животное,
не отрицает страдания как такового; он желает его, он даже взыскует его, при
условии что ему указуют на какой-либо смысл его, какое-либо ради  страдания.
Бессмысленность  страдания,  а  не  страдание,  -  вот  что было проклятием,
тяготевшим до  сих  пор над человечеством, - и аскетический идеал придал ему
некий смысл. То был доныне единственный смысл; любой случайно подвернувшийся
смысл-таки  лучше  полнейшей  бессмыслицы; аскетический  идеал  был  во всех
отношениях  уникальным  "faute  de  mieux"  par  excellence.   В   нем  было
истолковано  страдание; чудовищный вакуум  казался заполненным; захлопнулась
дверь перед всяким самоубийственным нигилизмом. Толкование  - что и говорить
- влекло за собою новое страдание,  более глубокое, более сокровенное, более
ядовитое,  более  подтачивающее  жизнь:  всякое страдание подводилось им под
перспективу  вины...  Но  вопреки всему  этому  - человек был  спасен им, он
приобрел смысл, он  не был уже листком, гонимым ветром, не был мячом абсурда
и "бессмыслицы",  он мог отныне хотеть чего-то -  безразлично пока, куда,  к
чему, чем именно он хотел:  спасена была  сама воля. Едва ли можно утаить от
себя, что  собственно выражает все это воление, ориентированное аскетическим
идеалом: эта ненависть к человеческому, больше - к животному, еще больше - к
вещественному, это  отвращение  к чувствам,  к самому  разуму,  страх  перед
счастьем  и  красотой,  это   стремление  избавиться  от  всякой  кажимости,
перемены,  становления,  смерти, желания, самого стремления - все  сказанное
означает, рискнем понять это, волю к  Ничто, отвращение к жизни, бунт против
радикальнейших предпосылок жизни,  но это есть  и  остается волей!.. И чтобы
повторить  в заключение  сказанное мною в начале: человек предпочтет  скорее
хотеть Ничто, чем ничего не хотеть...

        КОНЕЦ