Лев Лосев. Стихотворения


 (Воспроизведено по журналу
 "Знамя" No11,ноябрь1989 г)

 Советскому читателю русский поэт Лев Лосев малоизвестен.
 На Западе вышли его сборники "Чудесный десант" и "Тайный советник".
 В настоящее время живет в США.
 (От редакции журнала)
 "Понимаю - ярмо, голодуха,
 тыщу лет демократии нет,
 но худого российского духа
 не терплю",--говорил мне поэт,
 "Эти дождички, эти березы,
 эти охи по части могил",--
 и поэт с выраженьем угрозы
 свои тонкие губы кривил.
 И еще он сказал, распаляясь:
 "Не люблю этих пьяных ночей,
 покаянную искренность пьяниц,
 достоевский надрыв стукачей,
 эту водочку, эти грибочки,
 этих девочек, эти грешки
 и под утро заместо примочки
 водянистые Блока стишки;
 наших бардов картонные копья
 и актерскую их хрипоту,
 наших ямбов пустых плоскостопье
 и хореев худых хромоту;
 оскорбительны наши святыни,
 все рассчитаны на дурака,
 и живительной чистой латыни
 мимо нас протекала река.
 Вот уж правда--страна негодяев:
 и клозета приличного нет",--
 сумасшедший, почти как Чаадаев,
 так внезапно закончил поэт.
 Но гибчайшею русскою речью
 что-то главное он огибал
 и глядел словно прямо в заречье,
 где архангел с трубой погибал.

 * * *

 ... в "Костре" работал. В этом тусклом месте,
 вдали от гонки и передовиц,
 я встретил сто, а может быть, и двести
 прозрачных юношей, невзрачнейших девиц.
 Простуженно протискиваясь в дверь,
 они, не без нахального кокетства,
 мне говорили: "Вот вам пара текстов".
 Я в их глазах редактор был и зверь.
 Прикрытые немыслимым рваньем,
 они о тексте, как учил их Лотман,
 судили как о чем-то очень плотном,
 как о бетоне с арматурой в нем.
 Все это были рыбки на меху
 бессмыслицы, помноженной на вялость,
 но мне порою эту чепуху
 и вправду напечатать удавалось.

 Стоял мороз. В Таврическом саду
 закат был желт, и снег под ним был розов.
 О чем они болтали на ходу,
 подслушивал недремлющий Морозов,
 тот самый, Павлик, сотворивший зло.
 С фанерного портрета пионера
 от холода оттрескалась фанера,
 но было им тепло.
 И время шло.
 И подходило первое число.
 И секретарь выписывал червонец.
 И время шло, ни с кем не церемонясь,
 и всех оно по кочкам разнесло.
 Те в лагерном бараке чифирят,
 те в Бронксе с тараканами воюют,
 те в психбольнице кычат и кукуют,
 и с обшлага сгоняют чертенят.

 * * *

 Покуда Мельпомена и Евтерпа
 настраивали дудочки свои,
 и дирижер выныривал, как нерпа,
 из светлой оркестровой полыньи,
 и дрейфовал на сцене, как на льдине,
 пингвином принаряженный солист,
 и бегала старушка-капельдинер
 с листовками, как старый нигилист,
 улавливая ухом труляля,
 я в то же время погружался взглядом
 в мерцающую груду хрусталя,
 нависшую застывшим водопадом:
 там умирал последний огонек,
 и я его спасти уже не мог.

 На сцене барин корчил мужика,
 тряслась кулиса, лампочка мигала,
 и музыка, как будто мы--зека,
 командовала нами, помыкала,
 на сцене дама руки изломала,
 она в ушах производила звон,
 она производила в душах шмон
 и острые предметы изымала.

 Послы, министры, генералитет
 застыли в ложах. Смолкли разговоры.
 Буфетчица читала "Алитет
 уходит в горы". Снег. Уходит в горы.
 Салфетка. Глетчер. Мраморный буфет.
 Хрусталь--фужеры. Снежные заторы.
 И льдинами украшенных конфет
 с медведями пред ней лежали горы.
 Как я любил холодные просторы
 пустых фойе в начале января,
 когда ревет сопрано: "Я твоя!",
 и солнце гладит бархатные шторы.

 Там, за окном, в Михайловском саду
 лишь снегири в суворовских мундирах,
 два льва при них гуляют в командирах
 с нашлепкой снега--здесь и на заду,
 А дальше--заторошена Нева,
 Карелия и Баренцева лужа,
 откуда к нам приходит эта стужа,
 что нашего основа естества.
 Все, как задумал медный наш творец,--
 у нас чем холоднее, тем интимней,
 когда растаял Ледяной дворец,
 мы навсегда другой воздвигли--Зимний.

 И все же, откровенно говоря,
 от оперного мерного прибоя
 мне кажется порою с перепоя--
 нужны России теплые моря!

 * * *
 ТРИНАДЦАТЬ
 Стоит позволить ресницам закрыться,
 и поползут из-под сна-кожуха
 кривые карлицы нашей кириллицы,
 жуковатые буквы ж, х.

 Воздуху! - как объяснить им попроще,
 нечисть счищая с плеча и хлеща
 веткой себя,--и вот ты уже в роще,
 в жуткой чащобе ц, ч, ш, щ.

 Встретишь в берлоге единоверца,
 не разберешь--человек или зверь.
 "Е-е-ю-я",--изъясняется сердце,
 а вырывается: "ъ, ы, ь".

 Видно, монахи не так разрезали
 азбуку: за буквами тянется тень.
 И отражается в озере-езере,
 осенью-есенью,
 олень-елень.

 * * *
 Земную жизнь пройдя до середины,
 я был доставлен в длинный коридор.
 В нелепом платье бледные мужчины
 вели какой-то смутный разговор.

 Стучали кости. Испускались газы,
 и в воздухе подвешенный топор
 угрюмо обрубал слова и фразы:
 все ху да ху, да е мае, да бля--
 печальны были грешников рассказы.

 Один заметил, что за три рубля
 сегодня ночью он кому-то вдует,
 но некто, грудь мохнатую скобля,

 ему сказал, что не рекомендует,
 а третий, с искривленной головой,
 воскликнул, чтоб окно закрыли--дует.

 В ответ ему раздался гнусный вой,
 развратный, негодующий, унылый,
 но в грязных робах тут вошел конвой,

 и я был унесен нечистой силой.
 Наморща лобик, я лежал в углу.
 Несло мочой, карболкой и могилой.

 В меня втыкали толстую иглу
 меня поили горечью полынной.
 К холодному железному столу

 потом меня доской прижали длинной,
 и было мне дышать запрещено
 во мраке этой комнаты пустынной.

 И хриплый голос произнес: "Кино>?.
 В ответ визгливый: "Любоваться нечем".
 А тот: "Возьми и сердце заодно".

 А та: "Сейчас, сперва закончу печень".
 И мой фосфоресцировал скелет,
 обломан, обезличен, обесцвечен,

 корявый остов тридцати трех лет.

 * * *
 РАЗГОВОР
 "Нас гонят от этапа до этапа,
 А Польше в руки все само идет--
 Валенса, Милош, Солидарность, Папа,
 у нас же Солженицын, да и тот
 Угрюм-Бурчсев и довольно средний
 прозаик". "Нонсенс, просто он последний
 романтик". "Да, но если вычесть "ром"",
 "Ну, ладно, что мы, все-таки, берем?"
 Из омута лубянок и бутырок
 приятели в коммерческий уют
 всплывают, в яркий мир больших бутылок.
 "А пробовал ты шведский "Абсолют",
 его я называю "соловьевка",
 шарахнешь--и софия тут как тут".
 "А, все же, затрапезная столовка,
 где под столом гуляет поллитровка..,
 нет, все-таки, как белая головка,
 так западные водки не берут".
 "Прекрасно! ностальгия по сивухе!
 А по чему еще--по стукачам?
 по старым шлюхам, разносящим слухи?
 по слушанью "Свободы" по ночам?
 по жакту? по райкому? по погрому?
 по стенгазете "За культурный быт"?"
 "А, может, нам и правда выпить рому --
 уж этот точно свалит нас с копыт".

 * * *

 НА РОЖДЕСТВО
 Я лягу, взгляд расфокусирую,
 звезду в окошке раздвою
 и вдруг увижу местность сирую,
 сырую родину свою.

 Во власти оптика-любителя
 не только что раздвои и - сдвой,
 а сдвой Сатурна и Юпитера
 чреват Рождественской звездой.

 Вослед за этой, быстро вытекшей
 и высохшей, еще скорей
 всходили над Волховом и Вытегрой
 звезда волхвов, звезда царей.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Звезда взойдет над зданьем станции,
 и радио в окне сельпо
 программу по заявкам с танцами
 прервет растерянно и, по-
 медлив малость, как замолится
 о пастухах, волхвах, царях,
 о коммунистах с комсомольцами,
 о сброде пьяниц и нерях.
 Слепцы, пророки трепотливые,
 отцы, привыкшие к кресту,
 как эти строки терпеливые,
 бредут по белому листу.
 Где розовою промокашкою
 вполнеба запад возникал,
 туда за их походкой тяжкою
 Обводный тянется канал.
 Закатом наскоро промокнуты,
 слова идут к себе домой
 и открывают двери в комнаты,
 давно покинутые мной.

 * * *
 С. К.
 И, наконец, остановка "Кладбище".
 Нищий, надувшийся, словно клопище,
 в куртке-москвичке сидит у ворот.
 Денег даю ему - он не берет.

 Как же, твержу, мне поставлен в аллейке
 памятник в виде стола и скамейки,
 с кружкой, поллитрой, вкрутую яйцом,
 следом за дедом моим и отцом.

 Слушай, мы оба с тобой обнищали,
 оба вернуться сюда обещали,
 ты уж по списку проверь, я же ваш,
 ты уж, пожалуйста, ты уж уважь.

 Нет, говорит, тебе места в аллейке,
 нету оградки, бетонной бадейки,
 фото в овале, сирени куста,
 столбика нету и нету креста.

 Словно я Мистер какой-нибудь Твистер,
 не подпускает на пушечный выстрел,
 под козырек, издеваясь, берет,
 что ни даю - ничего не берет.

 * * *

 СТИХИ О РОМАНЕ
 I
 Знаем эти толстовские штучки:
 с бородою, окованной льдом,
 из недельной московской отлучки
 воротиться в нетопленый дом.
 "Затопите камин в кабинете.
 Вороному задайте пшена.
 Принесите мне рюмку вина.
 Разбудите меня на рассвете".
 Погляжу на морозный туман
 и засяду за длинный роман.

 Будет холодно в этом романе,
 будут главы кончаться "как вдруг">:
 будет кто-то сидеть на диване
 и посасывать длинный чубук,
 будут ели стоять угловаты,
 как стоят мужики на дворе,
 и, как мост, небольшое тире
 свяжет две недалекие даты
 в эпилоге (когда старики
 на кладбище придут у реки)-

 Достоевский еще молоденек,
 только в нем что-то есть, что-то есть.
 "Мало денег, - кричит, - мало денег.
 Выиграть тысяч бы пять или шесть.
 Мы заплатим долги, и в итоге
 будет водка, цыгане, икра.
 Ах, какая начнется игра!
 После старец нам бухнется в ноги
 и прочтет в наших робких сердцах
 слово СТРАХ, слово КРАХ, слово ПРАХ.

 Грусть-тоска. Пой, Агаша. Пей, Саша.
 Хорошо, что под сердцем сосет..."
 Только нас описанье пейзажа
 от такого запоя спасет.
 "Красный шар догорал за лесами,
 и крепчал, безусловно, мороз,
 но овес на окошке пророс..."
 Ничего, мы и сами с усами.
 Нас не схимник спасет, нелюдим,
 лучше в зеркало мы поглядим.

 I I
 Я неизменный Карл Иваныч.
 Я ваших чад целую на ночь.
 Их географии учу.
 Порой одышлив и неряшлив,
 я вас бужу, в ночи закашляв,
 молясь и дуя на свечу.

 Конечно, не большая птица,
 но я имею, чем гордиться:
 я не блудил, не лгал, не крал,
 не убивал--помилуй Боже,--
 я не убийца, нет, но все же,
 ах, что же ты краснеешь, Карл?

 Был в нашем крае некто Шиллер,
 он талер у меня зажилил. Была дуэль. Тюрьма. Побег. Забыв о Шиллере проклятом,
 verfluchtes Fatum - стал солдатом --
 сражений дым и гром побед.

 Там пели, там "ура" вопили,
 под липами там пиво пили,
 там клали в пряники имбирь.
 А здесь, как печень от цирроза,
 разбухли бревна от мороза,
 на окнах вечная Сибирь.

 Гуляет ветер по подклетям.
 На именины вашим детям
 я клею домик (ни кола
 ты не имеешь, старый комик,
 и сам не прочь бы в этот домик).
 Прошу, взгляните, Nicolas.

 Мы внутрь картона вставим свечку
 и осторожно чиркнем спичку,
 и окон нежная слюда
 засветится тепло и смутно,
 уютно станет и гемютно,
 и это важно, господа!

 О, я привью германский гений
 к стволам российских сих растений.
 Фольга сияет наобум.
 Как это славно и толково,
 кажись, и младший понял, Лева,
 хоть увалень и тугодум.

 * * *
 ОДИН ДЕНЬ ЛЬВА ВЛАДИМИРОВИЧА
 Перемещен из Северной и Новой
 Пальмиры и Голландии, живу
 здесь нелюдимо в Северной и Новой
 Америке и Англии. Жую
 из тостера изъятый хлеб изгнанья
 и ежеутренне взбираюсь по крутым
 ступеням белокаменного зданья,
 где пробавляюсь языком родным.
 Развешиваю уши. Каждый звук
 калечит мой язык или позорит.

 Когда состарюсь, я на старый юг
 уеду, если пенсия позволит.
 У моря над тарелкой макарон
 дней скоротать остаток по-латински,
 слезою увлажняя окоем, как Бродский,
 как, скорее, Баратынский.
 Когда последний покидал Марсель,
 как пар пыхтел и как пилась марсала,
 как провожала пылкая мамзель,
 как мысль плясала, как перо писало,
 как в стих вливался моря мерный шум,
 как в нем синела дальняя дорога,
 как не входило в восхищенный ум,
 как оставалось жить уже немного,

 Однако что зевать по сторонам.
 Передо мною сочинений горка.
 "Тургенев любит написать роман
 Отцы с Ребенками". Отлично, Джо, пятерка!
 Тургенев любит поглядеть в окно.
 Увидеть нив зеленое рядно.
 Рысистый бег лошадки тонконогой.
 Горячей пыли пленку над дорогой.
 Ездок устал, в кабак он завернет.
 Не евши, опрокинет там косушку...
 И я в окно - а за окном Вермонт,
 соседний штат, закрытый на ремонт,
 на долгую весеннюю просушку.
 Среди покрытых влагою холмов
 каких не понапрятано домов,
 какую не увидишь там обитель:
 в одной укрылся нелюдимый дед,
 он в бороду толстовскую одет
 и в сталинский полувоенный китель.
 В другой живет поближе к небесам
 кто, словеса плетя витиевато,
 с глубоким пониманьем описал
 лирическую жизнь дегенерата.

 Задавши студиозусам урок,
 берем газету (глупая привычка).
 Ага, стишки. Конечно, "уголок",
 "колонка" или, сю-сю-сю, "страничка".
 По Сеньке шапка. Сенькин перепрыг
 из комсомольцев прямо в богомольцы
 свершен. Чем нынче потчуют нас в рыг-
 аловке? Угодно ль гонобольцы?
 Все постненькое, Божий рабы?
 Дурные рифмы. Краденые шутки.
 Накушались. Спасибо. Как бобы
 шевелятся холодные в желудке.

 Смеркается. Пора домой. Журнал
 московский, что ли, взять как веронал.
 Там олух размечтался о былом,
 когда ходили наши напролом
 и сокрушали нечисть помелом,
 а эмигранта отдаленный предок
 деревню одарял полуведром.
 Крути, как хочешь, русский палиндром
 барин и раб, читай хоть так, хоть эдак,
 не может раб существовать без бар.
 Сегодня стороной обходим бар. .

 Там хорошо. Там стелется, слоист,
 сигарный дым. Но там сидит славист.
 Опасно. До того опять допьюсь,
 что перед ним начну метать свой бисер
 и от коллеги я опять добьюсь,
 чтоб он опять в ответ мне пошлость ....:
 "Ирония не нужно казаку,
 you sure could use some domestication *,
 недаром в вашем русском языку
 такого слова нет--sophistication"**.
 Есть слово "истина". Есть слово "воля".
 Есть из трех букв--"уют". И "хамство" есть.
 Как хорошо в ночи без алкоголя
 слова, что невозможно перевесть,
 бредя, пространству бормотать пустому.
 На слове "падло" мы подходим к дому.

 Дверь за собой плотней прикрыть, дабы
 в дом не прокрались духи перекрестков.
 В разношенные шлепанцы стопы
 вставляй, поэт, пять скрюченных отростков.
 Еще проверь цепочку на двери.
 Приветом обменяйся с Пенелопой.
 Вздохни. В глубины логова прошлепай.
 И свет включи. И вздрогни. И замри
 ... А это что еще такое?

 А это--зеркало, такое стеклецо,
 чтоб увидать со щеткой за щекою
 судьбы перемещенное лицо.
 -----------
 * "you sure could use some domestication",- "уж вам бы пошло на пользу малость дрессировки" (англ.).
 ** sophistication - очень приблизительно: "изысканность" (англ.).


 ХБ-2
 То ль на сердце нарыв,
 то ли старый роман,
 то ли старый мотив,
 ах, шарманка, шарман,
 то ль суставы болят,
 то ль я не молодой,
 Хас-Булат, Хас-Булат,
 Хас-Булат удалой,
 бедна сакля твоя,
 бедна сакля моя,
 у тебя ни шиша,
 у меня ни шиша,
 сходство наших жилищ
 в наготе этих стен,
 но не так уж я нищ,
 чтобы духом блажен,
 и не так я богат,
 чтобы сходить за вином,
 распродажа лопат
 за углом в скобяном,
 от хлопот да забот
 засклерозились мы,
 и по сердцу скребет
 звук начала зимы.

 * * *
 МОЯ КНИГА
 Ни Риму, ни миру, ни вену,
 ни в полный внимания зал--
 в Летейскую библиотеку,
 как злобно Набоков сказал.

 В студеную зимнюю пору
 ("однажды" - за гранью строки)
 гляжу, поднимается в гору
 (спускается к брегу реки)

 усталая жизни телега,
 наполненный хворостью воз.
 Летейская библиотека,
 готовься к приему всерьез.

 Я долго надсаживал глотку
 и вот мне награда за труд:
 не бросят в Харонову лодку,
 на книжную полку воткнут.