"мыслителей" - Гитлера и Муссолини. Широких просветительных задач эти календари перед собою не ставят. Очевидная и главная цель их составителей - ограничить круг интересов ребенка, представить ему мир в виде голубых небес, в которых реют сусальные ангелы, и земли, по которой бродят аппетитные розовые свиньи. У англичан дело обстоит несколько лучше. Присланный мне ежегодник для маленьких детей "Ваву's Own Annual" за 1937 год тоже не выходит далеко за пределы "детского мира", но этот мир не так сусален и гораздо более красочен и просторен, чем "Die Kinderwelt". Но и английский календарь, благополучный и самодовольный, не может служить для нас образцом. Единственное, чему мы могли бы позавидовать в нем, - это чистые и яркие краски, так радующие ребенка. В нашей стране детских календарей было очень мало. Из дореволюционных изданий известен календарь Клавдии Лукашевич - писательницы, хорошо знавшей детские требования и вкусы, но не отличавшейся слишком широким кругозором. Советские издательства этим делом почти не занимались. Передо мной три календаря, изданных в 1932, 1933 и в 1938 годах. Других детских календарей советского времени я не мог найти ни в одном из наших книгохранилищ. Сопоставить издания 1932 и 1933 годов с календарем, выпущенным в нынешнем году, очень полезно и поучительно. Сравнивая их, видишь, как растут наши требования к детской литературе, как превозмогаем мы болезни, препятствующие этому росту. Отрывной календарь 1933 года, выпущенный издательством настольных игр "Труд и творчество", представляет собою удивительное сочетание всех ошибок того времени, когда в литературе царил РАПП, а в школе - педология. На лицевых страницах этого календаря - мазня вместо рисунков и стихотворные лозунги вроде следующих: Пусть современная игра Даст нам навыки труда! Продажа на западе нашей пушнины Колхозам и фабрикам даст машины! Наладим в школе политехнизм, К станку, к машине ребят приблизим! В кабак отец уж не ходок, Коль дома Красный Уголок! Календарь 1932 года (издание Огиза) тоже изобилует стихами утилитарного характера, но посвящен он главным образом куроводству и кролиководству, как единственным утехам золотого детства ("Две курочки и петушок - вот и все хозяйство"). Много места отведено в нем "санитарной" поэзии. Вот громовая "филиппика", направленная против мух: ...Мухи, мухи, мухи, мухи! Развелось их - и не счесть! На подносе, на краюхе Три, пятнадцать, двадцать шесть. И жужжит и вьется тучей Весь кусучий - рой летучий. Зу-зу-зу! Зу-зу-зу! Вмиг заразу разнесу!.. Всего несколько лет отделяют нас от того времени, когда такими стихами заполнялись не только детские календари, но и хрестоматии, журналы, чуть ли не вся детская литература. Нужно было нанести сокрушительный удар всем схоластам от педологии, чтобы избавить детей от их опеки и освободить детскую литературу от гнета утилитаризма. В новом детском календаре, изданном в нынешнем году Соцэкгизом, нет уже и следов "политехнической" и "санитарной" поэзии. Вместо нее календарь дает стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова и современных поэтов. Темы календаря стали гораздо разнообразнее. Школьник-моделист найдет в нем для себя схему и чертеж самолета. Юннат узнает, чем кормить рыб в аквариуме и как устроить ловушку для птиц. Будущие исследователи Арктики прочтут рассказы о замечательных перелетах и морских походах последних лет, рассказы, написанные самими участниками героических экспедиций (Водопьяновым {2}, Богоровым {3}, проф. Визе {4}). Искать интересных тем в наши дни не приходится. Не хватает страничек календаря, чтобы рассказать обо всем, чем богата жизнь. Испании уделено пять-шесть страничек, подвигам пограничников - четыре странички, каналу Москва-Волга и Беломорскому каналу - всего по одной страничке. Но недостаток места, строгие и точные лимиты - это особенность, присущая календарю. Ее устранить нельзя. Она обязывает к предельной краткости, выразительности, меткости, мастерству. Составители календаря не всегда об этом помнят. Разве можно назвать метким такое определение Чехова: "Чехов писал небольшие рассказы из жизни мелких чиновников, торговцев, ремесленников при царизме. В своих произведениях он высмеивал трусость, забитость, угодливость перед высшими одних людей, грубость, жадность и самодурство других". Это определение может быть с успехом отнесено ко многим десяткам беллетристов, писавших рассказы из жизни чиновников, торговцев, ремесленников "при царизме"... Но Чехова оно не характеризует. А можно ли назвать выразительной заметку о 1-ом Мая? В ней нет почти ничего, что не было бы известно любому школьнику нашего Союза. "Первое мая - это день боевого смотра революционных сил рабочих всего мира, праздник труда и пролетарской солидарности". Нельзя ли было заменить или хотя бы дополнить эту формулировку фактами живыми и волнующими? Голые формулы или - что еще хуже! - трескучие тирады мало говорят уму и сердцу ребенка. Нехваткой места нельзя оправдать многие пробелы в календаре. Ведь если места мало, то, значит, его надо использовать для самого важного, самого значительного. А просмотрите повнимательнее один из самых существенных для мировоззрения ребенка разделов календаря - естествознание. Чего в нем не хватает? Очень немногого. Сведений о жизни и работе Дарвина, Тимирязева, Мичурина. Правда, в день рождения Дарвина (12 февраля) календарь посвящает ему целую страничку, но рта страничка рассказывает только о встрече Дарвина с Тимирязевым. А кто они такие оба - читатель из календаря узнать не может. Ученые, естествоиспытатели - вот и все. Вообще биографии - слабая сторона календаря. Так, например, из биографии Энгельса даны только юношеские годы. Из воспоминаний о Марксе - только те, в которых рассказывается об его отношениях с детьми (да еще приведена речь Энгельса на могиле Маркса). Все это не случайные ошибки, а серьезные пробелы в самом плане календаря. В будущем году эти пробелы не обходимо исправить. Надо придать каждому разделу и циклу, как бы кратки они ни были, законченность и полноту. Только тогда календарь, рассчитанный на сотни тысяч читателей, станет той маленькой, занимательной энциклопедией, какою должен быть детский календарь в нашей стране. И еще одно пожелание. Дети - народ веселый. В их календаре должно быть больше юмора, больше радости, больше красок. Начало делу положено. Детский календарь у нас существует. А так как время никогда не останавливается, то надо полагать, что в редакции Соцэкгиза уже идет работа над календарем 1939 года. ГЕРОИ-ДЕТЯМ  1  Я слышал недавно небольшое стихотворение, которое сразу запомнилось мне от слова до слова. Посвящено оно полету наших героев через полюс в Америку. Это всего только четверостишие, звонкое и крепкое, по лаконичности своей похожее на стихотворную загадку. Вот оно: Сан-Франциско - далеко, Если ехать низко. Если ехать высоко, Сан-Франциско - близко! Написала эти стихи молодая писательница Н. Артюхова {1}. Ей удалось дать в короткой и веселой песенке-считалке идею и тему, от которых не отказался бы и автор эпопеи. В те времена, когда начинало жизнь мое поколение, таких песен у нас в обиходе не было. Считалки и песенки, которые мы любили повторять, были старше нас на многие десятки лет, если не на целое столетие. Кто знает, какой из наших прапрадедов первый спел: "Гори, гори ясно, чтобы не погасло" или "Солнышко-ведрышко"?! И песни наши, и сказки, и любимые игры - все было получено нами по наследству от дедов и мало походило на то, что делалось вокруг нас. Мы росли, переставали играть и принимались за книги. Как и всем ребятам на свете, нам нужны были герои, - для того чтобы следовать их примеру, учиться у них жизни. Мы находили своих героев в романах о рыцарских походах и о покорении Сибири, в чудесных приключениях капитана Гаттераса и завоевателя воздуха Робюра {2}. Они нам нравились, эти герои, мы были в них влюблены, но учиться у них поведению, борьбе и работе было несколько затруднительно. Уж очень резко отличался их быт от всего того, что мы видели каждый день. "Сан-Франциско" было невероятно далеко от нас в те времена. Героев мы встречали только на сцене и в книгах. 2  В наши дни слово "герой" перестало быть словом древним, античным, экзотическим. Многие школьники расскажут вам, как принимали они у себя в школе человека, совершившего беспримерный подвиг. К ним еще так недавно запросто приходил Валерий Чкалов {3} - слава и гордость нашей страны. Этот сказочный богатырь усаживался среди ребят за парту и, пересыпая рассказ летными терминами и веселыми шутками, докладывал советским школьникам о своем историческом перелете. Ребята взволнованно слушали своего гостя, открывшего Америку с Севера, и задавали ему тот вопрос, с которым они не могли бы обратиться ни к Ермаку, ни к Христофору Колумбу, ни к Гаттерасу: - Как вы стали героем? Гость понимал, что это не праздный вопрос, а значительный и серьезный. И он по-товарищески рассказывал школьникам о том, как он рос и учился, какие у него были ошибки и промахи, удачи и победы. Он знал, что среди его слушателей-подростков могут оказаться такие, которым предстоит не менее трудный и блистательный путь. 3  В 1938 году издана целая серия детских книг о замечательных путешествиях по воздуху, совершенных нашими летчиками. Авторы этих книг в литературу вошли совсем недавно, хотя имена их уже знамениты далеко за пределами нашей страны. Эти имена: Георгий Байдуков, Анатолий Ляпидевский, Павел Головин, Константин Кайтанов {Г. Байдуков, Через полюс в Америку; А. Ляпидевский, Челюскинцы; П. Г. Головин, Как я стал летчиком; К. Кайтанов, Мои прыжки, Детиздат, М. 1938. (Прим. автора.)}. Все, кто сколько-нибудь знаком с ребятами, прекрасно знают, как жадно ищут они на библиотечных полках приключений, путешествий, героических историй, в которых главными персонажами являлись бы их современники - советские люди. Книги, написанные летчиками-героями, как будто сразу отвечают на все эти настоятельные требования наших ребят: в них есть и путешествия, и приключения, и люди сегодняшнего дня. А заодно внимательный читатель найдет в них немало самых разнообразных сведений по географии, по метеорологии, по технике летного дела. И ни на одну минуту эти сведения не покажутся ему приложением, научной приправой к повести. Когда Головин рассказывает о восходящих и нисходящих воздушных потоках, читатель следит за его рассказом, не отрываясь ни на минуту, потому что от этих потоков зависит успех рекордного полета, о котором герой и автор книги мечтал с детства. Да вдобавок в эту лекцию о воздушных течениях неожиданно влетает орел, которому, как обнаруживается из книжки, нужны для парения те же восходящие потоки, которые нужны и планеристу. Когда Байдуков говорит о том, какими опасностями угрожают летчику белоснежные облака, которые кажутся снизу такими безобидными, читатель запоминает каждое слово из этой боевой практической лекции. Еще бы! Ведь обо всем этом рассказывает человек, который пробил на своем пути не одну облачную гряду. В редких повестях и романах для юношества вы найдете такое множество эпизодов и приключений, как в книге летчика-парашютиста К. Кайтанова. Прыжки из мертвой петли, из пикирующего самолета, прыжки из стратосферы, спуск на полотно железной дороги в момент, когда навстречу на полном ходу несется поезд... И тут же - рядом с самыми удивительными приключениями - деловые страницы, объясняющие читателю все особенности и сложности летного и парашютного искусства. И, однако, читателю ни на минуту не кажется, что книжка раздваивается, делится на части, познавательную и приключенческую. Все сведения, которые дают в своих книгах летчики, неразрывно связаны с действием; действие же требует от читателя неослабного внимания к каждой деловой строке. Но воспитательная ценность этих книг не только в знаниях, которые они дают читателю. Они учат его закалять волю, относиться просто, строго и вдумчиво к удачам и неудачам. К. Кайтанов подробно останавливается на нескольких случаях, когда парашютисты-новички перед полетом "трусили". Серьезный разбор каждого такого случая заставляет читателя заново проверить свои обычные представления о мужестве и малодушии. Никто из авторов-летчиков, вероятно, не ставил перед собой прямо и в упор педагогических задач. И тем не менее книги их проникнуты настоящей воспитательной идеей. Быть может, наиболее выразительна в этом отношении книга Павла Головина "Как я стал летчиком". С какой-то особенной теплотой и товарищеской откровенностью рассказывает он ребятам о самых различных фактах и обстоятельствах своей жизни. Вот Павлик Головин - школьник. Он уже мечтает стать летчиком, но думает, что для этого только и нужно, что вырасти большим. Учиться незачем - ведь на самолете не задачи решают, а летают. Но вот, поработав немного в мастерской у незадачливого провинциального планериста, Павлик Головин начинает понимать, что летное дело требует науки: "Садясь вечерами за уроки, я стискивал упрямо зубы, угощал себя подзатыльником и уговаривал сам себя: - Не ленись, Пашка! Летчик должен все знать!" Щедро и просто открывает Головин перед ребятами всю свою жизнь, показывает им, как он выходил из неудач и затруднений - когда сам, когда с помощью товарищей-комсомольцев. Прочитав эту книгу, школьник почувствует себя так, будто кто-то уверенно и осторожно поднял его на большую высоту. 4  Книги летчиков различны по своему объему, по литературному качеству и предназначены для читателей разных возрастов. Георгий Байдуков и Анатолий Ляпидевский обращаются к младшим ребятам и рассказывают им об экспедициях, в которых сами авторы были участниками. Первый - о полете через полюс в Америку. Второй - о спасении челюскинцев {4}. Книги П. Головина и К. Кайтанова предназначены для ребят постарше. Это автобиографии, или, вернее сказать, повести о том, как человек становится мастером своего дела. Все четыре книги отличаются одна от другой так же явственно, как отличны друг от друга их авторы. И тем не менее каждая повесть как будто продолжает и дополняет другую. Все они - части какой-то большой эпопеи, рассказывающей о молодых людях советской эпохи. На вопрос о том, что открыло этим молодым людям путь к их ответственной и героической деятельности, проще и яснее всего отвечает Георгий Байдуков. Он пишет: "Теперь, когда я исколесил полмира, видел много стран, морей и океанов, я, вспоминая свое суровое детство, думаю: что б я делал, если бы не было советской власти!.. Наверно, остался бы кровельщиком. Больше восьми лет я проработал летчиком в разных отрядах воздушных сил и только после этого начал мечтать о больших воздушных путешествиях. Мне хотелось летать там, где никто еще не летал". Все авторы пишут о своих подвигах скромно и строго. Гордость их только в том, что они осуществляют надежду своей страны, волю своего правительства и партии, и лишь из рассказов других участников экспедиций вы узнаете иной раз, чего стоили героям их победы и успехи. Поэтому-то особенно интересно сличать книги разных авторов об одних и тех же событиях. В книге П. Головина, на странице 102-й, говорится вскользь, мимоходом: "Четвертый самолет летчика Алексеева - не долетел до острова. Пришлось сесть на льдину за 250 километров от Рудольфа. Через несколько дней я на своем самолете отвез Алексееву бензин". Кажется, факт не слишком примечательный. Отвез бензин - вот и все. Недаром автор посвятил эпизоду всего три строки. Но совсем по-иному рассказывает о том же самом случае другой участник экспедиции, корреспондент "Правды" Л. Бронтман в своей очень интересной и обстоятельной книге "На вершине мира": "Как только самолеты (возвратившиеся с полюса. - С. М.) опустились на снежный наст острова Рудольфа, Шмидт выпрыгнул из самолета и побежал в штабной домик к телефону. Вскоре он вернулся опечаленный: связи с Алексеевым еще не было. Вместе с ним пришел Головин. Голова пилота была перевязана широким бинтом. За время нашего отсутствия он перенес тяжелое воспаление среднего уха. Доктор категорически запретил ему вставать с постели. Но Павел, видя сплошную облачность над островом Рудольфа, умчался на аэродром, завел самолет Н-36, пробился сквозь облака, встретил нас и указал дорогу. - Могу лететь к Алексееву, - сказал он Шмидту. - Моя машина полностью заправлена, экипаж готов". Этот пример со всей очевидностью показывает нам, как сдержанны и. скромны в рассказах о себе люди, которыми гордится вся наша страна. И тем дороже кажется нам каждое слово в их простых лаконических книгах. 5  Алексей Максимович Горький много раз говорил о том, что в детскую литературу необходимо привлечь бывалых людей, обладающих богатым жизненным опытом. Вот они и пришли - "бывалые" люди! То, что они принесли детям, - большой и щедрый подарок. Ребята наши примут его с благодарностью и любовью. А для писателей-профессионалов эти книги - вызов, товарищеский, требовательный и задорный. Если наши герои-летчики в простых отчетах о своей жизни и деятельности могут подняться чуть ли не до эпопеи, то каких же книг надо требовать от людей, профессия которых - искусство! Они должны дать нашим детям такую поэму о герое, которая была бы достойна гордого имени Валерия Чкалова. О ПЛАНАХ, КНИГАХ И АВТОРАХ  Доклад издательства о тематическом плане обычно дает писателям и редакторам очень ценную возможность подумать и поговорить о перспективах развития литературы. А между тем на совещании в ЦК комсомола по плану 1939 года Детиздат не представил ни итогов прошлой работы, ни доклада о плане. План, розданный участникам совещания, состоял только из перечня названий или тем книжек. Чем руководствовалась редакция, составляя этот перечень? Очевидно, наличием тех или иных рукописей в редакционном портфеле и наметками отдельных редакторов. Но ведь всего этого далеко не достаточно. Почему, например, не использованы те замечательные темы и предложения, которые рассыпаны в статьях Алексея Максимовича Горького, в его статье, которая так и называется "О темах", и в другой статье, озаглавленной "Литературу - детям"? В частности, Горький неоднократно говорил и писал, что нам необходимо дать ребятам представление о жизни и быте различных народов и стран. Он указывал на то, что когда-то до революции дети с интересом читали книжки Е. Н. Водовозовой {1}, не отличавшиеся, правда, особой глубиной, но все же дававшие детям возможность хотя бы поверхностно и бегло познакомиться с жизнью голландцев, англичан, шведов, французов, сербов. Книжки Е. Водовозовой не могут нам служить прямым образцом - нам нужна книга вполне советская, вполне современная, да притом, пожалуй, и более талантливая, чем книги Е. Водовозовой. Для того чтобы литература такого рода появилась, разумеется, нужно затратить много труда. У нас часто думают, что это дело простое и легкое. В стране немало географов, этнографов, экономистов. Есть и писатели-очеркисты, много ездившие и много видавшие. Достаточно заказать кому-нибудь из них книжку, и дело в шляпе. Но почему же все-таки в детской библиотеке до сих пор отсутствуют те серии книжек, о которых говорил Горький? Издательства их не заказывает? Нет, иной раз и заказывает. Авторы не выполняют заказов? Нет, иной раз и выполняют. Но только книжки, выполненные по этому заказу, редко оседают в детской библиотеке надолго. В чем же тут дело? Я думаю, вот в чем. Наши издательства слишком полагаются на то, что книжку вывезет тема или квалификация автора (профессор, академик, очеркист из толстого журнала и т. д.). А между тем ни одна художественная работа не делается просто и легко, как бы ни был талантлив и образован ее автор. Всякая художественная работа каждый раз - новая и неизведанная работа. Она требует от автора вложения нового капитала, а не процентов со старых работ. Об этом часто забывают и авторы и редакторы. Беда в том, что в течение нескольких лет издательство систематически отказывалось от углубленной работы с авторами. Я уверен, что значительная часть неудач издательства объясняется недостатком планомерной, квалифицированной редакторской работы. Но даже и в тех случаях, когда книгу надо признать удачной, в ней зачастую можно обнаружить промахи и пробелы, в которых повинен не столько автор, сколько редактор. Недавно Детиздат выпустил целую серию книг, написанных нашими героями-летчиками. Почти все эти книги хороши. Они проникнуты настоящими чувствами, настоящими мыслями, человеческим опытом {2}. Но вот, например, в очень содержательной, талантливой, сердечной книге летчика П. Головина мало продумана самая композиция книги, и тем не менее я никак не решился бы упрекнуть в этом автора-летчика. Во-первых, он не профессиональный писатель и не обязан чувствовать себя за письменным столом так же уверенно, как чувствует себя за рулем самолета. А во-вторых, я не сомневаюсь в том, что, если бы редакция поработала над его книгой несколько более тщательно, книга могла быть построена гораздо лучше. Другой пример - книга Кайтанова "Мои прыжки". Книга в высшей степени интересна. Она увлекает читателя и дает ему много знаний. Тем более досадно видеть в ней промахи и недочеты стилистического характера. Нельзя было оставлять в книге такие фразы: "Самолет истерично заскакал" или "говорить начальствующим тоном" (вместо - начальственным). За все эти небрежности отвечает, разумеется, не Кайтанов, а его редактор. Вообще мы недооцениваем роли редактора в деле создания книги. В плане издательства я, кажется, никогда не встречал упоминания о том, какой именно редактор будет вести ту или иную книгу. Да что говорить об имени редактора, когда в плане 1939 года зачастую нет указания даже на имя автора книги. И чаще всего это относится к самым важным, самым ответственным книгам, например, к таким, как "Рассказы о Ленине". Иной раз и название, упомянутое в плане, ничего не говорит даже самому пытливому воображению. Кто сможет объяснить, что значит "Рассказы об остроумном применении техники". Ведь это совершенно необъятная тема: и паровоз придуман остроумно, и дизель изобретен не без острой смекалки, и электрический звонок вряд ли придуман каким-нибудь тупицей, да и простое тележное колесо тоже потребовало некоторой находчивости и остроумия. Очевидно, и составление плана требует известного остроумия, способности отобрать наиболее ценное, четко формулировать задачи. Это по плечу только талантливому и серьезному редактору. Даже рубрики плана, которые на первый взгляд кажутся вполне благополучными, и те при более пристальном рассмотрении внушают некоторую тревогу. Вот примеры. Один и тот же автор должен в этом году дать ребятам две книги: О Пушкине и о Ленине. Как бы ни был добросовестен и самоотвержен автор, - я думаю, с такими огромными задачами ему за один год справиться невозможно. Другой литератор берется в этом году написать книжку о Маяковском и книжку... о неграх. Полагаю, что такая разнообразная тематика говорит не столько о многогранности автора, сколько о легкомыслии издательства. В плане мало места уделено молодым авторам. Целой группе таких авторов отведен один сборник "для начинающих". "Начинающие" так же отличаются друг от друга, как и кончающие. Незачем загонять их всех в особую загородку - в какой-то хлев для молодняка. Тем более что самое слово "начинающие" на обложке вряд ли обеспечит детской книге доверие читателей и их родителей. Кто по доброй воле поручит своего ребенка начинающему врачу или начинающему педагогу, когда на свете есть более опытные. Но не только молодежь оказалась в плане забытой и обделенной. Нашим ребятам так нужны книжки по русской истории, их так мало, а между тем издательство не отводит места в плане хорошим и полезным книгам Т. А. Богданович ("Ученик наборного художества", "Соль Вычегодская" и др.). Точно так же забыло издательство о таком талантливом писателе, как Л. Пантелеев. Пантелеев и Гайдар всегда пользовались любовью детей. В детских письмах к Горькому, которые мне несколько лет тому назад пришлось разбирать, эти два имени встречались несчетное число раз. Ребята требуют от книги острого сюжета, настоящего драматизма, юмора. А детское издательство забывает именно о тех авторах, которые лучше многих других способны ответить на эти требования. В результате в плане сплошь да рядом находят себе место книжки ровные, гладкие, не внушающие педагогам никаких опасений, но зато лишенные каких бы то ни было подлинных чувств и мыслей, - а за пределами плана оказываются авторы, от которых можно ждать смелой, свежей, талантливой книги. Этот упрек не столько относится к плану 1939 года, сколько к деятельности издательства в целом, потому что всякий план - и хороший и плохой - есть отражение лица издательства. БУДУЩИМ ГЕРОЯМ  Передо мной две книги - толстая и тонкая. Обе посвящены одному и тому же событию - завоеванию полюса. Автор обеих книг - один и тот же: И. Д. Папанин. Толстая - называется "Жизнь на льдине" и предназначается для взрослых; тонкая - озаглавлена "На полюсе" и выпущена для читателей самого младшего возраста {И. Д. Папанин, На полюсе, Детиздат ЦК ВЛКСМ, 1939. Рисунки В. Щеглова. Ответств. редактор М. Белахова. (Прим. автора.)}. Иван Дмитриевич Папанин - не профессиональный литератор, а между тем, создав из своей арктической эпопеи книгу для дошкольников, он разрешил очень трудную задачу. Несмотря на тесные размеры книжки, он ухитрился втиснуть в нее огромный материал. Перелет Москва - полюс, жизнь и работа на льдине, возвращение на родину, - обо всем этом рассказано в краткой повести Папанина, и рассказано не сухо, не протокольно, а богато, свободно, со множеством самых причудливых подробностей, с лирическими и шутливыми отступлениями. Детям, для которых эта книжка издана, она вряд ли покажется слишком краткой. Они будут читать ее долго, читать и перечитывать. Для ребят этого возраста какая-нибудь немногословная сказка о "Красной Шапочке" или об "Аленушке" то же, что для взрослых целый роман, вроде "Анны Карениной", а каждая главка сокращенных "Путешествий Гулливера" - настоящая эпопея, запоминающаяся на всю жизнь. "Хозяину Северного полюса" Герою Советского Союза И. Д. Папанину удалось написать для наших детей - или, вернее, рассказать им - очень правдивую, документальную и вместе с тем сказочную историю. Книжка эта возникла из живой, устной речи. Автор ее заехал однажды в детский сад железнодорожников и, усадив вокруг себя малышей, рассказал им о своих путешествиях и приключениях. Этот устный, простой и непринужденный рассказ и послужил, основой для будущей книжки. Недаром она начинается так, как могла бы начинаться сказка: "- Я собрал, - говорит тов. И. Д. Папанин, - своих товарищей - Кренкеля, Ширшова, Федорова - и сказал: - Давайте, братки, думать, что нам нужно для полюса. Кренкель сказал: - Мне нужна хорошая радиостанция, чтобы я мог говорить с полюса по радио с Москвой, со всеми, со всей землей. Ширшов сказал: - Я буду изучать глубины Ледовитого океана. Мне надо лебедку с длинным стальным тросиком (тоненькой проволокой), микроскоп, и еще шелковые сетки и всякие приборы. Федоров сказал: - Я буду по звездам и по солнцу определять, где мы. Буду следить, куда везет нас льдина. Мне надо много астрономических приборов. А я сказал: - Ребятки, мы едем на полюс на целый год. Нам надо хорошую палатку, и электричество для радио, и резиновые лодки, и посуду, и папиросы, и топоры, и еще много всякой всячины..." Так знакомит И. Д. Папанин читателя с героями своей книги. А дальше он показывает их во весь рост, в движении, в работе. Особый, папанинский юмор, проникнутый житейской мудростью и простодушием, позволяет рассказчику говорить на одной и той же странице об огромных событиях исторического значения и о фактах самых мелких, будничных и, казалось бы, незначительных. "Я подстриг "косы", выросшие у Кренкеля..." "Ширшов налил себе на руки скипидару. А руки у "профессора", признаться, были не первой чистоты - в копоти, в масле... Вот он стал растирать меня. Что такое? От скипидара руки у "профессора" стали чистые, зато у меня спина стала полосатая, как у зебры..." В книге нигде нет и тени фальшивого, лжегероического пафоса. О самых жестоких испытаниях и лишениях, пережитых на льдине, автор говорит спокойно и даже шутливо. Вскользь, мимоходом рассказывает он о тех днях, когда солнце растопило вокруг лагеря снег и папанинцев стала "донимать" разлившаяся вода. Так же бегло говорится в книге о трудной, подчас непосильной работе, которой Папанин и его товарищи занимались изо дня в день ("Шесть часов подряд мы, сменяясь, крутили лебедку... Мы впрягались в нарты и, как добрые кони, перевозили за один прием по двадцати пяти пудов груза..."). И, наконец, почти с той же спокойной деловитостью описывает Папанин "памятную ночь", когда льдина "покрылась полосочками, точно ножом ее изрезали", а потом эти "полосочки разошлись, стали громадными - в пять метров ширины!.." В изображении бедствий автор и участник событий неизменно сдержан и скуп. "Льдинка" все крошилась", - говорит он в одной из самых драматических глав книги. Зато гораздо щедрее и свободнее становится он, когда вспоминает о радостных днях, которые выпадали иной раз на долю папанинцев. Люди на льдине готовились к встрече великого праздника - годовщины 7 Ноября. "Засверкали бритвы, мыльная пена покрыла лица, запахло одеколоном. Мы впервые помылись как следует..." "Скорей - к радиоприемнику, скорей слушать родную Москву! Десять часов. И вот мы слышим бой часов на Спасской башне. Молча улыбаемся друг другу. - Тише, тише! - шепчет Кренкель. - Ворошилов выезжает! Нарком выезжает на площадь. Мы даже слышим цоканье копыт его коня... ...Тускло горит лампа, в палатке температура ниже нуля, а мы сидим закутанные, слушаем передачу из Москвы, и нам кажется, будто мы вместе со всеми на Красной площади..." Дети - да и взрослые - прочтут эту книгу, как хорошую сказку. Сказочно ее начало, сказочен и конец: последнее торжество героев, их приезд в Москву, в Кремль, встреча со Сталиным. Миллионы ребят в нашей стране давно уже играют в Папанина и в папанинцев. Но, прочитав все то, о чем им рассказал "хозяин Северного полюса", они захотят стать настоящими папанинцами и поймут, что для этого от них требуется. Книга адресована будущим героям. "УВАЖАЕМЫЕ ДЕТИ"  I  В литературном наследстве Горького нет ни одной книги, целиком посвященной воспитанию. Он не устраивал для детей школы, как Лев Толстой, не составлял для них азбуки и "Книги для чтения". Однако среди писателей нашего времени едва ли найдется во всем мире еще один человек, который бы сделал для детей так много, как Горький. Если собрать воедино все его статьи, начиная с боевого и задорного фельетона в "Самарской газете" 1895 года о трех сотнях мальчиков, для которых не нашлось места в городской школе; {1} если пересмотреть его последние, зрелые статьи, в которых речь идет уже о миллионах ребят, о развитии их способностей, дарований, характеров; {2} если перечесть множество его писем, коротеньких и длинных, написанных в разные времена маленьким адресатам, мы увидим, как по-своему, по-горьковски, шутливо и серьезно, оптимистично и вместе с тем трезво подходил он к людям, главное дело которых - расти. В его письмах к ребятам нередко можно встретить такое обращение: _"Уважаемые дети"_. И это - не шутка, не условный оборот речи. Алексей Максимович и в самом деле относился к ребятам серьезно и уважительно. Он знал, какое это трудное и ответственное время - детство, которое обычно называют счастливым и "золотым". Как много страхов и недоумений, как много нового и сложного узнает ребенок чуть ли не каждый день, как легко его обидеть! Если в молодости Горький усердно хлопотал о елке для ребят нижегородской окраины, то в последние годы жизни заботы его охватывали самые разные стороны быта всей нашей советской детворы. Он думал, говорил и писал о детских книгах, об игрушках, о стадионах, о детском театре и кино, о глобусах и картах. Ранней весной 1936 года - это была последняя весна в его жизни - он пригласил меня к себе на южный берег Крыма и там во время наших прогулок по парку поделился со мной своими новыми планами и затеями. Алексей Максимович рассказывал, как представляет он себе большой, "толстый" литературный журнал - с беллетристикой и публицистикой, - всецело посвященный воспитанию. Читателей у этого журнала должно быть, по крайней мере, столько, сколько родителей у нас в стране. Такой журнал прежде всего надо сделать увлекательным, чтобы его и в самом деле читали, а не "прорабатывали" где-нибудь в методических кабинетах. Только тогда он мог бы влиять на взрослых - и на детей. Талантливейшие наши писатели, лучшие педагоги должны быть привлечены к делу. А кроме них, надо призвать еще одну категорию людей. Эту категорию Алексей Максимович чрезвычайно ценил. Она состоит не из педагогов, не из литераторов, а просто из людей, умеющих дружить с детьми. Их можно найти в самой различной среде. Это те непрофессиональные, но настоящие воспитатели, которые рады возиться с ребятами в свободные часы, любят и умеют рассказывать им сказки и смешные истории, мастерить для них кукольные театры, корабли и самолеты, показывать им фокусы, собирать с ними гербарии и коллекции камней, объяснять им расположение звезд, обучать их стрельбе, плаванью. Именно о таких людях писал Алексей Максимович в одной из своих статей 1927 года: "Детей должны воспитывать люди, которые по природе своей тяготеют к этому делу, требующему великой любви к ребятишкам, великого терпения и чуткой осторожности в обращении с будущими строителями нового мира" {3}. Сам Алексей Максимович тоже принадлежал к этой особенной категории. Он умел видеть в детях и "будущих строителей нового мира", и попросту "ребятишек", с которыми у него были свои особые - серьезные и шутливые отношения. Помню стихи его, сочиненные экспромтом для маленьких внучек, Марфы и Дарьи. Стихи эти не были напечатаны, и я цитирую их по памяти. Ах, несчастные вы дети, Как вам трудно жить на свете. Всюду папы, всюду мамы, Непослушны и упрямы. Ходят бабки, ходят деды И рычат, как людоеды. И куда вы ни пойдете, Всюду дяди, всюду тети, И кругом учителя Ходят, душу веселя. В разговоре с детьми он не докучал им поучениями. Его многочисленные письма к ребятам проникнуты неподдельным, мягким, не лишенным веселого озорства юмором. Замечательны его письма к нескольким бакинским школьникам, ребятам из "Школы шалунов", затеявшим с ним переписку. В своем ответе Алексей Максимович писал им: "Я хотя и не очень молод, но не скучный парень и умею недурно показывать, что делается с самоварцем, в который положили горячих углей и забыли налить воду. Могу также показать, как ленивая и глупая рыба "перкия" берет наживу с удочки и много других смешных вещей..." {4} Обращаясь к тем же бакинским ребятам, Горький говорит: "Я очень люблю играть с детьми, это старая моя привычка; маленький, лет десяти, я нянчил своего братишку - он умер маленьким, - потом нянчил еще двух ребят, и, наконец, когда мне было лет двадцать, я собирал по праздникам ребятишек со всей улицы, на которой жил, и уходил с ними в лес на целый день, с утра до вечера. Это было славно, знаете ли! Детей собиралось до шестидесяти, они были маленькие, лет от четырех и не старше десяти; бегая по лесу, они часто, бывало, не могли уже идти домой пешком. Ну, у меня для этого было сделано такое кресло, я привязывал его на спину и на плечи себе, в него садились уставшие, и я их превосходно тащил полем домой. Чудесно!" {5} Как старший товарищ и друг, пишет он с острова Капри своему десятилетнему сыну Максиму. Даже подпись в конце письма - "Алексей" - говорит о том, какие простые, подлинно товарищеские отношения существовали между отцом и сыном. Если есть в этом письме какое-то отеческое наставление, то выражено оно так поэтично, с таким доверием к способности мальчика понять серьезные и важные для самого Горького мысли, что письмо отнюдь не кажется ни снисходительным, ни назидательным. "Ты уехал, а цветы, посаженные тобою, остались и растут. Я смотрю на них, и мне приятно думать, что мой сынишка оставил после себя на Капри нечто хорошее - цветы. Вот если бы ты всегда и везде, всю свою жизнь оставлял для людей только хорошее - цветы, мысли, славные воспоминания о тебе - легка и приятна была бы твоя жизнь. Тогда ты чувствовал бы себя всем людям нужным, и это чувство сделало бы тебя богатым душой. Знай, что всегда приятнее отдать, чем взять. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ну, всего хорошего, Максим! Алексей" {6}. В отсутствии отца Максим очень скучал, хоть и старался не показывать своих чувств окружающим. Но отец догадывался об этом, и в те времена, когда большие обязанности писателя-революционера мешали его встрече с Максимом, писал ему: "Спроси маму, что я делаю, и ты поймешь, почему я не могу теперь видеть тебя, славный ты мой! Алексей" {7}. II  Не все взрослые люди умеют помнить свое детство. Живая, точная память о нем - это настоящий талант. Горький был одарен этим талантом, как немногие. И потому-то он считал ребенка не четвертью, не третью или половиной взрослого человека, а целым человеком, достойным самого серьезного обращения. Среди ребят, с которыми ему приходилось встречаться впервые, Алексей Максимович бывал иной раз так же застенчив, как и в обществе незнакомых взрослых. Он поглаживал усы или постукивал пальцами по столу, пока разговор не задевал его за живое. Тут он сразу молодел на много лет, лицо его как-то светлело, и казалось даже, что морщины у него на щеках разглаживаются. Он принимался рассказывать. Рассказывал с удовольствием, со вкусом, не торопясь, то улыбаясь, то хмурясь. Даже самый несложный и маловажный эпизод приобретал в его передаче значение и вес. Помню, как однажды он рассказал - вернее, показал - небольшой компании, состоявшей из мальчиков и девочек "немую" сцену, которую ему когда-то случилось наблюдать. Старуха полоскала с мостков белье, а по мосткам, наклонив голову набок, шел прямо на нее одноглазый гусь. Он подошел к перепуганной старухе, потрепал клювом мокрое белье и важно удалился, как будто сделал дело. Двумя пальцами Алексей Максимович изобразил, как шагал вперевалку одноглазый гусь. Ребята смеялись, а Горький поглядывал то на одного из них, то на другого и говорил, ласково смягчая свой низкий, глуховатый голос: - Ну вот и вся история. Я сам это видел, честное слово! Забавных историй было у Алексея Максимовича в запасе много. Но, разговаривая с детьми, он не таил от них и своих печальных, иной раз даже страшных воспоминаний. - Вы яблоки когда-нибудь крали? - спросил он как-то у своих гостей-школьников. Ребята, которые сидели с ним рядом за столом и с удовольствием грызли великолепные, крупные и прозрачные яблоки, немного смутились и перестали жевать. - Да, да, яблоки воровать вам случалось? Гости молчали. Но Алексей Максимович не стал добиваться ответа. Вопрос его был только началом рассказа. В детстве у Горького был товарищ, веселый парнишка, замечательный рассказчик и фантазер. Однажды он полез в чужой сад за яблоками. В те времена это было обычным делом. Кому из мальчиков не случалось забираться в соседский сад, когда там поспевали яблоки и груши? Если ребят ловили на месте преступления, их драли за уши. Тем дело и кончалось. Но приятелю Алексея Максимовича не повезло. Его стащили с яблони на землю и препроводили в полицейский участок. А потом послали в исправительную колонию. "Исправляли" там парнишку недолго - после нескольких месяцев недоедания и побоев он тяжело заболел и помер. - Много было у нас, у ребят, в ту пору врагов, - говорил Алексей Максимович. - Городовой был нам враг, извозчик - враг, лавочник - враг. Если у кого из взрослых случалась какая-нибудь неприятность - стекло в окошке оказывалось разбитым или кошелек исчезал из кармана, за все отвечал первый попавшийся на глаза мальчишка. Трудно и опасно было нам, ребятам, существовать на этом свете!.. III  Наши дети любят серьезные и ответственные задачи и берутся за них с воодушевлением. Горький это знал. Доверяя силам детей, он предложил им такое важное и серьезное дело, как собирание фольклора - сказок, песен, поговорок, прибауток. Его бесконечно радовало всякое новое подтверждение талантливости, смелости и предприимчивости наших ребят. С какой нежностью и гордостью говорил он о сибирских пионерах, которые сообща написали книжку с задорным названием "База курносых"! {8} Больше всего ценил в этой книжке Алексей Максимович то, что дети в ней остались детьми и сумели избежать унылой и безнадежной литературщины, в которую впадают многие из взрослых. Горький помнил имена "курносых", следил за судьбой каждого из них; живя в Крыму или под Москвой, поддерживал с Иркутском живейшую связь. А в последние месяцы жизни Алексея Максимовича у пего завязалось знакомство с целой армией ребят, живущих в другом отдаленном углу Советского Союза, за шесть тысяч километров от Москвы. Пионеры из заполярного города Игарка обратились к Горькому с просьбой помочь им написать книгу о своем крае. Чуть ли не в тот же самый день он ответил игарским пионерам. Алексей Максимович нашел для них самые глубокие и самые нежные слова. Его ответ - настоящая поэма, написанная тем же пером, которое писало когда-то "Песнь о буревестнике". Обращаясь к ребятам, живущим в краю пурги и полярной ночи, он спешит показать им просторы родной земли во всем их богатстве и разнообразии. Он как бы охватывает взглядом страну, по которой столько бродил и ездил за свою жизнь и которую так хорошо знал. Он пишет: "Сердечный привет вам, будущие докторы, инженеры, танкисты, поэты, летчики, педагоги, артисты, изобретатели, геологи! Хорошее письмо прислали вы. Богато светится в простых и ясных словах его ваша бодрость и ясность сознания вами путей к высочайшей цели жизни, - путей к цели, которую поставили перед вами и перед всем трудовым народом мира ваши отцы и деды. Едва ли где-нибудь на земле есть дети, которые живут в таких же суровых условиях природы, в каких вы живете, едва ли где-нибудь возможны дети такие, как вы, но будущей вашей работой вы сделаете всех детей Земли гордыми смельчаками... ...Большие изумительные радости ждут вас, ребята! Через несколько лет, когда, воспитанные суровой природой, вы, железные комсомольцы, пойдете на работу по строительству и дальнейшую учебу, перед вами развернутся разнообразнейшие красоты нашей страны. Вы увидите Алтай, Памир, Урал, Кавказ, поля пшеницы, размером в тысячи гектаров, гигантские фабрики и заводы, колоссальные электростанции, хлопковые плантации Средней АЗИИ, виноградники Крыма, свекловичные поля и фабрики сахара, удивительные города: Москву, Ленинград, Киев, Харьков, Тифлис, Эрйвань, Ташкент, столицы маленьких братских республик - например, Чувашии, столицы, которые до революции очень мало отличались от простых сел. У вас - снег, морозы, вьюга, а вот я живу на берегу Черного моря. Сегодня - 13 января - первый раз в этом году посыпался бедненький редкий снежок, но тотчас же конфузливо растаял. Весь декабрь и до вчерашнего дня светило солнце с восьми часов утра и почти до половины шестого вечера. зимуют чижи, щеглы, зяблики, синицы..." В конце письма Алексей Максимович приветствует желание игарских пионеров написать книжку. "Действуйте смелее", - говорит он и тут же прилагает подробный план, в котором заботливо и тонко учтены и ответственность задачи, и возраст авторов. "Когда рукопись будет готова, - пишет Алексей Максимович, - пришлите ее мне, а я и Маршак, прочитав, возвратим вам, указав, что - ладно и что неладно и требует исправления" {9}. Я уверен, что когда-нибудь соберутся и выпустят отдельной книгой переписку Горького с детьми на протяжении десятков лет. Эпиграфом к этой книге могли бы послужить слова Пушкина: ...Здравствуй, племя Младое, незнакомое! Не я Увижу твой могучий поздний возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего... Вероятно, те же мысли о "младом, незнакомом племени" были у Горького, когда он читал бесчисленные письма с крупными буквами и не всегда ровными строчками, полученные со всех концов страны. Он сосредоточенно и внимательно читал эти странички, будто вглядываясь в черты нового племени, идущего за нами вслед. Он не упускал случая поддержать и ободрить ребят в любой их затее, которая казалась ему интересной и значительной. И в то же время он относился к ребятам строго и требовательно, не снимая с них ответственности, не прощая им неряшливости и небрежности. Сурово, без снисхождения, отвечает он пензенским школьникам, пожелавшим вступить в переписку с Максимом Горьким и наделавшим при первом же дебюте множество грамматических ошибок. "Стыдно ученикам 4-го класса писать так малограмотно, очень стыдно", - говорил им Горький в своем ответном письме {10}. Возможно, что школьники не заслужили бы такой отповеди, если бы Алексей Максимович обнаружил в их письме что-нибудь большее, чем желание получить собственноручное письмо от знаменитого человека. ----- Алексей Максимович не был и отнюдь не считал себя педагогом. Он очень осторожно касался вопросов воспитания, в которых признавал себя недостаточно компетентным. Всерьез и шутя Горький неоднократно говорил о том, что он не воспитатель и не претендует на какой-либо авторитет в этой области. Осенью 1935 года он писал своим внучкам-школьницам: "... если вы, многоуважаемые ученые девочки, расскажете про меня учительницам, так они мне зададут перцу за то, что я вам пишу ерунду..." '' Конечно, Горький прекрасно знал, что настоящие педагоги не боятся ни игры, ни шутки, ни всей той милой "ерунды", которая так чудесно сближает детей и взрослых. Он знал, что настоящие педагоги рады, когда к ним на помощь со стороны приходят люди с талантом, юмором, с богатым жизненным опытом. ЖИЗНЬ ПОБЕЖДАЕТ СМЕРТЬ  Я видел страшную фотографию, которую, вероятно, не смогу забыть никогда. Тяжело привалившись к стене, сидит мертвый ребенок - мальчик лет двенадцати. Немцы не пожалели на него пуль. Лицо его обезображено, глаза выбиты. В руках он сжимает комок окровавленных перьев, - это все, что осталось от его любимого голубя. В московской больнице лежит подросток, которому немцы отпилили руку. У себя,дома, в родных местах, он славился своей ловкостью, изобретательностью, способностью к любому ремеслу. - Это будет мастер, - говорили про него соседи, - золотые руки. И вот фашисты искалечили маленького мастера, лишили одной из его "золотых" рук... Какой методичной, спокойной и тупой жестокостью надо обладать, чтобы проделать над ребенком такую операцию. Кажется, достаточно одного этого факта, чтобы навсегда поколебать всякую веру в человека, в его разум и сердце, в его способность от столетия к столетию подниматься по ступеням этической лестницы. Но в наше время сталкиваются друг с другом не только армии и народы, но и враждующие между собой факты. Рядом с падением всякой человечности мы видим и ее небывалый подъем. В осажденный, томящийся от голода большой город партизаны доставили сквозь линию фронта целый обоз с продовольствием - вереницы крестьянских телег с хлебом, мясом, картошкой. Все это по горсти собрали жители оккупированных деревень, беспощадно ограбленных немцами. Собрали за спиной у своих поработителей, ежеминутно рискуя жизнью. И уж совсем на верную смерть шли люди, которые взялись провезти эти телеги по занятой немцами земле, мимо вражеских дозоров, под угрозой нападения фашистских самолетов. Но, видно, смерть отступает перед теми, кто мало думает о ней и о себе! Петляя по лесам и болотам, партизаны добрались наконец до своей вели и доставили городу драгоценный подарок из вражеского тыла. Недавно я был в Москве на одном замечательном собрании. Это было "двухэтажное собрание". Наверху, в зале Московского отдела народного образования, собрались взрослые, а этажом ниже - в детской комнате - ребята четырех, пяти, шести лет. Взрослые наверху говорили и слушали речи, как это обычно бывает на собраниях, а маленькие сидели на низеньких стульях или на ковре, смотрели картинки, строили что-то из кубиков и только иногда прерывали игру нетерпеливым и встревоженным зовом: - Мама! Отчего моя мама так долго не идет! - Подожди немножко, сейчас придет, - успокаивала их заведующая детской комнатой. Но вот матери и в самом деле пришли, закончив свое собрание. Светловолосая женщина подошла к такой же белокурой маленькой девочке. - На ручки, - скомандовала девочка. Мать подняла ее. - А ведь дочка-то похожа на вас, - сказал кто-то. - Еще бы, - со смехом ответила молодая женщина. - На то она и дочка! Во всем этом не было бы ничего удивительного, если бы светловолосая женщина и вправду была матерью своей беленькой дочки. На самом же деле эта девочка - круглая сирота. Родителей ее - и отца, и мать - всего лишь несколько месяцев тому назад убили немцы. Девочка еще очень мала, но в памяти у нее осталось что-то страшное. Когда ее спросили однажды: "Где твой папа?", она ответила: "Ручки завязали и бросили в яму". Конечно, больше ее никто ни о чем не стал расспрашивать. Свою родную мать девочка никогда не вспоминает. Может быть, здоровый инстинкт жизни подсказывает ей, что лучше забыть непоправимую утрату и целиком довериться новой семье, новой матери. А новая мать стоит доверия ребенка. Это она - Овчинникова, работница завода "Богатырь", - первая предложила советским людям усыновить детей, потерявших в этой войне своих родителей. Множество женщин и мужчин в городах и селах откликнулись на ее призыв. Пожилая учительница Прыткова, работающая в школе двадцать первый год, и молодая девушка Зоя Мартьянова, которая и всего-то на свете прожила восемнадцать дет, берут на себя ответственность за судьбу осиротевших детей. Женщины, проводившие сыновей на фронт, вспоминают свою молодость и становятся матерями двухлетних и трехлетних ребят. Берут на воспитание детей не только бездетные или уже вырастившие своих собственных ребят женщины, но и такие, у которых на руках по четверо, по пятеро дочек и сыновей. Глядя на хорошенькую белокурую Надю Овчинникову, невольно думаешь: "А ведь, пожалуй, всякому было бы приятно взять к себе в дом такого веселого, красивого и нарядного ребенка!" А между тем когда фабричная работница Овчинникова впервые принесла свою приемную дочку к себе домой, ее собственная дочь с ужасом воскликнула: "Мама, это урод!" Девочка казалась страшной: так распухли от голода и от мороза ее лицо, ручки, ножки. Должно быть, почти все ребята, собранные в комнате нижнего этажа, - эти веселые мальчики и девочки, деловито катающие в автомобиле куклу, зайца и мячик, - пережили за свою короткую жизнь не меньше, чем Надя Овчинникова. С какой гордостью их новые родители говорят о том, что за три-четыре месяца дети стали совсем неузнаваемы. "Моя Лелечка, когда я брала ее, была совсем больная, лежала в кроватке. Бледненькая была, как эта стенка. Она плохо ходила, говорила. А теперь только и слышен дома ее голосок". Ребята крепко привязываются к людям, которые их приютили и усыновили. Вероятно, ранняя и внезапная утрата родного дома, семьи, матери научила их больше дорожить домашним теплом и заботой, чем дорожат дети, еще никогда ничего и никого не терявшие. С какой-то ревнивой страстностью повторяют они по всякому подходящему и неподходящему поводу отнятое у них и вновь подаренное им слово "мама". "Где моя мама? Пусть моя мама возьмет меня на руки". Одна из новых матерей - школьная учительница - рассказывает: "Как-то раз я взяла своего Алика с собой в школу. Там он разговорился с девочкой из первого класса. Алик сказал: "Вот моя мама. Она пришла на собранье". А девочка говорит: "Это совсем не твоя мама, она чужая, она - моя учительница". Мальчик долго не мог успокоиться. Дома он целый вечер плакал и повторял: "Разве ты не моя мама? Я не чужой, я свой. Ты - моя мама. Разве ты только девочкина учительница? Я не чужой, я свой..." Бывают случаи, когда приемные родители, чтобы не разлучать между собой братьев и сестер, берут в дом сразу двоих и даже троих детей. А там, где оказывается им не под силу, где братьев и сестер приходится разъединять, брать в разные семьи, - там эти семьи вступают между собой в новые родственные отношения. Об этом трогательно рассказывает одна из матерей, учительница Вишняковской сельской школы Егерева: "И вот мы, две учительницы, живущие недалеко друг от друга, сроднились и стали близкими из-за наших ребят. Мы взяли двух братьев: я - старшего, Аркадия, она - младшего, пятилетнего Вовочку. Теперь я чувствую, что она мне как родная сестра, такие мы близкие!.." Эта связь, возникающая между отдельными семьями, как бы сливает их в одну огромную семью, объединенную отцовской, материнской, братской любовью. Дети перестают быть сиротами, переступая через порог незнакомого, чужого дома. Впрочем, и самое слово "сирота" теряет у нас право на существование. "Давайте, выкинем это слово из нашего обихода, - говорит учительница Егерева. - Не может быть сирот в стране, где мы все матери... Давайте говорить о наших родных детях, а не о сиротах". Все, кто слышал эту простую, глубоко сердечную речь учительницы Егеревой, не мог не почувствовать счастливой гордости за человека, за наш народ. Нет, фашистам не удастся отнять у наших детей будущее, разрушить наши семьи, наши дома! Люди у нас сильны и на фронте, и в тылу. Бесконечны жизненные силы нашего народа, а жизнь всегда побеждает смерть! О НАШЕЙ САТИРЕ  I  То, что стало смешным, перестает быть страшным. Сатира - отличное противоядие вредоносным идеям и лженаучным теориям. Она умеет бороться с изощренной ложью и самой злостной клеветой. У нее богатый многовековый опыт в борьбе с мракобесием и тупой косностью. Это она пером Рабле и Сервантеса одолела упорные и живучие предрассудки средневековья. Подумать только - у наших сатириков сегодняшнего дня такие предки, как Эразм из Роттердама и Свифт, Вольтер и Беранже, Гоголь, Салтыков и Чехов. Вольно же нам отказываться от всей этой блестящей галереи предков и заменять ее одной фотографической карточкой Аркадия Тимофеевича Аверченко {1}. Нечего и говорить, Аверченко был талантливым писателем, а в последние годы жизни, когда предметом его юмора сделался он сам и его собратья-эмигранты, этот юмор стал глубже, горячей, достиг остроты сатиры. Но все же не у Аверченко должны мы учиться. Даже от самых лучших его страниц отдает некоторым самодовольством и обывательщиной, Дононом и скетинг-ринком протопоповских времен {2}. Наш Зощенко имеет больше прав на место в ряду русских сатириков. Мысли его серьезнее, литературные задачи крупнее, а стиль своеобразнее. Вспоминая нашу юность, мы часто переоцениваем юмор предреволюционных лет. А между тем сатирические стихи Маяковского своим пафосом, силой, неожиданностью и свежестью мысли далеко оставили позади "Сатирикон", в котором он сам же работал смолоду. В предреволюционные годы молодые прозаики не решались браться за такие смелые дела, как сатирический роман, написанный Ильфом и Петровым. Ни у одного из тогдашних молодых поэтов не было запаса наблюдений и чувств, чтобы взяться за такую героическую и в то же время шутливую стихотворную повесть, как "Василий Теркин" Твардовского. Не надо прибедняться. У советской литературы было немало побед. Это сознание и радует нас, и обязывает. II  Во времена народной, Отечественной войны у сатиры много дела. С первых боевых дней она заговорила у нас цветными плакатами на улицах, рупорами громкоговорителей на перекрестках. Не только сатирические фельетоны в прозе, но и стихотворные эпиграммы стали все чаще и чаще появляться в углах наших больших газет. Вновь ожила традиция времен гражданской войны, когда стихи Маяковского и басни Демьяна Бедного перемежались в газетах с боевыми сводками. Карикатуры и эпиграмматические надписи заняли место и в ежедневной печати, и на армейских пакетах с концентратами, как острая приправа к гороховому супу или к пшенной каше. Рисунки и стихи, воспроизведенные на броне танка, участвовали с ним вместе в жарких боях, а когда осколки вражеских снарядов сбивали и стирали их с брони, танковая бригада бережно обновляла изображение и слова. Во всех фронтовых газетах, в листовках, переправляемых партизанами и забрасываемых в тыл врага, - всюду нашла себе применение советская сатира. Оружие проверяется во время войны. Приходит пора проверить качество нашего колющего и рубящего словесного оружия. Есть ли оно у нас? Да, есть. Служит ли оно тому делу, которое сейчас для нас важнее важного, - войне с фашизмом? Да, служит. "Но будем говорить прямо - не всегда оно у нас достаточно остро. Мы еще не научились подслушивать и улавливать тот устный юмор, которым так богат наш народ, а народ на войне в особенности. Улавливать и подслушивать не для подражания и механической переработки фольклора, а для того, чтобы заразиться задором, горячностью, силой и непосредственностью, которая так радует нас в ответном письме защитников Ханко барону Маннергейму {3} или в меткой поговорке и частушке. На фронте острое, крепкое слово зачастую идет рядом с подвигом, и жаль пропускать эти слова мимо ушей. Во времена войны сатира приобретает широко народный характер. Она проявляется в боевых лозунгах, в эпиграммах, в насмешливых частушках. Но и во время войны не следует забывать о тех огромных возможностях, которыми располагает писатель-сатирик. Сатира столь же многообразна, как и вся литература в целом. От эпиграммы в две - четыре строчки до поэмы, стихотворной или прозаической, от прутковского афоризма до щедринского "исследования нравов", - все это могло бы быть нашим хозяйством. Комедия, басня, сказка, лукиановский диалог {4}, роман в письмах, дневник, шутливая баллада, анекдоты, куплеты, - да мало ли еще литературных форм и видов, в которых может найти свое воплощение сатирическая мысль. А мы чаще всего ограничиваем себя несколькими, уже знакомыми нам жанрами, ходим по хорошо изученным дорожкам. То же самое можно сказать и о содержании нашей сатиры. III  Само собой разумеется, до победы над фашистами вашей основной темой останется и должна остаться тема военная. Совершенно естественно, враг оказывается в центре внимания писателя-сатирика. Тем более что враг этот счастливо соединяет в себе все черты, которые когда-либо осмеивались сатириками всех времен. Лживость, чванство, жадность, тупая жестокость, приправленная лицемерием, мещанство, украсившее себя рогатым рыцарским шлемом, глупость и мракобесие в обличий лженаучных теорий. Характер и повадку нашего врага мы успели хорошо узнать. Но мы часто топчемся на месте, говорим все об одних и тех же его чертах, забывая, что он все время меняется, изворачивается, принимает то одну, то другую защитную окраску. Надо уметь хватать его за руку при каждом движении, ловить я поличным. У сатирика должен быть глаз разведчика. В некоторой нашей неподвижности, в топтании на месте повинны и мы сами, и редакции, не умеющие вовремя вооружить нас материалом, которым автор не всегда располагает. Некоторое однообразие нашей работы заключается и в том, что военную тему мы ограничиваем по преимуществу сатирой на врага. Нельзя забывать, что от нашего поведения, от того, как проявляет себя каждый из нас на своем месте в армии или в тылу, зависит очень многое. Мы несем полную ответственность за все дурное, что еще сохранилось у нас в быту. Русская сатира всегда была сильна своей этической стороной. Сатирики, которыми гордится наша литература, умели не щадить себя, умели так любить свой народ, что ради его блага, не содрогаясь, брали в руки каленое железо. Каждый из нас должен пожелать себе и своему товарищу побольше смелости - литературной и гражданской. Без этого наше дело немыслимо. IV  И последнее - о злободневность. Снижает ли злободневность качество сатиры, лишает ли она ее монументальности " долговечности? Никто не знает, долго ли будет жить на свете он сам и то, что он пишет сегодня. Через день, через месяц наши злободневные строки несомненно устареют, умрут. А вот через три года или через тридцать лет некоторые из них, может быть, и оживут. Чем горячее, точнее и злободневнее написанная нами вещь, тем больше у нее шансов ожить. Чем лучше выполняет она свою сегодняшнюю задачу, тем долговечнее может оказаться. Какие-нибудь два стиха греческой эпиграммы о маленьком происшествии, случившемся более двух тысяч лет тому назад, до сих пор радуют нас своей остротой, точным ощущением времени и места: Раз довелось увидать Антиоху тюфяк Лисимаха, И не видал с этих пор своего тюфячка Лисимах {5}. Будем думать о своих современниках, радовать их, сердить, заставлять действовать, а потомки, если захотят, - подумают о нас сами. О ЖИЗНИ И ЛИТЕРАТУРЕ  Еще так свежи в памяти времена, когда, для того чтобы писатель поближе познакомился с жизнью страны и народа, устраивались так называемые "творческие командировки". Но как эти времена от нас далеки! Мы можем с полной ответственностью сказать, что весь период Великой Отечественной войны литература наша без всяких творческих командировок провела с народом и среди народа, переживая с ним трудности, невзгоды и радости. А быть с народом - это значит прикоснуться к земле, к жизни, к житейским будням, без которых немыслима реалистическая литература. На деле это значит проводить дни и месяцы в землянке или блиндаже, мерить ногами километры или трястись в грузовике, ожидать отправки на вокзалах, на пристанях и переправах, ночевать в степи, работать среди заводской сутолоки в редакциях многотиражек и встречать людей в самые трудные и суровые дни их жизни, когда характер их раскрывается до дна. Это прикосновение к народу не может не повести к богатому и небывалому литературному урожаю. Литература, до такой степени сомкнувшаяся с жизнью, несомненно, станет и реалистичнее и романтичнее. Война научила писателей многому. Прежде всего научила писать _много_, и при этом в самых неблагоприятных условиях. А ведь еще Чехов говорил, что если писать мало, то испишешься прежде, чем начнешь писать по-настоящему. Война научила нас наблюдать точнее, запоминать бережнее, чувствовать сильнее и глубже, чем мы умели прежде. Научила ценить простые и прямые проявления душевной жизни. Не оттенки настроения, а чувства и страсти. Мы теперь хорошо знаем цену смеха и цену слез. И знаем, что людей, переживших эти военные годы, не развеселишь тем, что не слишком весело, и не растрогаешь сантиментами. Все это относится к литературе в целом - и к прозе, и к стихам, и к драме. Своих урожаев ждет и детская литература. Она заслуживает, чтобы мы отнеслись к ней сейчас особенно внимательно, потому что дело воспитания детей в эти послевоенные годы приобретает значение еще более глубокое и серьезное, чем прежде. Да к тому же разговор о детской книге неизбежно затрагивает основные вопросы, которые волнуют и всю литературу в целом. В своем докладе на пленуме Союза писателей Н. Тихонов сказал, что в прозе и поэзии для детей наблюдается сейчас некоторое оживление. Разумеется, успехи в этой области далеко еще не соответствуют огромности наших задач и читательского спроса, но тем не менее они очевидны. Это совершенно верно. У детской литературы есть большие удачи. В ней работают не литераторы второго сорта, не бедные неудачники, которые занимались детской книжкой когда-то, а настоящие писатели, люди со своим характером, лицом, почерком. Для детей писал Алексей Толстой {1}, пишут Михаил Пришвин, Катаев, Тихонов {2}, Федин {3}, Аркадий Кулешов, Сергей Михалков, М. Ильин, Паустовский, Каверин, Пантелеев, Кассиль, Фраерман, К. Чуковский, Лев Квитко, Агния Барто, Нехода {4}, Забила, Копыленко, Оксана Иваненко. Всех уже и не перечислишь. Желание Горького, чтобы вся наша большая литература принимала участие в создании детских книг, уже близко к осуществлению. Недаром многие заметные книги последних лет могут быть с полным правом названы книгами для детей и юношества. Таковы, например, повесть о краснодонцах Александра Фадеева, "Два капитана" Каверина, "Дорогие мои мальчишки" Льва Кассиля и другие. Писать о войне для читателя-ребенка не так-то просто. Записью фактов, документом, хотя бы и самым точным, Этого читателя уж никак не удовлетворишь. Война должна предстать перед ним неприкрашенной и в то же время романтической, суровой, даже грозной, но без излишнего количества окровавленных бинтов. Одной из лучших наших книг о войне и при этом вполне соответствующей запросам маленьких читателей я назвал бы повесть Валентина Катаева "Сын полка", хотя написана она не только для детей. Катаев не пожалел на нее душевной теплоты и наблюдательности - тонкой, точной, любовной. Поэтому ему так удался главный герой повести - мальчик с копной волос, похожих на соломенную крышу, и ногами, темными, как картофель. Ваня Солнцев - это подлинный романтический герой, со своей сложной судьбой, подвигами, приключениями, настоящими дружбами, - и в то же время обыкновенный деревенский мальчишка, совершенно живой и неподдельный. И окружен этот герой такими же, как он сам, живыми людьми, хорошими, простыми, - теми солдатами Красной Армии, которые победили в этой беспримерной войне. Книжка полна прелестных подробностей, но главная ее удача, быть может, в каком-то особом писательском такте. Мальчик, будучи героем повести, занимает в ней скромное и надлежащее место. Он - лирический, а не исторический центр книги о войне. И поэтому, несмотря на то, что, читая повесть, мы чаще всего смотрим вокруг глазами этого мальчика, любуясь вместе с "ним то ярко-алым башлыком и черной кубанкой кавалериста, то пушечками на артиллерийских погонах, то настоящими пушками в натуральную величину, - война ни на минуту не кажется нам обстановкой, фоном для условного детского спектакля, как это часто бывает в повестях, и не только детских. Мальчик изображен во весь рост, но он не заслоняет собой войны и тех серьезных человеческих отношений, которые создаются на фронте. Катаев нисколько не щеголяет фронтовым жаргоном, а уж если и ловит словечко, то вовремя и к месту. Вот первый разговор мальчика с разведчиками, испытанными мастерами разведки: - Я, дяденька, - маленький. Я всюду пролезу" - с радостной готовностью сказал Ваня. - Я здесь вокруг каждый кустик знаю. - Это и дорого, - серьезно отвечает разведчик. Читатель с хорошим слухом непременно уловит и оценит благородную точность интонации этих трех простых слов: "Это и дорого". Тут и мужская густота голоса, и спокойная уверенность, которая сразу обнаруживает, что говорит специалист, и тот оттенок поощрительного уважения, с каким умный взрослый разговаривает с ребенком. Это и дорого! Я так подробно остановился здесь на небольшой повести Катаева отнюдь не потому, что считаю ее "Войной и миром" нашего времени. Война у нас позади, а мир со всеми своими сложностями и трудностями еще впереди. Повесть Катаева радует своим здоровьем, как может радовать хороший, красивый в своей нормальности ребенок. За последнее время мы прочли довольно много повестей и рассказов о детях в войне. Что отличает их от повести Катаева? В большинстве этих книжек героями являются тоже дети - сироты войны, совершающие подвиги или переживающие сложные события. Вот, например, в повести Копыленко "Солнце" есть, казалось бы, все основания для удачи. Трудно придумать положения более острые и драматические, чем те, которые лежат в основе книжки. Маленький деревенский мальчик Гордей живет в землянке со своей старой, больной бабушкой. Деревня их занята немцами, хата сожжена. Родные убиты. Мальчик героически несет все трудности этой страшной жизни, да при этом еще с беззаветной смелостью прячет у себя в землянке раненого командира и делится с ним последним куском. Этому мальчугану сдается в плен солдат немецкой армии - чех, и мальчик сам передает своего пленника Красной Армии, когда первые ее отряды выбивают немцев из деревни. Во время этих событий умирает бабушка мальчугана, и он остался бы совсем один на свете, если бы раненый командир не заявил о своем желании усыновить своего маленького спасителя. Уж, кажется, трудно найти сюжет более трогательный по самому существу своему. Местами у Копыленко находятся и какие-то точные и нежные слова, соответствующие его литературной задаче, - скажем, там, где мальчик спрашивает бабушку, жива ли она еще, и очень просит ее не умирать. Но таких мест, к сожалению, не слишком много. Ткань повести редковата, и от этого сюжет, такой правдоподобный в наше время, кажется подчас искусственным, придуманным. Достаточно было автору ввести в повесть приподнятый до ходульности разговор мальчика Гордея с солнцем, чтобы скомпрометировать правдивость и убедительность фабулы. Копыленко - талантливый, искренний и опытный писатель, и поэтому мы вправе задать и себе и ему вопрос: чего, собственно, не хватило ему для того, чтобы его "Солнце" и в самом деле грело? Почему такой трагический, взятый из самой жизни сюжет породил столь привычный и не слишком глубокий рассказ? Почему, читая самые грустные страницы книжки, уже заранее угадываешь благополучную развязку, как это бывает в святочных рассказах? Ведь вот удалось же Катаеву, при всем оптимизме его повести, тоже обещающей (но как-то очень осторожно и неуловимо) благополучную судьбу героя, избежать "святочности", поверхностности, сентиментальности. Чем это достигнуто? Прежде всего отсутствием служебных мест, бутафорских мостиков, ведущих от эпизода к эпизоду. На самую мелкую и как будто второстепенную деталь Катаев тратит настоящее воображение, темперамент, подлинные наблюдения. Лихой и щеголеватый четырнадцатилетний кавалерист в ярко-алом башлыке, в черной кубанке с алым верхом упоминается всего один раз, а как властно занял он свое место в повести, как ясно и весело входит он в память. Такова настоящая поэтическая ткань всякой живой талантливой повести. Жизнь не просто тянется от события к событию, она вся играет, перекликается удивительными и причудливыми подробностями, дарит каждую минуту что-то неожиданное, говорит разными голосами. Начало повести, как и начало жизни, не должно быть всего только скучным вступлением, предисловием. И развязка, конец не может быть только необходимой расплатой по всем выданным в повести векселям. Не будем забывать о той зеленой ветке, которая так неожиданно радует нас иной раз осенью. К сожалению, во многих детских повестях вы не найдете ни поэтической игры, ни разнообразия голосов, ни богатства счастливо найденных подробностей. И во "взрослых" книгах всего этого не так много. А в детских и того меньше. Между тем книжка даже не смеет именоваться детской, если в ней нет ни игры, ни тепла, ни воображения. Часто у нас говорят: надо мириться и со "средней" книгой, если она своей темой и материалом отвечает нуждам сегодняшнего дня. В этом есть свой резон. "Средняя" книга имеет право на существование. Но нельзя мириться с книгой тусклой, посредственной. Типичным образцом такой "посредственной" книги может служит повесть Н. Раковской "Мальчик из Ленинграда" {5}. С этого мальчика все - как с гуся вода. Ему только одиннадцать лет. Он первый раз расстался с матерью, которая ушла на фронт, а сам он уезжает из осажденного Ленинграда куда-то в неизвестность, в эвакуацию. Заметна ля в повести душевная тревога этого мальчика, то смятение, которое неизбежно связано со страшным поворотом в личной судьбе героя и в судьбе его родного города? Увы, только бледные, незапоминаемые слова нашлись для всего этого у писательницы Раковской: "Я заплакал. Тут кто-то схватил меня за плечо. Это был вожатый Гриша. "Ты чего, Юлька, - сказал он, - разнюнился? Срам какой... А говорил, путешествовать любишь!" Он подмигнул мне и втолкнул в вагон... "Бедная мама! - подумал я. - Когда мы опять будем вместе?" Гудело под полом, колеса стучали, "уф, уф, уф!" - сопел паровоз. На крыльце стояли две девочки в платках. "Они останутся тут?" - подумал я. И мне стало жаль девочек, этот домик, крылечко. Я перестал плакать, прижался к стеклу и сказал тихо: "Погодите, фашисты! Отомстим вам за все... Раскаетесь!" Так, без грамматических ошибок, но и без всякого воображения, без малейшего признака собственных наблюдений пишет автор обо всем: о том, как мальчик под обстрелом отстал от своего эшелона, потеряв все деньги и мешок с провизией (это в такие-то времена!), о том, как он один добрался до Поволжья к бабушке и узнал, что бабушка умерла, о том, как он поехал к дяде в Коканд и узнал, что дядю призвали в армию, а тетя уехала в Баку... Писательница провела своего героя через всю страну в самые трудные времена героической войны и умудрилась так мало рассказать и показать на всех своих ста пятидесяти страницах. Не жизнь, великолепная, сложная, играющая даже в трагические минуты, была перед Н. Раковской, а какие-то образчики школьных повестей, да при этом и не самые лучшие. Я упомянул здесь всего три книги людей разного уровня, разных талантов и характеров, но книги эти показались мне достаточно выразительными в своем облике и дающими материал для заключений. Я не думаю, что всем нам нужно писать только трагические, глубокомысленные повести, романы и поэмы. Всему есть место в литературе, - и короткому веселому рассказу, и самой причудливой новелле, и фантастической сказке, и задорной шутке. Но все это может и должно быть правдиво, искренне и обогащено теми великими событиями и чувствами, которые мы пережили за эти годы. Шутка должна стать еще веселее, серьезный разговор - серьезнее. Мы не должны мириться со "средними" книжками, средними чувствами и мыслями. Однако тут надо сделать оговорку. Рядом с пушкинскими стихами могут показаться средними стихи Кондратия Рылеева. А ведь какая это высота поэтической честности, поэтического напряжения. В "Войнаровского" Рылеев вложил все, чем владел. Я - за высокую "среднюю" книгу. Эта высокая средняя книга поддерживает в литературе то, что является вершиной своего времени. ПОЧТА ВОЕННАЯ  Каждый из нас - литераторов, пишущих для детей, - нередко встречается со своими читателями. Эти встречи почти всегда остаются у нас в памяти, но бывают среди них такие, которые мы храним в душе особенно бережно. Лет десять тому назад мне довелось встретиться с читателями в самой неожиданной обстановке. Это было на сеновале в жаркий летний день. Плотным кольцом окружали меня мои слушатели. Все было так привычно и знакомо. Внимательные и серьезные глаза, сдержанный смех, шутливые и меткие замечания. Но происходило это не в пионерском лагере, не на даче, а на фронте, и слушали меня не дети, а молодые бойцы во время короткого и неверного досуга между боями. Мне было странно, что под гудение самолетов, под бухание артиллерийских орудий, хоть и отдаленное, но довольно явственное, можно с таким живым интересом слушать стихи. Сначала я читал стихи для взрослых, все больше на военные темы, - мне казалось, что именно это интересно и нужно моим слушателям. Но вот один из них слегка откашлялся и сказал застенчиво; - А не можете ли вы прочитать нам какую-нибудь из ваших сказок. Ведь мы их с малых лет знаем. Его сразу поддержало несколько голосов. И я с волнением принялся читать этим взрослым людям, несущим такое тяжелое бремя повседневного военного труда и ежеминутной опасности, веселые и беспечные строчки, которые, может быть, потому и понадобились им сейчас, что напоминали о доме, о летнем лагере, о детстве, о юности, из которой они, в сущности, еще так недавно вышли. Я был рад, что мог доставить им несколько минут отдыха, а они щедро вознаградили меня, навсегда оставив в моей памяти этот летний день во всей его неповторимой и простой значительности. А заодно они подарили мне тему для нового рассказа в стихах - "Почта военная". Написать этот рассказ я обещал военным почтальонам, которые горько жаловались на то, что обо всех, дескать, писатели вспоминают - о летчиках, танкистах и саперах, о пехоте и об артиллерии - и только их, военных почтальонов, всегда забывают. А если и вспомнят, то чаще всего бранят, - ведь всякую почту принято бранить. Я покинул моих слушателей взволнованный и растроганный, мне казалось, что я провел этот день среди людей, с которыми не расставался с самого их детства. Они были все те же. Та же веселая серьезность, та же готовность щедро и горячо сочувствовать всему хорошему, человечному и стеной стоять за справедливость. ПОЧЕМУ Я ПЕРЕВЕЛ СТИХИ ДЖАННИ РОДАРИ?  Народная поэзия, источники которой питают поэзию литературную, создала множество колыбельных, игровых, потешных песенок для детей, бессчетное число стихов-заклинаний, обращенных к дождю ("Дождик, дождик, перестань!"), к огню ("Гори, горн ясно!.."), к божьей коровке ("Божья коровка, улети на небо!"), сотни и тысячи веселых и метких "дразнилок", скороговорок, перевертышей, считалок. Эти двустишия и целые цепочки двустиший запоминаются нами с самого раннего детства. В них слышится высокий и чистый детский голос; в них заключено так много детской непосредственной радости и энергии. Они повелительны в своем обращении к стихиям, к миру. Маяковский и наши лучшие из современных поэтов, пишущих для детей, приняли, как наследие, опыт народной поэзии, лубка, считалки, дразнилки. Отрадно отметить, что ритмом народной детской песни проникнуты и стихи для детей в современной демократической поэзии Запада. Таковы, например, стихи молодого итальянского поэта Джаннн (Джованни) Родари, хорошо знакомые юным читателям его страны. Многие стихотворения Родари написаны по просьбе, по заказу читателя-ребенка. Они находят доступ в каждый городской и деревенский дом, где живет юный читатель, и вместе с детьми их читают и повторяют нараспев взрослые. Лаконичные, действенные, полные огня и задора строчки прославляют честный труд, свободу, мир. Серьезная и значительная тема сочетается в этих стихах с живым и своеобразным юмором. Они как нельзя более соответствуют детскому восприятию, детскому голосу. В них есть та причудливая игра, без которой немыслимы стихи, входящие в детский обиход. Почти каждое из стихотворений затейливо Задумано, полно неожиданностей. В простых и немногословных стихах нашел свое правдивое отражение быт детей и взрослых из рабочих кварталов Италии, а по форме они так похожи на те песенки-считалки, которые твердят и распевают в своих играх итальянские дети. Сочинять стихи, достойные стать рядом с народной песней и считалкой, умеют только те поэты, которые живут с народом общей жизнью и говорят его языком. Таким поэтом представляется мне Джованни Родари. В его стихах я слышу звонкие голоса ребят, играющих на улицах Рима, Болонья, Неаполя. В некоторых из своих переводов я отошел от буквальной точности, стремясь передать самую сущность свежих н непосредственных стихов итальянского поэта. Но иначе, я думаю, и нельзя переводить свободные и причудливые, часто основанные на забавной рифме стихи для детей. О ТЕХ, КТО ПИШЕТ НА ПОЛЯХ  Когда на собраниях или в печати идет разговор об успехах и неудачах нашей художественной литературы, о причинах этих успехов и неудач, редко и мало говорят об одном из самых деятельных и ответственных участников литературного дела - о редакторе. А между тем редакторы издательств и периодических изданий - это селекционеры, которые изо дня в день, из года в год не слишком заметно, но существенно влияют на развитие литературы - влияют отбором, утверждением одних признаков и отрицанием других. Воздействие этих селекционеров на качество и направление нашего словесного искусства почти не учитывается. Правда, от времени до времени мы обсуждаем отчеты и планы издательств и журналов, но на этих довольно редких и ограниченных временем отчетных собраниях невозможно проследить деятельность отдельных редакторов, ту повседневную, будничную работу редакций, которая подчас не меньше отражается на судьбе писателей и всей литературы в целом, чем статьи наших критиков. Не всякую книгу критики замечают. А сколько стихов, рассказов и повестей не доходит до суда критики только потому, что их уже судил и осудил редактор. Спору нет, большинство неизданных произведений погибает по причине их нежизнеспособности. Но можно с уверенностью сказать, что немалая часть этих погребенных в издательствах страниц могла бы увидеть свет, если бы попала в более бережные и умелые руки. Редактор, которому доверена судьба книги и ее автора, должен быть способен метко и точно, а не приблизительно оценить достоинства и недочеты писательского труда, должен вовремя (и это особенно важно) заметить и поддержать молодой и смелый задор, который знаменует рождение нового таланта, почувствовать возможности, скрытые в еще несовершенном труде. Для этого редактору надо быть не ниже автора по своему развитию, вкусу, знанию жизни. Редакторами - в самом буквальном и лучшем смысле этого слова - были Пушкин, Некрасов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, Короленко, Горький, Маяковский. Не подлежит никакому сомнению, что и у нас есть литераторы, которые с честью продолжали и продолжают эту замечательную традицию. Однако еще очень часто мы недооцениваем значение редакторской работы и узнаем имя того или иного редактора только тогда, когда обсуждаем какую-нибудь его ошибку. А между тем каждый из работников редакций, выпустивший в свет за своей подписью хотя бы несколько книг, заслуживает общественной оценки - положительной или отрицательной. Деятельность его не должна протекать в замкнутой, келейной обстановке. Обычно редакции опираются в своей работе на так называемых "внутренних рецензентов". Конечно, редактор не может быть энциклопедистом. Поэтому вполне естественно, если он направляет книгу, затрагивающую вопросы науки или техники, соответствующему специалисту. Но такая экспертиза производится в редакциях не только по отношению к научным или техническим книгам. Стихи и художественная проза тоже посылаются на отзыв - и не одному, а иной раз двоим или даже троим рецензентам. В этом нет ничего дурного. Коллегиальное обсуждение рукописи может быть только полезно. Плохо только то, что эти "внутренние рецензии" часто бывают сырые, небрежные, необоснованные. Пишут их подчас менее обдуманно и ответственно, чем писали бы для печати. При этом далеко не всегда рецензентами стихов или прозы являются подлинные ценители литературы - критики, поэты или беллетристы. Но даже в лучшем случае, если оценка поручена настоящему специалисту, есть ли хоть какая-нибудь гарантия, что отзыв этот в самом деле поможет писателю? Представьте себе, что стихи направлены на рецензию таким несхожим между собою поэтам, как А. Твардовский и С. Кирсанов или И. Сельвинский и М. Исаковский. Оценки их вряд ли сойдутся. Лежит ли истина где-то посередине между этими оценками? Вряд ли. Что же делать редактору и автору? Кому из рецензентов должны они поверить? А ведь бывают случаи, что рецензий на одну и ту же рукопись набирается чуть ли не до десятка и все они разноречивы. Как же быть? Ответ один: "внутренние" рецензии пишутся не для автора, а для редактора, а у редактора должно быть собственное мнение, своя голова на плечах. Он может обсудить рукопись с людьми, мнением которых дорожит. Но одно дело - советоваться, чтобы проверить свое суждение. И совсем другое дело - подшивать к рукописи отзывы ради перестраховки. Сколько-нибудь известные писатели редко страдают от такого рода рецензий. А вот для молодого литератора беглые, противоречивые и подчас невнятные отзывы рецензентов часто являются не помощью, а помехой. Нередко автор получает из редакции свою рукопись, испещренную черточками, вопросительными и восклицательными знаками или весьма робкими, краткими и большей частью довольно неразборчивыми пометками на полях. Это - голос застенчивого редактора, не рискующего выразить свои мысли громко и уверенно. А порой на тех же полях рукописи автор находит и более энергичные отклики на прочитанное: "Вздор!", "Чушь!", "Сумбур!", "Ералаш!", "Ой-ой!", "Ха-ха!" Этакими критическими восклицаниями приветствует автора какой-нибудь собрат по перу, которому редакция поручила прочесть рукопись. А ведь литератор, даже неизвестный, безусловно, заслуживает того же вежливого и уважительного отношения, что и всякий советский гражданин. К тому же это веселое улюлюканье на полях рукописи - верный признак недостаточно серьезного и отнюдь не благожелательного отношения к труду товарища. Рецензент, который берется судить будущую книгу, должен быть горячо заинтересован в ее судьбе, должен глубоко сознавать, что речь идет не только об участи рукописи (хотя и это совсем не малость!), но иной раз и обо всей дальнейшей работе писателя. В консультанты следует брать людей не только основательно знающих свой предмет, но и хорошо понимающих задачи, стоящие перед каждым художественным жанром. Пожалуй, консультанты-историки обнаружили бы не одну погрешность - действительную или мнимую - в романе "Война и мир", если бы он был послан им "на предварительную рецензию". Мы знаем, что писатели-беллетристы не считали в свое время Жюля Верна настоящим художником, а ученые не видели в его романах ни науки, ни техники. Интересно, какой отзыв дали бы они на "Путешествие к центру земли"? Редакционная работа - один из самых сложных и ответственных видов литературной деятельности. Беречь все талантливое, что накоплено нашей литературой, и в то же время открывать дорогу новому, направлять работу автора, ничего ему не навязывая, но ставя перед ним значительные и увлекательные задачи, могут только люди литературно одаренные, с широким кругозором и подлинной идейностью. Таким и должен быть советский редактор. О ПОИСКАХ СВОЕОБРАЗИЯ  Чаще всего начинающих авторов упрекают в том, что они еще "не нашли себя", не проявили своей поэтической индивидуальности. Это серьезное обвинение. Подлинная поэзия не бывает безличной. Поэт должен иметь свой собственный, отличный от других голос, свой характер, "лица необщее выраженье", как говорил Баратынский {1}. Но можно ли побуждать человека к тому, чтобы он сознательно и намеренно искал своеобразия? Я помню, как в предреволюционные годы молодые стихотворцы, старавшиеся быть как можно более модными, спорили между собой, подобно Бобчинскому и Добчинскому, о том, кто первый из них сказал "э", то есть кто первый ввел в обиход какое-нибудь словцо, рифму или размер. Они спешили взять патент на ту или иную едва уловимую манеру или на весьма ограниченный круг тем. Так, некий молодой поэт специализировался на иронически-лирических стихах о парикмахерских куклах с завитками на лбу и не позволял ни одному своему сопернику даже близко подходить к витринам с восковыми манекенами. Но, несмотря на все ухищрения, большинство этих обладателей патентов на оригинальность в конце концов тонуло в толпе подобных им оригиналов и бесследно исчезало в реке забвения. Чем богаче подлинная индивидуальность, тем труднее определять ее несколькими внешними чертами, тем меньше поддается она подражанию, пародии, карикатуре. Подметить характерные черты Кольцова куда легче, чем охватить поэтическую индивидуальность Пушкина. Личность поэта складывается не сразу. И ничего зазорного нет в том, что в процессе своего развития молодой поэт поддается воздействию и даже прямому влиянию предшественников и современников - отечественных и зарубежных. Ведь это и есть питание, усвоение культуры. Разумеется, речь здесь идет не о холодном и расчетливом заимствовании чужих образов, ритмов, рифм. Искреннее, глубокое увлечение мастерством поэтов-учителей не может не сказаться на работах учеников. Но в то же время оно постепенно и незаметно способствует возникновению новой, вполне оригинальной манеры письма. Руководитель литературного кружка должен отличать признаки благородного ученичества от рабского подражания и механического заимствования в стихах или прозе молодого автора. Кстати, такое заимствование обычно само выдает себя очевидным несоответствием содержания и стиля. К тому же, перенимая стихотворный ритм, подражатель обычно, сам того не сознавая, вырывает из текста то или иное слово или несколько слов чужого лексикона, ибо ритм запоминается чаще всего не отвлеченно, а вместе с текстом, с которым он связан. От начинающего автора нельзя и не нужно требовать нарочитого и намеренного своеобразия. Но, однако, руководитель может и должен указать ему на те его строки или страницы, где он впадает в штамп, в шаблон. Только не надо при этом пугать его жупелом банальности, ибо это чаще всего ведет к тому, что у автора тормоза становятся сильнее двигателей, и он начинает бояться простоты. "Словечка в простоте не скажет - все с ужимкой" {2}. Говоря о "штампах", надо объяснить начинающему, что, банальность почти всегда знаменует отсутствие мысли, чувства, наблюдения. О чем бы вы ни писали - о родине, о герое, о любви или о природе, - вы неизбежно повторите то, что говорили по этому поводу многие другие, если будете писать без мысли, без страсти, без материала, без своего отношения к предмету. Надо научиться смело думать и сильно чувствовать. Только этим путем и возможно избежать "штампов" - общих мест. ОБРАЗ ГОРОДА  Можно без преувеличения сказать, что прекрасный город над Невой создали не только Петр Первый и его сподвижники, не только замечательные архитекторы и оставшиеся безымянными строители-рабочие, но и Пушкин, Гоголь, Достоевский, Некрасов, Александр Блок. Вряд ли светилась бы так ярко Адмиралтейская игла, если бы ее не озарил блеском своих стихов Пушкин. А какое величие и какую энергию придали пушкинские строфы вдохновенному, полному движения памятнику на Сенатской площади! Набережные и улицы, по которым ночью скакал Медный всадник и гнался за богатыми санями призрак бедною чиновника Башмачкина, Невский проспект, навсегда неразлучный с "Петербургскими повестями" Гоголя, стали в равной степени достоянием нашей истории и нашей поэзии. И совсем другой город - иного времени - встает перед нами в стихах Некрасова. Огни зажигались вечерние, Выл ветер и дождик мочил, Когда из Полтавской губернии Я в город столичный входил {1}. Это - тот Питер, где толкутся перед тяжелой дубовой дверью парадного подъезда ходоки, пришедшие из деревни за правдой, где на Сенной площади бьют кнутом крестьянку молодую; это - город промышленных хищников, акционеров и биржевых маклеров, типографских наборщиков, извозчиков, рассыльных, город балетных феерий и военных парадов... Не тех блистательных и стройных парадов, которые пленяют нас в стихах Пушкина: Люблю воинственную живость Потешных Марсовых полей, Пехотных ратей и коней Однообразную красивость, В их стройно зыблемом строю Лоскутья сих знамен победных, Сиянье шапок этих медных, Насквозь простреленных в бою {2}. У Некрасова не сияют медные шапки, "кивера не блестят". Парад происходит у него при самой ненастной, промозглой питерской погоде: На солдатах едва ли что сухо, С лиц бегут дождевые струи, Артиллерия тяжко и глухо Подвигает орудья свои {3}. Да и Пушкин, создавая образ северной столицы, видел не только ее блеск и стройность. Он писал: Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит... {4} Эта двойственность образа проходит через всю дореволюционную поэзию. В памяти старших поколений еще живет Петербург - Петроград Александра Блока: Вновь оснеженные колонны, Елагин мост и два огня. И голос женщины влюбленной. И хруст песка и храп коня... {5} А рядом с этим поэтическим Петербургом возникает суровый образ военного Петрограда четырнадцатого года, уже овеянный предчувствием надвигающейся бури. Петроградское небо мутилось дождем, На войну уходил эшелон. Без конца - взвод за взводом и штык за штыком Наполнял за вагоном вагон {6}. От этих стихов идет уже прямая тропа к завьюженным переулкам "Двенадцати", к тем настороженным, опустелым улицам, по которым шагает в поисках притаившегося врага патруль: Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! {7} Со всей силой, на какую способен подлинный поэт революции, запечатлел в своих четких, резких, как пулеметная очередь, строчках живую хронику Петрограда семнадцатого года Владимир Маяковский: И снова ветер, свежий, крепкий, валы революции поднял в пене. Литейный залили блузы и кепки. "Ленин с нами! Да здравствует Ленин!" {8} В краткой и беглой статье невозможно, конечно, охватить все то, что внесла в наше представление о Питере - Ленинграде современная поэзия. Ленинграду-строителю и Ленинграду-воину посвящали стихи все наши лучшие советские поэты, свидетели и участники его титанического мирного труда, его беспримерного боевого подвига. Этот строгий и величавый город, дышащий морем, город труда, искусства, науки, навсегда останется славой нашей страны и неиссякающим источником вдохновения для поэтов. РОБЕРТУ БЕРНСУ 200 ЛЕТ  Минуло двести лет со дня рождения Бернса, но многие из его строк звучат так, будто написаны в наше время. О мире и братстве между народами говорил он и в торжественных стихах: Пусть золотой настанет век И рабство в бездну канет, И человеку человек Навеки братом станет {1}, - и в стихах шутливых, полных здорового народного юмора: Я славлю мира торжество, Довольство и достаток. Создать приятней одного, Чем истребить десяток! {2} У нас в стране Бернс обрел как бы вторую родину. Переводить его начали более ста лет тому назад. Томик его стихов лежал на столе у величайшего нашего поэта - Пушкина и до сих пор хранится в пушкинской квартире-музее. Четыре строчки из стихотворения Бернса, послужившие эпиграфом к "Абидосской невесте" Байрона, перевел другой великий русский поэт - Лермонтов. Известно, что поэт Некрасов, не знавший языка, на котором писал Бернс, просил Тургенева сделать для него подстрочный перевод песен шотландского барда, чтобы дать ему возможность перевести их стихами. И все же первым переводчиком, по-настоящему познакомившим русского читателя с Бернсом, надо считать поэта-подвижника, сосланного царским правительством в Сибирь на каторгу, - М. Л. Михайлова. Это он впервые подарил своим соотечественникам переводы таких знаменитых стихов, как "Джон Ячменное Зерно", "Полевой мыши", "Горной маргаритке", "Джон Андерсон" и др. И все же только после революции поэзия великого шотландца была оценена по достоинству в нашей стране. Его стали переводить не только на русский, но и на языки многих народов Советского Союза. Немало стихов Бернса положено на музыку нашими лучшими композиторами - Шостаковичем, Свиридовым, Кабалевским, Хренниковым {3}. Гравюры к его "Балладам и песням" сделаны таким замечательным русским художником, как В. А. Фаворский {4}. Я счастлив, что на мою долю выпала честь дать моим современникам и соотечественникам наиболее полное собрание переводов из Бернса. Более двадцати лет посвятил я этому труду и до сих пор еще считаю свою задачу незавершенной. Русский читатель знает и любит "Тэма О'Шентера" и "Веселых нищ