вай да кому надо уделяй. А ты говоришь -- не жил в то время! Лучше слушай, что расскажу, сам поймешь: не видавши не придумать. Мамай, известно дело, басурманин был, и жон у него цельно стадо было, все жоны как бы двоюродны, а настояща одна Мамаиха. Мне она по ндраву пришлась: пела больно хорошо. Бывало, лежим это на полатях, особенны по моему указанию в Мамаихином шатру были построены. Лежим это, семечки щелкам и песню затянем. Запели жалостну, протяжну. Смотрю, а собака Кудя... Вишь, имя запомнил, а ты не веришь! Так сидит эта собака Кудя и горько плачет от жалостной песни, лапами слезы утират. Мы с Мамаихой передохнули, раз-веселу завели. Кудя встряхнулась и плясом пошла. Птицы мимо летели, остановились, сердечны, к нашему пенью прибавились голосами. Даже Мамайка -- это я Ма-мая так звал -- сказывал не однажды: -- И молодец ты, Малина, песни тянуть. Я вот никакой силе не покорюсь, а песням твоим покорен стал. Надо тебе про Мамая сказать, какой он был, чтобы убедить тебя, что в ту пору я жил. Я тако скажу, что ни в каких книгах не написано, только у меня в памяти. К примеру, вид Мамаев: толстой-претолстой, живот на подпорках, а подпорки на колесиках. Мамай ногами брыкнет, подпорки на колесиках покатят, будто лисапед особого манеру. Ну кто тебе скажет про Мамаевы штаны? А таки были штаны, что одной штаниной две деревни закрыть МО.ЖНО было. Вот раз утресь увидал я с полатей: идет на Мамая флот турецкой, Мамай всполошился. Я ему и говорю: -- Стой, Мамай, пужаться! С турками я справлюсь. Вытащил я пароходишко, с собой был прихвачен на всякой случай. И пароходишко немудрящий -- буксириш-ко, что лес по Двине тащит. Ну, ладно. Пары развел, колесом кручу, из трубы дым пустил с огнем. Да как засвищу, да на турок! Турки от страху паруса переставили и домой без оглядки! Я ход сбавил .и тихо по морю еду с Мамаихой. Ры бы в переполох взялись. Они, известно, тварь бессловесна, а нашли-таки говорящу рыбу Выстала говоряща рыба и спрашиват: -- По какому такому полному праву ты. Малина, пароход пустил, когда пароходы еще не придуманы? Я объяснил честь честью, что из нашего уемского времени с собой прихватил. Успокоил, что вскорости домой ухожу. Прискучило мне Мамая терпеть. Я ему и говорю: -- Давай, кто кого перечихнет. Я буду чихать первый. Согласился Мамай, а на чих он здоров был. Как-то гроза собралась. Тучи заготовку сделали. Большущи, темня-щи. Вот сейчас катавасию начнут. А Мамай как понатужился, да полно брюхо духу набрал, да как чихнет! Тучи котора куды. И про гром и про молнию позабыли. Ну, ладно, наладился я чихать, а Мамай с ордой собрался в одно место. Я чихнул в обе ноздри земля треснула. Мамай со всем войском провалился. Мне на пустом месте что сидеть. Одна головня в печке тухнет, а две в поле шают. Пароходишко завел да прямиком до Уймы. Городов в тогдашне время мало было, а коли деревня попадалась, подбрасывало малость. Остался у меня на память платок Мамаихин, из его сколько рубах я износил, а жона моя сколько сарафанов истрепала. Да ты, гостюшко, домой не торопись, погости. Моя баба и тебе рубаху сошьет из Мамаихинова платка. Носи да встряхивай -- и стирать не надо, и износу не будет, и мне верить будешь. МИНИСТЕР НА ОХОТЕ Пошел я на охоту, еды всякой взял на две недели. По дороге присел да в одну выть все и съел. Проверил боевы припасы -- а всего один заряд в ружье. Про одно помнил -- про еду, а про друго позабыл -- про стрельбу. Ну, как мне, первостатейному охотнику, домой ни с чем идтить? Переждал в лесу до утра. Утром глухари токовать почали, сидят это рядком. Я приладился -- да стрелил. И знашь, сколько? Пятнадцать глухарей да двух зайцев одной пулей! Да еще пуля дальше летела да в медведя: он к малиннику пробирался. Медведя, однако, не убило, он с испугу присел и медвежью болезнь не успел проделать -- чувства потерял! Я его хворостинками прикрыл, стало похоже на муравейник и вроде берлоги. Глухарей да зайцев в город свез, на рынке продал. А в город министер приехал. Охота ему на медведя сделать охоту. Одиновы министер уже охотился. Сидел министер в вагоне, у окошка за стенку прятался. Медведя к вагону приволокли, стреножили, намордник надели. Ружье на подпорку приладили. Министер-охотник за шнурочек из вагона дернул да со страху на пол повалился. А потом сымался с медведем убитым. В городу евонну карточку видел. Министер вроде человека был и пудов на двенадцать. Как раз для салотопенного завода. Вот этому "медвежатнику" я медведя и посватал. Обсказал, что уже убит и лежит в лесу. Ну, всех фотографов и с рынку и из городу согнали, неустрашимость министеровску сымать. К медведю прикатили на тройках. Министер в троешный тарантас один едва вперся. Вот вытащился "охотник"! А наши мужики чуть бородами не подавились -- рот затыкали, чтобы хохотом не треснуть. Взгромоздился министер на медведя и кричит: -- Сымайте! А я медведя скипидаром мазнул по тому самому месту. Медведь как взревет, да как скочит! Министера в муравьину кучу головой ткнуло. Со страху у министера медвежья болезнь приключилась. Тут и мы, мужики, и фотографы городски, и прихвостни министеровски -- все впокаточку от хохоту, и ведь цельны сутки так перевертывались: чуть передохнем, да как взглянем -- и сызнова впокаточку! А медведь от скипидару да от реву министерсково, да от нашего хохоту так перепугался, что долго наш край стороной обходил. А на карточках тако снято, что и сказывать не стану. Только с той поры как рукой сняло: перестали министе-ры к нам на охоту приезжать. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПЕРВОПУТОК Еще скажу, как я в первой раз поехал по железной дороге. Было это в девяносто... В том самом году, в кольком старосты Онисима жопа пятерню принесла, и все парней, и имя им дала всем на одну букву -- на "мы" Митрий, Миколай, Микифор, Микита да Митрофан. Опос-ля, как выросли, разом пять в солдаты пошли. А опосля солдатчины староста Онисим пять свадеб одним похмельем справил. Так вот в том самом году строили железну дорогу из Архангельска в Вологду. А наши места, сам знашь, -- топь да болото с провалами. Это теперь обсушили да засыпали. Анженеры в городу в трахтирах -- вдребезги да без просыпу. В те поры анженеры мастера были свои карманы набивать да пить, ну, не все таки были, да другим-то мало почету было. По болотной трясине-то видимость дороги сладили и паровоз пустили. Машинист был мой кум, взял меня с собой. Сам знашь, всякому интересно по железному первопутку прокатить. Свистнули -- поехали! Только паровоз на болотну топь ступил, под нами за-оседало, да тпрукнуло, да над головами булькнуло! И летим это мы скрозь болота и скрозь всю землю. Кругом тьма земельна, из паровоза искорки сосвечива-ют да тухнут в потемни земельной, да верстовы столбы мимо проскакивают. И летим это мы скрозь болота и скрозь всю землю. Спереди свет замельтешил. "Что тако?" -- думаем. А там Америка! Мы землю-то паровозным разбегом наскрозь проткнули да и выперли в самой главной город американской. А там на нас уже расчет какой-то заимели. Выстроили ворота для нас со флагами да со всякими прибасами. И надписано на воротах: "Милости просим гостей из Архангельского, от вас к нам ближе, чем до Вологды". Музыка зажариват. Гляжу, а у ворот американски полицейски. Я по своим знал, что это тако. По сегодень спина да бока чешутся. Слова никому не сказал. Выскочил, стрелку перевернул, да тем же манером, скорым ходом, -- в обратный путь. А железну дорогу, с которой провалились, по которой ехали, веревкой прицепил к паровозу, чтобы американцы к нам непоказанным путем не повадились ездить. Выскочили на болото. Угодили на кочку. Паровоз размахался -- бежать ему надобно. Мы его живым манером на дыбы подняли. А на двух-то задних недалеко уйдешь, коли с малолетства приучен на четырех бегать. Строительно начальство нам по ведру водки в награду дало, а себе по три взяло. Паровоз вылез -- весь землей улеплен, живого места нет. Да что паровоз! Мы-то сами так землей обтяпались, что на вид стали как черны идолы. Счистил я с себя землю, в горшок склал для памяти о скрозьземном путешествии. В землю лимонно зернышко сунул. Пусть, думаю, земля не даром стоит. А зернышко расти-порасти да деревцом выросло. Цвести взялось, пахло густо. Я кажинной день запах лимонной обдирал, в туесье складывал. По деревне раздавал на квас. В городу ли монной дух продавал на конфетну фабрику и в Москву отправлял, -- выписывали. Вагоны к самому моему дому подходили, я из окошка лимонной дух лопатой нагружал да на вагонах адрес надписывал: разны фабрики выписы вали-то. Года три цвел цветок лимонной. Подумай на ми лость, сколь долго один цветок держаться может! Прошло время -- поспел лимон, да всего один. Стал я чай пить с лимоном. Лимон не рву. Ведро поставлю, сок выжму, и пьем с чаем всей семьей. Так вот и пили бы до самой сей поры. И всего неделя кака прошла, как моя баба лимон-то сорвала. У жониной троюродной тетки, у сватьи племянницына подруженька взамуж выдавалась, а до лимонов она страсть охоча. Дак моя-то жона безо всякого спросу у меня сорвала лимон, она как присвоя свадебничала, на приносном прянике и поднесла невесте. Видел, в горнице у окошка стоит лимонно деревцо? Оно само и есть. Давай сделаем уговор такой: как зацветет мой лимон, я тебе, гостюшко, лимонного запаху ушат пошлю. ДРОВА Памяти вот мало стало Друго и нужно дело, а из головы выраниваю. Да вот поехал я за дровами в лес. Верст эдак пят надцать проехал, хватился -- а топора-то нет! Хоть порожняком домой ворочайся, -- веревка одна. Ну, старый конь борозды не портит. А я-то что? И без топора не обойдусь? Лес сухостойник был. Я выбрал лесину, кинул веревку на вершину да дернул рывком. Выдернул лесину Пока лесина падала, сухи ветки обломились. Кучу надергал, на сани навалил, сказал Карьку: Вези к старухе да ворочайся, а я здесь подзаго-товлю! Карька головой мотнул и пошел. А я лег поудобней. Лежу да на лесины веревку накидываю. И так, лежа да отдыхаючи, много лесу на валил. Карька до потемни возил С последним возом и я домой пришел. Баба то моя с ног сбилась, дрова сваливала да уклады вала. А я выотдыхался. Баба захлопотала, и самовар скорей согрела, и еду на стол поставила. Меня, как гостя, угощат за то, что много дров заготовил. С того разу я за дровами завсегда без топора езжу Только табаком запасаюсь, без табаку день валяться трудно. УГОЛЬНО ЖЕЛЕЗО Запонадобилось моей бабе уголье, и чтобы не по купно, а своежжено. Я было попытал словом оттолк нуться. -- Не робята у нас, хватит с нас, робята будут сами добудут. Баба взъерошилась. На всяки лады, на всяки манеры меня изругала. -- Семеро на лавке, пять на печи, ему все еще мало! Я от шума, от жониной ругани подальше. Из избы выбрался, сел, подумал о работе и разом устал. Отдох нул, про работу вспомнил -- опять устал. Так до пол ден от несделанной работы отдыхал. Время обеденно, жона меня кличет' -- Старик, уголье нажег? -- Нажгу ужо! За подходящим материалом надо в лес идти, а мне неохота. Я осиннику наломал -- тут под рукой рос, кучу наклал, зажег. Горит, чернет, а не краснет. Како тако дело? Водой плеснул -- созвенело, в руки взял -- железо. Я из осинника всяких штук хозяйственных настругал самоварну трубу, и кочергу, и вьюшки, заслонки, и чугун ки, и ведра, лопату, ухваты. Ну всяку полезность обжег жоне принес, думал будет сыта. А жона обновки уголь но-железны заперебирала, языком залопотала' Поди скоро, старик, нажги, принеси щипцы, граб ли да вилы, железной поднос, на крышу узорный обнос сковородки, листы да гвоздей не забудь, новы скобы к избя ным и к банным дверям, да флюгарку с трещоткой, обручи на ушат, рукомойник, лоханку, пуговицы к сарафа ну, пряжки к кафтану. Я отдохну, снова придумывать начну. Иди, жги, поворачивайся! Я свернулся поскоре, пока баба не надумала чего несу разного. Все по бабьему говоренью нажег, к избе приволок. Все очень железно и очень угольно. Кабы тещина деревня была на этом берегу, ушел бы, там чаю напился бы, блинов, пирогов, колобов наелся бы. И так всего, о чем подумал, захотел, что придумал мост через реку построить и к теще в гости идти. Обжег большущу осину со столб ростом. Столб этот в берег вбил, начало мосту сделал. Сел около, соображаю: какой меры, какого вида штуки для моста обжигать? Анжинер царской налетел на меня, криком пыль поднял. По какому полному праву зачал мост строить, ковды я, анжинер казенный царской, плана еще не составил и денег на постройку не пропил? Строить перестать, столб убрать! Я ему в ответ: Не туго запряжено, можно и вобратно повернуть, а столб дергать мне неохота. Столб-то хошь и из осины, да железной, его не срубишь, нижний конец в земле корни пустил, его не выдернешь. Бились-бились, отступились. Весной столб Уйму спас. Вот как дело было. Вода заподымалась, берег за подмывало. Гляжу -- дело опасно. Уйму смоет н на друго место унесет. На новом необсиженном месте ловко ли си деть будет? Я Уйму веревкой обхватил, к столбу прихватил накрепко. Наша Уйма вся была в одном месте, дома кругом стояли. Из окошек в окошки все было видать, у кого что делают, кто что стряпат, варит. Бывало, кричат через улицу: "Марья, щи кипят, оттащи от огня" Друга кричит: "Дарья, тащи пироги, смотри -- пригорят!" Согласно жили. Все у всех на виду. Водой Уйму подмыло и с места сдернуло! Веревка деревню удержала, по берегу вытянула. Так и теперь стоит. Не веришь -- сходи проверь. Пока с одного конца до другого дойдешь, не раз ись захошь. С ПРОМЫСЛОМ МИМО ЧИНОВНИКОВ В старопрежно время над нами, малограмотными, всячески измывались да грабили. К примеру скажу приходили мы с промысла и чуть к берегу причалива ли чиновники да полицейски уж статьи выписывали и сосчитывали, сколько взять: Приходно. Проходно. Причально. Привально. Грузово. Весово. Это окромя всяких сборов, поборов, налогов да взяток. И мы свои извороты выдумывали. Раз акулу добыли. Страшенна, матеруща, увязалась за нами. Акула в море, что щука в реке, что урядник в деревне. Щуку ловим на крючок и акулу на крючок. На щуку крючок с вершок, а на акулу крючище сладили аршин десять, для крепости с якорем запустили. Акула дожидалась, разом хапнула и попалась! Сала настригли полнехонек пароход, все трюмы на били и на палубе вровень с трубой навалили. Шкуру акулью за борт пустили. Налетел шторм. Ревет, шумит, море выворачиват! А мы шкурой от бури загородились, нас и не качат. Едем, чай пьем, песни распевам, как в гостях сидим. К городу заподходили. Жалко стало промысел в чи новничью ненасытну утробу отдавать. Мы шкурой акульей пароход накрыли и перевернули кверху килем. Едем, как аварийны, переоболоклись во все нежелобно, староношено. Лица кислы скорчили, видать, что в бурю весь живот потеряли. Ну, мы-то мы, про нас неча и говорить, а пароход-то, пароход-то, подумай-косе! Ведь как смыслящий, тоже затих, машину пустил втихомолку. Нам страховку выдали и вспомоществование посулили. Посулить-то посулили, да не дали, да мы не порато и ждали. Проехали с промыслом мимо чиновников -- само опасно это место было. Пароход перевернули, он и заработал в полный голос, и винтом шум поднял, и засвистел во все завертки! Сало той акулы страсть како скусно было. Мы из того сала колобы пекли и таки ли сытны колобы, что мы стали впрок наедаться. И так ведь было: колоб съешь -- два месяца сыт! У нас парень один -- гармонист Смола -- наелся на год разом. И показывался ездил по ярманкам. Сделали ему ящик стеклянный с дырочкой для воздуху. Смолу смотрели, деньги платили, а он на гармони нажаривал. И все без еды, и ись не просит, и из ящика не просится. Учены всяки наблюдения делали: и как дышит, и как пышет. Попы Смолу святым хотели сделать и доход обещались пополам делить, да Смола поповского духу стеснялся. Год попоказывался, полну пазуху денег накопил и устал. Сам посуди, как не устать: глядят да глядят, до кого хошь доводись -- устанет. Мне эти колобы силу давали. Жона стряпат да печет, а я ем да ем. Жона только приговариват: -- Не в частом виданьи еки колобы, да в сытом еданьи. Ешь, ешь, муженек, я сала натоплю, да еще напеку! Наелся я досыта. И така сила стала у меня, что пошел на железну дорогу вагоны переставлять, работал по составу составов. Вагоны одной рукой подымаю и куды хошь несу. Составы одноминутно составлял. Раз слышу: губернатор с чиновниками идет и слова выкидыват таки: -- Потому это я ехать хочу, что с кажной версты получу прогоны за двенадцать лошадей, доходно дело мне ездить, еда и проезд готовы. "Ох, ты, -- думаю, -- прогоны получит, а деньги с кого? Деньги с нас, с мужиков да с рабочих". Стал свору губернаторских чиновников считать и в уме держу, что всякому прогоны выплатят. Слышу пенье-завыванье. Заголосили голоса пронзительны, а за ними толсты зарявкали. Я аж присел и повернулся. К поезду архиерей идет, его монашки подпирают и визжат скрозь уши. За монашками дьякона-басищи, отворят ротищи, духу наберут, ревом рыгнут -- так земля стрясется. Монашки все кругленьки, да поклонненьки, буди куры-наседки, идут, да клюют, и без устали поют. Чиновники индюками завыступали перед монашками. А я все счет веду: архиерею опять за двенадцать лошадей, монашки да дьякона тоже взять не опоздают. Вот дождал, ковды все в вагон залезли. Хватил тот вагон да в лес, в болото снес с губернатором, с архиереем и со всей ихней сворой. Сам скоре домой, чаю горячего с белыми калачами напился, и сила пропала. От чаю да от калачей белых человек слабнет. Для того это сделал, чтобы по силе меня не разыскали. Губернатор да архиерей с сопровожатыми из вагона вылезли, в болоте перемазались, в частом лесу одежу оборвали. До дому добрались в таком виде, что друг на дружку не оглядывались. В тот раз и за прогонами не поехали. СВОЯ РАДУГА Ты спрашивать, люблю ли я песни? -- Песни? Без песни, коли хошь знать, внутрях у нас потемки. Песней мы свое нутро проветривам, песней мы себя, как ланпой, освещам. Смолоду я был песенным мастером, стихи плел. Девки в песенны плетенки всяку ягоду собирали. Песни люблю, рассказы хороши люблю, вранье не терплю! Сам знать, что ни говорю -- верно, да таково, что верней и искать негде. Раз ввечеру повалился спать на повети и чую: сон и явь из-за меня друг дружке косье мнут. Кому я достанусь? Сон норовит облапить всего, а явь уперлась и пыжится на ноги поставить. Мне что? Пущай в себе проминаются. Я тихим манером да в сторону, в ту, где девки песни поют. Мимо песня текла широка, гладка. Как тут устоишь? Сел на песню, и понесло, и вызняло меня в далекой вынос. Девки петь перестали, по домам разошлись, а меня несет выше и выше. Куды, думаю, меня вынесет? Как домой буду добираться? В небе ни дороги, ни транвая. Долго ли в пустом месте себя потерять. Смотрю, а впереди радуга. Я на радугу скочил, в радугу вцепился, уселся покрепче и поехал вниз. Еду, не тороплюсь, не в частом быванье ехать в радужном сверканье. Еду, песню пою -- это от удовольствия: очень разноцветно вокруг меня. Радугу под собой сгинаю да конец в нашу Уйму правлю, к своему дому да в окошко. И с песней на радуге в избу и вкатился! Моя баба плакать собралась, черно платье достала, причитанье в умесоставлят. Ей соседки насказали: -- Твоего Малину невесть куда унесло, его, поди, и в живности нет, ты уж, поди, вдова! Как изба-то светом налилась, да как песню мою жона услыхала, разом на обрадованье повернула. Самовар согрела, горячих опекишей на стол выставила. В тот раз чай пили без ругани. И весь вечер меня жона "светиком" звала. На улице уже потемень, а у нас в избе светлехонько. Мы и в толк не берем отчего да и не думам. Только я шевельнусь, свет по избе разныма цветами заиграт! Дело-то просто. Я об радугу натерся. Сам знашь, протерты штаны завсегда хорошо светятся, а тут тер-то об радугу! Спать пора и нам, и другим. Свет из наших окошек на всю деревню, все и не спят. Снял рубаху, стащил штаны, в сундук спрятал, темно стало. В потемки заместо ланпы мы рубаху или штаны вешам. И столь приятственный свет, что не только наши уемски, а из дальних деревень стали просить на свадьбы для нарядного освещенья. Эх, показать сейчас нельзя. Портки на Глинник увезли, а рубаху на Верхно-Ладино. Там свадьбы идут, так над столами мою одежу повесили, как лимонацию. Да ты, гостюшко, впредь гости, на спутье захаживай. Будут портки али рубаха дома -- полюбуешься, сколь хорошо своя радуга в дому. РЫБЫ В РАЖ ВОШЛИ Весновал я на Мурмане, рыбу в артели ловил. Тра лов в ту пору в знати не было, ловили на поддев, ловили ярусами -- по рыбе на крючок. Так это мешкотно было, что терпенья не стало глядеть. А рыбины в воде вперегонки одна за другой: столько рыбы, что вода кипит. Надумал я ловить на подман. Прицепил на крючок наживку да в воде наживкой мимо рыбьих носов и вожу Рыбы в раж вошли, норовят наживку слопать. А я ловчусь, кручу да мимо продергиваю. Рыбы всяку свою опаску бросили, так их разобрало. И треска, и пикша, и палтусина, и сайда -- все заодно. Хвостами по воде бьют, шумят: -- Отдай нам. Малина, наживку, аппетиту нашего не дразни! Я ногами уперся да приослабил крючок с наживкой. Рыбы кинулись все разом. За крючок одна ухватилась, а друга за ее, а там одна за другу! Вот тут надо не зевать. Я натужился, чуть живот не оборвал, махнул удилищем да выкинул рыбу из воды. Да с самого с Мурмана перекинул в нашу Уйму! Рыбу отправил, а как будут знать, чья рыба и от-кудова? Я живым манером чайку рыбиной подманил, за лапы да за крылья схватил. К носу бумажку с адресом нацепил, а на хвост -- записку жоне и отписал: "Рыбу собирай, соли. Да не скупись -- соседям дай. В море рыбы хватит. Я малость отдохну да опять вы-хвостывать начну". Об этом у кого хошь спроси, вся деревня знат. А чайка приобыкла и часто у нас гащивала да записочки носила из Уймы на Мурман, а с Мурмана в Уйму, и посылки, если не велики, нашивала, так и звали -- Малинин-ска чайка. Как домой воротился -- на пароходе али в лодке? На! На пароход! Его жди сколько ден! Мурмански пароходы ходили одинова в две недели, да шли с заворотами. А я торопился к горячим шаньгам. Смастерил ходули, да таки, чтобы по дну моря шагать, а самому над морем стоять, и чтобы волной не мочило. Табаку взял пять пудов. Трубку раскурил, дым пустил -- и зашагал. С трубкой иттить скорей, и устали меньше. Потом береговые сказывали, что думали: какой такой новый пароход идет? Над водой одна труба, а дыму за пять больших пароходов. Эдакова парохода еще ни в заведеньи, ни в знати нет! Вышагиваю себе да дым пущаю. Пристал. А тут иностранец меня настиг. Ну, ухватку ихну иностранскую я знаю: капитан носом в карту либо в кружку с пивом; штурмана на себя любуются или счет ведут, сколько наживут; команда -- друг дружку по мордам лупит (это у них заместо приятного разговора -- мордобой, и зовут эту приятность "боксой") Я остановил ходули, трубку выколотил. Иностранец со мной сравнялся, я на него и ступил да ходулями к мачтам прижался, -- оно и неприметно, и еду. Есть захотел. Вижу -- капитану мясо зажарили, полкоровы. Я веревкой мясо зацепил и поел. Так вот до городу доехал. Иностранцы смотрят только на выгоду и ни разу наверх не посмотрели. А от города до Уймы - рукой подать. САМОВАРОВА СЕМЬЯ Чайны чашки ручки в бок изогнули, на блюдечках подскакивают, донышками побрякивают и поют: -- Папа скоро закипит, -- Папа скоро закипит! Чайник, старший из самоваровых робят, пошел по столу чаем засыпаться и широким боком нос отбил молочнику. Молочник заплакал, молоко пролилось. Самовар закипел, пар пустил, песней забурлил, конфорку надел, ручки растопырил и на стол стал. Чайник к папе подбежал, чай заварил, на конфорку скочил, крышкой прихлопыват, папе подпеват. Пошел чайник чаи разливать, а сахарница на пути подвернулась, чайнику рыло отбила. Когда молочнику нос отбили, его в сторону отодвинули и забыли, будто ничего не случилось. Чайнику рыло разбили -- все хлопотами расплескались. Чайнику рыло сделали новое серебряное, по пути и молочнику сделали серебряный нос. Чай отпили. Самовар кланяться стал, задни ножки подымат, конфоркой киват, этим показыват' В другой раз гостите, Чай пить приходите, А сегодня не обессудьте, Все! Чайны чашки вымылись, вытерлись, в буфете на блюдечках спать повалились. Чайник вытрясся, вымылся и тоже в буфет спать пошел. А молочник на холод вынесли, ему сказали, что для него вредно спать в буфете -- скиснет. Молочник хотел было в кофеину семью уйти, да вспомнил, что кофейник высоко нос задират, и чашки кофейны маленьки, и разговор кофейный заводят на час, а чайный разговор заводят с утра и до вечера. Остался в своей семье. Раз тетка Бутеня в гости пришла. Чай уж допивали, самовар поклоны отвешивал, задни ножки подымал, конфоркой кланялся, за конпанию благодарил. Тетку Бутеню зовут за стол садиться, чаю напиться, горячим согреться. Бутеня чай пьет помногу, пьет подолгу. Самовару хлопотно: надо доливаться, надо догреваться, и не одиножды. Тетка к столу не подходит и с обидой говорит: Благодарю за приглашенье, благодарю за угощенье. Из пустого самовара не напьешься, у холодного самовара не согреешься. Самовар со стола скочил, водой долился, подогрелся. Самовар закипел, на стол сел, недолго пел, опустел и опять долился. А тут новый гость поп Сиволдай. Са мовар опять долился, подогрелся, а не хочет для попа песни петь, не хочет громко кипеть. Жару много в са моваре, вода кипит, вода клокочет, разорвать его хочет Самовар зажмурился, пару не показыват, голосу не подает. Сиволдаю налили чаю в большу чашку: из малой Сиволдай ни пить, ни выпивать не любит. Сиволдай думат -- самовар холодной, взял чашку, рот открыл во всю ширину и чохнул в себя всю чашку разом. Так ожегся, что ни кричать, ни мычать не может, рот не закрыват, руками размахиват и бегом из дому Потом узнали: Сиволдай двадцать верст пробежал ся, отдышался, в других гостях простоквашей и шаньгами вылечился. Попы живучи были. На радостях, что от попа избавились, чайны чашки на блюдечках приплясывали, чайник по столу кругом пошел, чай разливал, молочник с чайником в паре молоко подливал. Самовар в тот раз долго кипел, новы песни пел. ПЛЯШЕТ САМОВАР, ПЛЯШЕТ ПЕЧКА Согрела моя баба самовар, на стол вызняла, а сама пошла коров доить. Сижу, чаю дожидаюсь. Страсть хочу чаю. Самовар руки в боки, пар пустил до потолку и насвистыват, песню поет: Топор, рукавицы, Рукавицы, топор! Я гдядел-глядел, слушал-слушал да подхватил самовар за ручки, и пошли мы в пляс по избе. Самовар на цыпочках, самовар на цыпочках. А я всей ногой, а я всей ногой! Печка в углу напыжилась, сначала на нас и не глядела, да не вытерпела, присела, попыхтела, да и двинулась. Да кругом по избе павой, павой! Мы с самоваром за ней парой, парой. И вприсядку! Самовар на цыпочках, а я всей ногой, а я всей ногой! Печка пляшет, песню поет: Я в лесу дрова рубила -- Рукавицы позабыла, Рукавицы позабыла. Самовар паром пофыркиват и звонко подсвистыват: Березова лучина, Растопка моя! Мне бы молча плясать, да как утерпишь, ковды печка поет, заслонкой гремит, вьюшками побрякиват. Самовар поет, отдушиной свистит. Я не стерпел да тоже запел: Эх, рожь не молочена, Жона не колочена! Только поспел эти слова выговорить, слышу -- в сенях жона подойником гремит и по-своему орет: Ой, лен не мочен, Да муж не колочен! Едва я успел в застолье заскочить, на лавку шлепнуться. Самовар на стол скочил. Печке что! Печка в углу присела, заслонкой прикрылась, посторонком тепло пущат, как так и надо, как и вся тут! Каково нам с самоваром? Я едва отдыхиваюсь, у самовара от присядки конфорка набок, кран разворотился, из крана течет, по полу течет, на столе мокрехонько! Вот жона взялась в ругань! На что я к этому при-обык, и то в удивленьи был: откуда берет? Отвернулся я к стене, а под лавкой поблескивают штоф, полуштоф да четвертна. И все с водкой. Поблескивают, мне подмигивают, в конпанию зовут... Я и ране их слышал, как с самоваром вприсядку плясал. Слышал, что кто-то припеват да призваниват нашему плясу. Это, значит, скляницы под лавкой в свой черед веселились. Я их туды от жоны спрятал и позабыл. Ну, я к ним, я к ним и одну бутыль за пазуху, другу за другу, а третью в охапку -- и на поветь. В избе жона ругается-заливается! Наругалась, себя в большу сердитость загнала, к кровати подскочила, головой на подушку шмякнулась, носом в подушку сунулась, а ноги от злости на полу позабыла. И вот носом ругательски высвистыват -- спит, а ногами по полу что силы есть стучит. К утру от экова спанья из сил баба выбилась пуще, чем от работы. Подумай сам -- чем больше баба спит, тем больше ногами об пол стучит! Я на повети водку выпил, голову на подушку уложил, всего себя на сене раскинул, ноги в сторону, руки наотмашь. Сплю -- от сна отталкиваюсь! СИЛА МОЕЙ ПЕСНИ ПЛЯСОВОЙ Сплю это я веселым сном да во сне носом песню высвистываю. Утресь глаза отворить не успел -- слышу топот плясовой, поветь ходуном ходит. Я уж весь проснулся, а носом плясову тяну-выпеваю. Глянул глазами. На повети пляс! Это под мой песенный храп вся живность завертелась. Куры кружатся, петух вертится, телка скоком носит -ся, корова ногами перетоптыват, свинья хвостиком по-махиват, сама кубарем и впереверты. Розка-собачонка порядок ведет, показыват, кому за кем по роду-племени в круге идти. Розка показыват, ковды вприсядку, ковды вприскок. Выглянул во двор, а по двору Карька пляшет, гривой трясет, хвост вверх подбрасыват, ногами семенит с переборами. От Карькиной пляски весь двор подскакиват, дом ходуном пошел! Моя баба сердито спала ту ночь, вся измаялась. Сердитым срывом меня в город срядила, огородно добро на рынок везти. Стала баба на телегу груз грузить, сама себя не по-нимат, а сердитой бабе не перечь! Картошки натаскала возов пять, да брюквы, да репы, да свеклы, да хрену, да редьки, да моркови, да капусты, да гороху стрючками -- и все возами. Я стою, гляжу, умом прикидываю -- на сколько это подвод. Хватит ли со всей Уймы коней, ежели всю эту кладь разом везти? Карька глянул на меня, глазом моргнул -- это знак подал, что не я потащу, а он. Я на телегу скочил, песню запел развеселу. Карька ногой топнул, другой топнул и заприплясывал на все четыре. Телега заподпрыгивала, кладь заподскакивала да вверх, да вверх, да вся и вызнялась над телегой! Брюква с картошкой, с репой, со свеклой вызнялась стволами, редька с хреном, с морковью -- ветками, гороховы стрючки -- листиками, а капустны кочаны -- как цветы на большом дереве! Вся кладь над телегой, пусту телегу катить натуга не нужна. Карька пляшет, телега скачет, кладь над телегой идет. Увидали городски жители, что я небывалошны дерева на рынок везу, и бросились за моим возом. Услыхали, что я пою, мою песню подхватили да всем городом запели. Ох., и громко! Ох, и звонко! До кого хошь коснись, всем антиресна эка небывальщина. За Карькой, за мной, за телегой моей, за возом моим до самого рынку народ шел густой толпой, и все песню со мной пели. На рынке я Карьку остановил. Карька стал, телега стала, кладь моя по корзинам, по кучам склалась и больше чем на полрынка! Живым манером все распродал. Деньги в карман положил. Тут чиновник один подвернулся, ко мне в карман, как к себе домой, как в свой, и заехал. А в кармане у меня завсегда кот сидит, ковды я в город еду. Кот цапнул чиновника за руку. Чиновник сначала взвыл, а потом выфрунтился, под козырек взял и извинительным голосом гаркнул: -- Прошу прощенья, как есть я не знал, что в вашем кармане сберегательна касса с секретным замком! Я ответного слова сказать не успел. Поднялся переполох. Я думал, како дело больше. А всего-то полицмейстер на паре прикатил. Он услыхал пенье многоголосо, ковды я без мала со всем городом пел. -- Како тако происшествие? Почему песни поют без моего на то дозволенья? -- это полицмейстер кричит. Полицейский подскочил, рапортует: -- Как есть этого мужичонка лошаденка привезла всякого припасу разом на полрынка, жители увидали и от удивленья, безо всякого позволенья проделали общо пенье! Полицмейстер ко мне и все криком: -- Может ли твоя лошадь меня везти? Меня пара коней через силу возит, как есть я чин с весом! Отвечаю: -- Карька увезет, ваше полицейство, только прикажите городовым полицейским на телегу стать да для параду шашки наголо взять кверху. Полицмейстер просвистал, городовы полицейски сбежались, на телегу установились тесно, шашки вверх подняли. Полицмейстер посередке сел вольготно. Я песню веселу завел. Карька плясом-топотом взвился. Телегу заподкидывало, полицейски заподскакивали, теснотой держатся. Полицмейстера выкинуло над телегой, на шашки посадило. Его и дальше подкидыват и обратно на шашки усаживат. Шашки хотя и тупы, а штаны полицмейстера в клочье прирвали! Народ хохочет, народу любо, в ладоши хлопат, мне подпеват, тем Карьке плясать помогат. Всенародно полицмейстера ублажают. Полицмейстеру неохота показать, что попался мужику, он подскакиват с улыбочкой, сам голы места шинелишкой прикрыват. Скоро и шинелиш-ка в клочья. Полицмейстер около своего дому изловчился, скочил в сторону, к народу передом повернулся, чтобы драного места не видели, и так задом в калитку, задом на крыльцо, задом в дом ускочил. Полицейски все подскакивают да ура кричат! Я их, очумелых, поперек улицы в пять рядов поставил, чтобы никто мне не мешал домой ехать. Купцы со всего рынка ко мне пристали. -- Подвези нас на этой лошади, мы тебе по полтине с рыла дадим! Разным жителям тоже загорелось ехать на моей телеге. Прибежали охотники, их двадцать пять, рыболовы -- их двадцать пять, дачников -- двадцать пять, гуляющих -- двадцать пять, ягодников -- двадцать пять, грибников -- двадцать пять, провожающих -- двадцать пять и купцов -- двадцать пять уж на телеге сидят, в всех до Уймы. Чем телега хуже транвая? И на телеге можно друг на дружку сажать. Песню свою завел, поехал. Телегу заподбрасывало, гостей заподкидывало, да ряд над рядом, "ряд над рядом. На телеге только я один. Карьке легко, мне весело. В Уйму приехал, гостей по домам самоварничать пустил. Жоне деньги за огородно добро высыпал, об сказал, что кот сберег от чиновника. Моя баба моего кота молоком напоила, мне самовар поставила и светлым словом заговорила. ЗАЖИГАЛКА Была у меня зажигалка раздвижна. В обнаковенно время -- для простого закуру цигарок, а коли куда по-рато скоро запонадобится -- я колесико у зажигалки на полной ход крутану и еду, как на лисапеде. Ежели по ровному месту али под гору, то ходко идет. Да что, я на лисапедных гонках перву премию получил! Мою зажигалку не единова брали на рыбалку. Там зажигалкой огонь разводили, в зажигалке уху варили, чай кипятили, мне свожу рыбу привозили. Сам ел кошек кормил. Зажигалка у меня как подзорна труба была. Фи тиль выдерну, зажигалку переверну и далеко вижу. Раз вот так смотрю на дорогу, а верст за десять от меня обоз с водкой идет, из Архангельского городу водку по деревням в кабаки везут, подвод боле полета. У задней подводы веревки ослабли, и ящик с бутылками на дорогу скатился. Я зажигалку обернул другим концом и прокричал мужикам, чтобы ящик подобрали Мужики ко мне заехали, четвертную водки завезли. И все бы ладно, зажигалка всем бы на пользу была, да дело вышло с теткой Бутеней, что в Лявле живет. Скрозь зажигалку глядеть -- все одно как из ружья стрелять: так же навылет и через все видно. Гляжу я это тихим манером скрозь зажигалку свою и увидал: в деревне Лявле тетка Бутеня спать повалилась. В зажигалку я все еенны сны вижу. Тетка Бутоая страсть охоча в гости ходить. Куды ее позовут -- она и идет и приговариват: -- Сегодня вы к вам, а завтра нас к вам милости просим. А коли приведется, что у тетки Бутени гости соберутся, дак она, тетка Бутеня, с поклонами угощат и скорыми словами приговариват: -- Что вы все едите, так не посидите. Да растяжно добавлят: -- Ку-шай-те, по-жа-луйс-та! Спит это тетка Бутеня и видит во снах, что в гостях во всем удовольствии сидит. Перед теткой Бутеней пироги понаставлены: пирог с треской, пирог с палтусиной, пирог с шепталой, пирог с морошкой и всяческо друго печенье и варенье. Столько наставлено, столько накладено, что и с натугой не съесть. А хозяйка вьюном вьется круг тетки Бутени. А тетка Бутеня рассказыват для наведки -- она здря слов не бросат, -- как еенны две кумы из гостей домой голоднехоньки пришли, и какой это страм был хозяевам, у которых гостили. Одна кума на Юросе гостила, друга -- в Кривом Бору. И будто тетка Бутеня спрашивала у кумушек: -- Почто, желанны, невеселы, почто ноги не плетут, из гостей идучи, головушки не качаются, глазыньки не светят, и личики ваши не улыбчаты? Али нечем угощаться было? Одна кума и заговорила: -- Всего было много наготовлено и налажено; на стол наставлено. Только ешь. Да угощали без упросу. Другая кума таку ужимку сделала, так жалостливо заговорила -- ажио слезу прошибло: -- Где я была, там тоже всего напасено -- на стол принесено, ешь всей деревней -- на столе не убудет. И угощали с упросом, да чашку без золота подали. Я и есть и пить не стала. Хозяйка завертелась, буди ее шилом ткнули, в кладовку сбегала, достала чашку бабкину, всю золоту. Тетку Бутеню угощат с великим упросом. А тетка Бутеня от удовольствия даже икнула, а сама от стола малость отпятилась и еще рассказала: -- А третья моя кумушка в гостях была -- чаем-кофеем и всяким хорошим угощали, а выпить и не показали. Хозяйка подскочила, руками плеснула: -- Ах, да как это я! Да видано ли дело, чтобы в Малинином рассказе да без малиновой настойки! Достала хозяйка посудину стеклянну, рюмки налила, тетке Бутене на подносе поднесла. И хозяйка и гостья заколыхались поклонами. Поклоны все мене и мене, и с самым маленьким, с самым улыбчатым рюм ки ко рту поднесли, пригубить приладились. Я зажигалку перевернул да и крикнул в само ухо тетке: -- Тетка Бутеня! От тетки Бутени сон отскочил и с пированьем, и с чашкой золотой, и с рюмкой налитой. Ты не гляди, что до меня было тридцать пять верст, -- тетка Бутеня так меня отделала, что я сколько ден людям на глаза не показывался. КАК КУПЧИХА ПОСТНИЧАЛА Уж така ли благочестива, уж такой ли правильной жизни была купчиха, что одно умиленье! Вот как в масленицу сядет купчиха с утра блины ись. И ест, и ест блины -- и со сметаной, с икрой, с семгой, с грибочками, с селедочкой, с мелким луком, с сахаром, с вареньем, разными припеками, ест со вздохами и с выпивкой. И так это благочестиво ест, что даже страшно. Поест, поест, вздохнет и снова ест. А как пост настал, ну, тут купчиха постничать стала. Утром глаза открыла, чай пить захотела, а чаю-то нельзя, потому пост. В посту не ели ни молочного, ни мясного, а кто строго постился, тот и рыбного не ел. А купчиха постилась изо всех сил: она и чаю не пила, и сахару ни колотого, ни пиленого не ела, ела сахар особенный -- постной, вроде конфет. Дак благочестивая кипяточку с медом выпила пять чашек да с постным сахаром пять, с малиновым соком пять чашек да с вишневым пять, да не подумай, что с настойкой, нет, с соком. И заедала черными сухариками. Пока кипяточек пила, и завтрак поспел. Съела купчиха капусты соленой тарелочку, редьки тертой тарелочку, грибочков мелких, рыжичков, тарелочку, огурчиков соленых десяточек, запила все квасом белым. Взамен чаю стала сбитень пить паточный. Время не стоит, оно к полудню пришло. Обедать пора. Обед постной-постной! На перво жиденька овсянка с луком, грибовница с крупой, лукова похлебка. На второ грузди жарены, брюква печена, солони-ки -- сочни-сгибни с солью, каша с морковью и шесть других каш разных с вареньем и три киселя: кисель квасной, кисель гороховый, кисель малиновый. Заела все вареной черникой с изюмом. От маковников отказалась: -- Нет-нет, маковников ись не стану, хочу, чтобы во весь пост и росинки маковой во рту не было! После обеда постница кипяточку с клюквой и с яблочной пастилой попила. А время идет и идет. За послеобеденным кипяточном с клюквой, с пастилой тут и паужна. Вздохнула купчиха, да ничего не поделать -- постничать надо! Поела гороху моченого с хреном, брусники с толокном, брюквы пареной, тюри мучной, мочеными яблоками с мелкими грушами в квасу заела. Ежели неблагочестивому человеку, то такого поста не выдержать -- лопнет. А купчиха до самой ужны пьет себе кипяточек с су хими ягодками. Трудится -- постничат! Вот и ужну подали. Что за обедом ела, всего и за ужной поела. Да не утерпела и съела рыбки кусочек, лещика фунтов на девять. Легла купчиха спать, глянула в угол, а там лещ. Глянула в другой, а там лещ! Глянула к двери -- и там лещ! Из-под кровати лещи, кругом лещи. И хвостами помахивают. Со страху купчиха закричала. Прибежала кухарка, дала пирога с горохом -- полегчало купчихе. Пришел доктор -- просмотрел, прослушал и сказал: -- Первый раз вижу, что до белой горячки объелась. Дело понятно, доктора образованны и в благочестивых делах ничего не понимают. СНЕЖНЫ ВЕХИ Просто дело снег уминать книзу: ногами топчи -- и все тут. Я вот кверху снег уминаю, делаю это, ковды снег подходящий да ковды в крайность запонадобится. Вот дали мне наряд дорогу вешить, значит, вехами обставить. А мне неохота в лес за вехами ехать. Тут снег повалил под стать густо. Ветра не было, снег валил степенно, раздумчиво, без спешности, как на поденщине работал. Я стал на место, куда веха надобна, растопырился и заподскакивал. Снег сминаться стал над головой, аршин на пятнадцать выстал столб. Я в сторону подался, столб на месте остался. Я на друго место -- и там столб снежный головой намял. И каким часом али минутошно боле я всю дорогу обвешил, столбы лопатой прировнял. Два столба про запас приберег. Перед самой потеменью солнышко глянуло и так малиново ярко осветило мои столбы-вехи! Я сбоку водой плеснул, свет солнечно-малиновой в столбы и вмерз-нул. Уж ночь настала, темень пала, спать давно пора, а народ все живет, на свет малиновый любуется, по дороге мимо ярких вех себе погуливат. Старухи набежали девок домой гнать: -- Подите, девки, домой, спать валитесь, утром рано разбудим. Не праздник, всяко, сегодня, не время для гулянки! Д как увидали старухи столбы солнечно-малинового свету, на себя оглянулись. А при малиновом сиянии все старухи как маковы цветы расцвели, и таки ли при-ятственны сделались. Старухи сердитость бросили, личики сделали улыб-чаты и с гунушками да утушками поплыли по дороге. Ты знаешь ли, что гунушками у нас зовут? Это ковды губки с маленькой улыбочкой -- бантиком. К старухам старики пристали и песни завели, так и песни звончей слышны, и песни зацвели. А девки -- все как алы розаны! Это по зимней-то дороге сад пошел! Цветики красны маки да алы розаны. Песни широкими лентами огнистыми, тихими молниями полетели вокруг, сами светят, звенят и летят над полями, .над лесами, в саму дальну даль. Вот и утро стало, свет денной в полную силу взошел. Мои столбы-вехи уже не светят, только сами светятся, со светлым днем не спорятся. Стало время по домам идтить, за каждодневну работу браться. Все в черед стали и всяк ко мне подходил с благодареньем и поклон отвешивал с почтеньем и за работу мою, и за свет солнечной, что я к ночи припас. Девки и бабы в полном согласье за руки взялись до Уймы и по всей Уйме растянулись. Вся дорога расцвела! Проезжи мужики увидали, от удивленья да умиленья шапки сняли. "Ах!" -- сказали и так до полден стояли. После шапки надели набекрень, рукавицы за пояс, рожи руками расправили и за нашими девками вослед. Мы им поучительно разговор сделали: на чужой каравай рот не разевай. Проезжи не унимаются: -- А ежели мы сватов зашлем? -- Девок не неволим, на сердце запрету не кладем. А худой жоних хорошему дорогу показыват. В ту зиму к нам со всех сторон сватьи до сваты наезжали. Всякой деревне лестно было с УЙМОЙ породниться. Наши парни тоже не зевали, где хотели выбирали. Нас с жоной на свадьбы первоочередно звали и самолучшими гостями величали. Ну, ладно. В то-то перво утро, когда все разошлись по домам да на работу, я запасны столбы к дому при катил да по переду, по углам и поставил прямь окошек. С вечера, с сумерек и до утрешнего свету у нас во йсем доме светлехонько и по всей Уйме свет Прямь нашего дому народ на гулянку собирался песни пели да пляски вели. Так и говорили: -- Пойдемте к Малинину дому в малиновом свету гулять! У меня каждый день гости и вверху и внизу. И свои уемски и городски-наезжи. Моя жона с ног сбилась: стряпала, пекла, варила, жарила, она по Уйме первой хозяйкой живет. Слыхал, поди, стару говорю: "Худа каша до порогу, хороша до задворья", а моя жона кашу сварит -- до заполья идешь, из сыта не вы падешь. Наши уемски -- народ совестливый: раза два мы их угощали, а потом они со своим стали приходить. Вся деревня. Водки не пили. Сидим по-хорошему, разго варивам, песни поем. Случится молчать, то и молчим ласково, с улыбкой. Девки к моим малиновым столбам изо всех сил вы торапливались. Кака хошь некрасива, во что хошь одета, -- как малиновым светом осветит -- и с лица кажет распрекрасной и одеждой разнарядна. Да так, что из-под ручки посмотреть! Говорят: "Куру не накормишь, девку не оденешь, дев кам сколько хошь обнов -- все мало". В ту зиму одели-таки девок малиновым светом! Ма тери сколько денег сберегли, новых нарядов не шили Наши девки нарядне всех богатеек были! РЕКА УЖЕ СТАЛА В старо время наша река шире была. Против городу верст на полтораста с прибавком. Просторно было и для лодок, карбасов, для купанья и для пароходов места хватало. Оно все было ладно, да заречным жонкам далеко было с молоком в город ездить. Задумали жонки тот берег к этому пододвинуть, к городу ближе. Что ты думать? Пододвинули! Мужики отговорить не могли. Дело известно, что бабы захотят, то и сделают. Вот заречны жонки собрались с вечера. В потемках руками в берег уперлись, ногами от земли отталкиваются, кряхтят, шепотом дубинушку запели: Давай, жонки, приналяжем, Мужикам мы не уважим. Эх, дубинушка, сама пойдет. Берег-то сшевелился и заподвигался. Бабы не курят, на перекурошну сижанку время не тратят. Берег-то к самому городу дотолкали бы, да согласья бабьего ненадолго хватило. Перво дело, каждой жонке охота свою деревню ближе к городу поставить, как тут не толконуть соседку, котора свой бок вперед прет? Начали переругиваться по-тихому, а как руганью подхлестнулись, и голосу прибавили. Лисестровска тетка Задира задом крутонула да в заостровску тетку Расшиву стуконула. Обе разом во весь голос крик подняли. Другим-то как отстать? И лисестровски, глуховски, заостровски, ладински, кегостровски, глинниковски, и ближнодеревенски, и Дальнодеревенски в ругань вступились. Друг дружку стельными коровами обозвали. Ругань руганью, да и толкотня в ход пошла. Ведь у всех жонок под одежой полагушки с молоком, простокваша в крынках двуручными корзинами, а под фартуками туеса с пареной брюквой. Заречны жонки все до одной с готовым товаром собрались. Думали берег дотолкнуть, да в рынок, кажда хотела первой скочить и торговать. Жонки руганью да потасовкой занялись. Над рекой от ругани визг переполошной да от полагушек брякоток столь громкой, что спящи в городе проснулись. А приезжи сдивовались: -- Совсем особенны и музыка и пенье. Слыхать, что поют ото всего сердца и со всем усердием. Приезжи особенны записны гранофоны наставили и визжачу ругань и полагушечный стукоток на запись взяли. Как ободнело, осветило, городски жители долго глаза протирали, долго глазам не верили, говорили: -- Гляньте-ка, что оно тако? Река уже стала! Завсегда в полтораста верст была, а осталось всего три, и мало где пять. Кто дозволил тот берег чуть не под нос городу поставить? Кегостровски бабы самы крикливы, неуемны и выпер-лись ближе всех. Пока жонки толкались да дрались, все полагушкп опрокинули, молоко пролили. Молоко над рекой рекой течет. Простокваша со сметаной в крынках у берега пле щется. В тот день городски жители молока нахлебались задарма в кого сколько влезло. Водовозы в бочках молоко по домам развозили заместо воды. Молоко рекой над рекой -- и в море, все море взбелело. С той поры и по ею пору наше море Белым и прозыватся. Начальство хотело тот берег обратно поставить, да приспособиться не смогло. Руками в берег упереться можно, а ногами не много оттолкнешься. Меня не спросили как. Сам я навязываться не стал. Тещина деревня ближе стала, мне и ладно. АПЕЛЬСИН Дак вот ехал я вечером на маленьком пароходишке Река спокойнехонька, воду пригладила, с небом в гляделки играт -- кто кого переглядит. И я на них загляделся. Еду, гляжу, а сам апельсин чищу и делаю это дело мимо-думно. Вычистил апельсин и бросил в воду, в руках только корка осталась. При солнечной тиши да яркости я и не огорчился. На гладкой воде место заприметил. Потом, как семгу ловить выеду, спутье не спутье, а приверну к апельсинову месту поглядеть, что мой апельсин делат? Апельсин в рост пошел, знат, что мне надо скоро, -- растет-торопится, ветками вымахиват, листиками помахи-ват. Скоро и над водой размахался большим зеленым деревом и в цвет пустился. И така ли эта была распрекрасность, как кругом вода, одна вода, сверху небо, посередке апельсиново дерево цветет! Наш край летом богат светом. Солнце круглосуточно. Апельсины незамедлительно поспели. На длинных ветвях, на зеленых листах как фонарики золоты. Апельсинов множество, видать, крупны, сочны, да от воды высоко -- ни рукой, ни веслом не достанешь, на воду лестницу не поставишь. Много городских подъезжало, вокруг кружили, только все безо всякого толку. Раз буря поднялась, воду вздыбила. Я в лодку скочил карбасов штук пятнадцать с собой прихватил, к апельси новому дереву подъехал. Меня волнами подкидыват, а я апельсины рву. Пятнадцать карбасов нагрузил с большими верхами, и лодка полнехонька. На самой верхушке один апельсин остался. Пятнадцать карбасов да лодку с апельсинами в деревню пригнал. Вся деревня всю зиму апельсинами сыта была. Меня раздумье берет, как достать остатный апельсин. В праздник, в тиху погоду подъехал в лодочке к апельсиновому дереву. А около дерева тоже в лодочке франт да франтиха крутятся. Франт весь обтянут-перетянут -- тонюсенький, как былиночка. А франтиха растопоршена безо всякой меры, у нее и юбка на обручах. Франтиха выахиват: -- Ах, ах! Как мне хочется апельсина! Ах, ах! Не могу ни быть, ни жить без апельсина. Франт отвечат: -- Для вас апельсин? Я-с сейчас! Поднялся обтянутой, тонконогой и, как пружинка, с лодки скочил. Апельсина не достал, на лодку упал, на саму корму. Лодка носом выскочила, франтиху выкинуло. Франтиха над водой перевернулась, на воду юбками с обручами хлопнулась и завертелась, как настояща пловуча животна! Франт в лодке усиделся, франтихе веревочку бросил и мимо городу на буксире повез. Франтиха на лице приятность показыват, ручкой по-махиват и так громко говорит: -- Теперь ненавижу в лодках ездить, как все, и ах как антиресно по реке самоходом гулять наособицу! Городски франтихи с места сорвались, им страсть захотелось так же плыть и хорошими словами, сладким голосом на берегу гуляющих дразнить. Франтихи в воду десятками скакать почали. Народ, который безработный был, много в тот раз заработали -- мокрых франтих из воды баграми выволакивали. Смотреть было смешно, как на балаганно представленье. К апельсиновому дереву воротился, дерево нагнул и апельсин достал. Дело стало к вечеру, вода стихла, выгладилась, заблестела. Небо в воду смотрится, на себя любуется. Я стал апельсин чистить без торопливости, с раздумчивостью. Вычистил апельсин, на себя оглянулся, а у меня только корки в руках. Апельсин я опять мимодумно в воду бросил. Должно, опять впрок положил. ЧТОБЫ ВСЕГО СЕБЯ НЕ РАЗБУДИТЬ Вот скажу я тебе, гость разлюбезной, как я дом-от этот ставил. Нарубил это я лесу на дом, а руки размахались, устатка нет, -- стал рубить соседу на избу, да брату, да свату, да куму с кумой, да своим, да присвоим. Нарубил лес -- вишь, дом слажен что нать. А как домой лес достать? Лошади худы. И столько лесу возить время много нать. Вот я уклал лес по дороге до самой деревни, укладывал в один ряд концом на конец. Подождал, ковды спать повалятся наши деревенски, чтобы как грехом не зашибить кого. Вот уж ночь, все угомонились. Я топором по последнему бревну стуконул что было силы! Бревно выгалило, да не одно, а все на попа стали. На попа стали да перевернулись и сызнова на попа, да впереверт, и так до моего дому. У дома склались кучей высоченной. -Посмотрел кругом -- все спят. По времени знаю -- долго еще не заживут. А моя стара избенка ходуном ходит -- это жона моя храп проделыват. Хотел поколотиться, да будить боязно, как бы чем не огрела. Залез на бревна на верех и спать повалился. Заспал крепко-накрепко с устатку. Утресь просыпаться почал -- жить уж пора. Да хорошо, что проснулся не разом, а вполсна. Смотрю, а мои соседи да родня лес из-под меня раскатали, кому сколь ко надобно, а я в высях лежу на крепком сне, как на под порке, да носом песни высвистываю! Скорей рукой один глаз прихватил да половину рта. Одной половиной сплю-тороплюсь, а другой в сообра -жение пришел и вполголоса, чтобы всего себя не разбудить, кричу вниз: -- Сватушки, соседушки! Тащите лестницу да верев ки -- выручайте, тако спанье перводельное! Приладился на снах крепких спать. Коли где в вы сях засплю и жить время придет, то я только норовлю легонько просыпаться. Как попроснусь, так и опущусь, а как совсем глаза открою -- я уж на земле али на кры ше какой. Одинова я заспал так в высях, а меня ветром в город отнесло да и спустило на пожарну каланчу, на саму ма ковку, где сигналам место. Проснулся, а внизу -- шум, тревога, народ всполошился. Ищут: где горит? Это меня за сигнал приняли. Даже не били -- домой отпустили. Только полицей ский штрафу рупь содрал за спанье в неуказанном месте В ОДНО ВРЕМЯ В ДВУХ ГОСТЯХ ГОЩУ Всяка пора быват: в другу пору никто не дергат, ни куды не зовут, дома сижу и сам с собой разговор веду спорю редко, больше по согласью расспрашиваю да себя слушаю. С хорошим человеком хорошо поговорить. Ты думашь, я только и умею сам с собой говорить? Нет, я умею разом в разны стороны ходить. Быват так, что здеся неловко, а то в работу запрягают, в каку не хочу, -- я даюсь, на место становлюсь, а сам надвое да так, что и здеся и в сторону на хороший разговор, а то просто в спанье. Только спать не во всю ширину разворачиваюсь -- половина-то меня в работе али в перепалке какой, а друга половина спит. В другу пору почетить начнут, меня и жону в гости звать станут. Особливо в праздники разом в разны стороны зовут, приглашают. Да не то что зовут, да быть не велят, а с упросом, с уговором, с принукой за руки тянут. Иных зовут: -- Милости просим мимо наших во^от с песнями! Мы с жоной экого званья не слыхивали, все с поклоном: -- Садитесь -- прижмитесь, хвастайте -- языком хрястайте! Ну вот, в гости зовут, да из разных деревень. Жона хочет в одну, где чаем поить будут, а мне охота в другу где пивом угощать станут. Хошь разорвись... С жоной спорить не стал, а попросту я разорвался, да так, что весь я здесь с жоной, и весь я в другу деревню к пиву тороплюсь. Пришел туды -- а там пиво наварено, вино напасено. Пришел с жоной сюды -- тут самовар кипит. Я обеими половинами слышу и вижу, и для проверки языком ворочаю. Жона оборотилась ко мне со словами: -- Что, муж, городишь без толку? А как толком говорить, коли я тут и там здороваюсь? Тут с хозяевами об руку, а с остальными гостями да гостьями поклоном не всех поименно, а всех вообще. Опосля хозяев здешних я об руку там здоровался с хозяевами да с разлюбезными приятелями. Потчевать стали, ну, я отказываюсь: тут -- от чаю, там -- от пива-вина. Так, для прилику, с час поотка-зывался. Потом здеся стакан взял, стал ложкой болтать, а там хлопнул пива стакан, водки стакан да вина стакан. Про чай здешной и позабыл. Здешна хозяйка и спрашиват: -- Кум Малина что ты ложкой болташь, а сахару не кладешь, чаю не пьешь? А у меня рот выпивкой занят, мне не до чаю, и я объяснение даю: -- Коли эдак семьдесят пять разов болтонуть, то чай сладкой станет и без сахару. Только болтать не счи тать: коли боле али мене семидесяти пяти разов -- ела дости не будет. Вот все взялись здесь ложками болтать, только звон пошел. А я туды, там к куме Капустихе и присел. Капусти ха -- баба ладна, крепка, как брюква. Все чередом пошло. Здеся чай пью с прохладкой, разговор веду молчанкой. А там я язык распустил, словами сыплю, за своими словами, своими мыслями сам едва поспеваю, над столом разговорны узоры развесил. А мне чарки -- то хозяин-кум, то хозяйка кума, то сват-сосед, то кума Капустиха подносят. Я на ножки стал, поклон отвесил да от всех за всех и выпил. Это и здесь к разу пришлось: от здешной хозяйки чаю стакан горячего принял -- холодной за окошко выплес нул. Моя баба ко мне с улыбчатыми словами: -- Ах, муженек, сколь ты сегодня расхорошой, и с чаю у тебя глаза заблестели, засмеялись! Я на жонино слово уши развесил да оттудова сюды одну загогулину словесну и перекинул! Там-то с пивом да с водкой загогулина под раз была. А тут хозяйка да гости успели чаем обжегчись; ну, мужикам, хеша и тверезым, конфуз не нужон -- мужики хохотом грохнули: -- Ну-ко, еще, Малина! Молчал-молчал, да сказанул! Там по новому стакану обносят, там пью, там куму Капустиху прихватил и в пляс пошел, а здеся все застолье ходуном пошло. От пляски меня окружило, и я заместо Капустихи свою бабу обнял. Баба моя закраснелась, как в перву встречу, и говорит: -- И... что ты, ведь я-то, чай, тебе жона! Я отсюда -- туды, к Капустихе: там пляшу, здеся пот утираю. От тихого сиденья, от пляса, от молчанья да от веселого разговору, от чаю да от хмельного меня закружило. Позабывать стал, которо здесь, которо там. Там тверезым показался -- все пьяны единились, мне кря-чат: -- И силен же ты, Малина, на хмельно! Гляньте -ко бабы, девки, на Малину: выпил в нашу меру, а с виду нисколь не приметно. Сюды пьяным обернулся, тут гогочут: -- Ну и приставлюн, ну и притворщик, Малина! С нами чай пил, а сидит, как пьяной! Кума, хозяина здешнего, по уму ударило, он мне тихим шепотом: -- Дай-косе и мне развеселья выпить. Как кума не уважить? Я оттуда сюды стакан за стаканом -- да в кума, да в кума. Кум мой мало несет головой и вскорости на четвереньках по избе пошел. Я там с Капустихой парой в кадрели скачем. Сюда присаживаюсь для разгону жениного сумленья. От деревни до деревни, где я гостил, пять верст, ежели без обходов. Я и мечусь, устал, а от тамошней гостьбы отстать жалко, а от здешней никак нельзя, потому тут баба моя. Там пляшу, оттуда куму пиво ношу -- мы с кумом уж и распьянехоньки, языками лыко вяжем. Наши бабы хиханьки в сторону бросили и за нас взялись вместях со всеми гостьями и -- ну нас отругивать. Мы с кумом плетеным лыком, что языками наплели, от бабьей ругани, как от оводов, отмахивались. Бабы не отстают, орут одно: -- Давайте и нам пива! Еще како заведенье заводят' сами напились, а нам и пригубить не дали! Мы с кумом ногами пьяны, руками пьяны, языком поворачиваем через большую силу, а головами пони-мам, -- в головах-то все в разны стороны идет, а то, что нам сейчас надобно, то посередке разуменья держим. Бабам объяснение сказали: -- Бабы, мы того -- двистительно -- как есть. Только это не от выпивки, а от чайного питья. Мы -- как, значит, с вами сидели, с вами чай пили, -- окошки были полы. В той-то деревне пиво варили, вино пили, ветер все это сюда нес. Нас пьяным ветром и надуло и развезло. Да вам же, бабам, ладней, ковды мужики веселы. Бабам выпить охота, они и тараторят: -- Выдумщики вы, и кум и Малина. Плетете-плетете всяку несусветность. Мы пива наварим да дух по деревням пустим, ваши словам испытам. Так ведь и сделали. Обчественно пиво наварили, по соседним деревням с приглашеньем пошли: -- Покорно просим нашего пива испить, к нам не ходя, дома сидя. Только окошки отворите да рот откройте. Нашего пива ждите, коли ветер будет в вашу деревню. Время к вечеру, ветер подходящий дунул. Бабы посудины с пивом прямь ветру поставили, пива попробовали. нас покликали угощаться. Я не утерпел, здеся выпил да разорвался надвое: один я весь здесь, а другой тоже весь наскоро по деревням побежал. Наша деревня трезвей всех -- у нас пьян, кто пьет, а там, кто не хочет и рот зажимат, только носом свистит, -- и тот пьян. Из соседней деревни сигналы подают, мужики шапками машут, бабы подолами трясут, чтобы больше пивного пьяного духу по ветру слали. Выискались горлопаны, крик до нашей деревни кинули: -- Хорошо в гостях, дома путче! А того путче дома гостем сидеть. За угощенье благодарим, и напередки ваши гости дома сидя! Ветер свое дело делат, по деревням окрест пьяной дух гонит. Деревни-то кругом распьяны, с песнями-хороводами взялись. А в лесу, а в поле что творится! Поехали из городу охотники -- ветром пьяным на охотников пахнуло, а у городских головы слабы, их разморило. Увидали охотники пьяно зверье, хотели стре-лить, да позабыли, которой конец стрелят. Ну, охотники взяли зверье за лапы и ведут в деревню к нам. А сами охотники с ног валятся. Зверье: медведи, да волки, да пара лисиц -- на ногах крепче, они от хмелю злость потеряли, веселы стали. Звери охотников -- за руки да за ноги, да волоком до деревни, тут с лап на лапы нашим пьяным собакам и сдали. Охотники хвалятся: -- Гляньте, сколь мы храбры, сколь мы ловки. Живых медведей, волков и пару лисиц в деревню пригнали! Нам пьяной ветер много разов службу сослужил. Как каки разбойники, грабители на нашу деревню нацелятся -- к примеру: чиновники, попы, полицейски -- мы навстречу им пьяной ветер пустим, а пьяных обратно и город спроваживам. СОБАКА РОЗКА Моя собака Розка со мной на охоту ходила-ходила, да и научилась сама одна охотиться, особливо за зайцами. Раз Розка зайца гнала. Заяц из лесу да деревней, да к реке, а тут щука привелась, на берег головищу выставила, пасть разинула. Заяц от Розкиной гонки недосмотрел, что щукина пасть растворена, думал -- в како хорошо место спрячется, в пасть щуке и скочил. Розка за зайцем -- в щукино пузо и давай гонять зайца по щукиному нутру. Догнала-таки! Розка у щуки бок прогрызла, выбежала, зайца мне принесла. Со щукой у нас много хлопот было. Мой дом, вишь, ;)адне всех стоит. Щуку мы всей семьей, всей родней домой добывали. Тащили, кряхтели, пыхтели. Притащили. Голова во дворе, хвост в реке. Вот кака была рыбина! Мы три зимы щуку ели. Я в городу пять бочек соленой щуки продал. Вот пирог на столе, думать, с треской? Нет, это щука Розкина лова, только малость лишку просолилась, да это ничего, поешь, обсолонись, лучше попьешь. Самовар у меня ведерный, два раза дольем -- оба досыта попьем! ВОЛЧЬЯ ШУБА Охотилась собачонка Розка на зайцев. Утресь поела -- и на охоту. До полден бегала в лес да домой, в лес да домой -- зайцев таскала. Пообедала Розка, отдохнула -- тако старинно заве-денье после обеда отдохнуть. И снова в лес за зайцами. Волки заприметили Розку -- и за ней. Хитра собачонка, быдто и не пужлива, быдто играт, кружит около одного места: тут капканы были поставлены на волков. Розка кружит и через капканы шмыгат. Волки вертелись-вертелись за Розкой и попали в капканы. Хороши волчьи шкуры были, большущи таки, что я из них три шубы справил: себе, жоне и бабке. Волки-то Розкиной ловли, я и Розку не обидел. У своей шубы сзади пониже пояса карман сделал для Розки. Розка тепло любит, в кармане спит и совсем неприметна и избу караулит: шуба в сенях у двери висит, и никому чужому проходу нет от Розки. А как я в гости засобираюсь, Розка в карман на свое место скочит. По гостям ходить для Розки -- пер-во дело. В одних гостях увидал поп Сиволдай мою шубу, обза-рился и говорит: -- Эка шуба широка, эка тепла! Волчья шуба нарядно енотовой. Эку шубу мне носить больше пристало! Надел Сиволдай мою шубу, а Розка зубами хватила попа сзаду. Поп шубу скинул и говорит: -- Больно горяча шуба, меня в пот бросило! Руки урядника к чужому сами тянутся. -- Коли шуба жарка -- значит, враз по мне. Надел урядник шубу, по избе начальством пошел, голову важно задрал. Розка свое дело знат. Рванула урядника и раз, и два с двух сторон. Не выдержал урядник, весь вид важный потерял, сначала присел, потом подскочил, едва из шубы вылез. Отдувается. -- Здорово греет шуба, много жару дает, да одно неладно -- в носке тяжела! Хозяйка в застолье стала звать. Мы сели. Поп Сиволдай присел было, да подскочил -- Розка знала, куда зубы запустить. Сиволдай стал на коленки у стола. -- Я буду на коленях молиться за вас, пьяниц, и чтобы вы не упились, лишне вино в себя вылью. Урядник тоже попробовал присесть и тоже подскочил, за больно место ухватился. -- Ах, и я по примеру попа Сиволдая стану на коленки. Стоят на коленках перед водкой поп да урядник и пьют и заедают. Народу набилось в избу полнехонько, всем любопытно поглядеть на попа и урядника в эком виде. Какой-то проходящий украл мою шубу, подхватил в охапку, по деревне быдто с дельной ношей прошел. За деревней проходящий шубу надел. Розка его рванула зубами. Проходящий взвыл не своим голосом. На всю Уйму отдалось. Мы сполошились: что тако стряслось? Из застолья выбежали и видим: за деревней человек удират, за зад руками держится. А по деревне к нам шуба бежит, рукавами разма-хиват, воротником во все стороны качат, собак пугат. Урядник на меня наступат, пирог доедат, торопится, пирогом давится, через силу выговариват: -- Кака така сила в твоей шубе? Меня искусала и сама по деревне богат? Поп недоеденный пирог в карман упрятал. -- Это колдовство! Дайте сюда святой воды. Я ту бу изничтожу. Дали воды из рукомойника. Сиволдай брызнул на шубу раз да и два. На Розку водой попал. Розка водяного брызганья не терпит, с шубой вместях подскочила, попа за пузо рванула. -- Ох! -- заверещал поп. За живот руками хватился it за угол дома спрятался, оттуда визжит. Шуба -- к уряднику. Это Розка все своим умом выде-лыват, мое дело сторонне, урядник ноги заподкидывал да бегом из нашей деревни. И долго к нам не показывался. Городски полицейски знали мою шубу: коли в волчьей шубе иду, не грабили. ПОРОСЕНОК ИЗ ПИРОГА УБЕЖАЛ Тетка Тороцыга попа Сиволдая в гости ждала. И вот заторопилась, по избе закрутилась, все дела зараз де-лат и никуды не поспеват! Хватила поросенка, водой сполоснула да в пирог загнула. Поросенок приник, глазки зажмурил, хвостиком не вертит. Торопыга второпях позабыла поросенка выпотрошить. А поп зван ись пирог с поросенком. Тетка Торопыга щуку живу на латку положила, на шесток сунула. Взялась за пирог с поросенком, в печку посадила. А под руку друго печенье, варенье сунулось. Торопыга пирог из печки выхватила, в печку всяко друго понаставила. Пирог недопеченный, да щуку сыру на стол швырнула. У пирога корки чуть-чуть прихватило, поросенок в пироге рыло в тесто уткнул и жив отсиделся. Торопыга яйца перепеченны по столу раскидала. Сама вьется, ног не слышит, рук не видит, вся кипит! Поросенок из пирога рыло выставил и хрюкат щуке: -- Щука, нам уходить надо, а то поп Сиволдай придет, нас с тобой съест, не посмотрит, что мы не печены, не варены. -- Как уйдем-то? -- За пирог, в коем я сижу, зубами уцепись, от стола хвостом отмахнись, по печеным яйцам к двери прокатись, там ушат с водой стоит, в ушат и ладь попасть. Щука так и сделала. За пирог зубами уцепилась, хвостом отмахнулась, по печеным яйцам прокатилась да к двери. Пирог о порог шлепнулся, корки разошлись, поросенок коротенько визгнул, из пирога выскочил да на улицу, да к речке и у куста притих. А щука в ушат с водой угодила, на само дно легла и ждет. Торопыга пусты корки пироговы в печку сунула -- допекла. Гости в избу. Поп Сиволдай еще в застолье не успел сесть -- пирог в обе руки ухватил, тем краем, из которого поросенок убежал, повернул ко рту и возгласил: -- Во благовремении да с поросенком... -- и потянул в себя жар из пирога. Жаром поповско нутро обожгло. В нутре у попа заурчало, поп с перепугу едва слово выдохнул: -- Кума, я поросенка проглотил! Слышь -- урчит. Крутонулся Сиволдай из избы да к речке, упал у куста и вопит: -- Облейте меня холодной водой, у меня в животе горячий поросенок! Торопыга заместо того, чтобы воды из речки черпнуть, притащила ушат с водой и чохнула на попа. Щука хвостом вильнула, в речку нырнула. Поросенок это увидел, из-за куста выскочил и с визгом ускакал в сторону. Поп закричал: -- Не ловите его, он съеден был! После екого угощенья поп не то что не сыт, а даже отощал весь. ПОП-ИНКУБАТОР Поп Сиволдай к тетке Бутене привернул. Дело у по па одно -- как бы чего поесть да попить. Тетка Бутеня в город ладилась, на столе корзина с яйцами. Поп Сиволдай потчеванья, угощенья да к столу приглашенья не стал ждать: на стол поставлено -- значит ешь. Припал поп к корзине и давай яйца глотать, не чавкая. Тетка Бутеня всполошилась: -- Что ты, поп! Ведь с тобой неладно станет, проглотил десяток да еще две штуки. -- Нет, кума, проглотил я пять, ну, да пересчитывать не стану. Тетка Бутеня страхом трепещется, говорит-торопится: -- Поп, боюсь я за тебя и за себя, кабя мне не быть в ответе. Рыгни-ка! Может, недалеко ушло, сколько ни есть обратно выкатятся. Поп Сиволдай головой мотат, бородой трясет, волосами машет. Жаль ему, что проглочено, отдавать. -- Я сегодня на трои именины зван да на новоселье. Во всех местах пообедаю, ну и, авось, того, ничего! Поп на именинах на троих пообедал и кажной раз принимался есть, как с голодного острова приехал. На новоселье поужинал. И на ногах не держится -- брюхо-то вперед перецеплят. Дали попу две палки подпорами. Ну, Сиволдай подпоры переставлят, ноги передвигат и таким манером до дому доставился, лег на кровать. А в тепле да впотемни у попа в животе цыплята вывелись, выросли, куры яйца снесли и новых цыплят вывели. Поп Сиволдай в церкви службу ведет, проповедь говорит: Мне дров запасите, Мне сена накосите, Мне хлеб смолотите, Мне же, попу же, Деньги заплатите! А петухи в поповом животе, как певчие на клиросе, ко всякому слову кричат: -- Ку-ка-ре-ку! Народу забавно: потешней балагана, веселей кинематографа. Это бы и ничего, да вот для попадьи больше неудобство. Как поп Сиволдай спать повалится, так в нем петухи и заорут. Они ведь не знают, ковды день, ковды ночь, -- кричат без порядку времени -- кукарекают да кукарекают. Попадья от этого шуму сна лишилась. Тут подвернулся лошадиный доктор. По попадьиному зову пришел, попу брюхо распорол, кур, петухов да цыплят выпустил, живот попу на пуговицы стеклярусны застегнул (пуговицы попадья от новой модной жакетки отпорола). А кур да петухов из попа выскочило пятьдесят четыре штуки, окромя цыплят. Тетка Бутеня руками замахала, птиц ловить стала. -- Мои, мои, все .мои! Яйца поп глотал без угощенья, значит, вся живность моя! Поп уперся, словами отгораживатся: -- Нет, кума, не отдам! В кои-то веки я своим собственным трудом заработал. Да у меня заработанного-то еще не бывало! Тетка Бутеня хватила попа и поволокла в свою избу. Попадье пояснила: -- Заместо пастуха прокормлю сколько-нибудь ден. Дома тетка дала попу яиц наглотаться. И снова у попа без лишной проволочки цыплята вывелись. Его, попа-то, в другу избу потащили. Так вся Уйма наша кур заимела. Поповску жадность наши хозяйки на пользу себе поворотили. Мы бы и очень хорошо разбогатели, да поповско начальство узнало, зашумело: -- Кака така нова невидаль -- от попа доход! Ников-ды этого не бывало. Попу доход -- это понятно, а от попа доход -- небывалошно дело! Что за нова вера? И совсем не пристало попу живот свой на обчественну пользу отдавать! Предоставить попа Сиволдая с животом, застегнутым на модны стеклярусны пуговицы, в город и сделать это со всей поспешностью. А время горячо, лошади заняты, да и самим время терять нельзя. Решили послать попа по почте. Хотели на брюхо марку налепить и заказным письмом отправить. Да денег на марку -- на попа-то, значит, -- жалко стало тратить. Мы попу на живот печать большу сургучну поставили, а сзади во всю ширину написали: доплатное. В почтовой ящик поп не лезет, ящик мал. Мы ящик малость разломали и втиснули-таки попа. А коли в почтовой ящик попал, то по адресу дойдет! Только адрес-то не в город написали, а в другу деревню (от нас почтового ходу день пять будет!). Думать, вру? У меня и доказательство есть. С той самой поры инкубаторы и завелись. ОГЛОБЛЯ РАСЦВЕЛА Разны дожди живут. И редкой стороной пройдет. Да мы не всякого и зазывам. Ежели сердитый, который по постройкам барабанит и крыши пробиват, того мы в город спроваживам. Сердитой дождище чиновников, полицейских прополощет, прохлещет -- после него простому народу дышать легче. В бывалошно-то время мы сами-то мало что могли сделать. На все, что хорошо, запреты были, а коли сделать, что для всех пользительно, за то штрафом били. Дожди -- народ вольный, ходили, что нужно выращивали, что лишно -- споласкивали, водой прочь угоняли. Дожди порывисты у чиновников, даже у самых больших, у самых толстомордых, фуражки с кокардами срывали. Приказы со стен смывали. Нам дожди подмогой бывали и в поле, и на огороде. В деревне дождям радовались, в городу от дождя прятались. Был у меня друг-приятель совсем особенный -- дождь урожайной. Только вот не упреждал о себе, прибегал, когда ему ловче, дожди и спят и обедают не в наше время, у них и недели други, не как у нас. Прибежит урожайной дождик, раскинется бисером, частой говорей. Тут только не зевай, время не теряй, что хошь посади -- зарастет. Вот раз урожайной дождик зазвенел, брызгами со-светился. Я ладился стару оглоблю на дрова изрубить, взял да и ткнул в землю оглоблю-то. Оглобля супротивиться не стала, буди того и дожида-ла -- разом зазеленела и в рост пошла. Я торопился, по двору крутился, чтобы деревянну хозяйственность в рост пустить. Что на глаза да под руки попало -- все на оглоблю расту щу, цветущу накидывал: ведра, шайки, полагушки, грабли, лопаты, палки для ухватов, наметельники, для белья катки и вальки, на крынки деревянны покрышки. Попалось веретено -- подкинул и его. Над моим двором зеленой разговор пошел. Новоурожайна хозяйственность первоочередно поспела и веселыми частушками в кучи складывалась, и как по заказанному счету, всем хозяйкам на всю Уйму по штуке и про запас по десятку. Никому и не завидно, никому не обидно -- всем в обиход. Наше богатство нашему согласью не было помешней. А на оглобленном дереве новы оглобли расти стали. Сначала палками, а подтянули себя -- и в кучи новы оглобли улеглись. С дерева оглобли не все пали, которы занозисты, те цвели да размахивались, в разны стороны себя метали, и с присвистом. В нашу сторону от оглобель песня неслась веселая с припевом: Деревенских мы уважим, Путь чиновникам покажем, Сопроводим их Мимо наших ворот с песнями. У оглобель дела с песнями не расходятся. Как к нашей деревне почнет подбираться чиновник по крестьянским делам али полицейский со злым умыслом, так оглобли свистнут в ихну сторону и вдоль спины опрягут, по шее огреют и мимо дорогу покажут. От злыдней мы страху натерпелись, и им острастка нужна была. Чиновники тоже в умно рассуждение пустились: -- Палка, -- говорят, -- о двух концах. Про палку оно верно, да когда палка в руках. А оглобли-то сами собой управляли и обоими концами били кого надо. Битые-то, бывало, стороной обходили всяко дерево у деревни. У нас и поговорка была: -- Пуганы чиновники куста боятся. САНИ ВЫРОСЛИ Со мной да с санями при урожайном дождике еще та-ко дело было. Ладил сани, как заведено, летом, к зиме готовился. Слышу -- ровно стеклянны колокольчики звенят. Оглянулся, а дожик падат, как пляшет, на лужицах пузырями играт. Я сани впереверт и в землю ткнул. И места не узнал! Кругом зазеленело, круг меня выкинулся лесок и много места занял, да вырос не на месте. Мне мешкать некогда. Стал я лес вырубать. Как лесину срублю, она сама распадется на полозья, на копылки, на поперечины, на продольны доски. Ветки крутятся, сани сами связываются, в ряды выравниваются. Скорым часом весь лесок вырубил, разогнулся, оглянулся. Сани свежим деревом блестят, даже ослепительно, запах смолистый, душистый -- нюхай да силы набирайся, очень пользительный дух. Сосчитал сани, на всю Уйму, по саням на двор, насчитал и запасных сколько надо. Урядник, чиновник по крестьянским делам, поп Сиволдай на сани обзарились и решили утащить хотя бы одни на троих. Им чужо добро руки не кололо. Наших уемских опасались, знали, что у нас к ним терпенья мало. Изловчились-таки, сани украли. А сани-то еще не устоялись, себя внутрях дорабатывали. Взяли сани этих воров в переработку. Их и полозьями гнули и вицами крутили. Поп, чиновник, урядник от саней отцепиться не могут. Так тройкой себя и в город пригнали и по городу, по улицам вскачь. Поповы волосы оченно на гриву похожи. Урядник и чиновник медными пуговицами гремят, как шаркунками, сабля за ними хвостом летит. Со стороны глядеть -- похоже на тройку, только ног не тот счет и насчет тулова сумленье было. Тройка из сил выбилась, их признали. Бросились ко мне протокол писать, меня штрафовать. А я при чем? Сани общи, деревенски. Мы брать не неволили. Эта тройка нас прокатывала да на нас прокатыва лась. На этот раз себя прокатили -- на себя пусть и жалятся! КАК УЙМА ВЫСТРОИЛАСЬ Был я в лесу в саму ранну рань, день чуть зачинался Дождик веселый при солнышке цветным блеском раскинулся. Это друг-приятель мой, дождь урожайный, хорошего утра проспать не хотел. Дождик урожайный, а мне посадить нечего, у меня только топор с собой. Ткнул я топор топорищем в землю. И-и, как выхвостнулся топор! Топорище тонкой лесинкой высоко вверх выкинулось. Ветерком лесинку-топорище во все стороны гнет. А топор -- парень к работе напористой. Почал топор дерева рубить, обтесывать, хозяйственно обделывать, время понапрасну не терят. Я от удивленья только руками развел, а передо мной по лесной дороге избы новосрублены рядами выста-вают. Избы с резными крылечками, с поветями. У каждой избы для колодца сруб, и у каждой избы своя баня. Бани двери прихлопнули: приучаются тепло беречь. Я под избяны углы кругляши подсунул, избы легонько толконул и с места сдвинул. Домов-обнов длинный черед покатился к деревне. Деревня наша до той поры мала была -- домишков ряд коротенькой -- и звалась не по-теперешнему. Как новы дома заподкатывались! Народ без лишних разговоров дома по угору над рекой поставил рядом длинным на многоверстье. С того часу деревню нашу и стали звать Уймой. Только вот мы, живя в ближности друг с дружкой, привыкли гоститься. В старой деревне мы с конца в конец перекликались, в гости зазывали и сами скоро отзывались. У нас не как в других местах, где на первый зов кланяются, на второй благодарят, после третьего зову одеваются. В новой деревне из конца в конец не то что не докричишься, а в день и до конца не дойдешь. Мы уж хотели же-лезну дорогу по деревне прокладывать -- в гости ездить (транвая в те поры еще не знали). Для железной дороги у нас железа мало было. Мы для скорости движенья на обоих концах Уймы длинны пружины в землю концом воткнули. За верхний конец уцепимся, пружину пригнем. Пружина в обратный ход выпрямится. Тут только отцепись и лети, куда себя нацелил: до середины деревни али до самого конца. Мы себе подушки подвязывали, чтобы мягко садиться было. Наши уемски для гостьбы на подъем легки. Уйма выстроилась, выставилась. Окнами на реку и на заречье любуется. Стоит красуется, сама себя показыват. А топор работает без устали, у меня так приучен был. Новы овины поставил, мельницу выстроил. Я ему, топору-то, новый заказ дал: через речки мосты починить, по болотам дощаты переходы перекинуть. Да как завсегда в старо время, хорошему делу чиновники мешали. Проезжали лесом полицейской с чиновником, проезжали в том месте, где топор хозяйствовал. Топор по ним размахнулся, да промахнулся. Ох, в каку ярость вошли и полицейский и чиновник! Лесинку-топорище сломали, на куски приломали и спохватились! -- Ахти да ахти! Мы поторопились, не досмотрели, с чего началось, от кого повелось, не доглядели кого штрафовать и сколько взять. Много жалели о промахе своем чиновник и полицейской. Топор тоже жалел, что промахнулся, к ихней увертливости не приладился. Так чиновник и полицейской до самого последнего своего времени и остались неотесанными. Как новы дома заподкатывались! Народ без лишних разговоров дома по угору над рекой поставил рядом длинным на многоверстье. С того часу деревню нашу и стали звать Уймой. Только вот мы, живя в ближности друг с дружкой, привыкли гоститься. В старой деревне мы с конца в конец перекликались, в гости зазывали и сами скоро отзывались. У нас не как в других местах, где на первый зов кланяются, на второй благодарят, после третьего зову одеваются. В новой деревне из конца в конец не то что не докричишься, а в день и до конца не дойдешь. Мы уж хотели же-лезну дорогу по деревне прокладывать -- в гости ездить (транвая в те поры еще не знали). Для железной дороги у нас железа мало было. Мы для скорости движенья на обоих концах Уймы длинны пружины в землю концом воткнули. За верхний конец уцепимся, пружину пригнем. Пружина в обратный ход выпрямится. Тут только отцепись и лети, куда себя нацелил: до середины деревни али до самого конца. Мы себе подушки подвязывали, чтобы мягко садиться было. Наши уемски для гостьбы на подъем легки. Уйма выстроилась, выставилась. Окнами на реку и на заречье любуется. Стоит красуется, сама себя показыват. А топор работает без устали, у меня так приучен был. Новы овины поставил, мельницу выстроил. Я ему, топору-то, новый заказ дал: через речки мосты починить, по болотам дощаты переходы перекинуть. Да как завсегда в старо время, хорошему делу чиновники мешали. Проезжали лесом полицейской с чиновником, проезжали в том месте, где топор хозяйствовал. Топор по ним размахнулся, да промахнулся. Ох, в каку ярость вошли и полицейский и чиновник! Лесинку-топорище сломали, на куски приломали и спохватились! -- Ахти да ахти! Мы поторопились, не досмотрели, с чего началось, от кого повелось, не доглядели кого штрафовать и сколько взять. Много жалели о промахе своем чиновник и полицейской. Топор тоже жалел, что промахнулся, к ихней увертливости не приладился. Так чиновник и полицейской до самого последнего своего времени и остались неотесанными. ЯБЛОНЕЙ ЦВЕЛ Хорошо дружить с ветром, хорошо и с дождем дружбу вести. Раз вот я работал на огороде, это было перед утром. Солнышко чуть спорыдало. Высоко в небе что-то запело переливчато. Приеду шалея. Песня звонче птичьей. Песня ближе, громче, а это дождик урожайный мне здравствуй кричит. Я дождику во встречу руки раскинул и свое слово сказал: -- Любимый дружок, сегодня я никаку деревян-ность в рост пускать не буду, а сам расти хочу. Дождик перестал по сторонам разливаться, а весь на меня, и не то что брызгал аль обдавал, а всего меня обнял, пригладил, буди в обнову одел. Я от ласки такой весь согрелся внутрях, а сверху в прохладной свежести себя чувствую. Стал я на огороде с краю да у дорожного краю босыми ногами в мягку землю. Чую, в рост пошел! Ноги корнями, руки ветвями. Вверх не очень подаюсь, что за охота -- с колокольней ростом гоняться. Стою, силу набираю да придумываю, чем расти, чем цвести? Ежели малиной, дак этого от моего имени по всей округе много. Придумал стать яблоней. Задумано -- сделано. На мне ветки кружевятся, листики развертываются. Я плечами повел и зацвел. Цветом яблонным. Я подбоченился, а на мне яблоки спеют, наливаются, румянятся. От спелых яблоков яблонный дух разнесся, вся деревня зарадовалась. Моя жона перва увидала яблоню на огороде -- это меня-то! За цветущей нарядностью меня не приметила. Рот растворила, крик распустила: -- И где это Малина запропастился, как его надо, так его нету! У нас тут заместо репы да гороху на огороде яблоня стоит! Да как на это начальство поглядит? Моя жона словами кричит сердито, а личиком улыбается. И я ей улыбку сделал, да по-своему. Ветками чуть тряхнул и вырядил жону в невиданну обнову. Платье из зеленых листиков, оподолье цветом густо усыпано, а по оплечью спелы яблоки румянятся. Моя баба приосанилась, свои телеса в стройность привела. На месте повернулась павой, по деревне поплыла лебедью. Вся деревня просто ахнула! Парни гармони растянули, песню грянули: Во деревне нашей Цветик-яблоня цветет, Цветик-яблоня По улице идет! Круг моей жоны хоровод сплели. Жона в полном удовольствии. Цветами дорогу устилат, яблоками всех одариват. Ноженькой притопнула и звонким голосом запела: Уж вы жоночки-подруженьки, Сватьи, кумушки, Уж вы девушки-голубушки, Время даром не ведите, К моему огороду вы подите, Там на огородном краю, У дорожного краю Растет-цветет ново дерево, Ново дерево -- нова яблоня, Станьте перед яблоней, улыбаючись, Оденет вас яблоня и цветом, и яблоками! Тако званье два раза сказывать не надо. Ко мне девки, бабы идут, улыбаются, да так хорошо, что теплый день еще больше потеплел. Все, что росло, что зеленело кое-как -- все полной мерой в рост пошло. Дерева вызнялись, кусты расширились, травки встрепенулись, цветочками запестрели. Вся деревня садом стала. Дома как на именинах сидят. Девки, жонки на меня дивуются да поахивают. Коли что людям на пользу -- мне того не жалко. Я всех девок и баб-молодух одел яблонями. За ними старухи: котора выступками кожаными ширкат, котора шлепанцами матерчатыми шлепат, котора палкой выстукиват. А тоже стары кости расправили, на меня глядя улыбаются. И от старух весело коли старухи веселы. Я и старух обрядил и цветами, и яблоками. Старухи помолодели. Старики увидали -- только крякнули, бороды расправили, волосы пригладили, себя одернули, козырем пошли за старухами. Наша Уйма вся в зеленях, вся в цветах, а по улице -- фруктовый хоровод. Яблочно благорастворенье во все стороны понеслось и до городу дошло. Чиновники носами повели -- завынюхивали. -- Приятственно пахнет, а не жареным, не пареным, не разобрать, много ли доходу можно взять. К нам в Уйму саранчой налетели. Высмотрели, вынюхали. И на чиновничьем собрании порешили: -- В деревне воздух приятно, жить легче, на том месте больше согласье, а посему всему обсказанному -перенести город в деревню, а деревню перебросить на городско место. Ведь так и сделали бы! Чиновникам чем диче, тем ловче. Остановка вышла из-за купцов: им тяжело было свои туши с места подымать. У чиновников сила в чинах да в печатях: припечатывать, опечатывать, запечатывать. У купцов сила была в капиталах ихних, в местах больших с лавками, лабазами, с домами каменными. Купцы пузами в прилавки уперлись, из утроб, как в трубы, затрубили: -- Не хотим с места шевелить себя. Мы деревню и отсюда хорошо обирам. Мы отступного дать не отступимся, а что касательно хорошего духу в деревне, то коли его в город нельзя перевезти -- надо извести. Чиновникам без купцов не житье, а нас, мужиков, они и во всех деревнях грабить доставали. Чиновницы, полицейщицы тоже запах яблонный услыхали: -- Ах, каки приятственны духи! Ах, надобно нам такими духами намазаться! К нам барыни-чиновницы, полицейщицы заторопились, которы на извозчиках, которы пешком заявились. Увидали наших девок, жонок, у всех ведь оподолье в цветах, оплечье в спелых яблоках. Барыни от зависти, от злости позеленели и зашипели: -- И совсем не пристало деревенским так наряжаться! Это только для нас подходяще. И где таки нарядности давают, почем продавают, с которого конца в очередь становиться? А мы и без очереди, по нашей образованности и по нашей важности! А мы живем в саду, в ладу, у нас ни злости, ни сердитости. При нашем согласье печки сами топятся, обеды сами варятся, пироги, шаньги, хлебы сами пекутся. В ответ чиновницам старухи прошамкали, жонки проговорили, а девки песней вывели: У Малины в огороде Нова яблоня цветет, Нова яблоня цветет, Всех одариват! Барыни и дослушивать не стали. С толкотней, с перебранкой ко мне прибежали, зубы щерят, глаза щурят, губы в ниточку жмут. На них посмотреть -- отвернуться хочется. Я ногами-корнями двинул, ветвями-руками махнул и всю крапиву с Уймы собрал, весь репейник выдергал. На злыдень городских налепил. Они с важностью себя встряхивают, носы вверх задирают, друг на дружку не глядят, друг от дружки отодвигаются, чтобы себя не примять, чтобы до городу в сохранности свой вид донести. Прибежали попадьи с большущими саквояжами. Сначала яблоками саквояжи туго набили, а потом передо мной стали тумбами да копнами. Охота попадьям яблонями стать и боятся: а дозволено ли оно, а показано ли? Нет ли тут силы нечистой? У своих попов не спросили, не сдогадались спросить у Сиволдая, да к нему с пустыми руками не пойдешь. От раздумчивости у поповских жен рожи стали похожи на булки недопечены, глаза изюминками, а рты разинуты печными отдушинами, из этих отдушин пар со страхом вперемежку так и вылетал. У меня ни крапивы, ни репейника. Собрал я лопухи, собрал чертополох и облепил одну попадью за другой. Попадьи искоса глянули на себя, видят -- широко, значит, ладно. В город поплыли зелеными кучами. И полицейщицы и чиновницы со всей церемонностью в город заявились. Идут, будто в расписну стеклянну посуду одеты и боятся разбиться. Сердито на всех фыркают. Почему-де никто не ахат, руками не всплескиват, и почему малы робята яблочков не просят? К знакомым подходят, об ручку здороваться, а знакомы от крапивы и репейника в сторону отскакивают. По домам барыни разошлись, перед мужьями вертятся, себя показывают, мужей и колют и жгут. В ихних домах ругань да визготня поднялась, да для них это дело завсег-дашно, лишь бы не на людях. Приплыли в город попадьи, а были они многомясы, телом сыты -- на них лопухи во всю силу выросли. Шли попадьи, каждая шириной во всю улицу. К домам подошли, а ни в калитку, ни в ворота влезть не могут. Хоть и конфузно было при народе раздеваться, а верхни платья с себя сняли, в домы заскочили. Попадьи отдышались и пошли по городу трезвонить! -- И вовсе нет ничего хорошего в Уйме. Ихно согласное, ладное житье от глупости да от непониманья чино-почитанья. То ли дело мы: перекоримся, переругаемся -- и делом заняты, и друг про дружку все вызнали! И скуки не знам. Чиновницы заместо телефона из форточки в форточку кричали -- попадьям вторили. Чиновницы с попадьями о лопухах говорили с хихиканьем. А попадьи чиновниц крапивным семенем обозвали. Это значит -- повели благородный разговор. Теперица-то городски жители и не знают, каково раньше жилось в городу. Нынче всюду и цветы, и дерева. Дух вольготный, жить легко. Ужо, повремени малость, мы нашу Уйму яблонями обсадим, только уж всамделишными. ИНСТЕРВЕНТЫ Ты, гость разлюбезный, про инстервентов спрашивать. Не охоч я вспоминать про них, да уж расскажу. Ну вот, было тако время, понаехали к нам инстервевты, да и инстервенток привели с собой -- тьфу! Понимали, видать, что заскочили на одночасье, и почали воровать вперегонки. Как наши бабы стирано белье развесят для просыху, вышиты рубахи, юбки с вышитым оподольем, тою же минутой инстервенты сопрут -- и перечить не моги. По разным делам расстервенились инстервенты на нашу деревйю и всех коней угнали. Хоть дохни без коней! Сам понимать, как без коня землю обработать? Тракторов в те поры не было, да и были бы, так и трактора угнали бы инстервенты. Меня зло взяло: коня нет, а сила есть. Хватил телегу и почал кнутом огревать! Телега долго крепилась, да не стерпела, брыкнула задними колесами и понесла! Я на ходу соху прицепил, потом борону. Спахал всю землю, некогда было разбирать, котора моя, котора соседа, котора свата али кума -- всю под одно обработал да засеял, и все в один упряг. Да еще огороды справил. Телегу я смазал досыта и поставил для передыху. Вдруг инстервенты набежали, от горячки словами давятся, от злости на месте крутятся. Наши робята в хохот, на них глядя. Инстервенты из себя лезут вон, истошными голосами кричат: -- Кто землю разных хозяв под одну спахал? Что это за намеки? Подать сюда этого агитатора! Мы телегу вытащили. -- Вот она виновата, ейна проделка. Инстервенты к телеге бросились, а я телегу по заднему колесу хлопнул: знай, мол, что надо делать! Телега лягнула, оглоблями размахнула, инстервен-тов которых в болото, которых за реку махнула. Сама вскачь в город побежала ответ держать! Я за телегой. Как ее одну оставить? Телега разошлась, моего голосу не слышит, сама бежит, себя подгонят В городу начальство инстервентско на Соборной площади собралось, все в голос кричат: -- Арестовать! Колеса снять! Расстрелять! Телега без раздумья да с полного маху оглоблями размахнулась на все стороны. Инстервенты -- на землю, а кои не успели опрокинуться, у тех скулы трещат. Работала телега за всю Уйму! Инстервенты сабли достали, из пистолетов палят, да куды им супротив оглобель! Я за угол дома спрятался и все вижу. И увидал: волокут пушки большущи, в телегу палить ладят. Я закричал из-за угла: -- Телега! Ты нам нужна, как мы без тебя? Телега, телега, выворачивайся как-нибудь! Телега услыхала, оглоблями пуще замахала, а сама к берегу, к воде пятится. Пароходы, что за реку в деревни бегают, да буксиры -- народ наш, рабочий брат -- увидали, что телега в эком опасном положении, на выручку заторопились. Пароходы по воде вскачь! К месту происшествия прибежали, кормы приподняли, винтами воду на берег пустили. Инстервентов и их пушки водой залили, пушки и налить не могут. С инстервентой форс смыло, и такой у них вид стал, что срам смотреть. Пароходы телегу на мачты подхватили. Я успел, на телегу сел. Пароходы свистками марш завысвистывали и привезли телегу домой целехоньку. Мы телегу в другой двор поставили для сбережения от инстервентов. У телег отлика не велика -- поди распознай, котора воевала? А тебе скажу по дружбе, котора телега. Как в Уйму придешь, считай четырнадцатый дом от краю, у повети стоит телега -- та сама. СТЕРЛЯДЬ Ко мне в избу генерал инстервентский заскочил. От ярости трепещется, криком исходится. Подай ему живу стерлядь! У меня только что поймана была, не сколь велика -- аршина три с гаком. Спрятать не успел, держу рыбину под мышкой, а сам трясусь, коленки сгибаю, оторопь проделываю, быдто уж очень я пужлив, а сам стерлядь тихонечко науськиваю. Стерлядь, ты сам знашь, с головы остриста, со спины костиста. Вот инстервент пасть разинул, чтобы дыху набрать да криком всю Уйму напугать. Я стерлядь ему в пасть! Стерлядь скочила и насквозь проткнула. Головой по ногам колотит, а хвостом по морде хлещет! Генерал инстервентский ни дыхнуть, ни пыхнуть не может. Стерлядь его по деревне погнала, солдаты фрунт делали да кричали: -- Здравья желам! От крику стерлядь пуще лупила инстервента, он шибче бежал. Стерлядь в воду -- и пошла мимо городу, инстервент лапами веема четырьмя по воде хлопат, воду выкидыват, как машина кака. В городу думали, что нова подводна лодка идет. Флагами да свистками честь отдавали и все спорили, какой нации новый водяной аппарат! А как распознать инстервентов? Все на одну колодку. Тетка моей жоны, старуха Рукавичка, сказывала: -- Не вызнать даже, кто из них гаже! А стерлядь мимо Маймаксы да в море вышла. По морю к нам еще инстервентски военны пароходы шли и тоже нас грабить. Увидали в подозрительну трубу стерлядь с генералом, думали -- мина диковинна на них идет, закричали: -- Гляньте-ко -- русски каку-то смертоубийственну машину придумали! В большом страхе заворотились в обратну дорогу, да по-рато круто заворотились: друг дружке боки проткнули и ко дну пошли. Одной напастью меньше! ЗЕЛЕНА БАНЯ Зайонадобилась мне нова баня: у старой зад выпал да пол провалился. За сосновым али еловым лесом ехать далеко. А тут у нас наотмашь за деревней, на сыром месте ивы росли. Я их и срубил, четыре столба сваями под углы вбил, поставил баню всю ивову. Да в свежу, нову мыться пошел. Баню жарко натопил. Вот моюсь да окачиваюсь, а про веник позабыл. -- Охти мнеченьки, как же париться без веника! Отворил дверь из бани, глянул -- а я высоко над деревней! Умом раскинул и в разуменье пришел: ивовы столбы от теплой воды проросли да и выросли деревами и выз-няли меня в поднебесну, да и вся баня зеленью взялась. Я от стен да от косяков дверных ивовых веток свежих наломал, веник связал. И так это я в полну меру напарился! Из бани вышел, жона догадалась лесенку приставить. А банный пар из бани тучей выпер, поостыл да дождиком теплым и пал. Это дело я стал в уме держать. Вот стало время жарко-прежарко, а без дождя. Хлеба да травы почали гореть. Вижу -- поп Сиволдай с конца деревни обход начи-нат, кадилом машет и вопит во всю глотку: -- Жертвуйте мне больше, я вам дождь вымолю! Я забежал с другого конца деревни и тоже заорал: -- Не давайте Сиволдаю ни копейки, ни грота! Я вам дождь через баню достану, приходите, кому париться охота! Баню натопил самосильно. Старики да старухи у банной лесенки стабунились, дожидают моего зову в баню карабкаться. Я велел им стать чередом парами и здымать-ся по две пары париться. А я парю-хвощу да пар поддаю. Старье только покрех тыват от полного удовольствия. Как отпарю две пары, на веревке вниз спущу. Двери банны настежь отворю, пар стариковский толстой тучей выпрет. А родня стариков, что парились, подхватит тучу вилами да граблями и волочет на свое поле. Там туча поостынет и дождем теплым падет. Столько в тот год у нас наросло, что сами были сы ты и всю округу прокор