Стихами  нынче  зацепить  за  душу тяжело. Нужда в поэзии из проклятого
настоящего, как бы говоря, не вытекает.  Поэтому  мы  были  просто  изумлены
способностью  Евгения  Лунина  плести  из поразительно непоэтичной злобы дня
свои живые поразительно стихи.  Родился он в 1957 г. в Оренбурге в актерской
семье.  С  родителями  исколесил всю бывшую страну. Школу кончил в Ашхабаде,
пединститут - в Волгограде, где ныне и живет. И пишет из своей провинции, на
наш  взгляд,  исключительно,  что  называется,  "по центру". Впрочем, судите
сами.



Бухой водитель вывалил вчера
полкузова бетона в бункера.
Никто не всполошился до утра -
бетон засох. Долбаем бункера.
Растет обломков сизая гора.
Бетон гудит. Долбаем бункера.
Над нами зной звенит, как мошкара.
В глазах - темно. Долбаем бункера.
Глядите все! Поближе, детвора!
Вас это ждет... Долбаем бункера.
Шло казачье на нас, шли юнкера...
Разбили их... Долбаем бункера...



Посмотри: встает цунами
над скорлупками квартир.
(Так, разделываясь с нами,
красота спасает мир.)




Эгоиста эгоист
обвиняет в эгоизме,
обвиняет в карьеризме
карьериста карьерист,
педераста педераст
обзывает педерастом,
и цепляется к блохастым
кто воистину блохаст,
лилипута лилипут
обвиняет в лилипутстве,
обвиняет в проститутстве
проститута проститут,
а который никого
никогда не обвиняет -
пусть отсюдова линяет!
Чтобы не было его!




РЕЦЕПТ: берется коммунист,
отрезанный от аппарата.
Добавить соль, лавровый лист -
и кипятить до демократа.
РЕЦЕПТ: берется демократ,
замоченный в житейской прозе.
Отбить его пять раз подряд -
и охладить до мафиози.
РЕЦЕПТ: берется мафио...
И все. И боле ничего.

***
Около квартиры
среди бела дня
встретят рэкетиры
бедного меня.
В шествии победном
этих белых дней
стану я не бедным,
а еще бедней.




Будильник отдавали
с такими мне словами:
"Запчасти в Ереване,
а там забастовали..."
Беру его смиренно
и заявляю: "Хрена
получат эти суки
запчасти от базуки!.."




Нет, ребята, я считаю, сгоряча
погребли мы Леонида Ильича!
Помер? Мало ли что помер! Что ж с того?
Вон другой Ильич лежит - и ничего.
Тот лежит Ильич, а этот бы - сидел,
оставаясь как бы вроде бы у дел.
И, насупившись, молчал бы, как живой,
покачнешь его - кивал бы головой...
Я не знаю, что за дурость! Что за прыть!
Лишь бы где-нибудь кого-нибудь зарыть!
Ни носков теперь, ни сахара, ни клизм...
А какой был развитой социализм!..


Пока демократию эту оттащат от пульта,
она наворочает трупов до уровня культа.




Все шло при нем наоборот,
и очень может быть,
что вздумай он споить народ
народ бы бросил пить.
Еще предположить рискну,
что в те же времена
затей он развалить страну -
окрепла бы страна.
Попробуй разорить дотла -
эх жили бы тогда!
Но Президент хотел добра.
Вот в том-то и беда.




Ты меня сегодня выпер,
ты со мной не выпил старки,
ты, видать, свихнулся, опер,
по причине перестройки!
Я писал тебе о каждом,
я строчил направо слева.
Ночь висела за окошком,
черно-сизая, как слива.
Если кто-то грустен, опер,
и тоска в бровях заляжет
(ты ж меня сегодня выпер!) -
кто тебе его заложит?!
Размагнитились магниты -
ты со мной не выпил старки.
Прибежишь еще ко мне ты
сразу после перестройки!




Если в зону придет демократия
(как случилось у нас на Руси),
власть возьмет уголовная братия
с пребольшим уголовным мерси.




(Туда)

Приходило добро с кулаками,
вышибало четыре ребра.
Ковыляю, подпершись клюками
в те края, где поменьше добра.
Говорят, что за тем поворотом -
ни борьбы, ни разбитых оков.

И еще говорят, будто зло там
безо всяких тебе кулаков...

(Там)

Вот он лежит, мурло упрятав,
в ладони, мокрые от слез,
лишен Отчизны и нитратов,
миллирентгенов и берез.
И в полумгле апартамента,
где каждый гвоздик - эталон,
он видит кепку монумента
и отоваренный талон...



               (из Генри Лонгфелло)

С мандариновых предгорий
отдаленного Эльбруса,
от платанов и плантаций
черноморских побережий,
субтропической Колхиды
и зеленой Ленкорани
с тарой, яблоками полной,
в боевых мохнатых кепках
через реки и равнины
к волгоградскому базару
шли грузины и армяне,
шли чечены и ингуши,
отличаясь от команчей
только методом разбоя...




Утро. За ночь став лохматее,
выхожу дышать простором.
До рассвета Волга (мать ее!)
тарахтела рыбнадзором.
Дачи. Рощи. Степи русские.
И пустые поллитровки.
Сохнут розовые трусики
на капроновой веревке.
Дунет ветер - затрещат они.
Вот рванулись что есть силы
и забор, вконец расшатанный,
за собою потащили.
Но прищепка жесткой чавкою
держит трусики из принципа.
Не лететь им вольной чайкою
над просторами искристыми.
Мысль: судьба у всех почетная,.
не питайте к чайкам зависти,
если призваны подчеркивать
очертанья чьей-то задницы.



На столбе у поворота,
чуть меня завидевши,
раскартавилась ворона
на вороньем идише.
Наклонюсь, душой изранен,
за булыгой черною.
Убирайся в свой Израиль,
сионистка чертова!

Ноги - кривы. Зубы - редки.
Ликом - бюрократ.
Но встают за мною предки,
как заградотряд.
Морды - сизы. Кудри - сивы.
Складки по брылам.
Говорят: "Спасай Россию,
не то - стрелям!.."

Ну похмелье! Острый нож!
Как ментом, я им заломан!
А газету развернешь -
и рука ползет за ломом.
Значит, я - туды-сюды!
рвусь к прилавку, холка в Мыле,
а тем временем жиды
всю страну уже споили?
То-то Федька-обормот:
морда - чистый рубероид.

Я гадаю, где берет, -
а его евреи поят!
Ну, ребята, черным сон!
Зарубежный сектор Газа!
Ну-ка ты, жидомасон,
подойди сюда, зараза!
Ох, достану-доберусь,
за кадык возьму за узкий...
Значит, спаиваешь Русь?
Ну а я тебе - не русский?!
И запомни, Самуил:
у меня два лома дома.
Чтоб сегодня же споил!
А иначе жди погрома.

"Мой отец был корявым грузчиком,
гнал плоты, выражаясь крепко..." -
И поэтик прозрачной ручкою
ударяет в грудную клетку.
И субтильная грудь поэтика
проминается внутрь от стука...
Ах, генетика ты, генетика!
Буржуазная лженаука!

Кто мы? В нынешней реальности
так решается вопрос:
будут две национальности -
недоросс и переросс.
Тут, лишившись беззаботности,
кто-то, ясно, заблажит.
Мы и их на две народности -
недожид и пережид.




Что с классиком меня роднило?
Я гимны звучные слагал
и, правя тяжкое кормило,
челна ветрило напрягал.
Но вихорь злой взревел в природе -
и мне, Господнему рабу,
ветрилом хрястнуло по морде,
потом кормилом - по горбу...




Седьмой. Починяют душ.
Шестой. Изменяет муж.
Пятый. Матерный хор.
Четвертый. Шурует вор.
Третий. Грохочет рок.
Второй. Подгорел пирог.
Первый. Рыдает альт,
Все. Долетел. Асфальт.




Что ты смотришь по-разному?
Говоришь про топор...
День Победы я праздновал -
занеси в протокол!
Бормотуха - извергнута.
А напротив в кустах -
дуб стоит, как из вермахта, -
весь в дубовых листах!
А мильтоны застали на
том, что сек топором.
Так ведь я же за Сталина,
блин, как в сорок втором!
Я и за морем Лаптева
их согласен ломать!
Я ж за Родину - мать его,
в корень с листьями мать!
Я их эники-беники
в три шестерки трефей!..
А изъятые веники -
это как бы трофей...




Я волнуюсь, читая стихи:
не слова, а прозрачные слезы.
Все твердят, что пришли от сохи,
что вчера еще слезли с березы.
О родной вспоминают стезе,
где зады поросли лопухами.
Так и видят себя в картузе
и в рубахе с шестью петухами.
И живут, разрывая сердца,
под трамвайно-троллейбусный грохот.
Эх, найти бы того подлеца,
что насильно отправил их в город!
Я найду его. Зол и речист,
я прорвусь через сто кабинетов.
Я в лицо ему брошу: "Садист!
Ты за что же так мучить поэтов?
Ты же слышишь, как стонет стило!
Здесь их жизнь л больна, и кабальна!
Отпусти ты их с миром в село,
посади ты их там на комбайны!"




Апостол Петр, спасаясь от креста,
три раза отрекался от Христа.
И все же ты Петра не презирай -
иначе он тебя не пустит в рай.


МИНОР

Пропади оно все пропадом!
Бледен, худ, необогрет,
обмотаю шею проводом
и отрину табурет.
Пожуют глазами-жвачками
участковые: "Висить..."
И придет монтер с кусачками -
провода перекусить.
Снимут, вынесут по дворикам
вдоль таблички "Телеграф".
А записку бросят дворникам,
ни хрена не разобрав...



               Карлу М.

И я бы стал лохмат и гениален,
женясь на баронессе фон Вестфален.




О рукотворные ручьи,
берущие начало в люке!
И руки творческие... Чьи?
Найти бы, вырвать эти руки...




А ты знаешь ли, что вчера,
окажись ты случайно близ,
на тебя в шесть часов утра
мог свободно упасть карниз?

А ты знаешь ли, что потом,
отступи ты на два шажка,
на тебя паровой каток
мог наехать исподтишка?

А ты знаешь ли, дорогой:
наступи ты на ветхий люк -
он под грузной твоей ногой
провалился бы - и каюк!..

Не понять тебе, сколько раз
ты избег минут грозовых
до того, как тебя сейчас
переехал мой грузовик.



               художника Волгоградского планетария Виктора К.

Когда он выполз - клянусь вам честью:
меняю облик, роняю челюсть,
хватаю камень и молча целюсь,
не будь я Витей!
Встречал я в наших проулках многое,
однажды видел живого йога я,
но шестиногое членистоногое
еще не видел.
И что досадно: близ места адского -
ни А.Стругацкого, ни Б.Стругацкого.
Никто не даст мне совета братского,
а это значит:
все растолкую (мол, так и так-то),
постигну сущность любого факта,
плюс бездна такта -
все для контакта,
а не контачит!
Кричу: "Здорово!" - не понимает.
Кладу червонец- не поднимает.
Беру обратно - не отнимает
(такие факты).
Другой бы плюнул, другой ушел бы,
другой давно уже вырвал кол бы...
Я хлопнул по лбу
и вынул колбу
(промыть контакты).
В момент промыли и повторили,
про их планету поговорили,
еще купили, еще открыли -
контакт налажен.
Они гуманны - и мы гуманны,
они гурманы - и мы гурманы,
у них стаканы -
у нас стаканы
(не из горла же!).
Общались сутки, а утром ранним
облобызались при расставаньи.
Не наше пили, не "ративани",
а их двуокись!
И понял я, когда принял сотую,
что невзначай прогулял работу я.
Но отработаю.
С большой охотою.
Число и подпись.




Говорят, что варят тоже были славяне;
уходили в запои, залезали в долги,
выражались коряво, да такими словами,
что тряслись-прогибались в теремах потолки.

Ну а мы-то не знали, кто такие варяги.
Мы-то думали - немцы, приличный народ:
вмиг отучат от браги, уничтожат коряги
и засыплют овраги у широких ворот.

От корявых посадов - неприятный осадок,
вместо храма- с десяток суковатых полен.
Проживи без варягов, если поле в корягах
и под каждой корягой - нетрезвый словен!

И явились варяги. Там такие ребята...
За версту перегаром и мат-перемат...
И от ихнего мата стало поле горбато
и опасно прогнулись потолки в теремах.

...Говорят, что варяги тоже были славяне.
И тогда говорили, и теперь говорят.
И какой тут порядок, если поле в корягах
и под каждой корягой нетрезвый варяг!



Приветствовать монарха стоя?
Не стукать в землю лбом?
Ты отнял самое святое -
свободу быть рабом!


О величии идей
говорить пока не будем,
просто жалко мне людей,
что попали в лапы к людям.

Как-нибудь в конце концов
мы сведем концы с концами,
а пока что жаль отцов,
арестованных отцами.

Покривив печально рот,
так и ходишь криворотым:
мол, хороший был народ,
уничтоженный народом...



- Когда в нашем сердце сиял
восторг героических дел,
скажи: ты за правду стоял?
- Дурак! Я за правду сидел.



Полистаешь наугад -
все расстрелы да застенки.
От Памира до Карпат
нет невыщербленной стенки.
Вот и думается мне:
до чего же я ничтожен,
если в этакой стране
до сих пор не уничтожен!



Гляжу, от злобы костяной,
на то, что пройдено.
Пока я лаялся с женой,
погибла Родина.
Иду по городу - гляжу:
окопы веером.
Ну я ей, твари, покажу
сегодня вечером!


Нам демократия дала
свободу матерного слова.
Да и не надобно другого,
чтобы воспеть ее дела.


Не пойму я что-то схем
битвы двух систем:
почему я стал никем,
если не был всем?



Вам не стыдно, коммунисты?
Что за клоунада?
Ведь и танки были быстры,
и броня - что надо!
Шли армадой по дороге,
траками пылили -
и кого-то там в итоге
насмерть задавили.
Что сказать... Придурковаты.
Да и бестолковы.
То ли дело демократы -
ну хоть из Молдовы!
Не беда, что не картавы, -
но умеют делать!
Как шарахнут по кварталу
с "МиГа-29"!
И - чего-то не хватает.
Вроде бы квартала.
Только туфелька порхает
с выпускного бала.
Ой ты, звонкое монисто,
пушки заряжены...
Сопляки вы, коммунисты.
Мальчики. Пижоны.


-
Послушай, нас с тобой не пощадят,
когда начнут стрелять на площадях.
Не уцелеть нам при любом раскладе:
дошлют патрон - и зла не ощутят.

Послушай, нам себя не уберечь.
Как это будет? Вот о том и речь:
вокруг тебя прохожие залягут)
а ты не догадаешься залечь.

Минуя улиц опустевший стык,
ты будешь бормотать последний стих)
наивно веря, что отыщешь рифму -
и все грехи господь тебе простит.

Живи, как жил, как брел ты до сих пор,
ведя с собой ли, с Богом разговор,
покуда за стволом ближайшей .типы
не перещелкнул новенький затвор.


-
Были гулкие куранты
и граненые стаканы,
ссоры в транспорте до визгу
и купюры цвета беж...
Эмигранты, эмигранты
собирали чемоданы,
выправляли гае-то визу
и мотали за рубеж.
Ну, а мы шагали в ногу,
не шурша, не возникая,
что кругом дороговизна
и оклад сто пятьдесят...
Удивительно, ей-богу,
но какая-никакая
у меня была Отчизна
года три тому назад.
КГБ да Первомаи,
Конституция - что дышло,
убежавшим - укоризна
и водяра из горла...
До сих пор не понимаю,
как же этакое вышло:
я - остался, а Отчизна
чемоданы собрала.
Уложила и смоталась
в подмосковные затоны,
в среднерусский конопляник,
где щекочет соловей...
Мне на Родину осталось
посмотреть через кордоны -
я теперь ее племянник,
выбыл я из сыновей.
Отреклась, как эмигрантка,
и раскаянье не гложет:
мол, ребята, не взыщите,
а не будет хода вспять...
Но потом, когда, поганка,
продадут тебя за грошик,
ты же скажешь: "Защитите!.."
И придется защищать.

-
Две границы пройдено.
Клочьями рубаха.
- Здравствуй, тетя Родина,
я - из Карабаха.
Три границы пройдено.
Складками надбровья.
- Здравствуй, тетя Родина,
я - из Приднестровья.
Все четыре пройдено.
Упаду - не встану.
- Здравствуй, тетя Родина,
я - с Таджикистану.
За подкладкой - сотенка.
Движемся - хромая.
Что ж ты, падла-тетенька?
Али не родная?

-
Что ты, княже, говорил, когда солнце меркло?
Ты сказал, что лучше смерть, нежели полон.
И стоим, окружены у речушки мелкой,
и поганые идут с четырех сторон.

Веют стрелами ветра, жаждой рты спаяло,
тесно сдвинуты щиты, отворен колчан.
Нам отсюда не уйти, с берега Каялы -
перерезал все пути половец Кончак.

Что ты, княже, говорил в час, когда затменье
пало на твои полки вороным крылом?
Ты сказал, что только смерд верует в знаменья,
и еще сказал, что смерть лучше, чем полон.

Так гори, сгорай, трава, под последней битвой.
Бей, пока в руке клинок и в очах светло.
Вся дружина полегла возле речки быстрой,
ну а князь - пошел в полон, из седла - в- седло.

Что ты, княже, говорил яростно и гордо?
Дескать, Дону зачерпнуть в золотой шелом!..
И лежу на берегу со стрелою в горле,
потому что лучше смерть, нежели полон.

Как забыли мы одно, самое простое -
что доводишься ты, князь, сватом Кончаку!
Не обидит свата сват, и побег подстроит,
и напишет кто-нибудь "Слово о полку".




Изрек Христос, осмеянный жестоко,
что нет в моем отечестве пророка.
Так даже с этим на Руси не гладко:
пророки есть - с Отечеством накладка.




Вы, в разврате потонувшие,
отойдите, потому что я
не торгую звонкой лирою -
я чулками спекулирую!



Мне снятся сны, где все - как наяву:
иду проспектом, что-то покупаю.
На кой я черт, скажите, засыпаю
и снова, получается, живу!

Я эту явь когда-нибудь взорву,
но не за то, что тесно в ней и тошно,
и даже не за подлость, а за то, что
мне снятся сны, где все - как наяву.




Кормит мужа хорошо и много,
никаких превратностей не ждет.
Да, через желудок есть дорога.
Рассказать, куда она ведет?




Счастье, выглянув едва,
обернулось пьяным бредом.
То ли предали слова,
то ли я кого-то предал.

Цвета крови и чернил
грязь и ржавчина в горниле.
То ль кого похоронил,
то ль меня похоронили.

Безнадежное зеро.
Где же адская бумага,
петушиное перо,
опереточная шпага!..

Год любви любой ценой -
вот и все, о чем просил бы...
Как ты выдуман, Хромой,
беспощадно и красиво!




Мир сотворен. Границы отвердели.
Который раз по счету сотворен?
И, верно, не на будущей неделе
очередной великий сдвиг времен.

И потому-то думается людям,
что неизменен будничный уклад.
И мы живем. И мы друг друга судим.
И кто-то прав. И кто-то виноват.

Сумеем ли за малое мгновенье
понять, что ни один из нас не прав,
когда Господь для нового творенья
смешает с глиной контуры держав!..




Бросьте, это не жестоко -
просто будет больше света.
Потому сегодня столько
ампутированных веток.

Потому не хмурьте лица,
и потом - не в этом дело,
ибо все должно ветвиться
до известного предела.

И в раздвинутых преддверьях .
изумленного апреля -
что вы, право, о деревьях?
На себя бы посмотрели!

Запредельно, звонко, резво
полоснет пила по ветви -
и морозные рассветы
серебрят монету среза.




В южной местности гористой,
на краю пустыни длинной
рассказали гитаристу
про старинные руины.

Рассказали и гортанным
мертвым именем назвали.
И ушел он по барханам
к серым контурам развалин.

Брел по зыби золотистой
просто так, из любопытства -
поглядеть и возвратиться.
Поглядел - не возвратился.

Он нашел меж серых склепов,
где кончался мертвый город,
оловянный серый слепок
с человеческого горла.

Там, в толпе цветасто-тесной,
там, за белой толщей праха,
кто-то пел не просто песню,
кто-то пел не просто правду.

Значит, слово било в сердце,
убивало, помыкало,
раз одно осталось средство -
ковшик жидкого металла.

Но не знал палач усердный,
запечатав глотку эту,
что отлил в металле сером
первый памятник поэту.

Нет ни имени, ни лика,
в цепких пальцах легковерна
оловянная отливка,
отмыкающая песню...

Храмы рухнули. И ныне
равнодушно смотрят горы;
что осталось от твердыни?
Оловянный слепок с горла.

От прославленной столицы -
слиток серого металла...
Было страшно возвратиться,
страшно было взять гитару

и начать, как начинали
до тебя - отважно, скорбно,
точно зная, что в финале -
оловянный слепок с горла.


Популярность: 78, Last-modified: Mon, 02 Nov 1998 16:55:51 GMT