Фламандки Старые мастера В столовой, где сквозь дым ряды окороков, Колбасы бурые, и медные селедки, И гроздья рябчиков, и гроздья индюков, И жирных каплунов чудовищные четки, Алея, с черного свисают потолка. А на столе, дымясь, лежат жаркого горы И кровь и сок текут из каждого куска, - Сгрудились, чавкая и грохоча, обжоры: Дюссар, и Бракенбург, и Тенирс, и Крассбек, И сам пьянчуга Стен сошлись крикливым клиром, Жилеты расстегнув, сияя глянцем век; Рты хохотом полны, полны желудки жиром. Подруги их, кругля свою тугую грудь Под снежной белизной холщового корсажа, Вина им тонкого спешат в стакан плеснуть, - И золотых лучей в вине змеится пряжа, На животы кастрюль огня кидая вязь. Царицы-женщины на всех пирах блистали, Где их любовники, ругнуться не боясь, Как сброд на сходбищах в былые дни, гуляли. С висками потными, с тяжелым языком, Икотой жирною сопровождая песни, Мужчины ссорились и тяжким кулаком Старались недруга ударить полновесней. А женщины, цветя румянцем на щеках, Напевы звонкие с глотками чередуя, Плясали бешено, - стекло тряслось в пазах, - Телами грузными сшибались, поцелуя Дарили влажный жар, как предвещанье ласк, И падали в поту, полны изнеможенья. Из оловянных блюд, что издавали лязг, Когда их ставили, клубились испаренья; Подливка жирная дымилась, и в соку Кусками плавало чуть розовое сало, Будя в наевшихся голодную тоску. На кухне второпях струя воды смывала Остатки пиршества с опустошенных блюд. Соль искрится. Блестят тарелки расписные. Набиты поставцы и кладовые. Ждут, - Касаясь котелков, где булькают жаркие, - Цедилки, дуршлаки, шпигалки, ендовы, Кувшины, ситечки, баклаги, сковородки. Два глиняных божка, две пьяных головы, Показывая пуп, к стаканам клонят глотки, - И всюду, на любом рельефе, здесь и там, - На петлях и крюках, на бронзовой оковке Комодов, на пестах, на кубках, по стенам, Сквозь дыры мелкие на черпаке шумовки, Везде - смягчением и суетой луча Мерцают искорки, дробятся капли света, Которым зев печи, - где, жарясь и скворча, Тройная цепь цыплят на алый вертел вздета, - Обрызгивает пир, веселый и хмельной, Кермессы царственной тяжелое убранство. Днем, ночью, от зари и до зари другой, Они, те мастера, живут во власти пьянства: И шутка жирная вполне уместна там, И пенится она, тяжка и непристойна, Корсаж распахнутый подставив всем глазам, Тряся от хохота шарами груди дойной. Вот Тенирс, как колпак, корзину нацепил, Колотит Бракенбург по крышке оловянной, Другие по котлам стучат что стало сил, А прочие кричат и пляшут неустанно Меж тех, кто спит уже с ногами на скамье. Кто старше - до еды всех молодых жаднее, Всех крепче головой и яростней в питье. Одни остатки пьют, вытягивая шеи, Носы их лоснятся, блуждая в недрах блюд; Другие с хохотом в рожки и дудки дуют, Когда порой смычки и струны устают, - И звуки хриплые по комнате бушуют. Блюют в углах. Уже гурьба грудных детей Ревет, прося еды, исходит криком жадным, И матери, блестя росою меж грудей, Их кормят, бережно прижав к соскам громадным. По горло сыты все - от малых до больших; Пес обжирается направо, кот налево... Неистовство страстей, бесстыдных и нагих, Разгул безумный тел, пир живота и зева! И здесь же мастера, пьянчуги, едоки, Насквозь правдивые и чуждые жеманства, Крепили весело фламандские станки, Творя Прекрасное от пьянства и до пьянства. Перевод Г. Шенгели Фламандское искусство I Искусство Фландрии, тебя Влекло к распутницам румяным, Упругой грудью, полным станом Ты вдохновлялось, их любя. Изображало ль ты царицу, Или наяду, что из вод Жемчужным островком встает, Или сирену-чаровницу, Или Помону, чьи черты Дышали изобильем лета, - Тобою шлюха в них воспета Как воплощенье красоты. Чтоб их создать, нагих, телесных И полнокровных, кисть твоя Цвела, под кожу их струя Огонь оттенков неизвестных. От них лучился жаркий свет, И сквозь прозрачные вуали Их груди пышные сияли, Как плотских прелестей букет. Вспотев от похоти, Сильваны Вертелись вокруг них толпой, То прячась в глубине лесной, То выбегая на поляны. Уставит этакий урод Из темной чащи взор свой пылкий, - И ну кривить в срамной ухмылке Засаленный бесстыдством рот. Им, кобелям, нужны дворняжки, А те жеманятся пока, И вздрогнув, как от холодка, Могучие сжимают ляжки. И все шальней к себе манят, Кругля роскошный зад и бедра, По белизне которых гордо Течет златых волос каскад. Зовут к потехе разудалой, Велят, смеясь, на все дерзать, Хоть первый поцелуй сорвать С их губ не так легко, пожалуй. II О мастера, вы созидать Умели с яростью багряной И беззастенчивостью рьяной Своих красавиц плоть и стать. А деве бледной и нервозной Не след у вас на полотне, Подобно призрачной луне, Мерцать в тоске своей хлорозной. Не знала ваша кисть прикрас, Уловок, хитростей, намеков И ловко спрятанных пороков, Что ценятся теперь у нас, Венер, что бродят по панели, Полузатворенных дверей, И целомудренных грудей, Корсажем скрытых еле-еле, Сплетенной кое-как канвы, Сплошных отплытий на Киферу, Измен, истерик - и не в меру Альковных сцен. - Не таковы У ваших женщин были нравы, Тех, что селились средь дубрав Или, дворцы жильем избрав, Купались в блеске древней славы. Здоровой силы перевес Был ясен в них без оговорки, Когда свой блуд они на сворке Вели с достоинством принцесс. Перевод Ю. Стефанова Воскресное утро О пробужденье на заре в янтарном свете! Веселая игра теней, и тростники, И золотых стрекоз полеты вдоль реки, И мост, и солнца блик на белом парапете! Конюшни, светлый луг, распахнутые клети, Где кормят поросят; уже несут горшки, В кормушки пойло льют. Дерутся кабанки. И руки скотницы румяный луч отметил. О пробужденье быстрое! Уже вдали Крахмальные чепцы и блузы потекли, Как овцы, в городок, где церковка белеет. А вишни шпанские и яблоки алеют Там, над оградами, сверкая поутру, И мокрое белье взлетает на ветру. Перевод Е. Полонской Нищие Их спины нищета лохмотьями одела. Они в осенний день из нор своих ушли И побрели меж сел по ниве опустелой, Где буки вдоль дорог алеют издали. В полях уже давно безмолвие царило, Готовился покрыть их одеялом снег, Лишь длился в темноте, холодной и унылой, Огромных мельничных белесых крыл разбег. Шагали нищие с сумою за плечами, Обшаривая рвы и мусор за домами, На фермы заходя и требуя еды, И дальше шли опять, ища своей звезды, По рощам и полям, как будто псы, слоняясь, Порой крестясь, порой неистово ругаясь. Перевод Е. Полонской Свиньи Стада больших свиней - и самки и самцы - Угрюмым хрюканьем переполняли поле; Толпились на дворе и бегали по воле, Тряся молочные, отвислые сосцы. И близ помойных ям, лучами озаренных, В навозной жижице барахтались, толпясь; Мочились, хвост завив, уставив ноги в грязь, И лоснился узор щетин их очервленных! Но подходил ноябрь. Их убивали. Ах, Какой был славный жир в их грузных животах! Из их больших задов само сочилось сало. И шкуру их скребли, потом палили их, И пламя тех костров, посмертных, гробовых, Всему селению веселье возвещало. Перевод В. Брюсова Выпечка хлеба Субботним вечером, в конце дневных работ, Из тонко сеянной отборнейшей крупчатки Пекут служанки хлеб. Струится градом пот В опару, до краев наполнившую кадки. Разгоряченные, окутаны дымком Тела их мощные. Колышутся корсажи. И пара кулаков молотит теста ком, Округлый, словно грудь, - в каком-то диком раже. Слегка потрескивают поды от жары. Служанки, ухватив упругие шары, Попарно в печи их сажают на лопатах. А языки огня с урчанием глухим Бросаются на них ватагой псов косматых И прыгают, стремясь в лицо вцепиться им. Перевод А. Ибрагимова Шпалеры Во всю длину шпалер тянулся веток ряд. На них зажглись плодов пунцовые уборы, Подобные шарам, что в сумерки манят На сельских ярмарках завистливые взоры. И двадцать долгих лет, хотя стегал их град, Хотя мороз кусал в предутреннюю пору, Цепляясь что есть сил за выступы оград, Они вздымались вверх, все выше, выше в гору. Теперь их пышный рост всю стену обволок. Свисают с выступов и яблоки и груши, Блестя округлостью румяных сочных щек. Пускает ствол смолу из трещинок-отдушин, А корни жадные поит внизу ручей, И листья - как гурьба веселых снегирей. Перевод Е. Полонской Корова В шестом часу утра, едва зари багровой Пятно огнистое легло в ночную твердь, Работник, вычертив кресты на лбу коровы И недоуздок вздев, повел ее на смерть. Ввыси колокола к заутрене звонили; Поля смеялися, не глядя на туман, Чьи космы мокрым льном окрестность перевили, - На иней не смотря, осевший в мох полян. Шли грузно батраки, дремотою объяты, Еще зеваючи, одолевая лень, На мощных спинах их железные лопаты Сияли, в зеркалах своих колебля день. Открылись погреба среди полей на склонах, Тугими петлями скрежеща и рыча. Перекликался скот, проснувшийся в загонах; Корова тихо шла, - разнеженно мыча. Последний поворот тропинки кособокой К деревне клонится, присевшей под горой: Там бойня вознеслась, открытая широко, Вокруг окаймлена водою и травой. Корова вздрогнула, остановясь, понуро Глядит: все красно вкруг и дымно; на полу, Ослизлом, липком, - вол; с него сдирают шкуру, И хлещет кровь его, струя парную мглу. Бараны на крюках зияют головами Разъятыми; кабан торчит пеньками ног; Телок валяется, опутанный кишками, И тускло светится в груди его клинок. А там, за этими виденьями из крови, - Края зеленые осенних нив кругом, Где с плугом движется спокойный шаг воловий, Прямою бороздой взрыв сочный чернозем. И вот, едва взошел и хлынул полным светом, До самых недр прорыв далекий кругозор, День торжествующий и золотой, приветом Бросая пламена на луговой простор, На ниву жирную от пота, обнимая И проницая вглубь язвительным лучом, И поцелуями, как женщину, сжигая, Вздувая лоно ей взбухающим зерном, - Корова видела, как синева сияла Над золотой Эско, виющей свой узор, Когда ее сразил удар; - она упала, Но полон солнца был ее последний взор. Перевод Г. Шенгели Крестьяне Работники (их Грез так приторно умел Разнежить, краскою своей воздушной тронув В опрятности одежд и в розовости тел, Что, кажется, они средь сахарных салонов Начнут сейчас шептать заученную лесть) - Вот они, грязные и грубые, как есть. Они разделены по деревням; крестьянин Соседнего села - и тот для них чужой; Он должен быть гоним, обманут, оболванен, Обобран: он им враг всегдашний, роковой. Отечество? О нет! То выдумка пустая! Оно берет у них в солдаты сыновей, Оно для них совсем не та земля родная, Что их труду дарит плод глубины своей. Отечество! Оно неведомо равнинам. Порой там думают о строгом короле, Что в золото одет, как Шарлемань, и в длинном Плаще своем сидит с короной на челе; Порой - о пышности мечей, щитов с гербами, Висящих по стенам в разубранных дворцах, Хранимых стражею, чьи сабли - с темляками... Вот все, что ведомо о власти там, в полях, Что притупленный ум крестьян постигнуть в силах. Они бы в сапогах сквозь долг, свободу, честь Шагали напролом, - но страх окостенил их, И можно мудрость их в календаре прочесть. А если города на них низвергнут пламя - Свет революции, - их проницает страх, И все останутся они средь гроз рабами, Чтобы, восстав, не быть поверженными в прах. 1 Направо, вдоль дорог, избитых колеями, С хлевами спереди и лугом позади, Присели хижины с омшенными стенами, Что зимний ветер бьет и бороздят дожди. То фермы их. А там - старинной церкви башня, Зеленой плесенью испятнанная вкруг; И дальше, где навоз впивает жадно пашня, Где яростно прошел ее разъявший плуг, - Землица их. И жизнь простерлась, безотрадна, Меж трех свидетелей их грубости тупой, Что захватили в плен и держат в луже смрадной Их напряженный труд, безвестный и немой. 2 Они безумствуют, поля обсеменяя, Под градом мартовским, что спины им сечет. И летом, средь полей, где, зыблясь, рожь густая Глядит в безоблачный и синий небосвод, - Они опять, в огне дней долгих и жестоких, Склоняются, серпом блестя средь спелых нив; Струится пот по лбам вдоль их морщин глубоких И каплет, кожу рук до мяса напоив, А полдень уголья бросает им на темя, И зной так яростен, что сохнут на полях Хлеба, а сонный скот, слепней влачащий бремя, Мычит, уставившись на солнце в небесах. Приходит ли ноябрь с протяжной агонией, Рыдая и хрипя в кустарнике густом, - Ноябрь, чей долгий вой, чьи жалобы глухие Как будто кличут смерть, - и вот они трудом Опять согбенные, готовясь к жатве новой Под небом, взбухнувшим от туч, несущих дождь, Под ветром - роются в земле полей суровой Иль просеку ведут сквозь чащу сонных рощ, - И вянут их тела, томясь и изнывая; Им, юным, полным сил, спины не разогнуть: Зима, их леденя, и лето, их сжигая, Увечат руки им и надрывают грудь. Состарившись, влача груз лет невыносимый, Со взором пепельным, с надломленной спиной, С печатью ужаса на лицах, словно дымы Они уносятся свирепою грозой. Когда же смерть им дверь свою откроет, каждый Их гроб, спускаясь в глубь размякшую земли, Скрывает, кажется, скончавшегося дважды. 3 Когда роится снег и в снеговой пыли Бьет небеса декабрь безумными крылами, В лачугах фермеров понурый ряд сидит, Считая, думая. Убогой лампы пламя Вьет струйку копоти. Какой унылый вид! Семья за ужином. Везде - лохмотьев груда. Объедки детвора глотает второпях; Худой петух долбит облизанное блюдо; Коты костистые копаются в горшках; Из прокаженных стен сочится мразь; в камине Четыре головни сомкнули худобу, И тускло светится их жар угарно-синий. И дума горькая у стариков на лбу. - Хотя они весь год трудились напряженно, Избыток лучших сил отдав земле скупой, Хотя сто лет землей владели неуклонно, - Что толку: будет год хороший иль дурной, А жизнь их, как и встарь, граничит с нищетою. И это их сердца не устает глодать, И злобу, как нарыв, они влачат с собою - Злость молчаливую, умеющую лгать. Их простодушие в себе скрывает ярость; Лучится ненависть в их ледяных зрачках; Клокочет тайный гнев, что молодость и старость, Страданья полные, скопили в их сердцах. Барыш грошовый им так люб, они так жадны; Бессильные трудом завоевать успех, Они сгибаются под скаредностью смрадной; Их ум неясен, слаб, он мелочен у всех, И не постичь ему явлений грандиозных. И мнится: никогда их омраченный взор Не подымался ввысь, к огням закатов грозных, Багряным озером пролившихся в простор. 4 Но дни лихих кермесе они встречают пиром, Все, даже скареды. Их сыновья идут Туда охотиться за самками. И жиром Пропитанный обед, приправы грузных блюд Солят гортани им, напиться призывая. Толкутся в кабачках, кричат наперебой. Дерутся, челюсти и скулы сокрушая Крестьянам ближних сел, которые порой Влепляют поцелуй иной красотке местной, Имущество других стараясь утащить. Все что прикоплено, пригоршней полновесной Швыряют, чтоб пьянчуг на славу угостить. И те, чья голова покрепче, горделиво, С осанкой королей, глотают разом жбан - Один, другой, еще! - клубящегося пива. Им в лица бьет огонь, вокруг густой туман. Глаза кровавые и рот, блестящий салом, Сверкают, словно медь, во мраке от луча. Пылает оргия. На тротуаре впалом Кипит и пенится горячая моча. Валятся пьяницы, споткнувшись вдруг о кочку; Другие вдаль бредут, стараясь не упасть. И праздничный припев горланят в одиночку, Смолкая, чтоб икнуть иль выблеваться всласть. Оравы крикунов сбиваются кружками На главной площади, и парни к девкам льнут, Облапливают их, в них тычась животами, Им шеи жирные звериной лаской жгут, И те брыкаются, свирепо отбиваясь. В домах же, где висит у низких потолков Угрюмый серый чад, где пот, распространяясь Тяжелым запахом от грязных тюфяков, Осел испариной на стеклах и кувшинах, - Там пар танцующих толчется тесный ряд Вдоль расписных столов и шатких лавок длинных, И стены, кажется, от топота трещат. Там пьянство, яростней и исступленней вдвое, Топочет, вопиет и буйствует сквозь вой Петушьих тонких флейт и хриплый стон гобоя. Подростки щуплые, пуская дым густой, Старухи в чепчиках, детины в синих блузах - Все скачут, мечутся в безумной плясовой, Икают. Каждый миг рои пьянчуг кургузых, Сейчас ввалившихся, вступают в грузный строй Кадрили, что точь-в-точь напоминает драку. И вот тогда всего отчаянней орут, И каждый каждого пинает как собаку, В готовности поднять на самых близких кнут. Безумствует оркестр, нестройный шум удвоя И воплями покрыв ревущий гомон ссор; Танцуют бешено, без лада и без строя; Там - попритихли, пьют, глуша вином задор. И тут же женщины пьянеют, горячатся, Жестокий плотский хмель им зажигает кровь, И в этой буре тел, что вьются и клубятся, Желанья пенятся, и видно вновь и вновь, Как парни с девками, сшибаясь, наступая, Обороняясь, мчат свой исступленный пляс, Кричат, беснуются, толкаясь и пылая, Мертвецки пьяные, валятся и подчас Переплетаются какой-то дикой пряжей И, с пеною у губ, упорною рукой Свирепо платья мнут и потрошат корсажи. И парни, озверев, так поддают спиной, Так бедра прыгают у девушек, что мнится: Здесь свального греха вздымаются огни. 5 Пред тем как солнца жар багряно разгорится, Спугнув туман, что встал в предутренней тени, В берлогах, в погребах уже стихает пьянство. Кермесса кончилась, опав и ослабев; Толпа домой идет и в глубине пространства Скрывается, рыча звериный свой напев. За нею старики, струей пивного пота Одежду грязную и руки омочив, Шатаясь, чуть бредут - сковала их дремота - На фермы, скрытые в широком море нив. Но в бархатистых мхах оврагов потаенных, В густой траве лугов, где блеск росы осел, Им слышен странный шум, звук вздохов приглушенных - То захлебнулась страсть на алом пире тел. Кусты как бы зверьми возящимися полны. Там случка черная мятется в мягких льнах, В пушистом клевере, клубящемся как волны; Стон страсти зыблется на зреющих полях, И хриплым звукам спазм псы хором отвечают. О жарких юных днях мечтают старики. И те же звуки их у самых ферм встречают: В хлеву, где возятся испуганно телки, Где спит коровница на пышной куче сена, Там для случайных пар уютный уголок, Там те ж объятия и тех же вздохов пена, И та же страсть, пока не заблестит восток. Лишь солнце развернет своих лучей кустарник И ядрами огня проломит кругозор - Ржет яро жеребец проснувшийся; свинарник Шатают кабаны, толкаясь о запор, Как охмеленные разгулом ночи пьяным. Помчались петушки, алея гребешком, И утро все звенит их голосом стеклянным. И стая жеребят брыкается кругом. Дерущиеся псы льнут к сукам непокорным; И грузные быки, взметая пыль хвостом, Коров преследуют свирепо и упорно. Тогда, сожженные желаньем и вином, Кровь чуя пьяную в сердцах, в висках горящих, С гортанью, сдавленной тугой рукой страстей, Нашаря в темноте стан жен своих храпящих, Они, те старики, опять плодят детей. Перевод Г. Шенгели Марины I В дни холодов сырых, пронзительных ветров На волны светлые ложился мглы покров; Меж грязной зелени, по пашням и дорогам, Влачился паводок огромным осьминогом. Тростник сухой свисал оборками. Стеснен Стенами темноты, гремел со всех сторон Иль зюйд, иль норд, всю ночь гудели глухо дали. Белесым отсветом во тьме снега мерцали. Но лишь мороз, ряды чудовищные льда Сползали, - шумные, обширные стада, - Толкаясь и давясь, как сбившиеся горы. В часы, когда в лесу и поле был покой, Они со скрежетом шли друг на друга в бой, Громовым грохотом тревожа сел просторы. Перевод С. Шервинского Фламандкам былых времен Когда стоит ячмень в полуденной дремоте, Тяжеловесную явите красоту: Ваш бронзовый загар, здоровья полноту И рвущий пояса переизбыток плоти. На сено свежее вам будет сладко лечь! Грудь плодородная, прически лоск песчаный, Колени круглые, крутая сила стана - О как неистово вас хочется привлечь! фламандки, дайте же любить вас на равнине Под небом огненным в полдневный час, когда Дрожит шафранный зной, на берегу пруда, Где царствуют дубы в недвижимой гордыне, В те дни, когда быки почувствуют прилив Тяжелой похоти, мыча в любовной муке, И в стойлах жеребцы, забыв о зимней скуке, Ржут, шеи изогнув, и жарок их призыв, Когда великая любовь возжаждет воли, Когда дыханием страстей сердца полны, Как ветром паруса, любовники волны, Стремящие свой бег на синее раздолье. Блеск ваших крупных тел всегда нас волновал; Мерцает золото в глазах, не угасая, Маняще дышет грудь... Вы - цвет родного края! Фламандки, вы для нас - телесный идеал! Перевод Ю. Денисова Монахи Монахи Я призываю вас, подвижники-монахи, Хоругви божий, кадила, звездный хор, Свет католичества затеплившие в прахе И в ослеплении воздвигшие собор; Пустынножители на скалах раскаленных, Навеки в мраморе веленье, гнев и зов, Над покаяньем толп коленопреклоненных Каскад молитвенный тяжелых рукавов; Живые витражи в сиянии восхода, Неистощимые сосуды чистоты, Благие зеркала, в которых вся природа, Как в тихом озере прибрежные цветы; Провидцы, чья душа задолго до кончины В сверхчеловеческом таинственно жила, Утесы посреди языческой пучины, Над Римом дикие горящие тела; Мосты, взлетевшие изгибами в пространство, Тяжеловесные устои в серебре, Со стороны зари - потоки христианства По направленью к нам, к другой своей заре; Фанфары звучные пришествия Христова, Громоподобные набаты в тишине; От солнца вечного, от пламени святого Распятий ваших свет в небесной вышине. Перевод В. Микушевича Монах эпический Он как будто пришел из дремотных пустынь, Где глотают во сне раскаленную синь Одинокие львы, чья свирепая сила На горячих горах величаво почила. Был он ростом велик, этот дикий монах, Сотворен, чтобы жить в беспрестанных трудах; Сил хватило бы в нем хоть на целую вечность. До глазниц - борода, из глазниц - бесконечность. С пешеходом таким не сравнится никто. Нес монах на плечах лет без малого сто. Каменела спина от усталости этой. Был он весь - как утес, власяницей одетый. Повергая во прах за кумиром кумир, На ходу попирал он поверженный мир; Как железный, возник он по воле господней, Чтобы мог раздавить он змею преисподней. Лишь такой человек из эпохи мечей Жизнь бросает свою прямо в стих эпопей. И зачем бы пришел он, апостол ужасный, В этот суетный век, век больной и несчастный? Ни один монастырь бы теперь не вместил Изобилье таких необузданных сил, И себя потонуть бы монах не заставил В современной грязи предписаний и правил. * Нет, подобной душе лишь пустыня под стать. На горах бы ему, пламенея, сгорать. Испытав на жаре всевозможные казни, Изнывая весь век в сатанинском соблазне, Чтобы губы ему обжигал сатана Красной плотью блудниц, чтобы ночи без сна, Чтобы в жадных глазах вожделенное тело, Как в озерах закат, исступленно алело. * Представляешь его одиноким всегда. Остается душа в искушеньях тверда. Он, как мраморный, бел перед всякою скверной. Он один со своей чистотой беспримерной. Мимо гулких морей, мимо топких болот, По лесам и полям он упрямо идет. В каждом жесте восторг и безумье провидца. Это Риму таким он дерзает явиться, Безоружный монах под защитой креста. Императорам крах возвещают уста, В неподвижных очах темнота грозовая; Варвар в нимбе, грядет он, богов убивая. Перевод В. Микушевича Монах простодушный Серой рясой прикрыт от соблазна мирского, Сердцем он походил на Франциска Святого. Преисполнен любви, доброты, чистоты, В монастырском саду поливал он цветы. Словно пламя, в перстах лепестки трепетали, Наяву и во сне ароматом питали Эту кроткую жизнь, и любил он за них Царство красок дневных и видений ночных И прохладную тьму в предрассветных туманах С теплым золотом звезд на небесных лианах. Весь в слезах, как дитя, слушал он допоздна, Сколько лилий в былом затоптал сатана И какие тогда были синие дали, Если там, в синеве, серафимы летали И процессии дев по просторам земли Зелень свежую пальм, как молитву, несли, Чтобы смерть небеса, наконец, даровала Тем, кто золото чувств отдавал ей, бывало. Майским утром, когда день-младенец во сне В крупных брызгах росы улыбался весне И когда вдалеке, в светлых нимбах мелькая, Трепетали крыла на окраинах рая, Был он, кажется, всех на земле веселей, Украшая алтарь в честь любимой своей Пресвятой госпожи, богородицы-девы, Ей вверяя себя, и сады, и посевы. Ей хотел он отдать все, чем был он богат, Чтоб могла вознестись в богородицын сад Белой розой душа, непорочной и чистой, Лишь восход пережив, благодатно лучистый. И когда ввечеру, не жалея ничуть, Отлетала душа в свой таинственный путь, Не оставив клочка обездоленной жизни На колючих кустах в этой тусклой отчизне, Вечный запах цветов, нежный тот фимиам С давних пор хорошо был знаком небесам. Перевод В. Микушевича Возвращение монахов 1 Разбрызган мрачный блеск по зеркалам болот. Нахмурился пейзаж. Кругом ложатся тени. Пересчитав свои вечерние ступени, Прощальный свой привет равнинам солнце шлет. Как бы невидимой лампады отраженье, Прозрачная звезда из глубины ночной, Омытая речной медлительной волной, Среди проточных вод подвижна без движенья. Дождем исхлестанный, в ухабах, что ни шаг, Еловые леса и зелень полевую Прорезав полосой, в седую мостовую На перекрестке вдруг врезается большак. Лишь вдалеке окно зияет слуховое На крыше глоданной, и в черную дыру Луч погружается последний ввечеру, Как будто естество зондируя живое. Мистический привет повсюду, словно вздох, И в металлическом своем ночном покое Вселенная хранит безмолвие такое, Что чувствуется в ней, как в базилике, - бог. 2 В монастыри свои тогда спешат монахи, Утешив засветло убогих горожан, Усталых пахарей, примерных прихожан, Рвань христианскую, тех, кто в предсмертном страхе Один среди равнин, весь грязный, весь во вшах, И тех, кого чужой на свалке зарывает, И тех, которым глаз никто не закрывает, Тех, кто, заброшенный, на улице зачах; Тех, кто искусан весь голодной нищетою, Кто с животом пустым, тащась на костылях, С пути сбивается, измученный, в полях И топится в прудах, покрытых темнотою. Монахи белые среди ночных полей Напоминают нам библейских исполинов, Которые бредут, густую тень раздвинув Просторною льняной одеждою своей. 3 И колокол тогда молчанье нарушает. Скончается и вновь родится мерный звон, И звуком явственным уже со всех сторон Молитвенный призыв окрестность оглашает, Монахам возвестив благочестивый миг: Пора в монастырях пропеть молитвы хором, Чтобы тоскующим и покаянным взором В глубины совести своей монах проник. Здесь все они, все те, кто, встав зарею ранней, Пахал и боронил, терпением богат; Толковники, чей дух раскрылся, как закат, Над каждою строкой апостольских посланий; Аскеты, чья душа, сгорев сама, собой, В уединении томительном прозрела; Святые постники, чье скрюченное тело Взывает к небесам кровавой худобой. 4 И наступает ночь, и молятся монахи, Утешив засветло убогих горожан, Усталых пахарей, примерных прихожан, Рвань христианскую, всех, кто в предсмертном страхе; Монахи молятся, и шепчут их уста, Что в пустошах глухих на вересковом ложе, Быть может, при смерти какой-нибудь прохожий И следует о тех теперь молить Христа, Кто съеден заживо голодной нищетою, Кто с животом пустым, тащась на костылях, С пути сбивается, измученный, в полях И топится в прудах, покрытых темнотою. И литаниями тогда наполнен храм. Всех в мире мертвецов монахи отпевают, И мертвецам глаза безмолвно закрывают Господни ангелы, летая здесь и там. Перевод В. Микушевича Дикий монах Бывают и теперь монахи, что - порой Нам кажется - пришли из древней тьмы лесной. Как будто в сумрачных изваяны гранитах, Они всегда живут в монастырях забытых. Полночный ужас чащ смолистых и густых Таинственно гудит в их душах грозовых, По ветру треплются их бороды, как серый Ольшаник, а глаза - что ключ на дне пещеры, И в складках длинных ряс, как будто в складках мглы, Похожи их тела на выступы скалы. Они одни хранят в мельканьях жизни новой Величье дикости своей средневековой; Лишь страхом адских кар смутиться может вдруг Железной купиной щетинящийся дух; Им внятен только бог, что в ярости предвечной Греховный создал мир для казни бесконечной, Распятый Иисус, ужасный полутруп, С застывшей скорбью глаз, кровавой пеной губ И смертной мукою сведенными ногами, - Как он немецкими прославлен мастерами, - Великомучеников облики святых, Когда на медленном огне пытают их, Да на песке арен терзаемые девы, Которым лижут львы распоротое чрево, Да тот, кто взял свой хлеб, но, о грехах скорбя, Не ест и голодом в ночи казнит себя. И отживут они в монастырях забытых, Как будто в сумрачных изваяны гранитах. Перевод Н. Рыковой Монахам Благочестивые отшельники, аскеты, В сутаны белые вас облачил мой стих, Вас, побежденных, он привел из лет былых, Чтоб нам предстали вы, безвестные поэты. Мы безразличны вам: что горечь наших слез, Что черный наш покой и алая гордыня? Как встарь, к распятию ваш взгляд стремится ныне. Душою огненный, и я обет принес: Бледнеющий в мечтах, коленопреклоненно Жить буду, преданный искусству, лишь ему. Упорный духом, я, как стяг, его прижму, Со всею силою прижму к груди до стона, Чтоб сердце обожгло, пройдя сквозь плоть, оно. Ведь ныне на земле способно лишь искусство Прельщать могучий ум, питать собою чувства И одинокий дух дурманить, как вино. Когда все рушится иль гибнет постепенно, Искусство свой собор возводит золотой, И по ночам, когда мир погружен в покой, Все выше восстают сверкающие стены И отсветы свои бросают в небосвод. Поэты, опоздав уйти от мира в кельи, Чтобы Искусством жить, иной не зная цели, На свет из витражей во тьме идут вперед. Загадочно высок, мерцает свод собора. Над морем блещущим, где отразился он, Сияет длинный ряд серебряных колонн, И вторит волн хорал молитвенному хору. Из бесконечности идущие ветра Несут неясные напевы неустанно Двум башням храмовым, высоким, как титаны, Чья мощь гранитная сурова и мудра. Тот, кто осмелится войти в безмолвье храма, Увидит лиру там средь факельных огней. Столетьями никто не прикасался к ней, Но струны медные поэта ждут упрямо. Пребудет этот храм навеки, навсегда; Средь сумерек для нас он - средоточье света, А вы, отшельники, все в белое одеты, Печальным шествием, чтоб сгинуть без следа В мистической заре, чужды мирскому счастью, Среди безбожников блуждая без дорог, Пойдете вы туда, где умирает Бог, Чтобы вручить ему последнее причастье. Перевод Ю. Денисова Обочины дороги Декабрь Под бледным небом по полям туман ползет, Земля от холода вся в трещинах глубоких, На рыжих склонах инея налет, И над безмолвием трещат, кричат сороки. Как стая гарпий злобных и жестоких, Кусты сражаются, и ветер листья рвет, Тряпье осеннее, и там, в полях далеких, Как будто кто по наковальне бьет. Зима унылая! Твой холод беспрестанно Сжимает душу мне своей рукой титана, И тот же звон глухой плывет издалека, Тоскливый звон из церковки соседней Твердит, что там собрали в путь последний И в землю опускают бедняка. Перевод Ф. Мендельсона Смутное Цветок увидеть, хрупкий и беспечный, Который на качели стебелька, Раскачиваясь, хрупкий и беспечный, Спит, а потом увидеть мотылька, Как он горит алмазом на лету Иль вдруг в луче закатном замирает; Потом увидеть парусник в порту, - Он в путь готов, лишь ветра ожидает, И моряки-фламандцы, торопливо Прощаясь, выбирают якоря, Чтоб выйти на просторы до отлива. Увидеть все, что мне дала заря Вечерняя, и вопрошать тревожно: Вдруг упадет цветок? Не станет мотылька? Иль белый парусник войдет неосторожно В стремнину бурную, как горная река, И станет жалкою игрушкою стихии Там, где вздымаясь пенятся валы И грозно ходят горы ледяные?.. Воспоминанья о тебе плывут из мглы, Как облака в последний час заката. Цветок, и мотылек, и парус над волной, И ты - все в ночь уходит без возврата, Лишь боль и золото закатное - со мной! Перевод Ф. Мендельсона Гимн I Хотел бы я иметь, чтобы тебя воспеть, Глас торжествующий и грозный океана, Неукротимое дыханье урагана. Хотел бы заглушить гремящих молний медь И грома дальнего в ночи слова глухие, Чтоб славили тебя одну стихии! О как хотел бы я, чтоб разом все моря На берег хлынули, и чтобы пела пена Земле, как ты прекрасна и священна. Еще хотел бы я, чтоб, в небесах горя, Над ревом бурь и грозами шальными Кометой ярче звезд твое сияло имя! II Как ящерицы, те, что солнце пьют, Зеленым длинным телом извиваясь, К тебе мои желания ползут. В полдневный зной я над тобой склоняюсь; Вокруг поля, и полыхает рожь, И не унять томительную дрожь. Ласкает ветер нас, мы от жары устали. Среди холмов Эско сверкает там и тут, Все небо в золоте, и необъятны дали, Как ящерицы, те, что солнце пьют, Ты предо мной лежишь, бесстыдно сладострастна, И снова я горю, и наша страсть прекрасна! Перевод Ф. Мендельсона Артевельде Смерть величавая из глубины органа Под свод готический возносит до высот Вождя фламандского, чье имя каждый год В день поминания горит из-под тумана. Кровавой чередой прошли над ним века, Но в битвах и резне, в отчаянье восстанья Народ хранит о нем священные преданья, - Течет в вечерний час рассказ у камелька... Низвергнув королей, он их топтал ногами. Доверчиво к нему стекаясь без конца, Вручал ему народ и руки и сердца, И бушевало в нем стихий народных пламя. Он знал и помыслы и душу знал народа, И он провидел бунт, что в будущем блеснет Как факел огненный; и рук могучий взлет В грядущем предвещал желанную свободу. Творил он чудеса - легенды в мире прозы, - Преграды все ломал, в борьбе добра и зла, Покуда в саван смерть его не облекла, И мрак окутал лоб, где вспыхивали грозы. Он пал в вечерний час, предательски убитый... А в городе народ восстал в вечерний час. Перевод Б. Томашевского Часы Ночью, в молчании черном, где тени бесшумные бродят, - Стук костыля, деревянной ноги. Это по лестнице времени всходят и сходят Часы, это их шаги! Вокруг устарелых эмблем и наивных узоров Цифр под стеклом утомительный ряд. О луны угрюмых, пустых коридоров: Часы и их взгляд! Деревянный киоск роковых откровений, Взвизги напилка, и стук молотков, И младенческий лепет мгновений, - Часы и их зов! Гроба, что повешены всюду на стены, Склепы цепей и скелетов стальных, Где кости стучат, возвещая нам числа и смены- Часы и весь ужас их! Часы! Неутомимы, бессонны, Вы стучите ногами служанок в больших башмаках, Вы скользите шагами больничных сиделок. Напрасно вас молит мой голос смущенный. Вы сдавили мой страх Циркулем ваших безжалостных стрелок. Перевод В. Брюсова Притча Над золотом глади озерной, Где белые лилии спят, Усталые цапли скользят, В воде отражаются черной. Их крыльев широк размах, Медлительны их движенья; Плывут они в небесах, Гребут в воде отраженья. Но рыбак туповатый и важный На них расставляет сети, Не видя, что птицы эти Гребут в высоте отважно, Что в мокрые сети скуки Птицы не попадают. Напрасно он в тине их ищет, - Птицы все выше взмывают, И мчатся, как призраки, мимо, Безумны и неуловимы! Перевод Ф. Мендельсона Не знаю, где Это где-то на севере, где, я не знаю, Это где-то на полюсе, в мире стальном, Там, где стужа когтями скребется по краю Селитренных скал, изукрашенных льдом. Это - холод великий, едва отраженный В серебряном зеркале мертвых озер; Это - иней, что точит, морочит - бессонный, Низкорослый, безлиственный бор. Это - полночь, огромный скелет обнаженный Над серебряным зеркалом мертвых озер, Это - полночь, что точит, морочит, хохочет, Но раздвинуть руками гигантскими хочет Холодный и звездный простор. В дали полуночной безвольной Это смолкнувший звон колокольный, Это убранный снегом и льдами собор. Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю, Литургия Великого Холода в мире стальном. Это где-то, - не в старом ли северном крае? - не знаю! Это где-то, - не в старом ли северном сердце? - в моем! Перевод В. Брюсова Дурной час С тех пор как схлынули прощальные огни, Все дни мои в тени, все тяжелей они. Я верил в разум мой, где не гнездились тени, И мысль моя (в ней солнца шар пылал, В ней гнев светился, яростен и ал) Кидалась некогда на скалы заблуждений. Надменный, радость я немую знал: Быть одиноким в дебрях света; Я верил лишь в могущество поэта И лишь о творчестве мечтал, Что нежно и спокойно возникает И движется (а путь широк и прям) К тем очагам, Где доброта пылает. Как темен был тот вечер, полный боли, Когда сомненьями себя душа сожгла Дотла И трещины разъяли стену воли! Вся твердость рухнула во прах. Персты? Без сил. Глаза? Пусты. Надменность? Смята. Стучится кровь печальная в висках, И жизнь, как пьявками, болезнями объята... Теперь, сходя во гроб, летя невесть куда, О, как хотел бы я, чтобы над мглой бездонной, Как мрамор, пыткою и славой опаленный, Мое искусство рдело бы всегда! Перевод Г. Шенгели Ноябрь Вот листья, цвета гноя и скорбей, - Как падают они в моих равнинах; Как рой моих скорбей, все тяжелей, желтей, - Так падают они в душе моей. Лохмотьями тяжелых облаков Окутавши свой глаз слепой, Поник, под ветра грозный вой, Шар солнца, старый и слепой. Ноябрь в моей душе. Над илом ивы чуть видны; в туманы, Мелькая, черные уносятся бакланы, И льется крик их, долгий, точно вечность, Однообразный, - в бесконечность. Ноябрь в моей душе. О, эти листья, что спадают, Спадают; О этот бесконечный дождь И этот вой средь голых рощ, Однообразный, рвущий все в душе!.. Перевод Г. Шенгели Вечера Человечество Распятые в огне на небе вечера Струят живую кровь и скорбь свою в болота, Как в чаши алые литого серебра. Чтоб отражать внизу страданья ваши, кто-то Поставил зеркала пред вами, вечера! Христос, о пастырь душ, идущий по полянам Звать светлые стада на светлый водопой, Гляди: восходит смерть в тоске вечеровой, И кровь твоих овец течет ручьем багряным... Вновь вечером встают Голгофы пред тобой! Голгофы черные встают перед тобою! Взнесем же к ним наш стон и нашу скорбь! Пора! Прошли века надежд беспечных над землею! И никнут к черному от крови водопою Распятые во тьме на небе вечера! Перевод В. Брюсова Под сводами Сомкнулись сумерки над пленными полями, Просторы зимние огородив стеной. Мерцают сонмы звезд в могильной мгле ночной; Пронзает небеса их жертвенное пламя. И чувствуешь вокруг гнетущий медный мир, В который вплавлены громады скал гранитных, Где глыба каждая - каких-то первобытных Подземных жителей воинственный кумир. Мороз вонзил клыки в углы домов и башен. Гнетет молчание. Хотя б заблудший зов Донесся издали!.. Бой башенных часов Один лишь властвует, медлителен и страшен. Ночь расступается, податлива как воск, Вторгаются в нее безмолвие и холод. Удары скорбные обрушивает молот, Вбивая вечность в мозг. Перевод М. Донского Холод Огромный светлый свод, бесплотный и пустой, Стыл в звездном холоде - пустая бесконечность, Столь недоступная для жалобы людской, - И в зеркале его застыла зримо вечность. Морозом скована серебряная даль, Морозом скованы ветра, и тишь, и скалы, И плоские поля; мороз дробит хрусталь Просторов голубых, где звезд сияют жала. Немотствуют леса, моря, и этот свод, И ровный блеск его, недвижный и язвящий! Никто не возмутит, никто не пресечет Владычество снегов, покой вселенной спящей. Недвижность мертвая. В провалах снежной тьмы Зажат безмолвный мир тисками стали строгой, - И в сердце страх живет пред царствием зимы, Боязнь огромного и ледяного бога. Перевод Г. Шенгели Соломенные кровли Склонясь, как над Христом скорбящие Марии, Во мгле чернеют хутора; Тоскливой осени пора Лачуги сгорбила худые. Солома жалких крыш давно покрылась мхом, Печные покосились трубы, А с перепутий ветер грубый Врывается сквозь щели в дом. Склонясь от немощи, как древние старухи, Что шаркают, стуча клюкой, И шарят вкруг себя рукой, Бесчувственны, незрячи, глухи, Они запрятались за частокол берез; А у дверей, как стружек ворох, Опавшие листы, чей шорох Заклятий полон и угроз. Склонясь, как матери, которых гложет горе, Они влачат свои часы В промозглой сырости росы На помертвелом косогоре. В ноябрьских сумерках чернеют хутора, Как пятна плесени и тленья. О, дряхлой осени томленье, О, тягостные вечера! Перевод М. Донского Лондон То - Лондон, о мечта! чугунный и железный, Где стонет яростно под молотом руда, Откуда корабли идут в свой путь беззвездный - К случайностям морей, кто ведает куда! Вокзалов едкий дым, где светится мерцаньем, Серебряным огнем, скорбь газовых рожков, Где чудища тоски ревут по расписаньям Под беспощадный бой Вестминстерских часов. Вдоль Темзы - фонари; не парок ли бессонных То сотни веретен вонзились в темь реки? И в лужах дождевых, огнями озаренных, - Как утонувшие матросов двойники. И голоса гуляк, и жесты девки пьяной, И надпись кабака, подобная Судьбе, - И вот, внезапно Смерть в толпе, как гость незваный... То - Лондон, о мечта, влачащийся в тебе! Перевод В. Брюсова Вдали Вплывают блики крыл в угрюмые ангары, Ворота черные все голоса глушат... Кругом - унынье крыш, фасады, и амбары, И водосточных труб необозримый ряд. Здесь глыбы чугуна, стальные стрелы, краны, И эхом в щелях стен вся даль отражена: Шаги и стук копыт, звенящий неустанно, В быки мостов, шурша, врезается волна... И жалкий пароход, который спит, ржавея, В пустынной гавани, и вой сирен вдали... Но вот, таинственно сквозь мрак ночной белея, В далекий океан уходят корабли, Туда, где пики скал и ярость урагана... Душа, лети туда, чтоб в подвиге сгореть И чтоб завоевать сверкающие страны! Какое счастье жить, гореть и умереть! Взгляни же в эту даль, где острова в сиянье, Где мирры аромат, коралл и фимиам - Мечтою жаждущей уйди в зарю скитаний И с легкою душой вручи судьбу ветрам, Где океанских волн блистает свет зеленый... Иль на Восток уйди, в далекий Бенарес, К воротам древних Фив, в руины Вавилона, В туман веков, где Сфинкс, Афина и Гермес, Иль к бронзовым богам на царственном пороге, К гигантам голубым, или во тьму дорог, Где за монахами медлительные дроги Неповоротливо ползут из лога в лог... И взор твой ослепят лучи созвездий южных! О бедная душа, в разлуке ты с мечтой! Уйди же в зной пустынь, в прозрачность бухт жемчужных, Путем паломника в пески земли святой... И может быть, еще в какой-нибудь Халдее Закатный вечен свет: он пастухов хранит, Не знавших никогда и отблеска идеи... Уйди тропой цветов, где горный ключ звенит, Уйди так глубоко в себя мечтой упорной, Чтоб настоящее развеялось, как пыль!.. Но это жалкий бред! Кругом лишь дым, и черный Зияющий туннель, и мрачной башни шпиль... И похоронный звон в тумане поднимает Всю боль и всю печаль в моей душе опять... И я оцепенел, и ноги прилипают К земной грязи, и вонь мне не дает дышать. Перевод Б. Томашевского Бесконечное Ветров осенних псы, охрипшие от лая, Бессилья цепь грызут со злобою тупой, А ночь крадется прочь, глаза им застилая, К луне, скатившейся в бездонный водопой. Там, далеко внизу, огни, огни без счета, А там, вверху, - грома чугунных голосов: От бесконечности уснувшего болота - До бесконечности разбуженных лесов, Где в океане звезд и сумрака сквозного Дороги тянутся, мерцая на свету, Переплетаются и ускользают снова Все дальше - в жуткую ночную черноту. Перевод Р. Дубровкина Крушения Разговор ... Так будь же палачом! Руками собственными сам себя замучай, Не поручай другим пытать тебя - и жгучий Свой поцелуй дари отчаянью; ни в чем Не уступай себе: чем беспощадней горе, Тем легче укротить его - перебори Страданья гордостью, а душу изнури Кощунством - и над ней восторжествуешь вскоре, Вся жизнь - сплошное зло, но кто поддастся злу? - Ах, как бы я хотел последовать примеру Древнейших христиан, страдающих за веру, Бичующих себя в молитвенном пылу! Моих терзаний путь, я знаю, будет долог, Смеясь, я выпью яд обманов и обид: Так сельский колокол рыдает и скорбит, На землю траурный набрасывая полог, - И буду втайне пьян от смелости такой! - Подстерегать себя, себе готовить беды, С остервененьем ждать восторженной победы Над зверем, прозванным бессильем и тоской. Он в сердце метит - пусть! Не примиряться с крахом Надежд, - против себя восстать и стать сильней Кичливой пустоты, быть равнодушным к ней. - Стать мощью собственной, мучением и страхом, И знать, что есть поля, куда влечет вражда, Где люди с каменными жесткими сердцами Посевов гибельных становятся жнецами, Дороги есть в полях, где слышится всегда Тяжелый гул шагов и крики, - все живое Бежит тех мест, когда на жертвенной скале, В густой крови лиан, тускнеющих во мгле, Злодейства лезвие сверкает огневое. Перевод Р. Дубровкина Меч И Некто, меч подъяв, мне предсказал с презреньем: В безвестность канешь ты, ничтожный, поделом - Подточен праздностью, бесплодным самомненьем, В грядущем ты вкусишь лишь горесть о былом. В тебе прокиснет кровь простосердечных дедов - В убогом отпрыске их мощь истощена; На жизнь, ее златых триумфов не изведав, Ты будешь, как больной, дивиться из окна. И нервы съежатся: ни счастья, ни страданий, И скука въестся в плоть: чуть начал - и устал; Твой лоб надгробием придавит рой мечтаний, И поселится страх во мгле ночных зеркал. Бежать бы от себя!.. Ах, если б!.. Но усталость Уж отпечатала неизгладимый след; Чужая и своя томительная вялость Нальет свинцом твой мозг и размягчит скелет. Пройдешь, с порывами отважных незнакомый, Ты по земле один; твой не зажжется взгляд Сияньем их надежд, - и радостные громы Вдали, не для тебя, победно прогремят. Перевод М. Донского Как горько! Замкнуться навсегда, уйти поглубже в складки, Стать серым, словно холст однообразно гладкий, - Как горько! и, прикрыв собою разный хлам, Пылиться, выцветать и рваться по углам, - Как горько! и в душе не находить отваги Судьбу перекроить на царственные стяги. Свернуться складками и ждать к себе гостей - Детей пустых страстей, ошибок и смертей. Не дрожью шелковой разлиться по прилавку, А чувствовать в груди кровавую булавку И где-нибудь в углу чулана, под замком, Годами пролежать бесформенным тюком, И видеть, как тебе всю душу исчернили Налеты плесени и липковатой гнили. Истлеть под складками и не стремиться прочь, Стать скукой, что не прочь расти из ночи в ночь, И знать, что там внутри, под кожей, в каждом нерве, Скрывается недуг, и ткань прогрызли черви. Перевод Р. Дубровкина Исступленно Пусть ты истерзана в тисках тоски и боли И так мрачна! - но все ж, препятствия круша, Взнуздав отчаяньем слепую клячу воли, Скачи, во весь опор скачи, моя душа! Стреми по роковым дорогам бег свой рьяный, Пускай хрустит костяк, плоть страждет, брызжет кровь! Лети, кипя, храпя, зализывая раны, Скользя, и падая, и поднимаясь вновь. Нет цели, нет надежд, нет силы; ну так что же! Ярится ненависть под шпорами судьбы; Еще ты не мертва, еще в последней дрожи Страданье под хлыстом взметнется на дыбы. Проси - еще! еще! - увечий, язв и пыток, Желай, чтоб тяжкий бич из плоти стон исторг, И каждой порой пей, пей пламенный напиток, В котором слиты боль, и ужас, и восторг! Я надорвал тебя в неистовой погоне! О кляча горестей, топча земную твердь, Мчи одного из тех, чьи вороные кони Неслись когда-то вдаль, сквозь пустоту и смерть! Перевод М. Донского Молитвенно Ночь в небо зимнее свою возносит чашу. И душу я взношу, скорбящую, ночную, О, господи, к тебе, в твои ночные дали! Но нет в них ничего, о чем я здесь тоскую, И капля не падет с небес в мои печали. Я знаю: ты - мечта! И все ж во мраке ночи, Колени преклонив, тебе молюсь смиренно... Но твой не внемлет слух, твои не видят очи, Лишь о самом себе я грежу во вселенной. О, сжалься, господи, над бредом и страданьем, Я должен скорбь излить здесь, пред твоим молчаньем. Ночь в небо зимнее свою возносит чашу. Перевод В. Брюсова Осенний час Да, ваша скорбь - моя, осенние недели! Под гнетом северным хрипят и стонут ели, Повсюду на земле листвы металл и кровь, И ржавеют пруды и плесневеют вновь, - Деревьев плач - мой плач, моих рыданий кровь. Да, ваша скорбь - моя, осенние недели! Под гнетом холода кусты оцепенели И вот, истерзаны, торчат в пустых полях Вдоль узкой колеи, на траурных камнях, - Их рук - моих, моих печальных рук размах. Да, ваша скорбь - моя, осенние недели! В промерзшей колее колеса проскрипели, Своим отчаяньем пронзая небосклон, И жалоба ветвей, и карканье ворон - Стон сумрака - мой стон, затерянный мой стон. Перевод Г. Шенгели Роковой цветок Бессмыслица растет, как роковой цветок На черноземе чувств, желаний, дум гниющих. Героев тщетно ждать, спасителей грядущих, И в разуме родном коснеть - наш горький рок! Иду к безумию, к его сияньям белым, К сияньям лунных солнц, так странных в полдень нам, К далеким отзвукам, в которых гул и гам, И лай багряных псов за призрачным пределом. Озера роз в снегу, и птицы в облаках, На перьях ветерка присевшие, летая; Пещеры вечера и жаба золотая, Задвинувшая даль, у входа на часах; Клюв цапли, в пустоту разинутый безмерно, В луче дрожащая недвижно мошкара; Бессильное тик-так, беспечная игра... Смерть сумасшедшего, - тебя я понял верно! Перевод В. Брюсова Голова На черный эшафот ты голову взнесешь Под звон колоколов - и глянешь с пьедестала, И крикнут мускулы, и просверкает нож, - И это будет пир, пир крови и металла! И солнце рдяное и вечера пожар, Гася карбункулы в холодной влаге ночи, Узнают, увидав опущенный удар, Сумели ль умереть твое чело и очи! Зло величавое змеей в толпу вползет, В толпу, - свой океан вокруг помоста славы Смирившей, - и она твой гроб как мать возьмет, Баюкать будет труп, кровавый и безглавый. И ядовитее, чем сумрачный цветок, Где зреет ярче яд, чем молнии сверканье, Недвижней и острей, чем впившийся клинок, Властней останется в толпе воспоминанье. Под звон колоколов ты голову взнесешь На черный эшафот - и глянешь с пьедестала, И крикнут мускулы, и просверкает нож, - И это будет пир, пир крови и металла. Перевод В. Брюсова Черные факелы Законы Печален лик земли среди угрюмых зданий, Где жизнь заключена в прямоугольный плен, Где предопределен удел моих страданий Всей тяжестью колонн и непреклонных стен. Вот башенки наук, вот лабиринты права, Где человечий мир в законы водворен, Где мозг одет в гранит - и не посмеет он Поколебать столпы священного устава. Гордыня бронзы там нисходит с высоты, Чугунная плита сдавила все живое... О, сколько нужно дум и страстной чистоты, Чтоб волновался ум, чтоб сердцу быть в покое Дабы оно могло багряный купол свой Просторно изогнуть в глубокой, нежной сини, Где б не посмело зло коснуться той твердыни, Той мудрой доброты и ясности живой! Но в бездне вечеров, уже чреватых бурей, Лучами черных солнц охвачен башен ряд, И мчатся тучи к ним толпою грозных фурий, Швыряя молний блеск на крутизну громад. И лунный желтый глаз великой лженауки В тех небесах, куда устремлена сейчас Готическая мощь, ужели не погас От старости своей, от вековечной скуки?.. Перевод Ю. Александрова Мятеж Туда, где над площадью - нож гильотины, Где рыщут мятеж и набат по домам! Мечты вдруг, безумные, - там! Бьют сбор барабаны былых оскорблений, Проклятий бессильных, раздавленных в прах, Бьют сбор барабаны в умах. Глядит циферблат колокольни старинной С угрюмого неба ночного, как глаз... Чу! Бьет предназначенный час! Над крышами вырвалось мстящее пламя, И ветер змеистые жала разнес, Как космы кровавых волос. Все те, для кого безнадежность - надежда, Кому вне отчаянья радости нет, Выходят из мрака на свет. Бессчетных шагов возрастающий топот Все громче и громче в зловещей тени, На дороге в грядущие дни. Протянуты руки к разорванным тучам, Где вдруг прогремел угрожающий гром, И молнии ловят излом. Безумцы! Кричите свои повеленья! Сегодня всему наступает пора, Что бредом казалось вчера. Зовут... приближаются... ломятся в двери... Удары прикладов качают окно, - Убивать - умереть - все равно! Зовут... и набат в мои ломится двери! Перевод В. Брюсова Города Воняет битумом и кожами сырыми, И, как тяжелый бред, гранит вздымают свой Дома, запутавшись в туманах, в желтом дыме И в серых сумерках, пропахнувших смолой И гарью. Черные дороги, словно змеи, Ползут за доками вдоль складов, по мостам, Где отсвет факелов, то ярче, то мрачнее, Безумно мечется по стенам тут и там, Тревожа темноту борьбой огня и тени. Под плеск холодных волн и по ночам, и днем Отплытий медленных и мрачных возвращений Проходит череда; корабль за кораблем Плывут через моря; тем временем заводы Дымят, работая; там молоты гремят, Колеса крутятся и месяцы, и годы, И ходят шатуны весь день вперед-назад; Канаты и ремни натянуты, как жилы, На крючьях и шкивах, и движет их тоска. Канавы тянутся по пустырям уныло, Туннели ночь сосут, но вот издалека Растет железный свист, чтоб ослабеть помалу, - То, сотрясая мост, несутся поезда, Несутся поезда так, что стенают шпалы, И каждого туннель глотает без труда, Чтоб вскоре изрыгнуть, и поезд снова мчится, Вновь бешено летит к далеким городам. Бочонки толстые, в тугих мешках пшеница, Эбен и каучук пылятся, словно хлам; Рога ветвистые навалены повсюду, И шкуры хищников распяты здесь навек; Здесь бивни мощные лежат огромной грудой. Продать за медяки всю славу гор и рек! Гуртом и в розницу! Звериная гордыня Кроваво попрана. Сомы глухих озер, Медведи севера и страусы пустыни, Индийские слоны и львы Атласских гор! Цари! Любой из вас был вольным и могучим, Но жизнь вам не спасли ни когти, ни клыки. Теперь для вас - брезент на кузове скрипучем И склад, где свалены кадушки и тюки. Вот Лондон в сумерках, холодных и обманных, Где солнца старого останки сгноены, Мечты о золоте купающий в туманах, И свой багровый бред, и тягостные сны. Вот Лондон, над рекой неясно проступая, Растет, как сон во сне: вот лодки и суда, Конторы, стройки, верфь, заборы, мостовая, Хибары, пристани и темная вода В туманный лабиринт переплелись, а выше Сквозь воздух цинковый угрюмо вознеслись В страданье каменном, внизу оставив крыши, Десятки башен, труб, чтоб протаранить высь. Жар биржевых боев, горячка, страсть наживы, Молитв о золоте неисчислимый хор, Блеск одержимых глаз, подъем нетерпеливый Мильонов торгашей на золотой Фавор! Душа моя, смотри! С ума на биржах сводит Мечта о золоте, несытая мечта! Гул, гам, тревожный крик - тоскливо день уходит; Приходят с ночью вновь шум, крики, маета Труда полночного, вновь начатых сражений Грядущего с былым, пера против пера, При свете газовом, без устали, без лени, В конторах и бюро, сегодня, как вчера. Бой банков с банками и воротил друг с другом! В борьбе всех против всех вовек душе моей Не выжить! Мне конец! Стальным здесь пашут плугом, Чтоб, сея золото, снять урожай гиней На жарких нивах бирж. Ты треснута, надбита, Душа моя! Твой гнев не удержать в груди! Душа моя, душа, сошедшая с орбиты, В негодовании палящем пропади! Вот город золотой алхимии могучей! Мой дух расплавится в горниле зла, и тут Сведут меня с ума противоречий тучи, Чьи молнии мне мозг и сердце обожгут! Перевод Ю. Денисова Скала На ту скалу, изглоданную морем, Чей шаг, скажи, пойдет за мной, чей шаг? Я заселил ее моей душою. - Скажи, как мне побыть с моей душою? В эбеновых стенах, что мной возведены, Моя надежда зеркалом искрилась, Но вот беззвучно в сумерках разбилась. Как мне побыть наедине с душою, В ночи, у края грозной крутизны? Сесть в кресло ненависти, чтоб явилось Лицо гордыни, чьи черты темны? Смогу ль наедине пролить слезу я В моленьях Богоматери Безумья? Дано ли мне уединиться с морем, В ночи, у края грозной крутизны? Там, волосатые от пены, темной кучей Сожрали жабы солнца блеск летучий. Огромный столб, держащий пустоту, Как человек, торчит над чередою Надгробий, где плита сменяется плитою. Здесь, на скале, стенающей над морем, Скажи, побуду ль я внутри моей души? Дано ль мне в злобной радости узнать, Как бросится безумье подминать, За нервом нерв, мой мозг-добычу? Упрямец, каторжник, я смог В цепях рассудка выстрадать свой срок, Но скоро ли я новый день окличу? Забыть, что каждой мысли гнет Меня стальной пятою мнет, И задушить в себе, зажать Извечный крик неистовства и боли, Что в небесах летит к иной юдоли. И на скале, опустошенной морем, Мечтать, грустя у края крутизны; В эбеновых стенах стареть от тишины, Что даже мертвецам невыносима б стала; По коридорам долгий груз шагов влачить устало, Глядеть, как час идет сменить такой же час, И ничего не ждать, надежде разучась. Потом навек закрыть последнее окно, Где лишь далекий знак увидеть мне дано. Любить салонов тлен и кресла их пустые, И спальни, где не раз в постелях смерть спала, Где вечером персты синюшно-ледяные Мне на виски кладет тучнеющая мгла. Здесь, на скале, полусметенной морем, Смогу я, наконец, остаться с морем? Смогу я, наконец, побыть в моей душе? И стать ничем - спокойно умереть И ничего уже не помнить впредь. Уйти без колокольного трезвона, Без свеч, без оглашения с амвона - Пускай прохожий весело пройдет, Без огорчений и забот. А там, на высоте, у крутизны - Моя душа и все ее вины: Ее среди камней навек укрыла Стенающая мрачная могила. Перевод Геннадия Русакова Числа Я - обезумевший в лесу Предвечных Числ, Со лбом, в бореньях роковых Разбитым о недвижность их! На жесткой почве, с прямотой иглы, Глухого леса высятся стволы; Их ветки - молний изваянья; Вверху - квадратных скал углы - Громады страха и молчанья; И бесконечность в вышине Алмазных звезд, с небес ко мне Глядящих, - строги и суровы; И за покровами покровы Вкруг золотой Изиды, в вышине! Я - обезумевший в лесу Предвечных Числ! Как взоры пристальны их роковых проблем! Первичные, они - пред нами суть затем, Чтоб в вечности пребыть такими ж! От их всевластных рук вселенной не отымешь. Они лежат на дне и в сущности вещей, Нетленно проходя сквозь мириады дней. Я - обезумевший в лесу Предвечных Числ! Открою я глаза: их чудеса кругом! Закрою я глаза: они во мне самом! За кругом круг, в бессчетных сочетаньях, Они скользят в воспоминаньях. Я погибаю, я пропал, Разбив чело о камни скал, Сломав все пальцы об утесы... Как бред кошмара - их вопросы! Я - обезумевший в лесу Предвечных Числ! Вы тексты от каких затерянных страниц? Остатки от какой разрушенной вселенной? Ваш отвлеченный взор, взор глаза без ресниц, - Гвоздь, проходящий в сталь, меч, острый неизменно! От ваших пристаней кто вдаль не отплывал? Но гибли все ладьи о зубья тайных скал. Я - обезумевший в лесу Предвечных Числ! Мой ум измучен и поник На берегах спокойных книг, В слепящем, словно солнце, мраке; И предо мной во мгле теней Клубком переплетенных змей Взвиваются хмельные знаки. Я руки протянул во мгле: Но вашей тяжестью к земле Я наклонен в порыве смелом. Я изнемог, я изнемог - На переходах всех дорог Встречаться с вами, как с пределом! Я - обезумевший в лесу Предвечных Числ! Доколе ж длительная пытка Отравленного их напитка, Вливаемого в грудь с высот? Как знать, реальность или тени Они? но, холоден как лед, Их роковой закон гнетет Чудовищностью нарушений! Доколь бессчетность в вышине Алмазных звезд в их вечном сне, Взор устремляющих ко мне Неумолимо и сурово? О, вечно ль не сорвать покрова Вкруг золотой Изиды в вышине? Перевод В. Брюсова Мертвец В одежде цвета горечи и яда Рассудок мой холодным мертвецом Плывет по Темзе вверх лицом. Над ним - мостов тяжелые громады, Вагонов лязг по рельсам эстакады И колыханье сумрачных теней От парусов скользящих кораблей. Его сгубила жажда все объять И на скрижали черного гранита Резцом неизгладимым начертать Ту истину, что от людей сокрыта. Его коварно отравил Горячечный, обманный пыл И полное безумной страсти Стремленье к огненной, высокой власти. Перенатянутая тетива Оборвалась почти у самой цели, Когда, казалось, крылья торжества Уже над ним победно шелестели. Он сам себя сгубил - тщетой Надежд, бесплодной маетой Испепеляющих желаний И бесконечных разочарований. Вот он плывет по траурным волнам, Минуя строй унылых стен кирпичных, Минуя окна корпусов фабричных, Где царствует железный гром и гам. Вдоль длинных набережных грязных, Пакгаузов однообразных И фонарей над зыбкою водой С их тянущейся пряжей золотой, Вдоль жутких верфей, где торчат скелеты Еще неоснащенных кораблей И к бледным небесам воздеты Распятья голых рей... В померкших перлах, в потускневшей черни, В пурпурово-горящий час вечерний Рассудок мой холодным мертвецом Плывет по Темзе вверх лицом. Плывет, бесповоротно канув В пучину мрака и туманов, Под приглушенный похоронный звон, Стон, доносящийся со всех сторон. Он уплывает, темнотой объятый, Навеки оставляя за собой Огромный город жизни непочатой, - Чтобы уснуть и обрести покой Там, в склепе ночи, в бездне непроглядной, Где вал вскипает, горек и свинцов, Где вечность поглощает беспощадно Всех мертвецов! Перевод Г. Кружкова Представшие на моем пути Видение на горизонте В заброшенный маяк пробрался я - и вниз Смотрел в сырую мглу, где проносились грозы: В туннелях копоти свистели паровозы, А сверху фонаря кровавый глаз повис. Огромный грузный порт дремал невдалеке, Щетинясь мачтами у маслянистой зыби, А в доках кран чернел на неподъемной глыбе, Лиан гигантских ком сжимая в кулаке. Под черным мрамором небес я отыскал Цепочку бледную огней, - дрожа во мраке, Она тянулась вдаль, в квартал, где шум и драки, Где пляшут женщины у золотых зеркал. Как вдруг над пристанью, над чернотой волны, Кровавой раною раздулся парус алый, И на причал сошел надменный и усталый Беглец легендами овеянной страны. Как обнажают сталь - кинжалы и мечи, - Он ярость обнажил, и в сумеречном гаме Победно крик его витал над берегами И таял в грозовой разбуженной ночи. Он был велик, он жил безбрежностью морской И каждый горизонт отчаянных скитаний Попробовал на вкус, - тем злей и -неустанней Боролся он с ночной убийственной тоской. Внушая страх, страшась, он путь найти мечтал К существованию иному - и упорно Искал пророческих чудес в пустыне горной, Где дуб обрел бы речь и ожил бы металл, Где подлинный восторг - уйти в себя, когда Все стынет в ужасе, и сотрясают боги Громами голосов наш мир, такой убогий Под тонким золотом безоблачного льда, - И, ставя паруса во весь огромный рост, Тысячелетьями все ожидал он знака От грозовых миров, когда в пучинах мрака Дробился, падая, хрусталь кровавых звезд. Перевод Р. Дубровкина Страх Растет мой древний страх в равнине ледяной, Где Пастырь Ноябрей трубит, безмерно старый. Стоит он, как беда над робкою отарой, Трубит он, клича смерть из глубины земной. Над совестью моей, над грустною страной Трагический рожок напрягся в муке ярой. Кричит он вдалеке, грозит он смутной карой Над кровью ивняка, над стылою волной. И овцы черные с клеймом багрово-красным Вернулись под бичом тем вечером ненастным В загон моей души, как скопище грехов. Мой неуемный страх растет во мгле морозной, Где в мертвой тишине трубит о буре грозной Старейший изо всех жестоких пастухов. Перевод Ю. Александрова Вестник праха Я гонец грандиозной державы гниенья. Я исчадие зыбкой страны мертвецов, Где не сыщешь начал и концов; Я принес тебе нижнего мира виденье: Это сумрачный остров-гигант, Где висит для червей провиант Мириадом гирлянд; Где мерцает средь пышных цветов вечерами Жабьих пристальных глаз золотистое пламя, Озаряя пригорки и мрачные гроты. О, пещер моих страшных зевота, О трясины мои, о болота! На деревьях моих, что под стать прокаженным, Сохнут сердце твое и твои облаченья, Старый Лир; а за Гамлетом, странным и черным, Увивается воронов прыткая стая; Вот Ринальдо в земле коченеет устало, Вот Офелия, словно кувшинка гнилая, Бледных рук лепестки по воде распластала. Нить убийства ведет лабиринтами гнили Во дворец, где мучительным сном опочили Императоры гнойно-кровавой страны. О чертоги ночных властелинов загробных, Где Неронов безумных, Тибериев злобных На графитных террасах останки видны! Поросли черепа их червями - но ядом Прежних дум о пожарищах древнего Рима Полон бешеный мозг, пораженный распадом. Там лемуры прыщавое брюхо сосут, Что Вителлием было, - и всюду незримо Изливается боли и злобы сосуд. Я исчадие зыбкой страны мертвецов. Есть меж ними приявшие божеский дар; Есть сердца, опаленные верой; их жар Служит скопищу солнц бесконечным укором, А признанья огнем экстатическим жгут: "Ничего для себя и для мира, в котором Сплетены себялюбие, алчность и блуд, - От греха, что на нас наползает лавиной, Мы спасенье найдем только в вере единой!" И Фламель, алхимических грез порожденье, И сквалыга, что сам себя поедом ест, И воитель в недвижном доспехе, чей крест - Раскаленных рубинов сплошное горенье, И супруги их, женщины с ласковым взглядом Все они, как живые, стоят со мной рядом. Я посланец державы зловонного тленья. Я в том саду, где сумрак серый, Склонясь над черною шпалерой, Ращу химеру за химерой. Болезнь? Да вот она: глядится страшнолицей Ликующей и лютой жницей, Чей серп, что выкован Гекатой, С луною на ущербе схож. О свежесть детства, запах мяты, Крик радости, восторга дрожь, Порывы ветра утром ранним! Все опоганил я своим дыханьем: Где трепетало чувств живое чудо - Там желтых листьев да колючек груда. Из царства тлена я пришел с посланьем. Вот те, кто изнемог от хмеля красоты, Кто угодил в капкан несбыточной мечты - Венеру увидать, рождаемую морем; Вот жалкая их плоть, покорная всем хворям; Их красные глаза, мослы костлявых рук, Их фаллы, вздутые от бешеных потуг Надрывных - а вокруг густеет постепенно Людского семени пузырчатая пена. Вот женщины - из тех, кому их смрадный грех Дороже всех забав, милее всех утех: Самих себя грызут безумные горгоны, Но раны зализать спешит самовлюбленно Их каменный язык - и вот за годом год То пятятся они, то вновь бегут вперед, Томимы похотью и мучимы луною. Так все они - взгляни - проходят предо мною, Обращены во прах и в мертвенную жуть, Но самый их распад - блистательная суть И смысл моей страны над морем первозданным. Я порожден ее гниеньем неустанным, Мне ведома ее гниенья безграничность. Там золото и желчь смешались воедино, Там нет, кроме меня, судьи и господина. И вот тебе принес я дымный факел свой: Мечту, безумье, пыл, иронию, трагичность И хохот на краю могилы мировой. Перевод Ю. Стефанова Моя равнина Я выряжусь в рубище дней, Что есть силы налягу на посох гордыни; О шаги мои! Все тяжелей Мне в бескрайних просторах полей Без надежды скитаться отныне. Душа моя башнею сторожевой Гудит над стеной крепостной Порою ночной. Пуста голова, И надменные прежде слова Разлетаются вразнобой. Ах, поскорей бы смерть пришла! Воздвигайте кресты над травой придорожной, Воздвигайте кресты над стеной крепостной, Воздвигайте их всюду, где только возможно, Ведь мертвой надежды сомкнулись вежды. И край мой, и город открыты взорам: Река под туманною пеленой, Шпилей и крыш частокол сплошной, И озера, однообразным узором Мерцающие во тьме ночной. Ах, поскорей бы смерть пришла! Но что это за луч ложится вдруг На мертвый посох, выпавший из рук? Что за сияние скользит над дальним лугом, Засеянным лишь злобой да испугом? И пусть набат не устает гудеть, Пусть медь колотится о медь, Не слышен он, зловещий звон, Не слышен он, не слышен он, А слышен голос с высоты - меня он хочет пожалеть. Я верю, верю, что она с высот К агонии моих желаний снизойдет, - Не смерть, а та, Что для меня всегда была и вечна, и свята. Перевод Ю. Стефанова Святой Георгий Широкой молнией пробита сквозь туман Дорога; И вот, святой Георгий, блеща златом По латам, Сияя шишаком пернатым, На взмыленном коне свой выпрямляя стан, Нисходит. Его доспех алмазный проложил Небесным милостям победную дорогу На нашу землю, павшую без сил. Храня добра свершительного пыл, Созвучный смелости и как хрусталь прозрачный, Какими молниями он обвил, Мечом сияя, дух мой мрачный! Как слушал я сребристый лепет Ветров вокруг его кольчуги, трепет Его звенящих шпор. Святой Георгий, тот, кто льет Лучей трепещущий узор, Нисходит в криках моего желанья Принять Моих простертых рук дрожанье, Понять томление мое. Как правды острый крик, пролившийся в восторге, Подъемлет ввысь свое копье Святой Георгий; Он ослепляет взор потухший мой Суровою победой золотой Над змеем, Сияя на челе елеем, Прекрасный сердцем и собой, Святой Георгий. Звоните вы, колокола надежд! Во мне звоните, под ветвями, Звоните в ветер, в солнечное пламя! Будь радостью, слюда