ученые занятия на самом деле
так уж необходима тишина! Сейчас вокруг меня со всех  сторон -  многоголосый
крик: ведь  я живу над самой  баней. Вот  и вообрази  себе  все разнообразие
звуков, из-за которых  можно  возненавидеть  собственные  уши. Когда  силачи
упражняются, выбрасывая вверх отягощенные  свинцом руки, когда они  трудятся
или  делают вид, будто  трудятся,  я  слышу  их  стоны;  когда  они задержат
дыханье, выдохи их пронзительны,  как свист; попадется бездельник, довольный
самым простым умащением, - я слышу  удары ладоней по спине,  и звук меняется
смотря по тому, бьют  ли плашмя или полой ладонью. А если  появятся игроки в
мяч и начнут считать  броски,  - тут уж все кончено. (2) Прибавь  к этому  и
перебранку,  и ловлю вора, и  тех, кому нравится звук собственного  голоса в
бане. Прибавь и  тех, кто  с  оглушительным плеском плюхается в  бассейн.  А
кроме тех, чей  голос,  по  крайней мере,  звучит  естественно, вспомни  про
выщипывателя  волос,  который,  чтобы  его  заметили, извлекает  из  гортани
особенно пронзительный  визг и умолкает, только когда выщипывает кому-нибудь
подмышки, заставляя другого кричать за себя. К тому же есть еще и пирожники,
и  колбасники, и торговцы сладостями и всякими кушаньями, каждый на свой лад
выкликающие товар. - (3) Ты  скажешь  мне: "Ты железный человек!  Ты, видно,
глух, если сохраняешь стойкость духа среди всех этих разноголосых нестройных
криков,  между тем  как нашего  Криспа1 довели до  могилы  чересчур усердные
утренние приветствия". Нет, клянусь богом, я обращаю на этот гомон не больше
внимания,  чем  на  плеск  ручья или  шум водопада, -  хоть  я  и слышал про
какое-то племя, которое перенесло на  другое  место  свой город только из-за
того, что не могло выносить грохот нильского переката.  (4)  По-моему, голос
мешает  больше  чем  шум,  потому что отвлекает душу, тогда как  шум  только
наполняет слух и бьет по ушам. К  числу тех, что  шумят, не отвлекая меня, я
отношу  проезжающие  мимо повозки, и  плотника  в моем доме,  и  кузнеца  по
соседству, и того, кто у Потной меты2, пробуя дудки и флейты, хоть и кричит,
но не поет. (5) При этом звук, то и дело прерывающийся, тяготит меня больше,
чем непрерывный. Но я уже так закалился, что  мог бы слушать даже начальника
над гребцами, когда он противным голосом отсчитывает такт.  Ведь я принуждаю
мой дух сосредоточиться на себе и ни на что внешнее не отвлекаться. Пусть за
дверьми все шумит и гремит, - лишь бы внутри  не  было смятения, лишь бы  не
ссорились между  собой вожделение и страх,  не  затевали  распрю и не мучили
друг друга расточительность и скупость. Пусть  по всей округе тишина - много
ли нам в ней пользы, если наши страсти бушуют?
     (6) Ночь утишила все и мирный покой даровала. . .3
     Это ложь! Нет мирного покоя,  кроме того, который даруется нам разумом:
ночь не  устраняет наши тяготы,  а усугубляет  их  ощущенье  и заменяет одни
тревоги другими. Ведь и сновидения  спящих  бывают не менее бурными,  чем их
дни. Подлинна только  та безмятежность, чей корень  - совершенство духа. (7)
Взгляни на него: безмолвие просторного дома  манит к нему  сон,  его слух не
будет  потревожен ни единым  звуком, ибо вся  толпа рабов молчит и только на
цыпочках приближается к спальне.  А  он ворочается  с боку  на бок, стараясь
среди огорчений поймать хоть легкую  дрему,  и, ничего  не слыша,  жалуется,
будто слышит. (8) Какая тут, по-твоему, причина? Шум у него в душе: ее нужно
утихомирить,  в ней  надо унять распрю; нельзя  считать ее спокойной  только
потому, что тело лежит неподвижно. Иногда  и в покое нам нет  покоя. Поэтому
нужно проснуться и взяться за дела  или занять себя благородными искусствами
всякий раз, когда начинает нас одолевать лень, которая сама себе в тя гость.
(9) Великие полководцы, когда замечают плохое повиновение у солдат, усмиряют
их  трудом  и  держат в  узде походами.  Кто  занят,  у того нет времени  на
озорство;  и  вернее  верного  то, что  дело искореняет  пороки, порожденные
бездельем.  Часто мы уходим  в  тень  -  по-видимости  из-за того,  что  нам
опостылели общественные дела  и  претит наше положение, не  сулящее  удачи и
неблагодарное, но в  уединении,  куда загнали нас страх и  усталость,  порой
вновь  крепнет  честолюбие. Значит, оно  оставило нас  не потому,  что  было
искоренено,  а  потому  что  утомилось  и  было  подавлено  не  слишком  ему
благоприятными  обстоятельствами. (10) То  же самое  и  страсть  к  роскоши:
иногда она по-видимости отступает, а потом опять донимает мнимых сторонников
воздержности  и  посреди  приступа бережливости тянется  к покинутым, но  не
преданным осуждению удовольствиям,  - тянется скрытно и  оттого еще сильнее.
Ведь  не так  опасны  пороки,  не  скрытые от  глаз;  даже  больные  идут  к
выздоровлению,  если  болезнь  прорвалась из  глубины  и обнаружила всю свою
силу. Знай, что и скупость, и честолюбие, и другие недуги человеческого духа
пагубнее  всего  тогда,  когда прячутся под личиной здоровья. (11) Мы только
кажемся  спокойными.   Вот  если  мы  будем  чистосердечны,  если  протрубим
отступление, если научимся  презирать внешний блеск, то,  как  я сказал, нас
уже  ничто  не  отвлечет, никакие хоры  человеческих или птичьих голосов  не
прервут наших благих размышлений, стойких и неизменных. (12) Слишком легок и
не сосредоточен  еще на самом  себе дух того, кого  любой голос  и случайный
звук заставляют насторожиться. Значит, есть в нем тревога и ранее  возникший
страх, которые и будоражат любопытство. Как говорит наш Вергилий,
     Я, кто  недавно  ни стрел,  летевших в меня, не боялся,  Ни  бессчетных
врагов, толпой  мне  путь  преграждавших, Ныне  любых ветерков,  любого шума
пугаюсь: Страшно за ношу мою и за спутника страшно не меньше.
     4 (13) Первый  - это мудрец, которого не пугают ни занесенные копья, ни
сшибающиеся мечи  тесно  сплоченных отрядов,  ни грохот разрушаемого города;
второй же - человек неискушенный, он боится за свое добро и пугается всякого
шума,  любой  звук  кажется  ему  грохотом и валит с ног,  малейшее движение
лишает его чувств. Поклажа делает его робким. (14) Возьми на выбор любого из
тех счастливцев, что много несут на себе и  много  тащат за  собой,  - и  ты
увидишь, что
     Страшно за ношу ему и за спутника страшно. ..
     Знай, ты достиг  спокойствия,  если никакой  крик до тебя не доносится,
если  тебя ничей голос - ни  зазывный, ни угрожающий, ни впустую  нарушающий
тишину  - не выведет из  себя.  - (15) "Как  так?  Но разве не  лучше иногда
побыть вдали от шума?" - Признаюсь, ты прав.  И я переберусь с этого  места:
ведь  я  хотел  только  испытать себя  и  закалиться. Какая  мне  надобность
мучиться дольше, если Улисс давно  нашел  простое средство, и оно спасло его
спутников даже от сирен? Будь здоров.

     Письмо LVII
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1) Когда мне понадобилось вернуться из Бай в Неаполь, я легко поверил,
что  на  море буря,  - лишь бы  снова не пытать судьбу на корабле. Однако по
дороге оказалось столько грязи, что поездка эта была все равно как плаванье.
В тот день я  вытерпел все, что назначено  терпеть атлетам {: после умащения
нас осыпала  пыль  неаполитанского склепа2.  (2)  Нет ничего  длиннее  этого
застенка  и ничего темнее  факелов в нем,  которые  позволяют не  что-нибудь
видеть во мраке, а  видеть самый  мрак. Впрочем, даже будь там  светло, пыль
застила  бы свет.  Она  и под открытым  небом неприятна и тягостна;  что  же
говорить  о месте,  где  она клубится  сама в себе и,  запертая без малейшей
отдушины,  садится  на тех,  кто  ее поднял. Так  пришлось нам  терпеть  две
несовместимые неприятности зараз: на одной дороге, в один день мы страдали и
от  грязи,  и  от  пыли.  (3) Однако  и  эта  темнота  дала  мне  повод  для
размышлений:  я  почувствовал  в  душе   некую  перемену   -  не  страх,  но
подавленность, вызванную новизной непривычного места  и его гнусностью. Я не
говорю  о  себе -  ведь мне  далеко до людей терпеливых, а  до совершенных и
подавно, - но и  у того, над кем фортуна потеряла власть, душа тут заболит и
лицо побледнеет. (4) Есть  вещи, Луцилий, от которых ничьей  добродетели  не
уйти3: ими природа напоминает о неизбежности  смерти. Каждый  нахмурится при
виде  грустного  зрелища,  каждый  вздрогнет  от  неожиданности,  у  каждого
потемнеет в глазах, если он,  стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это
- не страх, а естественное чувство, неподвластное разуму. (5)  Так храбрецы,
готовые пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают
без чувств,  если  взглянут  на свежую  или  старую,  загноившуюся рану либо
прикоснутся к ней, а другие легче вынесут  удар меча, чем его вид. (6)  И  я
почувствовал,  повторяю, если не смятенье, то перемену в душе;  зато,  снова
увидав первый проблеск света, я  ощутил, как она воспрянула без моего ведома
и  принужденья. Потом  я  принялся  сам с собою рассуждать, как глупо одного
бояться больше,  другого меньше, хотя исход всюду один. В самом деле,  какая
разница,  рухнет ли на тебя будка  или гора? Никакой! И все  же иные  больше
боятся обвала горы,  хоть и то  и другое одинаково смертоносно. Вот до  чего
слеп страх: он  видит не исход, а только орудия. (7) Ты, верно, думаешь, что
я говорю  как  стоики, которые  полагают, будто душа человека, раздавленного
большой  тяжестью, не  может  уцелеть,  но  немедля  рассеивается,  не  имея
свободного  выхода? - Нет! И мне кажется, что утверждающие это заблуждаются.
(8) Как  нельзя  придавить  пламя (оно  обтекает  любой  гнет  и  вырывается
наружу), как невозможно рассечь ударом или пронзить острием  воздух, ибо он,
поддавшись, сразу  же  сливается  снова,  так  и душу,  которая  состоит  из
тончайшего  вещества,  нельзя  удержать и придавить в теле:  благодаря  этой
тонкости она  прорывается  сквозь  все,  что бы  ни  навалилось  сверху. Как
молнии, даже когда она широко сотрясает и  озаряет  все вокруг, открыт выход
через самую узкую щелку, так и душе, чье вещество тоньше огненного, по всему
телу свободен путь к бегству. (9) Вопрос только в том, может ли она остаться
бессмертной. Но в этом даже не сомневайся; если она пережила тело, то никоим
образом погибнуть не  может  - по  той самой причине, по которой не погибает
никогда, ибо нет бессмертия с каким-нибудь исключением,  и  тому, что вечно,
невозможно повредить. Будь здоров.

     Письмо LVIII
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1)  Вчера я,  как  никогда прежде, понял всю бедность и  даже скудость
нашего языка.  Случайно заговорив о Платоне, мы  натолкнулись на  бессчетное
множество таких предметов, которые  нуждаются  в  именах  и не  имеют их или
таких,  что  имели  имя, но  потеряли его  из-за  нашей привередливости.  Но
терпима  ли  привередливость  при  такой бедности? (2) Насекомое,  у  греков
называемое  оГотрое, преследующее  скот и разгоняющее его по  всему урочищу,
наши называли "оводом". В этом поверь хотя бы Вергилию:
     Возле Силарских лесов и Альбурна, где падубов рощи, Есть -  и много его
-  насекомое с  римским названием  Овод  -  а  греки его  называют по-своему
"оистрос". Жалит и резко жужжит;  испуганный гудом, по лесу Весь разбегается
скот.1
     Я думаю, понятно, что слово это  исчезло. (3) Или, чтобы тебе не  ждать
долго,  вот  еще: раньше  употреблялись простые слова  -  например, говорили
"решить спор железом". Доказательство даст тот же Вергилий:
     Сам Латин  дивится, увидев Вместе могучих мужей, что  родились в разных
пределах Мира и встретились здесь, чтобы спор их решило железо 2
     А  теперь   мы  говорим  "разрешить  спор",   простое  слово  вышло  из
употребленья.  (4) В старину говорили "велю" вместо "повелю" - тут поверь не
мне, а надежному свидетелю Вергилию:
     Вы же, куда я велю, за мною следуйте в битву.3
     (5) Я так усердно этим занимаюсь не  затем,  чтобы  показать, как много
времени потерял я у грамматика, но чтобы ты понял, как много слов из Энния и
Акция оказались в забвенье, если позабыты даже некоторые слова из того, кого
мы ежедневно  берем  в руки  4.  (6)  Ты  спросишь,  для чего  такое  долгое
предисловие,  куда оно метит. Не скрою: я хочу, чтобы ты, если это возможно,
благосклонно  услышал от  меня  слово "бытие". А если  нет, я скажу  так же,
несмотря  на  твой  гнев.   За  меня  -  Цицерон5,  создатель  этого  слова,
поручитель, по-моему,  вполне  состоятельный; если  же  ты  потребуешь  кого
поновее, я назову Фабиана, чье изящное  красноречие блистательно даже на наш
привередливый вкус. Что же делать, Луцилий? Как передать понятие усия, столь
необходимое, охватывающее  всю природу и лежащее6  в  основе всего?  Поэтому
позволь мне,  прошу  тебя,  употреблять это  слово, а я постараюсь как можно
бережливее пользоваться данным мне правом и,  может быть, даже довольствуюсь
тем, что имею его. (7) Много ли мне будет пользы от твоей уступчивости, если
я все равно не смогу  перевести  на латинский то, из-за чего я и упрекал наш
язык? Ты еще строже осудил бы римскую скудость, если бы знал то слово в один
слог, которое я не  могу  заменить. Ты спросишь, какое. - То он. Наверно,  я
кажусь  тебе тупоумным:  ведь ясно, как на ладони,  что  можно перевести его
"то,  что  есть". Но я  усматриваю  тут большое различие:  вместо  имени мне
приходится  ставить глагол.  (8)  Но раз уж  необходимо,  поставлю "то,  что
есть".  Наш друг,  человек  обширнейших познаний,  говорил  сегодня,  что  у
Платона  это сказано  в  шести  значениях. Я перечислю  тебе  все, но раньше
объясню вот  что: есть род, а  есть и вид.  Теперь  поищем самый  первый  из
родов,  от  которого  зависят  все   виды,   с  которого  начинается  всякое
разделение,  который  охватывает  все и  вся.  Мы  найдем его,  если  начнем
перебирать все в обратном порядке: так мы придем к  первоначалу. (9) Человек
- это  вид, как говорит  Аристотель,  лошадь -  тоже  вид,  и  собака - вид;
значит,  нужно  найти  нечто общее между  ними  всеми, что их  охватывает  и
заключает в  себе.  Что же это?  Животное. Значит, сначала  родом для  всего
названного мною - для человека,  лошади, собаки -  будет "животное". (10) Но
есть нечто, имеющее душу, но к животным  не принадлежащее: ведь мы согласны,
что у  растений, у деревьев есть душа, коль скоро говорим,  что они  живут и
умирают. Значит, более высокое место займет  понятие "одушевленные",  потому
что в него входят  и животные, и растения.  Но есть предметы, лишенные души,
например камни; выходит, есть нечто более  древнее, нежели "одушевленные", а
именно  тело. Если я буду  делить  это понятие, то  скажу, что все тела либо
одушевленные,  либо  неодушевленные.  (11) Но есть  нечто, стоящее выше, чем
тело: ведь об одном мы говорим, что оно телесно, о другом - что лишено тела.
Что же разделяется на эти два разряда? Его-то мы и  назвали сейчас неудачным
именем "то, что есть". Оно и делится на виды,  о  нем мы и говорим: "То, что
есть, либо телесно, либо лишено тела". (12) Это и  есть  первый и древнейший
из  родов,  самый,  так сказать, всеобщий; все  остальные,  хоть  и остаются
родами, причастны и видам. Человек  -  тоже  род;  в нем содержатся виды:  и
народы  (греки, римляне, парфяне),  и цвета кожи (белые, черные,  желтые), и
отдельные  люди (Катон, Цицерон, Лукреций). Поскольку это понятие охватывает
многое, оно  относится к числу родов; поскольку стоит ниже  других - к числу
видов. Всеобщий род  -  "то, что есть" -  ничего  выше себя не  имеет. Он  -
начало вещей, в нем - все. (13) Стоики хотят поставить над ним еще один род,
более изначальный; я скоро  скажу о нем, но прежде объясню,  что  тот род, о
котором я  раньше  говорил,  по  праву  признается  первым,  коль  скоро  он
охватывает все предметы. (14) "То,  что есть" я делю на два вида: телесное и
бестелесное,  а  третьего   нет.  Как  разделить   тела?  Они  бывают   либо
одушевленные,   либо   неодушевленные.   Опять-таки,   как   мне   разделить
одушевленные предметы? Одни из них имеют дух, другие - только душу, или так:
одни из них - самодвижущиеся, они ходят и меняют место, другие прикреплены к
почве  и  растут,  питаясь  через корни. На  какие же  виды  мне  расчленить
животных? Они либо смертны, либо бессмертны. (15) Некоторые стоики полагают,
будто самый первый  род - "нечто". Почему они так  полагают, я сейчас скажу.
По их  словам,  в природе  одно  существует, другое  не существует.  Природа
включает в себя и то,  чего нет, что лишь  представляется  нашему духу; так,
кентавры, гиганты  и прочее, будучи создано ложной  мыслью, обретает  образ,
хоть и не имеет истинной сущности. (16) А теперь  я вернусь к тому, что тебе
обещано, и  скажу, как Платон распределяет на шесть разрядов все, что только
существует.  Первое  - это  "то,  что есть", не постигаемое ни  зрением,  ни
осязанием, ни одним  из чувств, но только мыслимое.  Что существует вообще -
например "человек вообще", - не попадается нам на глаза, а попадается только
человек как вид  -  Катон  или  Цицерон. И "животное" мы не видим, а  только
мыслим  о нем,  а доступны  зрению его виды: лошадь, собака. (17)  На второе
место  из того, что есть,  Платон ставит все выдающееся и  возвышающееся над
прочим. Это и значит, по его словам, "быть" по преимуществу. Так, мы говорим
"поэт",  без  различия прилагая  это  слово ко всем  стихотворцам; но уже  у
греков  оно стало обозначением  одного  из них.  Услышав  просто "поэт",  ты
поймешь, что имеется в  виду Гомер. Что же  это? Бог,  разумеется,  -  самый
великий  и  могущественный из  всего. (18) Третий род  - это то, что истинно
существует,  в неисчислимом множестве, но за пределами нашего  зрения. -  Ты
спросишь, что это. - Плато-нова утварь: идеи, как он их именует,  из которых
возникает все  видимое нами  и по образцу которых все принимает облик.  (19)
Они бессмертны, неизменны  и нерушимы. Слушай,  что такое идея,  то есть что
она такое  по  мнению Платона: "Идея - вечный образец  всего, что производит
природа". А  я прибавлю  к этому  определенью истолкование, чтобы  тебе было
понятнее. Я хочу сделать твой портрет; образцом моей картины  будешь ты сам,
из  тебя мой дух извлекает некие черты и потом переносит их в свое творение.
Твое лицо, которое учит меня и наставляет, которому я стремлюсь подражать, и
будет  идеей. В  природе есть бесконечное  множество  таких  образцов  - для
людей, для рыб, для  деревьев: с них-то и воспроизводится  все, что должно в
ней возникнуть. (20) На четвертом месте стоит ei5os. Слушай внимательно, что
такое  elSoe, и в том, что это вещь  непростая, обвиняй не меня, а  Платона;
впрочем, простых тонкостей и не бывает. Только что я приводил для  сравнения
живописца; если он хотел изобразить красками  Вергилия, то глядел  на самого
поэта; идеей было  лицо Вергилия - образец будущего произведения; а_ то, что
извлек из него художник  и перенес  в свое произведение, есть eiSo;. (21) Ты
спросишь, какая между ними разница? Идея - это образец, а е18о; - это облик,
взятый с него и перенесенный в  произведение. Идее художник подражает, si3o;
создает. У статуи такое-то лицо: это и будет е15ос. Такое лицо  и у образца,
на  который глядел  ваятель, создавая статую: это - идея. Ты хочешь, чтобы я
привел еще одно различие? ElSoe - в самом произведении, идея - вне его, и не
только  вне его,  но  и  предшествует  ему. (22)  Пятый  род  - это  то, что
существует вообще; он уже  имеет к нам отношение,  в него  входит все: люди,
животные, предметы. .Шестым будет род вещей, которые как бы существуют, как,
например, пустота, как время. Все, что мы видим и осязаем, Платон не относит
к числу вещей, истинно существующих. Ведь они текут и непрестанно  прибывают
или убывают. Никто не  остается в старости тем же,  кем был в юности, завтра
никто не будет тем,  кем был вчера.  Наши тела уносятся наподобие рек;  все,
что  ты  видишь,  уходит вместе со  временем,  ничто  из  видимого  нами  не
пребывает  неподвижно. Я  сам  изменяюсь,  пока рассуждаю об изменении  всех
вещей. (23) Об этом и говорит Гераклит: "Мы и  входим, и не входим  дважды в
один и тот же поток". Имя  потока остается, а вода уже утекла. Река - пример
более  наглядный, нежели  человек,  однако  и  нас  уносит  не менее быстрое
течение,  и я  удивляюсь нашему  безумию,  вспоминая,  до чего мы любим тело
самую быстротечную из  вещей, и  боимся  однажды умереть, меж тем как каждый
миг - это смерть нашего прежнего состояния. Так не надо тебе бояться, как бы
однажды  не  случилось  то,  что  происходит  ежедневно.  (24)  Я  говорил о
человеке,  существе нестойком и непрочном, подверженном любой порче; но даже
мир, вечный и непобедимый, меняется и не остается одним и тем же. Хоть в нем
и пребывает  все, что  было  прежде,  но  иначе,  чем прежде: порядок  вещей
меняется.  (25)  Ты скажешь: "Какая  мне польза от  этих тонкостей?" -  Если
спросишь меня, то никакой. Но как  резчик опускает и  отводит  на что-нибудь
приятное  утомленные долгим  напряжением  глаза, так и  мы должны порой дать
отдых  душе  и  подкрепить ее каким-нибудь  удовольствием.  Однако  пусть  и
удовольствие будет делом; тогда  и из него ты, если присмотришься, извлечешь
что-нибудь целительное. (26) Так и  привык я поступать, Луцилий:  из всякого
знания7,  как бы  далеко ни  было оно от философии,  я  стараюсь  что-нибудь
добыть и обратить себе на пользу. Что мне все, о чем мы рассуждали, если оно
никак  не  связано с исправлением нравов? Как Платоновы  идеи  могут сделать
меня лучше? Можно ли извлечь из них что-нибудь  для  обуздания моих желаний?
Да хотя  бы вот  что: все вещи, которые,  как рабы, служат  нашим  чувствам,
которые   нас  распаляют   и  подстрекают,   Платон   не   считает   истинно
существующими. (27) Значит, все  вещи - воображаемые, лишь на  короткий срок
принявшие некое  обличье; ни одна из них не  прочна  и  не  долговечна. А мы
желаем их так, словно они будут при  нас  всегда или мы всегда будем владеть
ими. Беспомощные и слабые, мы  находимся среди вещей  пустых и мнимых8;  так
направим свой дух  к  тому, что вечно, а свой взгляд - на  витающие в высоте
образы всех предметов и на пребывающего среди них бога, помышляющего  о том,
как бы  защитить  от  смерти все, что из-за сопротивления материи не удалось
ему  сделать бессмертным,  и  победить разумом пороки  тела! (28)  Ведь  все
остается не потому, что оно вечно, а потому что защищено заботой властителя.
Бессмертному опекун  не нужен, а  остальное  охраняет творец, одолевая своей
силой хрупкость материи. Будем же презирать все настолько лишенное цены, что
приходится сомневаться, существует ли оно вообще. (29) И подумаем вот о чем:
коль  скоро провидение обороняет от опасностей мир, смертный, как и мы, то и
наше провидение может хоть немного удлинить срок этому ничтожному телу, если
мы научимся  обуздывать и подчинять себе наслаждения - главную причину нашей
гибели.  (30) Сам Платон  своими стараньями продлил себе жизнь  до старости.
Ему досталось  тело крепкое и здоровое,  даже своим именем он обязан  ширине
плеч9; но странствия по морю и  опасности отняли у него много  сил, и только
воздержность,  соблюдение меры во всем,  что  будит  алчность, и  тщательная
забота  о себе помогли ему, вопреки всем препятствиям, дожить  до  старости.
(31) Я думаю, ты знаешь это: благодаря таким стараниям Платон и достиг того,
что умер в  день, когда  ему исполнился ровно  восемьдесят один год. Поэтому
маги 10, как раз тогда оказавшиеся в Афинах, принесли усопшему жертву, веря,
что жребий его выше человеческого, ибо он прожил девятью девять лет, - а это
число совершенное. Но я не сомневаюсь, что он охотно отдал бы несколько дней
из  этого  срока вместе с жертвоприношением. (32) Умеренность может продлить
старость,  хотя по-моему не нужно  к ней ни стремиться,  ни отказываться  от
нее. Приятно пробыть с собою как можно дольше, если ты сумел стать достойным
того, чтобы  твоим обществом наслаждались.  Итак, нам надо вынести  решение,
следует  ли,  гнушаясь последними годами  старости,  не дожидаться  конца, а
положить его собственной рукой. Тот, кто в бездействии ждет судьбы, мало чем
отличается  от боязливого, - как  сверх меры привержен вину тот, кто осушает
кувшин до дна, вместе с отстоем. (33) Но посмотрим, что  такое конец жизни -
ее  отстой  или  нечто  самое  чистое  и прозрачное,  - если  только  ум  не
пострадал, и чувства,  сохранившиеся  в  целости,  помогают душе,  и тело не
лишилось сил и не  умерло до смерти.  Ведь все дело в том, что продлевать  -
жизнь или  смерть. (34) Но если тело не годится для своей службы, то  почему
бы  не  вывести на  волю  измученную душу? И может быть, это следует сделать
немного раньше  должного, чтобы  в  должный срок не оказаться бессильным это
сделать. И поскольку жалкая жизнь куда страшнее скорой смерти, глуп тот, кто
не отказывается от короткой отсрочки, чтобы этой ценой откупиться от большой
опасности.  Лишь  немногих долгая  старость привела  к  смерти,  не доставив
страданий, но  многим  их бездеятельная  жизнь как бы даже и не пригодилась.
Что ж  по-твоему, более жестокая участь - потерять кусочек жизни, которая  и
так кончится? (35)  Не  надо  слушать меня  против воли, словно мой приговор
касается и тебя, но все же  взвесь мои слова. Я не покину старости, если она
мне сохранит  меня  в  целости -  сохранит  лучшую  мою  часть;  а  если она
поколеблет ум, если будет отнимать его по частям, если оставит мне не жизнь,
а душу, - я  выброшусь вон из  трухлявого, готового рухнуть строения. (36) Я
не  стану бежать  в  смерть от  болезни,  лишь  бы она  была излечима  и  не
затрагивала  души;  я  не наложу  на себя руки  от боли,  ведь умереть так -
значит, сдаться. Но если я буду знать, что  придется терпеть ее постоянно, я
уйду, не из-за  самой боли, а из-за того, что она  будет мешать всему,  ради
чего  мы  живем. Слаб  и труслив тот, кто умирает  из-за боли; глуп тот, кто
живет из страха  боли. Но я слишком многоречив, да и сам этот предмет таков,
что можно рассуждать о  нем весь день. Как может вовремя кончить  жизнь тот,
кто не может кончить письмо? Будь здоров! Эти слова ты прочтешь охотнее, чем
читал все про смерть да про смерть. Будь здоров.

     Письмо LIX
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1)  Твое  письмо  доставило  мне   великое  наслаждение  (позволь  мне
употребить слова общепринятые и  не приписывай им смысла, какой  имеют они у
стоиков). Мы считаем наслажденье пороком. Пусть так, но слово это мы ставим,
и  чтобы обозначить  испытываемое  душою  веселье.  (2)  Я знаю,  что,  если
сообразовать  слова  с нашими  указами, наслажденье есть нечто  постыдное, а
радость - удел одних лишь мудрецов: ведь она  есть некая приподнятость души,
верящей  в  собственные и  подлинные блага1. Однако  в повседневной  речи мы
говорим: нам доставило большую радость и то, что такой-то избран консулом, и
то,  что жена родила, и чья-то  свадьба, хотя все это никакая не  радость, а
нередко даже начало будущей скорби.  У радости  же один непременный признак:
она не может  ни  прекратиться,  ни обернуться своей противоположностью. (3)
Поэтому,  когда наш Вергилий говорит: "И  злые  радости духа"2, то слова эти
красноречивы,  но   не  очень  точны:  ведь  радости  не   бывают  злыми.  К
наслаждениям приложил он это имя и так выразил  все, что хотел, имея в  виду
людей, довольных тем, что для них  зло.  (4) И все же  я не напрасно сказал,
что  твое письмо доставило мне  наслаждение; ведь если невежда радуется и по
какой-либо достойной  причине,  его  чувство, не подвластное  ему  самому  и
готовое перейти в нечто иное, я называю наслаждением, родившимся из  ложного
мнения о благе, не  знающим ни удержу, ни меры. Но вернусь  к тому, с чего я
начал.  Послушай,  чем порадовало меня  твое письмо. Слова подчиняются тебе,
речь не заносит тебя  ввысь и  не увлекает дальше, чем  ты был  намерен. (5)
Многих красота  какого-нибудь полюбившегося слова уводит  к  тому, о чем они
писать не  собирались; с тобою такого не  бывает: все у  тебя сжато, все  по
делу. Ты говоришь столько, сколько хочешь, и  смысла в сказанном больше, чем
слов.  Это  - признак  чего-то  большого: души, в которой  также  нет ничего
лишнего, ничего  напыщенного.  (6)  Нахожу  я  и  переносные  выражения,  не
настолько  дерзкие3, чтобы нельзя  было на них отважиться. Нахожу  и образы,
которыми  нам порой  запрещают пользоваться, полагая их  дозволенными только
поэтам,  -  запрещают  те, кто, по-моему, не читал  никого  из  древних,  не
произносивших   речей   ради   рукоплесканий.  У   них,  говоривших  просто,
старавшихся  только  разъяснить  дело,  полным-полно   иносказаний,  которые
кажутся мне  необходимыми не по той причине,  по какой нужны  они поэтам, но
чтобы  служить опорами  нашей слабости, чтобы ученика или слушателя ввести в
суть дела. (7) Вот я прилежно читаю Секстия4; философ великого ума, он писал
по-гречески, мыслил по-римски. Один образ у  него меня взволновал. Там,  где
врага можно  ждать со всех сторон, войско идет квадратным строем, готовое  к
бою. Так  же, говорит он, следует  поступать и мудрецу: он должен развернуть
во все стороны строй своих добродетелей, чтобы оборона была наготове, откуда
бы ни  возникла опасность, и  караулы без малейшей суматохи повиновались  бы
каждому знаку начальника. Мы видим,  как в войсках, если во главе их великий
полководец, приказ вождя слышат сразу все отряды,  расставленные так,  чтобы
сигнал, поданный одним человеком,  сразу обошел  и пехоту, и конницу;  то же
самое, говорит Секстий, еще нужнее нам. (8) Ведь солдаты часто  боятся врага
без  причины,  и  дорога,  что  кажется  самой  опасной,  оказывается  самой
надежной. Для глупости  нигде нет покоя: и  сверху,  и снизу подстерегает ее
страх, все, что справа и слева, повергает  ее в трепет, опасности гонятся за
ней и мчатся ей навстречу; все ей ужасно, она ни к чему не готова и пугается
даже подмоги. А мудрец защищен от любого набега вниманьем: пусть нападает на
него хоть бедность, хоть горе, хоть бесславье, хоть боль  -  он не отступит,
но смело пойдет им навстречу и пройдет сквозь их строй. (9) Многое связывает
нам  руки, многое нас  ослабляет; мы давно погрязли  в пороках,  и  отмыться
нелегко: ведь мы не только испачканы, но и заражены. Чтобы нам не скакать от
образа  к образу, я разберусь в том, о чем  часто размышляю про себя: почему
глупость  держит  нас так упорно? Во-первых,  потому,  что  мы даем ей отпор
робко  и  не пробиваемся  изо всех сил к здоровью;  во-вторых, мы мало верим
найденному мудрыми мужами, не воспринимаем его с открытым сердцем и лишены в
таком важном деле упорства.  (10)  Как добыть довольно  знаний для  борьбы с
пороками тому,  кто учится лишь в часы, не отданные порокам? Никто из нас не
погрузился в глубину,  мы срывали только верхушки и, занятые, считали, что с
избытком довольно уделять  философии самое  ничтожное время.  (11)  А больше
всего мешает то,  что мы слишком скоро  начинаем нравиться самим себе. Стоит
нам  найти таких, кто назовет нас людьми  добра, разумными и праведными, - и
мы  соглашаемся с ними. Нам мало умеренных  похвал: мы принимаем как должное
все, что приписывает  нам  бесстыдная лесть; мы киваем тем,  кто утверждает,
будто  мы лучше всех, мудрее всех, хотя и знаем их за лжецов. Мы  так к себе
снисходительны, что хотим  похвал  за то, вопреки чему поступаем. Обрекающий
на пытки  слушает речи о своей  кротости, грабящий чужое - о своей щедрости,
предающийся пьянству и  похоти - о своей воздержности. (12) Александр, когда
расхаживал уже по Индии, разоряя войной племена, о которых и соседи мало что
знали, при осаде  какого-то города объезжал стены,  чтобы  высмотреть слабые
места,  и при  этом был ранен стрелой,  однако  остался  в седле и продолжал
начатое. Потом, когда кровь остановилась, сухая рана стала болеть сильней, а
голень, свешивавшаяся с коня, постепенно опухла, он вынужден был отступиться
и сказал:  "Все  клянутся, будто я сын Юпитера, но это рана всем разглашает,
что я  человек". (13) Будем и  мы поступать так же.  Хотя  лесть всех делает
дураками, каждого в свою меру, скажем и мы: "Вы называете меня разумным, а я
сам  вижу,  сколько  бесполезных вещей желаю, как много вредного  хочу; я не
понимаю даже того, что животным указывает насыщенье, - меры в еде и в питье,
и не ведаю,  сколько могу вместить". (14) Я научу  тебя, как узнать,  что ты
еще не стал  мудрым.  Мудрец полон радости, весел и непоколебимо безмятежен;
он живет наравне с богами. А теперь  погляди на  себя. Если  ты  не  бываешь
печален, если никакая  надежда не  будоражит  твою  душу ожиданием будущего,
если  днем  и  ночью  состоянье  твоего  духа,  бодрого и  довольного собою,
одинаково и неизменно, значит, ты достиг высшего блага, доступного человеку.
Но если ты стремишься отовсюду получать всяческие удовольствия, то знай, что
тебе так же далеко до мудрости, как  до радости. Ты мечтаешь достичь  их, но
заблуждаешься,  надеясь прийти к ним через богатство, через почести, словом,
ища радости среди сплошных тревог. К чему ты стремишься, словно к источникам
веселья и наслажденья, в том - причина страданий. (15) Я повторяю, радость -
цель для всех,  но  где  отыскать  великую и  непреходящую  радость, люди не
знают.  Один  ищет  ее в  пирушках  и роскоши,  другой  -  в  честолюбии,  в
толпящихся вокруг клиентах, третий - в любовницах, тот - в свободных науках,
тщеславно выставляемых напоказ, в словесности, ничего не исцеляющей. Всех их
разочаровывают  обманчивые  и  недолгие  услады, вроде опьянения,  когда  за
веселое  безумие  на час платят долгим похмельем, как  рукоплесканья и крики
восхищенной толпы, которые и покупаются, и искупаются ценой больших  тревог.
(16) Так пойми же, что  дается мудростью: неизменная радость. Душа мудреца -
как надлунный мир,  где всегда безоблачно. Значит, есть ради чего стремиться
к мудрости: ведь мудрец  без радости не бывает.  А  рождается такая  радость
лишь  из сознания  добродетелей. (17) Радоваться может  только мужественный,
только  справедливый, только умеренный.  - "Что  же, - спросишь ты,  - разве
глупые и злые не радуются?" Не больше, чем львы, дорвавшись до добычи. Когда
они изнурят себя вином и блудом,  когда ночь  промчится в  попойке, когда от
насильственных наслаждений, которые не способно вместить  хилое тело, пойдут
нарывы, тогда несчастные воскликнут словами Вергилия:
     Как последнюю ночь провели мы в радостях мнимых, Знаешь ты сам.5
     (18)  Любители  роскоши  каждую  ночь,  - как  будто  она  последняя, -
проводят в мнимых радостях. А та радость, что достается  богам и сопер никам
богов, не прерывается, не иссякает. Она бы иссякла, будь она заемной, но, не
будучи  чужим подарком,  она не подвластна и чужому  произволу. Что не  дано
фортуной, того ей не отнять. Будь здоров.

     Письмо LX
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1)  Я жалуюсь, ссорюсь, сержусь.  И теперь  ты  желаешь того же,. чего
желала тебе кормилица, или дядька, или мать? До сих пор ты н& понял, сколько
зла  они  тебе  желали?  Да,  мольбы  близких для нас - все равно что мольбы
врагов! И тем они опасней,  чем  счастливей сбываются. Я  не удивляюсь тому,
что  все  дурное  преследует   нас  с  малых  лет:  ведь  мы  выросли  среди
родительских проклятий. Пусть  боги услышат и  нашу  бескорыстную  мольбу за
себя. (2) До  каких пор мы будем  чего-нибудь  требовать от богов, словно не
можем еще сами себя прокормить? До каких пор будем засевать для себя столько
полей, сколько впору большим городам? До каких пор целый народ будет снимать
для нас урожай? До каких пор ради  одного накрытого стола  будут  приплывать
бессчетные корабли из разных морей? Несколько югеров1 пастбища досыта кормят
быка, один лес питает стадо слонов,  - человек  собирает пищу  и с суши, и с
моря.  (3) Что же? Неужели природа, дав нам такое небольшое  тело,  наделила
нас ненасытной  утробой,  так что мы побеждаем  алчностью самых  огромных  и
прожорливых  зверей?   Ничуть   нет!   Много   ли   воздается  природе?  Она
довольствуется малым! Нам дорого обходится  не голод, а тщеславие. Тех, кто,
по словам Саллюстия 2, подчиняется желудку, мы должны причислить не к людям,
а к животным, а некоторых  даже не к животным,  но к мертвецам. Жив тот, кто
многим приносит пользу;  жив  тот, кто сам себе полезен. А  кто  прячется  и
коснеет в неподвижности, для того дом - словно гроб. Можешь хоть начертать у
порога его имя на мраморе: ведь они умерли раньше смерти. Будь здоров.

     Письмо LX1
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1) Не  будем больше  желать  того,  чего желали. Я, старик, стараюсь,.
чтобы даже не казалось, будто желания у меня те же, что в отрочестве. На это
идут мои дни, мои ночи, это - мой труд,  мой помысел: положить  конец былому
злу. Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни. Я не ловлю его,
словно он последний, но смотрю  на него так,  что,. пожалуй, он может быть и
последним. (2) И это письмо я пишу  тебе с таким настроением, будто смерть в
любой миг может оторвать  меня от  писания.  Я  готов  уйти и потому радуюсь
жизни, что не  слишком  беспокоюсь,  долго ли еще  проживу.  Пока не  пришла
старость, я  заботился  о том, чтобы  хорошо жить, в старости - чтобы хорошо
умереть; а хорошо  умереть  - значит, умереть  с охотой. Старайся  ничего не
делать против воли! (3) Все предстоящее предстоит по необходимости тому, кто
сопротивляется; в ком есть охота, для того  необходимости нет. Я  утверждаю:
кто добровольно  исполняет повеленье,  тот избавлен от горчайшего в  рабской
доле: делать,  чего не  хочется. Несчастен не тот, кто делает по  приказу, а
тот, кто делает  против воли. Научим же нашу душу хотеть того,  чего требуют
обстоятельства; и прежде всего будем без печали думать о своей кончине.  (4)
Нужно  подготовить  себя  к  смерти прежде, чем к  жизни. У жизни всего есть
вдоволь, но мы жадны к тому, что ее поддерживает: нам кажется и всегда будет
казаться, будто чего-то не  хватает. Довольно  ли мы прожили,  определяют не
дни, не годы, а наши души. Я прожил, сколько нужно, милый мой Луцилий, и жду
смерти сытый. Будь здоров.

     Письмо LXII
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1) Лгут те, кто хочет показать, будто куча дел не оставляет им времени
для свободных наук. Такие притворяются занятыми, множат дела  и сами у  себя
отнимают дни. А я свободен, Луцилий,  свободен и  принадлежу себе везде, где
бы  ни  был.  Делам  я себя  не отдаю, а уступаю на  время и  не ищу поводов
тратить  его впустую. В каком бы месте  я  ни  остановился, я продолжаю свои
раздумья и размышляю в душе  о чем-нибудь  спасительном для нее.  (2) Предав
себя друзьям,  я не покидаю себя самого и подолгу  остаюсь не с  теми, с кем
свели меня время или гражданские обязанности, а лишь с самыми лучшими: к ним
я уношусь душой, в каком бы месте, в каком бы  веке они не жили. (3) Повсюду
при мне Деметрий1, лучший  из  людей, и, удалившись от блещущих пурпуром,  я
беседую с ним, полуодетым, и им восхищаюсь. И как им не восхищаться? Я вижу,
что он ни в чем не чувствует недостатка.  Некоторые могут все  презреть, все
иметь  никто не  может.  Кратчайший  путь  к богатству -  через презрение  к
богатству. А наш Деметрий живет не так. будто  он все презрел, а так,  будто
все уступил во владение другим. Будь здоров.

     Письмо LXIII
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1)  Ты тяжело  переживаешь  кончину твоего друга Флакка; но я не хотел
бы, чтобы  ты горевал сверх  меры. Чтобы  ты совсем не горевал, я навряд  ли
решусь  потребовать, хоть и знаю, что это лучше. Но разве  досталась  в удел
такая  твердость  духа  кому-нибудь,  кроме тех,  кто  уже  стал много  выше
фортуны? И его такая вещь затронула бы,  но  только затронула.  А  нам можно
простить и  невольные слезы, если они были не слишком обильны,  если мы сами
их  подавили. Пусть  при  утрате  друга глаза  не  будут сухими  и не струят
потоков: можно прослезиться - плакать нельзя. (2) Суровый,  по-твоему, закон
налагаю я  на тебя? Но ведь и величайший из греческих поэтов1 дал право лить
слезы  всего  один день,  ведь он сказал: "Даже  Ниоба  думала  о  пище". Ты
спросишь, откуда берутся стенанья, откуда безудержный плач? Мы ищем в слезах
доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ.
Никто не печалится сам  для себя. Злосчастная глупость! И в скорби есть доля
тщеславия!  (3) -  "Так что же, - спросишь ты, - неужели я забуду друга?"  -
Недолгую память обещаешь  ты  ему, если она минет  вместе со  скорбью! Скоро
любой повод разгладит морщины у тебя на лбу и вызовет смех - я не говорю уже
о более долгом времени, которое  смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее
горе. Едва ты перестанешь следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам
сторожишь свое горе, но оно ускользает из-под стражи  и иссякает тем раньше,
чем было острее.  (4) Постараемся  же, чтобы память  об утраченных  была нам
отрадна. Никто по  доброй  воле не возвращается  мыслью к тому, о чем нельзя
подумать без муки. Но пусть это неизбежно, пусть,  встретив имя тех, кого мы
любили и потеряли,  мы чувствуем укол боли -  в  самой этой боли  есть некая
радость.  (5)  Ведь  недаром  наш Аттал  повторял:  "Воспоминанье об умерших
друзьях приятно  нам  так  же,  как терпкость в  некоторых плодах, как очень
старое вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь за отдаленностью времени
гаснет все, что  нас мучило, и доходит до нас лишь чистая радость". (6) Если
верить ему, то "думать о  живых друзьях - все равно что есть мед и  печенье,
воспоминание  о  тех, что были, приятно не без  горечи. Кто, однако,  станет
отрицать, что  и горькое, и не  лишенное остроты возбуждает желудок?" (7) Я,
впрочем, чувствую иное, для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко.
Когда они были со  мной, я  знал, что их утрачу, когда я их утратил, я знаю,
что  они  были со  мной.  Делай  же, мой  Луцилий, так, как  подобает  твоей
невозмутимости, перестань дурно  истолковывать  милость  фортуны. То, что ею
отнято, она прежде дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей -
ведь  неизвестно, долго ли  еще оно будет нам доступно. Подумаем о  том, как
часто  мы оставляли их, отправляясь в долгое странствие,  как  часто, живя в
одном месте,  не виделись с ними, -  и мы поймем,  что  больше вре мени было
упущено при их жизни.  (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,
а  теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит?  Они потому и
скорбят так безудержно,  что боятся, как бы кто  не усомнился в  их любви, и
ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если у нас есть еще  друзья,
то  мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль  скоро они не могут утешить
нас, заменив одного  погребенного; если же он был единственным нашим другом,
то не фортуна перед нами виновата, а мы сами: она отняла у нас  одного, а мы
ни одного не добыли. (11) И потом, кто не мог любить больше, чем одного, тот
и одного не слишком  любил. Если с  кого  снимут  единственную  тунику, а он
примется  оплакивать  себя, вместо  того чтобы позаботиться о  том,  как  бы
избежать  холода  и чем-нибудь прикрыть тело, - разве  ты не  счел бы такого
глупцом?  Ты  схоронил, кого любил; ищи, кого  полюбить! Лучше добыть нового
друга, чем плакать. (12) То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же
не откажусь повторить только из-за того, что так говорят все. Если скорби не
прекратит разум,  ей положит  конец  время; однако  для  разумного  человека
утомление скорбью -  позорнейшее лекарство от  скорби. Так что уж  лучше сам
оставь скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей  перестань делать то,
чего  при всем желании не сможешь делать  долго.  (13) Предки установили для
женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не
скорбели  дольше; для мужчин нет законного срока,  ибо  всякий  срок для них
постыден. Впрочем, можешь ли ты  назвать мне  хоть одну бабу из тех, которых
только что  оттащили от  костра, оторвали от  трупа,  которая  лила бы слезы
целый месяц? Ничто не  становится ненавистно так быстро,  как горе; недавнее
находит  утешителя  и  некоторых  привлекает  к  себе,  застарелое  вызывает
насмешки. И не зря: ведь оно  или притворно, или глупо. (14) И это пишу тебе
я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне Аннее Серене2, что меня  (вот
уж чего я не  хотел!) можно привести  в пример  как  человека,  побежденного
горем.  Теперь  я осуждаю себя за  это и понимаю,  что было главной причиной
такого горя:  я  никогда не думал, что он может умереть раньше меня.  Только
одно было  у меня перед глазами:  он  младше меня, и младше  намного, -  как
будто судьба  соблюдает черед! (15) Нам  надо постоянно думать  о  том,  что
смертны и мы, и любимые нами. И мне следовало тогда сказать себе: "Мой Серен
младше,  - но при  чем тут это?  Он  должен  умереть позже меня, но  может и
раньше". Я этого не сделал^  и удар фортуны  застиг  меня врасплох. Теперь я
думаю так: все смертны, и для смерти нет закона. Что  может случиться всякий
день, может случиться и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить  о том, что
скоро сами отправимся туда, куда  отправились оплаканные нами. И быть может,
- если правдивы разговоры мудрецов и нас  ждет некое общее для всех место, -
те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.

     Письмо LXIV
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1) Вчера ты  был с нами.  Ты вправе посетовать, что только вчера, но я
потому и написал "с нами" - ведь со  мною ты постоянно. Ко мне зашли друзья,
из-за них сильнее пошел дым -  не  такой, что  валит обычно из  кухонь наших
кутил,  пугая караульных,  а не слишком густой и только  подающий  знак, что
пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах, но, как бывает на  пиру, мы
ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали с предмета на предмет.
Потом читали  книгу Квинта Секстия-отца, великого,  поверь мне,  человека и,
хоть  он это  и отрицает, стоика.  (3) О  боги великие,  сколько в нем силы,
сколько мужества! Такое найдешь не у всякого философа.  Сочинения иных ничем
не блещут, кроме имени, а все  остальное  в них  бескровно.  Они наставляют,
спорят, мудрствуют - только не укрепляют нас мужеством, которого у них самих
нет. А прочтешь Секстия -  скажешь: "Он жив, силен, свободен, он стал больше
чем человеком, от него я ухожу с великой верой". (4) Признаюсь тебе, в каком
я бываю  расположенье  духа,  когда  прочту его:  мне хочется бросить  вызов
любому случаю, хочется воскликнуть: "Что же ты медлишь, фортуна? Нападай! Ты
видишь,  я готов". Мужеством я уподобляюсь тому, кто ищет,  где  бы испытать
себя, кто хочет показать свою доблесть, кто
     Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных С пенною
пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился.1
     (5) Мне  хочется,  чтобы  было  над  чем  взять верх,  на чем  закалить
терпеливость. Ведь  у  Секстия  замечательно  еще и то, что он и  показывает
величье  блаженной  жизни, и не  лишает надежды на нее. Ты узнаешь, что  она
хоть и высоко,  но для желающего  достижима. (6) Тут  так  же, как  с  самой
добродетелью: ты  ей дивишься - и  все  же  надеешься. А у меня всегда много
времени  отнимает  само  созерцание мудрости: я гляжу на  нее с  изумлением,
словно  на вселенную,  которую  подчас  вижу как будто  впервые.  (7)  Да, я
преклоняюсь перед всем, что  создала  мудрость, и  перед самими создателями;
мне отрадно видеть в  ней наследие многих, накопленное и  добытое их  трудом
для  меня.  Но  будем и мы поступать, как  честные  отцы семейства:  умножим
полученное, чтобы это наследье обогащенным перешло от меня к потомкам. Много
дела есть и теперь, и  останется всегда, и даже  тот, кто родится через  сто
тысяч лет,  не лишен будет  возможности что-нибудь прибавить к  завещанному.
(8)  Но  пусть  даже все открыто  древними всегда будет  ново  и  применение
открытого  другими,  и  его  познание и  упорядоченье.  Представь,  что  нам
достались  в  наследство  лекарства, чтобы лечить  глаза; мне  уже нет нужды
искать новых, следует только приспособить каждое к своей болезни и применить
в срок. Вот это  облегчает сухость глаз,  это  прогоняет опухоли с  век, это
предотвращает внезапные воспаления и слезотеченье, это делает зрение острее.
Нужно  только  растереть их и  выбрать время, и еще найти меру для  каждого.
Лекарства для души найдены древними, но наше дело отыскать, как их применять
и когда.  (9)  Жившие раньше нас  сделали много, но не все; и  все  же нужно
взирать на  них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения
души не завести у  себя их статуи, не праздновать дни их рождения? Почему бы
мне, почета ради, не призывать их в свидетели клятвы?  Ведь  если  я  обязан
чтить   своих  наставников,  то   не   меньше  должен  чтить  и  наставников
человечества,  в  которых изначальный источник великого  блага.  (10) Разве,
увидев  консула или претора, я не  воздам им того почета, какой  положен  их
почетной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову,  не  уступлю  дороги?
Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обоих Марков
Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с Платоном,  и Зенона с Клеанфом? Ведь я
перед ними  преклоняюсь, их  великие  имена возвышают и  меня  самого.  Будь
здоров.
































     Письмо СV
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1) Я скажу, за чем тебе надобно следить, чтобы  жить безопасней. А ты,
полагаю, выслушаешь мои наставления так, словно я поучаю тебя, как сохранить
здоровье на  Ардеатинском  поле1.  Посмотри  сам,  что  подстрекает человека
губить  другого,   -  и  ты  увидишь  надежду,  зависть,  ненависть,  страх,
презренье. (2) Из всего названного самое легкое - это презренье: многие даже
прятались в нем  ради самозащиты. Кого презирают, того, конечно, топчут,  но
мимоходом. Никто не  станет вредить презираемому усердно и с упорством. Даже
в  бою лежачего минуют, сражаются с тем, кто на ногах. (3) Для надежды ты не
подашь бесчестным повода,  если у тебя не будет ничего, способного распалить
чужую бесчестную  алчность, ничего примечательного. Ведь  желают  заполучить
как раз  примечательное и редкое,  пусть оно и мало2. Зависти  ты  избежишь,
"ели не будешь попадаться  на  глаза, не будешь  похваляться своими благами,
научишься радоваться про себя. (4) Ненависть порождается  либо обидами, - но
ее  ты не навлечешь,  если  никого не  будешь  затрагивать, -  либо  родится
беспричинно, - но  от нее тебя убережет  здравый смысл. Для многих ненависть
бывала опасна: ведь  иные  вызывали ее, хотя и не имели врагов. Бояться тебя
не будут, если твоя  удачливость будет умеренной, а нрав кротким.  Пусть  же
люди знают, что тебя задеть не опасно и помириться с тобою можно наверняка и
без  труда. А если тебя боятся, и дома, и вне его, и рабы,  и свободные, это
тебе  же  самому плохо: ведь повредить под  силу всякому. Прибавь еще  одно:
кого   боятся,  тот  и  сам  боится,  кто   ужасен  другим,   тому  неведома
безопасность. (5) Остается еще презренье; мера его - в твоей власти, если ты
сам принял его на себя, если такова твоя воля, а не неизбежность. Избавиться
от этой  неприятности тебе помогут  или свободные  искусства,  или  дружба с
людьми, имеющими власть и  влияние у  власть  имущих.  Впрочем,  к ним нужно
приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже
болезни. (6)  А самым полезным будет не суетиться и поменьше разговаривать с
другими,  побольше  с  собою.  Есть в беседе  некая сладость,  вкрадчивая  и
соблазнительная,  и  она-то не иначе,  чем  любовь или опьянение, заставляет
выдавать тайны.  А  кто услышит, тот не промолчит,  кто  не  промолчит,  тот
скажет больше,  чем слышал, да и  о  говорившем  не умолчит. У всякого  есть
человек, которому доверяют  столько  же,  сколько ему самому доверено. Пусть
первый даже  не  даст воли  своей  болтливости, пусть  довольствуется  одним
слушателем, -  их получится  целый  город, и  то, что недавно  было  тайной,
делается общим толком. (7) Еще немалый  залог  безопасности  - не  поступать
несправедливо" Кто  над собою не властен, у тех жизнь полна смуты и тревоги,
от которых они  никогда не  свободны.  Чем  больше они навредят,  тем больше
боятся" трепещут, сделав зло, и не могут ничего другого делать, удерживаемые
совестью, принуждающей их  держать перед нею  ответ. Кто ждет наказанья, тот
наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно. (8) Когда совесть нечиста,
можно остаться безнаказанным, а уверенным  нельзя. Даже не пойманный думает,
что  его  вот-вот  поймают,  он  ворочается  во  сне,  и  едва  заговорят  о
каком-нибудь злодействе,  вспоминает о своем: оно кажется ему плохо скрытым,
плохо  запрятанным. Преступник может удачно  схорониться,  но полагаться  на
свою удачу не может. Будь здоров.

     Письмо CVI
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1)  Я  не  так скоро  отвечаю  на твои письма не  потому,  что  так уж
обременен  делами: этих оправданий можешь не слушать,  ведь свободен и  я, и
все,  - если  мы только пожелаем.  Дела за  нами  не гонятся,  -  люди  сами
держатся за них и считают занятость признаком счастья. Так почему же я сразу
не написал тебе? То, о чем ты спрашивал, составляет  часть моего труда.  (2)
Ведь  ты  знаешь, что  я в нем хочу  охватить всю нравственную  философию  и
объяснить все относящиеся к ней  вопросы. Вот я и колебался, отложить ли мне
тебя или  рассмотреть твое  дело прежде,  чем до него  в  своем месте дойдет
очередь; и мне показалось, что человечнее будет не задерживать пришедшего из
такой дали. (3) По тому  я и  этот предмет  изыму из ряда связанных с ним и,
если будет  еще что-нибудь подобное, пошлю тебе по  своей воле, без просьбы.
Ты спросишь, что я  имею  в виду. - Все, о чем скорей  приятно, чем полезно,
знать;  вроде того, про что ты задаешь вопросы: телесно ли благо?  (4) Благо
приносит пользу, то  есть  действует;  а  что  действует, то  телесно. Благо
движет душу, в  некотором  роде лепит  ее и удерживает, - а все это свойства
тела. Телесные блага сами телесны, - а значит, и душевные блага тоже, потому
что и душа есть тело. (5) Благо человека не может не быть телом, потому  что
он  сам  телесен.  Я  солгу, если  не  признаю,  что все питающее  тело  или
поддерживающее  либо  восстанавливающее  его здоровье  - телесно; значит,  и
благо человека есть тело. Я  думаю, ты не  сомневаешься, что страсти - такие
как гнев, любовь, грусть, - суть тела (мне хочется присовокупить и то, о чем
ты не спрашиваешь); а  если сомневаешься,  погляди,  меняемся ли мы от них в
лице, хмурим ли лоб и распускаем ли морщины, краснеем ли и чувствуем ли, как
кровь  отливает  от  щек.  Что  же, по-твоему,  может оставить  столь  явные
телесные признаки, кроме тела? (6) А  если страсти суть тела, то  и душевные
недуги  тоже,  -  такие как  скупость,  жестокость, все  закоренелые  и  уже
неисправимые  пороки; а  значит, и  злоба  со  всеми  ее  разновидностями  -
коварством, завистью, спесью - тоже; (7) а значит, и блага  тоже, во-первых,
потому что они противоположны порокам, и, во-вторых, потому что явят тебе те
же приметы. Неужели ты не видел, какую силу придает взгляду храбрость? какую
остроту   -  разумность?  какую  кротость  и  покой   -  благочестье?  какую
безмятежность   веселье?    какую   непреклонность   -   строгость?    какую
невозмутимость - правдивость? Значит, все это - тела: от них меняется и цвет
кожи,  и состоянье тела,  над которым  они и властвуют.  Все названные  мною
добродетели суть  блага, как и  все, что они дают.  (8) Как усомниться вот в
чем: все, что может к чему-либо прикоснуться, есть тело?
     Тело  лишь  может  касаться  и тела  лишь  можно коснуться,  так сказал
Лукреций  1. А от всего названного мною наше тело не менялось бы, если бы не
испытало прикосновений; значит, все это телесно.  (9) Опять-таки, все, в чем
достаточно силы, чтобы  толкать вперед, принуждать, удерживать, приказывать,
есть тело. Но разве страх  не удерживает? Разве  дерзость не толкает вперед?
Разве  храбрость не придает сил и не движет нами? воздержность не обуздывает
и не отзывает вспять? радость не поднимает?  грусть не давит? (10)  Наконец,
что  бы  мы  ни делали, мы  поступаем так  по  веленью  либо злонравия, либо
добродетели;  а  что повелевает  телом,  то и само есть тело, что  дает телу
силы,  то тоже тело. Благо  человека  есть и благо  его  тела;  значит,  оно
телесно.  (11)  Ну  что  ж, в  чем ты хотел, в том я тебе угодил; а сейчас я
скажу  себе,  что  ты  скажешь на это (я  воочию  вижу  тебя): мы  играем  в
разбойники 2; тратим время на ненужные тонкости, от  которых  становятся  не
лучше, а только  ученее.  (12) Мудрость  и  яснее,  и проще, для благомыслия
довольно  прочесть  немного.   Но  и   философию,  как   все  остальное,  мы
загромождаем  ненужностями.  В  чтении,   как  и   во  всем,   мы   страдаем
неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни. Будь здоров.

     Письмо СVII
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1)  Где твоя разумность? где  тонкое  уменье разбираться во всем?  где
величье?   Такой  пустяк   так  тебя  мучит?  Рабы  сочли   твою   занятость
благоприятной для побега!  Обманули бы тебя друзья (пусть они носят это имя,
которое дает им  наш Эпикур ', и  зовутся так, чтобы им было особенно стыдно
не быть друзьями на деле); а тебя покинули люди, на которых ты  даром тратил
труды, которые считали,  что  ты  и  другим в тягость.  (2)  Тут нет  ничего
необычного, ничего неожиданного. Сердиться на все эти вещи  так  же  смешно,
как  жаловаться, что на  улице тебя  обрызгали,  а  в грязи ты испачкался. В
жизни  все - как в бане, в  толчее,  на дороге: одно брошено в тебя нарочно,
другое попадает  случайно. Жизнь -  вещь грубая. Ты  вышел в долгий  путь, -
значит,  где-нибудь  и  поскользнешься,  и  получишь  пинок,  и  упадешь,  и
устанешь, и воскликнешь "умереть бы!" -  и, стало быть,  солжешь.  Здесь  ты
расстанешься  со  спутником,  тут похоронишь  его, там -  испугаешься. Через
такие вот неприятности  ты и должен  измерить  эту  ухабистую дорогу. (3) Он
желает  смерти? Пусть приготовит душу ко  всему,  пусть знает,  что явился в
такое место, где гремит гром, где
     Скорбь  ютится и  с ней  грызущие  сердце  заботы, Бледные ликом  живут
болезни, унылая старость.2
     С ними и приходится проводить жизнь под одной кровлей. Бежать от них ты
не  можешь,  презирать  можешь.  А  презришь  ты  их,  если   часто  сумеешь
предвосхитить мыслью будущее. (4)  Всякий смелее подступится к тому, к  чему
долго приучал себя,  и  будет  стоек в тяготах, если думал о  них заранее. А
неподготовленный,  напротив,  испугается пустяков.  Вот  и  надо добиваться,
чтобы для нас не было неожиданностей;  а  так как все  кажется тяжелее из-за
новизны, то благодаря непрестанному размышлению ты ни в какой беде не будешь
новичком.  - (5)  "Рабы покинули меня!" - А другого  они ограбили, обвинили,
предали,  затоптали,  старались погубить  ядом или  доносом.  То, о  чем  ты
говоришь,  случалось со многими. Немало стрел, и самых  разных, направлено в
нас; одни уже вонзились, другие метко посланы и попадут  непременно, третьи,
хотя попадут в других, заденут и нас. (6) Так не будем дивиться тому, на что
мы обречены от рожденья, на что никому нельзя сетовать, так как оно для всех
одинаково. Да, так  я и говорю, - одинаково: ведь даже избежавший беды мог и
не уйти от нее; равенство прав не в том, что все ими воспользуются, а в том,
что  они всем  предоставлены.  Прикажем  душе быть  спокойной  и  без  жалоб
заплатим  налог,  причитающийся  со  смертных.  (7) Зима  приносит  стужу  -
приходится  мерзнуть; лето  возвращает тепло - приходится  страдать от жары;
неустойчивость   погоды  грозит  здоровью  приходится   хворать.  Где-нибудь
встретится  нам  зверь,  где-нибудь  -  человек,  опасней любого зверя. Одно
отнимет вода, другое - огонь. Изменить такой порядок  вещей мы не в силах, -
зато  в  силах  обрести  величье  духа,  достойное,  мужа  добра,  и  стойко
переносить  все  превратности  случая, не  споря с природой.  (8) А  природа
переменами вносит порядок в то  царство,  которое ты  видишь.  За  ненастьем
следует ведро; после  затишья  на море  встают волны; по очереди дуют ветры;
ночь  сменяется  днем;  одна  часть  неба  поднимается,  другая  опускается;
вечность  состоит  из  противоположностей.  (9)  К  этому  закону  и  должен
приспособиться наш дух, ему  должен следовать,  ему повиноваться; что  бы ни
случилось, пусть он считает, что  иначе быть не  могло, и не  смеет  бранить
природу.  Лучше всего  перетерпеть то, чего ты  не  можешь исправить,  и, не
ропща, сопутствовать богу, по чьей воле все происходит. Плох солдат, который
идет  за  полководцем  со стоном. (10) Поэтому  будем  проворно  и  без лени
принимать приказы и неукоснительно продолжать прекраснейший  труд, в который
вплетено все,  что мы  терпим.  Будем  обращаться  к  Юпитеру,  чье  кормило
направляет  эту  громаду,  с  теми  же  словами,  что  наш  Клеанф  в  своих
красноречивых  стихах,  которые позволил мне  переложить на  наш язык пример
Цицерона 3, красноречивейшего мужа. Понравятся они  тебе - будь  доволен, не
понравятся - знай, что я только следовал Цицеронову примеру.
     (11) Властитель  неба,  мои отец,  веди меня Куда  захочешь! Следую  не
мешкая,  На  все готовый.  А не  захочу  -  тогда  Со стонами  идти придется
грешному,  Терпя все  то, что претерпел бы  праведным. Покорных  рок  ведет,
влечет строптивого.
     4 (12)  Так  и будем жить, так и будем говорить.  Пусть рок найдет  нас
готовыми  и  не  ведающими  лени! Таков великий дух, вручивший себя богу. И,
наоборот, ничтожен и лишен благородства тот, кто упирается, кто плохо думает
о  порядке вещей в мире  и хотел  бы лучше  исправить богов,  чем себя. Будь
здоров.
     Письмо СVIII
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1) То, о чем ты спрашиваешь, - из  числа вещей, знанье которых не дает
ничего, кроме  знанья.  Но все-таки дает, да  и ты торопишься и  не  желаешь
дожидаться  книг, охватывающих всю нравственную часть  философии, хоть я как
раз привожу их в порядок; поэтому рассчитаюсь с тобою, не откладывая. Однако
прежде  напишу,  как  тебе следует  справляться  с  обуревающей  тебя жаждой
учения, чтобы она сама себе не стала преградой. (2) Нельзя хватать  и там, и
тут, нельзя  на  все  набрасываться,  -  целым овладевают по  частям.  Нужно
выбирать груз по силам и заниматься только  тем,  на что нас хватит. Черпать
надо не сколько хочется, а сколько  можешь  вместить. Пусть только душа твоя
будет благой, - и ты вместишь,  сколько хочешь. Чем  больше душа принимает в
себя, тем она становится  шире. (3) Этому, помню, поучал нас Аттал, когда мы
осаждали его  уроки, приходили  первыми, а  уходили последними,  и  даже  на
прогулках  вызывали  его  на  разговор,  между  тем   как  он  не  только  с
готовностью, но и с радостью шел навстречу ученикам.  "И  для учащего, и для
учащегося,  -  говорил  он,  - цель должна  быть одна: польза, которую  один
желает принести,  другой - получить". (4) Кто  пришел к философу, тот  пусть
каждый  день уносит  с  собою что-нибудь  хорошее и возвращается  домой  или
здоровее, или излечимее. Впрочем, так оно и будет: в  том  и сила философии,
что она помогает не только приверженным ей, но и всем, кто имеет с нею дело.
Если  выйдешь на солнце - загоришь, даже если  выйдешь  не ради  этого; если
посидишь у торговца  притираньями и  замешкаешься немного дольше,  унесешь с
собою запах;  побыв  рядом с философией, люди, даже не  стараясь, непременно
извлекут нечто полезное. Обрати вниманье, что я сказал "даже не стараясь", а
не "даже сопротивляясь". - (5)  "Как так? Разве мы не знаем таких, кто много
лет  просидел у философов -  и ничуть даже не загорел?" -  Знаем, конечно, и
столь  постоянных  и  упорных, что я  называю их  не  учениками, а  жильцами
философов. (6) Но многие приходят слушать, а не  учиться, - так нас приводит
в  театр  удовольствие,  доставляемое слуху  либо речью,  либо голосом, либо
действием.  Ты  увидишь немалую часть слушателей, для которых уроки философа
приют на  время досуга. Они  и не думают избавиться там от  пороков, усвоить
какое-нибудь  правило жизни,  чтобы проверять  свои нравы, но желают  только
услаждения слуха. А ведь некоторые  приходят даже с письменными дощечками, -
затем, чтобы удержать  не мысли, а слова, и потом  произнести их без  пользы
для  слушающих, как  сами  слушали без  пользы для  себя. Других  возбуждают
благородные изречения, и  они, подвижные и лицом и  душой, преисполнятся тех
же  чувств, что  и  говорящий,  - (7) точно  так  же, как  под звуки  флейты
приходят  в  возбуждение фригийские полумужи1, беснующиеся по  приказу. Этих
подстегивает  и увлекает  красота  предмета, а  не  звук пустых  слов.  Если
мужественно говорят о  смерти или с непокорностью - о судьбе, им хочется тут
же  сделать все, о чем они слышали. Они поддались, они  стали такими, как им
велено,  -  если бы  только душа  их  сохранила этот строй, если  бы  народ,
умеющий  отговорить  от  всего  честного,  сейчас  же  не  отнял  бы  у  них
прекрасного порыва. Немногие способны донести до дому те намеренья, которыми
исполнились.  (8)  Нетрудно  пробудить  у  слушателя жажду  жить  правильно:
природа во  всех заложила основанья добра и семена добродетели;  все мы  для
нее рождены,  и когда придет  подстрекатель, добро, как  бы уснувшее в нашей
душе, пробуждается. Разве  ты  не видел, каким криком оглашается театр, едва
скажут  что-нибудь,  с  чем  все  мы согласны  и  о  чем  нашим  единодушием
свидетельствуем, что это истина?
     (9) Нужда  во  многом  бедным,  жадным нужда  во  всем. Скупец  ко всем
недобр, но злей всего - к себе.2
     Этим  стихам  рукоплещет  последний  скряга,  радуясь  обличенью  своих
пороков. Но разве такое действие не было бы, по-твоему, еще сильнее, если бы
спасительные наставления исходили из уст философа, если бы они  были вложены
в стихи, благодаря которым те же самые  мысли легче проникают в души невежд?
(10) "Ибо, - говорил Клеанф, -  как наше дыханье, пропущенное сквозь длинный
и  тесный ход  трубы,  с  большей силой  вырывается с  другого  ее  конца  и
производит  отчетливый  звук,  так  и  наши  чувства  становятся  отчетливее
благодаря сжатой непреложности стихов".  Сказанное  прозой  слушается не так
внимательно  и  задевает  меньше,  а  если  в  дело  вступает  размер,  если
благородный смысл закреплен его стопами,  то  же самое  изреченье вонзается,
будто брошенное с размаху копье. (11) Много говорено о презрении  к деньгам,
произносились в поученье  людям  длинные  речи  о том, что богатство -  не в
наследственном достоянье, а в душе, что богат тот, кто приспособился к своей
бедности,. кто, имея мало, считает себя зажиточным. Но куда сильнее поражают
душу изречения вроде этих:
     Кто хочет меньше, меньше  и нуждается.  Имеет  все, кто  хочет, сколько
надобно.
     (12) Слыша это или  нечто подобное, мы  не можем не  признать истины. И
вот  те,  кто  всегда  хочет  больше, чем  надобно,  кричат  от  восторга  и
проклинают деньги. И как заметишь у них такое настроенье, - донимай их, жми,
тесни,  отбросив  всяческие  умозаключенья,  и  тонкости,  и  прочие  забавы
бесполезного умствования.  Говори против алчности,  говори против роскоши, а
когда покажется, что польза есть, что души слушателей затронуты, наседай еще
сильнее. Трудно поверить, как бывает полезна речь имеющая  в виду исцеление,
направленная  целиком ко благу  слушателей.  Неокрепшим  умам легко  внушить
любовь ко всему  правильному и честному; да и над не  слишком испорченными и
податливыми  истина   получает  право  собственности,  если  найдет  умелого
ходатая.  (13)  Я сам, когда слушал, как Аттал  держит речи против  пороков,
против заблуждений, против всякого зла в жизни, часто жалел род людской, а о
нем думал,  что  он оставил  внизу все  вершины, достигаемые людьми. Сам  он
называл  себя  царем,  но  мне казалось, что выше царской  власть того,  кто
вправе  вершить  суд  над  царями. (14)  А когда  он  принимался  восхвалять
бедность   и  доказывать,  что  все  ненужное   есть  только   лишний  груз,
обременительный для несущего, - часто хотелось выйти с урока бедняком. Когда
же  он  начинал осмеивать наши наслаждения, восхвалять  целомудренное  тело,
скромный  стол,  чистый ум, не помышляющий не только о беззаконных, но и  об
излишних  наслажденьях, - хотелось положить предел прожорливости брюха. (15)
Кое-что,  Луцилий, я  удержал  с  тех пор. Приступал  я ко  всему с  большим
рвением, а потом, вынужденный  вернуться к государственной  жизни,  немногое
сохранил от этих добрых начал. Все же с тех  пор я на всю жизнь отказался от
устриц и грибов:  ведь это не пища,  а лакомство, заставляющее  насытившихся
есть  опять,  легко извергаемое  и снизу, и сверху,  - а это  весьма по душе
обжорам, запихивающим в себя больше, чем могут вместить. (16) С тех  пор я в
жизни не брал  притираний: ведь лучше  всего  пахнет  тело, которое ничем не
пахнет3. С тех пор мой желудок забыл о винах.  С тех пор всю жизнь я избегаю
бани, сочтя, что обваривать себе тело и истощать его потением -  бесполезное
баловство. К прочему, оставленному тогда, я вернулся, но даже в том, от чего
перестал воздерживаться,  сохраняю  меру, которая и ближе  к  воздержанию и,
может быть, труднее воздержанья: ведь от  чего-то  легче  отказаться совсем,
чем сохранять  умеренность.  (17)  Если  уж я сказал  тебе начистоту,  что в
молодости взялся за философию с большим пылом,  чем занимаюсь ею в старости,
то  не  постыжусь  признаться,  какую  любовь  внушил  мне  Пифагор.  Сотион
рассказывал, почему тот  отказывался есть животных и почему, позже, Секстий.
У обоих причины были разные, но благородные. (18) Один полагал, что человеку
и  бескровной  пищи  хватит  и  что  там,  где  резня служит  удовольствию,.
жестокость переходит в привычку. И еще  он говорил,  что  нужно ограничивать
число предметов,  на которые зарится жажда роскоши,  что разнообразная пища,
чуждая нашему телу, вредна для здоровья. (19) А  Пифагор утверждал, что есть
родство всего со всем и взаимосвязь душ, переселяющихся из  одного обличья в
другое.  Ни  одна  душа,  если  верить  ему,  не  погибает  и  не  перестает
существовать иначе как на малое время,  после которого переливается в другое
тело.  Мы увидим, сколько временных кругов  она  пройдет  и сколько обиталищ
сменит, прежде  чем вернется  в человека. А  покуда она внушает  людям страх
совершить злодейство  и  отцеубийство,  невзначай напав на  душу  родителя и
железом или зубами уничтожив то, в чем нашел приют дух какого-нибудь родича.
(20) Сотион  не  только излагал это, но и дополнял  своими  доводами: "Ты не
веришь,  что души распределяются  по все новым и новым телам? Что  именуемое
нами смертью есть только  переселение?  Не веришь,  что в теле этих  скотов,
этих  зверей,  этих  подводных  обитателей пребывает душа,  когда-то  бывшая
человеческой? Что все во вселенной не погибает,  а только  меняет место?  Не
веришь, что  не  одни небесные тела  совершают круговые движения, но и живые
существа исчезают и возвращаются, и души переходят по кругу? Но в это верили
великие  люди!  (21)  Так что воздержись от суждения и оставь  все как есть.
Если это правда, то не есть животных - значит быть без вины; если неправда -
значит  быть  умеренным. Велик  ли  будет  урон твоей  жестокости?  Я только
отнимаю у тебя пищу львов и коршунов". (22) Под его влияньем я перестал есть
животных, и  по прошествии года воздержанье от них стало для меня  не только
легким, но  и приятным. Мне казалось, что душа моя стала подвижней; впрочем,
сегодня я не взялся бы утверждать, что это так.  Ты спросишь, как я от этого
отошел?  Время  моей молодости  пришлось на принципат  Тиберия Цезаря: тогда
изгонялись  обряды инородцев4, и неупотребление  в  пищу  некоторых животных
признавалось уликой суеверия.  По просьбам отца, не опасавшегося клеветы, но
враждебного философии, я вернулся к прежним привычкам; впрочем, он без труда
убедил  меня  обедать  лучше.  (23)  Аттал всегда хвалил тот матрас, который
сопротивляется телу; я и в старости пользуюсь таким, что на нем не останется
следов лежанья. Я рассказал тебе об этом,  чтобы  ты убедился,  как силен  у
новичков  первый  порыв ко  всему  хорошему,  если  их кто-нибудь ободряет и
подстегивает. Но потом одно упускается по вине наставников, которые учат нас
рассуждать,  а  не жить,  другое  -  по  вине  учеников, которые  приходят к
учителям  с  намереньем  совершенствовать не  душу,  а ум. Так то,  что было
философией, становится филологией. (24) Ведь очень важно, с каким намереньем
ты к чему-либо  подходишь. Кто изучает Вергилия как будущий  грамматик,  тот
читает превосходную строку
     Бежит невозвратное время 5
     и не думает так: "Нельзя спать! Кто не спешит, тот отстанет. Торопливый
день торопит нас и мчится сам. Нас  влечет все дальше незаметно .для  нас; а
мы откладываем все на будущее и остаемся медлительными в быстрине". Нет,  он
заметит,  что   Вергилий   всякий  раз,  говоря  о  быстротечности  времени,
употребляет глагол "бежать".
     Самые лучшие дни убегают для смертных  несчастных  Ранее всех; подойдут
болезни,  унылая  старость,  Скорби,  -  а  там  унесет безжалостной  смерти
немилость.6
     (25)  Всякий, чей взгляд направлен к  философии, и  это сведет,  к чему
следует, и  скажет: "Никогда  Вергилий не говорит "дни проходят", но  всегда
"убегают", - а это самый быстрый бег;  самые  же  лучшие  минуют первыми,  -
почему  же мы  сами себя  не подгоним,  чтобы сравняться  скоростью с  самым
быстротечным из всего? Лучшее пролетает мимо, наступает худшее.  (26) Как из
кувшина выливается  сперва самое чистое вино, .а  то, что  тяжелее и мутнее,
оседает, так и на нашем веку лучшее идет сначала. А мы допускаем, чтобы  его
вычерпали для других, оставив  нам  самим подонки. Так пусть запечатлеются в
душе наравне с изречением-оракула эти слова:
     Лучшие самые дни убегают для смертных несчастных Ранее всех.
     (27)  Почему  лучшие?  Да потому, что  остальные нам  неведомы.  Почему
лучшие? Потому что в молодости мы можем учиться,  можем направить. к лучшему
неокрепшую душу, покуда она податлива; потому что это самое подходящее время
для трудов, подходящее  для  того, чтобы  взбодрить  дух учеными  занятьями,
закалить тело работою. Остальные годы и ленивей,  и расслабленнее, и ближе к
концу.  Так оставим же все, что нас отвлекает,  и всей душой будем стараться
об одном: чтобы быстротечность  неудержимо бегущего времени не стала понятна
нам, только когда оно уйдет. Каждый  день будем считать лучшим  и  завладеем
им! Что  убегает, то нужно захватывать". (28)  Но  читающий Вергилиевы стихи
глазами  грамматика  будет думать  не о  том, что каждый день - лучший,  ибо
подходят болезни,  теснит старость, уже нависшая над головой почитающих себя
юнцами, - он скажет, что поэт всегда  ставит вместе "болезни и старость". И,
право же,. недаром: ведь сама старость есть неизлечимая болезнь. (29) И еще,
скажет он, поэт дает старости прозвище, всегда называя ее "унылою":
     ... подойдут болезни, унылая старость.
     И еще в другом месте:
     Бледные там болезни живут, унылая старость.. 1
     Не  надо  удивляться, если  из  одного и того же каждый  извлекает лишь
нечто, соответствующее его занятиям. На одном и том же лугу бык ищет  траву,
собака  - зайца, аист - ящерицу. (30)  Если  книги  Цицерона "О государстве"
возьмет  в   руки  сперва   какой-нибудь  филолог,  потом  грамматик,  потом
приверженец философии, каждый  из них  обратит все усердие не на то,  на что
оба   другие.  Философ  подивится,  что  так   много  можно  сказать  против
справедливости. Филолог, если  возьмется за  то же чтение, отметит  вот что:
"Было два римских царя, из которых  один не имеет  матери, другой отца". Ибо
есть сомнения насчет матери Сервия, а отца-у Анка не  имеется,  царя именуют
внуком Нумы8. (31) И еще он заметит, что тот, кого мы называем диктатором  и
о ком  читаем в истории'  под  тем  же именем, у древних звался "начальником
народа",  что сохраняется  доныне в  авгуральных  книгах, а  доказательством
служит  произведенное  от  этого  наименование  "начальник  конницы". Равным
образом-он заметит, что Ромул погиб во время солнечного затмения и что право
воззвания  к народу было уже  у  царей; некоторые,  в том числе  Фенестелла,
полагают, будто  об атом есть  в понтификальных книгах9.  (32) Если  же  эти
книги развернет грамматик, он прежде всего внесет в свои заметки старинные10
слова: ведь Цицерон говорит  "воистину" - вместо "на  самом деле",  а  также
"оного" вместо "его".  Затем  грамматик перейдет к тем словам,  употребленье
которых   изменилось  за   столетье;   например,   Цицерон   говорит:   "его
вмешательство вернуло  нас  от самой известковой черты", ибо то, что у нас в
цирке называется  "меловой  чертой", в старину  именовалось "известковой"11.
(33)  Потом  он  соберет  Энниевы  стихи,  прежде  всего  эти,  написанные о
Сципионе:
     Кому ни гражданин, ни враг Воздать не мог награду по трудам его.
     Из этого,  скажет  он, понятно, что в старину  слово  "труды"  означало
также  и "подвиги,  дела": ведь поэт  имеет в  виду, что Сципиону никто,  ни
гражданин, ни враг, не мог воздать награду за его подвиги. (34) И совсем  уж
счастливым  он сочтет себя,  обнаружив,  откуда, по-видимому,  взял Вергилий
слова:
     ... грохочет Неба огромная дверь.12
     Энний, скажет  он, похитил их у Гомера,  а  Вергилий - у Энния. Ведь  у
Цицерона в этих самых книгах "О государстве" есть такая эпиграмма Энния:
     Если  возможно взойти в небожителей горнюю  область, Мне одному отперта
неба великая дверь.
     (35)  Но   чтобы  мне  самому,  отвлекшись,  не  соскользнуть  на  путь
грамматика или филолога, напоминаю  тебе, что  и слушать и читать  философов
нужно ради  достижения блаженной жизни, и ловить следует  не  старинные  или
придуманные ими  слова либо  неудачные  метафоры и  фигуры речи,  а полезные
наставленья и благородные, мужественные высказыванья, которые  немедля можно
претворить в действительность. Будем выучивать их так,  чтобы недавно бывшее
словом  стало  делом.  (36) Никто,  я думаю, не  оказал  всем смертным столь
дурной  услуги, как  те,  кто научились  философии словно  некому продажному
ремеслу и живут иначе,  чем учат жить. Они-то, подверженные всем  обличаемым
ими порокам, и  являют собой наилучший пример бесполезной  учености. (37) От
такого наставника  мне столько  же пользы, сколько от  кормчего, которого  в
бурю валит морская болезнь. Когда несет волна, нужно держать  руль, бороться
с самим морем, вырывать у ветра паруса: а чем мне поможет правитель корабля,
одуревший и блюющий? Разве нашу  жизнь,  по-твоему, буря не треплет сильнее,
чем любую лодку? Нужно не разговаривать, а править. (38) Все, что говорится,
чем  бахвалятся  перед  заслушавшейся толпой,  -  заемное,  все это  сказано
Платоном, сказано Зеноном, сказано Хрисиппом,  Посидонием и огромным отрядом
им подобных. А как нынешним доказать, что сказанное подлинно им принадлежит,
я тебе  открою: пусть поступают, как  говорят.  (39) Я сказал все, что хотел
тебе  сообщить, а  теперь я  пойду  навстречу  твоему желанью и  то, чего ты
требовал,  целиком  перенесу в другое письмо, чтобы ты не брался  усталым за
дело спорное, которое  надобно слушать, с  любопытством насторожив уши. Будь
здоров.
     Письмо CIX
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1) Ты  желаешь  узнать,  может ли  мудрый  помочь  мудрому.  - Ведь мы
говорим,  что  мудрец  преисполнен  всяческим  благом   и  достиг   вершины;
спрашивается,  как можно  принести  пользу  обладающему  высшим благом. Мужи
добра полезны друг другу:  они упражняются  в  добродетелях  и  поддерживают
мудрость такой, как она есть. Каждому нужен  кто-нибудь, чтобы разговаривать
с ним, с  ним заниматься изысканьями. (2) Опытные борцы  упражняются друг  с
другом, музыканта наставляет другой, равный ему выучкой. Мудрому тоже нужно,
чтобы его добродетели не были праздны; и как он  сам  не дает себе лениться,
так же не дает ему  этого и другой мудрец. (3)  Чем мудрый поможет  мудрому?
Подбодрит его,  укажет  случай  поступить благородно,  И еще поделится с ним
мыслями,  научит  тому, что  сам открыл. Ведь  и  мудрому  всегда  будет что
открыть,  будет простор для вылазок духа. (4) Дурной вредит дурному,  делает
его  хуже,  подстрекая  в  нем  гнев  и  страх,  потакая  унынью,  восхваляя
наслажденья; и дурным  людям хуже  всего там, где  сошлись  пороки  многих и
негодность их  слилась воедино. Значит, если заключать от противного, добрый
полезен  доброму. - "Чем?" - спросишь  ты.  -  (5) Он доставит  ему радость,
укрепит в нем уверенность;  при виде спокойствия  другого каждому станет еще
отраднее.  Помимо этого, один передаст другому знанье некоторых  вещей: ведь
мудрец знает не все, а если  бы и знал, другой  может  придумать  кратчайшие
пути и показать, по  каким из них возможно легко довести весь труд до конца.
(6) Мудрец поможет мудрецу, и, конечно, не только своими силами, но и силами
того, кто получает помощь. Он может сделать  свое дело и покинутый на самого
себя; но даже бегуну полезен ободряющий зритель. Мудрец помогает не мудрецу,
а самому себе, знай это. Лиши его собственных сил - и он ни на что не годен.
(7)  Так же точно можно сказать, что в  меду нет  сладости: это у пробующего
мед  язык  и небо должны так приладиться к тому или другому вкусу, чтобы  он
нравился, а не казался противным. Ведь есть и такие, кому из-за болезненного
изъяна  мед  кажется  горьким.  Нужно  обоим  быть  такими, чтобы  один  мог
принести, другой извлечь пользу. - (8) "Но раскаленное до последнего предела
излишне  нагревать; а  достигшему  высшего  блага  излишне  помогать.  Разве
снаряженный всем,  что требуется, землепашец просит орудий  у  других? Разве
воин, если у него довольно оружья для боя, хочет вооружаться дальше?  Так же
и мудрец: ведь он  достаточно  и  снаряжен,  и  вооружен для  жизни". -  (9)
Отвечаю на это: даже  раскаленное до последнего  предела нуждается в заемном
жаре, чтобы остаться у этого предела. - "Но жар сам себя поддерживает". - Те
вещи, которые ты сравниваешь, не так  уж похожи. Ведь  жар  всегда  один,  а
польза  бывает разная.  И потом  к жару,  чтобы  он был  горячим,  не  нужно
добавлять жар, а  дух мудреца не может  оста  ваться, как был,  если рядом с
мудрым  не  будет  подобных  ему  друзей,  с  которыми  он мог  бы  делиться
добродетелями. (10) Прибавь к этому, что все добродетели дружны между собою.
Значит, есть польза  в том, чтобы любить  чужие, равные твоим, добродетели и
чтобы кто-нибудь любил  твои. Само  сходство отрадно, особенно  когда схожее
благородно и когда сходствующие умеют и одобрить, и снискать одобренье. (11)
Кроме  того, никто не может с  толком  действовать на  душу  мудреца,  кроме
мудреца, как никто не может разумно действовать на человека, кроме человека.
И как для того, чтобы действовать на  разум, нужен разум, так и для действия
на  совершенный разум  нужен разум столь же  совершенный. (12) Говорят,  нам
помогают  и те, кто  щедро  дает  нам  вещи промежуточные:  деньги, милости,
безопасность и  прочее, что ценится или необходимо в повседневной жизни. Так
скажут  и  о  глупце,  будто этим он помогает мудрецу. Но помогать  - значит
согласно  природе действовать на  душу  посредством добродетели, и своей,  и
того,  на кого  ты  действуешь. Это не  может не  быть  на  благо  и  самому
помогающему: ведь заставляя другого упражняться в добродетели, он  упражняет
и собственную.  (13) Но пусть мы оставим в стороне и само высшее благо и все
ему способствующее, -  все  равно мудрые могут  принести  друг другу пользу.
Найти другого  мудреца само по себе желательно для мудрого: ведь по  природе
благо  дорожит благом, и  человек добра привязывается душою к другому такому
же, словно к самому себе. (14) Но сам  предмет наш требует перейти  от этого
вопроса  к  другому.  Спрашивают,  станет  ли мудрец  обсуждать  свои  дела,
призовет ли  он  кого-нибудь на совет.  - Без этого ему  не  обойтись,  едва
только доходит до дел гражданских,  домашних,  так  сказать,  смертных.  Тут
чужой совет  нужен  ему так  же,  как бывает нужен врач,  кормчий,  ходатай,
посредник в тяжбе. Значит, мудрец порой  принесет пользу мудрецу  и тем, что
убедит его. Но пригодится он и в делах  великих и  божественных, -  тем, что
будет, как  мы говорили, заодно с другом  стремиться к честности, сольется с
ним  душою  и  помыслами.  (15)  И  потом,  льнуть  к друзьям, радоваться их
поступкам,  как  своим  собственным, -  это  согласно с природой. А  не будь
этого,   мы   лишились  бы   и  добродетели,  которая  сильна   повседневным
упражнением.  Добродетель же учит нас не тратить впустую настоящего, заранее
думать о будущем,  советоваться с другими и не расслабляться  душою, - а  не
расслабляться и дать ей развернуться во всю ширь нам легче, имея кого-нибудь
рядом.  Значит, нам нужен друг или совершенный, или стремящийся и близкий  к
совершенству. Совершенный принесет пользу, коль скоро общим разумением легче
найти  решенье. (16) Говорят, человек зорче в чужих делах, чем в своих;  это
бывает с такими, кого ослепляет себялюбие, у кого страх отнимает способность
разглядеть свою пользу.  А  в безопасности,  не страшась  ничего,  эти  люди
становятся  здравомыслящими.  Но есть  вещи, на которые даже мудрецы  глядят
пристальней, когда дело касается других. И потом мудрый дарит мудрому  такую
отрадную и благородную вещь, как единство желании; а  в единой упряжке можно
создать  самый прекрасный труд. (17) Я  выполнил все, чего ты требовал, хоть
оно и входило  по порядку в число  вопросов,  которые я собираюсь охватить в
книгах о нравственной философии. Помни и о том,  о  чем я часто твержу тебе:
все это - упражненья для нашего остроумия, и только. Я то и дело возвращаюсь
к одному:  а  чем  мне  это  поможет?  стану  ли  я  от  этого мужественней,
справедливей,  воздержней?  Мне  пока  еще  не до  упражнений:  во  враче  я
нуждаюсь. (18) Зачем же ты учишь меня тому,  что  знать бесполезно? Наобещал
ты много, а то, что я вижу, ничтожно '. Ты говорил, что я не затрепещу, даже
если вокруг меня засверкают  мечи, если острие прикоснется к горлу; говорил,
что я останусь  безмятежен,  даже  если вокруг  меня запылают  пожары,  если
внезапный вихрь подхватит мой корабль и будет бросать его по всему морю. Дай
же  мне  презирать  наслажденье,  презирать славу;  потом  ты  научишь  меня
распутывать  запутанные  узлы,  разбираться  в  двусмысленных  утвержденьях,
проникать взглядом в темноту, а сейчас учи необходимому. Будь здоров.
     Письмо СХ
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1) Шлю тебе  привет из  моей Номентанской усадьбы и желаю благомыслия,
то есть  милости  всех  богов,  которые всегда расположены и  благосклонны к
тому,  кто  сам  к  себе  благосклонен.  По  нынешним  временам  тебе  нужно
отказаться  от мысли, столь  любезной  некоторым,  -  будто  каждому  дан  в
воспитатели бог, пусть даже  не сановитый, а второразрядный, из числа тех, о
ком  Овидий говорит;  "бессмертные  низкого  званья" ).  Но я  хочу,  чтобы,
отказываясь  от  этого  заблужденья, ты помнил одно: наши предки, верившие в
него,  были  истинные  стоики, -  ведь они  каждому  давали либо гения, либо
Юнону2. (2) Позже  мы  посмотрим, есть  ли у богов  время быть  управителями
частных дел; а покуда знай: приписаны ли мы к богам или брошены ими и отданы
фортуне3, - ты никого не сможешь проклясть страшнее, чем пожелав ему  быть в
гневе  на себя самого.  Нет  причины  накликать  на того,  кого ты  считаешь
достойным  кары,  вражду богов:  они и  так  враждебны  ему,  даже если  он,
по-видимому,   преуспевает  через   их   покровительство.  (3)   Присмотрись
пристальней, что  такое  наши дела действительно,  а не  по  названию, и  ты
узнаешь, что большая часть бед - это удачи, а не беды. Как часто становилась
причиной и началом счастья так называемая "невзгода"? Как  часто встреченное
общими  поздравлениями  событие  строит  лишнюю  ступень  над   пропастью  и
поднимает высоко  вознесенного еще  выше,  как будто  оттуда, где он  стоял,
падать безопасно? (4)  Но  и  в самом  падении нет никакого зла, надо только
разглядеть предел,  ниже которого  природа никого не  сбрасывала. Исход всех
дел, повторяю, близок, - одинаково близок и от того места, откуда изгоняется
счастливец,  и  от  того,  откуда  выходит   на  волю  несчастный.  Мы  сами
увеличиваем  расстоянье  и  удлиняем путь  страхом и надеждой. Если ты умен,
мерь все мерой человеческого удела, не преувеличивай поводов ни для радости,
ни  для  страха.  Чтобы сократить  время боязни,  стоит  сократить  и  время
радости. (5) Но почему я только убавляю  это зло? Ничего вообще ты не должен
считать страшным! Все, что волнует нас и ошеломляет, - пустое дело. Никто из
нас не разобрался,  где истина,  и все заражают друг друга страхом. Никто не
отважился  подойти ближе  к источнику  своего смятения и узнать его природу,
понять, нет ли  в нем блага. Потому-то  и  верят поныне пустому заблужденью,
что  оно  не изобличено.  (6)  Так  поймем  же,  до  чего  важно  вглядеться
внимательнее,  -  и  станет  очевидно,  как кратковременны, как  шатки,  как
безопасны причины нашей боязни. В душе у нас и  теперь та же путаница, какую
видел Лукреций:
     Ибо  как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети, Так  же и  мы среди
белого дня опасаемся часто.
     4  Так  что  же,  разве  мы  и впрямь  не глупее любого  ребенка,  если
страшимся  при свете? (7) Нет,  Лукреций, это  неверно, мы страшимся  не при
свете,  а сами разливаем вокруг тьму и не видим, что нам  во вред и что - на
пользу;  всю  жизнь мы проводим в бегах и от этого не можем ни остановиться,
ни посмотреть, куда ставим ногу. Вот видишь, какое безумье этот  безудержный
бег в темноте. А  мы, клянусь, только  о том и стараемся, чтобы нас отозвали
попозже, и хоть сами не знаем, куда несемся,  упорно продолжаем  мчаться тем
же путем. (8) Но ведь может и посветлеть,  если мы захотим! Есть только один
способ:  усвоить  знание  всего  божественного и  человеческого,  не  только
окунуться в него, но и  впитать, почаще повторять усвоенное и все относить к
себе, исследовать, что благо, что  зло, а чему эти имена напрасно приписаны,
исследовать, что есть честное, что есть  постыдное, что есть провиденье. (9)
Но пытливость  человеческого  ума  не останавливается  в этих пределах:  ему
хочется заглянуть и  дальше вселенной,  понять,  куда  она  несется,  откуда
возникла, к  какому  исходу  мчит все  вещи  их необычайная скорость. Мы  же
оторвали душу от  этого божественного созерцания  и  низвели ее до низменной
убогости,  чтобы она  стала  рабыней  алчности,  чтобы,  покинув мир  и  его
предельные  области и движущих все властителей, рылась  в земле, искала, что
бы еще выкопать на горе нам, не довольствующимся лежащим перед глазами. (10)
Все, что нам на благо, наш бог и родитель поместил  у нас под рукой и дал по
доброй воле, не ожидая наших поисков, а все вредное спрятал поглубже. Нам не
на  кого жаловаться,  кроме  как на  себя: все гибельное  для  нас  мы  сами
вытащили  на  свет, вопреки  воле  скрывшей  его  природы.  Мы обрекли  душу
наслаждениям,  -  а  потворство  им  есть начало  всех  зол; мы  предали  ее
честолюбию  и молве и  другим  столь же пустым видимостям.  (11) Что  же мне
посоветовать тебе? Что  ты должен  делать?  Ничего нового: ведь не  от новых
болезней  нужны  нам  лекарства.   Прежде  всего  ты  сам  для  себя  должен
разобраться,  что необходимо и  что  излишне.  Необходимое  ты легко найдешь
повсюду; лишнее нужно всегда искать, тратя  всю душу. (12) Далее, тебе не за
что  будет так уж себя  хвалить, если  ты презришь  золотые ложа  и посуду в
самоцветах. Велика ли добродетель - презреть лишнее? Восхищайся собой, когда
презришь необходимое. Пусть ты можешь жить без царского убранства, -  это не
так  уж  много!  Пусть тебе не нужны тысячефунтовые кабаны, языки  заморских
птиц  и прочие чудовищные  выдумки роскоши,  пресытившейся  целыми тушками и
выбирающей из каждой только те или другие части, - я буду восхищаться тобою,
когда ты презришь даже грубый хлеб, когда убедишь себя, что трава родится не
только для скота, но, в случае необходимости, и для человека, когда узнаешь,
что молодыми побегами деревьев  тоже  можно наполнить  желудок,  который  мы
набиваем ценностями, словно он  может их сохранить. Насытиться  можно  и без
прихотей. Какая разница, что поглотило брюхо,  которое все равно  не удержит
проглоченного?  (13) Тебе  нравится видеть разложенным  по  блюдам  все, что
можно добыть на суше и на море; одно приятнее тебе, если доставлено к  столу
свежим,  другое  - если его долго откармливали и заставляли жиреть до  того,
что  сейчас оно безудержно  расплывается  салом. Тебя  радует  наведенный  с
великим искусством лоск, - а  между тем, клянусь, все эти с трудом добытые и
разнообразно  приготовленные  яства,  едва  попав  в утробу,  превратятся  в
одинаковую мерзость. Хочешь научиться, как  презирать  чревоугодие? Взгляни,
чем все выходит!  (14) Я помню, как Аттал  к вящему восхищению всех говорил:
"Долгое время меня ослепляло богатство; я цепенел  всякий раз, как видел там
или здесь его блеск, и думал, что и скрытое от глаз подобно выставляемому на
обозренье. Но однажды на пышном празднестве я увидел  все богатства столицы,
все чеканное золото и серебро,  и еще многое, что дороже золота и серебра, и
одежды  изысканных цветов,  привезенные не только из-за нашей границы,  но и
из-за  рубежей  наших  врагов.  Тут   были  толпы  мальчиков,  прекрасных  и
убранством и наружностью, там  - толпы  женщин, словом,  все, что  выставила
всевластная фортуна, обозревающая свои владения.  (15) И я  сказал себе: что
это, как не разжигание и без того не  знающих покоя человеческих вожделений?
К чему это бахвальство своими деньгами? Мы собрались здесь учиться жадности.
А я, клянусь, унесу  отсюда меньше вожделений, чем  принес сюда. Я  презираю
теперь богатства  не потому, что  они не  нужны, а потому, что они ничтожны.
(16) Ты  видел, вся  эта  череда,  хотя шла  медленно  и не густо, прошла за
два-три  часа? Так неужто нас на всю жизнь  займет то, что не могло занять и
целого дня? И  еще одно прибавилось: мне показалось, что богатства так же не
нужны  владельцам,  как и  зрителям.  (17)  С  тех  пор  всякий  раз,  когда
что-нибудь такое поразит мой взгляд, когда попадется на  глаза блистательный
дом, отряд лощеных  рабов, носилки на  плечах красавцев-слуг, я говорю себе:
"Чему ты  удивляешься? Перед чем  цепенеешь?  Все это  -  одно  бахвальство!
Такими вещами не владеют - их выставляют напоказ, а покуда ими любуются, они
исчезают.  (18)  Обратись-ка   лучше   к   подлинным   богатствам,   научись
довольствоваться малым и с великим  мужеством восклицай:  у  нас  есть вода,
есть мучная похлебка, - значит, мы и  с самим Юпитером потягаемся  счастьем!
Но  прошу тебя:  потягаемся,  даже если  их не будет. Постыдно полагать  все
блаженство  жизни  в  золоте  и серебре,  но  столь же постыдно -  в воде  и
похлебке".  -  (19)  "А  как же,  если их не  будет?" - Ты спрашиваешь,  где
лекарство от нужды? Голод кладет конец голоду. А не то какая разница, велики
или  малы те  вещи, которые обращают  тебя в  рабство?  Важно ли,  насколько
велико то, в чем может отказать тебе фортуна? (20) Эта самая вода и похлебка
зависит от чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что может
сделать,  но  тот, с  кем ничего. Да,  это так;  если ты хочешь потягаться с
Юпитером, который ничего не желает, -  нужно  самому ничего не  желать". Все
это Аттал говорил нам, а природа говорит всем5. Если ты согласишься часто об
этом  думать,  то  добьешься того,  что  станешь  счастливым,  а  не  будешь
казаться, то есть будешь казаться счастливым  самому себе, а не другим. Будь
здоров.

     Письмо CXI
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1)  Ты спросил меня, как назвать "софизмы" по-латыни.  Многие пытались
дать им название, но ни одно не  привилось; как  видно, сам  предмет для нас
был неприемлем и  настолько неупотребителен, что противились даже его имени.
Мне самым подходящим кажется то, которое употреблял Цицерон: (2)  он называл
их  "изворотами"1, поскольку тот,  кто им предался, только хитро  запутывает
мелкие  вопросы,  ничего полезного  для  жизни не  приобретая,  не  став  ни
мужественней, ни  воздержней,  ни  выше духом. Зато  всякий,  кто занимается
философией ради  собственного исцеления,  делается велик  духом и  неодолим,
преисполняется уверенности и кажется  тем выше, чем ближе подойдешь. (3) Что
бывает с большими горами, чья высота плохо видна смотрящим издали, и  только
приблизившимся становится  ясно, как вознеслись  их вершины, - то  же самое,
Луцилий,  происходит и с подлинным философом,  доказывающим свою подлинность
делами, а не ухищрениями. Он стоит на  возвышении, всем видимый снизу вверх,
и величье его - истинное. Он  не  обувает  высоких подметок и  не  ходит  на
цыпочках,  наподобие тех, кто уловками прибавляет себе росту, желая казаться
выше, чем на самом деле. Он доволен своим природным ростом. (4) Да и как ему
быть недовольным,  если он дорос до того, что фортуне к  нему не дотянуться?
Значит,  рост  его выше человеческого  и при любых обстоятельствах  остается
одинаковым,  будет ли теченье жизни благоприятным или же она бурно понесется
через  пороги трудностей.  Такого  постоянства не дадут  хитрые извороты,  о
которых я  только что говорил. Душа забавляется ими, но без пользы для себя,
и низводит  философию с ее  высот в низину. (5) Я  не стану  запрещать  тебе
иногда   ими  заняться,   -   но   только   тогда,   когда   тебе  захочется
побездельничать. В том-то  и вся беда,  что в них есть некая приятность, они
держат  в плену душу, соблазненную видимостью тонкости, и не отпускают, хоть
ее  и зовет неодолимая громада дел, хотя всей жизни едва хватает на то одно,
чтобы научиться  презирать жизнь. -  "А не управлять ею?" - спросишь ты. Это
дело  второе; ведь только тот, кто презрел  ее,  сумеет хорошо ею управлять.
Будь здоров.

     Письмо CXII
     Сенека приветствует Луцилия!
     (I) Клянусь тебе, я и хочу образовать твоего друга,  как ты  желаешь, и
решил сделать это, - да он  слишком тверд, чтоб воспринимать, или вернее - и
это еще  хуже  -  слишком мягок, чтобы воспринимать, и  сломлен долголетними
дурными привычками. Я  хочу привести тебе пример  из нашего  ремесла. (2) Не
всякая  лоза годна  для прививки:  та, что  стара и  изъедена, и та, что  не
окрепла  и гнется,  либо не принимают привоя, либо его  не  питают,  не дают
срастись с собой, не перенимают  его свойств и  природы. Поэтому мы и делаем
обыкновенно надрез над землею, чтобы, если лоза не ответит, попытать счастья
вторично  и  сделать  новую  прививку под землею. (3) Тот,  кого ты в письме
поручал мне, не имеет сил; он предавался порокам и оттого подгнил и отвердел
одновременно. Он не может ни принять, ни вскормить привой разума. - "Но ведь
он сам жаждет!" -  Не верь! Я не  хочу сказать, что  он тебе  лжет;  он  сам
воображает, будто жаждет.  Роскошь ему опротивела, однако он  скоро снова  с
нею помирится.  - (4) "Но он говорит, что такая  жизнь ему  в тягость". - Не
спорю; а  кому  она не в  тягость?  Люди и любят,  и ненавидят  свою  жизнь.
Вынесем ему приговор тогда,  когда он  на деле докажет нам свою .ненависть к
роскоши, а сейчас они только в размолвке. Будь здоров.

     Письмо CXIII
     Сенека приветствует Луцилия!
     (1)  Ты требуешь  написать  тебе,  что  я  думаю  о вопросе,  так часто
обсуждаемом нашими:  одушевленные ли  существа  - справедливость,  мужество,
разумность и  прочие  добродетели.  Такими  тонкостями,  Луцилий, мы  только
одного и добьемся: всем покажется, будто мы заняты пустыми  упражнениями ума
и  от  нечего делать предаемся бесполезным рассуждениям. Я поступлю, как  ты
требуешь, и изложу  мненье наших.  Но признаюсь, сам я  сужу  об этом иначе.
Есть  вещи, которые  пристали  только  носящим сандалии да короткий плащ  '.
Итак,  вот что занимало  древних, или  вот чем занимались древние. (2) Душа,
бесспорно,   одушевлена,  поскольку   и  нас  делает  одушевленными,  и  все
одушевленные существа получили от нее имя. Добродетель же есть  не что иное,
как душа в известном состоянии; значит, и она одушевлена. Далее: добродетель
производит действие, а это невозможно для того, в чем нет самодвиженья; если
же  самодвиженье, присущее только одушевленным предметам, есть в ней,  то  и
она  одушевлена.  -  "Но  если  добродетель  одушевлена,   то  она  обладает
добродетелью". - А почему бы ей не обладать самой собою?  (3) Как мудрец все
делает через добродетель, так и сама добродетель. - "Стало  быть, одушевлены
и все искусства, и все, что мы думаем, все, что наш дух объемлет собою,  и в
тесноте нашего сердца обитает  много тысяч одушевленных существ, а каждый из
нас -  это множество живых существ,  либо  каждый  содержит в себе множество
их".  - Ты  спрашиваешь,  что  отвечают  в  опроверженье  этого?  Каждый  из
названных предметов одушевлен, но вместе они множеством одушевленных существ
не будут. - "Как так?" - Я скажу тебе, если ты приложишь все свое вниманье и
сообразительность. (4) Отдельный одушевленный предмет должен иметь отдельную
сущность, а у этих всех  душа одна; значит, быть  отдельными они могут, быть
множеством не могут. Ведь я - и человек, и живое существо, но ты не скажешь,
что нас двое. Почему?  Потому что  двое должны существовать  порознь,  иначе
говоря,  должны быть  отделены  друг от  друга,  чтобы их было двое.  А  что
множественно  внутри  единого,  то  относится  к  одной  природе  и, значит,
существует  как  одно.  (5)  И  душа  моя  одушевлена,  и сам  я -  существо
одушевленное, однако нас не двое.  Почему? Потому  что душа есть  часть меня
самого. Любой предмет может считаться отдельно, если он самостоятелен, а где
он -  лишь  член другого предмета, там  его  нельзя рассматривать как  нечто
особое. - "Почему?" - Я отвечу: все особое должно принадлежать самому себе и
быть завершенным в себе независимым  целым.  (6) Я признавался тебе, что сам
сужу об этом иначе. Ведь  если  с  этим согласиться, то  не одни добродетели
окажутся одушевленными существами, но и противоположные им пороки и страсти,
такие  как  гнев,  скорбь,  страх,  подозренье.  Можно  пойти  еще   дальше:
одушевленными будут все наши мысли, все сужденья, - а с этим уж никак нельзя
согласиться. Ведь не  все, что исходит от человека, есть человек. - (7) "Что
такое справедливость? Некое состояние души. Значит, если душа одушевлена, то
и справедливость также". - Нет, она есть  состояние души  и  некая  ее сила.
Одна душа  превращается  во  множество  обличий,  но  не  становится  другим
существом всякий раз, как совершает нечто другое; и то,  что исходит от нее,
не  есть одушевленное  существо.  (8) Если  и справедливость  - одушевленное
существо,  и  мужество,  и  прочие  добродетели,  то перестают ли  они порой
существовать,  а потом снова возникают, или же пребывают всегда? Добродетели
перестать существовать  не могут,  значит, в  одной душе теснится множество,
несчетное  множество  живых  существ.  - (9) "Но  и