человека на виселицу отправлять. Один из судей, проголосовавший за помилование Хараппы, даже сказал: -- Ну вот, все хорошо, что хорошо кончается. Искандеру также сказали, ссылаясь на прецедент, что глава государства в таких случаях должен проявить акт милосердия. -- Увидим,-- бросил защитникам Искандер. Прошло полгода. Узник все томился в одиночной камере, когда его навестил извечно печальный полковник Шуджа. -- Я принес вам сигару "Ромео и Джульетта", кажется, ваши любимые. Выкурив сигару, Хараппа решил, что настал его смертный час, и начал молиться на изысканном арабском. -- Простите, сэр, вы, видно, не так поняли,-- прервал его Шуджа. Он объяснил, что пришел совсем по иному поводу: от Хараппы требовалось полностью признать свою вину и удостоверить это своей подписью. Тогда вопрос о помиловании будет решен положительно. Услышав такое, Искандер Хараппа собрал остатки сил и обрушился с бранью на грустнолицего офицера, чья афганская кровь взыграла от оскорбительных слов. Искандеру Хараппе они сулили одно -- смерть. Непристойности его кололи как никогда, и Шуджа болезненно воспринимал каждый укол; он понял, какому унижению подвергся два года назад в Багирагали Реза Хайдар, и с трудом сдерживал накипавшую ярость. Но долго терпеть унижение не хватило сил, и когда Искандер Хараппа обозвал его педрилой и посоветовал отсосать у собственного внука, Шуджа, хотя по возрасту и не годился еще в деды, медленно поднялся и выстрелил бывшему премьер-министру прямо в сердце. Зверь многолик. И некоторые его личины печальны. Ночью мертвеца повесили на тюремном дворе. Заключенные выли и стенали, колотили жестяными кружками, пели, поминая Искандера. Палача после той ночи никто не видел. Не спрашивайте меня, что с ним сталось. Я не всеведущ. Палач просто исчез. Раз -- и нет! А тело сняли с эшафота, самолетом отправили в Мохенджо, там-то Рани и разорвала у него на лице полотняный покров. Грудь его она так и не увидела. Его похоронили как мученика, и у его могилы, прикоснувшись к надгробию, исцелялись хромые и прокаженные. Особо отмечали, что мученик весьма способствовал врачеванию зубной боли. А о последовавшем за его смертью самоубийстве Дюймовочки сказать больше нечего. Повторяться не хочу, дух покойной никого из живых не тревожил. В ту ночь, когда на тюремном дворе вешали Хараппу, президенту Резе Хайдару вспомнились слова Билькис о ракете, от которой отваливается ступень за ступенью. Дауд обрел свою Мекку, Билькис и Суфия сокрылись каждая под своей чадрой, Благовесточка и Искандер обрели вечный покой, болтаясь в висельной петле. Находящимся подле него зятьям Хайдар не доверял и мало-помалу чувствовал, как вокруг него смыкается вселенская пустота. Искандер Хараппа уже болтался в петле с мешком на голове, а Резе Хайдару все слышался его голос: -- Ничего, старина, от меня так просто не отделаешься. Я, ох какой упрямый, когда захочу. Звонким золотым колокольчиком звенел голос висельника в ушах Резы. Тот, испугавшись, даже вскрикнул: -- Сукин сын! Неужто жив?! Брань президента ошеломила палача (он еще не успел бесследно исчезнуть), но и в его ухо пропел насмешливый голос: -- Чего, глупый, шарахаешься? Будто невдомек, что тут творится? Ох уж этот нескончаемый монолог висельника! Он преследовал Резу со дня искандеровой смерти до последнего утра собственной жизни. Насмешливый, напевный, холодный голос то советовал (например, не гнать адъютанта, потому что тот непременно расскажет всем страшную правду), то дразнил. ("Ах, господин президент, вам еще учиться да учиться управлять этим балаганом"). Слова, точно в китайской пытке, капля за каплей били по голове и днем, и даже ночью. То они напоминали с издевкой о былом (о малых певчих птичках, о колышке, к которому кто-то себя привязывал), то понуждали думать о будущем ("А сколько, Реза, думаешь протянуть, а? Год? Два?"). Резу Хайдара мучил не только Искандеров голос. Мы уже видели, что его однажды навестил и призрак боголюбца Дауда. Скоро он снова объявился, уселся на правое президентское плечо и начал нашептывать. Итак, справа -- Бог, слева -- Дьявол, такова незримая истина о правлении президента Резака-Резвака. Два противоборствующих Голоса завладели президентским умом. Оттого-то за время своего правления Реза Хайдар брал то влево, то вправо, то снова влево, то снова вправо. В пьесе русского писателя Николая Эрдмана "Самоубийца" есть слова: "То, что может подумать живой, может высказать только мертвый". Мертвые появляются вновь, но, чтобы не нарушать равновесия, исчезают живые: палач исчез (раз -- и нет), ушла из жизни Дюймовочка Аурангзеб. И самое неприятное известие я приберег на конец. В ту ночь, когда повесили Искандера Хараппу, Омар-Хайам обнаружил, что исчезла его жена, дочь Резы Хайдара -- Суфия Зинобия. Чердак пуст. Цепи порваны, стропила сломаны. А в окне, заложенном кирпичами, зияет огромная пробоина, очертаниями напоминающая человеческий силуэт. -- Господи, помоги,-- воззвал Омар-Хайам, лишенный в детстве благословения, обривания и обрезания. Видно, чутье подсказало ему, что пора Вседержителю вмешаться в ход событий. Глава двенадцатая. Твердым курсом Великий французский революционер Дантон, которому в годину террора суждено было лишиться головы, с грустью замечает: "...все же Робеспьер и народ добродетельны". Говорит он это со сцены лондонского театра, точнее, не сам, а актер, и не свои слова, а драматурга Георга Бюхнера в английском переводе, и говорится это не в те времена, а сегодня. Не берусь судить, родились ли эти слова на французском, немецком или английском, но сама мысль на удивление малоубедительна, потому что подразумевает, что весь народ подобен Робеспьеру. Дантон, возможно, и герой революции, но и ему знакомы пороки: он любит вино, красивую одежду, женщин. Эти-то пороки (в чем незамедлительно убеждаются зрители) и позволили Робеспьеру (хорошему актеру в зеленом камзоле) ниспровергнуть его. И когда Дантона отправляют на свидание со старинной подругой, мадам Гильотиной, собирательницей голов, нам уже внушили, что это вовсе не из-за политических интриг. Голову ему отсекают (на диво правдоподобно) за его страсти и страстишки. Сластолюбие губительно. А народ, как и Робеспьер, добродетелен, ему тоже подозрительно эпикурейство. Пьеса учит нас, что истинный конфликт в Истории -- извечное противоборство эпикурейцев и пуритан. Забудьте о всяких там левых и правых, социалистах и капиталистах, белых и черных. Сражаются Добродетель с Пороком, Воздержание с Развратом, Бог с Дьяволом -- так устроен мир. Мадам, мсье -- делайте же ставки! Я смотрел эту пьесу в большом театре, заполненном на треть. Мало в старом Лондоне любителей политических спектаклей. Да и те, кто пришел, отзывались потом о пьесе неодобрительно. Беда ее, несомненно, в том, что в ней слишком много о гуляке Дантоне и мало -- о суровом мстителе Робеспьере. О чем и сожалели зрители. -- Мне больше понравился греховодник,-- вздохнула одна дама. Спутники с ней согласились. Со мной пьесу смотрели три гостя из Пакистана. Они остались очень довольны. -- Хорошо тебе,-- позавидовали они,-- тут у вас вон какие спектакли ставят! И рассказали, как недавно в университете города П. пытались поставить "Юлия Цезаря". Власти встревожились, узнав, что пьеса призывает к убийству главы государства. И еще того хуже: героев собирались одеть в современную одежду. В момент убийства генерал Цезарь представал в мундире при всех регалиях. На университет оказали отчаянное давление, дабы воспрепятствовать постановке. Благородные люди науки хотели защитить древнего автора (хотя и с очень "военным" именем) от нападок военных цензоров. Те предложили компромисс: пусть университет ставит пьесу как есть, но исключит одну-единственную, совершенно неудобоваримую сцену убийства. Уж так ли она необходима? Наконец, режиссер пришел к гениальному, поистине Соломонову решению: он пригласил на роль Цезаря известного английского дипломата, облачил его в полную военную форму (колониальную, разумеется). Армейские чины враз успокоились. Пьесу поставили. Отыграли премьеру и, когда зажегся свет, увидели в первом ряду одних генералов! Они неистово хлопали в ладоши, приветствуя столь патриотическую постановку: как-никак освободительное движение Рима покончило с засильем империализма. Уверяю вас, все это я не придумал. Мне на ум приходят слова супруги некоего британского дипломата -- о ней я уже упоминал. Сейчас ее вопрос мог прозвучать бы так: "А почему бы римлянам не убрать Цезаря? Ну, вы сами понимаете, как это делается..." Однако я отвлекся от Бюхнера. Нам с друзьями понравилась "Смерть Дантона". В эпоху Хомейни такая пьеса как нельзя кстати. Но дантоновы (или бюхнеровы?) слова о народе нас обеспокоили. Ибо если народ подобен Робеспьеру, то как оказался в героях Дантон? Почему его так приветствовали на суде? -- Дело в том,-- высказался мой друг,-- что оппозиция всегда существует, но в данном случае оба противоборствующих лагеря -- в каждом человеке. Мы все подобны не только Робеспьеру, но и Дантону, то есть мы Робестоны и Данпьеры. И несоответствия уживаются. Сколько порой несовместимых и разноречивых мнений бок о бок соседствуют в моей голове! Думаю, и у остальных людей -- так же. Искандер Хараппа -- отнюдь не Дантон. Реза Хайдар -- не Робеспьер от пяток до макушки. Искандер Хараппа, спору нет, репутацию гуляки и повесы оправдал, но ведь этот сластолюбец считал, что он всегда и неоспоримо прав. А восемнадцать шалей свидетельствуют, что и террор был ему не чужд. А участь арестанта-смертника, выпавшую ему, он сам уготовил многим и многим людям. Это штрих немаловажный. А с другой стороны, если нам не безразлична судьба пострадавших от террора, значит, мы должны (даже если не хотим) сострадать и Хараппе. Ну, а Реза Хайдар? Разве можно поверить, будто он делал все без желания, что не ставил свою волю во главу угла, хотя и утверждал, что старается во имя Создателя? Искандер и Реза тоже -- Данпьер и Робестон. И это многое объясняет, но никоим образом не извиняет. Когда Омар-Хайам увидел в кирпичной кладке на чердаке брешь, очертаниями напоминавшую силуэт жены, он решил, что Суфия Зинобия мертва. Нет, он не ожидал найти ее бездыханное тело на лужайке под окном. Он понял, что чудовище -- этот жар и пламень, что снедали Суфию,-- наконец-то дотла спалили ее душу (так выгорают дома и от них остаются лишь стены). Судьба отказала девушке в росте, и та умалилась донельзя, просто исчезла. А то, что сейчас ходит-бродит по ничего не подозревающему городу, не имеет ничего общего с Суфией Зинобией, то вырвалось на волю зло, уже ничем не сдерживаемый Зверь пошел вершить страшное дело. -- К черту все! -- выругался про себя Омар-Хайам.-- Похоже, весь белый свет рехнулся. Жила-была мужнина жена. Два раза в день муж делал ей уколы снотворного. Два года пролежала она на ковре, как спящая красавица, чей беспробудный сон прервет лишь поцелуй высокородного принца. Однако судьба отказала красавице в поцелуях. И колдовская сила снотворных лекарств победила. Но в душе девушки жил Зверь, и его-то было не усыпить. Некогда его породил Стыд, а сейчас злобное чудище, скрываясь под личиной девушки, жило своей, обособленной жизнью. Оно воевало со снотворным, неторопливо, мало-помалу, клеточка за клеточкой подчиняло себе девичье тело, заполняя его злом, и удержу этому злу нет, ибо Зверь, отведавший крови, не прельстится травой. Лекарственные силы сломлены, Зверь поднимается и рвет цепи... Выпустила Пандора беды из своего ящика и сама ж от них пострадала. Даже из-за опущенных век бьет желтое пламя, от кончиков пальцев до корней волос -- все в огне. Конечно, Суфия Зинобия мертва, я в этом не сомневаюсь. От нее ничего не осталось, все поглотило адское пламя. На погребальном костре тело корчится, дергается, мертвец то вдруг сядет, то задергает ногами, то улыбнется. Огонь -- точно кукольник марионеткой -- управляет трупом, дергая за нервы-ниточки. И в костре рождается страшная иллюзорная жизнь... Жил-был Зверь. Набрал он силу, улучил минуту и, пробив кирпичную стену, выпрыгнул на волю. В последующие четыре года (то есть в период правления Резы Хайдара) к Омар-Хайаму пришла старость. Никто этого поначалу не заметил, ведь поседел доктор уже давным-давно. Но стукнуло ему шестьдесят, и ноги, носившие столько лет непомерную тяжесть, взбунтовались. После того как ушла айя Шахбану, никто уже не потчевал Омар-Хайама мятным чаем и ласками. И он снова растолстел. От пояса брюк начали отскакивать пуговицы. Тут-то и забастовали его ноги. Каждый шаг давался с муками, не помогала и верная трость (с сокрытым кинжалом) -- он не расставался с ней с той поры, когда еще пил и гулял в компании Искандера Хараппы. Часами напролет просиживал он в камышовом кресле на чердаке -- в бывшем узилище Суфии Зинобии,-- уставившись на брешь в кирпичной стене, единственное напоминание о покинувшей его супруге. Он больше не работал в престижной больнице и почти всю пенсию отсылал в старый дом в приграничном городке К. Там все еще жили три старухи-вековухи и никак не давались в лапы смерти, не в пример Бариамме: та тихо и скромно почила вечным сном, обложенная со всех сторон подушками. Лишь к вечеру в доме поняли, что случилось... Еще Омар-Хайам посылал деньги одной бывшей няньке-огне-поклоннице, а сам жил-поживал под кровом Резы Хайдара, грыз орешки и смотрел из чердачного окна, будто провожал кого взглядом, хотя на улице -- ни души. Из книг он знал, что подверженность гипнозу свидетельствует о развитом воображении человека, в гипнотическом состоянии у него раскрываются дремлющие творческие способности, и он как бы перерождается сам и преобразует окружающую жизнь по своим меркам. Порой Омар-Хайаму казалось, что перемены в Суфии Зинобии -- суть ее желания, ибо даже сам себе человек не может внушить то, чего не хочет. Значит, она сама, своим воображением выпестовала Зверя. В таком случае, рассуждал Омар-Хайам, набив рот орешками, вся история Суфии Зинобии -- нагляднейший пример, сколь опасно необузданное воображение. Буйство, время от времени накатывавшее на Суфию Зинобию, порождено не чем иным, как буйным же ее воображением. -- Стыд на мою голову,-- сообщил Омар птахе, притулившейся на подоконнике -- сижу, болтаю, думаю, бог знает что, а сам пальцем о палец не ударю. "Стыд на мою голову",-- думал и Реза Хайдар. С тех пор как пропала дочь, мысли о ней терзали его. Ее детски слабое тело, неуверенная походка одно время стали даже раздражать его. ДОЧЬ ЕДВА РАНЬШЕ ОТЦА НЕ УМЕРЛА. НО И ЭТОГО МАЛО ОКАЗАЛОСЬ. А в голове наперебой звенели голоса: то Искандера, то Дауда, то Искандера, то Дауда. Собственных мыслей не слышно. А теперь беглянка начнет мстить. И в один прекрасный день утащит его в преисподнюю. Если он сам дочь раньше не сыщет. Но кого послать на розыски, кому поверить тайну? "Моя идиотка-дочь после менингита совсем рехнулась, вообразила себя гильотиной и давай людям головы с плеч обрывать. Вот ее фотография* Нужно доставить ее живой или мертвой за приличное вознаграждение". Нет, это невозможно. Не под силу. Ах, как бессильны сильные мира сего! Президент утешает себя: образумься, да она ж погибнет, может, уже погибла, ничего о ней не слышно. Нет никаких известий -- это уже приятное известие. А если она где и объявится, ее можно будет утихомирить. Но иногда мелькало в его сознании лицо маленькой девочки с правильными, но суровыми чертами, оно укоряло... а в ушах звенело и дребезжало: Искандер и Дауд шептали, спорили. И Реза метался то влево, то вправо. Так докучали ему и мертвые и живые. Взгляд у него сделался дикий и загнанный. Как и Омар-Хайам, президент Реза Хайдар пристрастился к орешкам и поедал их в огромном количестве. Когда-то их очень любила Суфия Зинобия, она часами сосредоточенно и с удовольствием лущила их -- тоже своего рода психоз: сил тратишь много, а орешек мал -- и вкуса не почувствуешь. -- Генерал Хайдар,-- обращается к Резе английский телекомментатор,-- опираясь на мнение осведомленных источников, наблюдателей, многие из наших зрителей интересуются, как вы опровергнете суждение и каково ваше мнение относительно утверждения, что введение исконно мусульманских наказаний, как порка и отсекание рук, может быть истолковано, в какой-то степени, с определенной долей истины, согласно некоторым высказываниям, как, простите за выражение, варварство? Реза Хайдар улыбается камере, это улыбка человека вежливого, хорошо воспитанного и искушенного в правилах этикета. -- Это не варварство,-- отвечает он.-- Почему? Вот вам три довода.-- Он начинает считать, загибая пальцы.-- Первое: согласитесь, закон сам по себе не зло и не добро. Важно, кто закон применяет. В данном случае -- я, Реза Хайдар, поэтому ни о каком варварстве и речи быть не может. Второе: вы, сэр, согласитесь, что мы не дикари, не вчера с деревьев слезли, верно? Мы же не выстраиваем людей, не приказываем: "Руки вперед!" -- не рубим их топором мясника. Ни в коем случае! Вся процедура будет происходить при соблюдении правил гигиены, под наблюдением врачей, с использованием обезболивающих средств и тому подобное. И третье: все эти законы, мой дорогой друг, мы не из пальца высосали. Они -- в священных, божественных словах, запечатлены в Писании. А раз это слова Божьи, могут ли они нести варварство? Ни в коем случае! Несомненно, что-то иное. Он решил не переселяться в президентский дворец в новой столице; ему больше нравилось в резиденции главнокомандующего, и это несмотря на то, что по коридорам стаями носились орущие, воюющие с няньками дети. Поначалу, правда, пришлось переночевать раз-другой в президентских покоях -- в те дни проходила всеисламская конференция, и со всего света в столицу съехались главы мусульманских государств, причем каждый привез с собой мать. И началось светопреставление. Собравшись вместе на женской половине дворца, старухи тут же затеяли свару, отчаянно борясь за первенство. Они без конца слали сыновьям срочные депеши, прерывали заседания, жалуясь на то, что их честь и доброе имя порочат и смертельно оскорбляют. Из-за чего главы правительств чуть не с кулаками набрасывались на коллег-обидчиков, иной раз едва не доходило до объявления войны. У Резы Хайдара матери не было, некому его и оконфузить. Впрочем, и без этого ему хватало волнений. В первый же вечер конференции, находясь в своем дворце -- этом огромном зале ожидания,-- он не слышал ничего, кроме всезаглушающего голоса Искандера Хараппы. На этот раз назойливый висельник решил, видно, дать своему преемнику несколько добрых советов. Голос призрака, раздражающе-напевный, начал с весьма общих и вольных цитат (лишь много позже Реза Хайдар выяснил, что цитировал бесплотный дух из книг безбожника и чужеземца Никколо Макиавелли). Всю ночь Реза не сомкнул глаз, а в ушах неотступно жужжало и жужжало. -- Покорив страну,-- наставлял Хараппа,-- завоеватель должен свершить все жестокости не медля и разом. Горькие пилюли лучше глотать не жуя, тогда и не так горько будет. Реза Хайдар не удержался и заорал: -- Да замолчи ты! Заткнись! На президентский крик тут же сбежалась охрана, предполагая, что спальня подверглась вторжению жалобщиц-матерей. Резе пришлось, превозмогая стыд, соврать: -- Ничего, ничего. Все в порядке. Просто сон нехороший, только и всего. -- Прости, Реза,-- прошептал ему в ухо Искандер,-- я ведь хотел помочь. Закончилась конференция, склочные старухи больше не докучали, и Реза тут же перебрался в старый дом, там он чувствовал себя спокойно, да и голос святого старца Дауда в правом ухе преобладал над бархатным шепотом Искандера в левом. Реза научился прислушиваться только к правой стороне, жизнь стала терпимее, и дух Искандера Хараппы уже не мучил столь сильно, хотя и не отступался. Реза Хайдар стал президентом уже в новом, пятнадцатом веке, и сразу все кругом стало меняться. Своим бесконечным надоедливым монологом Хараппа добился одного: Реза отшатнулся от него и угодил в объятия старого святого союзника, богоугодника Дауда. Помнится, давным-давно, совершенно случайно, его шею обвила башмачная гирлянда. Помнится у Резы была гатта -- шишка на лбу, свидетельствующая о его богомольности, он был из тех. кто за словом Божьим в карман не полезет, и чем настырнее нашептывал Искандер, тем отчетливее Реза сознавал, что уповать ему можно только на Вседержителя. Старца Дауда он слушал внимательно, даже когда тот проскрипел: -- Здесь, в Мекке, грех на каждом шагу. Святыни надо блюсти, это твоя первая и главная забота. Очевидно, даже смерть не вывела упрямого старика из заблуждения. Он по-прежнему считал, что некогда вместе с Резой прилетел в святая святых мусульман, в Мекку, там, где Священный камень -- Кааба. Как же поступил Реза? Он ввел сухой закон, закрыл прославленный старый пивоваренный завод в Багире, и от "пантеры" -- легкого бодрящего пива -- остались лишь приятные воспоминания. Реза решительно перекроил программу телевидения, и люди поначалу бросились в ремонтные мастерские, не иначе телевизор сломался: показывает лишь богословские лекции, не могут же муллы целый день с экрана вещать. В день рождения Пророка Реза Хайдар приказал во всех мечетях страны ровно в девять часов поутру дать сигнал сирены, и каждый, кто не остановился совершить намаз, был брошен за решетку. Нищие во всех городах страны (в том числе и в столице), памятуя о том, что Коран обязует каждого верующего давать милостыню, воспользовались боголюбивыми настроениями в президентском дворце и устроили несколько массовых демонстраций, требуя законом установить минимальное подаяние в пять рупий. Однако они явно недооценили боголюбие президента. Только за первый год своего правления он посадил в тюрьму сто тысяч попрошаек и побирушек, а заодно и две с половиной тысячи сторонников Народного фронта (объявленного уже вне закона) -- эти ничем не лучше нищих. Президент провозгласил, что Бог и Социализм -- понятия несовместимые, поэтому доктрина исламского социализма -- главное в политической платформе Народного фронта -- самое страшное, немыслимое богохульство. -- Искандер Хараппа никогда не верил в Бога,-- всенародно заявил Реза,-- и, на словах укрепляя единство народа, он на самом деле разрушал его. Новая доктрина "несовместимости" очень пришлась по душе американцам -- они держались того же мнения, хотя их Бог существенно отличался от мусульманского. -- О тех, кто злодейством добыл себе корону,-- нашептывал Искандер,-- читай главу восьмую "Государя" Макиавелли. Не поленись, она очень короткая. Но теперь-то Реза Хайдар знал, как бороться со своим злым заушным демоном -- вместо того чтобы по его совету обратиться к историческим аналогам в книгах Агафокла Сиракузского и Оливеротто да Фермо, Реза перечеркнул все козни Хараппы, доверившись советам Дауда. Но Хараппа не сдавался, он заверял, что его побуждения бескорыстны, старался внушить Резе, что умело и неумело совершенная жестокость разнятся, как небо и земля; что со временем жестокость нужно умалить и, напротив, даровать народу блага, но постепенно и понемногу -- так им будут дольше и полнее радоваться. Но пока что возобладали даудовы наущения. Президент явно предпочитал их искандеровым, и скоро святой старец завоевал полное доверие Резы Хайдара. Утвердившись, он повелел Резе запретить кинофильмы, для начала хотя бы зарубежные; запретить женщинам появляться на улице без чадры; даудов дух требовал, чтоб Хайдар железной рукой проводил твердый курс. Стоит упомянуть и о том, что в те дни благочестивые студенты стали появляться в аудиториях с оружием. Если профессор не выказывал истовой веры, в него постреливали. А случись женщине появиться на улице в облегающей одежде, ее могли заплевать мужчины. За сигарету, выкуренную в месяц поста, расплачивались жизнью. Пришлось заменить всю правовую систему, так как юристы обнаружили свою полную профессиональную несостоятельность, то и дело выступая против государственных нововведений. Теперь заправляли делами мусульманские суды, во главе которых Реза поставил уважаемых старцев: их бороды напоминали сентиментальному президенту об усопшем святом угоднике. Да, в стране правил Аллах, и чтобы ни у кого не оставалось сомнений, Реза время от времени удостоверял Его силу: так, некоторые закосневшие в безбожии личности бесследно исчезали, вроде детей из трущоб. Их стирал с лица земли Вседержитель, раз -- и нет! В те же годы у Резы Хайдара было очень много дел государственных и очень мало времени для дел семейных. Некогда заботиться о двадцати семи внуках, он вверил их попечительству отца и нянек. Однако его приверженность идеалу семьи общеизвестна, и он явил это всему народу. Раз в неделю он виделся с Билькис. В этот день он вез ее на телестудию -- президента и его супругу смотрела вся страна. Начиналась передача с молитвы: Резу Хайдара показывали крупным планом, он клал поклоны, не жалея гатты -- богомольной шишки на лбу. Позади, как и подобает верной жене, молилась Билькис. С ног до головы ее закрывала чадра, да и камера показывала ее чуть расплывчато. Перед началом съемок Реза несколько минут молча сидел рядом с женой. Он заметил, что всякий раз она берет с собой рукоделье. Билькис -- не Рани, и шали вышивкой не украшала. Занятие она нашла себе проще и загадочнее: она сшивала вместе огромные лоскуты черной материи. Долго Реза стеснялся спросить жену, что это она шьет, но в конце концов любопытство взяло верх и, убедившись, что никто не услышит, президент спросил у жены: -- Чего это ты все шьешь да шьешь? Будто опоздать боишься, даже сюда шитье приносишь? -- Саваны,-- спокойно ответила она, и по спине у Резы поползли мурашки. Через два года после смерти Искандера Хараппы против воли Аллаха выступили женщины. Их демонстрации -- хитрая уловка, решил Реза, и бороться с ними нужно осторожно. И он поспешал не торопясь, хотя старец Дауд осыпал его бранью, призывал раздеть мерзавок догола и вздернуть на первом попавшемся суку. Реза проявил небывалую гуманность: он приказал полицейским, разгонявшим демонстрации, по возможности не бить женщин в грудь. Наконец, Всевышний оценил его добродетельные усилия. Хайдару донесли, что демонстрации организует некая Нур-бегум, она разъезжает по городам и деревням и разжигает антирелигиозные страсти. И все же Реза не решился попросить Аллаха отправить злодейку в тартарары -- нельзя ж, в конце концов, все выклянчивать у Создателя. Зато, когда он получил сведения, что эта Нур-бегум и впрямь злодейка, долгое время переправлявшая в гаремы арабских шейхов девушек и малолетних девочек, Реза вздохнул с праведным облегчением. Теперь он вправе арестовать ее, никто и слова поперек не скажет. Даже Искандер Хараппа похвалил его: -- Ты, Реза, способный ученик. Похоже, мы тебя недооценивали. "Твердость во имя Аллаха" -- таков девиз Хайдара. После расправы над Нур-бегум он добавил к девизу еще одну строку: "Всевышний помогает деятельным". Чтобы обеспечить "твердость во имя Аллаха", Реза насадил армейских офицеров в дирекцию едва ли не каждого предприятия в стране. Его генералы были повсюду, армия, как никогда, вторглась во все сферы жизни. Реза убедился, что такой курс приносит замечательные плоды. Однажды его посетили три генерала, самых молодых и толковых в генеральном штабе: Радди, Бекар и Фисадди. Они предъявили неопровержимые доказательства измены генерала Сальмана Туглака. Вместе с шефом полиции Тальвар уль-Хаком, зятем Резы, и полковником Шуджой, его давнишним адъютантом, Туглак готовил переворот. -- Глупцы они! -- с сожалением тихо проговорил Реза.-- Видите, до чего пьянство доводит? За стакан виски они готовы заплатить всеми нашими достижениями! Лицо у президента сделалось грустным-прегрустным -- не хуже, чем у Шуджи. Но в душе Реза радовался. До сих пор, вспоминая тот утренний разговор с Туглаком, он стыдился себя -- глупо тогда держался! Что касается адъютанта, то генерал Хайдар подумывал, как бы отделаться от него, еще со времени конфуза с Искандером Хараппой в одиночной камере городской тюрьмы. А Тальвар уль-Хаку Реза перестал верить много лет назад. -- Слуга, предающий одного хозяина, предаст и другого,-- назидательно сказал он молодым генералам, хотя в мыслях было другое: ясновидение Тальвар уль-Хака до смерти напугало президента, выходит, зять знал все про Суфию Зинобию, а значит, он знал слишком много... Реза похлопал каждого генерала по спине и заключил: -- Что ж, теперь все во власти Всевышнего. И к утру трое заговорщиков бесследно исчезли -- словно ветром сдуло. А в резиденции главнокомандующего заорало-заревело сразу двадцать семь глоток, причем все одинаково подвывали и одновременно захлебывались слезами. Обитателям дома пришлось сорок дней ходить с затычками в ушах. Потом дети поняли, что отец не вернется, и враз смолкли. И снова дед забыл об их существовании -- до самого последнего дня своего президентства. По преданности молодых генералов Реза Хайдар понял, что армии сейчас живется вольготно, и менять что-либо не в ее интересах. -- Все распрекрасно!--тешил он себя.-- Положение мое твердо, незыблемо. Вот тут-то и объявилась опять в его жизни дочь -- Суфия Зинобия. Можно, я вставлю словечко-другое о возрождении ислама? Много времени не отниму. Пакистан не похож на Иран. Возможно, слова мои покажутся неправомерными: ведь до прихода к власти в Иране Хомейни Пакистан считался одним из двух теократических государств в мире (второе-- Израиль). По-моему, все же в Пакистане муллы никогда не определяли жизнь общества. У религиозных фанатиков из партии "Джа-маат" есть сторонники в студенческой среде и вне ее, но на выборах они собирали сравнительно немного голосов. Сам основатель этого движения, Джинна, не очень-то впечатляет своей набожностью. Ислам и мусульманское государство для него, скорее, понятия политики и культуры. Богословию он отводит далеко не главную роль. Возможно, теперешние руководители несчастной страны проклянут меня за такие слова. Жаль. Думается, ислам мог бы сплотить все народности в Пакистане после откола Бангладеш. Но из ислама сделали миф, фетиш, сколь великий, столь и недоступный. Ведь во имя общей веры и синдхи, и белуджи, и пенджабцы, и патаны, не говоря уж о мусульманах-иммигрантах, могли бы сплотиться, забыв о разногласиях. Когда мифы рядом и их можно потрогать, они теряют привлекательность. А когда их навязывают, "кормят" ими чуть не силком, они и вовсе вызывают отвращение. Что станет с человеком, если его насильно день и ночь кормить несъедобной пищей? Его потянет блевать, вытошнит. Организм восстанет против такого питания. Да, дорогой читатель. Так называемый "исламский фундаментализм", то есть догмы мусульманства, пронизавшие все сферы жизни, в Пакистане насаждались не "снизу", а "сверху". Любой диктаторский режим своекорыстно берет на вооружение религиозные постулаты. В народе уважают высокие слова, не всякий решится возразить -- ведь это значит идти против Веры. Вот так религия и поддерживает диктаторов, вооружая их словами могущественными и великими. И простые люди не сразу увидят, что слова эти опозорены, оскоплены и осмеяны. И все ж ими кормят и кормят народ, пока людей не затошнит. И вот тогда пропадает вера в Веру, не в само богопослушание, а в религию как основу государства. Диктатора низвергают, и выясняется, что с ним низвергнут и Бог, развенчан миф, которым прикрывалось государство. И страна оказывается перед выбором: либо хаос и распад, либо новая диктатура. Впрочем, есть и третья возможность, не стану исключать и ее, не такой уж я пессимист. Заключается она в том, что миф старый заменяется на новый. Точнее, на три новых мифа, что всегда под рукой: свобода, равенство, братство. Весьма рекомендую. Много позже, во время панического бегства из столицы, Реза Хайдар вдруг вспомнил о белой пантере, о которой шли разговоры, когда арестовывали Хараппу, и в ужасе содрогнулся, сообразив, что к чему. В ту пору слухи быстро угасли, ведь никто не видел воочию страшного зверя, кроме одного деревенского паренька, Гафара, но можно ли ему верить? Он так страшно все представил, что люди решили: белая пантера живет лишь в фантазии выдумщика. По его словам пантера "не сплошь белая, у нее черная голова, а на теле шерсти вообще нет, она будто лысая. И ходит как-то странно". Газеты преподнесли этот рассказ как шутку, читатели, хоть и улыбаются снисходительно, все же любят заметки о чудовищах. Но генерал Хайдар, вспомнив об этом несколько лет спустя, похолодел от ужаса: ведь белая пантера из Багирагали -- это предзнаменование, грозное пророчество; это призрак самого Времени, будущего, крадущегося по дебрям прошлого. "Мальчишка и впрямь видел пантеру, да только никто не поверил", -- с горечью подумал Реза. А вновь объявилась пантера вот как: однажды утром Омар-Хайам Шакиль по обыкновению сидел у чердачного окна, а старуха уборщица Асгали, выведенная из себя этой омаровои привычкой (ей надоело подметать на чердаке, к тому ж Омар-Хайам повсюду бросал скорлупу от орешков), по-старушечьи прошамкала: -- Вот придет зверь да съест всех нерях, которым плевать на труд честных женщин! -- От старухи разило дешевым одеколоном. Слово "Зверь" пробилось сквозь пелену омаровых грез, и он перепугал Асгали, неожиданно рыкнув: -- Что ты хочешь этим сказать? Она решила, что хозяин прогонит ее, как и Шахбану, что беззлобное замечание он принял за поношение. Но потом успокоилась и еще укорила его (такое позволительно старым слугам) за то, что не понимает шуток. А потом пояснила: -- Просто снова слухи поползли. Надо ж бездельникам языками почесать. И вы, сахиб, близко к сердцу сплетни не принимайте. До самой ночи бушевала в душе Омар-Хайама буря; причину он боялся назвать даже самому себе, но ночью, во время короткого забытья, ему приснилась Суфия Зинобия. Она появилась на четвереньках и совершенно нагая, как и ее мать во время легендарного огненного смерча, оборвавшего ее юность. Более того: в отличие от матери на дочери не было даже и лоскутка от дупаты -- символа скромности и стыда. Омар-Хайам проснулся но сон все не отходил. Перед глазами маячил призрак его жены, в лесной чащобе она охотилась на людей и зверей. После этого месяц, а то и дольше, Омар-Хайам, сбросив более чем шестидесятилетнюю вялость и сонливость действовал очень решительно. Несмотря на больные ноги, он добирался до конечной автобусной остановки, заговаривал с суровыми горцами из приграничных районов и расспрашивал их кое о чем, не скупясь на деньги. Появлялся он и на скотобойнях, тяжело опираясь на трость, приходил в те дни, когда крестьяне привозили на убой всякую живность. Частенько примечали его и на базарах, и в харчевнях: непомерно толстый господин в сером костюме и с тростью задавал вопросы и внимательно-внимательно слушал. Мало-помалу картина прояснялась: вновь стали поговаривать о белой пантере. Примечательно, что слухи о ней доходили с разных концов страны: и из Игольной долины -- от рабочих-газовщиков, приезжавших на автобусе; и с Севера -- от перепоясанных патронными лентами кочевников с ружьями в руках. Что и говорить, большая страна (даже и без Восточного крыла), край пустынь и болот с редкими мангровыми деревьями, край горных круч и бездонных ущелий. И казалось, из каждого уголка ползли в столицу слухи о пантере. Черная голова, светлое, безволосое тело, неуклюжая походка. Вновь и вновь приходилось Омар-Хайаму слушать осмеянный всеми рассказ Гафара от самых разных, но почти всегда неграмотных путников. Каждый из них свято верил, что его рассказ единственный и неповторимый и что страшилище могло объявиться только в его краю. Омар-Хайам не разубеждал их -- зачем обижать людей? А меж тем пантера не щадила ни животных, ни людей; иной раз нападала на деревни, уничтожала целые стада, от ее воя стыла кровь в жилах. Людоедов боялись во все времена, но на этот раз прямо душа уходила в пятки. -- Разве зверюга может оторвать человеку голову, чтоб через дыру вытащить внутренности и сожрать? -- изумленно вопрошал Омара двухметровый детина, приехавший с границы, и в голосе у него сквозил детски-доверчивый страх. Омар-Хайам узнал, что в некоторых деревнях образовались отряды обороны: крестьяне нанимали горцев-кочевников, и те целую ночь несли караул. В свидетельствах очевидцев всегда было много хвастовства: они непременно наносили чудищу раны, порой -- смертельные: "Вы, сахиб, не поверите, я ей прямо меж глаз пулю из охотничьего ружья всадил, но эта зверюга, видно, дьяволица, повернулась и прямо на глазах исчезла. Таких не подстрелишь!" Да хранит нас Всевышний... А белая пантера меж тем превращалась в легенду. Утверждали, что она и летать умеет, и исчезать прямо на глазах, и вырастать выше дерева. Росла она и в воображении Омар-Хайама Шакиля. Он долго никому не рассказывал о своих домыслах, но мысли докучливым хороводом кружили подле него бессонными ночами, а днем собирались вокруг кресла на чердаке, где просиживал Омар-Хайам, щелкая орешки. Он представлял себе ее, нет, его -- Зверя. Ишь, хитрюга, подальше от городов держится, знает, что, как ни велика его сила, все ж и на него управа найдется: пули, газы, танки. Но до чего же быстроног! Так и мелькает то здесь, то там по окраинам страны, и легенды, возникшие в разных краях, годами бродят по стране, не встречаясь. Лишь в омаровой памяти они складывались воедино, в единый образ, и из ночной тьмы проступали истинные черты пантеры. "Суфия Зинобия,-- сказал он в открытое окно,-- теперь я тебя вижу". Вот она ковыляет на четвереньках, на руках и ногах уже наросли толстые мозоли. Черные, некогда обкромсанные матерью волосы отросли и свалялись на голове, точно мех. Белая кожа -- наследие предков-мохаджиров -- обветрилась и опалилась солнцем; как боевые шрамы, запечатлелись на ней царапины от колючек, звериных когтей, расчесы. Глаза горят, от нее разит испражнениями и смертью. -- Впервые в жизни девочка на свободе,-- с невольным сочувствием подумалось Омар-Хайаму.-- Сейчас, наверное, она горда собой: своей силой, своими похождениями, вознесшими ее к легенде, и уж никто не посмеет указать ей, что делать, и как себя держать, и какой надлежит быть. Ничьи увещеванья не догонят ее теперь, хватит, наслушалась! Возможно ли, рассуждал Омар-Хайам, человеку обрести достоинство в зверином обличье? И тут же рассердился на себя, ведь Суфии Зинобии больше нет, не осталось никакого сходства с дочерью Билькис Хайдар, Зверь, завладевший ею, изменил Суфию навеки. -- И не следует больше ее по имени называть,-- решил было Омар-Хайам, но в мыслях она все равно осталась хайдаровой дочерью, его женой, Суфией Зинобией Шакиль. Омар понял, что нельзя долее скрывать от Резы Хайдара свою тайну, и пошел рассказать о проделках генеральской дочери, но столкнулся с генералами Радди, Бекаром, Фисадди -- они выходили из президентского кабинета, и на лицах у всех застыло ошалелое блаженство. С тех пор как Реза приблизил их (после несостоявшегося переворота генерала Туглака), они ног под собой от счастья не чуяли, сейчас же вышли едва живые после более чем продолжительной молитвы. Они сообщили Резе о том, что русские ввели войска в соседнюю северо-западную страну А. К их изумлению, президент вскочил с кресла, расстелил четыре молитвенных коврика и призвал всех незамедлительно отблагодарить Всевышнего за такое благодеяние. С полчаса все четверо отбивали поклоны, и у троих молодых генералов образовались начатки гатты -- богомольной шишки, которой так гордился Реза. Наконец, президент выпрямился и объяснил, что вторжение русских -- последнее звено в цепи божьей стратегии: теперь его правительство еще более утвердится, так как получит непременную поддержку великих держав. Генерал Радди мрачновато возразил: дескать, американцы сейчас больше думают, как бы поэффективнее провести демарш против Олимпийских игр в Москве. Реза Хайдар не успел даже рассердиться, как друзья Радди, Фисадди и Бекар принялись громко поздравлять друг друга и пожимать руки. -- Ну, теперь пусть толстозадый янки раскошеливается! -- воскликнул Фисадди, намекая на американского посла. А Бекар уже вслух мечтал о закупках новейшего вооружения на пять миллиардов долларов: ракет, которые могут менять курс, не расходуя лишнего топлива; систем обнаружения, способных в радиусе десяти тысяч миль распознать и чужеземного комара. Генералы так увлеклись, что "забыли" передать президенту еще одно немаловажное известие. Первым вспомнил Радди, и не успели товарищи остановить его, как он выболтал секретнейшую информацию: господин Гарун Хараппа объявился в престижном районе Кабула, столице государства А. Друзья Радди, испугавшись, как бы их товарищ снова не навлек на них гнев президента, поспешили и на этот раз выгородить товарища и стали уверять Резу, что сведения еще нуждаются в подтверждении, что после оккупации Кабула русскими оттуда поступает всяческая дезинформация; попытались отвлечь его внимание, заговорив о беженцах. Но президент, непонятно почему, улыбался все шире и шире. -- Да я готов хоть десять миллионов беженцев оттуда принять,-- воскликнул он,-- взамен за одного-единственного, кто к ним удрал. Теперь у меня на руках все козыри. Генералы растерялись: нужно ведь как-то объяснить президенту, что новый просоветский режим в А. встретил Гаруна Хараппу с распростертыми объятиями, и сейчас он сколачивает террористическую группу, вооруженную советским оружием, обученную палестинскими инструкторами. Назвал он ее "Аль-Искандер" в честь любимого дядюшки. -- Прекрасно! -- ухмыльнулся Хайдар.-- Теперь, по крайней мере, мы можем показать всей стране, что Народный фронт--кучка убийц и бабников. И он заставил генералов еще раз молитвой отблагодарить Аллаха. В приятнейшем расположении духа проводил Реза молодых коллег за порог своего кабинета, и когда ошалелые генералы, пошатываясь, удалились, он любезно поприветствовал Омар-Хайама: -- Ну, зачем пожаловал, кобелина? Тонкий юмор благодушного президента откликнулся иными чувствами в сердце Омар-Хайама, и он чуть не с радостью ответил: -- По делу чрезвычайно тонкому и секретному. С каким угрюмым удовлетворением следил Омар-Хайам за тестем, пока за плотно закрытой дверью излагал свои соображения и наблюдения: радостное оживление покинуло лицо президента, оно побледнело, посерело от страха. -- Так-так,-- изрек Реза Хайдар.-- А я было уж тешил себя надеждой, что она умерла. "Я бы сравнил ее с бурливой рекой,-- зашептал у него в левом ухе Искандер Хараппа,-- она затопляет долины, сносит дома, вырывает с корнем деревья. Все живое обращается в бегство перед неистовым потоком, но никакая сила его не остановит, и остается лишь смириться. Вот так Судьба являет свою силу там, где на пути ее не воздвигнуты дамбы и плотины". -- Какие еще плотины? -- вслух вскричал Хайдар, что еще больше утвердило Омар-Хайама в мысли, что тяготы жизни сказались на президентском рассудке.-- Ну разве я в состоянии чем-нибудь отгородиться от собственной дочери? Но ангел-советчик в правом ухе молчал. Как падает диктаторский режим? Давнишняя мудрость гласит: "Падение тирании заложено в ее сути". С таким же успехом можно утверждать, что и зарождение, и первые шаги, и становление тоже заложены в ее сути. А порой жизнь тирании продлевается силами, так сказать, извне. Ай-ай-ай! Я совсем забыл, что рассказываю всего лишь сказку и моего диктатора свергнут силы волшебные. "Ловко вывернулся",-- несомненно скажут критики. И я, разумеется, соглашусь, да, соглашусь, только прибавлю: -- А вы сами когда-нибудь попробуйте избавиться от диктатора! И не беда, если моим словам недостает добродушия. К концу четвертого года правления Резы Хайдара белая пантера стала появляться уже на подступах к столице. Все чаще находили убитых людей и животных, все чаще попадалась на глаза людям сама пантера; кольцо слухов все теснее смыкалось вокруг столицы. Генерал Радди сказал президенту, что эти акты вандализма -- несомненно дело рук банды "Аль-Искандер", руководимой Гаруном Хараппой. В ответ, к немалому его удивлению, президент дружески хлопнул генерала по спине и вскричал: -- Все как по нотам разыграно. Не такой уж вы идиот, каким казались. Реза созвал журналистов и объявил: "В "деле обезглавленных" повинны гнусные бандиты, засылаемые из соседней страны при поддержке русских, а командует ими выродок Гарун, задавшийся целью подорвать моральные устои нашего народа, ослабить нашу неколебимую веру в Аллаха, сбить нас с твердого курса. Но, заверяю вас, это им не удастся!" В глубине души, однако, копошился страх -- ведь только что Реза расписался в полной беспомощности перед собственной дочерью. И вновь у него мелькнула мысль, что все годы восхождения, создание в стране твердыни порядка -- не более чем самообман: что к высотам власти вела его коварная Немезида, чтобы потом с этих высот и низвергнуть. Ведь против Резы восстала его собственная плоть и кровь, от такой измены никто на белом свете не спасет. Что ж, от Судьбы не уйдешь! И, чувствуя приближающийся неотвратимый конец, президент впал в уныние, перепоручив повседневные государственные заботы своим любимцам, генералам. Он прекрасно понимал, что, случись любому из многочисленных отрядов, прочесывающих страну в поисках бандитов-террористов, обнаружить и убить белую пантеру, в ней тут же опознают Суфию Зинобию, имя Хайдара смешают с грязью, и у власти он, конечно же, не удержится. Но даже если она и не попадет в руки преследователей, все равно беды не миновать: белая пантера, словно по спирали, сужая круг за кругом, двигалась к центру-- к той комнате, по которой бессонными ночами вышагивает Реза Хайдар и где у него под ногами хрустит скорлупа от орешков. Не смыкал глаз и Омар-Хайам Шакиль: он все сидел у чердачного окна и вглядывался в не предвещавшую ничего доброго ночь. Никто больше не жужжит в президентское правое ухо. Старец Дауд умолк навеки. И молчание это мучило и угнетало еще больше, чем все более и более злорадные напевы Искандера Хараппы в левом ухе. Реза Хайдар понял, что Всевышний бросил его на произвол судьбы, и генерала поглотила пучина отчаяния. Я не изменил мнения о Гаруне Хараппе, фигляром он был, фигляром и остался. Время порой зло подшучивает над своими жертвами, и Гарун, некогда оравший с черепашьей спины революционные призывы, в которые никогда не верил, шутовски призывавший изготовлять бутылки с горючей смесью, вдруг оказался в той самой роли, которую всегда презирал -- пресловутым вожаком отпетых головорезов. И Рани, и Арджуманд Хараппа с разрешения властей опубликовали (не выезжая из Мохенджо) заявления, осуждающие террористическую деятельность. Но Гарун, как и всякий глупец, проявил истинно ослиное упрямство -- он и ухом не повел. Казнь Искандера только усугубила дело: в сознании Гаруна окончательно померк образ некогда любимой Благовесточки. От любви до ненависти -- один шаг, и теперь имя "Хайдар" действовало на Гаруна, как красная тряпка на быка. Но вот еще одна ухмылка Судьбы: сам того не ведая, Гарун помог режиму Хайдара продержаться чуть дольше. Он захватил гражданский самолет на аэродроме в К. и тем самым отвлек внимание прессы и общественности от скандала с белой пантерой. Генерал Радди, вызванный по тревоге в связи с захватом самолета, придумал гениальный план: он приказал местной полиции задабривать и улещивать бандитов Хараппы как только можно. -- Передайте им, что в стране происходит переворот,.-- предложил Радди и сам подивился снизошедшему вдохновению, -- что Хайдара арестовали, а узниц Мохенджо вот-вот освободят. Глупый Гарун Хараппа клюнул на эту приманку и задержал самолет, полный пассажиров, на взлетной полосе, дожидаясь, когда его призовут принимать власть. День выдался знойный. В салоне самолета испарения пассажиров, обратись в капельки на потолке, дождиком сыпали на головы сидевших. На борту кончились еда и питье. Гарун -- этот простодушный нетерпеливец -- связался по радио с диспетчерской службой и потребовал, чтобы в самолет доставили обед. Требование его встретили весьма уважительно -- разве будущий вождь народа может хоть в чем-то терпеть отказ?! Очень скоро к самолету было подано столько всевозможных яств, что впору устраивать банкет. С диспетчерской службы настоятельно просили Гаруна отобедать, а к выходу его незамедлительно пригласят, как только улягутся страсти. Бандиты ели-пили вдосталь, ведь такой обед и во сне не приснится, а как сладко кружится голова от шипучих напитков! Не прошло и часа, как сон и впрямь сморил всех, несмотря на жару. Полицейские без единого выстрела взяли всю банду, нацепив каждому наручники. Генерал Радди обыскал всю резиденцию главнокомандующего в поисках Хайдара. Нашел он его на чердаке, столь же мрачном, сколь и президентское настроение. Рядом сидел Омар-Хайам. Оба молчали. -- Прекрасные известия, сэр! -- начал Радди, но к концу доклада понял, что опять попал впросак, так как президент напустился на него: -- Значит, упрятал Хараппу за решетку?! А с кого теперь прикажешь спрашивать за убийства? Генерал Радди зарделся точно девушка, извинился, но не утерпел и, чтобы хоть что-то понять, спросил: -- Но, сэр, раз мы покончили с бандой "Аль-Искандер", значит, и с "делом обезглавленных" тоже. Разве не так? -- Сам ты безголовый. Уйди с глаз моих долой! -- проворчал президент, и Радди почувствовал, что сердитые слова -- лишь далекий отголосок гнева былого, а сейчас Реза смирился перед чем-то таинственным, но неизбежным. Радди пошел к двери, под ногами хрустела ореховая скорлупа. А убийства, конечно, не кончились. Гибли крестьяне, бездомные собаки, козы. Круг злодейств плотно сомкнулся вокруг старого города и новой столицы, смерть подбиралась к хайдарову дому. Убивали без счета, без разбора, просто так, как садист-маньяк или одержимый иной жуткой страстью. После ареста Гаруна Хараппы разумные толкования этих зверств иссякли, и людей мало-помалу стал охватывать ужас. Вдвое больше отрядов было послано на поиски убийцы, но кровавая спираль не обрывалась, все кружила, подбиралась все ближе. В газетах уже без иронии поговаривали о чудовище. В одной статье писали, что "похоже, будто зверь привораживает своих жертв, так как ни разу не обнаружено следов борьбы". А с карикатуры огромная кобра взглядом испепеляла полчища вооруженных до зубов мангустов. -- Недолго ждать,-- вслух произнес на чердаке Реза Хайдар.-- Близится конец. Омар-Хайам кивнул. Ему казалось, что Суфия Зинобия пробует свои силы, проверяет гипнотический взгляд уже не на одиночках, а на все больших и больших группах. Люди теряли способность двигаться, обороняться, а ее руки тянулись к их шеям. -- Как знать, скольких она разом порешить может, -- размышлял Омар-Хайам,-- то ли полк, то ли целую армию, а то и всех на свете. Скажем прямо: Омар-Хайам трусил. Реза, уверовав в неизбежный исход, решил, что дочь подбирается к нему. Но ничуть не меньше ей, возможно, хотелось расквитаться с мужем, посадившим ее на цепь. Или с матерью, которая иначе как Стыдоба ее не величала. -- Нужно бежать,-- сказал Омар-Хайам Резе, но тот, казалось, не слышал. Обреченность притупила слух, в левом ухе неумолчно бормотал Искандер, а на правое давила тишина -- где ж тут услышать? Человек, оставленный Богом, сам предпочтет умереть. Когда их тайна раскрылась, Омар-Хайам поразился: каким чудом удалось так долго утаивать правду. Уборщица Асгари, не попрощавшись сбежала, не в силах, видно, сражаться с ореховой скорлупой, заполонившей весь чердак. А может, она первой из прислуги почуяла надвигающуюся беду, угадала, что ждет каждого обитателя этого дома. Во всяком случае, скорее всего, Асгари и разнесла весть по всему городу. Видно, и впрямь власть Резы подходила к концу, так как две газеты осмелились намекнуть, что дочь президента -- опасная маньячка и при отцовском попустительстве сбежала из дома довольно-таки давно. Отец же, как писалось в чересчур обнаглевшем журнале, "даже не счел нужным поставить в известность соответствующие органы". Ни радио, ни пресса, разумеется, не связывали напрямую исчезновение Суфии Зинобии с "делом обезглавленных", но к этому шло, и на базарах, на автостанциях, за столиками в дешевых кафе уже называли истинное имя чудовища. Реза созвал троих генералов: Радди, Бекара и Фисадди -- и те в последний раз услышали, как президент, собрав по крупицам остатки былого влияния, пытается командовать. -- Это подрывные элементы! Их нужно арестовать! -- потребовал он, взмахнув перед генералами газетой.-- И упрятать их так, чтоб света вольного не видели! Чтоб ни слуху ни духу больше не было! Генералы вежливо позволили Хайдару выговориться, и Радди, радостно, точно исполнилась его заветная мечта, произнес: -- Господин президент, мы считаем, что подобная мера была бы неразумной. -- Не сегодня завтра меня посадят под домашний арест,-- предупредил Хайдар Омар-Хайама.-- Посадят, как только найдут повод. Я же говорил: конец, занавес опускается. Надо ж, каков пострел! Как я его не разглядел! Да, чутье с годами уходит. В нашей стране любой генералишка, коли задумал, непременно военный переворот устроит. Хотя поначалу-то, может, хотел только пошутить. Как падает диктаторский режим? Триумвират генералов дает прессе полную волю. В печати начинают мелькать некоторые губительные для диктатора намеки: некогда весьма странным образом погибли индюшки у Дюймовочки Аурангзеб; потом неприятность на свадьбе младшей дочери Хайдара, когда Тальвар уль-Хаку едва не свернули шею; припомнили и обезглавленных мальчишек в трущобах -- Таковы последние известия. -- Люди, что сухое дерево,-- сетует Реза Хайдар.-- От таких искр враз возгорятся. И вот наступает последняя ночь. За оградой дома с утра собираются люди, толпа все растет. Даже ночью слышны песни, выкрики сколь шутливые, столь и оскорбительные. А где-то вдали -- свистят, жгут костры, перекликаются. Где ж Суфия Зинобия? Придет ли она сегодня? И если не сегодня, то когда? Чем все кончится? -- размышляет Омар-Хайам. Ворвется во дворец толпа? Его забьют до смерти, резиденцию разграбят или сожгут? Или по-иному: люди, словно библейские воды, расступятся, отведут взоры и пропустят Ее, их воительницу. Пусть исполняет за них всю грязную работу, пусть Зверь с огненными глазами служит им... Нет, такого быть не может! Другая безумная мысль: наверное, и охрану у дворца сняли, какой солдат решится ступить в дом, где вот-вот объявится Смерть? Тихий шорох в коридорах, точно крысиные лапки топочут,-- то бегут прочь слуги, скатав постели в узлы, водрузив их на голову: носильщики и посыльные, полотеры и садовники, айи и служанки. Кое-кто ведет детишек. При свете дня они показались бы чересчур холеными для своих убогих одежд, но сейчас ночь, и их примут за бедняцких отпрысков. Всего детей двадцать семь. Омар-Хайам слушает, как тихо ступают двадцать семь пар ног, он пытается сосчитать. Но вместо этого будто слышит мысли этого невидимого племени, кочующего в ночи: "Чего же вы ждете?" -- Умоляю! Попробуем все-таки выбраться отсюда! -- стонет Омар-Хайам. Но Реза сломлен. Впервые в жизни в критический момент глаза его не в состоянии увлажниться. -- Не удастся. Кругом народ. А за ним -- войска! -- И он беспомощно пожимает плечами. Скрипит, открываясь, дверь. Входит женщина, хрустит под ногами ореховая скорлупа. Это -- всеми забытая Билькис. В руках у нее -- бесформенные балахоны из тех, что она шила все годы, проведенные в заточении. Это просторные женские накидки, и у Омара зарождается надежда. Ведь под этими -- с головы до пят -- накидками можно сокрыться и скрыться! -- Саван не только мертвые носят, но и живые,-- просто говорит Билькис.-- Надевайте! Омар-Хайам вырывает накидку из ее рук, торопится обрести женское обличье. Сама же Билькис напяливает женский балахон на смиренную голову мужа. -- Сын твой уродился дочерью,-- говорит она,-- теперь тебе личину менять. Я знала, что шила, знала, что пригодится. Президент не сопротивляется, его берут за руку, выводят из комнаты, и три фигуры в черном уже не распознать меж слуг, что спешат по мрачным коридорам прочь из дома. Каково Резе Хайдару? В невероятной, как сон, яви? Во всеобщей сумятице и неразберихе? В женском платье? Да еще в черном? Женщинам в чадре вопросов не задают. Они минуют толпу, цепь солдат, джипы, грузовики. Наконец, Реза подает голос: -- Ну, и дальше что? Куда теперь? Омар-Хайама переполняет чувство, словно он смотрит сон с середины. Вот он слышит свой голос: -- Пожалуй, я знаю куда. А как там Суфия Зинобия? На опустевший дворец она нападать не стала. Ее так и не поймали, не убили, ее вообще больше не видели в округе. Будто враз утолила она свой страшный голод; или будто и вовсе ее не существовало, лишь в слухах да в сплетнях жила эта химера, этот мираж, увиденный бесправным народом, мираж, порожденный людской яростью; или будто она на время скрылась из виду, готовясь, выжидая -- в пятнадцатом веке должен пробить ее час! Книга 5. Судный день Дорога их подходит к концу. Черных накидок и чадры не снимают, трясутся ли в автобусах, прячутся ли по укромным уголкам на автостанциях. Они пробираются на юго-запад. На больших скоростных автобусах не ездят, предпочитают останавливать маленькие, пригородные, и так -- от селения к селению. Перевалили Потварское плато, миновали приречные равнины, а взгляды их устремлены к границе за городком К. Денег у них в обрез, потому едят мало, зато пьют вдосталь: и ядовито-зеленые целебные настои, и чай, которым всех странников и странниц угощают из больших алюминиевых котлов, а когда и воду из илистых озер, где спасаются от жары изнемогающие буйволы. Днями напролет они не обмолвятся ни слотом, на маленьких автобусных станциях в очереди ожидающих они стараются держаться спокойно, когда мимо проходят полицейские в шортах, ощупывая взглядом пассажиров, постукивая дубинками по своим голым ляжкам. А как унизительно для Резы и Омар-Хайама ходить в женскую уборную. Да, бегство -- обитель жалкая. Их так и не схватили. Никому и в голову не придет, что президент в женском платье спасается бегством в тряском автобусе третьего класса. Но страх и отчаяние не уходят, и не сомкнуть беглецам глаз ни днем ни ночью. Через всю взбаламученную страну лежит их путь. А в душном мареве тесного пригородного автобуса по радио передают модные песенки с бесконечными охами, вздохами и всхлипами, да последние известия: здесь восстание, там перестрелка. Дважды автобусы с беглецами попадают в заторы из-за демонстрантов, и Реза с Омар-Хайамом гадают; а не здесь ли, в безымянном городишке, среди песков, найдут они свой конец в горящем автобусе. Но нет, их пропускают, и все близится и близится граница. За ней манит надежда: вдруг найдется освященный верой, спасительный уголок в соседней стране, где правит благочестие, где боголюбивый народ приветит изгнанника-президента с шишкой на лбу. И тогда, может, даже Ей не достать его, может, отступится жестокая Немезида, и не отомстит ему дочь -- плоть от плоти его. Так утопающий Реза, потеряв под женским одеянием мужскую гордость, хватался за соломинку надежды. На границе полиция уже бессильна. Там шеренги бетонных столбиков шагают по пустыне. Омар-Хайам помнит рассказы о том, как через границу хаживали все кому не лень. Помнит он и старика Заратуштру, который пошел по миру из-за такой "свободы", ибо открытая граница -- что пустыня, поживиться нечем. За этим воспоминанием тянется и другое -- о Фарах Родригеш, и комок подкатывает к горлу, точнее, клубок, в который вплетена и другая жизнь -- айи Шахбану. И тут на него опять находит дурнота. Помнится, облако, севшее прямо на границу, испугало его так, что он лишился чувств, едва не упав на руки Фарах. И вот сейчас вновь начинает кружиться голова, вновь возвращается мучитель-недуг. Он набрасывается на Омара внезапно, например, в автобусе: чьи-то куры клюют ему в затылок, в проходе сидят крестьяне, их мутит и они блюют прямо на омаровы ноги. А он будто вернулся в детство, и ему видится самое страшное -- разверзшаяся бездонная пропасть. Снова все внутри дрожит от ужаса, голова идет кругом, и из самых сокровенных уголков души поднимаются упреждающие слова: что бы ни говорили, не забывай: граница-- это и есть край твоего света, за ним -- пустота; и все задумки перебраться за границу своего бытия -- бредовый сон, погоня за пригрезившейся землей обетованной. Возвращайся в Нишапур. шепчет внутренний голос. Туда, именно туда ты и стремился всю жизнь с того дня, как уехал учиться. Но страх побеждает дурноту, и, собравшись с силами, он на этот раз не падает в обморок. Самое страшное -- в самом конце. Они садятся в автобус, который завершит их путешествие на автостанции в городке К. И тут до них доносится чья-то шутка, от которой волосы встают дыбом: -- Ишь, до чего наша страна дожила,-- фыркает водитель,-- уже и мужики в женское рядятся! Под чадрой ходят! Сам он -- огромный детина, ручищи -- точно бревна, все лицо заросло волосами. В автобусе едут газодобытчики, рабочие с бокситового карьера. Они враз преображаются: кто-то залихватски свистит, кто-то отпускает шуточки, издевки, чьи-то руки уже щиплют беглецов-беглянок за задницы. "Вот и все,-- мелькает мысль у Омар-Хайама,--влипли, попались, конец нам!" Вот-вот чья-нибудь рука сорвет с них чадры, а уж хайдарово лицо известно каждому. Но тут вдруг он слышит голос Билькис: -- Стыд на ваши головы! -- Автобус враз умолкает, ведь сомнения нет -- говорит женщина.-- До чего ж пали мужчины в ваших краях, если к женщинам как к шлюхам относятся! Пассажиры смущенно молчат. Водитель краснеет и просит крестьян на передних сиденьях уступить места женщинам. -- Так, уважаемые, вам спокойнее будет ехать, никто вас не тронет, для меня это вопрос чести. И так уж автобус мой осрамили. Пассажиры пристыженно притихли, а Омар-Хайам Шакиль и его спутники, пережив смертельный испуг, уже за полночь добрались до автобусной станции на окраине К. Омар-Хайам, тяжело переваливаясь на больных ногах (привычную трость пришлось оставить), вконец измученный, повел Резу и Билькис по темным улочкам к огромному особняку меж военным городком и базаром. Там он приподнял чадру и по-особенному свистнул: раз, другой, пока не зашевелилась штора в окне на верхнем этаже. Опустилось механическое устройство -- детище Якуба-белуджа -- и, словно ведро из колодца, подняло гостей в Нишапур, родовое гнездо Шакиль. Три матушки увидели, кто у них в гостях, по очереди ахнули (видно, после долгих лет заточения они сняли слишком тесные корсеты со своих душ), устроились поудобнее на старом, скрипучем диване-качалке и заулыбались. Улыбка (одна на троих) была блаженна и простодушна, но ее копии на одинаково сморщенных и ввалившихся губах будили отчетливую, хотя и необъяснимую тревогу. Несмотря на глубокую ночь, одна из старушек (измученный путешествием Омар-Хайам все же признал в ней маму Чхунни) велела сыну тотчас же идти на кухню и приготовить чай, будто Омар-Хайам отлучался не на долгие годы, а лишь на минуту-другую. -- Слуг у нас больше нет,-- извинилась мама Чхунни перед Резой Хайдаром -- тот наконец сорвал с себя чадру с покрывалом и замертво рухнул в кресло; состояние его лишь отчасти объяснялось усталостью.-- Но мы просто обязаны встретить первых за пятьдесят лет гостей чашкой чая. Омар-Хайам проковылял на кухню и вернулся с сервизом на подносе, но заслужил лишь снисходительный упрек второй любящей матушки, усохшей вполовину Муни. -- Ей-богу, ты неисправим! Мальчик мой, что ты принес? Посмотри-ка в горке и принеси самый лучший сервиз,-- и указала на большой, тикового дерева шкаф, где, к великому изумлению, Омар обнаружил давным-давно затерявшийся сервиз из тысячи предметов с гарднеровских заводов царской России, рукотворное чудо, о котором еще в детстве Омар-Хайама слагали легенды. Его даже бросило в жар при виде явившегося из небытия сокровища, а в голове закрутились тревожные мысли: вспомнились детские страхи, возродив изредка посещавшие его жутковатые предчувствия, что в доме живут лишь привидения да тени прошлого. Но голубые с розовым чашки и блюдца, десертные тарелочки вполне осязаемы. И он трепетно, до конца еще не веря в чудо, водрузил их на поднос. -- Ну а теперь сбегай в кладовку и принеси пирог!--скомандовала младшенькая матушка, восьмидесятилетняя Бунни, голос у нее радостно задрожал, но причину она не удосужилась объяснить. Омар-Хайам удивленно хмыкнул и заковылял на поиски давным-давно засохшего шоколадного пирога -- последней дани ТАКАЛЛУФУ, под знаком которого и проходило это необыкновенное чаепитие, больше похожее на причудливо-кошмарный сон. -- Ну вот, сейчас ты умница,-- похвалила его Чхунни, с трудом нарезая окаменелый пирог.-- Мы всегда потчуем высоких гостей чаем с пирогом. Омар-Хайам заметил, что в его отсутствие матушки, обезоружив Билькис своим неистощимым светским обаянием, вынудили ее расстаться с чадрой и покрывалом. Обнаружилось ее безбровое, пепельно-серое от усталости и недосыпа лицо, похожее на посмертную маску. Лишь по красным пятнышкам на скулах можно догадаться, что она жива. От вида Билькис Омар-Хайаму сделалось совсем невмоготу. Чашка в руке звякнула о блюдце, а сердце защемило, вернулись былые страхи, вспомнилось его детство в этом похожем на склеп доме; там даже живые превращаются, как в волшебном зеркале, в привидения. Но вот Билькис заговорила, и омаровы страхи точно ветром сдуло -- так поразили его необычные и непонятные слова. -- Раньше жили великаны,-- отчетливо и задумчиво произнесла Билькис. ТАКАЛЛУФ вынудил ее начать беседу, но Билькис уже отвыкла от светской болтовни, разучилась плести словесные кружева, прибавьте к этому источившее ее душу и тело долгое затворничество, не говоря уж о чудачестве, взыгравшем в последние годы. Билькис чинно отпивала из чашки, ослепительно улыбалась в ответ на триединую улыбку хозяек, и, очевидно, ей представлялось, что она рассказывает забавный анекдот или остроумно шутит о вычурности моды. -- Раньше по земле ходили великаны,-- со значением повторяет Билькис.-- Настоящие гиганты, поверьте мне. А три матушки знай себе поскрипывают-покачиваются на диване, и лица у них внимающие и сосредоточенные. Зато Реза Хайдар и ухом не ведет, закрыл глаза и что-то ворчит. -- А сейчас верх взяли пигмеи,-- доверительно продолжает Билькис. -- Мелюзга всякая. Муравьи. Когда-то и он был великаном, -- она ткнула большим пальцем в сторону сонного мужа.-- Сейчас не поверите, но, честное слово, был. Пройдет по улице, так все дыхание затаят: кто от почтения, а кто от страха. Причем не где-нибудь, а у вас в городе. И вот, сами видите, даже великан может обмельчать, стать пигмеем, съежиться, скукожиться. Ведь он сейчас меньше клопа! Пигмеи, кругом одни пигмеи, муравьи и клопы. Стыд великанам! Стыд! За то, что обмельчали, так я думаю. Пока Билькис сетовала, матушки с серьезным видом кивали, а в заключение поспешили согласиться. -- Вы совершенно правы!--любезно промолвила Чхунни, а Муни подпела: -- Да, пожалуй, великаны и впрямь были. А Бунни подвела итог: -- Но ведь были и есть еще ангелы, а они всегда рядом. Мы в этом уверены. Билькис попивала чай, и посмертная маска сходила с ее лица, напротив, она необычайно раскраснелась, видно, ей очень хотелось обрести утешение в этом нелепейшем собрании, хотелось убедить себя, что здесь покойно, потому-то с такой отчаянной быстротой она и сблизилась с тремя древними старухами. Но Омар-Хайам стараний Билькис не замечал. В тот миг, когда его младшая матушка упомянула ангелов, он вдруг понял, чем вызвано необычное радостное возбуждение трех сестер. Сейчас, участвуя в этом безумном представлении, они, что называется, "с листа" говорили свои роли, боясь обмолвиться о некоем давно погибшем юноше. Старушки приветливо улыбались, но за приветом скрывалась черная дыра, вроде той, что остается в кирпичной кладке после бегства узницы. Старушки тщательно обходили страшный провал, который, увы, не запечатлел силуэта Бабура Шакиля-- имени его в тот вечер не произносили. Да, да, в тот вечер к ним припожаловал Реза Хайдар, сам им в руки дался, как тут не взволноваться и не возрадоваться. Естественно, они считали, что Омар-Хайам привел его в дом с единственной целью. И как могли старались не испортить дела, улестить и успокоить свои жертвы, чтоб, не дай бог, чета Хайдар не заподозрила подвоха и не сбежала. С другой стороны, у них гора свалилась с плеч: наконец-то прямо на глазах свершится долгожданная месть. И голова у Омар-Хайама пошла кругом. Он чувствовал, что матушки заставят его безжалостно и хладнокровно лишить Резу Хайдара жизни прямо под крышей Нишапура. Наутро он проснулся от того, что Билькис со стуком захлопывала окна. Омар-Хайам через силу сполз с мокрой от пота постели, ноги дрожали и подкашивались от слабости, каждый шаг давался с еще большим трудом. Все же он вышел за порог посмотреть, что происходит. Три матушки стояли и наблюдали, как по всему дому вихрем носится Билькис, захлопывает окна так яростно, будто кто крепко ей досадил, закрывает ставни, опускает шторы. Омар вдруг словно впервые увидел, как высоки и стройны матушки -- точно руки, воздетые к небу. Они стояли с одинаково озабоченными лицами, поддерживая друг друга под локоть, и даже не пытались остановить разбушевавшуюся Билькис. Хотел было сделать это Омар-Хайам -- ведь при закрытых окнах воздух в доме враз загустел и напитался резкими острыми запахами, будто в нос залили пряную похлебку,-- но матушки остановили его. -- Она у нас в гостях,-- прошептала мама Чхунни,-- если понравится, может и насовсем остаться. Старушка-прозорливица истолковала действия Билькис правильно: наскиталась, бедолага, не верит больше ни в какие границы, ни в то, что за ними. Билькис старалась отгородиться от всего мира, надеясь -- а вдруг он и вовсе исчезнет. И сестры Шакиль поняли ее намерения без слов. -- Она настрадалась, -- сказала Муни Шакиль и загадочно улыбнулась,-- но у нас она найдет покой. Омар-Хайам уже задыхался, ему не хватало воздуха, не хватало пространства. Он заразился клаустрофобией. Но не только ею. В воздухе витала и другая зараза. Вот свалилась на пол в жарком беспамятстве Билькис, и Омар понял причину и слабости, и потливости, и дрожи в ногах. -- У меня малярия,-- с трудом проговорил он, все вокруг закрутилось-завертелось, и он рухнул рядом с Билькис -- словно в холодный колодец провалился, хотя тело его пылало. А в это время Реза Хайдар пробудился от нехорошего сна: ему привиделся некогда расчлененный Синдбад Менгал, ныне при всех членах, только голова покойника торчала из живота, а ноги -- ослиными ушами -- из шеи. Менгал отнюдь не упрекал Резу, а лишь предупредил, что, судя по тому, как разворачиваются события, через несколько дней и самого генерала-сахиба на кусочки порежут. Храбрец-Резец, еще толком не проснувшись, вскочил с кровати, вопя "караул", но и его уже снедала малярия. Задыхаясь, генерал упал навзничь и затрясся, как в лютый мороз. Подошли сестры Шакиль, поглядели, как бьется Реза в ознобе. -- Вот и хорошо,-- успокоенно проговорила Бунни Шакиль,--похоже, генерал еще погостит у нас. Малярия -- это леденящее пламя. Оно сжигает границу между явью и забытьем, так что Омар-Хайам не знал наверное, происходило ли все наяву или он бредил. То, лежа в темной комнате, он слышал, как Билькис кричит что-то о менингите, о каре господней и о суде: Всевышний наслал болезнь на дочь в городе, где познала стыд мать. То ему прислышалось, как громогласно Реза просит принести кедровых орешков. То он явственно видел фигуру забытого Эдуарду Родригеша, и тот укоризненно качал головой, держа на руках мертвого младенца. А может, это все явилось ему в бреду. Когда, как ему казалось, наступали минуты просветления, он звал матушек и просил их записать названия лекарств. Какие-то лекарства -- он помнил точно -- ему давали, поднимали ему голову, совали в рот белые таблетки. Но, нечаянно раскусив одну, он почувствовал вкус мела, в его воспаленном мозгу полыхнуло подозрение, что матушки и не думали посылать за лекарствами. Огненными сполохами мелькали и другие мысли: а вдруг сестры Шакиль рады-радешеньки, что малярия сама сделает за них черное дело, вдруг они готовы даже единственного сына принести в жертву, только чтоб он ненавистных Хайдаров в могилу с собой забрал. Может, они спятили, а может, и я, думал Омар-Хайам, но тут снова накатывал приступ малярии, и даже думать становилось невмоготу. Порой казалось, что сознание вернулось. Из-за ставен и закрытых окон с улицы доносились сердитые голоса, выстрелы, взрывы, где-то били стекло; если все это слышалось наяву, значит, в городе неспокойно. Ну да, он отчетливо помнит, как кричали: "Гостиница горит!" А может, все-таки он бредил? Как ни пленила Омара малярийная трясина, воспоминания все же прокрадывались к нему. Да, он точно слышал, как горела гостиница, как обрушился золотой купол, как взвилась напоследок разноголосица оркестра и смолкла под обвалившимся потолком. Еще вспомнилось утро, когда едкий дым с гостиничного пепелища проник в Нишапур -- не задержали его ни ставни, ни рамы. Серым облаком просочилась пепельная смерть в спальню Омар-Хайама, еще отчетливее понял он, что находится в доме теней и духов. Но когда он спросил матушку (которую?) о пожаре в гостинице, та (кто?) ответила: -- Закрой глаза и успокойся. Какой еще пепел, что за выдумки? Но Омара не покидала уверенность, что за окном все переменилось, старым порядкам пришел конец. Рушились прежние устои., возникали новые. Словно весь мир сотрясался от землетрясения, разверзались бездны, восставали сказочные дворцы и тут же обращались во прах; словно законы Немыслимых гор стали действовать и на равнине. В бреду, в жарких тисках болезни, в тяжелом смрадном воздухе, казалось, не выжить, возможно только умереть. Внутри него тоже происходили и оползни, и потрясения, тоже что-то рушилось в груди, ломались какие-то шестеренки, механизм его тела работал с перебоями, нарушился его тон. -- Видно, вконец износился мотор,-- сказал он вслух в ту пору Застывшего Времени. Подле его постели сидели на скрипучем диване-качалке матушки. Как этот диван появился у него в спальне, для чего? Может, это просто тень, мираж -- Омар отказывался верить, зажмуривал глаза, открывал вновь минуту (а может, и неделю) спустя, а матушки все так же сидели; ага, значит, состояние его ухудшилось, ведь бредовые идеи лишь усиливаются. Сестры печально сетовали на то, что дом уже не столь велик, как прежде. Мы теряем комнату за комнатой,-- пожаловалась тень Бунни.-- Сегодня мы не смогли найти кабинет твоего дедушки. Помнишь, где он был? А сейчас за той дверью столовая, хотя быть такого не может, она в другом конце коридора. Чхунни кивнула: -- Да, печально. Ах, как судьба безжалостна к старикам! Всю жизнь спишь в одной комнате, и в один прекрасный день -- раз! -- и ее нет, даже лестницы не сыскать. -- Жаль, -- поддакнула и средненькая мама Муни. -- Усыхает дом, садится, как старая стираная дешевая рубашка. Скоро меньше спичечного коробка станет, и окажемся мы на улице. Последнее слово за Чхунни. -- А окажись мы под палящим солнцем, не под защитой стен,-- пророчествовала старшая матушка,-- мы мигом в прах обратимся, и нас ветром развеет. Потом он снова впал в забытье. Очнувшись, не увидел ни дивана-качалки, ни матушек. Он лежал на огромной постели о четырех столбцах, по ним змеи все подбирались и подбирались к вышитым на балдахине райским кущам. На этой постели умер дед. Омар-Хайам чувствовал себя сильным и здоровым. Значит, нужно вставать. Он спрыгнул на пол и босиком в одной пижаме пошел по комнатам. Наверное, это мне чудится, подумал он, но удержаться уже не мог. Ноги больше не болели, они несли его по захламленным коридорам: множество вешалок, рыбьих чучел в стеклянных витринах, сломанных бронзовых часов. Нет, дом отнюдь не усох, не уменьшился, а наоборот, разросся: перед Омар-Хайамом -- двери всех комнат и домов, где он когда-либо бывал. За каждой дверью -- его судьба. Он распахнул заросшую паутиной дверь и отшатнулся: то была операционная столичной больницы, над операционным столом склонились люди. Заметив его, они замахали ему -- подходи, друг! Но Омар-Хайаму страшно взглянуть на лицо пациента. Он резко повернулся и вышел, под ногами захрустела ореховая скорлупа. А вокруг -- уже двери резиденции главнокомандующего. Омар-Хайаму захотелось обратно, в свою спальню, он побежал, но коридоры петляли и кружили. Наконец они вывели его к свадебному блестящему зеркалами шатру. Он очутился на свадьбе, в зеркальном осколке ему увиделось лицо невесты, на шее у нее была петля. "Лучше б тебе умереть!" -- выкрикнул Омар-Хайам, и все гости воззрились на него. Одеты они были в рубище: нарядной публике небезопасна появляться на улицах города. И все они пели известную прибаутку: "Стыд и срам, стыд и срам -- хорошо знакомы вам". Он снова побежал, но все медленнее, все грузнее тело, все жирнее-- вислые подбородки, вот они опустились на грудь, живот складками упал на колени, и вот Омар-Хайам уже не в силах и шагу ступишь, обливается потом от натуги, его бросает то в жар, то в холод, и негде искать спасения, кажется ему. Как вдруг, метнувшись назад, чувствует: на плечи легонько опускается белый, мокрый от пота саван... Омар-Хайам понял, что лежит в постели. И слышится ему знакомый голос (но определить чей, удалось не сразу). Это Хашмат-биби, Ее слова доносятся из облака: -- Единственный ребенок. Такие вечно в своих фантазиях живут. Но он оказался в семье не единственным ребенком. Горит, горит он в леденящем пламени. И у него менингит? Вот у его постели -- Билькис. Она гневно тычет пальцем в пирог. Там яд. Они отравили пирог малярийным ядом! -- бросает обвинение Билькис.-- Конечно, мы изголодались, вот и не утерпели, наелись! Какая возмутительная клевета! Какое пятно на добром имени семьи! Он пытается защитить матушек, их гостеприимство. Пирог, конечно же, черствый, но, право, зачем так зло шутить? Ведь по дороге что только не пили, ясно, организм ослаблен. А Билькис лишь плечами повела, шагнула к буфету и стала швырять одну за другой тарелки и блюдца знаменитого сервиза об пол, и от тысячи предметов осталась лишь кучка розово-голубой пыли, Омар-Хайам закрыл глаза, но попал лишь в другое видение: Реза Хайдар в форме, на каждом плече по мартышке. На правом -- похожа на старца Дауда, она прикрыла лапками рот, на левом --копия Искандера Хараппы, почесывает под мышкой. Сам Хайдар закрыл руками уши, а Искандер, вдоволь начесавшись, прикрыл руками глаза, но неплотно, подглядывая. -- Наступает конец всем рассказам, наступает конец света, а затем -- Судный день,-- произносит мартышка-Хараппа. Кругом огонь, восстают мертвые, корчась в языках пламени... Иногда болезнь затихала, и Омар-Хайаму снились иные, правдивые сны, но о том, о чем он знать никак не мог. Вот начались распри меж тремя генералами. Народные волнения не прекращаются. Великие державы изменили свою позицию, сочтя армейский режим ненадежным. Арджуманд и Гарун выходят на свободу. Возродившись, они пришли к власти. Итак Кованые Трусы и ее единственный возлюбленный взяли бразды правления в свои руки. Низвергнуто господство ислама, поднят на щит миф о мученике-Хараппе. Сажают в тюрьму, мстят, отдают под суд, вешают' противников, льется кровь, вновь сошлись бесстыдство и стыд. А в Мохенджо по земле пошли трещины. Привиделась ему и Рани Хараппа. Она так и осталась в усадьбе и в один прекрасный день прислала дочери в подарок восемнадцать искуснейше расшитых шалей. Это предрешило ее судьбу: Арджуманд посадила мать под домашний арест. Тем, кто творит новые мифы, недосуг возиться с вышитыми обвинениями. Рани остается доживать век в доме под насупившейся крышей, там, где из крана течет кроваво-красная вода. Рани наклоняет голову к Омар-Хайаму Шакилю и шепчет приговор-эпитафию самой себе: -- Пока Рани Хараппа на свободе, всему свету угрожает опасность! Наступает конец всем рассказам, наступает конец света, а затем -- Судный день. Мама Чхунни говорит ему: -- Тебе еще кое о чем следует знать. А Омар-Хайам беспомощно распластался меж деревянными змеями, его бросает то в жар, то в холод, взгляд воспаленных глаз блуждает. Ему не хватает воздуха: словно некий чудесный судия похоронил его под огромной кучей шерсти. Или -- огромный кит на мели, он задыхается, его уже поклевывают птицы. Но сейчас, кажется, он не бредит, три матушки и впрямь сидят подле него, сейчас они поведают ему тайну. Голова у Омар-Хайама идет кругом --он закрывает глаза. И впервые в жизни слышит он последнюю семейную тайну, пожалуй, самую ужасную. Это история его прадеда Хафизуллы и его брата Руми. Каждый выбрал себе невесту, прежде отвергнутую другим. Полный разлад у братьев наступил, когда Хафиз пустил по городу слух, что братнина жена -- более чем легкого поведения, что Руми отыскал ее в квартале самых низкопробных вертепов. Жена Руми не преминула отомстить. Она призналась мужу: дескать, потому так злобствует его брат-ханжа, что сам хотел переспать с ней -- уже после женитьбы -- да она дала ему от ворот поворот. Руми Шакиль исполнился холодного презрения и тут же, подсев к письменному столу, сочинил анонимное ядоточивое послание брату, в котором рассказал об измене его жены с известным музыкантом -- виртуозом ситара. Он бил наверняка, так как писал правду. Хафиз Шакиль помертвел, прочитав письмо,-- ведь он так доверял жене! Почерк брата он узнал тут же. Жена призналась в измене сразу. Дескать, она всегда любила этого музыканта и убежала бы с ним, не выдай ее родители замуж за Хафиза. После чего омаров прадед слег. Когда жена пришла проведать его, держа на руках их сына, болящий положил правую руку на грудь и обратил последние слова к несмышленому сыну. -- Видно, вконец износился мотор,-- грустно произнес он. И в ту же ночь умер. -- Ты повторил его слова,-- напомнила Муни Омар-Хайаму,-- ты бредил и, конечно, не понимал, о чем говоришь. Тот же смысл -- те же слова. Теперь ты понимаешь, почему мы рассказали эту историю. -- Ты знаешь теперь все,-- продолжала мама Чхунни,-- в нашей семье братья всегда были злейшими врагами. Наверное, сам догадываешься, что и ты не исключение. -- У тебя тоже был брат,-- закончила Бунни,-- и ты втоптал память о нем в грязь! В детстве, когда он еще не покинул Нишапура, матушки отказали ему в праве на стыд. Теперь они обратили этот разящий меч против него же. -- Отец твоего брата был Архангел,-- прошептала у его изголовья Чхунни,-- потому-то мальчик и не задержался на этом свете. А тебя породил сам Дьявол. Омар-Хайам уже погружался в трясину беспамятства, но последние слова он разобрал -- никогда раньше матери так дружно не поднимали вопрос об отце. Он понял, до чего матушки ненавидят его, и, к своему удивлению, почувствовал, что ненависть эта давит непосильной ношей и тянет вниз-вниз, в бездонную пучину небытия. Омар-Хайам, шестидесятилетний старик, барахтался под мерзкой жирной тушей материнского презрения. Они откармливали это презрение много лет, предлагая на закуску себя, свои воспоминания об убитом Бабуре -- все ему, ненавистному и любимому выкормышу. А тот жадно пожирал их подношенье, вырывая его из длинных костлявых рук трех сестер. Их ныне мертвый сын, Бабур, за всю свою короткую жизнь благодаря матушкам так и не избавился от чувства неполноценности перед старшим братом, удачливым, немало достигшим. Ведь это Омар уберег от ростовщичьей лавки все матушкины реликвии прошлого, он отогнал Пройдоху от родительского гнезда. За всю жизнь старший брат так и не увидел младшего. Для матушек дети -- что розги, то старшим младшему грозили, потом -- наоборот. Вот и не выдержал Бабур, задохнулся от матушкиного безмерного почитания Омар-Хайама, сбежал в горы, и враз все поменялось у матушек: теперь их мертвый сын стал укором живому. ТЫ ПОРОДНИЛСЯ С УБИЙЦЕЙ БРАТА. ТЫ ПРЕСМЫКАЛСЯ ПЕРЕД ВЛАСТЬ ИМУЩИМИ. И видится Омар-Хайаму сквозь закрытые глаза, как матушки надевают ему на плечо гирлянду своей ненависти. Да, на этот раз он не ошибся: мокрая от пота борода его трется о рваные шнурки, потертые, но издевательски высунутые язычки башмаков--на шее у него башмачная гирлянда. Зверь многолик. Чем захочет, тем и обернется. И Омар-Хайам чувствует, как чудище ворочается у него в кишках и принимается пожирать его нутро. Однажды, проснувшись на рассвете, генерал Реза Хайдар ощутил стеклянный звон в ушах, словно разбивались вдребезги тысячи окон, и понял, что болезнь пошла на убыль. Он вздохнул и сел в постели. -- Я победил тебя, малярия! -- довольно воскликнул он.-- Старый Резак еще повоюет! Звенеть в ушах перестало, и Реза поплыл по морю тишины -- впервые за долгие четыре года умолк и голос Искандера Хараппы. За стеной дома каркали вороны, но сейчас они были ему милее соловьев. "Значит, я пошел на поправку!" -- подумал Реза Хайдар. И только тут увидел, в каком ужасном он положении. Видно, все время постель не меняли и за больным не убирали -- он лежал среди собственных испражнений. Простыни пожелтели от пота и мочи, кое-где пропитались плесенью, да и по телу от нечистот пошли пятна. -- Так вот, значит, как эти старые перечницы о госте заботятся! Ну, я им покажу! -- гаркнул он в пустой спальне. Плачевное состояние его отнюдь не отразилось на радужном настроении. Генерал встал с постели, ноги почти не дрожали. Он стряхнул все зловонные покровы своего недомогания, потом осторожно, сморщившись от омерзения, собрал постельное белье в охапку и выбросил в окно. -- Вот вам, ведьмы старые! Придется за своими гнусными тряпками на улицу показаться. Совершенно голый Реза пошел в ванную и принял душ. Смыв с мыльной пеной смрад болезни, он исполнился благодушия и стал подумывать о возвращении к власти. -- А что мне мешает? -- спросил он самого себя.-- Никто в стране еще ничего не знает. Еще не поздно. Почему бы не попробовать? На него нахлынул прилив нежности к собственной супруге, ведь она вырвала его из лап недругов, надо сейчас же отыскать ее, объясниться. -- Я ее ни в грош не ставил!--корил он себя.-- А она просто молодчина! Воспоминания о Суфие Зинобии беспокоили его не более чем дурной сон. Да и вообще, может, это одно из бредовых видений трепавшей его малярии. Обвязавшись полотенцем, он вышел из ванной-- нужно найти одежду. -- Если Билькис еще не выздоровела, буду денно и нощно ее выхаживать,-- поклялся он,-- не оставлю ее на растерзание этим выжившим из ума стервятницам. Одежду он так и не нашел. -- Вот черт! -- вырвалось у него богопротивное слово.-- Неужто не могли оставить мне рубашку с шароварами! Он открыл дверь, позвал. Молчание. Оно, казалось, затопило весь дом. -- Что ж, придется им меня в таком виде лицезреть! -- решил Реза, потуже обмотался полотенцем и пошел искать жену. Одна комната, другая, третья -- везде пусто и темно. Четвертая -- та самая, он догадался по вони. -- Суки! -- отчаянно крикнул он пустому коридору, раскатившему его голос.-- Стыда у вас нет! Он открыл дверь--смрад стоял еще более тяжелый, чем у него в комнате. Билькис Хайдар недвижно лежала в грязи и зловонии. -- Все в порядке, Биллу,-- шепнул он,-- пришел твой Резец-молодец. Сейчас вымою тебя, не беспокойся. Ух, зверюги! Да я их заставлю дерьмо языком слизывать. В носы им его насую! Билькис не ответила. Реза принюхался и лишь тогда понял, в чем дело. Кроме вони испражнений учуял он и другой страшный запах. Словно висельной петлей перехватило горло. Реза опустился на пол, забарабанил по каменной плите и заговорил; получилось сердито, хотя на душе было совсем иное: -- Господи, Биллу, что ты еще придумала! Ты что, притворяешься, меня разыгрываешь? К чему это! Ведь не умерла же ты в самом деле! Но Билькис уже перешла свою последнюю границу. Реза Хайдар смутился -- нехорошо мертвой выговаривать -- и тут увидел, что прямо перед ним стоят три сестры Шакиль, прикрыв лица надушенными носовыми платками. Мама Чхунни держала в руке древний мушкет, некогда принадлежавший ее деду Хафизулле. И целила прямо в грудь Резе. Впрочем, мушкет ходил ходуном у нее в руке, и вряд ли она поразила бы цель. К тому же смертоносное оружие по причине несказанной старости разорвалось бы прямо в руках Чхунни, нажми она на курок. Положение Резы усугублялось тем, что остальные сестры были тоже вооружены. Платки они держали в левой руке, а в правой у Муни был устрашающего вида тесак, с убранной каменьями рукоятью. Крошка Бунни сжимала древко копья со ржавым, но несомненно острым наконечником. Радужное настроение, не попрощавшись, покинуло Резу Хайдара. -- Тебе б вместо нее умереть! -- провозгласила Чхунни Шакиль. С хорошим настроением у Резы почему-то улетучилась и вся злоба на старух. -- Бог нас рассудит! -- бросил Реза и подначил:--Ну, что ж вы, смелее! -- Он правильно сделал, что привел тебя,-- задумчиво продолжала Бунни.-- Молодец наш сынок. Дождался, пока тебя свергнут. Теперь тебя и убить не стыдно, ты уже все одно мертвяк. Так что это -- казнь мертвеца. -- Да и Бога нет,-- добавила Муни. Чхунни ткнула мушкетом в сторону Билькис. -- Возьми ее на руки,--приказала старуха.-- Так, грязную и бери. И неси, да побыстрее. Реза поднялся на ноги. Полотенце сползло с бедер, подхватить его он не успел и предстал перед тремя сестрами в чем мать родила. Они целомудренно ахнули. Свежевымытый и совершенно голый, генерал Реза Хайдар понес вонючее и грязное тело жены по коридорам Нишапура, а три сестры кружили подле него, точно вороны над падалью. -- Сюда, сюда иди.--Чхунни ткнула широким раструбом дула в спину Резы, и тот вошел в темное помещение, откуда ему уже не выйти. Он понял, что находится в подъемнике, тот вплотную примыкал к окну и загораживал свет. Реза решил: что бы ни случилось, он не произнесет ни слова. Но, оказавшись в подъемнике, не сдержал изумления: -- Что вы задумали?! Выпроваживаете нас? -- Такой знатный генерал у нас в городе! -- задумчиво сказала Муни.-- Столько старых друзей захотят его повидать! Какой прием окажут, знай они, кто к ним пожаловал. Итак, голый Реза Хайдар оказался рядом с телом жены в подъемнике, а три сестры отошли к щитку с рычагами и кнопками. -- Этот механизм сработан большим умельцем,-- пояснила Чхунни.-- В ту пору жили мастера на все руки. Этого звали Якуб-белудж. Мы передали ему с нашей незабвенной Хашмат-биби просьбу, и он сокрыл в этом механизме кое-какие секреты. И сейчас мы их проверим -- в первый и последний раз. Реза Хайдар ничего из сказанного не понял, лишь крикнул: -- Выпустите меня поскорее! Зачем время тянуть?! То были его последние слова. Каждая из сестер взялась за рычаг, и Муни сказала напоследок: -- Мы попросили его встроить кое-что в стенки. Думалось, для собственной защиты. Но, согласитесь, месть сладостна. Резе Хайдару на мгновение вспомнился Синдбад Менгал, но тут сестры одновременно нажали на рычаги, и поэтому трудно судить, кто нажал чуть раньше или чуть сильнее. Старинные пружины Якуба-белуджа сработали превосходно, открылись потайные ниши, из них стрелами вылетели смертоносные длинные кинжалы, впились в тело Резы -- в глаза, в шею, в пах, в живот--и располосовали его. Язык отрезало начисто, и он вывалился на колени генерала. В горле у Резы заклокотало, он дернулся и затих. -- Оставим их там,-- повелела Чхунни сестрам.-- Подъемник нам больше не нужен. Приступы следовали один за другим, виски то сжимало, то отпускало, будто в схватках при родах. В камере было видимо-невидимо малярийных комаров, но они почему-то не торопились нападать на следователя, мужчину с увечной шеей. На голове у него был белый шлем, в руке -- хлыст. -- Ручка и бумага перед вами,-- говорит он.-- Не сознаетесь во всем чистосердечно -- не рассчитывайте на помилование. -- Где мои матушки? -- жалобным ломающимся голосом подростка спрашивает Омар-Хайам. Он то басит, то пускает петуха и весьма этим смущается. -- Шестьдесят пять лет, а ведет себя как маленький,-- фыркает следователь.-- Не тяните, у меня времени мало. Меня ждут играть в поло. -- А меня и впрямь могут помиловать?-- спрашивает Омар-Хайам. Следователь лишь досадливо пожимает плечами: -- Всякое возможно. Бог всемогущ, вы скоро в этом убедитесь. -- А о чем мне писать? -- думает Омар-Хайам. И берется за ручку.-- Я во многом могу сознаться: бросил родной дом, обжорствовал, пьянствовал, занимался гипнозом. Соблазнял девушек, а со своей женой не спал. Злоупотреблял орешками. Мальчишкой любил подглядывать, безумно увлекся малолетней, да вдобавок умственно отсталой девочкой, не сумел отомстить за смерть брата. Я его, правда, не знал. Трудно мстить за чужих людей. Признаюсь: я относился к родным как к чужим. -- Это все никому не нужно,--обрывает его следователь.--Что вы за человек? Каким нужно быть подонком, чтобы всю вину свалить на матушек, пусть-де их за решетку сажают. -- Я не жил, а сидел на обочине жизни. Не я, а другие люди играли главные роли в моей собственной жизни. Хайдар и Хараппа -- вот их имена. Один пришлый, другой местный. Один набожный, другой безбожник. Один военный, другой гражданский. И женщины играли тоже главные роли. А я лишь смотрел из-за кулис и не знал, какая роль у меня. Я признаюсь в карьеризме, в пристрастии к своей профессии врача, даже в борцовских поединках я выступал как личный врач. Еще признаюсь: я боялся спать. -- Мы топчемся на месте,-- следователь уже сердится.-- Улики против вас неопровержимы. Ваша трость-кинжал, ее подарил вам Искандер Хараппа, заклятый враг потерпевшего. Мотив убийства очевиден, как очевидна и подвернувшаяся возможность. Так к чему вам ловчить и юлить? Вы просто поджидали удобный момент, вы жили двойной жизнью: втерлись в доверие к родным потерпевшего, а потом заманил супругов в ловушку -- пообещали переправить за границу, они и клюнули. Что ж, приманка завидная. А потом вы совершили зверское убийство, нанеся множество ножевых ран. Все это очевидно. Так что кончайте валять дурака и пишите признание. -- Не виноват я,-- говорит Омар-Хайам.-- Трость-кинжал мне пришлось оставить еще в резиденции главнокомандующего. Вдруг он чувствует в карманах что-то тяжелое. Следователь протягивает карающую руку, и Омар, увидев на ладони следователя нечто страшное, тоненьким срывающимся голоском кричит: -- Это мне матушки подложили! Но что толку оправдываться. На ладони у его мучителя аккуратно нарезанные кусочки тела Резы Хайдара, его усы, глаза, зубы. -- Нет тебе прощенья! -- произносит Тальвар уль-Хак, поднимает пистолет и стреляет Омар-Хайаму в сердце. Вся камера вдруг занимается пламенем. Под ногами у Омар-Хайама разверзается пропасть, накатывает дурнота, весь мир погружается во мрак. -- Признаюсь! -- кричит он, но уже поздно. Мрак поглощает его, и темное пламя сжигает дотла. За долгие годы люди уже привыкли не обращать внимания на особняк сестер Шакиль, и только к вечеру заметили и возгласили по всей округе, что парадная дверь распахнута -- такого не припомнят даже старожилы. Значит, случилось нечто из ряда вон выходящее. Почти никто не удивился, увидев лужу застывшей крови подле подъемника. Долго стояли люди перед открытыми дверьми, не решались не то что войти, даже заглянуть в дом, хотя и изнывали от любопытства. Вдруг, как по беззвучной команде, все разом ринулись к входу: сапожники и нищие, газодобытчики и полицейские, молочники, банковские служащие, женщины прямо верхом на осликах, мальчишки с обручами и палками, лоточники, акробаты, кузнецы, жены и матери-- одним словом, все. Обитель гордыни трех заносчивых матушек смиренно дожидалась своей участи, отданная во власть зевак и прохожих. Люди сами поразились вдруг проснувшейся в них ненависти к этому дому, ненависти, капля за каплей копившейся шестьдесят пять лет в недрах памяти. Круша все на своем пути, люди бросились искать старух. Такой же тучей налетает саранча. Со стен срывали старинные гобелены, и ветхая ткань прямо в руках обращалась во прах; взламывали крышки у шкатулок и находили пачки денег и кучи монет, которые давно уже не имели хождения; распахивали скрипучие двери, старые петли не держали, и двери валились на пол; переворачивали постели, вытряхивали из кухонных ящиков столовое серебро; переворачивали ванны и откручивали золоченые ножки; в поисках сокровищ вспарывали обивку диванов; а старый диван-качалку выбросили на улицу из ближайшего окна. Люди словно очнулись от колдовского сна, получили наконец объяснение старинной, долго мучившей их тайне. Потом они будут изумленно смотреть друг на друга, не веря своим глазам, и гордость будет бороться в их душах со стыдом. "Неужто это наших рук дело?-- станут вопрошать они.-- Ведь мы же простые люди". Стемнело. Сестер так и не нашли. Зато нашли тела в подъемнике. А сестры Шакиль исчезли. Больше их никто никогда не видел -- как в Нишапуре, так и вообще на белом свете. Они покинули свое гнездо, но, возможно, сдержали слово: оказавшись под палящим солнцем, мигом обратились в прах и его развеяло ветром. А может, у них выросли крылья и унесли сестер на запад, к Немыслимым горам. Во всяком случае, такие сильные женщины на полпути не останавливаются. Как скажут, так и сделают. Ночь. В комнатушке под самой крышей нашли старика. Он лежал на огромной постели под балдахином на четырех столбцах, по которым все ползли и ползли деревянные змеи. Видно, от шума он пробудился, сел на постели и угрюмо пробормотал: -- Значит, я еще жив. Кожа была у него пепельно-серая, болезнь источила его всего, и кто он -- по виду не догадаешься. Он походил на пришельца с того света, и люди испугались. -- Я хочу есть,-- сказал он, с удивлением разглядывая незваных гостей с дешевыми электрическими фонариками и дымящимися факелами. Потом он спросил, кто они и что им надобно в его покоях. Люди попятились и поспешили убраться восвояси. А полицейским крикнули, что в этом гнездилище смерти кто-то есть, не то живой, не то мертвый -- не разберешь. Сидит на постели и важничает. Полицейские поспешили было наверх, но тут на улице вдруг поднялись крики, и они бросились обр