на жопу натяну.
   СМР чувствовал себя мышью в консервной банке:  сейчас откроют и будут
тыкать вилкой.
   - Вот, вот уже.
   Сердце замирало,  пот  выступал,  тело каменело.  СМР  становился все
более плоским.
   - Тащи топор,  - не унывали открыватели. - Эй ты, - шипели за дверью,
- ты меня слышишь? Топор уже тащат.
   СМР молчал. Сердце стучало так, что могло выдать.
   - Ну,  ломаем?  -  решали за дверью.  -  Тут делать нечего - два раза
тюкнуть.  Ты там каюту еще не обгадил?  Смотри у меня.  Да ладно,  пусть
живет.  Дверь жалко.  Эй ты,  хрен с  буфа,  ты меня слышишь?  Ну,  сука
потная, считай, что тебе повезло.
   Возня стихла. У СМРа еще два часа не работали ни руки, ни ноги.
   Я встретил Мафию через пять лет.
   - Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга.
   Он узнал меня.
   - А, это ты?
   - Неужели помните?
   - Я вас всех помню.
   И я рассказал ему эту историю. Мы еще долго стояли и смеялись. Он был
уже старый, домашний, больной.

        ВРАГИ
   Зам сидел в кают-компании на обеде и жевал.  У него жевало все:  уши,
глаза,  ноздри, растопыренная челка, ну и рот, само собой. Неприступно и
торжественно.  Даже  во  время жевания он  умудрялся сохранять выражение
высокой себестоимости всей проделанной работы.
   Напротив него,  на  своем обычном месте,  сидел помощник командира по
кличке "Поручик Ржевский" - грязная скотина, матерщинник и бабник.
   Зам  старался  не  смотреть на  помощника,  особенно на  его  сальные
волосы, губы и воротничок кремовой рубашки. Это не добавляло аппетита.
   Зам  был фантастически,  до  неприличия брезглив.  Следы вестового на
стакане с чаем могли вызвать у него судороги.
   Помощник внимательно изучал  лицо  жующего зама  сквозь  полузакрытые
веки. Они были старые враги.
   "Зам младше на  три года и  уже капитан 3-го ранга.  Им что -  четыре
года, и уже человек, а у нас - пять лет - и еще говно. Замуууля. Великий
наш. Рот закрыл - матчасть в исходное. Изрек - и в койку. X-х-хорек твой
папа".
   Помощник подавил вздох и заковырял в тарелке. Его только что отодрали
нещадно  -   площадно.  Вот  эта  довольная  рожа  напротив:  "Конспекты
первоисточников... ваше полное отсутствие... порядок на камбузе... а ваш
Атахаджаев опять в  лагуне ноги мыл..."  -  и  все  при  личном составе,
курвеныш.
   Увы, помощника просто раздирало от желания нагадить заму. Он, правда,
еще не знал как.
   Рядом из щели вылез огромный,  жирный,  блестящий таракан и зашевелил
антеннами.
   Помощник улыбнулся внутренностями,  покосился на зама, лживо вздохнул
и  со  словами:  "Куда  у  нас  только доктор смотрит?"  -  потянувшись,
проткнул его вилкой.
   Зам,  секунду назад жевавший безмятежно,  испытал такой толчок, что у
него чуть глаза не вышибло.
   Помощник быстро сунул таракана в рот и сочно зажевал.
   Зам  забился головенкой,  засвистал фистулой,  вскочил,  наткнулся на
вестового,  с  треском ударился о  переборку и  побежал,  пуская во  все
стороны тонкую струю сквозь закупоренные губы,  и  скоро,  захлебываясь,
упал в буфетной в раковину и начал страстно ей все объяснять.
   Ни в одну политинформацию зам не вложил еще столько огня.
   Помощник,  все  слыша,  подумал неторопливо:  "Вот как вредно столько
жрать", - достал изо рта все еще живого таракана, щелчком отправил его в
угол,  сказав:  "Чуть не съел,  хороняку", - ковырнул в зубах, обсосал и
довольный завозился в тарелке.
   На сегодня крупных дел больше не было.

        "...РАССТРЕЛЯТЬ!"
   Утро  окончательно заползло  в  окошко  и  оживило  замурованных мух,
судьба  считывала дни  по  затасканному списку,  и  комендант города Н.,
замшелый  майор,  чувствовал себя  как-то  печально,  как,  может  быть,
чувствует себя отслужившая картофельная ботва.
   Его волосы,  глаза,  губы-скулы,  шея-уши, руки-ноги - все говорило о
том,   что  ему  пора:   либо  удавиться,   либо  демобилизоваться.   Но
демобилизация,  неизбежная, как крах капитализма, не делала навстречу ни
одного  шага,  и  дни  тянулись,  как  коридоры гауптвахты,  выкрашенные
шаровой краской, и капали, капали в побитое темечко.
   Комендант давно был существом круглым,  но все еще мечтал,  и все его
мечты,  как мы уже говорили,  с плачем цеплялись только за ослепительный
подол ее величества мадам демобилизации.
   Дверь -  в  нее,  конечно же,  постучали -  открылась как  раз в  тот
момент,  когда все мечты коменданта все еще были на подоле, и комендант,
очнувшись  и  оглянувшись  на  своего  помощника,  молодого  лейтенанта,
стоящего тут же, вздохнул и уставился навстречу знакомым неожиданностям.
   - Прошу разрешения,  -  в  двери возник заношенный старший лейтенант,
который,  потоптавшись, втащил за собой солдата, держа его за шиворот, -
вот, товарищ майор, пьет! Каждый день пьет! И вообще, товарищ майор...
   Голос старлея убаюкал бы коменданта до конца,  продолжайся он не пять
минут, а десять.
   - Пьешь?  А,  воин-созидатель?  -  комендант,  тоскливо  скуксившись,
уставился воину в лоб,  туда,  где,  по его разумению,  должны были быть
явные признаки среднего образования.
   "Скотинизм",  -  подумал комендант насчет того,  что  ему  не  давали
демобилизации,  и  со  стоном  взялся  за  обкусанную телефонную трубку:
слуховые  чашечки  ее  были  так  стерты,  как  будто  комендант  владел
деревянными ушами.
   - Москва? Министра обороны... да, подожду...
   Помощник коменданта -  свежий, хрустящий, только с дерева лейтенант -
со страхом удивился,  - так бывает с людьми, к которым на лавочку, после
обеда,  когда хочется рыгнуть и  подумать о  политике,  на самый краешек
подсаживается умалишенный.
   - Министр обороны? Товарищ маршал Советского Союза, докладывает майор
Носотыкин...  Да,  товарищ маршал,  да!  Как я уже и докладывал. Пьет!..
Да...  Каждый день... Прошу разрешения... Есть... Есть расстрелять... По
месту жительства сообщим... Прошу разрешения приступить... Есть...
   Комендант положил трубку.
   - Помощник!  Где у  нас книга расстрелов?..  А-а,  вот она...  Так...
фамилия,  имя,  отчество,  год  и  место  рождения...  домашний адрес...
национальность... партийность... Так, где у нас план расстрела?
   Комендант нашел какой-то план,  потом он полез в сейф, вытащил оттуда
пистолет, передернул его и положил рядом.
   Помощник, вылезая из орбит, затрясся своей нижней частью, а верхней -
гипнозно уставился коменданту в  затылок,  в  самый мозг,  и  по  каплям
наполнялся ужасом. Каждая новая капля обжигала.
   - ...Так...  планируемое мероприятие -  расстрел,  участники...  так,
место  -  плац,  наглядное  пособие  -  пистолет  Макарова,  шестнадцать
патронов...   руководитель  -   я...   исполнитель...  Помощник!  Слышь,
лейтенант,  сегодня  твоя  очередь.  Привыкай  к  нашим  боевым  будням!
Расстреляешь этого,  я уже договорился.  Распишись вот здесь. Привести в
исполнение. Когда шлепнешь его...
   Комендант не  договорил:  оба  тела  дробно рухнули;  впечатлительный
лейтенант - просто, а солдат - с запахом.
   Комендант долго лил на них из графина с мухами.
   Его  уволили в  запас  через  месяц.  Комендант построил гауптвахту в
последний раз и заявил ей,  что, если б знать, что все так просто, он бы
начал их стрелять еще лет десять назад. Пачками.

        МУКИ КОРОВИНА
   Старпом  Коровин  был   известен  как   существо  дикое,   грубое   и
неотесанное.  Огромный,  сильный как  мамонт,  к  офицерам он  обращался
только по фамилии и только с добавлением слов "козел вонючий".
   - Ну ты,  -  говорил он,  - козел вонючий! - И офицер понимал, что он
провинился.
   Когда  у  офицерского состава терпение все  вышло,  он  -  офицерский
состав - поплакался замполиту.
   - Владим Сергеич! - начал замполит. - Народ... то есть люди... вас не
понимают,  то  ли вы их оскорбляете,  то ли что?  И  что это вы за слова
такие находите? У нас на флоте давно сложилась практика обращения друг к
другу по имени-отчеству. Вот и обращайтесь...
   Старпом ушел черный и обиженный.  Двое суток он ломал себя,  ходил по
притихшему  кораблю  и,   наконец,   доломав,   упал  в   центральном  в
командирское кресло.  Обида все еще покусывала его за ласты,  но в общем
он был готов начать новую жизнь.
   Вняв  внушениям зама,  старпом  принял  решение пообщаться Он  сел  в
кресло поудобней,  оглянулся на сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил
график нарядов.
   Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия Петрова. Рядом
с фамилией гнездились инициалы - В. И.
   - Так, Петрова в центральный пост! - откинулся в кресле старпом.
   - Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!
   Старпом разглядывал Петрова секунд пять,  начиная с ботинок, потом он
сделал себе доброе лицо и ласково, тихо спросил:
   - Ну... как жизнь... Володя?
   - Да... я, вообще-то, не Володя... я - Вася... вообще-то..
   В  центральном стало тихо,  у  всех нашлись дела.  Посеревший старпом
взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку, шепнул про себя:
"Курва лагерная" - и ласково продолжил:
   - Ну, а дела твои как... как дела... Иваныч!
   - Да я вообще-то не Иваныч, я - Игнатьич... вообще-то...
   - Во-обще-то-о,  -  припадая грудью  к  коленям,  зашипел  потерявший
терпенье  старпом,  вытянувшись как  вертишейка,  -  коз-з-зел  вонючий,
пош-шел вон отсюда, жопа сраная...

        САПОГ И ТРАП
   Капитан  первого ранга  Сапогов (кличка Сапог),  хам,  пьяница и  зам
командира дивизии по  боевой подготовке,  бежал на  лодку.  Рядом с  ним
вприпрыжку,  еле успевая,  бежал ученый из Севастополя Он был совершенно
не подготовлен к тому,  что на флоте так носятся.  Тяжко дыша и стараясь
забежать перед Сапогом,  он  все пытался заглянуть ему в  глаза.  Ученый
интересовался трапами. Он должен был выдумать такой трап, который был бы
настоящим подарком для флота.  Для этого он и  приехал,  чтоб пристально
изучить запросы и нужды флота. Пристально не получалось. Его пристегнули
к  Сапогу,  а  тот  постоянно куда-то  бежал.  Вот  и  сейчас  он  очень
опаздывал, до зуда чесоточного опаздывал.
   - А...  какой  вам  нужен  трап?  -  вырывалось из  научной груди  со
столетним хрипом.
   - Трап?  Я  ж  тебе  говорю -  легкий,  прочный,  чтоб  усилием шести
человек:  раз - и в сторону, - бежал вперед пьяница, хам и зам командира
дивизии.
   Времени ни  капли,  он даже ныл на бегу.  С  минуту они бежали молча,
ученый обсасывал информацию.
   - Ну, а все-таки? Какие особенности должны быть?.. Как вы считаете?
   - У кого?  У трапа?  Ну, ты... я ж тебе говорю: легкий, прочный, чтоб
шесть человек с пирса на пирс...
   "Скорей,  скорей,  - гнал себя Сапог, вечно в диком цейтноте, - а тут
еще наука за штаны цепляется". Он прибавил темп. Через минуту его нагнал
ученый.
   - Ну,  а  все-таки,  как вы считаете?..  Что он должен иметь в первую
очередь?
   - Кто? Трап?
   Зам командира дивизии,  пьяница и  хам,  резко затормозил.  Природный
цвет у  него был красный.  Рачьи глаза уставились на  ученого.  Потом он
взял его  за  галстук и  придвинулся вплотную.  Неожиданно для  науки он
завизжал:
   - Кле-па-ный Ку-ли-бин!!!  Я тебе что сказал?  Легкий,  прочный, чтоб
шесть человек с  разгону его хвать -  и  на  горбяку;  и  впереди своего
визга,  вприпрыжку,  километрами неслись, радостно жопы задрав. Ты чего,
наука?  Вялым Келдышем,  что  ли,  сделан?  А?  Чего уставился,  глист в
обмороке?  Откуда ты взялся,  ящур? Тебе ж сдохнуть пора, а ты все трапы
изобретаешь.  Присосались к Родине,  как кенгурята к сисе.  Не оторвешь,
пока не порвешь. Облепили, ду-ре-ма-ры...
   И так далее,  и так далее.  В направлении уменьшения количества слов,
букв и культура. Сапог остановился, когда культуры совсем не осталось, а
букв осталось всего три.  Он перевел дух и  сложил три буквы в последнее
слово, короткое как кукиш.
   Ученый окаменел.  В  живом виде он такие слова в свою сторону никогда
не слышал.
   Увидев,  что ученый окаменел,  Сапог бросил его со словами:  "Охмурел
окончательно, не обмочился бы" - и убежал на дудящий вовсю пароход.
   Когда он  пришел из  автономки,  его  ждал трап.  По  нему можно было
наладить двустороннее движение. Весил он ровно на тонну больше того, что
могут, надорвавшись, поднять шесть человек.
   - Где этот Кулибин? - завопил Сапог, увидев трап и пнув его с размаху
ногой.  -  Разрубить на  куски  и  отправить в  Севастополь.  Откуда это
взялось, я спрашиваю, с чьей подачи?
   Он  долго еще мотался по пирсу,  а  рядом виновато суетился и  во все
вникал дежурный по дивизии.

        ВАРЕНЫЙ ЗАМ
   Зама мы  называли "Мардановым через "а" Как только он появился у  нас
на  экипаже,   мы  -  командиры  боевых  частей  -  утвердили  им  планы
политико-воспитательной работы.  Все  написали:  "Утверждаю,  Морданов".
Через "о",
   - Я  -  Марданов через "а",  -  объявил он  нам,  и  мы тогда впервые
услышали его голос.  То  был голос вконец изнасилованной и  обессилевшей
весенней телки.
   Когда он  сидел в  аэропорту города Симферополя,  где человек пятьсот
мечтало вслух улететь и  составляло по этому поводу какие-то списки,  он
двое  суток ходил вокруг этой безумной толпы,  периодически подпрыгивал,
чтоб заглянуть, и кричал при этом криком коростеля
   - Посмотрите! Там Марданов через "а" есть?..
   Инженер неискушенных душ.  Он  познал  нужду  на  Черном  флоте,  был
основательно истоптан жизнью и  людьми,  имел троих детей и  любил слово
"нищета".
   - Нищета там,  -  говорил он  про  Черноморский флот,  и  нам  тут же
вспоминались подворотни Манхеттена.
   У него был большой узкий рот,  крупные уши, зачеркнутая морщинами шея
и тусклый взгляд уснувшего карася.
   Мы его еще ласково называли Мардан Марданычем и "Подарком из Африки".
Он  у  нас  тяготел к  наглядной агитации,  соцсоревнованию и  ко  всему
сельскому: сбор колосовых приводил его в судорожное возбуждение.
   - Наш зернобобовый!  -  изрекали в его сторону корабельные негодяи, а
матросы называли его Мухомором, потому что рядом с ним не хотелось жить.
   Он  любил  повторять:  "Нас  никто  не  поймет" -  и  обладал вредной
привычкой общаться с личным составом.
   - Ну,  как  наши  дела?  -  произносил он  перед общением замогильным
голосом восставшей совести, от которого живот начинал чесаться, по спине
шла крупная гусиная кожа,  а  руки сами начинали бегать и  хватать сзади
что попало.
   Хотелось тут же переделать все дела
   Однажды мы его сварили.
   Вам,  конечно же,  будет интересно узнать,  как мы его сварили. А вот
как.
   - Ну,  как наши дела?  -  втиснулся он  как-то к  нам на боевой пост.
Входил он  всегда так медленно и  так бурлачно,  как будто за  ним сзади
тянулся бронированный хвост.
   В   этот  момент  наши  дела  шли   следующим  образом:   киловаттным
кипятильником у нас кипятилось три литра воды в стеклянной банке.  Банка
кипела, как на вулкане. Чай мы заваривали.
   - Ну, как...
   Дальше  мы  не  слышали,   мы  наблюдали,   он  запутался  рукавом  в
нагревателе и поволок его вместе с банкой за собой.
   Мы: я и мой мичман - мастер военного дела - проследили зачарованно их
- его и банки - последний путь.
   - ...наши дела...  -  закончил он и  сел;  банка опрокинулась,  и три
литра кипятка вылилось ему за шиворот.
   Его  будто подняли.  Первый раз  в  жизни я  видел вареного зама:  он
взлетел вверх,  стукнулся об  потолок и  заорал как необразованный,  как
будто нигде до этого не учился,  -  и я понял, как орали дикие печенеги,
когда Владимир-Солнышко поливал их кипящей смолой.
   Слаба у нас индивидуальная подготовка! Слаба.
   Не готовы замы к кипятку. Не готовы. И к чему их только готовят?
   Наконец, мы очнулись и бросились на помощь Я зачем-то схватил зама за
руки, а мой мичман - мастер военного дела - кричал: "Ой! Ой!" - и хлопал
его зачем-то руками по спине. Тушил, наверное.
   - Беги за подсолнечным маслом!  - заорал я мичману. Тот бросил зама и
с воплями: "Сварили! Сварили!" - умчался на камбуз.
   Там у нас служили наши штатные мерзавцы
   - Насмерть?! - спросили они быстро. Им хотелось насмерть.
   Мой  мичман выпил у  них от  волнения воду из  того лагуна,  где мыли
картошку, и сказал: "Не знаю".
   За то, что он "не знает", ему налили полный стакан.
   Мы раздели зама и начали лечить его бедное тело. Он дрожал всей кожей
и исторгал героические крики.
   Однако и  проняло его же его!  Мда-а.  А  проняло его от самой шеи до
самых ягодиц и  двумя ручьями затекло ниже пояса вперед и  там спереди -
ха-ха - все тоже обработало!
   Спасло его только то,  что при +28С<sup>o</sup> в отсеке он вместо нижнего белья
носил шерстяной костюм.
   Своя шерсть у него вылезла чуть позже -  через неделю.  Кожа, та тоже
слезла,  а там,  где двумя ручьями затекло, там - ха-ха - снималось, как
обертка с сосиски, то есть частично вместо с сосиской.
   - Ну,  как наши дела?  -  вполз он к нам на боевой пост осторожненько
через две недели, живой. - Воду не кипятите?..

        КУВАЛДОМЕТР
   - Смирно!
   - Вольно!
   В центральный пост атомного ракетоносца,  ставший тесным от собранных
командиров боевых частей,  решительно врывается комдив,  на его пути все
расступаются.
   Подводная лодка  сдает задачу номер два.  Море,  подводное положение,
командиры и  начальники собраны на  разбор задачи,  сейчас будет раздача
слонов и пряников.
   Комдив -  сын  героя.  Про  него говорят:  "Сын героя -  сам  герой!"
Поджарый,   нервный,  быстрый,  злющий,  "хамло  трамвайное".  Когда  он
вызывает  к  себе  подчиненных,   у  тех  начинается  приступ  трусости.
"Разрешите?"  -  открывают они  дверь каюты комдива;  открывают,  но  не
переступают,  потому что навстречу может полететь бронзовая пепельница и
в это время самое главное - быстро закрыть дверь; пепельница врезается в
нее,  как  ядро,  теперь можно  открывать -  теперь ничего не  прилетит.
Комдив кидается, потому что "сын героя".
   - Та -  ак!  Все собраны? - Комдив не в духе, он резко поворачивается
на каблуках и охватывает всех быстрым, злым взглядом.
   - Товарищ  комдив!   -  к  нему  протискивается  штурман  с  каким-то
журналом. - Вот!
   Комдив смотрит в журнал, багровеет и орет:
   - Вы что? Опупели?! Чем вы думаете? Головой? Жопой? Турецким седлом?!
   После  этого  он  бросает журнал штурману в  рожу.  Рожа  у  штурмана
большая,  и сам он большой, не промахнешься; журнал не закрывает ее даже
наполовину:  стукается и отлетает.  Штурман,  отшатнувшись,  столбенеет,
"опупел",  но  ровно на  одну секунду,  потом происходит непредвиденное,
потом происходит свист,  и  комдив,  "сын героя",  получив в лобешник (в
лоб,  значить) штурманским кувалдометром (кулачком, значить), взлетает в
воздух и падает в командирское кресло,  и кресло при этом разваливается,
отваливается спинка и подлокотник.
   Оценепело.    Комдив   лежит...    с   ангельским   выражением...   с
остановившимися открытыми глазами... смотрит в потолок... рот полуоткрыт
.  "Буль-буль-буль",  -  за  бортом  булькает дырявая  цистерна главного
балласта...  Ти-хо, как перед отпеванием; все стоят, молчат, смотрят, до
того потерялись,  что даже глаза комдиву закрыть некому; тяжко... Но вот
лицо у комдива вдруг шевельнулось,  дрогнуло,  покосилось,  где-то у уха
пробежала судорога,  глаза  затеплели,  получился первый  вдох,  который
сразу срезонировал в  окружающих:  они  тоже  вдыхают;  покашливает зам:
горло  перехватило.  Комдив медленно приподнимается,  осторожно садится,
бережно берет лицо в ладони,  подержал, трет лицо, говорит "Мда-а-а...",
думает,   после  чего  находит  глазами  командира  и  говорит:  "Доклад
переносится на  21 час...  помогите мне...",  -  и  ему,  некогда такому
поджарому и быстрому, помогают, под руки, остальные провожают взглядами.
На трапе он чуть-чуть шумно не поскользнулся:  все вздрагивают,  дергают
головами,  наконец он исчезает;  командование корабля, не подав ни одной
команды,  тоже; офицеры, постояв для приличия секунду-другую, расходятся
по одному; наступает мирная, сельская тишина...
   Нет-нет-нет,  штурману ничего не было,  и задача была сдана с оценкой
"хорошо".

        КИСЛОРОД
   - Химик! В качестве чего вы служите на флоте? В качестве мяса?!
   Автономка.  Четвертые сутки.  Командир вызвал меня в  центральный,  и
теперь мы общаемся.
   - Где воздух, химик?
   - Тык,  товарищ командир,  -  развожу я руками,  - пошло же сто сорок
человек.  Я  проверил по аттестатам.  А  установка,  (и далее скучнейший
расчет) а установка,  (цифры,  цифры,  а в конце)...  и больше не может.
Вот, товарищ командир.
   - Что вы мне тут арифметику... суете?! Где воздух, я вас спрашиваю? Я
задыхаюсь.  Везде по девятнадцать процентов кислорода.  Вы что, очумели?
Четвертые сутки похода,  не успели от базы оторваться,  а  у вас уже нет
кислорода.  А  что же дальше будет?  Нет у вас кислорода -  носите его в
мешке! Что же нам, зажать нос и жопу и не дышать, пока у вас кислород не
появится?!
   - Тык...  товарищ командир...  я же докладывал, что в автономку можно
взять только сто двадцать человек...
   - Не знаю! Я! Все! Идите! Если через полчаса не будет по всем отсекам
по  двадцать с  половиной процентов,  выверну мехом внутрь!  Идите,  вам
говорят! Хватит сопли жевать!
   Скользя по трапу, я про себя облегчал душу и спускал пары:
   - Ну,  пещера! Ну, воще! Терракотова бездна! Старый гофрированный....
коз-зел!  Кто  управляет  флотом?  Двоечники!  Короли  паркета!  Скопище
утраченных иллюзий!  Убежище  умственной оскопленности!  Кладбище тухлых
бифштексов! Бар-раны!..
   Зайдя на пост, я заорал мичману:
   - Идиоты!  Имя вам -  легион! Ходячие междометия. Кислород ему рожай!
Понаберут на флот! Сейчас встану в позу генератора, лузой кверху, и буду
рожать!
   Вдохнув в себя воздух и успокоившись, я сказал мичману:
   - Ладно,  давай,  пройдись по отсекам.  Подкрути там газоанализаторы.
Много не надо. Сделаешь по двадцать с половиной.
   - Товарищ командир,  -  доложил я  через  полчаса,  -  везде стало по
двадцать с половиной процента кислорода.
   - Ну вот!  -  сказал командир весело. - И дышится, сразу полегчало. Я
же каждый процент шкурой чувствую. Химик! Вот вас пока не напялишь... на
глобус... вы же работать не будете...
   - Есть, - сказал я, - прошу разрешения. - Повернулся и вышел.
   А выходя, подумал: "Полегчало ему. Хе-х, птеродактиль!"

        ПАРДОН
   Этого кота почему-то нарекли Пардоном.  Это был страшный серый котище
самого бандитского вида,  настоящее украшение помойки. Когда он лежал на
теплой палубе,  в  его  зеленых глазах сонно дремала вся  его  беспутная
жизнь.  На  тралец его  затащили матросы.  Ему  вменялось в  обязанность
обнуление крысиного поголовья
   - Смотри,  сука,  -  пригрозили ему, - не будешь крыс ловить, за яйца
повесим, а пока считай, что у тебя пошел курс молодого бойца.
   В ту же ночь по кораблю пронесся дикий визг. Повыскакивали кто в чем:
в  офицерском коридоре Пардон волок  за  шкурку визжащую и  извивающуюся
крысу,  почти такую же громадную,  как и он сам, - отрабатывал оказанное
ему высокое доверие.  На  виду у  всех он задавил ее и  сожрал вместе со
всеми  потрохами,   после  чего,  раздувшись  как  шар,  рыгая,  икая  и
облизываясь,  он  важно  продефилировал,  перевалился через  комингс  и,
волоча  подгибающиеся задние  ноги  и  хвост,  выполз на  верхнюю палубу
подышать  свежим  морским  воздухом,  наверное только  для  того,  чтобы
усилить в себе обменные процессы.
   - Молодец, Пардон! - сказали все и отправились досыпать.
   Неделю длилась эта кровавая баня -  визг,  писк, топот убегающих ног,
крики  и  кровь  наполняли теперь матросские ночи,  а  кровавые следы на
палубе вызывали у  приборщиков такое восхищение,  что  Пардону прощались
отдельные  мелочи  жизни.  Пардона  на  корабле  очень  зауважали,  даже
командир  разрешил  ему  появляться на  мостике,  где  Пардон  появлялся
регулярно,  повадившись храпеть в  святое  для  корабля время  утреннего
распорядка. Он стал еще шире и лишь лениво отбегал в сторону при встрече
с минером.
   Есть мнение,  что минные офицеры -  это флотское отродье с идиотскими
штуками.  Они могут вставить коту в зад детонатор,  поджечь его и ждать,
пока он  не  взорвется (детонатор,  естественно).  Есть подозрение,  что
минные офицеры -  это то, к чему приводит офицера на флоте безотцовщина.
Минер  -  это  сучье  вымя,  короче.  Пардон чувствовал подлое племя  на
расстоянии.
   - Ну,  кош-шара!  - всегда восхищался минер пытаясь ухватить кота, но
тот ускользал с ловкостью мангусты.
   - Ну, сукин кот, попадешься! - веселился минер.
   "Как же,  держи в обе руки",  -  казалось,  говорил Пардон, брезгливо
встряхивая лапами на безопасном расстоянии.
   Дни шли за днями,  Пардон ловко уворачивался от минера,  давил крыс и
сжирал  их  с  исключительным проворством,  за  что  любовь к  нему  все
возрастала Однако  через  месяц  процесс истребления крыс  достиг своего
насыщения,  а  еще через какое-то  время Пардон удивил население корабля
тем,  что  интерес его  к  крысам как  бы  совсем ослабел,  и  они снова
беспрепятственно забродили по кораблю.  Дело в том, что, преследуя крыс,
Пардон вышел на провизионку.  И все.  Боец пал. Погиб. Его, как и всякую
выдающуюся личность,  сгубило изобилие.  Его  ошеломила эта  генеральная
репетиция рая небесного.  Он  зажил,  как у  Христа под левой грудью,  и
вскоре  выражением  своей  обвислой  рожи  стал  удивительно  напоминать
интенданта.  Пардон попадал в  провизионку через дырищу за обшивкой.  Со
всей  страстью  неприкаянной души  помоечного  бродяги  он  привязался к
фантастическим кускам сливочного масла,  связкам колбас полукопченых и к
сметане.  Крысы вызывали теперь в  нем такое же  неприкрытое отвращение,
какое они вызывают у любого мыслящего существа.  Вскоре бдительность его
притупилась,  и  Пардон  попался.  Поймал его  кок.  Пардона повесили за
хвост.  Он орал, махал лапами и выл что-то сквозь зубы, очень похожее на
"мать вашу!".
   Его спас механик. Он отцепил кота и площадно изругал матросов, назвал
их садистами, сволочами, выродками, скотами, "бородавками маминой писи",
ублюдками и суками.
   - Отныне,  - сказал он напоследок, - это бедное животное будет жить в
моей каюте.
   Пардон  был  настолько  умен,   что  без  всяких  проволочек  тут  же
превратился в  "бедное  животное".  Свое  непосредственное начальство он
теперь  приветствовал распушенным хвостом,  мурлыкал  и  лез  на  колени
целоваться.  Механик,  бедный старый индюк,  впадал в детство,  сюсюкал,
пускал сентиментальные пузыри и  заявлял в кают-компании,  что теперь-то
уж он точно знает,  зачем на земле живут коты и кошки:  они живут,  чтоб
дарить человеку его доброту.
   Идиллия длилась недолго,  она оборвалась с  выходом в  море на  самом
интересном месте.  С первой же волной стало ясно, что Пардон укачивается
до безумия Как только корабль подняло вверх и ухнуло вниз, Пардон понял,
что его убивают.  Дикий,  взъерошенный,  он  метался по  каюте механика,
прыгал на диван, на койку, на занавески, умудряясь ударяться при этом об
подволок,  об  стол,  об  пол и  орать не переставая.  Останавливался он
только  затем,  чтоб,  расставив лапы,  блевануть куда-нибудь в  угол  с
пуповинным надрывом,  и потом его вскоре понесло изо всех дыр, отчего он
носился,  подскакивая от струй реактивных.  В разложенный на столе ЖБП -
журнал боевой подготовки - он запросто нагадил, пролетая мимо. От страха
и одиночества мечущийся Пардон выл, как издыхающая гиена.
   Наконец дверь открылась,  и  в  этот разгром вошел мех.  Мех обомлел.
Застыл и  стал синим.  Несчастный кот с  плачем бросился ему на грудь за
спасением, мех отшвырнул его и ринулся к ЖБП. Было поздно.
   - Пятимесячный  труд!   -   зарыдал  он,   как  дитя,   обнимая  свое
теоретическое   наследие,    изгаженное   прицельным   калометанием.   -
Пятимесячный труд!
   Пардон понял,  что в  этом человеке он ошибся,  в  нем сострадания не
наблюдалось;  и  еще он  понял,  что его,  Пардона,  сейчас будут бить с
риском для жизни кошачьей, - после этого он перестал укачиваться.
   Мех схватил аварийный клин и с криком "убью гада!" помчался за котом.
За  десять минут они  доломали в  каюте все,  что в  ней еще оставалось,
потом Пардон вылетел в  иллюминатор,  упал  за  борт и  сильными рывками
поплыл в волнах к берегу так быстро, будто в той прошлой помоечной жизни
он только и делал, что плавал в шторм.
   Мех высунулся с клином в иллюминатор, махал им и орал:
   -Вы-д-ра-а-а!!!  У-бь-ю-ю-ю!  Все равно най-ду-у! Кок-ну-у! До берега
Пардон доплыл.

        ЛЕВ ПУКНУЛ
   Конечно же,  для  наших  подводных лодок несение боевой службы -  это
ответственная задача.  Надо  в  океане  войти,  прежде всего,  в  район,
который тебе из Москвы для несения службы нарезали,  надо какое-то время
ходить по этому району,  словно сторож по колхозному огороду, сторожить,
и  надо,  наконец,  покинуть этот район своевременно и  целым-невредимым
вернуться домой.  Утомляет это  все,  прежде всего.  И  прежде всего это
утомляет нашего старпома Льва Львовича Зуйкова, по прозвищу Лев.
   То, что наш старпом в автономках работает не покладая рук, - это всем
ясно:  он и  на камбузе,  он и  в корме,  он и на приборке,  он опять на
камбузе -  он везде. Ну и устает он! Устав, он плюхается в центральном в
кресло и  либо  сразу засыпает,  либо собирает командиров подразделений,
чтобы вставить им пистон, либо ведет журнал боевых действий.
   Ведет он  его так:  садится и  ноги помещает на  буйвьюшку,  а  рядом
устраивается мичман Васюков,  который под диктовку старпома записывает в
черновом журнале все,  что с нами за день приключилось,  а потом он же -
Васюков  -  все  это  аккуратнейшим образом переносит в  чистовой журнал
боевых действий.
   С  этим мичманом старпома многое связывает.  Например,  их  связывает
дружеские  отношения:   то   старпом  гоняется  за   мичманом  по  всему
центральному с  журналом в  руках,  чтоб  по  голове ему  настучатъ,  то
возьмет стакан воды и,  когда тот уснет на вахте, за шиворот ему выльет,
и  мичман ему  тоже по-дружески осторожненько гадит,  особенно когда под
диктовку пишет.  Например, старпом ему как-то надиктовал, когда мы район
действия   противолодочной  акустической   системы   "Сосус"   покидали:
"Покинули район  действия импортной системы "Сосус".  Народ  уху  ел  от
счастья.  Целую,  Лелик", - и мичман так все это без искажения перенес в
чистовой журнал. Старпом потом обнаружил и вспотел.
   - Васюков!  -  вскричал он.  -  Ты что, совсем дурак, что ли?! Что ты
пишешь все подряд! Вот что теперь делать? А?
   А Васюков,  сделав себе соответствующее моменту лицо, посмотрел, куда
там старпом пальцем тычет, и сказал:
   - А  давайте все  это,  как положено,  зачеркнем,  а  внизу нарисуем:
"Записано ошибочно".
   После этого случая все  на  корабле примерно двое  суток ходили очень
довольные.  Может,  вам показалось,  что народ наш не  очень-то старпома
любит?  Нам  сначала самим  так  казалось,  пока  не  случилась с  нашим
старпомом натуральная беда.
   Испекли  нам  коки  хлеб,  поскольку  наш  консервированный  хлеб  на
завершающем этапе  плавания совсем сдохшим оказался.  И  такой тот  хлеб
получился мягкий,  богатый дрожжами и сахаром,  что просто слюнки текли.
Старпом пошел на  камбуз и  съел там  полбатона,  а  потом за  домино он
сожрал целый  батон  и  еще  попросил,  и  ему  еще  дали.  А  ночью его
прихватило: живот раздуло, и ни туда ни сюда - кишечная непроходимость.
   Док немедленно поставил старпома раком и  сделал ему ведерную клизму,
но вода вышла чистая,  а  старпом так и  остался раздутым и на карачках.
Ну, кишечная непроходимость, особенно если она оказалась, скажем так, не
в  толстом,  а  в  тонком кишечнике,  когда газы  не  отходят,  -  штука
страшная:   через   несколько  часов   перитонит,   омертвление  тканей,
заражение,  смерть,  поэтому на  корабле под председательством командира
срочно прошел консилиум командного состава,  который решал,  что делать,
но так и  не решил,  и  корабль на несколько часов пегрузился в  черноту
предчувствия.   Лишь  вахтенные  отсеков,   докладывая  в   центральный,
осторожно интересовались:  "Лев просрался?" - "Нет, - отвечали им так же
осторожно,  -  не просрался",  А в секретном черновом вахтенном журнале,
куда у нас записывается всякая ерунда,  вахтенный центрального печальный
мичман Васюков печально записывал в  столбик через каждые полчаса:  "Лев
не просрался, Лев не просрался, Лев не просрался..." Он даже специальную
графу  под  это  дело  выделил,  писал красиво,  крупно,  а  потом начал
комбинировать: чередовать большие буквы с маленькими, например так: "Лев
не  ПрОсРаЛсЯ",  или  еще  как-нибудь,  и,  отстранившись,  с  невольным
удовольствием наблюдал написанное,  а  корабль тем  временем все  глубже
погружался в  уныние:  отменили все  кинофильмы,  все веселье,  никто не
спал,  не  жрал -  все  ходили и  друг у  друга спрашивали,  а  доку уже
мерещилась операция и то, как он Львиные кишки в тазик выпустил и там их
моет.  Доку просто не  сиделось на месте.  Он шлялся за командиром,  как
теленок за дояркой,  заглядывал ему в  рот и просил:  "Товарищ командир,
давайте радио дадим,  товарищ командир,  умрет ведь".  На  что  командир
говорил ему: "Оперируй", - хотя и не очень уверенно.
   Наконец командир сдался,  и в штаб полетела радиограмма:  "На корабле
кишечная непроходимость. Прошу прервать службу".
   Штаб молчал часов восемь,  во время которых он,  наверное,  получал в
Москве  консультацию,  потом,  видимо,  получил  и  тут  же  отбил  нам:
"Сделайте клизму".  Наши им в ответ: "Сделали, не помогает". Те им: "Еще
сделайте". Наши: "Сделали. Разрешите в базу". После чего там молчали еще
часа четыре,  а  потом выдали:  "Следуйте квадрат такой-то  для передачи
больного".  Мы вздохнули и помчались в этот квадрат,  и тут Лев пукнул -
газы  у  него  пошли.  Он  сам  вскочил,  примчался к  доктору  с  лицом
просветлевшим, крича по дороге: "Вовик, я пукнул!" - и тут же на корабле
возникла иллюминация,  праздник, и все ходили друг к другу и поздравляли
друг друга с тем, что Лев пукнул.
   Потом командир решил дать радиограмму, что, мол, все в порядке, прошу
разрешения продолжать движение, вот только в какой форме эту радиограмму
давать,  надо ж так,  чтоб поняли в штабе, а противник чтоб не понял. Он
долго мучился над текстом, наконец вскричал: "Я уже не соображаю. Просто
не знаю, что давать".
   Тогда наши ему посоветовали:  "Давайте так и дадим: Лев пукнул. Прошу
разрешения выполнять боевую задачу".
   В конце концов,  действительно дали что-то такое,  из чего было ясно,
что,  мол, с кишечной непроходимостью справились, пукнули и теперь хотят
опять служить Родине, но штаб уперся - в базу!
   И помчались мы в базу. Примчались, всплыли, и с буксира к нам на борт
начальник штаба прыгнул:
   - Кто у вас тут срать не умеет?! - первое, что он нам выдал. Когда он
узнал,  что старпом,  он позеленел, вытащил Льва на мостик и орал там на
весь океан, как павиан, а наши ходили по лодке и интересовались, что это
там  наверху происходит,  а  им  из  центрального говорили:  "Льва срать
учат".

        АБОРТАРИЙ
   Бух-бух-бух!  В метре от старпома остановились флотские ботинки сорок
пятого  размера легендарной фабрики "Струпья скорохода".  В  ботинки был
засунут  новый  лейтенант Гриша  Храмов  -  полная  луна  над  медвежьим
туловищем.  Он только что прибыл удобрить собой флотскую ниву. Гриша был
вообще-то с  Волги,  и  поэтому он заокал,  приложив к  уху лапу,  очень
похожую на малую саперную лопатку.
   - Прошу розрешения везти жену на о-борт!
   "Сделан в одну линию,  -  подумал одним взглядом с маху изучивший его
старпом, - до пояса просто, а ниже еще проще".
   - Вот  мне-е,  -  протянул старпом сладко,  -  кан-ждный день  о-борт
делают.  О-бортируют...  по  самый аппендицит!  -  Старпом привел лицо в
соответствие с абортом:  -  И никто никуда не возит.  Вырвут гланду -  и
пошел!
   Лейтенант смутился.  Он  не знал,  опускать руку или все еще отдавать
честь.
   "Ладно,  - подумал старпом, увидев, что рука у Гриши не опускается, -
нельзя же убивать человека влет.  Пусть размножается, такие тоже нужны".
И махнул рукой - "Давай!"
   На следующий день пробухало и доложило:
   - Прошу роз-решения сидеть с  дитями -  жена на  о-борте!  С  тех пор
поехало: то - "прошу роз-решения на о-борт", то - "с о-борта".
   Четвертого аборта старпом не выдержал.
   - Что?!  Опять "на  о-борт"?!  А  потом "с  о-борта"?!  Абортарий тут
развели!  Я самому тебе лучше навсегда "о-борт" сделаю! Раскурочу лично.
Чирк -  и нету!  Твоя же жена спасибо скажет. "О-борт" ему нужен! Что за
лейтенант пошел!  Нечего бегать с  дымящимся наперевес!  Бром надо пить,
чтоб на уши не давило! Квазимодо! Аборт ему делай. А кто служить будет?!
С кем я останусь?!  А?! В подразделении бардак! Там еще конь не валялся!
Петров ваш?  А  чей Петров?!  Не  знаете?  Сход запрещаю!  Все!  Никаких
абортов! Ишь ты сперматозавр, японский городовой. Это флот, едрена вошь,
тут  без "о-бортов" служат.  Не  вынимая.  С  шести утра и  до  двадцати
четырех.  Гинекологом надо было быть,  а не офицером! Акушером! О чем вы
думали, когда шли в училище!.. - и так далее, и так далее.
   После  пятого аборта Гришу списали на  берег.  Некому было  сидеть "с
дитями".
   Вот  такая маленькая история,  но  она  совсем не  означает,  что для
списания на берег нужно сделать пять абортов.

        ИЗВЛЕЧЕНИЕ
   Известно,  что  к  боевой службе нужно  готовить себя  прежде всего с
внутренней стороны.
   Командир  боевой   части   пять   большого  противолодочного  корабля
"Адмирал...",  старый,  толстый Топик Головастов (два  года до  пенсии),
которого спустили с  корабля в  первый раз  за  три месяца,  за  день до
проверки  штабом  флота,  пошел  и...  подготовил себя  "извнутри",  чем
существенно  обессмертил  свое  имя  на  страницах  этого  рассказа.  На
внутреннюю подготовку ушл уйма времени.  Часов через шесть, окончательно
окривев, он "дошкандыбал" до корабля и упал перед трапом головой вперед.
"Много ли потному надо!" - гласит народная мудрость.
   - Старая проблядь!  - совершенно справедливо заметил командир. Наутро
ожидался командующий флотом вместе с  главкомом,  и  по-другому командир
заметить не мог.
   - От, падел! - добавил командир, обозревая картину лежания. Кроме как
"падла  в  ботах",  командир  до  текущего  момента  никогда  по-другому
механика не называл.
   - Значит так!  -  сказал он,  поразмыслив секунду-другую.  - Поднять!
Связать эту сироту во втором поколении,  эту сволочь сизую,  забросить в
каюту и выставить вахтенного!
   Механика подняли,  связали,  отнесли,  забросили,  закрыли на  ключ и
выставили  вахтенного.  Через  некоторое время  каюту  оживило  сопенье,
кряхтенье и  нечленораздельное матюганье,  потом все стихло,  и  корабль
забылся в нервном полусне. В четыре утра в каюте раздался страшный визг,
леденящий душу, он разбудил полкорабля и перевернул представление многих
о том количестве децибел, которые отпущены человеку. Примчались дежурные
и  помощники,  командиры и  начальники,  зажгли  свет,  вскрыли каюту  и
обнаружили, что командир боевой части пять Толик Головастов (два года до
пенсии) торчит из иллюминатора необычным манером:  туловище снаружи, зад
внутри.  Застрявши они.  Скорее всего, ночью он развязался, освободился,
так сказать,  от пут и  полез в  иллюминатор из "мест заточения",  а  по
дороге застрял и от бессилия заснул. Тело отекло, он проснулся от боли и
заорал.
   - Тяните!  - сказал командир. - Хоть порвите эту старую суку, но чтоб
пролез!
   До Толика,  несмотря на всю трудность соображения в данном положении,
дошло,  что его,  может,  сейчас порвут на  неравные половины и  за это,
может,  никто  отвечать не  будет.  От  сознания всего этого он  потерял
сознание.  Так тянуть его было гораздо удобнее,  так как без сознания он
не кричал и  не вырывался,  но иногда он все же приходил в себя,  орал и
бил копытом, как техасский мул.
   За  борт  спустили  беседку.  Несколько  человек  забрались в  нее  и
принялись тянуть Толика за руки,  в  то время когда все остальные пихали
его в зад Через пару часиков стало ясно,  что Толик никогда в этой жизни
не пройдет через иллюминатор. Еще полтора часа тянулись по инерции, вяло
и  без присущего нам энтузиазма.  Самое обидное,  что Толик висел с того
борта,  который был  обращен к  стенке и  был  хорошо виден  подходящему
начальству, а виси он с другого борта - там хоть неделю виси: никому это
не интересно.
   Подъем флага -  святое дело на  корабле.  На  это  время перервались,
оставили Толика висеть и пошли на построение.
   - На фла-аг и гю-юйс... смир-рна!
   Нужно замереть. Все замерли. Ритуал подъема флага символизирует собой
нашу  ежесекундную готовность умерреть за  наши  идеалы и  вообще отдать
концы, то есть все накопленное до последней капли, сдохнуть, короче...
   - Ф-ла-аг... и гю-юйс... под-нять!.. Воль-на!..
   - Та-ак!  -  сказал командир,  мысль о  Толике не оставляла его ни на
секунду. - Сейчас будет коррида!
   Коррида началась с прибытия комбрига. Увидев в иллюминаторе отвисшее,
как на дыбе,  бесчувственное тело командира боевой части пять и  с  ходу
поняв,  в чем дело, комбриг, стоя на стенке, воздел руки к телу, шлепнул
ладошками,  поместил  их  себе  на  грудь,  затрясся  дряблыми щеками  и
плаксиво затянул:
   - Гни-да вы-ы казематная-я...  слон вы-ы сиамски-ий... я вам хобот-то
накручу-у... верблюд вы-ы гималайский... корова вы-ы иорданская-я., хрен
вы-ы египетский!..
   Помолившись столь оригинальным образом, он тут же вызвал командира.
   - Сейчас начнется кислятина, - скривился командир, - запричитает, как
баба,   что  наутро  обнаружила,  что  постель  пуста!  Ну,  теперь  моя
очередь...
   - Святая-я   святых...   святая-я   святых,   -   заканючил  комбриг,
страдальчески ломая  руки  перед  командиром,  -  подъем  флага,  святая
святых,  а у вас до чего дошло,  у вас механик,  пьяный в жопу,  жопой в
иллюминаторе застрял!  Валерий  Яковлевич!  Вы  же  боретесь  за  звание
"отличный  корабль"!   Сейчас  же   командующий  здесь  будет  вместе  с
главкомом.
   Произнеся "главком",  комбриг,  до  которого только теперь дошла  вся
глубина разверзнутой сырой бездны, как бы почувствовал удар по затылку и
замер с открытым ртом. Вся его фигура превратилась в один сплошной ужас,
а в глазах затаился прыжок.
   - Да!  -  заорал вдруг командир,  чем  заставил комбрига вздрогнуть и
судорожно,  до  упора  втянуть прямую  кишку.  -  Да!  Пьяная падла!  Вы
совершенно правы!  Да,  висит!  Да,  жопой!  Да, "отличный корабль!" Да,
слетится сейчас воронье,  выгрызут темечко! Тяните! - крикнул он кому-то
куда-то. - Не вылезет, я ему яйца откушу!
   - И-и - раз! И-и - раз! - тянули механика. - И-и - раз!
   А  командир в  это  время,  испытывая болезненное желание  откусить у
механика не будем повторять что, ерзал стоя.
   - И-и - раз!
   - И  на  матрац!  -  сказал командир,  заметив,  что  на  пирс прибыл
командующий флотом.
   Комбриг повис на своем скелете, как старое пальто на вешалке, потеряв
интерес к продвижению по службе.
   Командующий  флотом,   сразу  поняв,   что  время  упущено  и   нужно
действовать быстро,  а спрашивать будем потом, возглавил извлечение, сам
отдавал приказания и  даже полез в  беседку,  Комбриг полез за ним,  при
этом  он  все  старался то  ли  поддержать комфлота за  локоток,  то  ли
погладить или чего-нибудь там отряхнуть.
   - Что вы об меня третесь...  тут!.. - сказал ему командующий и выслал
его из беседки.
   - Разденьте его! - кричал командующий, и Толика раздели.
   - И смажьте его салом! - И смазали, а он не пролез.
   - Пихайте его!  -  кричал  командующий.  Толика пихали так,  что  зад
отбили.
   - Дергайте! - Дергали. Никакого впечатления.
   И тут командующего флотом осенило (на удивление быстро):
   - А  что если ему в  жопу скипидар залить?!  А?!  Надо его взбодрить.
Зальем, понимаешь, скипидар, он, понимаешь, взбодрится и вылетит!
   (- И будет, каркая, летать по заливу, - прошептал командир.)
   - А у вас скипидар на корабле есть?  Нет?  У медика,  по-моему, есть!
Давайте сюда медика! А кстати, где он? Почему не участвует?
   Дали ему медика, и начал он "участвовать":
   - Да  что  вы,  товарищ  адмирал?  -  сказал  медик,  и  далее  пошла
историческая фраза,  из-за которой он навсегда остался майором.  - Это ж
человек все-таки!
   - Все-таки человек,  говоришь? - сказал командующий флотом. - Человек
в  звании "капитан второго ранга" не полезет в окошко и не застрянет там
задницей! Ну и как нам его теперь доставать прикажешь, этого человека?
   Доктор развел руками:
   - Только распилить.
   - А ты его потом сошьешь? А? Ме-ди-ци-на хе-ро-ва?!
   Медик раздражал и был услан с глаз долой;
   Командующий стоял  и  кусал локти и  думал о  том,  что  если  нельзя
вытащить этого дурня старого,  то,  может,  корабль развернуть так, чтоб
его видно не было,  а? Главкома проводим и разберемся. Ничего страшного,
повисит.  Да-а...  время  упущено.  С  минуты на  минуту может появиться
главком.
   И главком появился.  Толю подергали при нем, наверное для того, чтобы
продемонстрировать возможности человеческого организма.
   Главком  приказал  вырезать мерзавца вместе  с  "куском",  автогеном.
Раскроили борт и  вырезали Толю целым куском.  Потом краном поставили на
причальную  стенку,  и  пятеро  матросов  до  ночи  вырезали  его  этими
лобзиками - ножовками по металлу. Когда выпилили - всех наказали.

        Я ВСЕ ЕЩЕ ПОМНЮ...
   Я  все  еще  помню,  что атомные лодки могут ходить под водой по  сто
двадцать  суток,   могут  и  больше  -  лишь  бы  еды  хватило,  а  если
рефрижераторы отказали,  то  сначала  нужно  есть  одно  только  мясо  -
огромными кусками на первое, второе и третье, предварительно замочив его
на сутки в горчице, а потом - консервы, на них можно долго продержаться,
а затем в ход пойдут крупы и сухари -  дотянуть до берега можно, а потом
можно прийти - сутки-двое на погрузку - и опять уйти на столько же.
   Я  помню свой отсек и  все то  оборудование,  что в  нем расположено;
закрою глаза -  вот оно передо мной стоит, и все остальные отсеки я тоже
хорошо помню.  Могу даже мысленно по  ним  путешествовать Помню,  где  и
какие  идут  трубопроводы,   где  расположены  люки,   лазы,  выгородки,
переборочные двери.  Знаю,  сколько до  них шагов,  если,  зажмурившись,
затаив дыхание,  в  дыму,  на  ощупь,  отправиться от одной переборочной
двери до другой.
   Я  помню,  как трещит корпус при срочном погружении и  как он трещит,
когда лодка проваливается на глубину;  когда она идет вниз камнем, тогда
невозможно открыть дверь  боевого поста,  потому  что  корпус сдавило на
глубине и  дверь обжало по периметру.  Такое может быть и  при "заклинке
больших кормовых рулей  на  погружение".  Тогда лодка устремляется носом
вниз,  и  на  глубине может  ее  раздавить,  тогда почти никто ничего не
успевает сделать,  а в центральном кричат.  "Пузырь в нос!  Самый полный
назад!" -  и тот,  кто не удержался на ногах,  летит головой в переборку
вперемешку с ящиками зипа.
   Я  помню,  что  максимальный дифферент -  30<sup>o</sup>  и  как  лодка при этом
зависает, и у всех глаза лезут на лоб и до аналов все мокрое, а в легких
нет воздуха, и тишина такая, что за бортом слышно, как переливается вода
в легком корпусе, а потом лодка вздрагивает и "отходит", и ты "отходишь"
вместе с лодкой,  а внутри у тебя словно отпустила струна, и ноги уже не
те - не держат, и садишься на что-нибудь и сидишь - рукой не шевельнуть,
а потом на тебя нападает веселье, и ты смеешься, смеешься...
   Я  знаю,  что  через  каждые полчаса вахтенный должен обойти отсек  и
доложить в центральный;  знаю,  что если что-то стряслось,  то нельзя из
отсека никуда бежать, надо остаться в нем, задраить переборочную дверь и
бороться за живучесть,  а  если это "что-то" в  отсеке у  соседей и  они
выскакивают к  тебе кто в  чем,  безумные,  трясущиеся,  то  твоя святая
обязанность -  загнать  всех  их  обратно  пинками,  задраить  дверь  на
кремальеру и закрыть ее на болт - пусть воюют.
   И еще я знаю,  что лодки гибнут порой от копеечного возгорания, когда
чуть только полыхнуло,  замешкались - и уже все горит, и из центрального
дают в  отсек огнегаситель,  да перепутали и не в тот отсек,  и люди там
травятся,  а в тот, где горит, дают воздух высокого давления, конечно же
тоже по ошибке,  и давятся почему-то топливные цистерны, и полыхает уже,
как в мартене, и люди - надо же, живы еще - бегут, их уже не сдержать; и
падает вокруг что-то,  падает,  трещит, взрывается, рушится, сметается и
огненные  вихри  несутся  по  подволоку,   и  человек,   как  соломинка,
вспыхивает  с  треском,   и  вот  уже  выгорели  сальники  какого-нибудь
размагничи-вающего  устройства,   и   отсек  заполняется  водой,   и  по
трубопроводам вентиляции и  еще черт его знает по чему заполняется водой
соседний  отсек,  а  в  центральном  все  еще  дифферентуют  лодку,  все
дифферентуют и никак не могут отдифферентоватъ...

        СВЯТЕЕ ВСЕХ СВЯТЫХ
   После того как перестройка началась,  у  нас замов в  единицу времени
прибавилось.
   Правда,  они  и  до  этого  на  экипажах особенно не  задерживались -
чехардились,  как всадники на  лошади,  а  с  перестройкой ну просто как
перчатки стали меняться:  полтора года -  новый зам,  еще полтора года -
еще один зам,  так и замелькали.  Не успеваешь к нему привыкнуть,  а уже
замена.
   Как-то дают нам очередного зама из академии.  Дали нам зама,  и начал
он у нас бороться.  В основном, конечно, с пьянством на экипаже. До того
он здорово боролся, что скоро всех нас подмял.
   - Перестройка, - говорил он нам, - ну что не понятно?
   И  мы свою пайку вина,  военно-морскую -  пятьдесят граммов в море на
человека, - пили и помнили о перестройке.
   И  вот выходим мы в  море на задачу.  Зам с  нами в первый раз в море
пошел.  Во  всех отсеках,  как  в  картинной галерее,  развесил плакаты,
лозунги, призывы, графики, экраны соревнования. А мы комдива вывозили, а
комдива нашего, контр-адмирала Батракова, по кличке "Джон - вырви глаз",
на флоте все знают. Народ его иногда Петровичем называет.
   Петрович без вина в  море не мог.  Терять ему было нечего -  адмирал,
пенсия есть, и автономок штук двадцать, - так что употреблял.
   Это у  них в центре там перестройка,  а у Петровича все было строго -
чтоб три раза в день по графину. Иначе он на выходе всех забодает.
   Петрович росточка махонького,  но влить в  себя мог целое ведро.  Как
выпьет - душа-человек.
   Сунулся интендант к  командиру насчет  вина  для  Петровича,  но  тот
только руками замахал - иди к заму.
   Явился интендант к заму и говорит:
   - Разрешите комдиву графин вина налить?
   - Как это, "графин"? - зам даже обалдел. - Это что, целый графин вина
за один раз?
   - Да, - говорит интендант и смотрит преданно. - Он всегда за один раз
графин вина выдувает.
   - Как  это,  "выдувает"?  -  говорит  зам  возмущенно.  -  У  нас  же
перестройка! Ну что не понятно?
   - Да все понятно,  -  говорит интендант, а сам стоит перед замом и не
думает уходить,  - только лучше дайте, товарищ капитан третьего ранга, а
то хуже будет.
   У  интенданта было  тайное задание от  командира:  из  зама  вино для
Петровича выбить. Иначе, сами понимаете, жизни не будет.
   - Что значит "хуже будет"?  Что значит "будет хуже"? - спрашивает зам
интенданта.
   - Ну-у,  товарищ капитан третьего ранга,  - заканючил интендант, - ну
пусть он напьется...
   - Что значит...  послушайте...  что вы мне тут? - сказал зам и выгнал
интенданта.
   Но  после третьего захода зам сдался -  черт с  ним,  пусть напьется.
Налили Петровичу - раз, налили - два, налили три, а четыре - не налили.
   - Хватит с него, - сказал зам.
   Я вам уже говорил,  что если Петрович не пьет,  то всем очень грустно
становится
   Сидит  Петрович  в  центральном,  в  кресле  командира,  невыпивший и
суровый,  и  тут  он  видит,  как в  центральный зам вползает.  А  зам в
пилотке.  У  нас зам считал,  что настоящий подводник в  походе должен в
пилотке ходить. С замами такое бывает. Это он фильмов насмотрелся.
   В  общем,  крадется зам в  пилотке по центральному.  А Петрович замов
любил, как ротвейлер ошейник. Он нашего прошлого зама на каждом выходе в
море гноил нещадно.  А тут ему еще кто-то настучал,  что это зам на вино
лапу наложил.  Так  что увидел Петрович зама и,  вы  знаете,  даже ликом
просветлел.
   - Ну-ка ты, хмырь в пилоте, - говорит он заму, - ну-ка, плыви сюда.
   Зам подошел и  представился.  Петрович посмотрел на  него снизу вверх
мутным глазом, как медведь на виноград, и говорит
   - Ты на самоуправление сдал?
   - Так точно, - говорит зам.
   - Ну-ка, доложи, это что? - ткнул Петрович в стяжную ленту замовского
ПДУ.
   Зам смотрит на ПДУ, будто первый раз его видит, и молчит.
   - А  вот  эта  штука,  -  тыкает  Петрович пальцем в  регенерационную
установку, - как снаряжается? - Зам опять - ни гугу.
   - Так! - сказал Петрович, и глаза его стали наливаться дурной кровью,
а  голова его  при этом полезла в  плечи,  и  тут зам начинает понимать,
почему говорят, что Петрович забодать может.
   Приблизил он к заму лицо и говорит ему тихо:
   - А ну, голубь лысый, пойдем-ка, по устройству корабля пробежимся
   И пробежались.  Начали бежать с первого отсека, да в нем и закончили.
Зам явил собой полный корпус -  ни  черта не знал.  Святой был -  святее
всех святых.
   В конце беседы Петрович совсем покраснел, раздулся, как шланг, да как
заорет:
   - Тебя чему учили в твоей академии?  Вредитель! Газеты читать? Девизы
рожать! Плакаты эти сссраные рисовать? А, червоточина?
   Ты чего в море пошел,  захребетник?  Клопа давить? Ты - пустое место!
Балластина!  Пассажир!  Памятник!  Пыль прикажете с вас сдувать?  Пыль?!
Влажной ветошью, может, тебя протирать? А бес-толочь?
   На  хрена ты  здесь жрешь,  гнида конская,  чтоб  потом в  гальюн все
отнести?  Чтоб нагадить там?  А кто за тебя унитаз промоет?  Кто? Я тебя
спрашиваю? У него ведь тоже устройство есть, у унитаза!
   Здесь знать надо, знать!
   Ты  на  лодке или в  почетном президиуме,  пидорясина?  А  при пожаре
прикажете  вас  в  первую  очередь  выносить?   Спасать  вас  прикажете?
Разрешите целовать вас при этом в попку?  Ты в глаза мне смотри,  куль с
говном!
   Как ты людей за собой поведешь?  Куда ты их приведешь? А если в огонь
надо будет пойти?  А если жизнь отдать надо будет? Ты ведь свою жизнь не
отдашь,  не-еет.  Ты  других людей заставишь за  тебя жизнь отдавать!  В
глаза мне смотреть!
   Зачем ты  форму носишь,  тютя  вонючая!  Погоны тебе  зачем?  Нашивки
плавсостава тебе кто  дал?  Какая...  тебе их  дала?!  Пилотку он  одел!
Пилотку!
   В  батальон  тебе  надо!  В  эскадрон!  Коням!  Коням  яйца  крутить!
Комиссары...
   Зам вышел из отсека без пилотки и мокрый -  хоть выжимай.  Отвык он в
академии от флотского языка. А впрочем, может, и не знал он его вовсе.
   Вечером Петровичу налили. Петрович выпил и стал - душа-человек.

        КАК ТВОЯ ФАМИЛИЯ?
   Чего  наш  советский офицер боится?  Он  боится жену:  она  навредить
может;   тещу;   соседей;  милицию;  советских  граждан  на  улице  и  в
транспорте; хулиганов: они по морде могут дать; и свое начальство.
   А  чего наш советский офицер совсем не  боится?  Он  совсем не боится
мирового империализма.
   А чего он боится больше всего? Больше всего он боится своей фамилии.
   Возьмите любого офицера на улице за верхнюю пуговицу и спросите его:
   - Как ваша фамилия?
   - Мо...я?
   - Да, да, ваша, ваша, ну?
   - Этот... как его... Иванов... или нет... то есть Петров...
   - А может, Сидоров?
   - Точно!  Сидоров. - От настоящего офицера его собственной фамилии на
улице никогда не дождешься.
   Первый страх у него уже прошел, теперь будьте внимательны.
   - Разрешите ваши документы.
   Документы от  него  вы  не  получите:  может,  вы  скрытый офицерский
патруль? Так зачем же ему усложнять свою жизнь? Нет у него документов.
   - Дома забыл, - вот так, а вы как думали?
   - А пропуск у вас есть?
   - Какой пропуск?
   - Ну, любой пропуск, где написана ваша фамилия.
   - Пропуск у нас есть,  но в руки вам его не дам: там не написано, что
его в руки можно давать.
   А сейчас он от вас убежит, вот смотрите:
   - Ой!!!  -  кричит он и  делает испуганное лицо.  -  Осторожно!  -  и
хватает вас за рукав,  увлекая за собой.  При этом он смотрит вам за ухо
так, словно вас сзади именно в этот момент переезжает автокар.
   Вы инстинктивно оборачиваетесь:  ничего там сзади нет,  а  офицер уже
исчез. Пуговицу себе срезал, за которую вы держались, и исчез. Можете ее
сохранить на память.
   Мой лучший друг,  Саня Гудинов,  -  редкий интеллигент,  два языка, -
когда его  вот  так берут на  улице,  напускает на  себя дурь,  начинает
заикаться и называет себя так:
   - Го...  го...  гоша...  Го...  го...  го...  лованов! Патруль тут же
прошибает слеза от  жалости к  несчастному офицеру-заике,  и  он от него
отстает: грех трогать калеку.
   - Заикой меня делает служба,  - говорит в таких случаях Саня Но лучше
всего    действует   напористый   нахрап,    ошеломляющая   наглость   и
фантастическое хамство.
   Вот  мой любимый рыжий штурман,  который вошел в  мое полное собрание
сочинений  отдельной  главой,  тот  полностью  согласен  с  Конецким:  с
патрулем спорят только салаги.
   - Главное  в   этом  деле,   -   любил  повторять  рыжий,   -   четко
представиться. Чтоб не было никаких дополнительных вопросов.
   - Туполев!  - бросал он патрулю быстро с бодрой наглостью. - Я. Ка...
ве-че сорок ноль сорок.
   И патруль усердно записывает Туполев, ЯК-40...
   Только  полные идиоты требовали от  него  документы:  штурман обладал
монументальной  внешностью,   и   его  ужасные  кулаки  сообщали  любому
врожденное уважение к ВМФ!
   Должен вам  заметить,  что  страх  перед своей фамилией,  или,  лучше
скажем, бережное к ней отношение - это условной рефлекс, воспитываемый в
офицере самой жизнью с младых ногтей: начиная с курсантских будней.
   - Товарищи курсанты,  стойте! - останавливал нас когда-то дежурный по
факультету. - Почему без строя? Почему через плац? Почему в неположенном
месте? Фамилии? Рота?
   Этот дежурный у нас был шахматист-любитель. Страсть к шахматам у него
была патологическая. Кроме шахмат он ничего не помнил и рассеянный был -
страшное дело.  А  все потому,  что он  в  уме все время решал шахматные
кроссворды. Но главное: он был начисто лишен фантазии, столь необходимой
офицеру. Полета у него не было.
   - Курсант  Петросян,   -   прогундосил  Дима,  стараясь  походить  на
армянина.
   - Курсант Таль, - поддержал его Серега. Мне пришлось сказать, что я -
Ботвинник, чтоб не выпасть из общего хора.
   Дежурный,  ни  слова не  говоря,  нас  задумчиво записал и  отпустил.
Наверное, перед нм в этот момент явился очередной кроссворд
   Когда он доложил начальнику факультета,  что у него Таль,  Петросян и
Ботвинник пересекли плац в  неположенной месте,  то  наш  славный старый
волкодав воскликнул:
   - Хорошо, что не Моцарт и Сальери! Твердопятов, ковырять тя некому, я
когда на  тебя смотрю,  то я  сразу вспоминаю,  что человек -  тупиковая
ветвь   эволюции.   Ты   со   своими  шахматами  совсем  дошел.   Очумел
окончательно.  Рехнешься скоро.  Что за армейский яйцеголовизм,  я  тебя
спрашиваю?  Прочитай еще раз,  я еще раз эту музыку послушаю,  и ты сам,
когда читаешь чего-нибудь,  ты тоже слушай,  чего ты читаешь. Это иногда
очень даже интересно. Ну, начинай!
   И тот прочитал снова.
   - Понял?
   - Понял.
   - Вот до чего дошло.  Видишь? Мой тебе совет: забудь ты свои шахматы.
Они ж тебя до ручки доведут. А теперь давай иди... Знаешь куда?
   Тот кивнул.
   - Вот   и   давай,   двигай   с   максимально-малошумной   скоростью,
осторожненько,  не заезжая в кусты.  И не буди во мне зверя... Ботвинник
..

        ДЖОКОНДА
   Когда я  пришел на флот,  я был такой маленький,  пионер,  не ругался
матом, уступал дорогу девочкам, помогал старшим донести сетки...
   И вдруг - флот.
   Я -  робкое человеческое растение -  увидел вот это вот в натуральную
величину.  Ай-яй-яй!  В  один миг  можно прожить целую жизнь.  Пропасть!
Сразу же, в первый же день, - на камбуз!
   Человека нельзя сразу  на  камбуз!  Он  умирает мучительно,  человек;
сначала -  пионер,  потом -  "уступающий дорогу девочкам", потом умирают
мультфильмы, "Что тебе снится, крейсер "Аврора"?"; человеческое растение
корежится и в конце дня ругается матом!
   - Это... что?..
   На меня посмотрели безумно, как на темную шаль.
   - Это макароны по-флотски.
   - Вот это... едят?!
   - Не хочешь - не ешь!
   В алюминиевой миске,  давно принял ее форму, лежала серая, слипшаяся,
местами  коричневая,  блестящая,  как  разрытая брюшина,  масса,  сверху
желтыми бигудями кудрявилось сало,  казалось,  что  все  это,  вместе  с
миской, только что достали из брюха кашалота, успевшего все ж полить это
все своим собственным соком.
   Человек не знает, не хочет знать, что даже праздничное блюдо, попадая
к  нему в  рот,  больше не будет выглядеть так аппетитно,  а  пройдя все
стадии увлекательного процесса, вообще может получить навоз!
   А  на камбузе "праздничное -  в  навоз" происходит по нескольку раз в
день!  На сотне столов, в разделочной! в варочной! в зале! в мгновение -
в мусор!
   В разделочной на столах грязными, ленивыми потоками оттекает бордовое
мясо. В варочной - "Давай! Давай!". В мойке в ванну ныряют тарелки, и ты
за ними,  с красными, толстыми, распаренными руками! Кошки! Крысы! Кошка
сдуру - в котел, ее оттуда - чумичкой!
   - Бачкиии!
   На раздаче Джоконда ругается матом!  А  ты привык к  женщине хрупкой,
незнакомке, тебя воспитывали, воспитывали...
   - Сынкиии!!! - кричит Джоконда
   У нее не рот, а пещера! Сталактиты! Сталагмиты! Катакомбы! Ее голосом
можно валить деревья! Они сами будут вязаться в снопы!!!
   У  нее не раздача,  а песня!  Второе -  на автомате;  хлоп!  шлеп!  -
поехало!
   - Бачкиии!!! - Пустые бачки летят по полу!
   - Сынкиии!!!  -  Не  дай бог,  не хватит второго,  на том месте,  где
только что стояла Джоконда, будет стоять Анаконда!
   А я был такой маленький,  пионер,  не ругался матом, не во! ро! вал!,
уступал дорогу девочкам, помогал доживать старушкам!..
   Есть повесть поужаснее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте...

        МАМОНТЕНОК ДИМА
   О мамонтенке Диме не слышали?  Ну, как его в тундре откопали, а потом
в Англию к английской королеве повезли?  Слышали, на-верное. Нам о нем в
автономке сообщили.
   Дело в  том,  что наша подводная красавица всплывает иногда на  сеанс
связи:  не совсем,  правда, всплывает, просто подвсплывает и вытаскивает
из-под воды антенну,  на которую, с риском для жизни, принимается всякая
всячина о жизни в нашей стране и за рубежом.
   Почему с  риском для  жизни?  А  подводники все  делают с  риском для
жизни:  всплывают,  погружаются,  ходят,  бродят,  дышат... и потом, при
всплытии лодку могут обнаружить,  а  в боевой обетановке это равносильно
ее уничтожению.
   Так что с риском для жизни всплываем, вытаскиваем из воды пипку, и из
центра полетов нам  сообщают,  что  в  нашей  стране зерновые собраны на
восьмидесяти процентах площадей.
   Но иногда сообщают что-нибудь этакое,  например:  "На орбиту запущены
два  космонавта  и  Савицкая.   На  завтра  запланированы  биологические
эксперименты".
   Информацию  у  нас  подписывает  командир  и  зам,   после  этого  ее
вывешивают в третьем отсеке на средней палубе.
   Когда вывесили про Савицкую, наши стали ходить кругами и очень плоско
шутить.  Некоторые до того опускались в своем безобразии, что изображали
эти  биологические  эксперименты  мануально,   и  при  этом  гомерически
гоготали.
   Зам тогда не выдержал и изменил фамилию "Савицкая" на "Савицкий".
   Но  вообще-то  я  вам  должен  сказать,  что  информацию  из  роднова
отечества мы очень любим:  каждый день с нетерпением ждем;  жаль только,
что она доходит к нам часто по кускам: то срочное пофужение помешает, то
антенну зальет, то еще что-нибудь...
   Вот однажды вывесили:  "Министр обороны США вылетел на..." - а дальше
не  успели принять.  Так и  вывесили,  и  зам подписал:  ночь была,  ему
спросонья подсунули, а он и подмахнул.
   Наши  сначала изменили предлог "на" на  более удобный предлог "в",  а
потом, вместо многоточия, написали то место, куда он вылетел.
   Заму пришлось все срывать. Хоть и не наш министр обороны, но все-таки
неудобно.
   И  тут мы  принимаем известие насчет мамонтенка Димы,  -  мол открыли
его, отряхнули, и теперь он по Англии путешествует и английская королева
его там наблюдает.
   И решили наши люди среди радистов зама разыграть.
   Дело в  том,  что зам у нас безудержно верил каждому печатному слову.
Просто завораживало его.
   Вот  они  и  напечатали ему,  что  в  нашей  стране,  известной своим
отношением  к   материнству  и   детству,   отрыли  из  вечной  мерзлоты
мамонтенка,  оживили его,  назвали Димой и отправили его в Англию,  чтоб
побаловать английскую королеву.
   Как  только зам прочел про Диму,  у  него все мозги перетряхнуло:  до
того он обрадовался насчет советской науки. Он даже бредить начал. С ума
сошел.  Тронулся. Все ходил и заводил соответствующие разговоры. Встанет
рядом и начнет вполголоса бубнить:  "Мамонтенок Дима, мамонтенок Дима...
Советская наука, советская наука..."
   У  нас потом вся автономка была уложена на  этого мамонтенка Диму:  и
тематические вечера,  и  диспуты,  и  концерты -  все  шло под лозунгом:
"Мамонтенок Дима - дитя советской науки!"
   Народ у нас на корвете подлый: все знали про Диму, все, кром