- своеобразный опыт художественной энциклопедии для детей. Справиться с подобной задачей мог только такой автор хрестоматии, который имел возможность не только подбирать материал, но и заказывать самому себе любые повести, описания, басни и сказки - и при этом отличные - на любую нужную ему тему. Обычные собиратели и составители хрестоматий, даже самого лучшего вкуса, даже самые добросовестные и требовательные, никогда не создавали такой стройной системы. Среди многочисленных школьных книг для чтения, хрестоматий и сборников, составленных педагогами и литераторами, пожалуй, только книги К. Ушинского могут тоже в какой-то мере претендовать на то, чтобы служить для ребенка "Миром в картинах" - художественной энциклопедией. Ушинский - профессиональный педагог - был не только автором своих книг для чтения, но и составителем в более обычном смысле этого слова. И тем не менее книги, на которых стоит имя Ушинского, так проникнуты его голосом, его системой, его отношением к миру, что в них перестаешь отличать материал заимствованный от оригинального. Тот, кто учился в детстве по "Родному слову", навсегда связал в своей памяти народную присказку про ленивого Тита, которого зовут молотить, страшную сказку про медведя на липовой ноге и даже стихи Аксакова "Прямая дорога, большая дорога..." с привычным и милым именем Ушинского, с памятным портретом серьезного, темноглазого и темнобородого учителя на обложке книги. В наше время создание энциклопедического сборника для детей - "Мира в одной книге" - стало делом еще более трудным, чем было когда-то. Уж очень усложнилась, обогатилась и обострилась жизнь. Расширился круг даже самых Элементарных тем, занимающих ребенка с первых лет его жизни. В "Родном слове" Ушинского разделы "Орудия", "Здания", "Суда и экипажи" занимают всего только несколько строк и не требуют особенных объяснений. Топор, лодка сани, - что тут объяснять? А машин в инвентаре Ушинского было не слишком много. Книга его "Родное слово" - так же как и четыре книги Толстого - была рассчитана главным образом на деревенского ребенка тогдашнего времени, ребенка, живущего в простой и медленно меняющейся обстановке. Закрепить опыт этих читателей и даже расширить его новыми сведениями из области природы, хозяйства, городского и деревенского быта - вот какова была задача этой маленькой Энциклопедии, задача трудная, но ограниченная не слишком широкими рамками. Иное дело - создать книгу для наших детей. Где бы они ни жили, - в большом ли городе, в колхозе или на новостройке, - их везде окружает кипучая, деятельная жизнь, сложное хозяйство и новые человеческие отношения. И однако же задача идейной, художественной энциклопедии для детей, - мира в картинах - "Orbis picturis",- вовсе не потеряла для нас своей важности и ценности. Напротив, сложность жизни, окружающей ребенка, требует от нас с еще большей настойчивостью создания цельной, систематической художественной энциклопедии, охватывающей мир. Алексей Максимович Горький в одной из своих статей 1930 года писал, обращаясь к детям: "Вы, ребята, пришли в мир для того, чтобы знать все" [3]. Мысль о том, как получше вооружить наших детей "для сопротивления консерватизму старого быта", для будущей огромной созидательной деятельности, занимала Горького непрестанно. Он то и дело возвращался к ней, все развивая н дополняя ее. В статье, где впервые было произнесено слово "Детиздат", где впервые говорилось о большом специальном издательстве, посвященном детской литературе, Горький развернул целую программу поэтической энциклопедии, которая должна возникнуть в результате тщательной и вдохновенной работы по отбору лучших из существующих книг, по созданию новых книг, еще более смелых и глубоких [4]. В сущности, Горький стремился к тому же, к чему стремились и Толстой и Ушинский, когда они создавали свои книги для детей, - к универсальному охвату явлений, к решению большой воспитательной задачи средствами искусства. Но только задачу эту Горький понимал совсем не так, как его предшественники. Да и масштабы у него были другие. Он хотел, чтобы дело создания энциклопедической книги для детей стало заботой не отдельных литераторов, хотя бы и очень талантливых, а всего государства, всей советской литературы и науки. <> IV <> Разумеется, Алексей Максимович Горький отнюдь не считал, что создание всей этой цельной и богатой библиотеки может быть делом какого-нибудь года или двух. Но с той поры, как он написал свои статьи "Литературу - детям" и "О темах", прошло не так уж мало лет. Кое-что из того, о чем он говорил и писал, осуществилось. Количество книг возросло с 1933 года во много раз, число литераторов, пишущих для детей, тоже значительно увеличилось, создано и уже имеет свою историю специальное издательство детской литературы. Однако задача заключалась не только в том, чтобы увеличить книжную продукцию. Это хотя и важная, но не единственная и не самая существенная сторона дела. Удается ли нам главное? Что, если мы поставим в ряд все детские книжки, вышедшие у нас за пять-шесть лет? Будут ли они все вместе сколько-нибудь похожи на ту библиотеку, за которую ратовал Горький? Нет. Даже самый снисходительный и нетребовательный взгляд вряд ли обнаружит в этом собрании толстых и тонких томиков и тетрадок те черты, которые присущи продуманной, принципиально построенной библиотеке. Это вовсе не значит, что среди вышедших книг нет радующих, талантливых, содержательных произведений, достойных быть включенными в самый принципиальный и отборный круг детского чтения. Такие книги у нас есть. Но пока что библиотеки они не составляют. И не только потому, что их мало. Представьте себе какого-нибудь школьника, который живейшим образом интересуется путешествиями, путевыми приключениями, далекими странами, различными городами, древними и новыми, одним словом, географией. Найдет ли он для себя книги, которые не только удовлетворят его жадное любопытство, но и расширят пределы его интересов, организуют его воображение, направят его способности и стремления так, чтобы из маленького любителя глобусов и карт в конце концов вырос ученый, путешественник, исследователь? О Заполярье, об Арктике у нас отыщется для него несколько книг. Все они вышли в последние годы. Это книги - о подвигах наших ученых, летчиков, моряков, и написаны они самими авторами подвигов - Папаниным, Кренкелем, Ляпидевским, Байдуковым и другими [5]. Самое ценное в этих книгах то, что они знакомят не только с Арктикой, но и с людьми, с которыми детям очень интересно и полезно познакомиться, - с людьми непреклонной воли, высокого патриотизма, скромности и самоотверженности. И все же одних этих документальных книг, как бы много они ни давали читателю, недостаточно. Мы еще не подарили нашим детям ни нового "Капитана Гаттераса", романтической повести, которая так соответствует отваге и пылкости тринадцатилетнего человека, ни обстоятельной книжки, дающей подростку какие-то фундаментальные знания, которые иной раз сохраняются в памяти гораздо дольше, чем помнится самая книга. Но Арктике у нас еще посчастливилось. А что, если найдется читатель (а он, конечно, найдется, и не в единственном числе, а во много-много-множественном), который поинтересуется не только Арктикой, но и Антарктикой, который захочет узнать что-нибудь и про Индию, и про Африку, и про Филиппинские острова? Да зачем ходить так далеко? Что дадим мы школьникам, которые захотят узнать что-нибудь основательное о нашей Родине - о Кавказе и Алтае, о Волге и Урале? У нас есть отдельные географические книги, но если мы попробуем нарисовать карту земного шара на основании тех материалов, которые предлагает нам Детиздат, то все части света будут представлять собой на этой карте почти сплошные белые пятна. И даже наша Родина покажется малоисследованной страной {В последние годы Детиздат начал выпускать сборники "Глобус". Цель издания, очевидно, в том, чтобы удовлетворить самые разнообразные интересы юных географов. Это очень полезное начинание, но, к сожалению, значительная часть материала в первом сборнике несколько суховата, очерки и статьи не объединены отчетливым художественным замыслом качество их очень различно. (Прим. автора.)}. Но перечислять здесь все, чего не хватает детской библиотеке, невозможно. Ведь так же, если не хуже, обстоит дело и в области исторической книги, где еще почти и не начата сколько-нибудь серьезная работа по отбору замечательных произведений писателей разных времен, по созданию новых исторических повестей, романов, очерков и маленьких исследований, которые приучали бы детей основательно знакомиться с материалом, относиться к нему критически и делать самостоятельные выводы. Над Ич^торическими темами работает у нас несколько талантливых писателей - Виктор Шкловский, Георгий Шторм, Т. Богданович. В "Пионере" печатались очерки такого замечательного историка, как акад. Е. В. Тарле [6].Профессор С. Лурье несколько лет назад написал для детей интересный очерк исследовательского характера - "Письмо греческого мальчика" [7]. В детской библиотеке заняли заметное место книги Сергея Григорьева, Елены Данько, Степана Злобина. Но все это, вместе взятое, с придачей немногих книжек из старой литературы, переизданных в последние годы, даже в малой степени не создав! у ребенка исторической перспективы. Да и могут ли создать перспективу разрозненные книги, глухо перекликающиеся друг с другом из различных веков и стран. А естествознание? До сих пор оно представлено в детской литературе очень узко. По-настоящему повезло одним только зверям. О зверях у нас написано немало хороших книжек для самых разных возрастов. Если бы естествознание исчерпывалось одной зоологией, - нам нечего было бы особенно жаловаться. Но ведь есть еще много областей, которые даже и не затронуты детской литературой. А главное, у нас почти нет широких, обобщающих естествоведческих книг, таких книг, которые образуют мировоззрение человека и помогают ему осознать свое место в природе. Между тем именно книги большого кругозора являются основой принципиально построенной библиотеки, способной воспитать человека. Нам нужно множество книг на самые разнообразные темы, но все это может оказаться россыпью, если мы сосредоточим свою заботу только на количестве книг и на их разнообразии и не сумеем хотя бы в нескольких из них подняться на высоту настоящих обобщений - философских и поэтических. Недаром Горький, отбирая то, что нужно и полезно читателям-детям, останавливал свое внимание на таких существенных для мировоззрения книгах, как "Место человека во вселенной" Уоллеса, "Химическая история свечи" Фарадея или "Жизнь растения" Тимирязева8. Книги этого рода примечательны не только тем, что они обобщают большой человеческий опыт и выполняют серьезнейшую воспитательную задачу. Именно потому-то они и способны выполнять свою задачу, что, обогащая человека сведениями, они вместе с тем самым настоятельным образом обращаются к его воле и воображению. Другими словами - эти книги воздействуют на человека так же, как воздействуют на него произведения искусства. <> V <> Значит, выходит, что дела в нашей детской литературе обстоят далеко не благополучно? Строится она как будто довольно случайно. В самых важных областях - пробелы. Это и верно и неверно. Конечно, нам еще очень далеко до создания стройной и цельной энциклопедической библиотеки. Но нельзя сказать, что у нас ничего не делается для того, чтобы она в конце концов сложилась. То в одном, то в другом ее разделе наблюдается усиленная, напряженная жизнь, поиски новых путей, нового материала, новых жанров. Часто мы не замечаем этого оживления. Раскрывая новую книгу, мы иной раз даже не даем себе труда сопоставить ее с ее предшественницами, с книгами той же категории. Возьмем, скажем, раздел познавательной литературы. В старой детской библиотеке научно-популярных книг было, пожалуй, значительно больше, чем теперь (разумеется, в названиях, а не в тиражах). Но книги с крупной, самостоятельной задачей научного и литературного характера были в ней все же редкостью, да и попадали они к детям по большей части из взрослой библиотеки. Основная же масса детских научно-популярных книг была вне подлинного литературного искусства, хотя и поставляла ребятам довольно много сведений, иной раз достоверных, а иной раз и сомнительных. Найти в ней такую живую, горячую, характерную и образную книгу, как те, например, которые оставил детям Борис Житков, было бы нелегко. О чем бы он ни писал - о плотничьем ли ремесле, о пароходе или о типографии, - ему не только удавалось обогатить своего читателя основательным запасом сведений, доброкачественных и запоминающихся. Он умел передавать романтику всякого дела, умел так рассказывать о любой работе, что читатель невольно влюблялся и в материал, и в инструмент, и в того искусного, ловкого и бережного мастера, который ими орудует. Борис Житков писал для детей не одни только научно-популярные книги. Он - автор многих повестей и рассказов, очень интересных, талантливых, всегда своеобразных. Одно из его замечательных свойств заключалось именно в том, что книжку о паровозе или о телеграфе он писал с тем же поэтическим запалом, с той же страстностью, с какой создавал свои романтические морские истории или повесть о цирке. Позиции, завоеванные Борисом Житковым, надо не только охранять. С этих позиций надо вести наступление в нашей войне за эмоциональную, художественную книгу о человеческом труде, о мастерстве. В старой детской библиотеке было не слишком много таких смелых по замыслу книг, какие написаны М. Ильиным. Ильин начал свою литературную работу с истории самых обыкновенных вещей, с "путешествия по комнате". Он обратил внимание читателей на то, что у каждой вещи, которую они видят перед собой или берут в руки, есть своя биография, что достаточно заинтересоваться этой вещью чуть-чуть поглубже - и мы узнаем очень много нового из самых разных областей: из истории, из физики, химии, техники. У вещей, которые обычно лежат рядом, оказывается разный возраст, различная судьба и родина. С первых, самых простых и коротких своих книжек Ильин проявил способность к обобщениям, к охвату множества явлений. Чем дальше, тем шире становились круги его Энциклопедических тем. От хозяйства, которое умещается в одной комнате, он пришел к социалистическому хозяйству нашей страны, от истории предметов домашнего обихода - к истории человека и его культуры. Книги Бориса Житкова и М. Ильина - вовсе не единственные удачи в литературе этого рода. Научно-популярная литература для детей - это очень широкая область с многообразными жанрами, методами, направлениями. Здесь мы останавливаемся лишь на работе тех писателей, которые явственнее других определили свой путь в деле создания научно-художественной детской книги. <> VI <> В библиотеке, которая должна ответить на все запросы читателей - детей и подростков, беллетристической книге принадлежит, разумеется, одно из самых значительных мест. Никому не нужно объяснять, как велика ее роль, как много она может дать человеку в ту пору, когда определяются его вкусы и наклонности. Нельзя сказать, что наша беллетристика для детей достаточно разнообразна и полновесна. Такие книги, которые бы вполне соответствовали возрасту читателя, привлекали его интерес и в то же время были бы подлинно идейными и подлинно художественными, до сих пор насчитываются у нас единицами. То появится хорошая повесть из времен гражданской войны, то живые и поэтические воспоминания о детстве какого-нибудь писателя, то достойная внимания повесть о школьниках нашего времени. Но в серии эти книги еще не слагаются. Еще нечем нам утолить жадную требовательность наших бесчисленных читателей. Однако же нет никакого сомнения в том, что и в области беллетристики мы стали за последнее время много богаче. Не будем забывать, что еще совсем недавно библиотечные полки, отведенные для повестей и рассказов, были заполнены у нас весьма поверхностной и схематичной литературой, со всей точностью отражавшей ошибки и уклоны школьной практики своего времени. Повести о школе были чаще всего похожи на какие-то инвентарные книги. В них можно было найти классные доски, парты, чернильницы, плакаты с лозунгами - все, кроме живых людей. Лишь немногие писатели и тогда создавали для ребят книги, основанные на пристальном наблюдении, нагруженные пережитыми чувствами, передуманными мыслями. Сейчас таких повестей становится все больше и больше, и они постепенно вытесняют безвкусную смесь лжепедагогики и псевдобеллетристики, которая занимала столько места в литературе для детей. Все больше людей самого разного писательского возраста и разного жизненного опыта овладевают искусством детской повести. Одну из лучших книг о детстве дал нашим ребятам писатель, которого до сих пор никто не считал детским, - Валентин Катаев. Повесть его носит романтическое название "Белеет парус одинокий". И название это соответствует ей. Самые реальные бытовые подробности не принижают ее романтического тона. В этой книге есть и взрослый герой - матрос с "Потемкина", и маленький герой - Гаврик, внук одесского рыбака. Удача книги Катаева в том, что она внесла в детскую литературу нечто такое, чего в ней существенно не хватало - свободное сочетание событий, приключений с лирическими воспоминаниями детства, с просторным пейзажем. Когда-то один из юных корреспондентов Горького обратился к писателям с такой просьбой: "Пишите для нас покороче, пояснее, попроще, посложнее". "Попроще, посложнее" - это следовало бы сделать лозунгом нашей детскойбеллетристики. Для того чтобы действительность предстала перед маленькими читателями во всем своем богатстве, надо, чтобы повести наши были сложны по материалу; ясность же и простота их зависят от умения писателя соединить множество разнообразных нитей в единую, плотную ткань. К сожалению, у нас еще немало повестей и рассказов, в которых вместо настоящей художественной ткани дается только реденькая сетка - три нитки долевых, три поперечных. Писателей, умело владеющих сюжетом, фабулой, в детской литературе не так уже много, но почему-то фабула зачастую перевешивает все остальное, фабульный каркас выпирает из книг чуть ли не на каждой странице. Иногда этот каркас искусственно, нарочито покрывают беллетристическими украшениями - описаниями природы, бытовыми сценами, отступлениями. Но от этого вещь становится не богаче, а только многословнее. Ведь даже самый сжатый, лаконический рассказ, на первый взгляд целиком подчиненный фабуле, может говорить о сложных чувствах и отношениях. Для этого нужно, чтобы за каждым самым простым поступком героя читатель чувствовал сложную - то есть жизненную - подоплеку, чтобы в каждой детали пейзажа угадывался весь пейзаж. За примерами ходить недалеко. Если бегло проглядеть какой-нибудь из рассказов Л. Пантелеева - "Часы" или "Пакет", - может показаться, что автор занят главным образом развитием своего сюжета, всегда напряженного, полного неожиданностей, крутых и резких поворотов. Но ни в "Часах", ни в "Пакете" никогда не сквозит голая фабула. Автор рассказывает как будто бы только о приключениях Петьки Валета, только о том, как зарыл он во дворе детдома краденые часы и ради этих часов, похороненных под штабелями поленьев, поневоле остался зимовать в детдоме. Но за всеми этими приключениями встает и город того времени, и детдом, незаметно переделывающий Петьку, и множество людей с различными характерами и голосами, людей смешных, трогательных и всегда живых. "Пакет" - рассказ с еще более волнующим сюжетом. Чуть ли не на протяжении всего рассказа дело идет о жизни и смерти человека - буденновца Петра Трофимова, попавшего в плен к белым. Одни только головокружительные повороты в судьбе героя могли бы занять читателя целиком. Но и здесь автор не ограничивается внешней фабулой. Мы все время чувствуем лирическую глубину повествования, и все, что видит перед собой Трофимов, ожидая расстрела, - тополя, небо, крылечко околотка, солдаты на ступеньках, - все это врезается в память, не мешая действию, а только усиливая его какими-то чертами художественного правдоподобия. Чувство настоящей реальности создается у читателя только тогда, когда ему показывают действительность с разных сторон, в нескольких измерениях. Самый острый сюжет вполне убедителен лишь в том случае, если автор разыгрывает его на настоящей сцене, а не в театре теней. Это в такой же мере относится к бытовым повестям, как и к романам приключений и даже к фантастическим рассказам и повестям. Недаром же в мировой литературе авторами самых смелых фантасмагорий были Гоголь, Гофман - люди, чувствовавшие реальность, быт, свою эпоху с необычайной силой и остротой. Но если даже фантастическая повесть в главных своих чертах основывается на реальности, и что же говорить о тех книгах, в которых читатель ищет героев, похожих на себя, ищет ту обстановку, которая окружает его самого. За это чувство реальности, столь редкое в детских книгах, читатель всегда бывает благодарен. Но при этом ему еще нужно, чтобы герои, похожие на него, все-таки были героями по всей форме, чтобы знакомая ему обстановка не была слишком будничной и плоской. Среди наших детских писателей есть такие, которые это понимают ясно. К ним принадлежит Аркадий Гайдар. Ребята читают и перечитывают его повесть "Школа" - о мальчике, жизненной школой которого была гражданская война. Да и другие его книжки пользуются у них постоянным успехом. Дети любят Гайдара за то, что в книгах у него всегда происходит много событий, за то, что во многих его повестях детям отведена почетная роль героев. И может быть, более всего за то, что у Гайдара есть вполне явственный и определенный идеал советского человека, мужественного, прямого, преданного своей родине. Но все это доходило бы до читателя в гораздо меньшей степени, если бы Гайдар, при всем своем юношеском романтизме, не чувствовал точного времени и реальной обстановки. Правда, бывают случаи, когда Гайдар, увлекаясь движением сюжета, только скользит по поверхности явлений. Не так давно вышла его повесть "Судьба барабанщика". Тема ее серьезна и ответственна. Она рассказывает о настоящей трагедии, пережитой мальчиком лет четырнадцати. Мальчик остался совсем один. Его отца, которым он так гордился, которого он считал мужественным и прямым человеком, арестовали. Арестовали за растрату. Мачеха, молодая и красивая женщина, ради которой и было совершено преступление, выходит замуж за другого. Герой предоставлен самому себе, он одинок, растерян, делает ошибку за ошибкой. Когда читаешь эту повесть, ждешь, что она и в самом деле охватит судьбу человека во всей ее сложности, поможет читателю разобраться в трудной для него и для героя книги ситуации. Но эти надежды не сбываются. Повесть незаметно сворачивает на путь довольно поверхностной авантюры, чуть ли не детектива. А между тем в "Судьбе барабанщика" есть и настоящие удачи. Вспомним хотя бы о дружбе мальчика с отцом, рассказы отца о гражданской войне, "солдатскую" песню, которую он поет сыну: Горные вершины Спят во тьме ночной, Тихие долины Полны свежей мглой. Отец утверждает, что это настоящая походная песня. Усталые бойцы шагают по дороге. Скоро привал - желанный отдых... В книге немало трогательных подробностей. Но заслуга Гайдара, хоть он и не достиг полной удачи, не только в трогательных подробностях. Важно то, что он не побоялся взяться за трудную психологическую тему. <> X <> {Главы VII-IX, переработанные в статью "Истоки чувств" (см. настоящий том), опущены. (Прим. ред.)} Во всех разделах детской литературы, независимо от того, насколько они богаты и разнообразны, уже можно найти книги, прокладывающие пути или, по крайней мере, представляющие собою интересные попытки, которые сулят удачи в будущем. С этой точки зрения, особого внимания заслуживают те книги, которые появляются у нас в разделе биографическом. Это очень важный раздел. Биографии занимают большое и существенное место в деле воспитания подрастающих людей. Трудно указать книгу, которая вернее воспитывала бы вдетях чувство преемственности, чем хорошее жизнеописание, строгое, точное и в то же время полное характерных и метких подробностей. Каждая эпоха создает портретные галереи своих выдающихся деятелей. А наше время ставит перед нами эту задачу с особой настойчивостью. Воспитывать героев можно только на героических примерах. Когда Горький обратился к детям нашей страны с вопросом, какие книги они хотели бы прочитать, - сотни и даже тысячи его маленьких корреспондентов просили рассказать им в детских книжках о Ленине, о том, как воевали Ворошилов и Буденный, как жил и учился Максим Горький. Ответить книгой на последний вопрос было Горькому легче всего - им уже было написано "Детство", "В людях", "Мои университеты". Для тех же детей, которым трудно справиться с трилогией Горького, Илья Груздев написал еще при жизни Алексея Максимовича книгу, озаглавленную "Жизнь и приключения Максима Горького" [9]. Это была одна из первых биографических повестей в нашей детской литературе. Настоящим событием было появление повести Юрия Тынянова "Кюхля". Это книга о жизни Вильгельма Кюхельбекера, которому Пушкин посвятил такие взволнованные строки: Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было, Мой брат родной по музе, по судьбам? Повесть Тынянова - большая удача. В ней отразились со всей глубиной сложная и трагическая судьба поэта-декабриста, отразилось время, создавшее и погубившее Пушкина и многих его друзей. Написанная для юношества, повесть Тынянова стала одной из лучших книг в советской исторической библиотеке. С тех пор раздел биографий у нас значительно расширился. Это далось не сразу и не слишком легко. Требования, которые мы предъявляем к биографиям, предназначенным для юных читателей, гораздо сложнее и серьезнее, чем те, которые предъявлял к себе когда-то старик Авенариус, писавший для гимназистов и гимназисток шаловливо-чинные повести о лицеисте Пушкине и гимназисте Гоголе. Для нас биография деятеля и героя - даже в книге для младшего возраста - это не только его жизнеописание. Это биография времени, среды, выдвинувшей человека, о котором мы рассказываем. Но, разумеется, стремясь к этому, мы никоим образом не должны подменять человеческую судьбу, характер, подлинные биографические факты какими-то общими историко-социологическими формулами, поглощающими и людей, и события, и время. Нечего и говорить, книги о временах и людях писать труднее, чем нанизывать на хронологическую нитку отдельные случаи и происшествия, имеющиеся в запасе у биографа. Да к "тому же дело осложняется у нас еще и тем, что биографии людей нашей эпохи приходится зачастую писать не на основании уже готовых и проверенных биографических трудов, как писало их когда-то большинство присяжных биографов-популяризаторов. Нет, авторам, пишущим для наших детей, сплошь и рядом приходится самим добывать для себя материалы, проверять их доброкачественность, сопоставлять их с тем, что уже известно, - словом, выступать чуть ли не в роли исследователей. Именно этими трудностями объясняется то, что книги биографического характера, которые вошли за последнее время в нашу детскую библиотеку, представляют собой нечто весьма разнородное по своей литературной сущности и качеству. Для того чтобы познакомить ребят с жизнью замечательных людей нашей эпохи - вождей, деятелей, героев, ученых, - у нас прибегают к самым различным способам. Самый простой, конечно, - это подбор уже опубликованных очерков, воспоминаний, статей, речей. Так, например, построен сборник "Рассказы о Ленине", составленный Н. И. Крутиковой (Детиздат, 1939 г.). Сборники такого рода, несомненно, полезны. Они дают возможность показать героя книги в разные времена, в разных условиях. Они сообщают читателю много сведений документального характера. Больше того, они дают образ героя, отраженный в сознании людей, особенно близко знавших его, сподвижников его труда и борьбы, участников его жизни. И все же эти сборники не могут заменить собой поэтически цельной книги, которая не только обогащает читателя фактами, но вводит его в самую жизнь героя, в реальную обстановку, превращает прошлое в настоящее. В какой-то мере приближаются к этой цели книги, являющиеся более или менее свободной литературной обработкой "свидетельского" материала - воспоминаний и устных рассказов. Таковы, например, "Рассказы о Ленине" А. Кононова (Детиздат, 1939 г.). Несмотря на то, что почти весь материал, использованный А. Кононовым, входит в нашу литературу не впервые, Эта тоненькая книжка в сером переплете никому не покажется повторением чего-то уже известного. Что же в этой книжке пенного? Пожалуй, самое ценное то, что при всей своей скромности и сдержанности она насыщена заботливо выбранными подробностями. Автор не позволил себе дополнить воображением или догадкой художника те материалы, которыми он располагал. Но зато он не проронил и не упустил ни одной мелочи, которая способна приблизить образ Ленина к читателю-ребенку. В книге нет настоящего сюжета, но она не кажется бесформенной. Ее объединяет хорошо найденный повествовательный тон, неторопливый и достойный. Отдельные рассказы кажутся главами маленькой повести. И, однако, наряду с живыми, образными страницами в книге нередко встречаются какие-то пробелы, места, на которые автор не потратил ни воображения, ни чувства, ни наблюдений. Пока он рассказывает о том, как устроен был ленинский шалаш, или о двух озерах - светлом и темном, - среди которых Ленин жил, скрываясь от преследования, или о том, как был собран и как выглядел знаменитый паровоз "У-127", на котором Ленин числился почетным машинистом, - стиль книги достаточно конкретен, точен, а иногда даже и поэтичен. Но как только заходит речь о вещах более сложных, например о революционных событиях, непосредственно предшествовавших Октябрю, - в повествование вторгается какой-то другой стиль, отвлеченный и бесцветный. Вот два отрывка, разделенные всего шестью строчками: "...Самое любимое его место было у большого пня среди ивовых кустов. Ленин садился там на землю, клал на пень листы бумаги и писал. Ивовые кусты закрывали его со всех сторон". Это первый отрывок. А вот второй: "В Петрограде не прекращалась борьба. Рабочие рвались в бой против своих врагов - буржуазии и помещиков..." К сожалению, это довольно обычный недостаток детских книг. Большой исторический фон почему-то не умещается в повествовании. Он остается где-то за скобками. О нем говорят служебным языком ремарок. Чем это объясняется? Быть может, авторы полагают, что детям младшего возраста невозможно рассказать о крупных событиях исторического характера? Это и в самом деле трудно. Но если с детьми этого возраста вообще можно разговаривать о Ленине, то почему нельзя найти какие-то конкретные и точные слова для того, чтобы по-настоящему показать, за что боролся Ленин и в какой это происходило обстановке. А. Кононов стремится решить эту задачу, но она не всегда ему удается. Под тем же названием, что и книга А. Кононова ("Рассказы о Ленине"), вышла недавно и другая книга, написанная М. 3ощенко. Она предназначена для детей того же возраста и тоже представляет собой литературную обработку воспоминаний или рассказов, ходящих в народе. Но с материалом своим Зощенко обращается гораздо смелее. Эта смелость нисколько не мешает ему бережно относиться к фактам из жизни Ленина. М. Зощенко доводит их до читателя во всей их неприкосновенности, ничего из них не утрачивая, ничего к ним не присочиняя. Однако повествование его свободно и прихотливо. Несмотря на особую значительность темы, на необходимость очень большой простоты (ведь книга написана для маленьких), Зощенко сумел всюду остаться самим собой. Мы узнаем склад его речи в любом рассказе, в любой строке, - пишет ли он о том, как Володя Ульянов вместе с другими детьми распевает песенку "Жил-был у бабушки серенький козлик", или о том, как Владимир Ильич во время обыска перехитрил жандарма. Когда закрываешь эту книжку, убеждаешься, что Зощенко, ничего не навязывая читателю, ничего неподчеркивая, то и дело позволяя себе вольные и даже шутливые отступления, - сумел в конце концов создать из отдельных черт простой и ясный образ Ленина, отчетливый, но в то же время нисколько не схематизированный. А. Кононов в своей книге показывает нам Ленина в определенный период его жизни - начиная со времени подготовки Октябрьской революции и до последних дней Владимира Ильича. Выбрать этот период - значит, пытаться показать Ленина в самом зените его политической деятельности, показать его как вождя революции, как руководителя страны. М. Зощенко изображает Ленина в самые различные периоды его жизни. Читатель видит своего героя и маленьким мальчиком, и гимназистом, и студентом, и взрослым человеком - Лениным. Эпизоды, которые выбраны для этой книжки, автор даже не пытается рассматривать как вехи в политической деятельности Владимира Ильича. Скорее, они должны показать его облик, склад его характера. И, однако же, там, где нужно рассказать детям о самом содержании деятельности Ленина, Зощенко берется за эту задачу прямее и увереннее, чем А. Кононов. Если Кононов в рассказе о покушении на Ленина говорит: "В газетах писали, что женщину, которая стреляла в Ленина, подослали враги народа..." - то Зощенко в своем рассказе на ту же тему пытается объяснить маленьким ребятам, что это были за враги и отчего они ненавидели Ленина. Сравнивать между собой два произведения искусства - дело трудное и неслишком благодарное. На то они и произведения искусства, чтобы быть непохожими друг на друга. Особенно же трудно сравнивать книги писателей, столь различных по складу, по характеру и опыту. Но иной раз это бывает и полезно и необходимо. Сопоставление двух книжек одного и того же жанра, на одну и ту же тему и для одного и того же читателя может прояснить нам путь этого жанра и его конечные задачи. Интересно бывает сопоставить эти книги не только в существенных чертах, но и в подробностях. Вот, например, в книжке Зощенко и в книжке Кононова есть рассказы об охоте на лисицу. Они совпадают и по теме, и по отдельным деталям. Удивляться этому не приходится. Ведь оба автора черпали свой материал из одного и тогоже источника. Рассказы эти удались обоим писателям. Но, читая рассказ М. Зощенко мы гораздо больше чувствуем реальную обстановку - зиму, лес, тишину. Его лисица нам кажется ярче и рыжее, а весь эпизод как-то значительнее. У Кононова совсем неплохо сказано про лисьи глаза. "Она... тревожно поглядывала вдаль темными круглыми глазами". Зощенко говорит про те же лисьи глаза лишь немногим больше. "...Испуганно сверкали ее круглые глазенки с вертикальными зрачками". Разница как будто невелика. Но как зажглись эти звериные глаза от того, что в них поставили вертикальные черточки. Описание зимнего леса и в том и в другом рассказе очень беглое. У Кононова говорится только: "Какая-то птица пролетела над головой Владимира Ильича, задела ветку, стряхнула снег. Сверху, медленно кружась, посыпались легкие снежинки". У Зощенко этому пейзажу тоже уделено всего две-три строчки: "...кругом удивительно красиво. Полянка. Лес. Сверкающий пушистый снег на ветках - зимнее солнце золотит верхушки деревьев". Но в рассказе Зощенко ощущение зимы создается не одним этим описанием. То, что Ленин одет в полушубок и валенки, что ружье он опускает в снег, гораздо больше напоминает нам о зиме, чем описание, занимающее всего один абзац. Обо всех этих удачных деталях, может быть, не стоило бы и говорить так подробно, но дело в том, что, чем живее, поэтичнее и свободнее вся книга, тем значительнее и рельефнее ее центральный образ. От таких, почти незаметных, мелочей иногда зависит очень многое. Важнее же всего в книге М. Зощенко то, что он не ограничивает свою задачу сообщением читателю биографических сведений. Зощенко отлично понимает, какое значение может иметь для воспитания советских детей биография Ленина. Сказать им: "Так поступал Ленин", - это то же самое, что сказать: "Поступайте так же и вы". Мих. Зощенко берет из жизни Ленина такие случаи, которые могут быть вполне понятны и убедительны даже для маленьких читателей. Он берет эпизоды, которые сами по себе, без посторонних сентенций и пояснений, вызывают у детей стремление следовать примеру Ленина, быть похожим на него. Книга эта - одна из тех, которые могут совершенствоваться с каждым новым изданием. Ее, пожалуй, можно и нужно сделать строже по языку. Дело не в том, конечно, чтобы Зощенко отказался от свойственного ему склада речи, - было бы совсем нехорошо, если бы в детской книге писатель переставал быть самим собой. Но жаль было бы, если бы оказалось, что некоторые шутливые словесные обороты Зощенко ребята принимают всерьез (а в некоторых случаях такая опасность существует). Кроме того, та простота, которая позволяет писателю говорить с детьми о серьезных вещах лаконично и обобщенно, почти как в сказке, иногда граничит с невольным упрощением. Например, в начале рассказа "Как Ленин учился" говорится: "Но, к сожалению, начальники исключили его из университета, потому что он был революционер. А этого начальство не терпело. И царь тоже не позволял революционерам учиться". По существу, в словах этих нет никакой погрешности против правды, но тем не менее звучат они излишне ребячливо, нарочито наивно. Все это стоит проверить. Обе книги рассказов о Ленине поддаются расширению. Построены они так, что их можно дополнять новыми рассказами. Жизнь Ленина дает для этого достаточно замечательного материала. <> XI <> Детская литература так долго ждала биографических книг, что появление на свет каждой из них заслуживает самого пристального внимания. Особенно тогда, когда автор берется за такое трудное дело, как биографические книги о выдающихся людях нашей эпохи, да еще предназначенные для самых младших читателей. Впрочем, не только книги для маленьких, но и вся наша биографическая серия в целом (в последнее время эта группа книг настолько расширилась, что ее уже, пожалуй, можно называть серией) стоит того, чтобы о ней говорили подробно, подвергая тщательному разбору каждый очерк, каждую повесть. Но эта статья - не обзор, и поэтому останавливаться на всех биографических книгах, даже на самых лучших из них, здесь невозможно. Книги М. Зощенко и А. Кононова представляют особый интерес потому, что обе они, каждая по-своему, прокладывают пути к созданию художественной биографии, построенной на основе точных и подлинных фактов. В этом смысле к ним примыкает совсем непохожая на них книга "В боях и походах", написанная героем гражданской войны, командиром Окой Ивановичем Городовиковым (Детиздат, 1939 г.). Всякий взрослый человек помнит, как привлекали его в детстве повести, на обложке которых стояла категорическая и краткая пометка "быль". Как это ни странно, а дети, такие ярые любители всего невероятного, фантастического и сказочного, с особенным удовольствием берутся за повесть, в достоверности которой им не приходится сомневаться. Сказка - так сказка, быль - так быль! А сидеть между двух стульев они не охотники. Автобиография О. И. Городовикова в обработке Игоря Всеволожского, несомненно, будет пользоваться у ребят успехом. На этой книге нет пометки "быль", но и без того она покажется читателю настоящей былью и по фактическому своему содержанию, и по общему тону повествования. Это очень небольшая книга - в ней всего семьдесят пять страниц, включая сюда и картинки. Но она вместила всю судьбу человека, который из маленького пастушонка Сальских степей превратился в одного из славных командиров Красной Армии. Казалось бы, такая краткость возможна только при быстром, стремительном темпе повести. Но стоит вам раскрыть книжку, и вы убедитесь, что автор вовсе не торопится. По пути он останавливается всюду, где находит нужным остановиться. Он успевает рассказать обстоятельно и подробно о том, как его калмыцкая фамилия "Хардагин" под рукой русского писаря превратилась в фамилию "Городовиков", как служил он у хозяев то пастушонком, то поваром, то погонщиком быков; какие сказки слышал в детстве от своего отца. В книге много случаев, эпизодов, но случаи эти почти всегда достигают размеров событий. Вот маленький Ока пасет в степи хозяйских баранов, и на него нападают орлы. Если бы не овчинный полушубок, они заклевали бы его насмерть. "С той поры, - говорит автор, - я не выношу орлов". Вот он вместе с конем сваливается в степной колодезь и целую ночь томится в глубокой яме с глинистыми скользкими стенками, пока его не выручает сердитый хозяин. В этой автобиографии есть и действие и диалоги, как в настоящей повести. Но диалоги никогда не кажутся введенными только для оживления, ради беллетристики. Чаще всего реплики действующих лиц воспринимаются как подлинные, точно автор сохранил их в своей памяти от слова до слова. Таков, например, первый разговор Городовикова с его будущим боевым шефом. "...В праздничный день, вечером, начистив до блеска сапоги, я отправился в харчевню... На огонек харчевни, как мошкара, собирались станичники... За одним из столов сидел коренастый унтер-офицер в форме драгунского полка. Лихо сдвинув набекрень фуражку, он растягивал двухрядную гармонь. Унтер поглядел на меня веселыми глазами, поманил пальцем и сказал: - Места ищешь, казаче? Садись! Мне, калмыку-казаку, унтер-офицер предлагает место у своего стола! Я удивился, но подошел. - Ты кто такой? - спросил унтер. - Я - Городовиков. Живу здесь на хуторе, вернулся со службы. - Ну, а я тоже вернулся со службы. Драгун Семен Буденный. Садись. Раньше я Буденного не встречал, но о такой фамилии слышал, знал, что семья их живет в Платовской, да еще говорил кто-то, что они иногородние и от бедности переселились сюда из Воронежской губернии. - В казачьих частях служил? - спросил унтер и сразу же неодобрительноотозвался о казачьих частях. Я не остался в долгу: - Ну-ну, ты полегче! Драгун-то я скольких за ногу на маневрах с коня стащил. Слыхал, про драгун даже пословица есть: "Стой, остановись! Драгун с коня упал!" Унтер-офицер не обиделся. Он рассмеялся и сказал, что хотя казаки и лихие рубаки, но у них нет шпор..." Через десяток страниц - новая встреча с Буденным. Но между этими двумя встречами целые годы, империалистическая война, революция. - Ты откуда, Городовиков? - спросил он. - С фронта прибежал. А ты? - Тоже с фронта. Организуем ревком из фронтовиков. Будешь работать снами? - Буду". Еще десять страниц. Но какие это страницы! Чуть ли не каждая их строка - это боевой эпизод. Тут и баснословный по смелости налет Буденного на станицу Платовскую, и героический поход к Царицыну, и переправа через реку Сал, о которой автор говорит: "- Под огнем мы приступили к наводке моста. Наводили мост по способу Тамерлана и Александра Македонского"... Под Царицыном идут ожесточенные бои. Белые начали третье наступление на город. Ночью, во время короткого отдыха, кто-то разбудил Городовикова. "- Городовиков! Да вставай же! Ехать надо, быстро... Это был Буденный. По дороге Семен Михайлович сказал мне, что бригаду потрепали, что комбриг Тимошенко серьезно заболел. Затем Буденный сказал: - Так-то вот, Городовиков! Придется тебе командовать бригадой. - То есть как это командовать бригадой? - удивился я. - Очень просто. Принимай и командуй. Партия тебе доверяет..." На глазах у читателя "В боях и походах" рождается Первая Конная армия, И оттого, что об этом рассказывает человек, который был в ней командиром эскадрона, полка, бригады, дивизии, - читатель видит все боевые события не со стороны, а изнутри. Ему кажется, что это он сам вместе с храбрым Дундичем пронесся по дорогам Польши, мимо костелов, мельниц, старых кирпичных замков, ворвался в польский штаб и слышал повелительный возглас Дундича: "Выходи! Революция пришла:" Читатель вместе с бойцами проходит по селу Великая Михайловна, где товарищ Сталин принимал первый парад славной Конармии. "Он стоял на крестьянских розвальнях, в солдатской шинели и меховой шапке. Щадепко вручал дивизии боевые знамена..." <> XII <> Такие книги, как автобиография О. И. Городовикова, именно своей достоверностью побеждают читателя. Биография, жизнеописание - это очень строгая форма. Она должна либо воспроизводить события и диалоги с безупречной точностью, либо угадывать их так верно и метко, чтобы домысел, по крайней мере, не подрывал доверия к правде. В книгах, написанных по горячим следам недавних больших событий, читатель с жадностью ловит все черты правды и боится признаков "павильонной съемки". От автора биографий он требует благородной сдержанности, скромности летописца. Он не прощает ему произвольных и бесцеремонных вторжений в историю, в судьбу героев, в ткань их мыслей и речи. Не прощает условных пейзажей и псевдолирических интермедий, которые вносятся в книгу только для украшения и оживления текста. Биограф не может себе позволить той свободы, какой пользуется беллетрист. Он не может быть слишком щедр в описании сокровенных чувств героев - тех чувств, которые не нашли себе выражения в поступках. Он не должен злоупотреблять разговорными сценами, потому что читатель всегда может задать ему каверзный, но вполне законный вопрос: - Да откуда же ты все это знаешь? Когда в книге О. И. Городовикова товарищ Буденный говорит автору: "Так-то вот, Городовиков, придется тебе командовать бригадой", читатель охотно верит, что у автора были все основания навсегда запомнить эти слова, и поэтому он может повторить их совершенно точно, а не приблизительно. От биографа мы вправе требовать какой-то особенной прямоты и открытости. Если ему необходимо внести в жизнеописание героя собственные мысли, предположения и догадки, пусть лучше он делает это совершенно явно, от своего имени, не приписывая своих мыслей и чувств действующим лицам. Так поступает, например, М. Зощенко. В его книге о Ленине авторские отступления, рассуждения, шутки отнюдь не смешиваются с фактическим содержанием. Они только оттеняют его и приближают к читателю. Разумеется, жизнь деятеля или героя может служить материалом не только для биографии в более или менее строгом смысле этого слова, но и для повести, для романа н поэмы. Злесь прав у автора гораздо больше, но зато гораздо больше и ответственности. Чем свободнее повесть или поэма в отдельных деталях, тем правдивее она должна быть в своих главных чертах, тем глубже, крупнее и самостоятельнее должен быть ее поэтический замысел, ее философская и психологическая концепция. Но о биографической повести и ее задачах следует поговорить отдельно. Да и не об одной только биографической повести. Сказка, научно-фантастическая повесть, роман приключений, стихи и проза для самых младших читателей, - все это не в меньшей степени заслуживает самого пристального и подробного разбора. Охватить всю детскую литературу одной статьей стало уже делом невозможным. Даже в тех разделах детской библиотеки, где вчера было еще совсем пусто, появляются первые гости, а может быть, и постоянные жильцы библиотечных полок. Мы должны встречать их приветливо и доброжелательно, но не жертвовать ради гостеприимства высокой требовательностью. Наша книга для детей призвана воспитывать человека нового, социалистического общества. У детских писателей еще никогда не было задачи почетнее, ответственнее и радостнее. ^TИЗ НЕЗАВЕРШЕННОГО^U ^T"НЕ ПАМЯТЬ РАБСКАЯ, НО СЕРДЦЕ"^U Из бесед о мастерстве (Фрагменты статьи) Каждый из нас, литераторов, получает много писем с настойчивой просьбой рассказать о своем "творческом опыте", а заодно и поговорить о работе других писателей. Нет, не опытом своим хотел бы я поделиться с молодыми литераторами. Как поделиться опытом - да еще творческим! - на немногих страницах журнальной статьи! В серьезном разговоре об искусстве не сразу найдешь общий язык, не вдруг определишь, что значат те или другие термины, столь зыбкие и неустойчивые в нашем деле. И не о работе других писателей будет речь в этой статье. Лучше поговорим о читателях, - о них мало и редко говорят. А между тем читатель - это фигура, без которой ни один автор никак не может обойтись, без которой все наши книги - ничто. Исчезни сегодня читатель - и все произведения Шекспира, Гомера, Данте, Пушкина станут только немой и мертвой грудой бумаги. Что и говорить, читатель - особа незаменимая, и при этом весьма тонкая,сложная, загадочная. Приглядеться к нему, познакомиться с ним поближе, по-настоящему, писателю небесполезно. Все струны, которые вы задеваете, подбирая слова стихов или прозы, находятся в душах читателей. Иных струн у вас нет. И заметьте, - в зависимости от качества вашей игры на этих струнах, они отзываются в читательских душах то глухо, то звонко, то громко, то тихо. Об этом не надо забывать, когда мы говорим о языке, о словаре писателя. Почему, скажем, следует избегать - особенно в художественной речи - иностранных слов? Да потому, что эти слова вызывают мало ассоциаций в читательском мозгу, далеко не всем понятны, а если и понятны, то не будят в сердце никаких или почти никаких чувств. Это слова-термины, бобылями живущие в чужом языке, если только они не получили права гражданства, как это случилось с некоторыми из иностранных слов, которые мы "выстрадали" - наполнили своими чувствами, своими идеями и понятиями. На совещании молодых писателей мне довелось слышать стихи, где что-то говорилось про пистолет, который является чьим-то "сувениром". Сувенир - простое, обычное и важное слово во французском словаре. Оно означает "воспоминание" и вещь, которую дарят на память. У нас же это слово звучит щеголевато, манерно. Годится оно только для бытового и юмористического рассказа. Не скажете же вы в трогательную минуту: - Вот, дорогая, я оставляю тебе на память этот сувенир! Слово "сувенир" известно довольно узкому кругу читателей. Значит, оно плохое, слабое средство воздействия на читательское воображение. Помню, работая над одним из переводов, я долго искал выражение, которое бы передавало это французское понятие "сувенир". В конце концов я прекратил бесплодные поиски слова, но в нужную минуту, когда я дошел до строфы, где оно мне понадобилось, чувство подсказало мне старое русское всем понятное слово "памятка". Оно не всегда может заменить слово "сувенир", но в данном случае оно было как нельзя более кстати. Из своей литературной практики я сделал вывод, что не следует механически, рассудочно искать слова, когда занимаешься поэзией. Не там, не в тех рядах слов ты будешь искать. Чувство, воображение гораздо лучше, чем холодный и расчетливый рассудок, знают, где у тебя в мозгу находится то или иное слово, где его искать. Слова живут в сознании не как в словаре, не порознь, а в ассоциациях, и тайники, где хранятся наши ассоциации, открываются лучше всего эмоциональным ключом. Вам не придет на память гневное, острое, меткое словцо, пока вы не разгневаетесь по-настоящему; вы не найдете нежных, ласковых слов, пока не проникнетесь подлинной нежностью. Чем проще слово, чем оно общедоступнее, народнее, - тем оно сильнее. Слово "беда" больше говорит нашему сердцу, чем, скажем, "катастрофа". В минуту душевного подъема или потрясения вы вряд ли будете уснащать свою речь иностранными словами. Большие, всенародные писатели, такие, как Пушкин, Лев Толстой, знаютсилу простого, общенародного слова. В сущности, демократический поэт, задевающий струны многих сердец, какбы играет на мощном органе, а поэт "аристократический", пишущий для избранного, изысканного круга, сам того не подозревая, играет на трехструнной балалайке. Но слово настоящего художника отличается не только общедоступностью. Оно должно быть вещественным, осязаемым, конкретным. Когда вы произносите слова "рубить", "пилить", "строгать", вы этим вызываете у читателя какое-то - хоть и самое незначительное - ощущение топора, пилы, рубанка в руке. Когда же вы говорите "обрабатывать дерево", вы не вызываете таких ощущений. Такие обобщающие понятия в словаре нужны. Они даже порой очень удобны (хоть, впрочем, этими обобщающими понятиями легко иной раз прикрыть недостаточное знание предмета). Но уж если говорить о задачах писателя-художника, то им гораздо лучше служат те слова, которые что-то говорят нашему осязанию, зрению, слуху, обонянию и, во всяком случае, нашему сердцу и воображению. Кстати, на том же совещании молодых писателей часто возникал спор или поднимался вопрос о "прозаизмах" - о том, что именно считать в стихах "прозаическим" - конечно, в отрицательном смысле этого слова. Несколько времени тому назад я написал статью "О прозе в поэзии". В этой статье я говорил о прозе, как о положительном, ценном элементе поэзии. Я писал о том, что нельзя делать поэзию из поэзии же, то есть из тех роз, соловьев, лилий, лебедей, ландышей, чаек, которые были добыты когда-то настоящими поэтами из простой и суровой житейской прозы, а потом стали достоянием эпигонов. Однако, во избежание недоразумений, следует хотя бы вскользь сказать и о другой крайности - "о прозаизмах", являющихся пороком, а не достоинством стиля. Из боязни "прозаизма" некоторые стихотворцы боятся простых слов, не кажущихся им с первого взгляда образными. Они причисляют к прозаизмам все сказанное просто, без внешних, - так сказать, "мундирных" - отличий поэтического слова. С этой точки зрения нет никаких признаков художественности, образности в пушкинской строчке "Туча по небу идет" или в стихе Маяковского "Дождь покапал и прошел" [1]. Что же тут картинного, поэтичного - просто констатируются факты. Но большой поэт так располагает простые слова в строфе и во всем стихотворении, что они приобретают силу, вес, картинность, звучность - достоинства, которыми они не обладали, покоясь в бездействии на страницах словарей. В слове "хохотать" заключены звуки хохота, но как явственно вы их слышите в строчках "Медного всадника", где Евгений ищет разрушенный наводнением домик. Все ходит, ходит он кругом, Толкует громко сам с собою - И вдруг, ударя в лоб рукою, Захохотал. Кажется, впервые этому слову предоставлен простор, необходимый для полного его звучания. В "Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях" Пушкин не ищет живописных слов, чтобы изобразить таинственный, известный одному только ветру грот, в котором погребена царевна. Самыми обыкновенными словами вызывает у нас порт чувство сказочной таинственности. ....Есть высокая гора, В ней глубокая нора; В той норе, во тьме печальной, Гроб качается хрустальный... С каждой строчкой все сильнее ощущаете вы тишину этого уединения. Казалось бы, строфа построена просто и безыскусно. Но какую четкость придают ссловесному рисунку эти параллельно расположенные слова - "гора" и "нора", "высокая" и "глубокая". Вся строфа как бы превращается в гору с глубокой норой, в которой покачивается на цепях хрустальный гроб царевны. К сожалению, этой строгости поэтического построения, этой четкости рисунка в строфе и в целом произведении не хватает многим стихам наших молодых поэтов, пишущих В их строчках редко найдешь экономию поэтических средств, умение наметить основную музыкальную тему, которая может лечь в основу поэмы и предопределить вариации. Стихи, даже неплохие в своих частностях, иногда строятся, как хроника, как репортаж. А ведь молодые поэты могли бы поучиться музыкальному, а не рассудочному построению стихов не только у Пушкина и других классиков, но и у наших современников, например, у Твардовского. Посмотрите, как построена одна из лучших глав "Василия Теркина" - "Переправа". В этом правдивом и как будто безыскусном рассказе о подлинных, наблюденных автором событиях вы тем не менее обнаружите строгую форму, четкое построение. Вы найдете здесь повторяющийся лейтмотив, который звучит в самых ответственных местах повествования, и каждый раз по-новому, - то грустно и тревожно, то торжественно и даже грозно: Переправа, переправа! Берег левый, берег правый. Снег шершавый. Кромка льда... Кому память, кому слава, Кому темная вода. Вы найдете здесь и живой, лаконичный, безупречно меткий и построенный по всем законам баллады диалог. В этом-то и сказывается настоящая поэтическая культура, которая дает нам средства для изображения событий из самой современной кипучей жизни. Но вернемся к "прозаизмам". Бояться простых житейских слов, простых фраз, лишенных метафор и прочих украшений, не следует. Не они превращают стихи в дурную прозу. К примеру, вы можете сказать и в прозе и в стихах: "Ну и тесно же у вас в комнате, прямо дышать нечем", - и это не произведет впечатления "прозаизма". А вот если по тому же поводу будет сказано примерно так: "Ограниченность метража вашей комнаты и недостаточная кубатура воздуха в ней не дают вам того рациона кислорода, который необходим для вашего здоровья", - это будет явный "прозаизм", несмотря на то, что в сказанной вами фразе выражена вполне правильная мысль. Я взял, конечно, совершенно абсурдный пример, но он, на мой взгляд, довольно точно выражает свойства и черты порочного прозаизма, недопустимого не только в стихах, но и в хорошей прозе. Прежде всего прозаично то, что выражено слишком общо и одинаково применимо, как некий трафарет, к очень многим случаям жизни. Там, где нет воображения, подлинного чувства, свежей мысли, автор неизбежно впадает в прозаизмы, в трафарет, который мало говорит уму и сердцу читателя. (...) ...Мы должны глубоко знать свой язык - глубже, чем кто-либо из наших читателей. Ведь литераторы - это и хранители, и, в какой-то степени, по мере сил каждого из них, - творцы языка. А между тем далеко не все литераторы сознательно относятся к слову, далеко не все отличают основное слово из золотого словесного фонда от слова жаргонного, не принятого, не усыновленного языком. Нам бывают нужны подчас - для передачи говора, для изображения быта - слова из областного диалекта, обороты речи из лексикона, принятого у людей определенного круга или профессии. Но, пользуясь таким словом, мы должны помнить, что оно не коренное, не общенародное, а местное, областное и в качестве такового преподносить его читателю. Если же мы не видим различия между общенародным языком и наречием, то какие же мы литераторы. Нам бывает нужна подчас наряду с золотой монетой и медная, разменная мелочь. Скажем, есть в языке основное слово "бить". Но иной раз в устной или письменной речи может понадобиться характерное словцо для обозначения того же понятия, - например, такие глаголы, как "лупить", "дубасить", "колошматить" и т. д. Но эта разменная ходовая монета меняется с годами, а ее основной эталон остается. Сколько слов существует в разговорном языке для обозначения понятия "бежать". Вместо "беги" иной раз говорят: "гони", "улепетывай", "жарь", "чеши", "дай деру" и проч. и проч. И подчас эти жаргонные словечки кажутся нам удалее, сочнее, темпераментнее простого слова "бежать". Однако они быстро отживают свой век, теряют остроту и заменяются другими, менее истрепанными. Писатель должен их знать, но не щеголять ими - этими медными пятаками нашего речевого фонда. Писатель должен чувствовать _возраст_ слова, его вес и силу. Он должен чутко прислушиваться к живой устной речи, внимательно читать и бережно писать. В практической - так называемой "творческой" - работе писателя неизбежно сказывается заблаговременно накопленная им словесная культура. На одном из наших литературных семинаров поэту-уральцу был брошен упрек в том, что в его стихах не отразилась богатая своеобразными оборотами уральская речь. Упрек, может быть, и справедливый, но было бы плохо, если бы после этого разговора поэт стал бы расцвечивать - умышленно и нарочито - свои стихи этими народными уральскими оборотами. Нет, народную речь надо изучать бескорыстно, не для прикладных целей. Только тогда она обогатит нас по-настоящему и скажется на нашей работе. У народа надо перенимать не отдельные словечки, а тот естественный строй речи, то умение повествовать, тот гибкий и богатый синтаксис, которым владеет простой народ. Надо учиться у него живым и свежим интонациям, которых так мало в интеллигентской, комнатной, дистиллированной речи. Это куда драгоценнее отдельных словечек! А когда пишешь, не стоит напрягать память в поисках своеобразного слова или заглядывать в словарь Даля. Давайте пользоваться теми словами, какие у нас есть в запасе, не рядясь в павлиньи перья. Пушкин писал на языке, на котором говорил. Шишков в быту не пользовался тем языком, который предписывала поэзии его "Беседа любителей русского слова". Самое обыкновенное слово может прозвучать сильно и свежо, если оно стоит на своем месте, если оно рождено чувством. Недаром Пушкин говорит: Слова лились, как будто их рождала Не память рабская, но сердце... [2] Верное, меткое слово может быть подсказано только верным чувством. В минуты душевного подъема, так называемого вдохновения, мы убеждаемся в том, что владеем гораздо большим запасом слов, чем нам казалось до того. Да и выбор ритмов оказывается у нас гораздо шире. Чем больше чувства, мысли, воображения, тем мы свободнее в выборе ритма, тем живее и естественнее наша интонация. Что же такое "вдохновение"? В пору упадка поэзии вдохновением называют некое полубредовое, экстатическое состояние сознания. То состояние, когда разум Заглушен, когда сознательное уступает место подсознательному или, вернее, бессознательному, когда человек как бы "выходит из себя". Недаром многие поэты этой поры в поисках пьяного вдохновения прибегают к наркотикам. Кокаин, опиум, гашиш - неизменные спутники декаданса. В эпоху, которую можно назвать эпохой возрождения, ренессанса, преобладает трезвое вдохновение. Примеры: Шекспир, Гете, Пушкин, Некрасов, Маяковский. Как трезво и разумно чередуются в пушкинских поэмах приподнятые лирические строфы с неторопливыми и спокойными рассуждениями. Как вольно меняется ритм в зависимости от содержания. И не только ритм - самый язык меняется в каждой главе, в каждом отрывке. Поэт пользуется то современным ему разговорным языком, то уцелевшими в языке более древними словесными слоями - славянизмами. Только ясное сознание, только высокая, вдохновенная, сосредоточенная трезвость дают поэту полную власть над накопленными словарными сокровищами различных эпох, над ритмами и размерами. У Пушкина вы не найдете механически привычных модуляций стиха, однообразных, монотонных падений голоса в строфе, - так сказать, планирующих спусков без мотора. Читая первые три строчки пушкинского четверостишия, вы еще не знаете, куда поведет вас четвертая строчка, - ее музыка еще не определена: Сквозь волнистые туманы Пробирается луна, На печальные поляны Льет печально свет она [3]. Замедление в четвертой строчке сделано по воле поэта, а не по воле предшествующих строк. Поэт заботится о том, как бы побольше жизненного содержания - реальных наблюдений, мыслей, чувств - вместить в живой и гибкий стих, а не втискивает содержание в заранее предопределенные механические размеры и ритмы стихов. Кто-то из писателей сказал: "Ни одного дня без строки". Это хорошее правило. Но есть еще лучшее: "Ни одного слова без мысли и чувства". Мне задали много разнообразных вопросов. - Почему вы в своей статье о мастерстве говорили только о классиках, зачем избежали современных поэтов? В статье, которая напечатана в "Новом мире" [4], я с самого начала предупреждаю, что буду говорить о тех поэтах, у которых учился сам. Эта статья - дневник писателя, и мне хотелось показать в ней, на чем именно и у кого я учился. Да кроме того, ведя разговор о мастерстве, нельзя забывать о Пушкине, нельзя забывать о Некрасове. Имена этих величайших поэтов часто упоминают, но стихи их знают недостаточно. Я бы сказал, что вам, молодым советским поэтам, следовало бы хорошо знать и Жуковского, и Ивана Андреевича Крылова, басни которого вы учили в детстве, когда еще не могли оценить все значение этого глубоко народного поэта. В статье было мною затронуто несколько вопросов, причем, главным образом, мне хотелось показать, что в наши дни решаются великие споры, которые велись десятилетиями и только сейчас по-настоящему разрешились, - скажем, спор о так называемом "чистом искусстве". В наши дни стало очевидно, что Некрасов, которого очень многие признавали носителем высоких идей, но поэтом, у которого слаба форма, на самом деле и по форме гораздо интереснее и разнообразнее, чем, к примеру говоря, Фет или Полонский. Поэт большого содержания, он является и поэтом большой и своеобразной формы. Мне думается, что из этого можно сделать выводы и по отношению к текущей поэзии. Это только одна из статей, а я задумал целую книгу статей и очерков о мастерство и, надеюсь, хоть я и не любитель заранее обещать и считаю, что в моем возрасте авансов не выдают, - что она послужит вступлением ко всему последующему [5]. Вторая записка: "В стихах для детей часто можно видеть элементы, рассчитанные явно на взрослого читателя. Юмор в таких стихах хороший, но слишком тонкий, чтобы его поняли ребята. Каково ваше отношение к этому?" Разумеется, не все, что пишут писатели для детей, становится детской книгой. Маленькие читатели сами определяют, где детская книга и где не детская. Действительно, бывает иногда так, что под цветной обложкой детской книги оказывается книга, адресованная читателю другого возраста. Наша литературная критика должна и могла бы помочь и педагогам, и библиотекарям, и родителям разобраться в вопросе о том, что такое настоящая детская книга. Но пока критики, к сожалению, не идут по стопам Белинского и Чернышевского в этой области. Они ссылаются на то, что в детской литературе есть, мол, своя специфика, а они, дескать, не педагоги. Но ведь известно всем, что и Белинский вовсе не был специалистом в методике детского чтения. Однако, когда ему пришлось писать об Одоевском, оказалось, что у него очень много мыслей о воспитании. Конечно, если человек никогда не думал о таком важном и ответственном деле, как воспитание, то ему довольно трудно писать о книгах для детей и ценить по достоинству то, что делается в этой важной области литературы. Третий вопрос: об отличии детской литературы от взрослой. Я считаю, что поэзия для детей - это часть общей поэзии. Если, скажем, поэт пишет только для детей и не может написать так, чтобы его стихи прочел и оценил и взрослый читатель, то это становится немного подозрительным. Но тем не менее обратная теорема была бы неправильна, то есть - не все люди, пишущие для взрослых, могут писать и для детей. Я бы даже сказал, что людям, пишущим для детей, далеко не всегда удается написать сказку для самых маленьких. Если у человека нет желания и умения разговаривать с ребенком, то он не должен себя принуждать к этому. Иначе получится притворство и фальшь. Вопрос четвертый - относительно того, как я переводил сонеты Шекспира. Об этом можно очень долго разговаривать. Но в нескольких словах я могу сказать вот что. Прежде всего, в переводе нельзя рабски следовать за подлинником, нельзя попадать в плен к особенностям, к строю чужого языка, хоть это всегда очень соблазнительно, как линия наименьшего сопротивления. Если строй чужого языка подчиняет себе переводчика, то перевод получается ремесленный, так сказать, не но-ихнему и не по-нашему. Я почти никогда не переводил не "по любви". Я очень долго любил Шекспира, любил его сонеты и много лет мечтал взяться за этот труд. Работая, я делал десятки вариантов, и, когда мне удавалось верно выразить мысль и чувство, оказывалось, что и форма мною найдена. Вот что еще мне хотелось бы добавить. Когда переводишь стихи, следует смотреть не только в книгу, откуда переводишь, но и в окружающую жизнь, и в себя. Многие стихи были бы хуже переведены, если бы тот, кто их переводил, не пережил сам ничего похожего. Скажем, замечательные стихи Китса о том, как он побывал в домике Бернса в Шотландии, я бы, пожалуй, не смог перевести, если бы не побывал сам в Пятигорске в домике Лермонтова. Стихи должны родиться вновь на русском языке для того, чтобы стать русскими стихами. Если переведенные стихи не войдут в русскую поэзию, то на что они нужны? Ну, скажем, Лермонтов не совсем точно перевел "Сосну" Генриха Гейне. Перевод тех же стихов, сделанный Тютчевым, ближе к оригиналу. Однако именно лермонтовские стихи вошли в наше сознание с детства и стали фактом русской поэзии. Даже если вы отлично знаете немецкий язык и не нуждаетесь в том, чтобы читать стихи Гейне в переводе, то и тогда лермонтовская "Сосна" сохранит для вас всю свою поэтическую - лермонтовскую - прелесть. Эти стихи существуют не как перевод, а как самостоятельное произведение. Исаковский очень правильно делает, когда, переводя даже с близкого нам белорусского языка, сохраняет свою поэтическую свободу. Стихи передают белорусский колорит, но становятся русскими. Только таким образом и возможно передать прелесть поэзии других народов. Нельзя переводить поспешно, к случаям, целые собрания сочинений больших поэтов. На мой взгляд, было бы правильней, если бы Гослитиздат, приступая к изданию какого-нибудь еще не переведенного поэта, издал его сначала небольшой тетрадкой, потом тетрадка выросла бы в толстую тетрадь и, наконец, в объемистую книгу, то есть действовал бы путем накопления. Плохие, ремесленные переводы мало что дают. А между тем, каким открытием являются для читателя переводы Огарева из Байрона, великолепный перевод баллады Гейне "Во Францию два гренадера", сделанный Михайловым, стихи "Не бил барабан перед смутным полком" в бессмертном переводе слепого поэта Козлова. Для того, чтобы переводы были хороши, они не должны быть обезличены. Мы можем гордиться русской школой поэтического перевода. Замечательные образцы оставили нам Жуковский, Иван Козлов, поэты-демократы - Михайлов и Курочкин, - Алексей Толстой и Бунин. У нас и сейчас есть замечательная плеяда переводчиков, созревших и выросших в советское время. Наряду со старыми мастерами в этой области работают и молодые поэты. Я видел прекрасные переводы Максимова, Межирова и других. Я думаю, что переводы с языков братских народов, сделанные нашими молодыми поэтами, будут большим событием. Меня спрашивают: "Скажите о значении юмора в стихах для детей, о шутке ради шутки". В детях мы должны воспитывать жизнерадостность. Я думаю, что веселая книга очень нужна. Детство - это возраст, которому радость, веселье необходимы, как молоко. Но что такое "шутка ради шутки" - я не совсем понимаю. Юмор в детской книге должен быть чист, свеж и верно направлен. Когда человек шутит, чтобы только пошутить, это невесело и быстро надоедает. Еще один вопрос: "Какое значение имеет общение с детьми?" Большое значение. Я бывал на своему веку очень много с детьми, но делал это не ради новой темы детской книжки, а по непосредственному интересу, по душевному побуждению. Такое общение очень много дает взрослому. Дети - народ занятный. Видеть, как у тебя на глазах растет человек, очень интересно, а наблюдать детский коллектив еще интереснее. ^T"ДОМ, УВЕНЧАННЫЙ ГЛОБУСОМ"^U Заметки и воспоминания Есть на Невском проспекте в Ленинграде шестиэтажный темно-серый дом, увенчанный глобусом. Когда-то его называли "домом Зингера"" (в то время чуть ли не всем на свете были известны швейные машины фирмы "Зингер и К0"), а после революции он стал "Домом книги". Все его этажи занял Ленгосиздат со множеством книжных и журнальных редакций, а в нижнем этаже разместился большой и парадный книжный магазин. Этот дом памятен мне потому, что в нем я провел почти безвыходно много лет (сплошь и рядом мне и моим товарищам случалось работать в редакции не только днем, но и до глубокой ночи, а то и до следующего утра). Дом книги стал моим вторым домом, когда мне было лет 37-38, а покинул я его в 50-летнем возрасте. Это значительная часть моей жизни, годы бодрой деятельности, годы зрелости. Ограбил ли я себя, отдавшись на столько лет почти целиком редакционной работе? Да, конечно, оглядываясь назад, я иной раз жалею, что не успел вдоволь поездить, попутешествовать в ту пору, когда передвижение еще не представляло для меня особой трудности, не слишком часто позволял себе бродить без дела и без цели по чудесному городу, исхоженному мной из конца в конец в годы юности. Мало времени оставалось у меня для моей семьи, еще меньше для собственной литературной работы, которой я успевал заниматься главным образом летом, а в остальное время - то ночью, то по праздникам, то урывками в редакции. И все же мне думается, что потратил я все эти годы не зря. Я числился в редакции литературным консультантом, то есть должен был поучать, инструктировать других - редакторов и авторов книг, - а на самом деле многому научился сам. На работе я впервые осознал в большей мере, чем прежде, ответственность перед временем, перед людьми, доверяющими мне свои рукописи, а иной раз и свою судьбу, перед множеством читателей и перед самим собой. А еще благодарен я Дому книги за то, что нашел в нем не только товарищей по работе, но и друзей - людей честных, умных и талантливых, - которые любили меня и которых я любил и люблю до сих пор - тех, кто еще жив, и тех, кого уже нет. --- Письменной словесности народов обычно предшествует период устного творчества. Такой период бывает и у детских писателей. Я имею в виду не только людей, всецело посвятивших себя детской литературе, но и таких писателей, как Лев Толстой и Горький, которые, как известно, много думали о воспитании, любили детей и с глубоким интересом приглядывались к этим "новым жителям земли". Немало сказок, рассказов и очерков Толстого, вошедших в "Книги для детского чтения", возникли из его устных рассказов детям - ученикам яснополянской школы. Горький с удовольствием вспоминал те дни своей молодости, когда он ходил с ребятами - детьми рабочих окраин - за город в лес. По дороге он не только рассказывал им (а рассказчиком он был необыкновенным) разные истории, но и показывал в лицах забавные сцены: как, например, глотает наживку ленивая рыба перкия или что делается с самоварцем, когда в него забывают налить воду. Известно, что знаменитый автор "Алисы в стране чудес" - Льюис Кэрролл, бывший профессором математики, сочинил эту замечательную повесть устно, катаясь в лодке с маленькими дочерьми декана, и только потом записал ее. Ветерана нашей детской поэзии, старейшего критика и литературоведа К. И. Чуковского я впервые встретил почти полвека тому назад на взморье с целой ватагой едва поспевавших за ним ребят. Загорелыи и босой, он шагал с ними на прогулку или по делу, превращая дело в игру и придавая самой будничной и деловой фразе веселый ритм считалки. Вероятно, из этой свободной импровизации и родились строчки, известные теперь всем ребятам нашей страны. Не знаю, что привело меня к детям в те молодые годы, когда мы меньше всего склонны возиться с малышами. И все же, когда мне было лет 19-20, я находил в ребятах лучших сверстников и товарищей. Может быть, это объясняется тем, что я очень рано попал в общество взрослых и потом в кругу детей отводил душу, вознаграждая себя за все, что было мною упущено в детстве. Я участвовал в их буйной и шумной игре якобы ради них, чтобы доставить им удовольствие, но как-то незаметно для себя уходил в эту игру с головой, до полного самозабвения. Пожалуй, редко испытывал я такое подлинное вдохновение, как в те минуты, когда, играя в войну, пробирался со своим отрядом через редкий Румянцевский лес на окраине Петербурга, торопясь перерезать дорогу или зайти в тыл другому отряду. Недаром мне всегда казалось, что художественное искусство ближе всего к военному, - но только без кровопролития. Как и военное дело, оно требует от человека смелости, воодушевления, острого и четкого чувства реальности. Я любил рассказывать детям сказки, а иной раз и целые повести, героические или смешные, тут же сочиняя их на ходу. Это были очень благодарные слушатели, но иной раз они позволяли себе вмешиваться в течение рассказа и в конце концов принуждали меня сохранить моему герою жизнь, предотвратить угрожающую ему опасность или даже воскресить его, заменив смерть летаргическим сном или глубоким обмороком. Безо всякой практической цели я нередко заглядывал в детские приюты царского времени, в казенные и убогие дома, где стоял, никогда не выветриваясь, смешанный запах сырости, карболки, грубого стирального мыла и лампадного масла. Этим же затхлым запахом были пропитаны и сами дети, одинаково одетые, стриженные на один манер. Чинно выстроившись в ряд, они хором пели, как бы желая вызвать сочувствие к своей сиротской доле, унылую песню: Весело цветики в поле пестреют, Их по утрам освежает роса. Днем их лучи благодатные греют, Ласково смотрят на них небеса! Лас-ко-во смот-рят на них не бе са!.. Бывал я и в школах городских и приходских. Заглядывать в гимназии, реальные и коммерческие училища, не говоря уже о кадетских корпусах, могли только сановные лица да еще люди, имеющие на это право по своему служебному положению. --- Казалось, сама судьба заботится о том, чтобы я поближе узнал детей. В Англии, где я учился в университете, я случайно узнал из газет о существовании своеобразной лесной школы, называвшейся "Школой простой жизни". Дети разных национальностей жили там зимой в палатках, а летом под открытым небом, работали в саду и на огороде, участвовали в постройке школьного здания. И в то же время в их воспитании играла значительную и важную роль музыка. Это было нечто вроде школы Рабиндраната Тагора в Индии. Во главе стоял человек, получивший ученую степень в Оксфорде, но отказавшийся от всякой карьеры ради того, чтобы жить среди природы. Лес был для него открытой книгой. Он легко разбирался в самой загадочной путанице следов, подражал голосу любой птицы. Этим одним он мог бы завоевать уважение своих учеников. Но к тому же он был красив, силен, ровен и сдержан в отношениях с людьми и больше влиял на ребят личным примером, чем наставлениями. Никто в "Школе простой жизни" не работал более усердно в огороде или в саду, чем этот смуглый, темноволосый и темнобородый "giant" - "великан", как называли его ребята. Родители детей, учившихся в этой школе, были людьми разного общественного положения и достатка. Среди них был и профессор, и богатый шоколадный фабрикант-квакер, и музыкант, и бедный лондонский ремесленник. Платили за учение и содержание ребят, кто сколько мог. Конечно, школа не могла бы существовать, если бы ее не поддерживали люди, заинтересованные в успехе нового и оригинального педагогического опыта. Как эта школа пережила обе войны и что стало с ней, мне неизвестно. Сколько ни пытался я узнать о ее судьбе от людей, живущих в тех местах, я не добился ровно ничего. Никто из них даже не знал, что когда-то существовала такая школа; никто не слышал имени ее руководителя. Она исчезла, не оставив никаких следов {См. очерк С. Маршака "Школа простой жизни" и прим. к нему (т. 6 наст. изд.). (Прим ред.)}. Впрочем, удивляться тут нечему. С тех пор, как я покинул Англию, прошло почти полвека (без двух лет), и это время было полно таких необычайных событий! Последнее упоминание о "Школе простой жизни" я нашел в одном из номеров яснополянского педагогического журнала. Несколько месяцев, которые я провел в близком соседстве со школой, находившейся в предгорьях Уэльса, неподалеку от развалин древнего Тинтернежого аббатства, еще теснее связало меня с детьми. Было это неподалеку от тех мест, где за круглым столом короля Артура собирались когда-то в старину легендарные рыцари. Ребята из "Школы простой жизни" играли в поединки и турниры, распределив между собой имена прославленных рыцарей. Один был Ланселотом, другой - Тристаном, третий - самим Артуром. Здесь я впервые познакомился с народными балладами - рыцарскими и крестьянскими - и с великолепной россыпью детского фольклора - с песенками, считалками-прибаутками (Nursery Rhymes), из которых родилась богатая английская поэзия для детей. Эти веселые и затейливые народные песенки почти непереводимы. И если мне удалось впоследствии воспроизвести многие из них на русском языке, то только благодаря тому, что я с детства знал и любил русский детский фольклор - все эти "Гори, гори ясно", "Дождик, дождик, перестань", "Бим-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом" и т. д. --- Из Англии я вернулся за месяц до войны 1914 года, и у себя на родине - совсем при иных обстоятельствах и в другой обстановке - снова очутился в кругу детей. Было это в городе, где я родился, - в Воронеже. В 1915 году, на втором году войны туда хлынул бесконечный поток бездомного и нищего люда, бежавшего или выселенного властями из прифронтовых западных губерний. Одни из беженцев нашли себе кое-какое временное пристанище, другие скитались по городу в поисках крова. Помню старый пустовавший дом, где разместилось целое еврейское меcтечко - одно из тех местечек, которые так чудесно изобразил старый Шолом-Алейхем. Многодетные семьи ютились на нарах, а в тесных проходах между нарами играли и дрались дети. Их было очень много, этих голодных, раздетых, босых ребят. Властям не было ровно никакого дела до них. Спасти их от голода и болезней могла только добровольная помощь. Местные жители - главным образом молодежь - занялись сбором денег, одежды, обуви, белья, игрушек и книг. Как-то незаметно втянулся в это дело и я. Много времени провел я среди густо заселенных нар. Дом-местечко был похож на те муравейники или ульи под стеклом, которые позволяют ученым или писателям наблюдать сокровенную жизнь муравьев и пчел... --- Не могу не упомянуть здесь - хотя бы вскользь - еще одну пору моей жизни, которая тоже была для меня как бы этапом на пути к детской литературе. В самом начале двадцатых годов, когда в стране было много беспризорных и безнадзорных ребят, я вместе с писательницей Е. И. Васильевой (Дмитриевой) и группой художников, композиторов и актеров решили организовать в Краснодаре детский театр [1]. Постепенно мы пришли к мысли, что ребята нуждаются не только в своем театре, но и в чем-то большем - в доме, который был бы для них клубом, читальней, местом отдыха. Так возник "Детский городок". Одновременно с театром в нем были открыты детский сад, библиотека, столярная и слесарная мастерские. Но душой "Городка" с первых дней его существования до последних дней оставался театр. Дело было задумано с большим размахом. "Детскому городку" отвели едва ли не самый просторный дом во всем городе - здание, где раньше заседала кубанская рада. Штат сотрудников был довольно многочисленный - ведь нам нужны были и актеры, и музыканты, и рабочие, и педагоги, и библиотекари. А средств у нашего хозяина - Отдела народного образования - едва хватало на школы и детские дома. Зато у нас не было недостатка в энтузиазме. Только из любви к делу сотрудники "Детского городка" (а среди них были такие выдающиеся актеры, как Дмитрий Орлов и А. В. Богданова) мирились с жалкой оплатой и пайком, состоявшим из одного фунта хлеба в день и одного пуда угольной пыли в месяц. Очень скудно оплачивалась музыка, которую писали к пьесам известные и талантливые композиторы - ученик Балакирева и Римского-Корсакова В. А. Золотарев и С. С. Богатырев [2]. А нам, писателям, сочинявшим для театра пьесы, интермедии, даже в голову не приходило, что за это полагается авторский гонорар. Мы довольствовались той же зарплатой и пайком, что и другие работники "Городка". Первые мои сказки - в стихах и в прозе - были написаны для этого театра. А так как я неизменно бывал на каждом спектакле, я мог пристально следить за тем, как доходит до ребят каждое слово - не только по настроению зрительного зала и по выражению лиц зрителей. Нет, у нашего театра была такая аудитория, которая говорила и действовала во время спектакля едва ли меньше, чем актеры-исполнители. Она предупреждала полюбившихся ей героев о грозящей опасности, советовала, как им поступить, заглушала топотом, криком и свистом слова актера, исполнявшего роль злодея, и шквалом аплодисментов - реплики благородного героя. Как ни старались администраторы и педагоги удержать публику на отведенных ей местах, перед оркестром во время действия всегда стояла толпа возбужденных зрителей. Здесь, в театре, я встретился со своим читателем лицом к лицу, и это многому научило меня. --- Редактором или, как меня официально именовали, консультантом детского журнала, а потом Государственного издательства я стал, сам того не ожидая - так же, как и детским писателем. В 1923 году при "Ленинградской Правде" начал выходить журнал для ребят младшего возраста. На первых порах он носил непритязательное и довольно легкомысленное название "Воробей", а потом ему было присвоено более серьезное, хоть и несколько экзотическое заглавие - "Новый Робинзон". Этот журнал был и в самом деле Робинзоном. Возник он почти на голом месте, так как детская литература того времени представляла собой необитаемый или, во всяком случае, мало обитаемый остров. Старое невозвратно ушло, новое только нарождалось. Почти одновременно исчезли с лица земли все дореволюционные детские журналы - не только те, которые были проникнуты казенным, монархическим духом, но и более либеральные, - а заодно и старые солидные издательские фирмы, выпускавшие "институтские" повести в переплетах с золотым тиснением, и многочисленные коммерческие издательства, выбрасывавшие на рынок дешевую макулатуру в пестрых обложках. Детская литература нуждалась в более решительном обновлении, чем "взрослая" литература. Рухнули стены, отгораживавшие детей от жизни, от мира взрослых и делившие юных читателей на две резко отличные одна от другой категории - ребят, которые воспитывались в детской, и детей "простонародья". Еще живы были и даже не успели состариться многочисленные сотрудники прежних детских журналов - беллетристы во главе с весьма популярной поставщицей истерично-сентиментальных институтских повестей Лидией Чарской, и всякого рода ремесленники-компиляторы, занимавшиеся популяризацией науки и техники. Рассчитывать на этих сотрудников - понаторевших в детской литературе профессионалов и дам-любительниц - новый журнал, конечно, не мог. Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать рассказ из более близкого нам быта. Но, прочитав ее новый рассказ "Пров-рыболов", подписанный настоящей фамилией писательницы - "Л. Иванова", - я убедился, что и в этом новом рассказе "сквозит" прежняя Лидия Чарская, автор популярной когда-то "Княжны Джавахи". - Маршак говорит, что я сквожу! - горестно и кокетливо говорила Лидия Алексеевна своим знакомым, уходя из редакции. Новому журналу были нужны новые люди. Перед ними были широко, настежь открыты двери редакции. И они пришли. Одним из первых принес в редакцию свою рукопись Борис Житков, уже немолодой и "бывалый" - в самом подлинном значении этого слова - человек. Направил его ко мне его школьный товарищ К. И. Чуковский. По образованию инженер-химик и кораблестроитель, Житков переменил на своем веку не одну профессию - был и штурманом дальнего плавания, и рыбаком, и учителем. До "Воробья" и "Нового Робинзона" он нигде не печатался, хоть уже в самых первых рассказах, которые он принес нам в журнал, чувствовался несомненный талант и мастерство. Вероятно, ходить по редакциям мешало ему самолюбие. В записи, которую он сделал в своем дневнике, после того как впервые переступил порог нашей редакции, он говорит, что долго видел перед собой одни глухие стены, и вдруг ворота широко распахнулись. - Пожалуйте! [3] И в самом деле мы встретили его радушно и тепло. Помню, прочитав его рассказ (даже два рассказа, один за другим), я сказал моим сотрудникам по редакции, что нам очень повезло - к нам пришел по-настоящему талантливый писатель и такой именно, какой нам особенно нужен. Я предложил всем товарищам выйти к нему в коридор (приемной у нас не было), где он ожидал нашего ответа, и горячо приветствовать его. Впоследствии Житков говорил мне, что он никак не мог понять, почему из двух его рассказов я предпочел наиболее простой, не стоивший ему особого труда, а не другой рассказ, психологически более сложный [4]. Думаю, однако, что мой выбор был совершенно правильным. Редактор - тот же селекционер. Своим отбором - селекцией - он может оказать большее влияние на дальнейший путь автора, чем указаниями, советами - даже самыми осторожными и дружескими - или поправками в рукописи. А у Житкова было как бы два литературных почерка: один тот, каким написаны его талантливые и сложные по замыслу и языку повести для взрослых - такие, как "Виктор Вавич" и "Без совести", - и другой, которым Житков, превосходный устный рассказчик, импровизатор, писал свои детские книжки, одинаково любимые и детьми и взрослыми, - "Про слона", "Пудя", "Морские истории" и другие. Взрослые его повести до сих пор не утратили интереса (очень жалко, что не переиздают "Виктора Вавича"). А в детской литературе Борис Житков занял виднейшее место, стал одним из ее классиков. Многие рассказы, написанные им для детей, возникли из его устных импровизаций, из тех бесконечных историй, которые он так неторопливо, чуть картавя, рассказывал нам, затянувшись перед этим всласть дымом папиросы. После каждой из его историй я настойчиво убеждал Бориса Степановича записать рассказ тут же, не откладывая. Так возникли замечательные книжки для детей - "Про обезьянку", "Про слона", "Дяденька". Как в театре "Детского городка", так и здесь, в редакции, все были связаны между собой дружбой и общим интересом к делу. Борис Житков, Виталий Бианки, М. Ильин и другие "крестники" редакции не состояли в ее штате и все же совершенно безвозмездно проводили в ней целые часы с вечера до глубокой ночи, участвуя в обсуждении рукописи или в составлении плана будущих номеров. Отношения с редакцией у каждого из них складывались по-своему. Виталий Бианки пришел ко мне со стихотворением в прозе. Не слишком надеясь, что из него выйдет поэт, я стал расспрашивать его, что он знает, что любит, что умеет. Оказалось, этот молодой человек, похожий на артиста-итальянца, - страстный охотник, изучивший повадки и нравы лесных жителей. Интерес к ним привил ему с самого его детства отец, известный профессор-орнитолог. Подумав, я предложил Бианки попробовать писать о том, что он знает лучше всего - о зверях и птицах. В то время о животных писали либо толстовцы - на тему: жалейте всякое живое, хоть и бессловесное существо, или люди, смотревшие на зверей с точки зрения Пушторга. Сюжетных детских книг о жизни животных - таких, какие писали Сетон-Томпсон или Вильям Лонг, у нас тогда почти не было. И в самом деле Виталий Бианки вскоре написал несколько острых и забавных рассказов, которые и до сих пор читают дети - "Лесные домишки", "Кто чем поет?", "Чей нос лучше" и другие. Вскоре, читая Сетона-Томпсона, я нашел у него любопытную фразу о том, как волк читает свою утреннюю газету - то есть по запахам узнает, что случилось в лесу. Эти несколько строчек навели меня на мысль предложить Виталию Бианки вести в "Новом Робинзоне" из месяца в месяц "Лесную газету". Ведь событий в лесу не меньше, чем в большом городе - прилеты, отлеты, постройка жилищ, свадьбы, грабежи, битвы... "Лесная газета" В. Бианки очень обогатила журнал, а через некотороевремя, когда я и другие сотрудники журнала перешли на работу в Госиздат, она вышла там отдельной толстой книгой, много раз переиздавалась - со всевозможными исправлениями и дополнениями - и переиздается до сих пор. Ее читает уже третье поколение советских детей. Постоянные отделы, которые мы завели в журнале наряду с печатавшейся в ней беллетристикой, создавали крепкий костяк журнала, позволяли нам охватывать все новые и новые области жизни, а со временем дали Госиздату не одну книгу. Отделы эти были самые разнообразные. Одни из них - "Мастеровой" и "Сделай сам" - вел Борис Житков, у которого хватало запаса знаний и наблюдений, чтобы из номера в номер рассказывать ребятам о различных профессиях и производствах. Другой отдел - Лаборатория "Нового Робинзона" - вел М. Ильин, будущий автор "Рассказа о великом плане" и "Преобразования природы"; третий - "Погляди на небо" - молодой астроном, ныне профессор В. В. Шаронов. Был еще отдел, служивший журналу как бы окном в окружающий мир - "Бродячий фотограф". Здесь помещались снимки самого разного характера: скажем, спуск настоящего корабля со стапелей верфи, а рядом - самодельный корабль, с палубой и капитанским мостиком, построенный ребятами из шашек торцовой мостовой на отгороженной части Невского проспекта, где шел тогда ремонт. Подписи под фотографиями представляли собой целые рассказы, принадлежащие перу таких писателей, как Николай Никитин и Борис Житков. В поисках новых авторов мы совершали набеги и на литературу для взрослых. Так, в "Новом Робинзоне" выступил с прозой поэт Николай Тихонов, написавший две большие сюжетные повести - "От моря до моря" (из времен гражданской войны) и "Вамбери" (о жизни и приключениях известного венгерского путешественника). В журнале печатались писатели разных поколений - А. Чапыгин, К. Чуковский, Николай Асеев, Борис Пастернак, Константин Федин, В. Каверин, Осип Мандельштам, Б. Лавренев, Илья Груздев. Рука об руку с писателями работали художники Александр Бенуа, С. Чехонин, Б. Кустодиев [5], К. Рудаков [6], В. Замирайло [7], В. Владимиров [8] и другие. На подаренной мне книге, в которую вошли многие очерки Житкова, печатавшиеся в "Новом Робинзоне" - "Про Электричество", "Сквозь дым и пламя" (о работе пожарных), "Про эту книгу" (о типографии), "Паровозы" и проч. - автор сделал такую надпись: "Курьерскому - от товарного" [9]. Это значило, что ему, Житкову, приходится возить тяжелые грузы производственных очерков, а я в своих стихах о путешествии письма вокруг света, об удалом пожарном Кузьме или в сказке о том, как спорили между собой новенькая электрическая лампа со старой керосиновой, был свободен от всякой техники, которою занимался он. Но в своей шутливой надписи на книге Житков был не совсем справедлив к самому себе. Если в очерках о мастерах я мастерстве он проявлял необыкновенную грузоподъемность, то в рассказах и повестях, полных событий и приклю-чений, он развивал такие темпы, что мог поспорить с любым экспрессом. Однако существенного различия между этими двумя жанрами не было ни у него, ни у М. Ильина. Оба они - в отличие от множества популяризаторов науки и техники - оставались и в очерках художниками, говорили языком образов. Слон в известном рассказе Житкова не был суммой определенных признаков, как во многих детских научно-популярных книжках. Это не "слон вообще", не "ein Elephant", а "der Elephant" - определенный, настоящий, живой слон. Как некогда молодой Художественный театр привлекал в свои ряды не закостенелых театральных ремесленников, а людей свежих, с более широким кругозором и жизненным опытом, так и наша молодая детская литература подбирала сотрудников не из тесного круга узких профессионалов, а из среды новых писателей разного возраста и самых разнообразных биографий. Одним из литературных крестников журнала был еще очень молодой человек, обладавший необыкновенным даром увлекательного собеседника и рассказчика. Как и Житков, он мог заставить прервать работу самых занятых и не склонных к потере времени людей. Из-за него мы не раз засиживались в редакции до глубокой ночи. Раньше он был актером, потом сотрудничал в журнале "Кочегарка", выходившем в Донбассе, а впоследствии стал известным драматургом, автором своеобразных пьес, в которых реальность затейливо переплетается с фантастикой. Это был Евгений Шварц. Веселый, легкий, остроумный, он пришел в редакцию со сказкой-былью ("Рассказ старой балалайки") о ленинградском наводнении 1924 года. Нелегко было написать на такую тему - да еще стихом раешника - бытовую сказку. Нужен был хороший слух и чувство такта, чтобы недавно пережитые события не теряли своей трагичности и величия от того, что рассказывала о них старая балалайка, унесенная