ите знать, где пребывает ясность, Уверуйте, что блеск и золото небес Под вашим светлым лбом хранит тепло и страстность. Весь мир сиянием и пламенем покрыт; Как искры диадем, играющих камнями, Все излучает свет, сверкает и горит, И кажется, что мир наполнен только вами. Перевод Г. Шенгели Мечтания О, эти острова в глухом конце Вселенной, Где есть свои леса, и города, и пляжи! Так миражи Творят безмолвно зыбкие пейзажи, Встающие в заоблачный свой рост; Их держат в небесах булавки звезд, Чье серебро мерцает неизменно. Как часто виделись мне эти острова! Твердило сердце мне: "Там ветерки, едва Касаясь тихих рощ, струятся в мирной лени, Там тени глубоки, нежны, прохладны тени; Среди душистых роз они лежали днем, Чтоб вечером внести их свежий запах в дом, Цветущим садом окруженный. На море падая, лучи в полдневный час Слепят мильоном искр, как яркая корона, Где за алмазом искрится алмаз. Здесь гладкой тишины не тронут когти шума, Минуты мирные качаются без думы С утра до полночи, как на стеблях цветы; Здесь длится мягкий зной до самой темноты; Сон голубых дерев разлит здесь по равнине; Несет в ладонях бриз медовый аромат; Края далеких гор златятся в дымке синей И в свете утреннем мерцают и дрожат. И говорил мой дух: "Прекрасные дубровы Среди цветов приют дать мудрецам готовы. Свет излучать для смертного невмочь - Напрасно тщится он свою рассеять ночь! Не убежать! Ведь белая тюрьма - Вся из лучей его могучего ума. Все есть мираж: эфир, пространство, время. Едва явившись в мир, дух налагает бремя Системы мертвенной, насильственного плана На мировой хаос, безвластный и безгранный. В абстракциях наш ум затерян без следа. Нам гвозди истины не вырвать никогда - Как ни стараемся мы, не щадя ногтей, Извечных тайн стена стоит, брони прочней. Дана лишь видимость, о ней мы рассуждаем, Но ясно мудрецам, что мир непознаваем. Тенета грез и снов сплетает неустанно Для нас действительность, а счастье - плод обмана. Так сердцу исповедывался дух. Усталый вечер средь забот потух, И солнце после мрачного заката Преобразилось в свет голубоватый, Блуждающий, печальный свет утраты. Но так всем естеством, горячим и живым, В отваге, в мужестве нежданно обретая Богатства страстных сил, решительно тогда я Ответил им: Я чувствую, во мне струится хмель живучий, И так высок мой лоб, и силы так могучи, Что я не захочу принять, пока живой, Сомненье трезвое и благостный покой Подобных островов, там, на краю Вселенной. Я жадно жить хочу, чтоб кровь струили вены! Хочу путей, где ждет обилье бытия, С чьей вечной страстностью сольется страсть моя! Инстинкты древние да придадут мне веры! Пусть ищет разум мой иль пусть не ищет меры, Мчит грозных сил поток, и дик, и величав, С обманом истину и зло с добром смешав. Все понимать? - о нет! - на все идти войною! Жить - значит только ввысь идти тропой крутою. Жизнь - это лестница, где факелы горят, Где муки смертные, злодейства и разлад, Надежды, праздники, печаль и страх могилы, Шатая вновь и вновь железные перила, Прекрасны, яростны, сплетаются в клубок. И что страдания, когда твой дух высок?! Пройди сквозь боль и страх, сквозь горе и мученья, Чтоб только испытать любовь и восхищенье! Перевод Ю. Денисова Завоевание Земля дрожит раскатом поездов, Кипят моря под носом пароходов; На запад, на восток, на север и на юг Они бегут, Пронзительны и яростны, Зарю, и ночь, и вечер разрывая Свистками и сигналами. Их дымы стелются клубами средь туманов Безмерных городов; Пустыни, отмели и воды океанов Грохочут гулами осей и ободов; Глухое, жаркое, прерывное дыханье Моторов взмыленных и паровых котлов До самых недр глубинных потрясает Землю. Усилья мускулов и фейерверк ума, Работа рук и взлеты мыслей дерзких Запутались в петлях огромной паутины. Сплетенной огненным стремленьем поездов И кораблей сквозь пенное пространство. Здесь станция из стали и стекла - Там города из пламени и теней; Здесь гавани борьбы и сновидений. Мосты и молы, уголь, дымы, мгла - Там маяки, вертясь над морем бурным, Пронзают ночь, указывая мель; Здесь Гамбург, Киль, Антверпен и Марсель - А там Нью-Йорк с Калькуттой и Мельбурном. О, этих кораблей огромный караван! О, груз плодов и кож для неизвестных целей, Идущий сквозь моря самумов и метелей, Сквозь раскаленный штиль и гневный ураган! Леса, лежащие на дне глубоких трюмов, И недра гор на спинах поездов, И мраморы всех пятен и цветов, Как яды темные запекшиеся руды, Бочонки и тюки, товаров пестрых груды И надписи: Кап, Сахалин, Цейлон. А возле них, кипя со всех сторон, Взмывает, и бурлит, и бьется в исступленье Вся ярость золота!.. Палящее виденье! О, золото! Кровь беспощадной вседвижущей силы. Дивное, злое, преступное, жуткое золото! Золото тронов и гетто, золото скиний, Золото банков-пещер, подземное золото, Там оно грезит во тьме, прежде чем кинуться Вдоль по водам океанов, изрыскать все земли, Жечь, питать, разорять, возносить и мятежить Сердце толпы, - неиссчетное, страстное, красное. Некогда золото было богам посвященным, Пламенным духом, рождавшим их молнии. Храмы их поднимались из праха, нагие и белые, Золото крыш отражало собою их небо. Золото сказкою стало в эпоху русых героев: Зигфрид подходит к нему сквозь морские закаты, Видит во тьме ореолы мерцающей глыбы, Солнцем лежащей на дне зеленого Рейна. Ныне же золото дышит в самом человеке, В цепкой вере его и в жестоком законе, Бродит отсветом бледным в страстях его и безумье, Сердце его разъедает, гноит его душу, Тусклым бельмом застилает божественный взор. Если же вдруг разражается паника - золото Жжет, пепелит и кровавит, как войны, как мор, Рушит безмерные грезы ударами молота. Все же Золото раз навсегда в человеке вздыбило Волю к завоеванью безмерного. О, ослепительный блеск победителя-духа! Нити металла - носители быстрого слова - Сквозь сумасшедшие ветры, сквозь сумасшедшее море Тянут звенящие нервы одного сумасшедшего мозга. Все повинуется некоему новому строю. Кузня, в которой чеканят идеи, - Европа. Расы древних культур, расчлененные силы, Общие судьбы свои вы вяжете вместе с тех пор, Как золото жалит ваш мозг общим желаньем! Гавани, молы, покрытые дегтем и варом, Черные склады, кипящие штольни, гудящие домны, Ваша работа вяжет все уже узлы паутины С тех пор, как золото здесь, на земле, Победило золото неба! Золото жизни иль золото смерти - страстное золото Азию тянет петлей, проливается в Африку; Золото - скиптр океанов, бродячее золото, С полюсов белых срывается к рыжим экваторам. Золото блещет в победах, в разгромах мерцает, Золото кружится в звездных орбитах веков, Золото властно ведет в державно намеченных планах Мачты своих кораблей, рельсы своих поездов Вдоль по пустыням земли, вдоль по водам океанов... Перевод М. Волошина Смерть - Душа печальная моя, Откуда, об руку с луною, Пришла ты говорить со мною, Последней правды не тая? - Оттуда я, где огнекрылы Дворцы зари, где ночь светла. Смотри: я розы принесла Для завтрашней твоей могилы. - Душа бессмертная моя, Ты знаешь: одержим я страхом Однажды стать холодным прахом, Уйти во мрак небытия. - Но ты боишься только света, Боишься вечной высоты, Где жизнь и смерть свои цветы Сплетают на челе поэта. - Скажи, прекрасная моя: Ты видишь время, призрак черный, С косой в руке над этой сорной Травой, которой стану я? - Не бойся жалких привидений. Не нам с тобой во тьме лежать. В пространстве время удержать Способен плодоносный гений! Перевод Ю. Александрова Радость О, щедрость этих дней - родящей почвы сила И запахи полей, объятых тишиной! Спокойный городок захлестнут их волной, И к радости рывок душа моя свершила. Спасибо вам, глаза, тебе спасибо, грудь, Что немощи слеза не запретит вдохнуть И благодатный бриз, и ярость урагана, И огненную синь, и нежные лучи Звезды, глядящей вниз, на спящие в ночи Громады гор, пустынь, лесов и океана! Благодарю тебя, моя земная плоть, За то, что ты пока проворна и упряма, За то, что, жизнь любя, ты держишься так прямо И можешь старика во мне перебороть! О, долгий праздник утр спокойных и прекрасных: Вся свежесть росных лиц новорожденных роз, И сад, который мудр, поскольку он возрос Для этих белых птиц, для этих мыслей ясных! Люблю я гул толпы и улиц зеркала. Люблю извив тропы, которою пришла Несущая мою судьбу в ладонях милых; Люблю я вас, поля, где хлеб еще не сжат; Люблю тебя, земля, где пращуры лежат В своем родном краю, в своих простых могилах! Да, я живу во всем, - в болотах и лесах, На берегу, на дне, в стремительных созданьях, Пронзивших водоем, скользящих в небесах... И все живет во мне, в моих воспоминаньях. Я беспределен в том, что ширится вокруг, - В пространстве золотом, где слиты лес и луг; И я горжусь тобой, могучей жизни древо, Где узловой наплыв на треснувшей коре - Мой волевой порыв на утренней заре, Не сломленный судьбой в ночи труда и гнева. Как поцелуй огня - на лбу в струях волос Коснувшийся меня душистый пламень роз. Я на ветру продрог, но в стонах наслажденья Вибрирует моя смятенная душа. На лоне бытия, размножиться спеша, Я сердцем изнемог и жду освобожденья. И тело в этот миг само себя сожгло, И в оперенье книг растет мое крыло, Порою вознося в такую беспредельность, Где множественность вся, преображаясь в цельность, Распахивает мир так щедро предо мной, Что я не наг, не сир в бездомности земной. Мужайся, человек, не сетуй никогда, Не жалуйся вовек на трудные года! Ведь ты вкусил плода чудеснейшего сладость - И, вечностью горда, душа впивает радость, Огромную, как свет, который к берегам Неведомым летит. Сумел ты, взлет орлиный Направив против бед, в какой-то миг единый Себя взнести в зенит и приравнять к богам. Перевод Ю. Александрова Идеи В надменных городах, за судьбы их радея, Невидимо для всех царят, Превыше радостей, страданий и утрат, Животворящие идеи. В тот дерзновенный век, что был величьем славен, Когда сознанья вспыхнула заря, Они порвали путы и взвились Над миром ввысь Из лабиринтов разума, как пламень, Чтоб ярко вспыхнуть, в вышине паря, И с этого бессмертного мгновенья Войти в наш страх, надежды и сомненья, Тревожа ум и душу, как гроза, Оценивая каждое творенье, Как будто их глубокое прозренье Открыло бесконечности глаза. Они вращаются в бездонности вселенной, Всю землю охватив сиянием кругов, И каждая средь прочих несравненна, Но золото идей найдя средь облаков, Тот разум, что на свет их выпустил из плена, От блеска их ослеп и сотворил богов. Сегодня пламя их, как вечное светило, Но не питают его соки красоты, Что с кровью нашей жизни, я и ты, Всегда изменчивой и вечно новой силой, Ввергаем в их горнило. Пускай мыслители в единый миг прозреют, Пусть разум будет гордым, а душа чиста, Чтоб в жизни тружеников вспыхнула мечта, Пусть молнии идей во мраке реют, Чтоб факелом разжечь дремавшие умы, Дорогами побед их вывести из тьмы; Пускай они глядят с восторгом упоенным На тех, кто видит даль за хмурым небосклоном, И пусть тогда взойдут, широко, плодотворно, Над горизонтом, ввысь, идей великих зерна. Перевод М. Березкиной Державные ритмы Микеланджело Когда вошел в Сикстинскую капеллу Буонарроти, он Остановился вдруг, как бы насторожен; Измерил взглядом выгиб свода, Шагами - расстояние от входа До алтаря; Счел силу золотых лучей, Что в окна бросила закатная заря; Подумал, как ему взнуздать коней - Безумных жеребцов труда и созиданья; Потом ушел до темноты в Кампанью. И линии долин, и очертанья гор Игрою контуров его пьянили взор; Он зорко подмечал в узлистых и тяжелых Деревьях, бурею сгибаемых в дугу, Натуру мощных спин и мыщцы торсов голых И рук, что в небеса подъяты на бегу; И перед ним предстал весь облик человечий - Покой, движение, желанья, мысли, речи - В телесных образах стремительных вещей. Шел в город ночью он в безмолвии полей, То гордостью, то вновь смятением объятый; Ибо видения, что встали перед ним, Текли и реяли - неуловимый дым, - Бессильные принять недвижный облик статуй. На следующий день тугая гроздь досад В нем лопнула, как под звериной лапой Вдруг лопается виноград; И он пошел браниться с папой: "Зачем ему, Ваятелю, расписывать велели Известку грубую в капелле, Что вся погружена во тьму? Она построена нелепо: В ярчайший день она темнее склепа! Какой же прок в том может быть, Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить? Где для подмостков он достанет лес достойный: До купола почти как до небес?" Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный: "Я прикажу срубить мой самый лучший лес". И вышел Анджело и удалился в Рим, На папу, на весь мир досадою томим, И чудилось ему, что тень карнизов скрыла Несчетных недругов, что, чуя торжество, Глумятся в тишине над сумеречной силой И над величием художества его; И бешено неслись в его угрюмой думе Движенья и прыжки, исполнены безумий. Когда он вечером прилег, чтобы уснуть, - Огнем горячечным его пылала грудь; Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, - Стрела, которая еще трепещет в ране. Чтоб растравить тоску, наполнившую дни, Внимал он горестям и жалобам родни; Его ужасный мозг весь клокотал пожаром, Опустошительным, стремительным и ярым. Но чем сильнее он страдал, Чем больше горечи он в сердце накоплял, Чем больше ввысь росла препятствий разных груда, Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда, Которым должен был зажечься труд его, - Тем жарче плавился в его душе смятенной Металл творенья исступленный, Чей он носил в себе и страх и торжество. Был майский день, колокола звонили, Когда в капеллу Анджело вошел, - И мозг его весь покорен был силе. Он замыслы свои в пучки и связки сплел: Тела точеные сплетеньем масс и линий Пред ним отчетливо обрисовались ныне. В капелле высились огромные леса, - И он бы мог по ним взойти на небеса. Лучи прозрачные под сводами скользили, Смыкая линии в волнах искристой пыли. Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням, Минуя по три в раз, насторожен и прям. Из-под ресниц его взвивался новый пламень; Он щупал пальцами и нежно гладил камень, Что красотой одеть и славою теперь Он должен был. Потом спустился снова И наложил тяжелых два засова На дверь. И там он заперся на месяцы, на годы, Свирепо жаждая замкнуть От глаз людских своей работы путь; С зарею он входил под роковые своды, Ногою твердою переступив порог; Он, как поденщик, выполнял урок; Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым, Весь день он занят был своим бессмертным делом. Уже Двенадцать парусов он ликами покрыл: Семь прорицателей и пять сивилл Вникали в тексты книг, где, как на рубеже, Пред ними будущее встало, Как бы литое из металла. Вдоль острого карниза вихри тел Стремились и летели за предел; Их золотые спины гибкой лентой Опутали антаблементы; Нагие дети ввысь приподняли фронтон; Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн; Клубился медный змий в своей пещере серной; Юдифь алела вся от крови Олоферна; Скалою Голиаф простер безглавый стан, И в пытке корчился Аман. Уверенно, без исправлений, Без отдыха, и день за днем, Смыкался полный круг властительных свершений. На своде голубом Сверкнуло Бытие. Там бог воинственный вонзал свое копье В хаос, клубившийся над миром; Диск солнца, диск луны, одетые эфиром, Свои места в просторе голубом Двойным отметили клеймом; Егова реял над текучей бездной, Носимый ветром, блеск вдыхая звездный; Твердь, море, горы - все казалось там живым И силой, строгою и мерной, налитым; Перед создателем восторженная Ева- Стояла, руки вздев, колена преклонив, И змий, став женщиной, вдоль рокового древа Вился, лукавствуя и грудь полуприкрыв; И чувствовал Адам большую руку божью, Персты его наполнившую дрожью, Влекущую его к возвышенным делам; И Каин с Авелем сжигали жертвы там; И в винограднике под гроздью золотою Валился наземь Ной, упившийся вином; И траурный потоп простерся над землею Огромным водяным крылом. Гигантский этот труд, что он один свершил, Его пыланием Еговы пепелил; Его могучий ум свершений вынес бремя; Он бросил на плафон невиданное племя Существ, бушующих и мощных, как пожар. Как молния, блистал его жестокий дар; Он Данта братом стал или Савонаролы. Уста, что создал он, льют не его глаголы; Зрят не его судьбу глаза, что он зажег; Но в каждом теле там, в огне любого лика - И гром и отзвуки его души великой. Он создал целый мир, такой, какой он смог, И те, кто чтит душой благоговейно, строго Великолепие латинских гордых дел, - В капелле царственной, едва войдя в предел, Его могучий жест увидят в жесте бога. Был свежий день: лишь осень началась, Когда художник понял ясно, Что кончен труд его, великий и прекрасный, И что работа удалась. Хвалы вокруг него раскинулись приливом, Великолепным и бурливым. Но папа все свой суд произнести не мог; Его молчанье было как ожог, И мастер вновь в себя замкнулся, В свое мучение старинное вернулся, И гнев и гордость с их тоской И подозрений диких рой Помчали в бешеном полете Циклон трагический в душе Буонарроти. Перевод Г. Шенгели Молитва Когда моя душа, почуяв близость битвы, В грядущее стремит полет - Во мне растет, Как в детстве, пламенный, давно забытый пыл, С каким я некогда твердил Слова молитвы. Иные, повзрослев, я бормочу слова, Но прежняя мелодия жива И сердце мне волнует неизменно И в такт его биения поет, Когда во мне восторга молот бьет И я себя люблю самозабвенно. О, искра, что блестит из глубины времен, Молитва новая иной святыне! Грядущее! Тобой я вдохновлен, Не бог, а ты владычествуешь ныне. Ты будешь в людях жить, веселых и простых, Ты станешь мыслями, глазами, плотью их. Далекие! Пусть вы в мечтах не таковы, Какими будете, планеты заселяя, Не все ль равно мне, если вы Мой пробудили дух, величьем окрыляя? Как близки мне ваш трепет, ваш восторг, О люди дней грядущих, Потомки тех, чей труд еще не все исторг Из недр, так долго ждущих! Я посвящаю вам, хозяева земли, Весь жар моей любви, безмерно одинокой. Пытались погасить его, но не могли Дни вереницею жестокой. Я не из тех, кто в прошлое влюблен, Кто тишиной его дремотной усыплен. Борьба, опасности, что требуют усилья, Влекут меня... Хочу лететь в зенит, И не могу себе подрезать крылья, И неподвижность мертвых мне претит. Люблю я наших дней глухое беспокойство, Волнующее веянье идей, Труды и подвиги, стремления, геройство Бесстрашных тех людей, Что пролагают путь, дерзая и творя, Хотя еще не занялась заря. В чем радость? Воспарять душою окрыленной В великие часы, когда гремит прибой Проклятий и угроз, когда самим собой Становишься, забыв о вере обыденной. В чем радость? Отогнать весь рой сомнений прочь. И в бой не опоздать, и страх свой превозмочь, Быть храбрым, и любить стремительность порыва, И молодости слать привет вольнолюбивый. В чем радость? Подарить властительный свой стих Народу: он поймет всю горечь строф твоих, Всю пылкость их поймет и, может быть, прославит. В чем радость? Смысл вложить в ту цепь страстей людских, Которая так душит нас и давит, Затем соединить могучей цепью той Век нынешний и век грядущий золотой. В чем радость? Отступать лишь для того в борьбе, Чтоб силы накопить для схватки новой, И, зная, что потомкам, не тебе Достанется венок лавровый И что не вовремя отважный подвиг твой, - Все ж ратоборствовать с рутиной и с судьбой, Грядущего во всем провидеть очертанья. И, пронеся сквозь страх, отчаянье и тьму, Хранить, наперекор всему, Огонь заветный упованья, И чувствовать в закатный час, Что у тебя в душе светильник не погас, И в ней трепещут вновь молитвы, И новой веры в ней рождается порыв, Все чаянья веков в закон объединив, Чтоб мир и человек вздохнули после битвы. Перевод Вал. Дмитриева Вся Фландрия Шаги В зимний вечер, когда запирались С пронзительным визгом ставни И зажигались В низенькой кухне лампы, Тогда звенели шаги, звенели шаги, Вдоль стены, на темной панели - шаги, шаги. Уже дети в постелях закутались, Их игры спутались; И деревня сгустила тени крыш Под колокольней; Колокол бросил в мир дольний из ниши Часы - один - и один - и два. И страхи, страхи без числа; Сердца стуки - вечерние звуки. Воля моя покидала меня: К ставне прильнув, я слушал томительно, Как те же шаги, все те же шаги Уходят вдаль повелительно, Во мглу и печаль, где не видно ни зги. Я различал шаги старушки, Фонарщиков, дельцов И мелкие шажки калечной побирушки С корзиной мертвых барсуков; Разносчика газет и продавщицы, И Питер-Хоста, шедшего с отцом, Воздвигшего вблизи распятья дом, Где золотой орел блестит на легком шпице. Я знал их все: одним звучала в лад клюка Часовщика; другим - костыль убогий Монашенки, в молитвах слишком строгой; Шаги пономаря, что пьет исподтишка, - Я различал их все, но остальные чьи же? Они звенели, шли - бог весть, откуда шли? Однообразные, как "Отче наш", они звучали ближе, Или пугливые - то сумасшедшие брели вдали, - Иль тяжкие шаги, - казалось, Томленьем всех времен и всех пространств обременялась Подошва башмака. И был их стук печален и угрюм Под праздник Всех Святых, когда протяжен шум, - То ветер в мертвый рог трубит издалека. Из Франции влачили ноги, Встречались на большой дороге, - Когда сошлись, куда опять ушли? И, углубясь опять, бредут в тени бессменной В тот мертвый час, когда тревожные шмели По четырем углам вселенной Звенели, как шаги. О, дум их, их забот бесцельные круги! О, сколько их прошло, мной все не позабытых! Кто перескажет мне язык их странствий скрытых, Когда я их стерег, зимой, исподтишка, Когда их шарканий ждала моя тоска, За ставней запертой, на дне деревни старой? - Раз вечером, в телеге парой, Железо, громыхая, провезли И у реки извозчика убитого нашли; Он рыжий парень был, из Фландрии брел к дому. Убийцу не нашли с тех пор, Но я... о! чувство мне знакомо, Когда вдоль стен моих царапался топор. А вот еще: свой труд дневной кончая, Наш пекарь, весь в муке, ларек свой запирал И даму странную однажды увидал, - Колдунья здесь она, а там - святая, - Соломой золотой одета, за углом Исчезла - и вошла на кладбище потом; А я, в тот самый миг, в припадке, Услышал, как плаща свернулись складки: Так землю иногда скребут скребком. И сердце так стучало, Что после долго - из глубин Души - мне смерть кивала. А тем, - что делать им среди равнин, Другим шагам, несметным и бесплодным, Подслушанным на Рождестве холодном, Влекущимся от Шельды, сквозь леса? - Сиянье красное кусало небеса. Одних и тех же мест алкая, Изд_а_вна, издали, в болотах, меж травы, Они брели, как бродит сила злая. И вопль их возлетал, как хрип совы. Могильщик шел с лопатой следом И хоронил под ярким снегом Громаду сложенных ветвей И окровавленных зверей. Душа еще дрожит, и ясно помнит разум Могильщика с лопатой на снегу, И призраки сквозь ночь мигают мертвым глазом, Взметенные в пылающем усталостью мозгу, - Шаги, услышанные в детстве, Мучительно пронзившие меня В сторожкие часы, во сне, в бреду мучений, Когда душа больна и стиснуты колени, Они бегут, в крови ритмически звеня. Из т_е_ней дальних, далей синих Угрюмо-грузные, в упорной и тяжелой тишине. Земля пьяна от них. Сочти их! Сочти листы, колосья, снег в небесной вышине! Они, как вести грозной мести, - С раскатным шорохом, вдали, В ночной тени, верста к версте, они Протянут тусклые ремни, И от одной страны, и от одной петли Замкнется обруч их вдоль всей земли. О! как впились и плоть прожгли Шаги, шаги декабрьской тьмы, И светлые пути зимы, - Со всех концов земли - сквозь комнату прошли! Перевод А. Блока Кровля вдали О, дом, затерянный в глуши седой зимы, Среди морских ветров, и фландрских дюн, и тьмы! Едва горит, чадя, светильня лампы медной, И холод ноября, и ночь в лачуге бедной. Глухими ставнями закрыт провал окна, И тенью от сетей расчерчена стена. И пахнет травами морскими, пахнет йодом В убогом очаге, под закоптелым сводом. Отец, два дня в волнах скитаясь, изнемог. Вернулся он и спит. И сон его глубок. Ребенка кормит мать. И лампа тень густую Кладет, едва светя, на грудь ее нагую. Присев на сломанный треногий табурет, Кисет и трубку взял угрюмый старый дед, И слышно в тишине лишь тяжкое дыханье Да трубки сиплое, глухое клокотанье. А там, во мгле, Там вихри бешеной ордой Несутся, завывая, над землей. Из-за крутых валов они летят и рыщут, Бог весть какой в ночи зловещей жертвы ищут. Безумной скачкой их исхлестан небосклон. Песок с прибрежных дюн стеной до туч взметен... Они в порыве озлобленья Так роют и терзают прах, Что, кажется, и мертвым нет спасенья В гробах. О, как печальна жизнь средь нищеты и горя Под небом сумрачным, близ яростного моря! Мать и дитя, старик в углу возле стола - Обломок прошлого, он жив, но жизнь прошла. И все-таки ему, хоть велика усталость, Привычный груз труда влачить еще осталось. О, как жестока жизнь в глуши седой зимы, Когда валы ревут и вторят им холмы! И мать у очага, где угасает пламя, Ребенка обняла дрожащими руками. Вой ветра слушает, молчит она и ждет, Неведомой беды предчувствуя приход, И плачет и скорбит. И дом рыбачий старый, Как в кулаке гнездо, ноябрь сжимает ярый. Перевод А. Корсуна Гильом де Жюлье Ведя ряды солдат, блудниц веселых круг, Ведя священников и ворожей с собою, Смелее Гектора, героя древней Трои, Гильом Жюлье, архидиакон, вдруг Пришел защитником страны, что под ударом Склонилась, - в час, когда колокола Звонили и тоска их медная текла Над Брюгге старым. Он был горяч, и юн, и жаркой волей пьян; Владычествовал он над городом старинным Невольно, ибо дар ему чудесный дан: Везде, где б ни был он, - Быть господином. В нем было все: и похоть и закон; Свое желание считал он высшим правом, И даже смерть беспечно видел он Лишь празднеством в саду кровавом. Леса стальных мечей и золотых знамен Зарей сверкающей закрыли небосклон; На высотах, над Кортрейком безмолвным, Недвижной яростью застыл Французов мстительных неукротимый пыл. "Во Фландрии быть властелином полным Хочу", - сказал король. Его полки, Как море буйное, прекрасны и легки, Собрались там, чтоб рвать на части Тяжелую упрямую страну, Чтоб окунуть ее в волну Свирепой власти. О, миги те, что под землею Прожили мертвые, когда Их сыновья, готовясь к бою, С могилами прощались навсегда, И вдруг щепоть священной почвы брали, С которою отцов смешался прах, И эту горсть песка съедали, Чтоб смелость укрепить в сердцах! Гильом был здесь. Они катились мимо, Грубы и тяжелы, как легионы Рима, - И он уверовал в грядущий ряд побед. Велел он камыши обманным покрывалом Валить на гладь болот, по ямам и провалам, Которые вода глодала сотни лет. Казалась твердою земля, - была же бездной. И брюггские ткачи сомкнули строй железный, По тайникам глухим схоронены. Ничто не двигалось. Фламандцы твердо ждали Врагов, что хлынут к ним из озаренной дали, - Утесы храбрости и глыбы тишины. Легки, сверкая и кипя, как пена, Что убелила удила коней, Французы двигались. Измена Вилась вкруг шлемов их и вкруг мечей, - Они ж текли беспечным роем, Шли безрассудно вольным строем, - И вдруг: треск, лязг, паденья, всплески вод, Крик, бешенство. И смерть среди болот. "Да, густо падают: как яблоки под бурей", - Сказал Гильом, а там - Все новые ряды Текли к предательски прикрытой амбразуре, На трупы свежие валясь среди воды; А там - Все новые полки, сливая с блеском дали, С лучом зари - сиянье грозной стали, Все новые полки вставали, И мнилось: им глаза закрыв, В горнило смерти их безумный влек порыв. Поникла Франция, и Фландрия спаслась! Когда ж, натужившись, растягивая жилы, Пылая яростью, сгорая буйной силой, Бароны выбрались на боевых конях По гатям мертвых тел из страшного разреза, - Их взлет, их взмах Разбился о фламандское железо. То алый, дикий был, то был чудесный миг. Гильом пьянел от жертв, носясь по полю боя; Кровь рдела у ноздрей, в зубах восторга крик Скрипел, и смех его носился над резнею; И тем, кто перед ним забрало подымал, Прося о милости, - его кулак громадный Расплющивал чело; свирепый, плотоядный, Он вместе с гибелью им о стыде кричал Быть побежденными мужицкою рукою. Его безумный гнев рос бешеной волною: Он жаждал вгрызться в них и лишь потом убить. Чесальщики, ткачи и мясники толпою Носились вслед за ним, не уставая лить Кровь, как вино на пире исступленном Убийств и ярости, и стадом опьяненным Они топтали все. Смеясь, Могучи, как дубы, и полны силы страстной, Загнали рыцарей они, как скот безвластный, Обратно в грязь. Они топтали их, безжизненно простертых, На раны ставя каблуки в упор, И начался грабеж оружья, и с ботфортов Слетали золотые звезды шпор. Колокола, как люди, пьяны, Весь день звонили сквозь туманы, Вещая о победе городам, И герцогские шпоры Корзинами несли бойцы в соборы В дар алтарям. Валяльщики, ткачи и сукновалы Под звон колоколов свой длили пляс усталый; Там шлем напялил шерстобит; Там строй солдат, блудницами влекомый, На весь окутанный цветным штандартом щит Вознес Гильома; Уже давно Струился сидр, и пенилось вино, И брагу из бокалов тяжких пили; И улыбался вождь, склоняясь головой, Своим гадальщикам, чьих тайных знаний строй У мира на глазах цвет королевских лилий Ему позволил смять тяжелою рукой. Перевод Г. Шенгели Эско (Шельда) Тот полноводный ток - то ал, то бел - несет В руках из мощных волн шар солнца или лед; Тот - в темных берегах сад некий образует, Где спорят свет и мрак, где лунный свет колдует; Тот - режет без конца пустынные пески, Чтоб в море броситься с лобзанием тоски; Тот, - чьи сверкания проходят сквозь туманы, Внезапным светом осиянный, Валгаллой кажется из злата и стекла, Где гномы стерегут богатства без числа; Тот - словно славы плащ простерт в Турени старой... Их имена? Урал, Нил, Одер, Рейн, Луара. Дела богов, слова героев, путь царей - Вы освятили их всей пышностью своей, И вашей гордостью их побережья славны; Там взносит к облакам свой шпиль дворец державный; Там все воинственно: жестокие венцы Отражены в воде, - высоких стен зубцы, Подобных савану; там башни, цитадели... Но есть еще одна река: Хотя кровавые века Над ней, как над другими, тяготели, - Она иным горда, Вобрав в могучие извивы, О Фландрия, твои большие города, Тот край, где собран твой народ трудолюбивый. То мирно-нежная, то возбуждая страх, Эско, ты бледный вал в зеленых берегах, Дорога солнца ты и ветра, цирк суровый, Где вихрей жеребцы встать на дыбы готовы, Где белая зима спит на недвижных льдах, Где лето золотом сверкает в зеркалах, Что нервною рукой ты разбиваешь вечно! Как я тебя любил в дни юности беспечной! Особенно, когда так запрещали мне С веслом иль парусом носиться по волне Иль меж баржей бродить, недвижных и безгласных! О, сколько помыслов прекрасных Тогда сжигало детский ум, - Не ты ль внушала мне восторги этих дум? Глубокий горизонт, восторг вольнолюбивый, И время, и его часов размерный ход (Твои приливы и отливы) - Все это я познал в величье строгих вод. Мой взор мог собирать в роскошные букеты Особо розовые светы На пышности твоих полей; Был рыжий твой туман, твои глухие тени Убежищем моих мучений, - Тех, к славе будущей готовивших, скорбей! Ты телу мощь дала, душе дала горенье, Движенье волн твоих - размер моим стихам; Твои огни, валы, и ветры, и теченья Проникли в кровь, прошли по жилам и костям. Я закален тобой, как сталь - могучим горном; Я - это ты, назвав тебя, Дрожу в волненье страстном я, И грудь моя полна восторгом непритворным. Эско, Эско! Прекрасная и дикая Эско! Ты юности моей неистовой пожары Смирила властной чарой, И в день, Когда и надо мной наляжет смерти тень, В твоей земле, на этих берегах Уснет мой прах, Чтоб все же чувствовать тебя и в смертных снах! Сурово ясную твою я знаю славу: Во дни, когда Волчица римская свои клыки по праву Вонзала в мир, надменна и горда, - Она, придя к тебе в поляны, Нашла лишь дождь да снег, лишь ветер да туманы; Здесь вольный, искренний народ Ее, на лодках стоя, встретил И знаком доблести отметил, В ее бедре оставив гибкий дрот. Но долго был твой рок скрыт в некой дымке серой: Гент, Брюгге, Ипр царили до Анвера, Но вот твой город встал, и моряков твоих Он славу разгласил до крайних стран земных! О мощная река! На набережных стройных Банкирские дома, дворцов торговых ряд, И флаги всех земель, повторены, дрожат, С гербами пышными, в твоих зыбях спокойных. Какой чудесный бой твои колокола Там, в воздухе, ведут с высокой колокольни, Своей Марии песнь поют над жизнью дольней, - Стройна, как мачта, песнь и, как свеча, светла! Наполнены пшеном и золотистым хлебом, Как закрома богатств, тяжелые суда; Из устья твоего, под солнцем и под небом, Они плывут кормить чужие города. Твой нежно-синий лен, зеленый конопляник Превращены в твоих селеньях в паруса; И льнет на всех морях к ним ветер, верный данник. На всех морях им нипочем гроза! Ты учишь мужеству; твои сыны, быть может, Неспешны, но сильны, угрюмы, но верны; Матрос иль земледел, но каждый - сын волны, И затруднение в них только силы множит. Растет, растет твой труд! Он золото в чану Гигантском месит, где оно вседневно бродит; Венеция сдалась, и целый мир возводит Глаза к твоим весам, взнесенным в вышину! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Эско, Эско! Ты светлый жест, Что родиной моей свершен В великом споре, Чтоб к бесконечности пробиться через море! Со всех сторон, Из дальних и из ближних мест, Все реки Фландрии и все ее каналы Бегут к тебе, как к сердцу кровь течет. Тобою силен твой настойчивый народ, Упорный, яростный, вовеки не усталый, Что на пиру мирском быть жаждет в свой черед! Твой тихий, мощный ход, твой берег, в злак одетый, - Его упорности живучий образ! Ты В безмолвных заводях его таишь мечты, Его печали, замыслы, обеты! В твоих чертах свои мы узнаем черты! В днях грозных, в ярких днях, в днях беспредельных теней В Эско зимой, в Эско весной, в Эско осенней Все изменения свои мы признаем; В дни бедствий нас крепишь, хранишь нас в дни победы Мы веруем, как веровали деды, Что должно лишь тебя любить, Чтоб каждый раз, несчастья побеждая, Страна разбитая, стенящая, больная Могла опять восстать с желаньем жить и жить! Перевод В. Брюсова Курильщики Сегодня день, когда должны В таверне "Солнца и Луны" Отпраздновать большое торжество: Избрание главы и старшины Всех истинных курильщиков страны, - Так назовут того, Кто пред лицом испытанных судей Огонь поддержит в трубочке своей Всех доле. Итак, да будет пиво Бурливо И дым послушен воле! Для любопытных скамьи есть. Курильщики к столам успели сесть. Кому же - Фландрии или Брабанту честь? Пуская дыма выкрутасы, Уже все курят больше часа Свой крепкий рубленый табак, Набитый в трубки до отказа, Умятый пальцем по два раза - С любовью, а не кое-как. Все курят и молчат упорно. Их много в комнате просторной. Никто не хочет торопиться, И каждый на других косится. Они хозяйственно дымят: Неведом им азарта пламень: Лишь слышно, как часы стучат, Чей маятник - вперед, назад! - Все тот же повторяет лад, Да изредка плевки летят И грузно падают на камень. И так дымили бы они Еще часы, быть может дни, Когда бы новички в куренье Не вывели из наблюдений, Что их постигнул крах И что огонь в их трепетных руках Зачах. Но ветеранам неизвестен страх! Пускай извивы дыма Неведомым пером Их победителя простое имя Выводят, может быть, под потолком, - Они туда и не глядят. Их взгляд На трубку устремлен, где светит ясно Им огонечек красный. И он один у них в мечтах, И он всецело в их руках: Они его томят и нежат, Затяжки их все деликатней, реже, И губы, как тиски, Сжимают чубуки, И каждый про себя хитрит, И каждый свой секрет хранит... А сколько надобно оглядки, Чтоб не поблек До времени веселый огонек, Зажатый в их ладони хваткой! Их было десять, стало пять. Осталось трое. Спасовать Решает третий, - с поля брани Уходит он - и вслед несутся залпы брани. Остались двое: судовщик, Брабантец, - он уже старик, - И шорник с рыжей бородою - Надежда Фландрии, всегда готовый к бою. Тут начался великий спор. Народ вскочил, и вся таверна На мастаков глядит в упор, А те сидят высокомерно, Дымя безмолвно, до тех пор, ока фламандец вдруг уныло В головку трубки пальцем ткнул - И побледнел: зола остыла! Другой же все еще тянул, Попыхивал едва приметно, Пуская голубую тень дымка, И продолжал игру, пока, Всех оглянувши свысока, Не вытряхнул три красных уголька На ноготь свой, широкий и бесцветный. И судьи все, восхищены, В таверне "Солнца и Луны" За пивом сидя, присудили: Тому, кто дрался за Брабант И, проявив уменье и талант, Фламандца рыжего осилил, Дать приз. И трубкой наградили Из пенки с янтарем. А к ней цветы и бант. Перевод Е. Полонской Часы Ранние часы x x x Когда меня подстерегала злоба И ночь была черна, Явилась ты, как огонек радушный, Чей луч ложится из окна На стылый наст сугроба. Твоя душа во тьме бездушной Меня коснулась - так легка, Как теплая, спокойная рука. Потом пришли и пониманье, И прямота, и нежность, и слиянье Доверчиво протянутых ладоней В часы, когда звезда встает на небосклоне. Давно настал конец снегам и мгле, Давно и в нас, и на земле Горячий летний день пылает И наши помыслы огнями устилает, И, рождена желаньем, Любовь, как в давние года, Сильна и молода, Не тронутая умираньем, - Но все мне помнится тот кроткий огонек, Что вспыхнул встарь во тьме моих дорог. Перевод Э. Линецкой x x x Чтобы любовь жила в глазах у нас, Отмоем их от тех недобрых глаз, Чьи взгляды мы так много раз встречали В дни рабства и печали. Рассвет румяный, и росистый, И дымкою волнистой Подернут, И кажется, что веера Из нитей солнечных и серебра, Туманы разорвав, в саду скользят по дерну. Как чаши синей искристой воды, Блестят пруды, В листве мелькает изумруд крыла, И стряхивает день, нетороплив и точен, С дорог, с оград, с обочин Чуть влажный пепел, где таится мгла. Перевод Э. Линецкой x x x У нас, в саду любви, не увядает лето: Павлин, весь в золото одетый, Идет, колебля зелень трав; К синеющим прудам цветы купав, Как поцелуи белые, прильнули; Кусты смородины стоят на карауле; Щекочет сердце флокса яркий жук; Слепя, искрится многоцветный луг И пчелы - пузырьки мохнатые - роятся, Жужжа над лозами, где гроздья серебрятся. Похож горячий воздух на муар: В полдневный раскаленный жар Он вихрит и кружит алмазы света; Меж тем дороги по земле нагретой, Как руки, тянутся медлительно вперед, Туда, где на небе, пылая, солнце ждет. Но даже лето не могло бы скромный сад Облечь в столь чистого сияния наряд: То нашей радости немеркнущее пламя В нем отражается бессчетными огнями. Перевод Э. Линецкой Послеполуденные часы x x x Прозрачна тень, и радужна заря. С деревьев, где проснулись птицы, Роса струится, Цветы и травы серебря. Так мягко день возник, Так чист и хрупок воздух ранний, Как будто в нем мерцают сотни граней. Я слышу шелест крыл; я слушаю родник. О как твои глаза прекрасны, как блестящи, Когда рассвета луч скользящий Горит в серебряных прудах! Как бьются жилки на твоих висках! И сила бытия неистово благая В тебя вливается, как запахи полей, И, переполнена до края, Скрывая дрожь, Ты отступаешь перед ней И за руку меня берешь, Чтобы умерить сердца своего Смятение и торжество. Перевод Э. Линецкой x x x Я радость бытия принес тебе в подарок! Как золотистый шелк, был день сегодня ярок, И ветер весело кружил над головою. Блестят мои ступни, омытые травою, Ладони бархатны - к ним ластились цветы, Глаза блестят от слез душевной полноты, - Я их сдержать не мог, ликующий, влюбленный В огромный сад земли, весною обновленный. Сверкающей рукой простор мне подал знак, И я пошел к нему, все убыстряя шаг, Я устремился вдаль - куда, не знаю сам, И эхо робкое звенело в такт шагам. Я в дар тебе принес равнин очарованье: Не медли, залпом пей, наполни им дыханье! Я гладил бережно тимьян, и у меня Струится в жилах блеск и терпкий запах дня. Перевод Э. Линецкой x x x Окно распахнуто. В смятенье Дрожат зеленых листьев тени, Скользит горячий блик Среди бумаг и книг, И дом задумчив и беззвучен, - Приучен К спокойному насилию труда. Цветы доверчиво алеют, Плоды на ветках спеют, тяжелеют, И песни зяблика, малиновки, дрозда Звенят, звенят, Чтобы стихи могли родиться, Как пурпур лепестков, как щебетанье птицы, Как золото плода, - Прозрачны, чисты, свежи и лучисты. Неспешным шагом ты выходишь в сад, Сидишь в тени, по солнцу бродишь, Я на тебя смотрю, но взгляд Ты от меня отводишь, Чтоб весь я мог отдаться власти слов Вот этих добрых и простых стихов. Перевод Э. Линецкой Той, что живет близ меня Лобзанья мертвые годов минувших Оставили печать на дорогих чертах; Поблекло много роз и на твоих щеках Под строгим ветром лет мелькнувших; Твои уста и ясные глаза Не блещут больше молнией летучей, И над твоим челом не виснет тучей Твоя густая черная коса; И руки милые, с задумчивым мерцаньем На пальцах, никогда уже не льнут ко мне, Чтоб целовать мой лоб в минутном сне, Как утро мхи целует с трепетаньем; И тело юное, то тело, что мечтой Я украшал с волнением когда-то, Уже не дышит свежестью и мятой, И плечи не сравню я с ивой молодой. Все гибнет и - увы! - все блекнет миг за мигом, И даже голос твой как будто изменен. Как зрелый мак, твой стройный стан склонен, И юность поддалась невидимым веригам! И все ж моя душа, верна, твердит тебе: Что мне до бега лет, назначенных судьбе! Я знаю, что никто во всей вселенной Не изменит восторженной мечты, И для любви, глубокой, неизменной, Не значат ничего прикрасы красоты! Перевод В. Брюсова x x x Я покидаю сна густую сень, Тебя оставив неохотно, Под сводами листвы, беззвучной и дремотной, Куда не проникает буйный день. Пришла пора цвести и мальвам, и пионам, Но я иду, не глядя на цветы, Мечтая о стихах прозрачной чистоты С кристально-ясным звоном. Потом я вдруг бегу домой С таким волненьем и такой тоской, Что мысль моя, желанием гонима, Опередив меня, летит неудержимо, Чтоб ветки сна раздвинуть, разомкнуть И разбудить тебя, опять к себе вернуть. И вот он, наконец, наш дом уютный, Где тишина и сумрак смутный, И щедро, горячо целуя грудь твою, Я словно песню в честь зари пою. Перевод Э. Линецкой Вечерние часы x x x Нет, жить тобой душа не уставала! Ты некогда в июне мне сказала: "Когда бы, друг, однажды я узнала, Что я тебе мешаю, тяжела, - С печалью в сердце, тихом и усталом, Куда неведомо, но я б ушла". И тихо лбом к моим губам припала. И потом: "Дарит разлука радости живые, И нужды нет в сцепленье золотом, Что свяжет, как у пристани, кольцом Две наши тихие ладьи земные". И слезы у тебя я увидал впервые. И ты сказала, Ты еще сказала: "Расстанемся во что бы то ни стало! Так лучше, чем спускаться с вышины Туда, где будням мы обречены". И убегала ты, и убегала, И вновь в моих объятьях трепетала. Нет, жить тобой душа не уставала. Перевод А. Гатова x x x Касаньем старых рук откинув прядь седую Со лба, когда ты спишь и черен наш очаг, Я трепет, что всегда живет в твоих очах И под ресницами теперь, целую. О, нежность без конца в часы заката! Прожитых лет перед глазами круг. И ты, прекрасная, в нем возникаешь вдруг, И трепетом моя душа объята. И как во времена, когда нас обручили, Склониться я хочу перед тобой И сердце нежное почувствовать рукой - Душой и пальцами светлее белых лилий. Перевод А. Гатова x x x Когда мои глаза закроешь ты навек, Коснись их долгим-долгим поцелуем - Тебе расскажет взгляд последний, чем волнуем Безмерно любящий пред смертью человек. И светит надо мной пусть факел гробовой. Склони твои черты печальные. Нет силы, Чтоб их стереть во мне. И в сумраке могилы Я в сердце сохраню прекрасный образ твой. И я хочу пред тем, как заколотят гроб, С тобою быть, клонясь к подушкам белым. И ты в последний раз прильнешь ко мне всем телом И поцелуешь мой усталый лоб. И после, отойдя в далекие концы, Я унесу с собой любовь живую, И даже через лед, через кору земную Почувствуют огонь другие мертвецы. Перевод А. Гатова Волнующиеся нивы Сельский диалог АНТУАН Чтоб научить марать бумагу, Все нынче в школу шлют веселую ватагу Своих детей, А старики - должны мы с хворостиной Пасти вдоль полевых извилистых путей Скотину. Вновь каждый вынужден заняться тем трудом, Который делал он когда-то малышом. ГИЛЬОМ Я помню, лет с восьми, - вот как, подумай, рано, - Уже работал я, с поляны на поляну Наш черный с рыжим скот бичом своим гоня. Тогда-то я познал науку, Как разводить костер и печь орешки бука, И за старание хвалил отец меня. АНТУАН Теперь крестьянство уж не то. Не чувствует опасности никто, Которая грозит, но кажется нам милой. Из нас уж не растят людей особой силы, Упорных, крепких, как кулак. Все развалилось, все не так. Уходят лучшие, и нет их. Так сквозь сито, Уже дырявое, текут овес и жито. ГИЛЬОМ Недавно из солдат Мой старший сын пришел назад С башкой, набитой до отказа Словами новыми, которые звучат Так дико, так длинны они, что сразу Не может он произнести их вслух: У болтуна захватывает дух. И внук, глава моих владений, Ступая за отцом своим, Уж носит в сердце корни заблуждений. Я дорог был ему, порой необходим, А если нынче мы заговорим, Он выслушает мой совет горячий, Чтоб промолчать и поступить иначе, Не так, как мною решено. Вот вздумалось продать недавно парню Все с поля снятое зерно Не по старинке, пекарю в пекарню, Как наши делали отцы, А в ближний городок надумал он тащиться, Где платят хитрые купцы Одну лишь цену всем за всякую пшеницу. АНТУАН Ну как тут не рассердишься, когда Их руки стали избегать труда, Ослабли кулаки, не гнутся больше спины, Когда работают какие-то машины На адском пламени, которым все равно, Какое ни засыпь зерно: Овес, пшеницу, рожь. Не труд - одна умора! Известно богу, от каких причин Вдруг загораются то рига, то овин, И искры мчатся в ночь, в зловещие просторы. ГИЛЬОМ Все эти городом нам посланы напасти. Огромен, жаден, горд, но низок перед властью, Издалека, как зверь, готовит он прыжок, И вот уж он в лугах, где веет ветерок. Перекрестись тайком, как от нечистой силы, Когда заговоришь о том, что послужило Величью города и горести полей. Где старые следы извилистых колей Вдоль тихого пруда и родового поля? Его железный путь разрезал на две доли, И выстроен вокзал, чей грохот, шум и гам Селенья мирные пугает по ночам; Дорога из огня, железа, гари, дыма Сквозь яблоневый сад прошла неумолимо, И в дальние леса, внезапны и резки, Бегущих поездов врываются гудки. АНТУАН Пройдусь ли вечерком к околице, что это? До неба вдалеке восходят волны света, - То город пламенем рассеивает мрак; И, показав ему издалека кулак, Я громкие во тьму кричу ему упреки: Ты, одновременно унылый и жестокий, Объятый лживостью, пороком, нищетой, О, если б вспыхнул ты, сгорел, как сухостой, Кровавого огня охвачен вихрем алым! Анафема твоим палатам и подвалам! Хотел бы для борьбы иметь я сотню рук, Но телом стал я хил, согнул меня недуг, И так бессмысленны, бессильны слов потоки. ГИЛЬОМ Да, в мудрости своей с тобой мы одиноки. Хоть рухни небеса, нет, не согласен я, Что все мои слова - одна галиматья. Ведь то слова отцов, благие их заветы. Что станется с землей, как мы уйдем со света? АНТУАН О нас вспомянут так: упрямы и крепки, То были истые, до кости, мужики, И оба лишь тогда сошли они в могилу, Когда безумие их землю погубило. Перевод В. Давиденковой Несколько деревенских песен Башмачник "Скорей коленопреклоненно Зажгите свечи пред мадонной! Ваш муж - башмачник - в этот час Навеки покидает нас". А школьников сабо у школы Отщелкивают марш веселый, И повторяет тротуар Стук черных пар и белых пар. "Мальчишки, полно баловаться, Стучать подошвами, смеяться, Когда тут честный человек Кончает свой тяжелый век!" "Жена, зачем на них сердиться В тот час, как должно нам проститься: Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар". "Коль каждый так шумит бездельник, Мы не услышим, как священник Под нашим явится окном С дарами и пономарем!" "Жена, таких сабо немало Я сделал для ребят квартала. Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар!" "Но как же голосом спокойным Молитву прочитать достойно, Как бог приказывает нам, Под этот дикий визг и гам?" "Пускай повеселятся дети С моей душой, со всем на свете. Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар!" "Когда на улице так шумно, И стук сабо и крик безумный, - Не станут ангелы, скорбя, Петь аллилуйю для тебя!" "Чтоб веселей ребятам было, На небе кружатся светила. Так пусть сабо - мой скромный дар - Стучат, стучат о тротуар!" Перевод Вс. Рождественского Покойник Усопших к месту погребенья Всегда проносят вдоль селенья. Уже мальчишки тут как тут: "Гляди, покойника несут!" Глаза рукой прикрыв от солнца, Старуха смотрит из оконца. Столяр бросает свой верстак, - В гробах он смыслит как-никак. А лавочник расставил ноги И курит трубку на пороге. От взоров досками укрыт, Покойник в ящике лежит. Без тюфяка он, без подушки, - Под ним солома лишь да стружки, А гроб из четырех досок Не в меру узок и высок. Носильщики идут не в ногу, Кляня разбитую дорогу. Злой ветер возле "Трех дубов" Срывает гробовой покров. Шершавым доскам будто стыдно, Что всем теперь их стало видно. Холодный ветер валит с ног; Все думают: "Мертвец продрог". Все знают: спит он, бездыханный, В одной рубахе домотканной. И в день, когда своих рабов Господь поднимет из гробов, Дрожа, в смущении великом, Он будет наг пред божьим ликом. Процессии дать надо крюк, Чтоб обогнуть общинный луг. По той полоске, рядом с лугом. Покойный шел весной за плугом. Он тут в погожий летний день Косил пшеницу и ячмень. Всем сердцем был он в жизни трудной Привязан к этой почве скудной. Под вечер, выбившись из сил, Он с ней любовно говорил. Вон там, где тянется тропинка, Он комья подбирал суглинка, И после трудового дня, С соседом сидя у огня, Он землю в пальцах мял, смекая, Какого ждать им урожая. Вот кладбище; как свечки, в ряд Три кипариса там стоят. Сплеча могильщик бородатый Орудует своей лопатой: Его, не побоясь греха, Забыла разбудить сноха. Вон гроб уже у поворота, А не закончена работа. На мертвеца могильщик зол За то, что тот его подвел, - Нашел же времечко, постылый, - И он плюет на дно могилы. А гроб все близится, и вот - Он у кладбищенских ворот. Толпа в ограду повалила, Перед покойником - могила. Неистов ветер, даль черна. Как эта яма холодна! Могильщик с силой и сноровкой Подхватывает гроб веревкой, И скрип ее о край доски - Как одинокий стон тоски. Безмолвна скорбь, и сухи веки. Гроб опускается навеки В глухую темень забытья, В объятия небытия. Перевод М. Донского Алые крылья войны Герои Льежа Клятвопреступная смертельная война Прошла вдоль наших нив и побережий, И не забудет ввек под солнцем ни одна Душа - о тех, кто чашу пил до дна Там, в Льеже. Была суровая пора. Как некая идущая гора, Все сокрушая глыбами обвала, Германия громадой наступала На нас... То был трагический и безнадежный час. Бежали все к безвестному в смятенье. И только Льеж был в этот час готов, Подставив грудь, сдержать движенье Людей, и пушек, и штыков. Он ведал, Что рок ему в то время предал Судьбу И всей Британии, и Франции прекрасной, Что должен до конца он продолжать борьбу И после страстных битв вновь жаждать битвы страстной, В сознанье, что победы ждать - напрасно! Пусть там была Лишь горсть людей в тот час глухой и темный, Пред силами империи огромной, Пред ратью без числа. Все ж днем и ночью, напролет все сутки, Герои пламенно противились врагу, Давая битвы в промежутке И убивая на бегу. Их каждый шаг был кровью обозначен, И падал за снарядами снаряд Вокруг, что град; Но полночью, когда, таинственен и мрачен, На дымных небесах являлся цеппелин, Об отступлении не думал ни один, Бросались дружно все в одном порыве яром Вперед, Чтоб тут же под безжалостным ударом Склониться долу в свой черед... Когда велись атаки на окопы, Борцы бесстрашные, тот авангард Европы, Сомкнув свои ряды, как плотную мишень Для быстрых, ровных молний пулемета, Стояли твердо целый день И снова падали без счета, И над телами их смыкалась мирно тень... Лонсен, Бонсель, Баршон и Шофонтен Стонали, мужество свое утроив; Века лежали на плечах героев, Но не было для павших смен! В траншеях, под открытым небом, Они вдыхали едкий дым; Когда же с пивом или хлебом Туда являлись дети к ним, - Они с веселостью солдатской неизменной Рассказывали, вспоминая бой, О подвигах, свершенных с простотой, - Но в душах пламя тлело сокровенно, Был каждый - гнев, гроза, вражда: И не бывало никогда Полков столь яростных и стойких во вселенной! Весь город словно опьянел, Привыкнув видеть смерть во взорах; Был воздух полон славных дел, И их вдыхали там, как порох; Светились каждые глаза Величьем нового сознанья, И возвышали чудеса Там каждое существованье, Все чем-то сверхземным и дивным осеня... Вы, люди завтрашнего дня! Быть может, все сметет вдоль наших побережий Клятвопреступная смертельная война, Но не забудет ввек под солнцем ни одна Душа - о тех, кто чашу пил до дна Там, в Льеже! Перевод В. Брюсова Поэмы и легенды Фландрии и Брабанта Пиршество гезов Сиянье кубков золотых, Сиянье лиц и гул беседы, Сиянье гордое победы, Сплотившей знатных и простых!.. И этот блеск в согласных звонах Переходил в конце концов Со лба безумцев распаленных На лоб степенных мудрецов. Но кто-то слово или фразу Произносил - и вдруг с лица Слетало ликованье сразу, И красный уголь жег сердца. В ту пору недоверье зрело, Дойдя с низов до королей, - Оно на дне души горело, И каждый становился злей. Повсюду распадалась вера, Как молнией разбитый храм, И грозовая атмосфера Текла к застенкам и кострам. На севере монах германский Душил сердца, давил умы, И был порядок лютеранский Чернее самой черной тьмы. А за стеною пиренейской Король Испании служил Щитом для Рима - и злодейской, Кровавой ролью дорожил. Общались гости на пиру высоком, И радость озаряла лица их, И каждый виноградным буйным соком Соседей потчевал своих. Одни из них себя считали строго Апостолами праведного бога. Другие звали подлою игрой Костры, которые Филипп Второй Воздвиг у набожного трона, Как троны ужаса - дабы корона Латинским блеском озаряла мир. Они кричали, что король-вампир Не может быть христианином, Что веру не спасти огнем единым, Сплошной завесою огня, Который будет жечь, покой гоня, Пока весь горизонт на небе темном Не вспыхнет заревом огромным. Граф Мансфельд, кубок свой подняв И в тишине минутной встав Над прочими гостями, Взывал к согласью твердыми устами, Хваля престиж, которого достиг Вильгельм Оранский гением интриг И щедрыми монаршими дарами, - А не безумными кострами. Словечки добрые и шуток рой Порхали над игрой, Которой занялись иные гости: Они швыряли кости, Не зная меж собой преград. И каждый был другому брат, Когда властительно и смело, Победой наполняя дух и тело, Гремело имя Ламораль, Граф Эгмонт - грозное, как сталь. В порыве воодушевленья Их жизнь была прекрасна и горда. Ее желанья и веленья Входили в память навсегда. В алмазной люстре хрустали сквозили Огромной радости под стать. По залу виночерпии скользили - Кувшинов проплыла лебяжья стать. Блестели блюда, отражая Витые кубки, перстни и шелка, Волшебно их преображая В лучах, летящих с потолка. И вот, на гребне высшего накала, Где так взыграла жажда братских уз, Что можно было заключить союз Хоть против солнца, посредине зала Поднялся граф Анри де Бредерод И громко крикнул: "Мы - народ!" - И мигом по его сигналу Горшков и мисок поплыла по залу Армада, нагруженная едой. Тянул к ней руку и сеньор седой, И полинявший воин за свободу, Пивавший чаще не вино, а воду. Под радугою витражей, Среди серебряных ножей, В минуту чуда, Затмила жалкая посуда Сверкающие жарко блюда. А сам вельможный Бредерод, Подсев к вассалу своему, Надев холщовую суму И перелив полжбана в графский рот, Воскликнул гордо, безо всякой позы: "Мы - гезы! Мы - нищие! Нас обозвали так - Пусть так и будет! Мы - вожди бродяг! Нас не страшат ни битвы, ни угрозы! Мы - гезы! Гезы!! Гезы!!!" И слово полетело рикошетом Из уст в уста, И молнию зажгло при этом, Какой не знали здешние места. Оно несло в своем полете грозном Султан багровый на ветру морозном. Оно казалось мощным и нагим, Трагическим и самым дорогим; И приняли его знатнейшие сеньоры, Как меч, рассечь способный горы. Оно надежду их насытило сполна. Оно несло их удивленье С бравадой пополам - явленье Обычное в те времена. Их грубый, острый ум подвластен был капризам, Но слово стало их девизом И делом стало, наконец, Прогретым яростью сердец. Они друг другу пожимали руки И обнимались, дав обет Идти на смертный бой, на плаху и на муки, Во имя лучших лет. Они твердили "Не нарушу!" Вдесятером, как и вдвоем, И преданность им обнажала душу, Прекрасная в бесстрашии своем. И хлеб и соль они в вино бросали, И лихорадка их была Такою жаркой, что слова плясали Порой без смысла. Но любовь звала На гордый подвиг. Людям было ясно, Что в миг безумья, страшный, молодой, Чреватый горем и бедой, Ничто в конечном счете не напрасно. Что ими узел рассечен Самой судьбы, самих времен; Что им теперь в пылу борьбы упрямой Дано уже до смерти самой Струю крепчайшего вина Пить залпом, до конца, до дна. Перевод Ю. Александрова "Русский" Верхарн Верхарн, само собой разумеется, - поэт бельгийский. Однако предлагаемое читателю издание его стихотворений на французском и русском языках - не обычная попытка показать оригинальные сочинения и их переводческую транскрипцию. На своей родине Верхарн особой популярности не приобрел, разделив тем самым участь всех значительных бельгийских писателей: незадолго до того, как начался творческий путь Верхарна, бедным и безвестным умер Шарль Де Костер, создатель "национальной Библии", великого романа "Легенда об Уленшпигеле". Французы имели обыкновение присоединять бельгийскую франкоязычную литературу к французской, "парижской". Но Верхарн этой чести удостаивался редко. Отчасти потому, что на творчестве Верхарна лежит слишком заметная печать его бельгийской, фламандской принадлежности (отсюда курьезные пожелания самих французов перевести стихи Верхарна на французский язык). Отчасти по той же причине, по какой Верхарн необыкновенную популярность снискал именно в России, которая и обусловила появление, так сказать, "русского" Верхарна - писателя, ответившего на запросы и потребности общественного сознания шедшей к революции России, оказавшегося родственно близким русским литераторам, которые в ту эпоху искали пути познания новой реальности, реальности XX века. Н. К. Крупская вспоминала, что "в самые тяжелые дни эмиграции" В. И. Ленин в бессонные ночи "зачитывался Верхарном" {В. И. Ленин. О литературе и искусстве. М., Гослитиздат, 1957, с. 555.}. Мы можем позволить себе предполагать, что именно в Верхарне увлекало В. И. Ленина. Тогда же, когда Ленин "зачитывался Верхарном", он писал о Толстом как о "зеркале русской революции". Верхарн - не Толстой, само собой разумеется. Но он тоже великий художник, и он тоже отразил революцию, приближение революции, ее неизбежность. "Толстой отразил накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, - и незрелость мечтательности..." {В. И. Ленин. Полное собр. соч., т. 17, с. 212.}. Эту ленинскую характеристику можно приложить и к Верхарну. Горький называл Верхарна великим поэтом, Брюсов - "величайшим из поэтов современности". Совершенно ясно, чем привлекал Верхарн Брюсова. "Данте современности" - таким русский поэт видел поэта бельгийского. "Данте" - в силу своей современности и в силу своей универсальности. "Как поэма Данте, лирика Верхарна должна охватить всю нашу современность, со всеми ее трагическими и смешными, благородными и низменными чертами, с великодушными стремлениями к благу всех и неустанной, алчной погоней за наживой, с ее упорными исканиями истины... В лирике Верхарна живет, движется, буйственно стремится и радостно трепещет наша современность, ставшая более понятной и более осмысленной для нас через откровение поэта, - все наше настоящее, из которого, в великих содроганиях, готово родиться наше будущее" {В. Брюсов. Собр. соч. в 7 томах, т. 6, М., "Художественная литература", 1975, с. 416.}. Была еще одна причина увлечения Верхарном Брюсова, да и других русских поэтов. В статье "Эмиль Верхарн как человек и как поэт" Брюсов писал: "Верхарн принадлежит к числу писателей, именем которых означаются целые эпохи". Верхарн замечателен, по убеждению Брюсова, тем, что "раздвинул пределы поэзии так широко, что вместил в нее весь мир". А это означало преобразование поэзии, возникновение истинно современного, свободного стиха: "...во власти Верхарна столько же ритмов, сколько мыслей" {Эмиль Верхарн. Стихи о современности в переводе В. Брюсова. М., 1906, с. 15.}. Понятия необъятности, современности, свободы приложимы не только к содержанию поэзии Верхарна, но и к ее форме. Поэт приводил стих в соответствие с грандиозной задачей поэтического воссоздания мира, всего мира. Свобода стиха Верхарна - в динамизме формы, в подвижности ритмов, соответствующих идее. Валерию Брюсову принадлежит честь открытия Верхарна русскому читателю - первая и очень яркая страница "русского Верхарна" написана Брюсовым. Он считал Верхарна своим учителем. Увлекся Верхарном он еще в начале 90-х годов и тотчас же занялся переводами. Между русским и бельгийским поэтами завязалась переписка, в 1908 г. Брюсов навестил Верхарна в Бельгии. В 1906 г. в Москве были опубликованы "Стихи о современности в переводе В. Брюсова" с замечательной его статьей "Эмиль Верхарн как человек и поэт". В 1909 г. Брюсов перевел и издал пьесу Верхарна "Елена Спартанская" - на французском языке она была опубликована лишь в 1912 г. В начале века переводами Верхарна занялся другой его почитатель - Максимилиан Волошин. В 1919 г. он издал в Москве книгу "Верхарн. Судьба. Творчество. Переводы". Популярность Верхарна и его заметная роль в истории русской культуры начала века наглядно выявились во время пребывания поэта в России осенью 1913 г. "Первое самостоятельное выступление пролетписателей было... в связи с приездом Верхарна в Россию. Верхарн открыто посещает "Правду". Группе пролетарских писателей хотелось показать свое существование Верхарну. У нас возникла мысль издать сборник стихотворений... Удалось выпустить два небольших выпуска "Наши песни" с надписью: "Посвящается Эмилю Верхарну". Тираж около 2000. До конфискации сборника полицией мы сумели его распространить и передать экземпляры Верхарну" {A. Maширов-Самобытник. История пролеткульта (1905-1917). "Вопросы литературы", 1958, Э 1.}. Газета "За правду" сообщала 26 ноября 1913 г., что о Верхарне в России "пишут все газеты", "все хотят записаться в почитатели поэта, который воодушевлялся великой борьбой пролетариата". Верхарн оказал сильное влияние на русскую пролетарскую поэзию. "Нам думается, городская пролетарская поэзия будет в дальнейшем все глубже разрабатывать новую поэтику с ее свободным стихом, завещанным Эмилем Верхарном" {В. Львов-Рогачевский. Поэзия новой России. Поэты полей и городских окраин. М., 1919, с. 165.}. В своем отклике на смерть Верхарна (напечатано в "Русской мысли", 1917, книга I), Брюсов писал: "Характерной чертой Верхарна была ненасытная любознательность... Те, кто имел случай сопровождать Верхарна в его прогулках по Москве и Петрограду, припомнят, с каким упорством стремился бельгийский поэт ближе ознакомиться с подробностями русской жизни... После нашего сближения Верхарн засыпал меня просьбами - ознакомить его с русским искусством..." Сам Верхарн признавался: "Никогда ни один город не влек меня к себе с такой силой, как Москва..." (Из "Московских воспоминаний" Верхарна, опубл. в "Русских ведомостях", перепечатано в журнале "Москва", 1964, Э 11). Верхарн с глубочайшей симпатией писал о русских людях, сознаваясь в своей им близости. Братские чувства воодушевляют Верхарна в большом стихотворении "Россия". Опубликовано оно было в 1916 г. (год гибели поэта) в сборнике "Алые крылья войны". Расценить эти чувства как союзнические невозможно - в том же сборнике опубликовано стихотворение "Англия", в котором действительно содержится высокая оценка действий союзника в войне с Германией и ничего больше. "Россия" - не комментарий к внешней политике союзной державы, а ода русской душе, загадочному и в высшей степени привлекательному русскому характеру. Верхарн с восторгом открывает эту "пылающую душу", способность гореть во имя идеала, идти на смерть ради идеи. Суровый пейзаж севера оттеняет для Верхарна теплоту, сердечность, человечность русских людей. Вера в человека, которую обнаруживает поэт на скованных холодом просторах России, заставляет его предполагать, что Россию ожидает особенное, высокое назначение. Верхарн был среди наиболее почитаемых Советской Россией писателей, среди тех, "кому пролетариат ставит памятники" (в серии книг под таким названием в Москве в 1919 г. была издана книга Фриче о Верхарне). 7 ноября 1920 г. в Москве постановкой пьесы Верхарна "Зори" открылся Театр РСФСР Первый (впоследствии театр им. Вс. Мейерхольда). Спектакль вызвал оживленную дискуссию. Позже, на обсуждении постановки гоголевского "Ревизора" в том же театре, Маяковский говорил: "Если бы Мейерхольд не ставил "Зорь", если бы Мейерхольд не ставил "Мистерии-буфф", не ставил "Рычи, Китай!", - не было бы режиссера на территории нашей, который взялся бы за современный, за революционный спектакль" {В. Маяковский. Полное собр. соч. в тринадцати томах, т. 12, М., "Художественная литература", 1959, с. 311.}. В СССР Верхарн издавался много раз, его поэзия привлекала к себе все новых и новых переводчиков. К нашему времени сложилась почти вековая традиция переводов его произведений на русский язык, почти вековая традиция его интерпретации в России, что делает необыкновенно интересным и поучительным издание "русского" Верхарна в подборке наиболее показательных переводов. К нашим дням сложилась в отечественной науке внушительная традиция исследования творчества Верхарна как феномена бельгийской культуры и как узловой фигуры мировой культуры. Верхарн во многом определяет наше понимание XX столетия и путей развития искусства современности. Однако о прямом влиянии Верхарна на современную поэзию говорить все труднее. С излишней категоричностью Маяковский объяснил это в своем выступлении по поводу первой постановки верхарновских "Зорь": "вам ближе взятие Перекопа, чем весь этот Верхарн". Не "весь", конечно. Тот же Маяковский высочайшим образом оценил революционное значение "Зорь", оценил реализм и новаторство Верхарна. Революционная поэзия шла от Верхарна к Маяковскому. Верхарн был самым выдающимся поэтом, отразившим в своем творчестве своеобразие того этапа всемирной истории, который В. И. Ленин называл "кануном социальной революции пролетариата". Маяковский стал олицетворением следующего этапа, "эпохи Перекопа", эпохи свершившейся революции. Маяковский мог сказать - "моя революция". У Верхарна "своей" революции не было - он вынужден был ее домысливать. Советская поэзия осваивала после 1917 года действительность пролетарской революции и реальность строительства социализма; естественно, что с позиций реальной революции кое-что в творчестве Верхарна могло показаться "ветхим". Это "кое-что" - отходившее в прошлое условно-символическое, романтическое изображение "зорь" грядущей революции, декларативное воссоздание будущего. Но Верхарн в прошлое не ушел. "Нет сомнения, что Эмиль Верхарн был самым стойким, самым мужественным, самым ширококультурным поэтом того времени... Я очень рекомендую читать его. Верхарн - не совсем пролетарский, он стоит на границе, но это самый близкий к нам из великих поэтов Запада" {А. В. Луначарский. Собр. соч. в 8 томах, т. 4, М., Гослитиздат, 1964, с. 355.}. "Самый близкий к нам". Близость Верхарна к нам выявляется даже в том, что, на первый взгляд, отдаляет поэта от иных художественных традиций - его открытой, афишированной принадлежностью Фландрии. Верхарн родился в 1855 г. Его формирование совпало с тем моментом истории Бельгии, когда происходило интенсивное становление ее культуры. "Быть собой" - вот лозунг, одушевлявший общественное и литературное движение Бельгии. Этим пафосом был захвачен и Верхарн. Самопознание бельгийской литературы нашло в его поэзии наиболее последовательное и высокое выражение. "Мы любим запах нашей земли", - писал Верхарн. В 1883 г. он опубликовал свой первый сборник стихотворений -"Фламандки", в 1886 г. вышли "Монахи". Поэт начинал с национальной тематики, с традиций своей родины и ее искусства, с ее своеобразных характеров (и показательно - к Фландрии Верхарн вернулся, написав накануне мировой войны пять циклов стихотворений под названием "Вся Фландрия"). К общему, всечеловеческому Верхарн шел через конкретное, национальн