итме, в той же естественной последовательности. Недаром народ так бережно удержал в памяти правдивые строки Лермонтова и не сохранил слишком "поэтичных" стихов Бенедиктова. На что ему нужны писарские выкрутасы и упражнения в каллиграфии! В свое время Фет написал язвительные стихи, обращенные к псевдопоэту. Как известно, он метил в Некрасова. Молчи, поникни головою, Как бы представ на Страшный суд, Когда случайно пред тобою Любимца муз упомянут! На рынок! Там кричит желудок, Там для стоокого слепца Ценней грошовый твой рассудок Безумной прихоти певца... [23] Но напрасно Фет взывал к суду. Время по-своему рассудило спор между так называемым "грошовым рассудком" Некрасова и "безумной прихотью" Фета. Правда, наша поэзия навсегда сохранит сосредоточенную, музыкальную, прихотливую лирику Фета. ...Ряд волшебных изменений Милого лица... Сохранит фетовские стихи о русской природе, по поводу которых Тютчев писал: Иным достался от природы Инстинкт пророчески-слепой: Они им чуют, слышат воды И в темной глубине земной... Великой матерью любимый, Стократ завидней твой удел: Не раз под оболочкой зримой Ты самое ее узрел... [24] Лучше не скажешь о свежести, непосредственности и остроте фетовского восприятия природы. Его стихи вошли в русскую природу, стали ее неотъемлемой частью. Кто из нас не бережет в памяти чудесных строк о весеннем дожде: Две капли брызнули в стекло, От лип душистым медом тянет, И что-то к саду подошло, По свежим листьям барабанит [25]. Или о полете бабочки: Ты прав. Одним воздушным очертаньем Я так мила. Весь бархат мой с его живым миганьем - Лишь два крыла... [26] У редкого художника найдешь такой проникновенный пейзаж: И путь заглох и одичал, Позеленелый мост упал И лег, скосясь, во рву размытом, И конь давно не выступал По нем подкованным копытом... [27] Это - тоже поэзия, добытая из прозы, а не взятая из готового поэтического арсенала. И все же язык Фета - не язык народа. Поэт исключил из своего словаря все, что казалось ему житейским, грубым, низменным. Природа, любовь, сложные и тонкие чувства - вернее, ощущения - вот предмет его поэзии. Александр Блок, ценивший Фета, но видевший сознательную ограниченность его поэзии, говорит в одной из своих статей: "Вот так, как написано в этом письме, обстоит дело в России, которую мы видим из окна вагона железной дороги, "из-за забора помещичьего сада да с пахучих клеверных полей, которые еще А. А. Фет любил обходить в прохладные вечера, "минуя деревни" [28]. Впрочем, у Фета есть стихи и о деревне. Но речь в них идет, в сущности, не о деревне, а о "деревеньке" - то есть об имении, усадьбе. На страницах фетовских стихов нет не только некрасовских, но и пушкинских прозаизмов - вроде: ...Зато читал Адама Смита И был глубокий эконом, То есть умел судить о том, Как государство богатеет, И чем живет, и почему Не нужно золота ему, Когда _простой продукт_ имеет... [29] Или: Все, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный И по Балтическим волнам За лес и сало возит к нам... Самого себя Фет называет "природы праздным соглядатаем" [30]. А природа у него - точно в первый день творения: кущи дерев, светлая лента реки, соловьиный покой, журчащий сладко ключ. В этом мире есть своя таинственная жизнь: День бледнеет понемногу. Вышла жаба на дорогу, ...Различишь прилежным взглядом, Как две чайки, сидя рядом, Там, на взморье плоскодонном, Спят на камне озаренном [31]. Если назойливая современность и вторгается иной раз в этот замкнутый мир, то она сразу же утрачивает свой практический смысл и приобретает характер декоративный. Вот как, например, отразилась в поэзии Фета железная дорога, которую при его жизни проложили среди русских полей, лесов, болот: И, серебром облиты лунным, Деревья мимо нас летят, Под нами с грохотом чугунным Мосты мгновенные гремят. И, как цветы волшебной сказки, Полны сердечного огня, Твои агатовые глазки С улыбкой радости и ласки - Порою смотрят на меня [32]. Здесь отлично сказано и про "мгновенные мосты", и про деревья, облитые лунным серебром (про глазки, сказки и ласки - хуже). Но Фету и в голову не приходило, что о железной дороге можно писать не только с пассажирской точки зрения. Долг строителям дороги заплатил за него, пассажира первого класса, и за его спутницу с агатовыми глазками другой русский поэт - Некрасов. Некрасовская "Железная дорога" тоже начинается с того, что за окном вагона мелькают родные места, залитые лунным сиянием. И даже рифма в одной из первых строф та же, что у Фета: "лунным - чугунным". Но говорится в этих стихах совсем о другом: Добрый папаша! К чему в обаянии Умного Ваню держать? Вы мне позвольте при лунном сиянии Правду ему показать... ...Прямо дороженька: насыпи узкие, Столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то все косточки русские... Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты? Конечно, в некрасовских стихах гораздо меньше легкости и внешней красивости, чем в одноименных стихах Фета. Они жестче, грубее. Но поэтичными их делает сила воображения, значительность мысли и чувства. А это отражается в энергии и своеобразии стиха. В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему. Водит он армии; в море судами Правит; в артели сгоняет людей, Ходит за плугом, стоит за плечами Каменотесцев, ткачей... И не так страшны в этой реалистической балладе призраки мертвецов, обгоняющие лунной ночью поезд, как точные, неприкрашенные образы живых строителей дороги. ...Волосом рус, Видишь, стоит, изможден лихорадкою, Высокорослый, больной белорус. Губы бескровные, веки упавшие, Язвы на тощих руках, Вечно в воде по колено стоявшие Ноги опухли; колтун в волосах... Даже "колтун" попал в стихи! Это вам не "агатовые глазки". Незачем было Достоевскому переносить Фета в восемнадцатый век, в Лиссабон, и показывать ему там ужасы землетрясения. Картина постройки железной дороги в некрасовские и фетовские времена достаточно трагична, чтобы служить разительным контрастом "шепоту, робкому дыханью..."! Но не для того, чтобы напугать или разжалобить читателя, была написана Некрасовым "Железная дорога". Стихи эти суровы и трезвы. Посвященные детям, они зовут растущих людей к действию, к деятельности. Они говорят о будущем, когда народ, который "вынес и эту дорогу железную", Вынесет все - и широкую, ясную Грудью дорогу проложит себе. Жаль только - жить в эту пору прекрасную Уж не придется ни мне, ни тебе. Но, может быть, стихи Некрасова, перегруженные публицистикой, даже какой-то хроникой событий, в конце концов оказались газетной однодневкой, зажигательной прокламацией и утеряли с годами жар чувства, остроту мысли, новизну стиля? Может быть, они давно стали достоянием литературного архива, между тем как стихи Фета, - говоря его же собственными словами, - "золотом вечным горят в песнопении"? Нет, это не так. Современный ценитель поэзии найдет, пожалуй, больше поэтической неожиданности и своеобразия в словаре, в ритме некрасовской "Железной дороги", чем в "Железной дороге" Фета. Трудно и даже невозможно сравнивать стихи, написанные разными поэтами в различной манере и стиле, но нынешнему читателю некрасовская поэма, вероятно, попросту покажется интереснее. Перед его глазами возникнет в мельчайших подробностях целая эпоха с меднолицыми, "присадистыми" подрядчиками и босыми мужиками, строителями первой чугунки. В этом-то и заключается преимущество жизненной, правдивой поэзии, которую многие из современников обычно упрекают в излишних "вульгаризмах", в нарушении условных поэтических приличий. Она живет долго и сохраняет свою питательность для многих и многих поколений. И каждое поколение находит в ней что-нибудь повое, ускользнувшее от внимания прежних читателей, ибо подлинная правда сказывается и в крупных, заметных с первого взгляда подробностях, и в самых мелких, едва уловимых деталях. Да и крупное открывается со временем в новом свете. Некрасов, честный и трудолюбивый литератор, получивший звание порта от самого народа, не слишком заботился на своем веку о чистоте поэтических риз, бывал в самых глухих закоулках жизни, среди самого разнообразного люда. Такой пассажир, не первого, а третьего или даже четвертого класса, может рассказать современникам и потомкам много любопытного и поучительного. <> II <> ^TО СТИХЕ РАБОТАЮЩЕМ ПРАЗДНОМ^U Бог создал мир из ничего. Учись, художник, у него! _Н. Бальмонт_ Материю песни, ее вещество Не высосет автор из пальца. Сам бог не сумел бы создать ничего, Не будь у него матерьяльца. _Генрих Гейне [1]_ О том, какая судьба ожидает поэзию Некрасова в будущем, существовало в свое время немало предсказаний. "...Я убежден, что любители русской словесности будут еще перечитывать лучшие стихотворения Полонского, когда самое имя г. Некрасова покроется забвением..." "...Я убежден: его (Некрасова. - С. М.)слава будет бессмертна... вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов". Первое из этих двух утверждений принадлежит И. С. Тургеневу (письмо редактору "С. - Петербургских ведомостей". 1870, январь). Второе - Н. Г. Чернышевскому (письмо к А. Н. Пыпину. 1877, август). Потомкам предстояло решить, кто из них прав. Почти целое столетие, которое лежит между нами и этими предсказаниями, - вполне достаточный срок для их проверки. Как же рассудило время? Время решительно стало на сторону человечной и народной, умной и сердечной некрасовской поэзии, широко охватывающей жизнь, далеко заглядывающей вперед. Отдав должное всем поэтическим заслугам Фета и Полонского, бережно отобрав их лучшие стихи, оно все же признало победителем Некрасова. В чем же его победа? В том, что для народа поэзия Некрасова стала своей, народной и послужила ему оружием в борьбе; в том, что она питала и питает не одно поколение портов, столь различных меж собой, как, например, Добролюбов и порты "Искры", Блок, Маяковский и Твардовский. Может ли сравниться с его значением и влиянием поэзия Фета и Полонского? Овладевая русским стихом, всеми его богатствами и возможностями, молодые порты не могут пройти мимо огромного и сложного поэтического хозяйства Некрасова. Они не могут не оценить в должной мере подвиг порта, который после Державина, Жуковского и Крылова, после Пушкина и Лермонтова создал свой собственный, вполне современный стих, нашел свой ритм и строй речи, вобравший все своеобразие этих трудных переломных десятилетий, зазвучавший всеми их голосами. В этом строе речи плавная народная песня сочетается с устным пестрым говором, высокая поэтическая традиция с газетной злободневностью. Какая сила и какое искусство нужны порту, который всегда имеет дело с неподатливым, новым, разнообразным, впервые входящим в поэзию материалом! Если снобы разных толков не видят этого мастерства, тем хуже для них. Это доказывает только, что они не понимают стихов, не умеют вглядываться и вслушиваться в стихи. Как у любителей изысканной кухни, так называемых "гурманов", гордящихся своим прихотливым вкусом, на самом-то деле вкус притуплен острыми приправами, небо и язык обожжены всякими пряностями, так и литературные гурманы, пресыщенные поэзией, слышат только трескучую "музыку персидского шаха" {Рассказывают, что один из персидских шахов больше всего оценил в концерте разноголосый шум настраиваемых инструментов. (Прим автора)}. и глухи к оттенкам слова. А Некрасов требует от своего читателя очень тонкого внимания и слуха; он - один из тех портов, которых нельзя читать глазами, про себя. В его стихах звучит голос, человеческий голос, то обличающий, то лирический, то повествовательно-жанровый, характерный. Вспомним - Бозио. Чванный Петрополь Не жалел ничего для нее. Но напрасно ты кутала в соболь Соловьиное горло свое... * * {Строчки Некрасова Но напрасно ты кутала в соболь / Соловьиное горло свое... [2] - своим звучанием и образами так родственны лирическим стихам Александра Блока. Но и в четверостишии Фета: Что за раздумие у цели, Куда безумство завлекло? В какие дебри и метели Я уносил твое тепло?.. [3] - мы тоже улавливаем явное родство с поэзией Блока. Воспитанный на поэзии Фета и Некрасова, Александр Блок как бы примирил в своем вполне своеобразном творчестве этих двух несходных между собой русских поэтов. (Прим. автора)} Но как отличен стих Некрасова там, где порт изображает современный ему быт: - Государь мой! куда вы бежите? - "В канцелярию; что за вопрос? Я не знаю вас!" - Трите же, трите Поскорей, бога ради, ваш нос! Побелел! - "А! весьма благодарен!" - Ну, а мой-то? - "Да ваш лучезарен'" - То-то! принял я меры... - "Чего-с?" - Ничего. Пейте водку в морозы - Сбережете наверно ваш нос, На щеках же появятся розы! По стихам Некрасова люди многих последующих поколений будут знать живую интонацию его современников - всех этих председателей казенных палат, процентщиков, акционеров, странников, коробейников, деревенских баб, детей,стариков... В свое время Крылов и Грибоедов умели передавать стихом любой оттенок голоса, мужского или женского. Строфа была для них как бы голосовой лестницей, и они отлично знали, на какой ступеньке и даже на каком месте этой ступеньки находится та или иная интонация и высота голоса говорящего лица: "Соседушка, мой свет! Пожалуйста, покушай". "Соседушка, я сыт по горло". Вторая фраза, несомненно, произнесена человеком, у которого демьянова уха подступила уже к самому горлу. А вот жеманная фраза светской кумушки: Я удавилась бы с тоски, Когда бы на нее хоть чуть была похожа! Грибоедов запечатлел разговорную манеру своего времени так, как будто приложил к тексту комедии ноты. Мы слышим хриплый, точно сдавленный высоким воротником мундира, бас полковника Скалозуба, тенорок Молчалина ("В мои лета не должно сметь свое суждение иметь"), голоса графини-бабушки и графини-внучки, реплику заботливой Натальи Дмитриевны: Ах, мой дружочек! Здесь так свежо, что мочи нет; Ты распахнулся весь и расстегнул жилет. Мы навсегда запоминаем немногословные вопросы озабоченной княгини-матери по поводу Чацкого: - От-став-ной?.. И хо-ло-стой? И даже величавую однострочную реплику лакея с крыльца: - В карете барыня-с, и гневаться изволит. Но умение пользоваться стихом для передачи характерной речи так естественно у порта-драматурга и баснописца. У других же поэтов, эпических и лирических, оно наблюдается реже. Однако Пушкин, создавший образцы чуть ли не всех возможных в поэзии видов и жанров, обнаружил непревзойденное мастерство и в этой области. Сколько разнообразия в ритме, в темпе, в характере речей и коротких реплик, которые мы находим на страницах его поэм, драматических сцен, баллад и стихотворных повестей - в "Борисе Годунове" и в "Графе Нулине", в "Каменном госте" и "Домике в Коломне", в "Евгении Онегине" и в стихах "Стамбул гяуры нынче славят...". По-разному, по-своему говорят у него старики и молодые, мужчины и женщины, русские и поляки, испанцы и англичане, люди различных времен, классов, сословий. Как не похож строгий и бесстрастный монолог старого монаха Пимена: Описывай, не мудрствуя лукаво, Все то, чему свидетель в жизни будешь: Войну и мир, управу государей... - на речь другого старика - непоседливого, озабоченною, суетного мельника ("Ох, то-то все вы, девки молодые!") [4]. Даже те действующие лица, которым поэт уделил всего две-три строчки, успевают полностью проявить свой характер. Вспомните пристава в корчме на литовской границе. Григорий читает царский указ: "И царь повелел изловить его..." Пристав. И повесить. Григорий. Тут не сказано _повесить._ Пристав. Врешь: не всяко слово в строку пишется. Читай: изловить и повесить. Уже в этих двух фразах - весь царский пристав, и, пожалуй, не только годуновского, но и более позднего времени. Вы скажете: этот отрывок написан прозой. Да, но такой прозой, которая органически входит в стихи, спорит с ними и дополняет их. А как запечатлели стихи Пушкина - может быть, первый и единственный раз в поэзии - голос ребенка. Мы явственно слышим высокий, безмятежный от неведенья жизни, детский голосок в реплике русалочки (внучки старого мельника): Тот самый, что тебя Покинул и на женщине женился? - и в другой ее наивной и спокойной реплике: А что такое деньги, я не знаю... Так служит поэту гибкий, послушный, работающий стих. После Пушкина и Лермонтова только у Некрасова он вновь обретает силу, жизненность, предельную выразительность, то есть те свойства стиха, которые позволяют поэту брать на себя разнообразные и ответственные задачи наравне с великими мастерами прозы. Некрасов уловил множество различных человеческих голосов, сохранив для нас не только интонации, но даже и тембр голоса "десятипудового генерала", молодого коробейника, коммерческого воротилы Зацепы, который говорит в "Современниках" по поводу одного весьма щекотливого прожекта: Ново... странно... до дерзости смело... Преждевременно, смею сказать! К. И. Чуковский был прав, когда, полемизируя с хулителями Некрасова, писал о могучей песенной стихии, преображающей в поэзию то, что ранее считалось прозаическим [5]. Но песня Некрасова - не кольцовская песня. Она сложная, многоголосая. В ней звучит то хор, то отдельные голоса. Широкая мелодия сменяется речитативом и наконец совсем преодолевается характерным говором или повествованием. Ритм не убаюкивает поэта. В самых напевных его стихах то и дело встречаются строчки, полные суровой жизненной прозы, глубокого драматизма. Вот однообразные бабьи причитания. Потерявшая сына старуха изливает свое горе перед соседкой: Ветер шатает избенку убогую, Весь развалился овин... Словно шальная пошла я дорогою: Не попадется ли сын? Взял бы топорик - беда поправимая - Мать бы утешил свою... Умер, Касьяновна, умер, родимая, - Надо ль? Топор продаю [6]. Этот тихий, вырывающийся из напева вопрос сильнее и страшнее всех слезных материнских жалоб и причитаний. И дальше: Кто, как доносится теплая шубушка, Зайчиков новых набьет? Умер, Касьяновна, умер, голубушка, - Даром ружье пропадет! Правдиво и человечно переплетаются здесь и спорит между собой материнская печаль с неизбежными житейскими заботами - "топор продаю", "даром ружье пропадет"... Это и есть проза, питающая подлинную поэзию и отличающая ее от поддельной. У нас еще встречаются люди, которые из любви к оригинальности в сотый раз повторяют банальнейшую фразу о том, что некрасовская поэзия прозаична, полна уныло-крестьянского однообразия, неуклюжа, тяжела. Об этой мнимой "тяжести и неуклюжести" некрасовского стиха с исчерпывающей полнотой сказал Чернышевский: "Тяжестью часто кажется энергия" [7]. Некрасов писал много и в самых различных жанрах в ту пору, когда тонкие ценители поэзии предпочитали небольшие томики тщательно отобранных, накопленных за многие годы стихов. Об одном из таких сборников говорит Фет: Но муза, правду соблюдая, Глядит, - а на весах у ней Вот эта книжка небольшая Томов премногих тяжелей [8]. И в самом деле, томик Тютчева, о котором идет здесь речь, мал да дорог. Многие сборники лирических стихов его современников, вместе взятые, не перевесят одного его стихотворения. Однако из книг лучших портов того времени - Тютчева, Фета, Полонского, Алексея Толстого, Майкова, тоже вместе взятых, - мы меньше узнаем о чувствах и событиях эпохи, о жизни русского народа, города, деревни, чем из деятельной, щедрой и отзывчивой поэзии Некрасова. На дороге, которую он сам прокладывал, у него бывали срывы, неудачи. Это видели самые горячие его почитатели. Как верно и сердечно говорит о его случайных неудачах тот же Чернышевский, критик строгий и требовательный, но такой осторожный и чуткий в обращении с поэзией и с поэтами. Он пишет Некрасову: "Есть ли у Вас слабые стихотворения? Ну, разумеется, есть. Почему и не указать их, если бы пришлось говорить о Вас печатно? Но, собственно, для Вас это не может иметь интереса, потому что они у Вас - не более, как случайности - иногда напишется лучше, иногда хуже, - как Виардо иногда поет лучше, иногда хуже - из этого ровно ничего не следует, и она ровно ничего не выиграет, если ей скажут, что 21 сентября она была хороша в "Норме", а 23 сентября в той же "Норме" была не так хороша - она просто скажет: значит, 23 сент. я была не в голосе, а 21 сент. была в голосе..." [9] Некрасову не всегда удается согреть и расплавить жаром своей поэзии великое множество событий и явлений, с которыми он имеет дело, но если оглядеть все его наследство, то окажется, что прозаичен он только в самом лучшем и благородном смысле этого слова. Не теряя достоинства, серьезности и толковости устной речи, стих его поет и не нуждается в музыке, чтобы стать песней. Как хороший певец, Некрасов так искусно владеет дыханием, что может в любой строфе развернуть весь диапазон человеческого голоса от ею верхов до самых низов, от высокого, заливистого тенора до густого, низкого баса: Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село. Горе горькое по свету шлялося. И на нас невзначай набрело. Ой, беда приключилася страшная! Мы такой не знавали вовек: Как у нас - голова бесшабашная - Застрелился чужой человек! ...И пришлось нам нежданно-негаданно Хоронить молодого стрелка, Без церковного пенья, без ладана, Без всего, чем могила крепка... [10] Это - как будто бы скромный и точный рассказ о деревенском событии, а какая полнозвучная соловьиная трель слышится в просторных строчках: ...Как у нас - голова бесшабашная - Застрелился чужой человек! Некрасов много писал о деревне. Но разве можно считать его только деревенским, крестьянским поэтом? Ведь он, в сущности, первый певец города - большого, неуютного промышленного города, который мы знали до революции: Люди бегут, суетятся, Мертвых везут на погост... Еду кой с ком повидаться Чрез Николаевский мост... " Или: ...Огни зажигались вечерние, Выл ветер и дождик мочил. Когда из Полтавской губернии Я в город столичный входил... [12] Это не тот Петербург, который мы видели с Невского проспекта, с набережных. Ко временам Некрасова Питер повернулся другой своей стороной - Разъезжей, Ямской улицей, Сенной площадью, городскими предместьями, не барскими особняками, а доходными домами и трущобами. И так различен ритм в деревенских и городских стихах Некрасова. Как же можно говорить об однообразии его стихов? Даже в пределах одного и того же стихотворного размера вы найдете у него множество далеких друг от друга оттенков. Вспомните "Кому на Руси жить хорошо". Птичка защищает свое гнездо с птенцами: Так быстро, быстро кружится, Что крылышки свистят!.. И тем же размером написаны прозвучавшие на всю Россию строки: Порвалась цепь великая, Порвалась - расскочилася: Одним концом по барину, Другим по мужику!.. Поэт такого масштаба и разнообразия имеет право на свою школу, которая может и должна существовать и развиваться в течение многих столетий. А ведь в 1958 году исполнилось всего лишь восемьдесят лет со дня смерти этого большого русского порта! Напрасно пели, да и сейчас еще поют, ему отходную люди, полагающие, что литературные стили меняются так же быстро, как фасоны дамских шляп и платьев. Вспомните "Графа Нулина": "Как тальи носят?" - "Очень низко, Почти до... вот по этих пор. Позвольте видеть ваш убор... Так: рюши, банты... здесь узор... Все это к моде очень близко". У Некрасова есть чему поучиться многим поколениям поэтов. Он умеет создавать образ человека, своего современника, ровно ничего о нем не рассказывая, а характеризуя его только его же собственными речами. И тут обнаруживается, какие богатейшие драматургические возможности таятся в стихе - в размере, в ритме, в голосовой шкале строфы. Редкий драматург достигает той выразительности, какой достиг Некрасов. Несколько коротеньких реплик создают у него не только характер, но даже и внешний облик действующего лица. Припомните разговор двух петербуржцев: - Государь мой! куда вы бежите? - "В канцелярию; что за вопрос?"... [13] По этим отрывистым, неизвестно кому принадлежащим фразам мы легко можем представить себе обоих участников диалога. Оба они - чиновники не слишком высокого класса (иначе бы они не ходили пешком), но и не слишком низкого (об этом свидетельствуют их степенные обороты речи). Один из них - тот, который заблаговременно "принял меры" против мороза, - ведет себя несколько более развязно; другой держится солиднее, официальнее. Крещенский мороз не позволяет им долго застаиваться на месте, отчего весь разговор ведется в бодром и быстром темпе и сопровождается притопываньем. Мало того, мы можем точно определить по стилю и характеру разговора и эпоху, и место действия. А между тем автор даже не назвал своих действующих лип, не обмолвился ни единым словом ни о них самих, ни об окружающей обстановке, если не считать последней ремарки, воссоздающей перед нашими глазами пронизанную холодом петербургскую улицу: Усмехнувшись, они разошлись, И за каждым извозчик помчался. Бедный Ванька! надеждой не льстись, Чтоб сегодня седок отыскался... За автора красноречиво и убедительно говорит его стих - размер, ритм, словесный отбор и строй речи, определяющие интонацию, высоту и тембр голосов всех действующих лиц. Но не только в разговорах, где два голоса оттеняют друг друга, но и в монологах некрасовских персонажей вы с первых же слов ощущаете, что за человек перед вами, каков его возраст, сословие, какую жизнь он прожил. Разве не ясна до мельчайших подробностей фигура рассказчика в отрывке из "Кому на Руси жить хорошо": Адмирал-вдовец по морям ходил, Но морям ходил, корабли водил, Под Ачаковым бился с туркою, Наносил ему поражение, И дала ему государыня Восемь тысяч душ в награждение... Тут есть и характерный стариковский говор, и голос, и жест. А ведь я привел только шесть строк из этого безупречного по мастерству рассказа в стихах. Надо быть замечательным трагическим актером, чтобы донести до публики знаменитое стихотворение "Филантроп". В течение многих десятилетий декламаторы патетически читали этот монолог, лишая рассказчика всякого характера. Они изображали честного, благородного, обиженного людьми и судьбой человека, который гневно обличает лицемерного благотворителя, лжелиберального штатского генерала. Декламаторам и в голову не приходило, что следует обратить внимание на словарь, ритм, обороты речи в этом привычном для них стихотворном тексте. Иначе бы они прежде всего заметили, что человек, от имени которого они произносят монолог, излагает трагические обстоятельства своей жизни крючковатым канцелярским слогом: Частию по глупой честности, Частию по простоте... Они заметили бы, сколько в его словах самоунижения ("пропадаю в неизвестности, пресмыкаюсь в нищете"), как много хмельного шутовства и ерничества в самых горьких его признаниях. Уж одни причудливые, чуть ли не озорные рифмы так убедительно говорят об этом: Тер и лоб, и переносицу, В потолок косил глаза, Бормотал лишь околесицу, А о деле - ни аза!.. Сложный трагический образ возникает перед глазами читателя, который чутко прислушивается к языку, ритму, рифмам некрасовского стихотворения. Некрасов стоит в ряду таких бытописателей-гуманистов, как Гоголь, Достоевский. Он умеет заставить говорить самого бессловесного человека. Сколько рядовых, но незаурядных людей проходит по страницам его эпопеи "Кому на Руси жить хорошо", по его своеобразным стихотворным очеркам - таким, как стихи "О погоде" или "Современники". В стихах Некрасова нет той гармонии, тех стройных архитектурных пропорций, которыми отмечена поэзия Пушкина. Но ведь и времена были другие. В сущности, не такой уж значительный период отделяет "Евгения Онегина" и "Повести Белкина" от стихов Некрасова, романов Достоевского и Толстого, а какая пропасть разверзается между этими годами' Все ломалось, перестраивалось тогда в России - и в деревне и в городе; одни общественные слои отживали, другие приходили им на смену, третьи пробивались к жизни, четвертые давали знать о своем существовании глухими подземными толчками. Все менялось, менялась и литература. Поэзия Некрасова похожа на половодье, на разлив большой могучей реки. Он ли не любил природу с ее покоем и тишиной, он ли не знал ее! Но, верный сын народа, он стал в эту трудную пору поэтом суровой правды, поэтом борьбы, и главная его тема - не камышовые заросли, не лес, не рассветы и закаты, не вальдшнепы и тетерева, а народ, человек, множество человеков. Есть у него, как и у Фета, стихи о дожде. Не те стихи о холодном питерском дожде, в которых говорится: На солдатах едва ли что сухо, С лиц бегут дождевые струн, Артиллерия тяжко и глухо Подвигает орудья свои. Нет, о теплом, благодатном дожде на проселочной дороге. Начинается стихотворение со строчек мирных и свежих, как и сам летний дождик: Вот и Качалов лесок, Вот и пригорок последний. Как то шумлив и легок Дождь начинается летний. И по дороге моей Светлые, словно из стали, Тысячи мелких гвоздей Шляпками вниз поскакали [14] Редко у кого вы найдете такое чистое, верное и смелое изображение природы. Стихи эти - спокойные, сосредоточенные - будто взяты из лирического дневника, будто написаны поэтом для себя, а не для других (и потому-то так дороги всем другим - многому множеству читателей). Вряд ли автор заботился об аллитерациях, но как светятся капли дождя в строчке: Светлые, словно из стали... Однако Некрасов чужд фетовской идиллии. В этом же стихотворении он говорит не только о невинном летнем дожде, но и о весьма трагических событиях на той же самой земле, по которой поскакали "тысячи мелких гвоздей". В Ботове валится скот, А у солдатки Аксиньи Девочку - было ей с год - Съели проклятые свиньи, В Шахове свекру сноха Вилами бок просадила - Было за что. Пастуха Громом во стаде убило. Ну, уж и буря была! Как еще мы уцелели! Колокола то, колокола - Словно о пасхе гудели! Изумительный по своей мощи стих "Колокола то, колокола" выбивается из стихотворного размера. Но ведь и события, о которых идет речь, тоже "выходят из ряда вон"!. Большие - не эгоистические, не субъективные - чувства и мысли дали Некрасову то счастье, которое не так то часто выпадает на долю поэта. Стихи его льются потоком, а не падают редкими, хотя и полными каплями, как это было в современной ему лирике у лучших из поэтов, ибо худшие готовы были писать много и плохо. Вольным потоком лилась поэзия Пушкина, Лермонтова, а после них наступило время прекрасных, но небольших по размерам лирических стихотворений и довольно слабых поэм. Поэты как бы переходили от смелой тактики маневренной войны, в которой армия пользуется наступательным порывом для захвата возможно большего пространства, к приемам позиционной, окопной войны. В их работе над стихами уже не чувствуешь большого разбега, нет строчек и строф, высланных далеко вперед и оторвавшихся от предшествующих, еще не вполне законченных, наскоро набросанных строф, как это было в черновиках, в первоначальных вариантах пушкинских поэм. А наших дней изнеженный поэт Чуть смыслит свой уравнивать куплет Те же поэты, которые, подобно Майкову, пытались писать большие поэмы, писали их чаще всего вяло, холодно, безжизненно, книжно. Говорят, когда ювелир Бенвенуто Челлини, который был мастером миниатюры, создал статую крупных размеров, его современники - скульпторы - отзывались о ней с тонкой иронией: - Какая большая статуэтка! То же получалось у поэтов-эпигонов, которые незаконно считали себя продолжателями пушкинской традиции. Длинное стихотворение не есть поэма, длинный рассказ - не повесть и не роман. Эпигоны пытались жить в просторной пушкинской квартире, но заполнить, обставить и обогреть ее было им нечем. И жили они в этом великолепном особняке, перегородив его дощатыми стенами и обогревая времянками. А Некрасов в своей поэзии - у себя дома. Стих его послушен ему и не кажется одеждой с чужого плеча. Вы не можете представить себе "Филантропа" или "Власа", написанного другим размером. В армяке с открытым воротом, С обнаженной головой, Медленно проходит городом Дядя Влас - старик седой. Некрасовский стих то едок и язвителен, то нежен, и плавен, то шероховат, но вы его всегда узнаете. Он вольно дышит и заливается трелью в песенных размерах, а как выразительно передает он шаткую поступь старика. Кто-то говорит типографскому рассыльному Минаю: "Да, пора бы тебе на покой". А Минай отвечает строго, с хрипловатой одышкой: "То-то нет! говорили мне многие, Даже доктор (в тридцатом году Я носил к нему Курс Патологии): _"Жить тебе, пока ты на ходу!"_ И ведь точно: сильней нездоровится, Коли в праздник ходьба остановится: Ноет спинушка, жилы ведет! Я хожу уж полвека без малого, Человека такого усталого Не держи - пусть идет!.." [15] После этих слов явно слышишь стремительные и неустойчивые шаги, короткое, тяжелое старческое дыхание. В последних строчках монолог старика Миная достигает необыкновенной силы. Характерная бытовая речь приобретает вес мудрой и горькой народной пословицы. Перед вами уже не рассыльный Минай, а человек в самом большом смысле этого слова. Такие стихи оправдывают существование стихов. Они являются лучшим ответом на столь часто возникающий у вполне здравомыслящих людей вопрос: "Зачем, собственно, пишут стихами? Ведь никто же на свете стихами не говорит". "Писать стихи - это все равно, что пахать и за сохой танцевать. Это прямо неуважение к слову" [16], - сказал как-то Лев Толстой по поводу полученного письма со стихами. Суровые, гневные слова великого мастера прозы несомненно справедливы, если отнести их к стихам безжизненным, бессодержательным, к так называемой "рубленой прозе". Но ведь ценил же Толстой поэзию Пушкина. А Горький, вспоминая свое первое юношеское впечатление от пушкинских стихов, говорит: "Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать ее было неловко" ("В людях"). В сущности, замечания Толстого и Горького, при всей их видимой противоположности, одинаково убедительны. Но первое относится к плохим стихам, второе - к хорошим. Вероятно, хорошие стихи научили многих прозаиков писать хорошую прозу. Другое дело - стихи, в которых рифма и размер, а заодно и поэтические образы служат только внешними украшениями, а то и просто паспортом, подтверждающим принадлежность этих стихов к поэзии. Но это паспорт фальшивый. Условная, размеренная, рифмованная речь кажется весьма странным и даже нелепым способом выражения мыслей, если стих перестает работать, если он ничего не дает слову - ни выразительности, ни энергии, ни темперамента. А у Некрасова даже такой прозаизм, как упомянутый Минаем "Курс Патологии", не превращает стихов в прозу, не лишает их огромной силы поэтического воздействия. Кстати, не будь Некрасова, вряд ли бы этот "Курс Патологии" нашел себе место в поэзии, как не могла поместиться в писарском письме корова, которую Василисе пришлось продать из-за нужды. Если стих живет не праздной жизнью, а работает, он выдерживает огромный груз прозаического житейского материала, ничуть не теряя своей поэтичности и музыкальности. Разве потеряло бы письмо Василисы к дочке материнскую теплоту и нежность, если бы писарь допустил в него и злополучную корову, и длинные зимы, и длинные ночи? В противоположность своему герою писарю автор рассказа не тратит ни одной лишней капли чернил на красивый росчерк, на каллиграфию, на музыкальность и поэтичность. А получается и правдиво и музыкально. "...Мы живы и здоровы, чего и вам желаем от господа... царя небесного... - ...царя небесного, - повторила она и заплакала". Проза такой чистоты ничуть не менее поэтична, чем хорошие стихи. С другой стороны, мы знаем в литературе много случаев, когда и рассказы, и повести, и стихи впадают в ту прозу, которая стоит за пределами искусства, то есть в прозу протокольную, лишенную чувства и воображения, не- организованную, не подчиненную никакому ритму, не знающую словесного отбора. В этой статье я чаще всего обращаюсь за примерами к Некрасову, так как его стихи, взявшие на себя труднейшую задачу - претворить новый, прозаический, жизненный материал в песню, в балладу, в поэму, - дают нам возможность представить себе, до чего широки границы смелой и живой поэзии, до чего велик ее диапазон. Поэзия Некрасова, освобожденная от рутины, от привычных канонов, нашла для себя не стесняющую, не ограничивающую ее форму. Поэзия эта позволяет себе быть простой и вразумительной, емкой и содержательной, как лучшая проза, да к тому же еще обладает и своими особыми преимуществами. Стихи умеют быть лаконичными, как пословица, и, подобно пословице, глубоко врезаться в память. Они способны передавать самые разнообразные интонации и темпы. Согласованные с дыханием, они могут подниматься до самых верхов человеческого голоса и спускаться до шепота. Сквозь прозрачную их форму ясно проступает рисунок мысли со всем, что в ней последовательно или противоречиво, едино или многообразно. В стихах есть размеренная поступь; поэтому-то стихотворная стопа так хорошо передает движение. Вспомните строчку из "Полтавы": ...Волнуясь, конница летит... И тем же четырехстопным ямбом изображен балетный танец в "Евгении Онегине": То стан совьет, то разовьет, И быстрой ножкой ножку бьет. Какая проза так явственно изобразит попятный ход Невы во время наводнения: Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива, И затопляла острова... [17] Подлинная, проникнутая жизнью поэзия не ищет дешевых эффектов, не занимается трюками. Ей недосуг этим заниматься, ей не до того. Она пользуется всеми бесконечными возможностями, заложенными в самом простом четверостишии или двустишии, для решения своей задачи, для работы. Это целиком относится к пушкинским стихам. То же можно сказать и о стихах некрасовских. Стихотворная фраза у Некрасова строится так живо и естественно, все паузы, все знаки препинания настолько четко обозначены в ней, что любой школьник напишет его стихи под диктовку, не слишком ошибаясь в расстановке точек и запятых. Однажды, в студеную зимнюю пору, Я из лесу вышел; был сильный мороз. Гляжу, поднимается медленно в гору Лошадка, везущая хворосту воз. [18] После "был сильный мороз" - точка. После "гляжу" и "лошадка" - запятые. Это определено ритмом. А как ясно чувствуется неверная ритмическая запятая в известных стихах Плещеева: И смеясь, рукою дряхлой гладит он... [19] Цезура после слова "рукою" здесь гораздо сильнее запятой. Вот и получается: "Смеясь рукою". Некрасов - не только мастер песни, но и мастер устного рассказа, вольного, почти беллетристического повествования. Казалось бы, правильный, классический стихотворный размер Некрасова меньше всего соответствует, а скорей даже противоречит естественному, живому рассказу. Недаром многие известные актеры, в стремлении к естественности, всячески пытались сгладить, скрасть рифму и ритм при чтении стихов. Однако же таким поистине народным поэтам, как Иван Андреевич Крылов, удается найти тот верный, соответствующий дыханию лад, при котором стихи, отнюдь не превращаясь в прозу, умеют рассказывать, повествовать, с первых же строчек привлекая внимание слушателя, обещая ему любопытнейшую историю. У мельника вода плотину прососала... [20] - так неторопливо, с настоящим аппетитом опытного рассказчика начинает Крылов свою знаменитую басню. Проказница Мартышка, Осел, Козел Да косолапый Мишка Затеяли сыграть квартет .. - с такой неожиданной и небывалой ситуации начинает он другую свою басню. Только потому, что мы бесконечно привыкли к ней, она не поражает нас. Однако мы до сих: пор слышим в ней живой голос доброго и лукавого мудреца, исподволь начинающего свое повествование. Но у Крылова стихотворный размер - свободный, басенный, разговорный. А Некрасов пользуется самым строгим, правильным размером и все же достигает необыкновенной живости рассказа. И шествуя важно, в спокойствии чинном, Лошадку ведет под уздцы мужичок В больших сапогах, в полушубке овчинном, В больших рукавицах... а сам с ноготок. Как много места отведено в двух строчках большим сапогам, овчинному полушубку, большим рукавицам - и как мало места занимает в них сам "мужичок с ноготок". Потому-то он и кажется нам таким маленьким - с ноготок. Только в устном рассказе, сопровождаемом жестами, возможна такая выразительность. Явственно и четко звучат на морозе два голоса. Но вот в разговор врывается гулкий стук топора. И вместе с ним в нашем воображении возникает зимний лес. В лесу раздавался топор дровосека... Мы чувствуем звонкий морозный воздух и в раскатистом окрике, которым "мужичок с ноготок" подбадривает свою лошаденку: "Ну, мертвая!.." - крикнул малюточка басом... Эти слова и в самом деле сказаны басом. Они занимают такое место в четверостишии, на котором голос естественно опускается до низких нот. Ведь им предшествуют две длинные строки, почти исчерпывающие дыхание чтеца. Впрочем, еще до того как поэт поясняет, что "мужичок с ноготок" говорит басом, мы знаем, что он разговаривает или, по крайней мере, пытается разговаривать низким, мужским голосом, так как все его ответные реплики неизменно даются в конце строк - на естественном падении голоса: - Здорово, парнище! - _"Ступай себе мимо!"_ Или: - Откуда дровишки? - _"Из лесу, вестимо"._ Или: - Так вон оно что! А как звать тебя? - _"Власом"._ - А кой тебе годик? - _"Шестой миновал"._ Однако дело не в отдельных эффектах. Весь этот замечательный рассказ полон такой любовью к русской природе, таким очарованием зимнего дня, что мы запоминаем на всю жизнь И снег, до окошек деревни лежащий, И зимнего солнца холодный огонь... Вместе с автором мы любуемся - с легкой и ласковой усмешкой, но очень уважительно - маленьким, степенным рабочим человеком, мерно шагающим по лесной тропе. Противники Некрасова не раз - и при жизни поэта, и после его смерти - упрекали его в демагогии, в неискренности. Но если мы даже оставим в стороне утверждения самого Некрасова и будем искать косвенных улик за нею или против него в самых звуках его стихов, в их ритмах, интонациях, оборотах речи, - все это еще красноречивее скажет нам о любви поэта к родной земле, к народу, к людям труда, чем его собственные показания. Но для того, чтобы услышать подлинный голос Некрасова, надо очень бережно, с пристальным вниманием вслушиваться в его строчки. Внешняя простота, доступность его стихов позволяют иной раз верхоглядам утверждать, что они читали, знают, изучили некрасовскую поэзию досконально. А лучшие чувства Некрасова - его неистощимая нежность к человеку, к природе - лежат не на поверхности. Это - суровый, мужественный поэт, и добраться до глубины его души не так уж легко. Есть много людей, противопоставляющих "чистую" поэзию Пушкина "тенденциозной" некрасовской. А между тем Некрасов не так уж далек от Пушкина. Они граничат между собой не только косвенно - через Лермонтова. У них есть и непосредственная граница. Не Пушкин противостоит Некрасову, а обоим им противостоят поэты-эпигоны. И Пушкин и Некрасов враждебно и презрительно относились к какому бы то ни было салонному жаргону. И Пушкин и Некрасов писали на подлинном народном языке. А поэты-эпигоны разных периодов литературы то и дело впадали в кастовый жаргон, соответствующий вкусам узких литературных кругов. Поэзия, оторвавшаяся от жизненной прозы и потерявшая связь с общенародным языком, перестает быть поэзией. На полях черновой рукописи одного из очень поэтичных и в то же время очень прозаичных стихотворений Некрасова ("Уныние") есть запись, сделанная рукой поэта: "Сравнение - поэзия, картина - поэзия, событие может быть поэтично, природа - поэзия, чувство - поэзия, а мысль - всегда проза, как плод анализа, изучения, холодного размышления, - но следует ли из этого, что поэзия должна обходиться без мысли? Дело в том, что эта мысль - проза в то же время - сила, жизнь, без которых собственно и нет истинной поэзии. И вот из гармонического сочетания этой мысли-прозы с поэзией - и выходит настоящая поэзия, способная удовлетворить взрослого человека - ив этом задача поэта" [21]. Некрасов написал эти слова на полях черновика, очевидно, только для себя - беглым, торопливым почерком. Но их следует помнить. Без драгоценной прозы-мысли, дающей стихам "силу, жизнь", не может быть истинной поэзии. И только при наличии такой прозы поэзия может занять принадлежащее ей по праву место в жизни и в литературе. Это доказано примером Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока, Маяковского, Твардовского. 1950  ^TО ТАЛАНТЛИВОМ ЧИТАТЕЛЕ^U Поговорим о читателе. О нем говорят редко и мало. А между тем читатель - лицо незаменимое. Без него не только наши книги, но и все произведения Гомера, Данте, Шекспира, Гете, Пушкина - всего лишь немая и мертвая груда бумаги. Отдельные читатели могут иной раз ошибочно судить о книгах, но за Читателем в большом, собирательном значении этого слова - и притом на протяжении более или менее продолжительного периода времени - всегда остается последнее слово в оценке литературного произведения. Правда, опенка книги, утвердившаяся на известный срок, очень часто меняется. Какая-нибудь будка, расположенная вблизи, может заслонить башню, стоящую вдали. Но рано или поздно мы осознаем этот обман зрения и начинаем представлять себе литературные величины в более правильных масштабах. Время идет, одно поколение сменяет другое, и каждое из них по-своему оценивает дошедшее до него литературное наследство. И если прозаик или поэт сохраняют свое значение и вес в течение веков, то это объясняется не тем, что они были однажды зачислены в ряды гениев и классиков или увековечены воздвигнутыми в их честь монументами, а тем, что и новые поколения признают их ценными и нужными для жизни. А бывают случаи, когда книга, мирно лежащая у нас на полке, постепенно и незаметно теряет свое обаяние. Она как бы уничтожается, сливаясь с другими, ей подобными. Решает судьбу книги живой человек, читатель. Все струны, которыми владеет автор, находятся в сердцах у читателей. Иных струн у автора нет. И в зависимости от качества игры на этих струнах они отзываются в душах людей то глухо, то звонко, то громко, то тихо. Об этом не надо забывать, когда мы говорим о языке, о словаре поэта. Вспомните, как приблизил Лермонтов к сердцу русского читателя стихи Гейне, переведя немецкие слова такими русскими: И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она [1]. Тютчевский перевод того же стихотворения Гейне, очень близкий к подлиннику, не вызвал у нас, однако, столь же глубокого отклика и потому не вошел в русскую поэзию наравне с оригинальными стихами [2]. Слова и сочетания слов связаны в нашем сознании со многим множеством самых сложных ассоциаций и способны поднять со дна нашей души целый мир воспоминаний, чувств, образов, представлений. А это зависит от того, что у самого автора на душе и за душой и насколько он владеет той мощной словесной клавиатурой, которая приводит в движение струны читательских сердец. И дело тут не только в тонком и основательном знании языка, какое бывает у языковедов. В поисках наиболее выразительного, единственного, незаменимого слова поэт или прозаик обращается не к одной лишь памяти, как врач, припоминающий латинские названия лекарств. Слова расположены в нашем сознании не так, как в словарях, не порознь, не по алфавиту и не по грамматическим категориям. Они тесно связаны с многообразными нашими чувствами и ощущениями. Нам не придет на память гневное, острое, меткое словцо, пока мы по-настоящему не разгневаемся. Мы не найдем горячих, нежных, ласковых слов, пока не проникнемся подлинной нежностью. Вот почему Маяковский говорит о добыче драгоценного слова "из артезианских людских глубин" [3]. Это отнюдь не значит, что поэту нужны для выражения чувств какие-то необычные, изысканные, вычурные слова. Найти самое простое и в то же время самое меткое слово подчас гораздо труднее. Вспомните описание зимнего вечера в чеховском рассказе "Припадок". "Недавно шел первый снег, и все в природе находилось под властью этого молодого снега. В воздухе пахло снегов, под ногами мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах - все было мягко, бело, молодо, и от этого дома выглядывали иначе, чем вчера, фонари горели ярче, воздух был прозрачней, экипажи стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег..." Вот какими обычными, всем и каждому известными словами дает нам ощущение первого снега Чехов. Где же тут словесные "артезианские глубины", о которых говорилось выше? В лирической сосредоточенности, в скупом и строгом отборе тончайших подробностей, в том ритме, который переносит нас в обстановку зимнего вечернего города. В сущности, самые простые слова обладают наибольшей силой, если читатель воспринимает их с той свежей непосредственностью, какая свойственна поэтам и детям. Чехов полушутя противопоставлял всем вычурным описаниям моря простейшее его определение: Море было большое [4]. А в народном эпосе "Калевала" заяц, который приносит весть о гибели Айно, говорит ее родным, что девушка В мокрое упала море. "Большое море", "мокрое море" - так мог бы выразиться любой ребенок, воспринимающий мир впервые - крупно, сильно и просто. Взрослый человек может найти более сложные эпитеты для характеристики моря. Но счастлив тот, кому удается сочетать зрелый опыт с таким свежим инепосредственным виденьем мира. В народном эпосе, в древнегреческой поэзии, в латинской прозе, в надписях на древних памятниках простые глаголы полны движения и силы: Пришел, увидел, победил. А какая сила и вес в строчке лермонтовского стихотворения "Два великана" - в глаголе "упал", поставленном в конце стиха, словно над крутым обрывом: Ахнул дерзкий - и упал! Поэт как бы возвращает словам первоначальную свежесть, энергию, полнозвучность - достоинства, которыми они не обладали, покоясь в бездействии на страницах словарей. В глаголе "хохотать" звучат раскаты громкого смеха - "хо-хо-тать". Мы давно привыкли к этому смеющемуся слову и, произнося скороговоркой, комкаем его, скрадываем безударные гласные. А как явственно и сильно зазвучал каждый его слог в пушкинских стихах: Все ходит, ходит он кругом, Толкует громко сам с собою - И вдруг, ударив в лоб рукою, Захохотал... [5] Кажется, впервые этому слову предоставлен простор, необходимый для полного его звучания. Стихотворный размер заставляет нас ясно и четко произносить все гласные. Неизбежная после предыдущего стиха пауза создает ту тишину, после которой громом прокатывается заключенный в слове хохот - "захохотал". Наша торопливая, подчас небрежная разговорная речь, которою мы пользуемся в быту для утилитарных целей, часто обесцвечивает и "обеззвучивает" слова, превращая их в служебные термины, в какой-то условный код. Писатель пользуется теми же общепринятыми словами (хотя словарь его должен быть гораздо шире и богаче разговорного лексикона), но, мастер своего дела, он умеет так поставить слово в ряду других, чтобы оно играло всеми своими красками, звучало неожиданно, веско и ново. А это удается ему только в том случае, если сам он относится к словам неравнодушно и непривычно, если он не только понимает их значение, но и воображает все то, что вложено в них "языкотворцем" - народом. Не боясь нарушить правила стилистики, Чехов в своем описании первого снега не один раз повторяет слово "снег", которое и само по себе - без эпитетов - может много сказать читателю. Порт верит в силу этого простого слова, как верит в него неискушенный в словесном искусстве взрослый человек или ребенок, для которого слова так же ощутимы и весомы, как и самые предметы. Но, конечно, не в одном только слове "снег" сила и обаяние чеховских строчек. В них есть и запах молодого снега, и мягкий хруст его под ногами, и заглушенный снегом стук экипажей, и белизна снега, и прозрачность зимнего воздуха, от которого фонари горят ярче обычного. Вместе с Чеховым читатель не только видит этот первый "молодой" снег, но и слышит его поскрипыванье, и вдыхает свежий зимний воздух, пахнущий снегом, и, кажется, даже ощущает у себя на ладони холодок тающей снежинки. Все пять наших чувств отзываются на те простые и в то же время магические слова, которыми так бережно пользуется в этом отрывке Чехов. Его зимний вечерний пейзаж будит у читателей столько тонких, милых сердцу ощущений, что они и сами начинают припоминать нечто свое - такое, чего не назвал Чехов. Читатель перестает быть только читателем. Он становится участником всего, что пережил и перечувствовал поэт. И, напротив, он остается равнодушен, если автор проделал за него всю работу и так разжевал свой замысел, тему, образы, что не оставил ему места для работы воображения. Читатель тоже должен и хочет работать. Он тоже художник - иначе мы не могли бы разговаривать с ним на языке образов и красок. Литературе так же нужны талантливые читатели, как и талантливые писатели. Именно на них, на этих талантливых, чутких, обладающих творческим воображением читателей, и рассчитывает автор, когда напрягает все свои душевные силы в поисках верного образа, верного поворота действия, верного слова. Художник-автор берет на себя только часть работы. Остальное должен дополнить своим воображением художник-читатель. Но не всякая книга заставляет читателя, даже самого талантливого, работать - думать, чувствовать, догадываться, воображать. В жизни нас почему-то пленяют, кажутся нам особенно поэтичными отдаленные звуки - далекий крик петуха, дальний лай собак, по которому мы узнаем, что где-то впереди деревня, дальний людской говор на дороге или обрывок песни, доносящийся к нам издалека. Нам интересно увидеть неизвестных людей в лесу у костра, пламя которого выхватывает из полутьмы их отдельные черты. Проходя по улице, мы иной раз не можем устоять против соблазна заглянуть в освещенное окошко, за которым идет какая-то своя, нам неизвестная жизнь. Нам интересно все, что будит наше поэтическое воображение, умеющее по немногим подробностям воссоздавать целую картину. Мы бесконечное число раз перечитываем "Тамань", написанную так немногословно, просто и строго, как пишут в прозе только поэты. Но что-то в этом рассказе всегда остается для нас загадочным, недовиденным, недослышанным. Я имею в виду не какие-то лукавые недомолвки или сугубо тонкие намеки, которыми часто пользуются претенциозные писатели, желающие придать некиим полумраком таинственную многозначительность тому, что при ярком свете показалось бы примитивным и даже плоским. Нет, речь идет о той сложности и глубине образа, мысли, чувства, при которых добраться до дна не так-то легко. Что, казалось бы, мудреного в портрете Катюши Масловой, написанном рукою Льва Толстого? Но мы без конца перечитываем страницы, посвященные ей, чтобы понять, разглядеть, что именно в этом образе молоденькой девушки с такими счастливыми, чуть раскосыми, "черными, как мокрая смородина", глазами, а потом женщины-арестантки с бледным подпухшим лицом так поразило и взволновало нас на всю жизнь. Мы только догадываемся и поэтому стараемся прочесть между строк толстовского романа, что происходит в ее душе после трудного и болезненного перелома, как и когда проснулась в ней ее первая, так жестоко растоптанная любовь, примет ли она искупительную жертву Нехлюдова или найдет для себя какой-то другой путь, более трудный и высокий. Все эти вопросы не перестают волновать нас до последних страниц книги. Да и после того, как мы дочитаем ее до конца, для нашего воображения и мысли остается еще много работы. И оттого, что автор заставляет нас на протяжении всего романа так много чувствовать, думать и воображать, мы не пропускаем в тексте ни одного слова, мы жадно ловим каждое движение действующих лиц, стараясь предугадать повороты их судеб. По сложным, внутренне логичным, но в то же время не поддающимсярасчетливому предвидению законам развиваются судьбы героев в повестях Чехова "Дуэль", "Рассказ неизвестного человека", "Три года". А попробуйте заранее угадать, как и куда поведет вас М. Горький в "Отшельнике" или в "Рассказе о безответной любви". Да и в нашем современном искусстве можно найти немало повестей, поэм, кинокартин, которые дают возможность читателю и зрителю быть полноправными участниками той реальности, которую создает художник. Сложен и противоречив путь Григория Мелехова. Трудно предопределить - несмотря на всю их закономерность - повороты судеб героев "Хождения по мукам". На протяжении всей стихотворной повести, от первой строки до последней, ищет "страну Муравию" Никита Моргунок, и вместе с ним бродит по "тысяче путей и дорог" читатель, деля с героем нормы раздумья и тревоги. Однако и до сих пор еще в нашей беллетристике и поэзии не перевелись "маршрутные" автомобили, которые везут читателя не только к заранее намеченной цели, но и по заранее определенной трассе, не сулящей ничего нового, неожиданного и непредвиденного. Читателю и его фантазии на такой наезженной дороге делать нечего. И сам автор в процессе подобного писания вряд ли может найти или открыть что-либо ценное и значительное для себя, для жизни, для искусства. В сущности говоря, такие легкие дороги проходят мимо жизни и мимо искусства. Читатель получает лишь тот капитал, который вложен в труд автором. Если во время работы не было затрачено ни настоящих мыслей, ни подлинных чувств, ни запаса живых и точных наблюдений, - не будет работать и воображение читателя. Он останется равнодушен, а если и расшевелится на один день, то завтра же забудет свое кратковременное увлечение. Когда поднимается занавес в театре или раскрывается книга, зритель или читатель искренне расположен верить автору и актеру. Ведь для того-то он и пришел в театр или раскрыл книгу, чтобы верить. И не его вина, если он теряет доверие к спектаклю или книге, а иной раз, по вине спектакля и книги, к театру и литературе. Зритель готов предаться скептицизму, может потерять доверие к приклеенным бородам и нарисованным лесам, если в считанные минуты спектакля он не занят внутренне, не следит за развитием сюжета, за разрешением жизненной проблемы, если он не взволнован и не заинтересован. Следя за взаимоотношениями действующих лиц, зритель забывает, что они сочиненные, вымышленные. Он плачет над трагической судьбой полюбившихся ему героев, он радуется победе добра и справедливости. Но фальшь, банальность или невыразительность того, что происходит на сцене, сразу же заставляют его насторожиться, превращают актеров в жалких комедиантов, обнажают всю дешевую бутафорию сценической обстановки. У зрителя не должно оставаться ни секунды времени на сомнения! 1958  ^TМЫСЛИ О СЛОВАХ^U Писатель должен чувствовать возраст каждого слова. Он может свободно пользоваться словами и словечками, недавно и ненадолго вошедшими в нашу устную речь, если умеет отличать эту мелкую разменную монету от слов и оборотов речи, входящих в основной - золотой - фонд языка. Каждое поколение вносит в словарь свои находки - подлинные или мнимые. Одни слова язык усыновляет, другие отвергает. Но и в тех словах, которые накрепко вросли в словарь, литератору следует разбираться точно и тонко. Он должен знать, например, что слово "чувство" гораздо старше, чем слово "настроение", что "беда" более коренное и всенародное слово, чем, скажем, "катастрофа". Он должен уметь улавливать характерные речевые новообразования - и в то же время ценить старинные слова, вышедшие из повседневного обихода, но сохранившие до сих пор свою силу. Пушкин смолоду воевал с архаистами, писал на них эпиграммы и пародии, но это не мешало ему пользоваться славянизмами, когда это ему было нужно: ...Сии птенцы гнезда Петрова- В пременах жребия земного, В трудах державства и войны Его товарищи, сыны... [1] Высмеивая ходульную и напыщенную поэзию архаиста графа Хвостова, Пушкин пишет пародию на его оду: И _се_ - летит предерзко судно И мещет громы обоюдно... _Се_ Бейрон, Феба образец... и т. д. [2] (Курсив мой. - С. М.) Но тем же, давно уже вышедшим из моды торжественным словом "се" Пушкин и сам пользуется в описании Полтавского боя: И се - равнину оглашая - Далече грянуло _ура_: Полки увидели Петра. Современное слово "вот" ("И вот - равнину оглашая") прозвучало бы в этом случае куда слабее и прозаичнее. Старинные слова, как бы отдохнувшие от повседневного употребления, придают иной раз языку необыкновенную мощь и праздничность. А иногда - или даже, пожалуй, чаще - поэту может как нельзя более пригодиться слово, выхваченное из живой разговорной речи. Так, в "Евгении Онегине" автору понадобилось самое простонародное, почти детское восклицание "у!". У! как теперь окружена Крещенским холодом она!.. Каждое слово - старое и новое - должно знать в литературе свое место. Вводя в русские стихи английское слово "vulgar", написанное даже не русскими, а латинскими буквами, Пушкин говорит в скобках: Люблю я очень это слово, Но не могу перевести: Оно у нас покамест ново, И вряд ли быть ему в чести. Оно б годилось в эпиграмме... [3] Тонкое, безошибочное ощущение того, где, в каком случае "годятся" те или иные - старые и новые - слова и словесные слои, никогда не изменяло Пушкину. Это особенно отчетливо видно в его стихотворении "В часы забав иль праздной скуки...". Тема этих стихов - спор или борьба прихотливой светской лиры и строгой духовной арфы. Но спор здесь идет не только между светской романтической поэзией и поэзией духовной. В стихотворении спорят между собою и два слоя русской речи - современный поэтический язык и древнее церковнославянское красноречие: В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. Но и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал. Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт. Если первая строфа этих стихов вся целиком пронизана причудливым очарованием свободной лирики, то во вторую уже вторгается иной голос - голос торжественного и сосредоточенного раздумья. Постепенно он берет верх и звучит уже до конца стихотворения. Таким образом, стихи не только развивают основную тему, но и как бы материально воплощают ее в слове. Человек нашел слова для _всего_, что обнаружено им во вселенной. Но этого мало. Он назвал всякое действие и состояние. Он определил словами свойства и качества всего, что его окружает. Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни, развитию техники, науки, искусства. Он может назвать любую вещь и располагает средствами для выражения самых отвлеченных и обобщающих идей и понятий. Более того, в нем таится чудесная возможность обращаться к нашей памяти, воображению, к самым разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность. Это и делает его драгоценным материалом для поэта. Какое же это необъятное, неисчерпаемое море - человеческая речь. И литератору надо знать ее глубины, надо изучать законы, управляющие этой прихотливой и вечно изменчивой стихией. Поэт, который умеет пользоваться всей энергией слова, накопленной веками, способен волновать и потрясать души простым сочетанием немногих слов. "Чертог сиял" [4], - говорит Пушкин, и этих двух слов вполне довольно для того, чтобы вы представили себе роскошный пир изнеженной и самовластной восточной царицы. ...А все плащи да шпаги, Да лица, полные воинственной отваги [5], - всего только две строчки, но как передают они суровое и строгое величие двенадцатого года. Если поэт живет в ладу со своим родным языком, в полной мере чувствует его строение, его истоки, - силы поэта удесятеряются. Слова для него - не застывшие термины, а живые, играющие образы, зримые, внятные, рожденные реальностью и рождающие реальность. Его словарь - оркестр. И это мы видим не только на примере классиков - создателей нашего поэтического языка. Какой звучности стиха и меткости изображения достигает наш современник Александр Твардовский в описании будничного зимнего утра на фронте: ...Шумным хлопом рукавичным, Топотней по целине Спозаранку день обычный Начинался на войне. Чуть вился дымок несмелый, Оживал костер с трудом, В закоптелый бак гремела Из ведра вода со льдом. Утомленные ночлегом, Шли бойцы из всех берлог Греться бегом, мыться снегом, Снегом жестким, как песок [6]. Язык отражает глубокое знание жизни и природы приобретенное человечеством. И не только специальный язык разных профессий - охотников, моряков, рыбаков, плотников, - но и общенародный словарь впитал в себя этот богатый и разнообразный житейский опыт. В живой народной речи запечатлелось так много накопленных за долгие века наблюдений и практических сведений из тех областей знания, которые по-ученому называются агрономией, метеорологией, анатомией и т. д. Вступая во владение неисчерпаемым наследством своего народа, поэт получает заодно заключенный в слове опыт поколений, умение находить самый краткий и верный путь к изображению действительности. В одной из глав "Василия Теркина" ("Поединок") изображается кулачный бой. Дерутся герой поэмы, "легкий телом" Теркин, и солдат-фашист, "сытый, бритый, береженый, дармовым добром кормленный". В этом неравном бою ...Теркин немцу дал леща, Так что собственную руку Чуть не вынес из плеча. Кажется, невозможно было изобразить более ловко и естественно тот отчаянный, безрасчетный, безоглядный удар, который мог, чего доброго, и в самом деле вынести (не вырвать, а именно "вынести") руку из плеча. Мы знаем немало литераторов, которые любят щеголять причудливыми простонародными словечками и затейливыми оборотами речи, подслушанными и подхваченными на лету. Но не этими словесными украшениями определяется качество языка. Такиеслучайные речевые осколки только засоряют язык. Подлинная народная речь органична, действенна, проникнута правдой наблюдений и чувств. Мы должны оберегать язык от засорения, помня, что слова, которыми мы пользуемся сейчас, - с придачей некоторого количества новых, - будут служить многие столетия после нас для выражения еще неизвестных нам идей и мыслей, для создания новых, не поддающихся нашему предвидению поэтических творений. И мы должны быть глубоко благодарны предшествующим поколениям, которые донесли до нас это наследие - образный, емкий, умный язык. В нем самом есть уже все элементы искусства: и стройная синтаксическая архитектура, и музыка слова, и словесная живопись. Если бы язык не был поэтичен, не было бы искусства слова - поэзии. В словах "мороз", "пороша" мы чувствуем зимний хруст. В словах "гром", "гроза" слышим грохот. В знаменитом тютчевском стихотворении о грозе гремит раскатистое сочетание звуков - "гр". Но в трех случаях из четырех эти аллитерации создал народ ("гроза", "гром", "грохочет") и только одну ("играя") прибавил Тютчев. Все, из чего возникла поэзия, заключено в самом языке: и образы, и ритм, и рифма, и аллитерации. И, пожалуй, самыми гениальными рифмами, которые когда-либо придумал человек, были те, которые у поэтов теперь считаются самыми бедными: одинаковые окончания склонений и спряжений. Это была кристаллизация языка, создававшая его структуру. Однако немногие из людей, занимающихся поэзией, ценят по-настоящему грамматику. В обеспеченных семьях дети не считают подарком башмаки, которые у них всегда имеются. Так многие из нас не понимают, какое великое богатство - словарь и грамматика. Но, тщательно оберегая то и другое, мы не должны относиться к словам с излишней, педантичной придирчивостью. Живой язык изменчив, как изменчива сама жизнь. Правда, быстрее всего стираются и выходят из обращения те разговорно-жаргонные слова и обороты речи, которые можно назвать "медной разменной монетой". Иные же слова и выражения теряют свою образность и силу, превращаясь в привычные термины. И очень часто омертвению и обеднению языка способствуют, насколько могут, те чересчур строгие ревнители стиля, которые протестуют против всякой словесной игры, против всякого необычного для их слуха оборота речи. Конечно, местные диалекты не должны вытеснять или портить литературный язык, но те или иные оттенки местных диалектов, которые вы найдете, например, у Гоголя, Некрасова, Лескова, Глеба Успенского, у Горького, Мамина-Сибиряка, Пришвина, придают языку особую прелесть. Всякая жизнь опирается не только на законы, но и на обычаи. То же относится и к жизни языка. Он подчиняется своим законам и обычаям - то выходит из своего русла, то возвращается в него, меняется, играет и зачастую проявляет своеволие. Нельзя протестовать, скажем, против установившегося у москвичей обычая не склонять слово "Москва", когда речь идет о Москва-реке. Собственное имя реки, озера или города у нас как бы сливается со словами "озеро", "река", "город". И в этом своеобразное очарование (Пан-озеро - на берегу Пан-озера; Ильмень-озеро - на берегу Ильмень-озера; в Китеж-граде, в Китай-городе). Чистота языка - не в педантичной его правильности. Редактор "Отечественных записок" Краевский настойчиво указывал Лермонтову на неправильность выражения "Из пламя и света рожденное слово". Лермонтов пытался было исправить это место в стихотворении и долго ходил по кабинету редактора, а потом махнул рукой. Пусть, мол, остается, как было: "Из пламя и света"! И хорошо, что оно так и осталось, как было, хотя, разумеется, счастливая вольность Лермонтова никому не дает права пренебрегать законами языка. Живое слово богато и щедро. У него множество оттенков, в то время как у слова-термина всего только один-единственный смысл и никаких оттенков. В разговорной речи народ подчас выражает какое-нибудь понятие словом, имеющим совсем другое значение, далекое от того, которое требуется по смыслу. Так, например, слова "удирать", "давать стрекача", "улепетывать" часто заменяют слова "бежать", "убегать", хотя в буквальном их значении нет и намека на бег. Но в таких словах гораздо больше бытовой окраски, образности, живости, чем в слове, которое значит только то, что значит. О живом языке лучше всего сказал Лев Толстой: "...Сколько я теперь уж могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами... Невольное сравнение - отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы - с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее". (Из письма Л. Н. Толстого А. А. Фету, 1-6 января 1871 г.) 1958  ^TО ХОРОШИХ И ПЛОХИХ РИФМАХ^U Рецензент пишет молодому поэту: "Рифма ваша бедна. Избегайте глагольных рифм. Нехорошо рифмовать одинаковые окончания падежей - "словам - сердцам, лугов - ковров и т. д.". Спору нет, богатая, полнозвучная рифма лучше бедной, новая лучше старой, рифма, охватывающая чуть ли не все слово, лучше мелочишки суффиксов и флексий в пустующей кассе склонений и спряжений [1], хотя Маяковский тут же признается, что и поэту-мастеру приходится подчас пользоваться этой "мелочишкой". И, однако же, в совете рецензента кроется существенная ошибка. Эта ошибка - безапелляционность. Можно ли говорить о каком-то абсолютном и неизменном качестве рифмы независимо от места, времени и цели ее применения? Скажем, бедны ли рифмы в стихах: Горит восток зарею новой. Уж на равнине, по холмам Грохочут пушки. Дым багровый Кругами всходит к небесам Навстречу утренним лучам [2]. Что это за подбор рифм? Сплошные дательные падежи - холмам, небесам, лучам! Хоть бы одну коренную согласную прихватить - ну, скажем, "небесам, часам, голосам", - все же рифма была бы немного богаче. Или, например: Туча по небу идет, Бочка по морю плывет. Неужели величайший мастер русского стиха Пушкин совсем не заботился о рифме, относился к ней небрежно? Или, может быть, в те времена поэзия была так примитивна и неразвита, что охотно пользовалась самыми неприхотливыми рифмами? Нет, пушкинская рифма богата и полнозвучна. Да и не только у Пушкина, но и у многих его современников вы найдете острые, меткие, звонкие рифмы, подобранные в первый раз и на один раз, на данный случай. Возьмите Дениса Давыдова: ...Старых барынь духовник, Маленький аббатик, Что в гостиных бить привык В маленький набатик. Все кричат ему привет С аханьем и писком, А он важно им в ответ: "Dominus vobiscum!"... * [3] * Господь с вами! (лат.) Или прочтите у Баратынского: Когда по ребрам крепко стиснут Пегас удалым седоком, Не горе, ежели прихлыстнут Его критическим хлыстом [4]. И даже у поэтов XVIII века можно найти немало своеобразных, звучных, изысканных рифм. Значит, дело не в возрасте поэзии, не в стадии ее развития. А уж если говорить о Пушкине, то мы знаем, как требовательно относился он к слову, к стиху, к рифме. И если вглядеться внимательно в его строчки, посвященные началу Полтавского боя ("Горит восток зарею новой..."), то станет ясно, что рифмы этих строк, хоть и представляют собою окончания дательного падежа, отнюдь не плохи, не бедны. В чем же их достоинство? В том, что эти рифмы превосходно выполняют свою задачу. Посмотрите, какую картину рисуют одни только рифмующиеся слова, даже взятые отдельно (без остального текста): ...новой... ...холмам... ...багровый... ...небесам... ...лучам... По этим поставленным в конце строчек словам можно догадаться, о чем в стихах идет речь, или, во всяком случае, можно почувствовать краски изображенного Пушкиным бодрого боевого утра. Значит, не случайные, а важные для всей картины слова рифмуются поэтом. Они много говорят воображению даже в том случае, если вы закроете всю левую часть текста. Да и музыкальную задачу отлично выполняют эти звучные слова с открытой гласной "а" и гулкой согласной "м" в конце: холмам - небесам - лучам. Только избалованные литературные привередники могут отказаться от такого звучания. Что же касается пушкинского двустишия Туча по небу идет, Бочка по морю плывет, - то дело тут не в одних рифмах, но и в том, что в этих двух строчках перекликаются между собой не только окончания строк и слов, но каждое слово верхней строчки находит отклик в соответственном слове нижней, перекликаются небо и море. В синем небе звезды блещут, В синем море волны хлещут. Целые строчки рифмуются здесь между собой и по смыслу и по звучанию. Какая из двух рифмующихся строчек возникла раньше у поэта, которая из них породила другую, нельзя сказать. Так нераздельны эти строчки-близнецы. Наш слух радует и в нашей памяти надолго остается оригинальная, полнозвучная, острая рифма или созвучие. Но бывают случаи, когда простая глагольная рифма сильнее и уместнее самой причудливой, самой изысканной. Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, - И шестикрылый серафим На перепутье мне явился [5]. Величавая эпическая простота этих строк вполне соответствует суровым в своей бедности и скромности рифмам: "влачился - явился". А вот другой пример. В "Евгении Онегине" говорится: Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил. Было бы странно, если бы в такой прозаической, деловой строке вдруг оказалась щегольская, причудливая рифма. Да и рифмующаяся с ней строчка: И раб судьбу благословил - по своей спокойной серьезности не требует мудреного, вычурного окончания. Глагольная рифма тут несомненно на месте. Или возьмем стихи Жуковского: Раз Карл Великий пировал; Чертог богато был украшен; Кругом ходил златой бокал; Огромный стол трещал от брашен; Гремел певцов избранных хор; Шумел веселый разговор; И гости вдоволь пили, ели, И лица их от вин горели [6]. Глагольные рифмы последнего двустишия здесь вполне закономерны. Торжественный тон баллады постепенно уступает место естественному разговорному тону: Вслед за патетической фразой: Гремел певцов избранных хор .. - идет простая, житейская: Шумел веселый разговор... А кончается этот отрывок уже совсем запросто: И гости вдоволь пили, ели, И лица их от вин горели. В заключительных строках той же баллады, где юный Роланд простодушно признается, что грозного великана, похитившего талисман, убил он, - поэт опять дает волю глагольной рифме. "Прости, отец Тебя будить я побоялся И с великаном сам подрался". Здесь тоже глагольная рифма отлично выполняет свое назначение. Напряжение героической баллады разрешается веселым признанием Роланда так же естественно и легко, как в басне Крылова открывается замысловатый ларчик с секретом. А ларчик просто открывался. Недаром же и Крылов в этом случае тоже воспользовался глагольной рифмой. Простая рифма как бы подчеркивает, как просто открывался этот ларчик. Говоря с начинающим автором о бедности глагольных рифм, о том, что они являются для стихотворца линией наименьшего сопротивления, рецензент должен только предостеречь поэта от нечаянного, бессознательного пользования этими простейшими рифмами. Можно и должно обратить внимание молодого автора на сложные и богатые достижения современной стихотворной техники, но опасно и вредно толкать его на путь механическою рифмоплетства, трюкачества, одностороннего и преувеличенного интереса к рифме Заядлый рифмоплет несноснее присяжного остряка. Нельзя разряжать поэтическую энергию стремлением к непрестанным внешним эффектам, к остроте каждого двустишия или четверостишия. Как умно собирают и берегут поэтическую энергию наши крупнейшие мастера стиха - Пушкин, Тютчев, Некрасов. Сколько у них скромных строчек, скромных рифм, ведущих за собой строчки огромной силы и глубины чувства. Нельзя требовать от поэта, будьте оригинальны, прежде всего - оригинальны, ищите свои рифмы, свою манеру, вырабатывайте свой - особенный - почерк Как будто человек может по своему желанию быть оригинальным. В результате такого стремления к оригинальности во что бы то ни стало многие из молодых авторов так бы гримируются, наскоро приобретают ложную индивидуальность. Легко уловить манеру, особенности стиля, скажем, Игоря Северянина, но как сложно, как трудно определить, охватить индивидуальность Чехова. Легко написать пародию на Андрея Белого, но поддается ли пародии или даже подражанию проза Лермонтова? Тут нет или почти нет тех внешних особенностей и примет, служащих для пародиста нитью, за которую он может ухватиться, чтобы распутать узел, разобрать по ниточкам ткань. Только глубокое и любовное изучение Пушкина, всего Пушкина, начиная с лицейских стихов и кончая дневниками и письмами, дает нам представление о его личности, о его почерке. Так и складывалась эта огромная личность - не сразу, а постепенно, вбирая в себя весь мир, всю человеческую культуру. Оттого то она и стала своеобразной и навсегда своеобразной останется. А как быстро исчезают на наших глазах ложные индивидуальности, как легко расшифровывается, а затем и забывается их манера, стиль. Начинающему автору говорят - ваш эпитет банален, трафаретен. Нельзя ли найти что-нибудь посвежее? Автор перебирает десятка два-три эпитетов и находит какой-нибудь поновее. Но отрывается ли он таким образом от трафарета, от шаблона, от банальности? Ничуть. Для того чтобы успешно бороться с банальностью, отойти от рутины и трафарета, надо зорко и внимательно наблюдать мир, глубоко думать и чувствовать. Меньше всего заботились об оригинальности своего учения Маркс, Энгельс, Ленин. Не стремились к своеобразию ради своеобразия ни Павлов, ни Лев Толстой, ни Чехов. Шекспир посвятил ложной оригинальности, мнимой новизне иронический сонет - Увы, мой стих не блещет новизной, Разнообразьем перемен нежданных Не поискать ли мне тропы иной, Приемов новых, сочетаний странных? Я повторяю прежнее опять В одежде старой появляюсь снова, И, кажется, по имени назвать Меня в стихах любое может слово Все то же солнце ходит надо мной, Но и оно не блещет новизной. [7] Я думаю, что искать во что бы то ни стало оригинальную рифму - занятие не слишком полезное. Оригинальные, новые, своеобразные рифмы приходят естественно и свободно, когда их вызывают к жизни оригинальные, новые, своеобразные мысли и чувства. Они рождаются так, как рождались меткие слова у запорожцев, сочинявших письмо турецкому султану, или у Маяковского, когда он писал "Во весь голос". Боксер дерется не рукой, а всем туловищем, всем своим весом и силой, певец поет не горлом, а всей грудью. Так пишет и настоящий писатель: всем существом, во весь голос, а не одними рифмами, сравнениями или эпитетами. Мы ценим хорошую, звучную, меткую рифму и не собираемся отказываться от нее, как это принято сейчас в модной поэзии снобов. Но когда рифма становится самоцелью, чуть ли не единственным признаком стихов, когда рифма и стихотворный ритм перестают работать, то есть служить поэтической идее, поэтической воле, - их ждет неизбежная участь. В течение какого-то времени они остаются внешним украшением, а потом и совсем отмирают за ненадобностью. Рифмой великолепно пользуется живая народная поэзия. Там рифма появляется то в конце строчек, то в начале, то в виде точной рифмы, то в виде свободного созвучия. Вот, например, колыбельная песня, записанная где-то на Севере: И ласточки спят, И касаточки спят, И соколы спят, И соболи спят. Ласточки спят все по гнездышкам, Касаточки - по закуточкам, Соболи спят, где им вздумалось. Как чудесно и по значению и по звучанию перекликаются здесь ласточки с касаточками, соколы и соболи. Стихотворная форма не мешает соболям жить вне рифмованных строчек - "где им вздумалось". Мне могут сказать, что все эти "ласточки - касаточки" и "соколы - соболи" взяты из довольно примитивной народной песенки. Чему же учиться у нее? Но ведь и Пушкин, как всем известно, учился у народа и записывал то, что слышал на базарах и на проезжих дорогах. Из иной прибаутки или песенки можно извлечь много полезного и ценного. Она не только учит нас народной мудрости и толковости, но и заражает слушателя той счастливой непосредственной веселостью, которою подчас так богаты безымянные поэты-импровизаторы. Вдоль по улице в конец Шел удалый молодец. На нем шапочка смеется, Перчаточки говорят, Как бы каждую девицу По три раза целовать. "Говорят" (должно быть, автор произносил это слово "говорять") и "целовать" - очень плохая рифма, а все-таки стихи получились звонкие, задорные, метко передающие портрет щеголя из слободки. На помощь слабым рифмам здесь приходит яркая звуковая окраска всего шестистишия, сочиненного, как видно, одним духом и с большим аппетитом. Даже на фронте среди жесточайших боев народ не терял дара веселой импровизации. Под Ельней я слышал от наших танкистов такую частушку: Танк танкетку полюбил, В рощицу гулять водил. От такого романа Вся роща переломана. "Полюбил" и "водил" - плохая рифма, но она вполне оправдана следующей за ней неожиданной рифмой "романа - переломана". Так часто бывает в поэзии народа, который обращается и с языком, и с песенными размерами, и с рифмами по-хозяйски. А хороший хозяин прежде всего знает, что всему должно быть свое место и свое время. Пушкин любил рифму. Он посвящал ей стихи ("Рифма - звучная подруга"). Он играл рифмами в октавах и терцинах, легко и победительно владел строфой с четверной рифмой ("Обвал", "Эхо"). Когда ему это было нужно, он мог блеснуть самой острой, полнозвучной и неожиданной рифмой в эпиграмме. Но, полемизируя с любителями поэтических красот, он с откровенной преднамеренностью избегал какого бы то ни было щегольства в отборе слов, размеров и рифм. Мы все помним его стихи, написанные в пору зрелости, - ироническую отповедь "румяному критику", презирающему грубую реальность. Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий, За ними чернозем, равнины скат отлогий, Над ними серых туч густая полоса. Где нивы светлые? где темные леса? Где речка? На дворе у низкого забора Два бедных деревца стоят в отраду взора. Два только деревца. И то из них одно Дождливой осенью совсем обнажено, И листья на другом, размокнув и желтея, Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея. И только. На дворе живой собаки нет. Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед. Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка И кличет издали ленивого попенка, Чтоб тот отца позвал да церковь отворил. Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил... Вся тогдашняя Россия отразилась в этих стихах, открывавших новую страницу в русской поэзии. - Но что это за рифмы? - сказал бы строгий рецензент, потомок "румяного критика". - Вы только послушайте: "нет - вслед", "ребенка - попенка", "отворил - схоронил"... Я думаю, что было бы нелегко объяснить придирчивому дегустатору, что он мерит стихи не той меркой, что богатые, изысканные и замысловатые созвучия были бы столь же неуместны в этих правдивых, суровых стихах, как и привычные "светлые нивы" и "темные леса", которые желал бы видеть в сельском пейзаже "румяный критик, насмешник толстопузый"... 1950  ^TСЛОВО В СТРОЮ^U Из всех искусств самым ходким, распространенным, можно сказать, даровым материалом пользуется поэзия. Музыке нужны инструменты - от органа до простой дудки, живопись немыслима без красок, а поэтическое искусство имеет дело со словом - с теми обыкновенными, всем знакомыми словами, которые служат нам для повседневной разговорной речи. Насущно необходимые основные слова повторяются миллионами людей бесконечное число раз. Мы постоянно слышим их и произносим сами. От частого употребления многие из слов стираются, как ходячая монета. Привыкая к ним, мы почти не слышим их звучания. Они теряют свое буквальное значение, как бы отрываясь от питающей их почвы, теряют силу и образность. Эпитет "яркий" перестает быть ярким, эпитет "ужасный" настолько перестает быть ужасным, что мы частенько слыш