лам, все же невольно вздрогнул. Надеясь вновь повстречаться с приглянувшейся ему в прошлом году кокетливой рысью, Лютый в эти дни частенько посещал эти места и еще издали приметил предательски торчащие из снега темные кончики ушей. Заяц лежал не шевелясь. И не беда, что идет снег. Под ним тепло. От горячего дыхания снежинки перед его носом уже растаяли и не мешают дышать. Услышав легкое похрустывание сминающихся под лапами крадущейся рыси снежинок, заяц выскочил из лунки и так припустил вниз по склону, что поднял белый шлейф снега. Кот, хотя и был сыт, повинуясь инстинкту, бросился следом. Косой домчался до обрыва и кубарем покатился вниз. Внезапно, пронзительно вереща, он растянулся на снегу. Налетевший Лютый занес когтистую лапу. Заяц, съежившись от ужаса, тоненько и жалобно запричитал. Кот, вспомнив, как спасали заваленную камнями лису, желая заслужить похвалу Корнея, взял горемыку в пасть и понес в скит. Беляк, оцепенев от страха, только изредка всхлипывал. Увидев Лютого, несущего живого зайца, Корней сразу догадался, что косой нуждается в помощи. Осторожно ощупав съежившегося трусишку, скитник обнаружил у него вывих задней лапы. - Ну ты, Лютик, молодец. Никак в лекари метишь?! - И одним движением руки вправил сустав на место. Косой даже не успел пикнуть. Он повертел головой, присел на снег и умчался со всех ног прочь от спасителей. Кот громко заурчал. По его морде заблуждала довольная улыбка. Этой же зимой произошло событие, заставившее скитников изрядно поволноваться. Зато благополучное завершение чуть было не грянувшей беды заметно прибавило уважения не только к Корнею, но и его верному другу - Лютому. Началось все с безобидной вылазки ватаги ребятишек на Лысую горку. По своим старым следам детвора довольно быстро добралась до нее и с гиканьем принялась кататься на салазках, не обращая внимания на снегопад и все усиливающиеся порывы ветра. Забыв обо всем на свете, ребятня без устали взбиралась на горку и вновь и вновь скатывалась с нее, соревнуясь, кто выше взлетит на ухабах и чьи санки укатятся дальше всех. Самый старший Егорка, желая щегольнуть перед малышней, сиганул с самого крутого откоса. Разогнавшиеся салазки взлетели так высоко, что встали дыбом, и Егорка, рухнув с них на сучкастую валежину, сильно поранил ногу. Дети помогли парнишке подняться, но идти самостоятельно он не мог. Ребята связали двое санок и уложили на них раненого. Пока возились, пурга разыгралась в полную силу. Перепуганные дети, впрягшись в лямки, двинулись по заметаемой на глазах тропе, но впопыхах пошли не по той, что следовало. Вскоре они поняли, что заблудились, но уже совсем стемнело. Хорошо еще, что хватило ума и не стали плутать всю ночь в поисках дороги, а сразу забрались под густые лапы огромной ели и, обнявшись, дожидались там утра. Вечером, когда никто из ребят не объявился, в скиту поняли, что они в беде. Мужики, не мешкая, разошлись на поиски, но обнаружили лишь наполовину занесенные снегом одни сломанные салазки. Поиски продолжили в той стороне, куда смотрел их передок. Женщины и старики, оставшиеся в скиту, истово молились и отбивали без устали поклоны, прося у Господа милости и сохранения жизни их любимым чадам. Пурга не унималась, и поэтому ель, под которой спали замерзающие дети, разыскали уже на исходе дня, и не кто иной, как Корней, правда, по подсказке Лютого. И, слава Богу, не опоздали - все были живы, хотя и пообморозились. ПЕРЕЛОМ. Закончилась еще одна студеная, долгая зима. Бурливая, клокочущая весна быстро и незаметно сменилась размеренным летним покоем. Теплым июньским днем неутомимый скиталец Корней отправился к озеру, затаившемуся между трех холмов в юго-восточной части Впадины. Он обнаружил его в прошлом году, в пору массового пролета птиц. В скиту весть о существовании озера вызвала изумление: "Сколько лет живем, а не ведаем!". И в самом деле, если учесть, что водоем имел почти полверсты в поперечнике, было удивительно, как до сих пор никто не наткнулся на него. Корнею же помогла его наблюдательность: собирая перезимовавшую клюкву, он заметил, что стаи птиц то и дело исчезают и появляются из-за холма. Когда скитник поднялся на его макушку, до него стали доноситься крики множества пернатых. Внизу блеснула гладь озера с небольшим островком посередке. Корней, что бы получше разглядеть открывшийся водоем спустился ниже. Озеро кишело жизнью. Мелководье бороздили утки всех мастей: степенные кряквы, юркие чирки, горластые клоктуны. Места поглубже облюбовали важные гусаки, особняком - лебеди. Одни птицы резвились в воздухе, выделывая замысловатые пируэты, закладывая крутые виражи, другие куда-то торопливо улетали, третьи возвращались. Пернатых было такое множество, что от их криков, гогота и хлопков крыльев сам воздух казался беспрерывным, радостно-ликующим стоном. Галдеж и плеск воды не прекращались ни на минуту. Все птицы славили весну, начало нового круга жизни... Сейчас же вода в озере с затонувшими в нем облаками блестела, как полированная: основная масса птиц улетела на север, а оставшаяся, пережив радость встречи с родиной, погрузилась в тихие заботы по высиживанию потомства - не до пений. Корней шел по обрывистому берегу, когда прямо перед ним с шумом выпорхнула сидевшая в гнезде куропатка. Чтобы не наступить на кладку с пестренькими яичками, скитник шагнул в сторону, но, угодив в свежую медвежью лепешку, поскользнулся и, не удержав равновесия, сорвался с обрыва. Вставая, почувствовал острую боль: левая голень согнулась так, словно в ней появился дополнительный сустав. Перелом!!! Корней лихорадочно соображал: что делать? В надежде, что Снежок или Лютый где-то поблизости, он поулюлюкал, оглушительно посвистел, призывая друзей. Окружавшие озеро холмы ответили многократным эхом, так и не выпустив его призыв из своих объятий. Повторяя свист в течение получаса, так никого и не дождался. Рассчитывать следовало только на себя. Дед как-то рассказывал, что одна сметливая лиса, сломав лапу, закопала ее в мягкий грунт и терпеливо лежала, дожидаясь, пока кость срастется. "Надо тоже попробовать", - решил скитник и, превозмогая боль, сполз поближе к воде. Снял со сломанной ноги чуни, смотал опорки. Выкопал рукой в жирном иле канаву и бережно уложил туда ногу. Стиснув зубы, на ощупь состыковал сломанную кость. Переведя дух, завалил ногу илом, ладонями утрамбовал его. А чтобы удобнее было лежать, нагреб под спину сухой береговой хлам, под голову сунул котомку с припасами. Наконец взмокший Корней мог удобно вытянуться на устроенном ложе. Оставалось набраться терпения и ожидать подмоги. Скитник огляделся. За спиной, в пяти-шести саженях поднимался ощетинившийся перестойным лесом крутояр. На вершине старой, с обломанной верхушкой лиственницы, словно шапка, нахлобученная на ствол, гнездо скопы - заправской рыбачки. Слева и справа небольшие заводи, поросшие осокой. Чуть колыхнул ветерок, и сразу слабая рябь широкими пятнами легла на озерную гладь. Корней на всякий случай еще несколько раз посвистел, призывая друзей, но кроме двух грузных, блестящих, словно ваксой намазанных ворон, алчно вглядывавшихся в беспомощное существо, да подтянутого куличка, беззвучно семенившего по влажному илу, на его призыв никто не обратил внимания. Прикованного к одному месту Корнея стало донимать нимбом колыхавшееся над головой комарье. Они набрасывались на парня с таким остервенением, что можно было подумать, будто в окрестностях кроме него не осталось ни единого живого существа. Слава Богу, Корней всегда носил с собой банку вонючей дегтярной мази с какими-то добавками, приготовленной дедом. Достав ее из котомки, он натер руки, шею и лицо. Кровопийцы с сердитым писком продолжали кружиться вокруг, но кусать перестали. Под их докучливый звон Корней даже задремал. Проснулся от влажного толчка в щеку. - Лютый, ты? В ответ шершавый язык лизнул его. Скитник обнял поджарого друга, потрепал за пышные бакенбарды, взъерошил дымчатую, с коричневатым крапом шерсть. - Умница! Нашел таки! Давай, брат, выручай! Видишь, я не ходячий. Беги в скит, приведи отца... Давай, иди... Чего стоишь - иди... Но Лютый в ответ демонстративно отвернул морду и бесстрастно наблюдал за носившимися над озером стрижами. После весенней стычки с Маркелом кот в скит не ходил. Хотя то, что между ними произошло, и стычкой-то назвать трудно. Так, небольшое недоразумение... В самом начале апреля Маркел, истосковавшийся по солнечному теплу, вышел на крыльцо. Сел на припеке и, водя узловатым пальцем по строчкам, стал перечитывать любимые "Златоструи". Эту книгу старец берег пуще других, даже в руки никому не давал. Положив ее на скамью, он зачем-то отлучился в дом. Лютый, лежавший рядом на ступеньке, прищурившись, наблюдал за медленным бегом переворачиваемых ветром страниц. Когда те побежали, по его разумению, слишком быстро, кот, пытаясь остановить их, махнул когтистой лапой и невзначай вырвал одну. Вышедший Маркел, увидев уносимый ветром листок, схватил стоящую у двери метлу и огрел ею Лютого. Кот от негодования - ведь он не сделал ничего плохого - оскалился и, обдав холодным, непроницаемым взглядом, удалился. С того дня в скиту его ни разу не видели. К одному Корнею только и сохранил расположение... - Ну, ладно. Не хочешь идти в скит, так хоть напиться помоги. Пить хочется, придумай что-нибудь, Лютик! Выслушав просьбу с самым глубокомысленным видом, кот зашел в озеро. Шлепая лапой по воде, он забрызгал Корнея по грудь. - Спасибо, дружок, но я пить хочу, а не купаться, - Корней изобразил, как он глотает воду и как ему от нее становится хорошо. Лютый отряхнулся и озабоченно забегал по берегу. Заскочил на обрыв, спустился обратно и усердно заскреб когтистыми лапами податливый ил. Корнея, внимательно наблюдавшего за котом, осенило. Он углубил и расширил ямку. Когда добрался до песка, на дне выступила вода. Парень смочил лицо и, дождавшись, пока муть немного осядет, попил, черпая воду ладошкой. - Ну, ты голова! - с восхищением произнес скитник и прижал кота к себе, готовый от счастья тоже замурлыкать. На морде рыси заиграла улыбка: Лютый умный - всегда что-нибудь придумает. Надо сказать, что кот был хоть и независимым, но в тоже время на редкость ласковым существом. Он проявлял свои чувства приглушенным рокотом и покусыванием друга. Иногда даже обнимал передними лапами. Но если Корней сам начинал тискать его, то независимый характер Лютого тут же давал о себе знать: он отходил в сторону и взгляд его становился отрешенным и холодным, смотрящим как бы насквозь. Сейчас же рысь, растянувшись во весь рост, лежала рядом с другом. Корней благодарно почесывал и поглаживал пышные бакенбарды приятеля. Лютый от блаженства неумолчно порокатывал, но как только наползающая с востока ночь погасила алое сияние одиноких облаков и на небе замигали первые звезды, он степенно поднялся и удалился в лес. Первый день невольного заточения завершился. Сколько Корнею еще предстоит пролежать так на берегу? Самолюбивый Лютый в скит ни за что не пойдет, а отец, привычный к отлучкам сына, раньше чем через три дня тоже не хватится. Хорошо еще, что Корней, уходя из дома, сообщил ему, куда направляется. Почувствовав голод, скитник достал из котомки кусок вяленой, приятно пахнущей дымком оленины и стал медленно, растягивая удовольствие, жевать. Мир, погруженный во мрак, казался пустынным и безжизненным. Лишь звезды, просвечивающие сквозь ткань размазанных по небу облаков, ободряюще подмигивали. Озеро тоже будто уснуло: лежало неподвижное, маслянисто-черное. Но Корней прекрасно знал, что окружающий его покой и тишина обманчивы. С приходом темноты жизнь замирала только у дневных животных и птиц. На смену ей постепенно пробуждалась несуетливая жизнь ночных обитателей, кажущаяся таинственной и непонятной лишь из-за того, что недоступна взору человека. Вообще же, она такая же активная, как и у дневных животных: кто-то выслеживает добычу, кто-то резвится, кто-то чистит логово. В лесу при этом тихо. Ночная тайга любит покой и неприметность. Когда из-за холма выползла круглая, с ямочками на щеках, медовая луна, Корней, неплохо видевший в темноте, стал различать в ее бледном свете шныряющих в прибрежной траве, крепко сбитых лесных мышей. Интересно было наблюдать, как крохотные призраки, неслышно перебирая лапками по земле, играли в одни им понятные игры. А вон с вершины громадной ели сорвался сероватый лоскут. Распластавшись в воздухе, он спланировал на ближнее к Корнею дерево, с любопытством уставился на лежащего человека. Близость белки-летяги приободрила парня - у скитников существовало поверье, что эти зверьки приносят счастье и удачу. Немного погодя до Корнея донесся хруст сочных водорослей, аппетитное чмокание, плеск воды бредущих по заливу лосей. Парнишка, в надежде, что среди них есть его друг, окликнул Снежка, но сохатые испуганно шарахнулись и убежали под защиту леса... Ночь на исходе. Мрак стал рассеиваться, в воздухе замерцал свет пробуждающегося утра. Где-то вдали, на другой стороне озера, загоготали дикие гуси. Зарождающийся туман застелился над глянцевой водой молочными лохмотьями. Незаметно густея, он, еще до восхода солнца, затянул поверхность водоема плотным покрывалом. По мере того как разгоралась заря, туман, оторвавшись от воды, стал медленно подниматься. Вскоре проявились зыбкие очертания скалистого островка. Они менялись на глазах. Казалось, островок, прячась от солнечных лучей, перемещается, то исчезая, то вновь воскрешаясь в порозовевших клубах тумана. Когда солнечный сквозняк окончательно растворил туман, появился Лютый. Привалился рядом с другом и, мусоля лапы, стал усердно умываться. Потом, немного погуляв по берегу, опять исчез. Днем Лютый еще несколько раз наведывался, ложился поблизости, мурлыча лесные новости, и пропадал когда заблагорассудится. В один из таких визитов он принес куропатку. Тронутый заботой, Корней нежно потрепал кота за крепкую, мускулистую шею и чмокнул в прохладный нос. Подтянув суковатой палкой валявшийся по берегу хворост, он запалил костерок и испек угощение. Вынужденное заточение имело и свои достоинства. Никогда прежде скитник в течении одного дня не видел столько потаенных сцен из жизни обитателей тайги. Вон на соседний мысок вышла семья: медведица, два пестуна* и медвежонок. Оглядев берег, они зашли в воду. Молодежь стала с шумом плескаться, гоняться друг за дружкой. Мать, лежа в воде, умиротворенно созерцала их забавы. Накупавшись, косолапые скрылись в зарослях. Через некоторое время, неподалеку от этого места, устроили соревнование по скоростному спуску на глинистом, скользком от сочившейся воды берегу две выдры. Не обошлось и без трагедий. Зоркий Корней ближе к вечеру разглядел робкую мордочку зайчишки. Смешно опустив одно ухо, он с любопытством поглядывал на человека из-за мохового бугра, усыпанного янтарными ягодами морошки. Внезапно, расстилаясь серой вуалью, перед ним возник филин. Стиснутый смертоносными когтями, косой отчаянно завопил, но после увесистого удара клювом по темени затих. А пернатый налетчик, как бы устыдившись вероломности своего нападения, торопливо скрылся вместе с трофеем в чаще. Вот спустилась с обрыва старая, с облезлой сивой шерстью росомаха, косолапая, точь-в-точь как давешний медвежонок. Попила воды и принялась что-то искать, швыряясь в береговом хламе. Увидев Корнея, замерла, но не убежала, а, потоптавшись, неохотно развернулась и побрела в другую сторону. Каждое утро облетала озеро скопа. С шумом, касаясь воды, она выдергивала из нее жирных извивающихся муксунов. Напрягая силы, частя крыльями, долетала до берега, с высоты бросала рыбину и тут же возвращалась за следующей. Поев богатый улов, остатки уносила в гнездо. На второй день дедова мазь кончилась, и по мере того, как с потом и ветром с кожи сходили ее остатки, все наглее и злее становились мстительные кровососы. Подтащив палкой остатки дров и листья вперемешку с травой, скитник устроил дымарь. Окуная голову и руки в дым, он на некоторое время почти избавился от зудящих укусов гнуса. Но когда дотлели последние головешки, оголодавшее комарье и мошкара атаковали с удвоенной свирепостью. Измученный войной с их несметными полчищами, Корней укрыл лицо снятой со сломанной ноги опоркой и впал в забытье. Очнувшись, открыть глаза уже не смог: лицо покрывала густая, солоноватая на вкус маска. Скитник не сразу сообразил, что это кровь: опорка сильно мешала дышать, и он во сне, по всей видимости, сам сбросил ее. Над ухом кто-то горячо задышал и осторожно лизнул. С трудом разлепив один глаз, Корней увидел Лютого. Черпая пригоршнями воду, парень осторожно смыл с лица кровь и рыхлые струпья. Лицо поначалу за зудело от нестерпимой боли, но вскоре она стала ослабевать. Зато оба глаза открылись и Корней мог нормально видеть. На его счастье Господь удостоил его вниманием и поднял сильный напористый ветер, загнавший гнус в глубь леса. По заволновавшемуся озеру сразу заболтались тысячи осколков солнца. Встревоженно зашумели деревья. Частые и резкие порывы раскачали крутые волны. С шипением накатываясь на берег, они уже доставали ноги скитника. Корней забеспокоился: не ровен час разгуляется стихия и придется тогда откапывать сломанную ногу и отползать повыше, чтобы не захлестнула волна. Но велика милость Господня: до страдальца донеслись голоса людей. Корней что было силы крикнул. Самолюбивый Лютый тотчас исчез... Соорудив носилки, мужики унесли покалеченного парня в поселение. Наблюдавшие это вороны долго кричали с досады, что не дождались поживы. Кость срасталась медленно. По настоянию деда, Корнея перенесли к нему. Лишь только к осени парень начал потихоньку подниматься и, опираясь на дедов посох, ходить возле хижины. Дни вынужденного лежания для Корнея не пропали даром. Они с дедом часто и подолгу беседовали о Боге, предназначении человека, заповедях Христа. Никодим также продолжал посвящать внука и в тонкости лекарского искусства, и в который раз подробно рассказал ему о своей юности, о завещании святого Варлаама, о бесценных реликвиях, хранимых в скиту. Душевная близость, которая всегда объединяла деда с внуком, за эти месяцы постоянного общения возросла многократно. И Корней решился наконец поделиться с дедом сокровенной мечтой - повидать эвенкийскую родню. - Ишь, чего удумал! Али забыл, что сколько раз наши люди покидали пределы Впадины, столько же раз Господь наказывал нас. - Деда, я это все понимаю, но и общине как-то надо дальше жить. Ты ведь лучше меня знаешь, что все равно рано или поздно кому-то из Впадины выйти придется: соль на исходе и взять ее негде. В острог идти - только поганиться. А вот за перевалом, в долине Большой реки, там, где кочует моя родня, отец сказывал, солончаков великое множество. Я ведь мог бы соли там и заготовить. Отшельник от такого неожиданного довода надолго замолк. Вспоминал историю женитьбы своего сына. И когда внук уже решил, что дед не желает обсуждать эту тему, произнес: - А что? Пожалуй, стоит потолковать с Маркелом. Даст Бог, вымолю согласие. Но наставник был непреклонен. Побеседовав назидательно прежде еще и с Елисеем, призвал он к себе беспокойного крестника. - Сказывали мне про твое желание навестить родню кочевую. Что правда, то правда: предков грех забывать, но это благое желание может обратиться в пагубу всей общине. - Так я ведь не к нечестивым острожникам, а к непорочным детям леса прошусь, на благое дело. Святой отец, Господь милосерден, будьте же и вы милостивы! Свершите богоугодное дело, не откажите в моей просьбе принести пользу общине. Маркел сурово отрезал: - Похоже, ты забыл, что послушание и покорность не только перед Богом, но и наставником, и всеми старшими в нашей общине святы? Ступай! Не зрел еще! Корней смиренно выслушал и, попросив прощения за дерзость, со слезами на глазах направился к выходу. Удовлетворенный старец остановил его: - Повремени. Я испытывал твою благочинность. В писании сказано: "Искуси и познай". Тут Маркел замолчал, как бы раздумывая. Поколебавшись, все же продолжил: - Было мне давеча во время вечери видение. Явился святолепный Варлаам и молвил: "Ступайте и несите имя Божье иноплеменцам лесным! Молодыми укрепится скит ваш". И помыслилось мне, что неспроста сие сказано и, выходит, не грех нам общаться с местными инородцами. Похоже, тебя сам Господь надоумил к эвенкам проситься. А теперь ступай и хорошо подумай, кого возьмешь в напарники. Одного не пущу... Да покрепче выбирай. Наставник встал, взял образ в богатом окладе и благословил Корнея. Маркел, твердый и непреклонный в вере, в жизни был человеколюбив и правосуден. Скитники обожали наставника не только по долгу, им привычному, но из святой благодарности за ладно устроенную жизнь, умение решать проблемы без обиды, по совести. Из семнадцати дворов в скиту ровней Корнею было только пятеро ребят. Остальные либо много старше, либо совсем еще отроки. У самого близкого друга Матвейки недавно народилась двойня, и отрывать его от семьи было грешно. Поэтому Корней сговорился идти за солью с внуком Марфы - Захаром, рослым увальнем, полной противоположностью своей шебутной бабке. Строгая, обособленная жизнь скита не давала возможности братии расслабиться даже зимой. Хозяйственные дела требовали много сил и времени. Понятно, что Корнею с Захаром с трудом удавалось выкраивать время для подготовки к дороге. А тут еще, как только морозы немного поутихли, их с тремя самыми дюжими мужиками отправили на заготовку леса для замены обветшавшего частокола и скитских ворот. Чтобы за короткий день успеть сделать поболее, лесорубы ночевать оставались в зимушке, сооруженной прямо на деляне. Работали усердно. Безостановочно валили, шкурили деревья. К несчастью, один кедр рухнул прямо на бурелом в котором устроил берлогу медведь. Разбуженный косолапый, разъяренный тем что, его потревожили, сердито заревел и, выворачивая глыбы снега, вылез наружу; поднялся во весь рост и, вскинув когтистые лапы, пошел на скитников. Слава Богу, Корней не растерялся и столь ловко и крепко саданул обухом топора по его лобастой голове, что оглушенный зверь рухнул на снег. Убивать медведя без благословения Маркела не полагалось, да и пост не кончился. Поэтому мужики, от греха подальше, пока косолапый не пришел в себя, воротились в скит, тем более что пора приспела мыться в бане. Очнувшись, медведь походил по кругу, осмотрелся и, успокоившись, забрался обратно в берлогу. Начавшийся к вечеру снег укрыл ее пухлым, теплым одеялом. После снегопада лесорубы вернулись на деляну. По чуть приметной струйке пара, слабо курившейся над сугробом, и инею на кустах они поняли, что потревоженный лежебока уже спит. Мужики, жалеючи медведя, перешли на другую деляну и стали валить лес в удалении от берлоги. ПЕРВОЕ СТРАНСТВИЕ Когда ветер весны, ворвавшийся во Впадину, пробудил ото сна все живое и по жилам деревьев двинулся живительный сок, а зима дружной капелью оплакала свою кончину, ребята уже были готовы к походу. Но отправились в путь лишь в начале лета, после того, как спала талая вода и немного подсохла земля. Тропа повела их на восток, к месту, где смыкались Южный и Северный хребты, мимо скрытого холмами озера, каскада водопадов и дальше, через перевал, к Большой реке. Снежок всю их поклажу нес на себе, до первого отрога. Когда склон пошел круто вверх, он остановился так как не хотел покидать родную Впадину. Разгрузив его, ребята поделили поклажу между собой равным весом и дальше пошли одни. Чтобы побыстрее выйти к перевалу, молодые скитники решили подниматься напрямик, через обширные, ровные поля зеленокудрого кедрового стланика. Но они на самом деле оказались настоящей западней. Ноги то и дело цеплялись за ветви или проваливались в пустоты между камней, незаметных под обманчиво густым ковром стланика. Путникам пришлось несколько часов продираться по этим трудно проходимым зарослям, кляня себя за неоправданное решение спрямить дорогу. Отец, не раз ходивший здесь на снегоступах в острог, не мог знать о коварстве этих зарослей кедрового стланика и предостеречь сына от этой ошибки, ибо они в ту пору укрыты снегом. Перевальной седловины скитники достигли лишь к исходу дня. С нее открылись новые волны хребтов с девственными лесами и голокаменными, а кое-где и заснеженными, вершинами. Лишь на юге между отрогов просматривалось расширяющееся вдали горное ущелье, а на севере и востоке вздымались друг за другом цепи еще более неприветливых громад, лишенных какой бы то ни было растительности. - Боже милостивый! И здесь горам нет конца! - воскликнул Корней, увидев зубчатые гряды скал, многие тысячи лет сражающиеся со временем: грызущим их зубами, изводящим морозами, ураганами, разрывающим льдом в каменных трещинах до такой степени, что образуются раны, с которых в долину стекают, осыпями, струпья острых камней. Захар же вообще от этой, впервые виденной картины онемел. Встал как столб, разинув рот и выпучив от восхищения глаза. - Погоди, это еще не все. Иной раз на закате так цвета разыграются, что и слово опасаешься вымолвить, - добавил, удовлетворенный произведенным эффектом, Корней. Потом они еще долго стояли, размышляя каждый о своем. Первым прервал затянувшееся молчание Захар. - Корней, мне почему-то здесь так легко и благостно. Просто душа поет. Корней, вспомнив Луку, подумал, что тот, пожалуй, прав, и ответил Захару его словами: - В горах души праведников да святых обитают и к Господу как-никак поближе. А все земное, суетное остается далеко внизу. Потому и благодать здесь нисходит на человека. В высокогорье лето приходит с опозданием. В долинах уже жухнет, темнеет трава, грубеет на деревьях листва, а здесь жизнь только пробуждается, в иных расщелинах снег лежит до середины лета. Корней остановился над одним-единственным княжиком*, обвившим серый курумник**, не в силах отвести взгляд от желтовато-белых мужественных цветков: как будто еще раз повстречался с ушедшей весной. Растительность на перевале была крайне скудная. Узкими языками растекается кое-где кедровый стланик; жадно цепляется за каменистую почву карликовая береза, и лишь где-нибудь в затишке можно увидеть невысокую, скрюченную студеными ветрами лиственницу. Прямо перед ребятами, на гребне увала, среди огромных валунов и отвесных скал паслась семейка снежных баранов. Вожак, высоко подняв голову, с круто загнутыми ребристыми рогами, картинно выделялся на фоне алого заката. Сколько гордой силы чувствовалось в его напряженной фигуре! Рядом с вожаком две овечки, такие же высокие и бурые. Их головы украшают маленькие дугообразные рожки. Тут же и ягненок, едва по колено отцу. Он повторяет все движения родителя. Тот притопнул ногой, и малыш тоже. На перевальной седловине и крутом спуске с нее угадывались хорошо заметные даже на камнях бараньи тропы. Скитники, видевшие этих животных впервые, наблюдали за ними затаив дыхание до тех пор, пока те не зашли за утес. У горизонта, где дыбились лиловые облака, тихо гас закат. Наступающая ночь сглаживала зубчатые контуры хребтов, заливала тьмой ущелья, прятала в ней деревья. Переночевав в безветренном скальном кармане, с первыми лучами солнца парнишки продолжили путь. Им предстояло спуститься в ущелье, выходящее на пойму Большой реки. За ней простирались оленьи пастбища Корнеева деда. Спускаться по крутому склону, испещренному серыми языками осыпей, приходилось частыми, быстрыми шажками. Мелкие угловатые камни катились из-под ног, так и норовя стащить путников вниз. Поэтому, едва ступив, следовало делать следующий скользящий шаг. Чем ниже спускались молодые скитники, тем чаще встречались деревья: елочки и пореже березки. Некоторые лепились прямо на голых скалах. Путники с нескрываемым уважением и изумлением взирали на этих неприхотливых храбрецов, вцепившихся корнями в каменную плоть. Причудливо изогнутые стволы тянулись в небесную высь, бодро топорщились хвоей и, похоже, что эти деревья вовсе не горевали, что так неказисты и уродливы. Ближе ко дну ущелья стали появляться крупносвольные ели. Смеркалось. На небе вызревали первые звездочки. Опустившаяся на землю тьма потушила багровый закат. Горы помрачнели и взирали угрюмо, неприветливо. Дохнуло холодом. В тишине все отчетливей звенел сбегавший с уступа на уступ ключ. Пока Захар собирал сухой ягель для постели, Корней достал трут, высек кресалом искру, разжег костер. В его колеблющемся свете деревья то выбегали из темноты, то вновь скрывались в ней. Хотя Корней родился и вырос в старообрядческой семье, эвенкийская кровь давала о себе знать. И не удивительно, что костер представлялся ему живым существом. Когда он, жарко дыша, полыхал, Корней чувствовал себя рядом с верным "рыжим" другом уверенней и спокойней. Предвкушая встречу с ним, парень всегда с особым удовольствием вытаскивал кремень и высекал искры. После того, как огонь расползался по сучьям весело приплясывающими язычками и, лаская теплом, согревал все вокруг, Корней ощущал себя самым счастливым человеком на земле. Вот и сейчас, уткнув подбородки в колени, друзья, вспоминая события минувшего дня, умиротворенно блаженствовали в тепле, зачарованно наблюдали за переменчивой игрой пламени. А вспомнить было что: впервые видели снежных баранов, насладились видом грандиозной горной панорамы и обширной долины, по которой когда-то кочевала мать Корнея. - Для костра главное - обогревать, а для человека что? Наверное - познавать новое, - сказал Корней, зачарованно глядя на языки пламени. Костер, словно соглашаясь с ним, одобрительно протрещал, выстрелив в черную бесконечность сноп искр. - А я не задумывался, что для меня главное. Живу просто по вере и совести, - откликнулся, задремавший было Захар. Сняв с огня котелок, парни перекрестились на восток и принялись за похлебку. Проснулся Корней от предрассветного холода. Захар еще спал. Слабые, синюшные светлячки устало блуждали по почерневшим головешкам. Во мгле еще дремали горы, а сквозь ткань туч поглядывала последняя бледная звездочка. Корней подкормил костер хворостом, послюнявил указательный палец, макнул его в теплую золу и принялся энергично чистить белые, как перламутр, зубы. Потом спустился к ключу и, присев на корточки, хватая пригоршнями ледяную воду, умылся, фыркая от удовольствия. Вернувшись, просушил мокрое лицо и руки у разгоревшегося костра. Разбудил сотоварища. Подкрепившись вяленным мясом и горстью кедровых орешков, продолжили путь. Солнце, заполняя все вокруг золотистым светом, всходило из-за гор. Оживший ветерок нанес свежесть хвойного леса и терпкий запах багульника. По дну ущелья идти было легче - по нему, мотаясь с одного берега ручья на другой, пролегала торная звериная тропа. Правда, иногда ее перегораживали свежие осыпи или остатки еще не растаявших наледей, но они почти не затрудняли ходьбу. К вечеру скитники достигли широко раскрытого устья ущелья, выходившего на пойму Большой реки. Корней оценивающе глянул на зависшее над горизонтом светило: успею ли до темноты подняться на ближний отрог, чтобы с его высоты отыскать на равнине столбы дымокуров дедова становища? "Если поторопиться, то в самый раз", - прикинул он. Наказав Захару развести костер и готовиться к ночевке, он побежал вдоль берега, тараня прибрежные кусты. Вдруг земля под ногами провалилась и, не успев что-либо сообразить, Корней с головой погрузился в воду. Отчаянно работая руками и ногами, он вынырнул на поверхность, стащил с себя мешавшую заплечную котомку. Увидев, что та не тонет, обхватил ее левой рукой и, загребая правой, поплыл к более пологому берегу. Но мощное течение не выпускало. Впереди показались вздрагивающие от напора воды ветки застрявшего посреди реки дерева. Через несколько мгновений пловец врезался в их гущу. Цепляясь за гибкие ветви, он с кошачьей ловкостью взобрался на вибрирующий под напором воды ствол. - Господи, как Ты добр ко мне, торопыге! Благодарю Тебя за бесконечную милость! Перебравшись по дереву поближе к отмели, Корней вброд достиг берега и первым делом высыпал на землю содержимое котомки, дабы убедиться, что ничего ценного не подмокло. Слава Богу, молодой, но уже опытный таежник не зря паковал боящиеся влаги вещи и продукты в специально отмятые мочевые пузыри оленей, лосей и туго завязывал их горловины сухожилиями - все было сухим. Уже смеркалось, и Корней поторопился вернуться к Захару. ЭВЕНКИ. Поутру их ожидал сюрприз: из-за реки донесся отдаленный лай собак, следом вездесущий сплетник ветер нанес запах дыма и едва уловимый аромат вареного мяса. Найдя брод через реку, ребята пошли против ветра. Вскоре показались остроконечные обители эвенков - чумы, понурые олени возле дымарей. Собаки, а среди них были и настоящие волкодавы, первыми почуяли чужаков и бросились навстречу, устрашающе рыча. Корней с Захаром, не останавливаясь, прошагали к чуму, возле которого стояли пустобородые тщедушные эвенки в оленьих кафтанах с коротко, по-летнему, остриженной шерстью и сыромятных улах на ногах. Их лица выражали изумление от неожиданного появления огромных лучи* с поклажей на спине. - Уу, совсем бедные - даже одного орона** для вьюка купить не могут. - Конечно бедные, ружей нет, просто палки, - толмачили они промеж собой, пуская из коротеньких трубок обильные клубы дыма, пока незнакомцы шли к ним. Недоходя несколько шагов скитники остановились, поклонились в пояс и поприветствовали кочевников по-эвенкийски: - Дорова!*** Те дружно откликнулись: - Дорова! Дорова, хэгды луча!**** Окружив путников и возбужденно лопоча по-своему, они осторожно трогали пришельцев за рукава курток. Скитникам показалось чудным, что эвенки похожи друг на друга, как братья: с продубленной желтовато-смуглой кожей, узкими разрезами глаз, широкой, как будто продавленной переносицей и одинаково приветливо улыбающимися лицами. Вдруг седой старик с быстрыми, живыми глазами, вытянув сухую морщинистую шею, возбужденно закричал, точнее почти заверещал: - Есейка! Есейка! Смотрите! Мой кутэ* Есейка пришел! Не доставая до плеч, он обнял Корнея за пояс. Тот, догадавшись, что перед ним его дедушка, подхватил старика и закружил, как пушинку. - О, какой сильный! Настоящий луча хомоты**! Как живешь? Как моя дочь? Почто с собой не взял? - Амака***, я ведь не Елисей, а внук твой. Корнеем меня кличут. - И то гляжу, молодой больно. Я старел, а кутэ не старел. Вот глупый, ум терял, страшное дело. Внук, однако, тоже хорошо!.. А это кто? - Наш скитской. Захаром кличут. - Родня, стало быть. Духи правильно сказали олешка варить. Пошли! Встречу отмечать будем, страшное дело! Согнувшись, по очереди вошли в чум. Крепко пахнуло шкурами, дымом и аппетитным варевом. Друзья осмотрелись. Посреди очаг, над ним большой котел. Дым поднимается прямо вверх, в отверстие. Свод чума опирается на каркас из жердей, скрепленных кожаными ремнями-веревками. Под сводом на поперечинах развешаны вещи, сушеное мясо, рыба. На земле, вдоль стен - сундуки, домашняя утварь, посуда. Спальный угол загорожен пологом из оленьих шкур. Оттуда поблескивают любопытные глазенки ребятни. Гостей усадили у низкого столика со светильником - каменной чашей с жиром, посреди которого пылал фитиль из скрученного мха. Эвенки расселись вокруг на камаланах - маленьких меховых ковриках, скрестив ноги. Старшая дочь Агирчи, женщина с густым брусничным румянцем на щеках, в платье с широким подолом и шароварах, заправленных в легкие, из мягкой замши, олочи, подала большое берестяное блюдо с грудой светящегося янтарным жиром мяса и мозговых костей. Во время еды никто не проронил ни слова. Мерно работали челюсти, мелькали длинные, узкие ножи, ловко отсекавшие мясо кусок за куском прямо у рта. Довольно урчали желудки, почмокивали губы, хрустели обгладываемые кости: культ еды воцарился в чуме. Масленые от сытости и удовольствия глаза эвенков сладко щурились и превратились в совсем узкие щелочки. По губам и подбородку стекал жир. Корней с Захаркой, заразившись поэзией первобытного довольства, покорились царящей стихии чревоугодья. Им, как почетным гостям, на отдельном подносе подавали самые лакомые куски, включая олений язык и сладкие, сочные губы. Блюдо уже несколько раз заполнялось вареной олениной доверху, но Агирча ласково просил у женщин еще. Наконец все наелись, и на месте медного таза с обглоданными костями появился большущий, закоптелый чайник. Пили ароматный напиток неторопливо, долго. Обливаясь тройным потом, прижимали к груди жиденькие бороденки и, прихлебывая, покрякивали от наслаждения. Корней, распробовав плиточный чай, не заметил, как опорожнил несколько чашек. И только после окончания чайной церемонии хозяин, подправив угли открытого очага, обратился к внуку: - Теперь говори, как живете. Все говори. Страшное дело, много говори. Корней, раздав в подарок хозяйственную утварь из бересты, подробно поведал про мать, отца, сестренку. Про их ладный быт, про большой, теплый дом в котором они все вместе живут. - Пошто старика забыли? Так долго не приходили? - У нас устав строгий. Из Впадины не отлучаемся, чтобы никто не проведал, где мы хоронимся. Особливо острожники. - Э-э-э, острог теперь ведь нету. Новый шибко далеко. Одни тут кочуем. Ниже род Сапкара кочует. Лучи совсем нет. Худо стало нам. За припасом далеко ходи. Страшное дело. Миновал полдень, когда наевшиеся ягеля олени волнистым, серо-бурым потоком потекли сквозь лес к речке. Далеко неслось шумное дыхание, шлепанье копыт, густое похрапывание важенок. Шерстистые летние рога вскидывались и опускались, напоминая раскачиваемые ветром ветки кустарника, опушенные инеем. При виде такой лавины Корнея охватило восхищение и гордость за деда, который легко управлял этой несметной ратью. Агирча, довольный произведенным эффектом, сиял: - Своим скажи: куда как хорошо живем... А у вас много оронов? Узнав, что у зятя до сих пор нет собственного стада, старик помрачнел. Морща широкий лоб, он то и дело огорченно приговаривал: - Бедный хутэ*, бедный, ой бедный! Корней принялся успокаивать деда, объясняя, что олени им просто ни к чему - ездить на них некуда, для еды же во Впадине в достатке диких зверей. - Э-э-э...- старик несогласно махнул рукой, - люди без оленя хорошо не живи, пропадай быстро. Моих оленей бери, хорошо живи. Тронутый заботой и добротой, Корней не стал спорить с дедом. Ягельные поля вокруг стойбища истощились, и эвенки через два дня свернули закоптелые берестяные покрышки с жердей чумов, и, сложив их на грузовые нарты, откочевали верст на пятнадцать вниз по реке к следующему лагерю. Как раз туда, где находились мощные солончаки. В дороге повстречали медведя. Агирча уважительно поприветствовал его: - Дорова, брат! А Корнею пояснил: - Хомоты тоже люди. Только рубаха другая. Иногда сердится, - при этом старик поднял вверх волосы и обнажил на затылке красный, бугристый от уха до уха, шрам - след от медвежьих когтей. Прошло дней десять. Все это время тридцати летний сын Агирчи - Бэюн помогал гостям заготовлять соль. Набрали около шести пудов. Скитники, готовясь к возвращению, стали паковать груз. И женщины к этому времени закончили шить кухлянки и рукавицы в подарок русской родне. Агирча, после долгих споров, убедил все же внука взять трех вьючных оронов, чтобы тяжелую соль везти на них. В последний вечер перед отъездом Корней и Захар долго совещались и решили, что, поскольку груз понесут олени, Захар в скит отправится один, а Корней останется на пару недель в стойбище, чтобы долечить больных оленей. Утром, узнав об этом, Агирча даже расплакался от радости: - Хороший внук. Добрый. Любит Агирчу. Страшное дело. Совсем освоившись в стойбище, Корней старался, как можно больше помогать оленеводам, и не только лечил оленей, но и, к восторгу кочевников, научился ловить арканом важенок, править упряжкой; помогал ставить вершки на хариусов и ленков; по ночам ходил лучить тайменя с доски. На дикого зверя почти не охотились, так как Агирча, помешанный на оленях, имел огромное стадо и уход за ним отнимал уйму времени. Больных животных Корней выхаживал, используя те же снадобья, что и дед при лечении людей. И надо сказать с хорошим результатом. Эвенки, видя, как быстро поднимаются на ноги хворые олени, прониклись к гостю особым почтением и стали величать его на свой лад - шаманом. Гордый Агирча, похлопывая себя по засаленным штанам, важно говорил: - Внук, ученый! Страшное дело! Большой шаман. Вечерами, когда стойбище собиралось у костра, Корней рассказывал о старообрядстве, жизни Христа, его заповедях. Кочевники слушали и одобрительно кивали - "Ая Христос илэ"*. Пожалуй, эвенком был". Настало время и Корнею возвращаться домой. Но на небесах распорядились по-своему. Ночью на стадо напали волки, и, когда Бэюн стрелял в них из берданки, один патрон дал осечку. Утром он сел выковыривать шилом негодный капсюль, а тот, как на грех, воспламенился, и заряженный патрон выстрелил, вогнав картечь в пах оленевода. Рана, к счастью, оказалась неглубокой, но весьма болезненной: бедняга не был в состоянии даже шагнуть. В такой ситуации Корней конечно не мог покинуть стойбище. Прежде следовало поставить дядю на ноги одновременно помогая деду управляться со стадом. Агирча в тот же день уехал на родовое святилище: повез туда голову специально забитого рогача, чтобы духи помогли сыну побыстрее оправиться от ранения. За многие десятилетия на капище собралась целая гора ветвистых рогов с белыми черепами ... Пока у Бэюна заживала рана, эвенки еще два раза откочевывали на свежие пастбища. Все народившиеся весной оленята выжили и заметно подросли. Да и среди взрослых оленей не пало ни одного, хотя волки порой крепко досаждали, но собаки и оленеводы всегда были начеку и стадо в обиду не давали. Когда хвоя лиственниц начала отливать золотом, кочевье вышло на южную границу пастбищ Агирчи. Дальше простирались владения его соседа и свата Сапкара. Здесь оба рода каждый год встречались и несколько дней пировали или, как говорил Агирча, "отмечали дружбу". От Сапкара узнали, что главного русского начальника - царя Николая убили, и сейчас вместо него правит какой-то Совет. Люди на Большой Земле поделились на "красных" и "белых", и они смотрят друг на друга сквозь дула винтовок, повсюду льется кровь. Многие южные эвенки и якуты, спасая жизни, откочевали на север. Здесь, слава Богу, все текло своим чередом, по старому. "Опять раскол, - тревожно подумал Корней, - Благодарение Создателю, что никому неведом наш скит. Старцы-то, оказывается, ох как правы. Нельзя общаться с миром. Одно зло в том миру". Агирча втихаря завидовал соседу Сапкару. Дело в том, что у Агирчи было пятеро дочерей и всего один-единственный сын - Бэюн, тогда как у Сапкара наоборот - аж пятеро сыновей и лишь одна дочь. Старший из них, жилистый, высокий, с глазами цвета густого чая, темными, как безлунная ночь, волосами и неподвижным, без тени улыбки скуластым лицом, казался среди соплеменников настоящим великаном. И имя у него было соответствующим - Хэгды*. Не оленевод, а охотник, в стойбище он приезжал только ночевать. И сейчас, целыми днями разъезжая на упряжке, парень промышлял зажиревших за лето гусей и уток. Услышав свист крыльев, Хэгды вскидывал ружье и стрелял, ориентируясь лишь на звук. Обученная лайка быстро находила сбитую дичь и приносила ее прямо в нарты. Для любого настоящего промысловика это было естественно и просто, но то, что это умел делать Хэгды, вызывало восхищение - он был слепым. С пятилетнего возраста зрение у него стало ухудшаться, и сейчас Хэгды вообще не видел. В стойбище говорили: - Его уши, руки и ноги вместе видят лучше наших глаз. У слепого охотника, как и у Корнея, тоже был пернатый друг и помощник, только не беркут, а сокол сапсан. Когда утром Хэгды выходил из чума, тот, взмахнув сильными серповидными крыльями, слетал с дерева и садился ему на плечо. Водил по сторонам головой, зорко целя немигающие, с желтым окаемом, глаза, доверительно приспускал крылья и тихо клекотал в ухо. Охотник отвечал: - Дорова,Клюк! Дэги гэлэктэдеми.* В ответ сокол, со свистом рассекая воздух крыльями, проносился над кочевьем и скрывался в выбранном направлении. За ним, радостно взлаивая, убегала собака, а следом на упряжке, запряженной оленями, трогался охотник. Возвращались они тоже вместе, обычно уже перед закатом и всегда с добычей. Корней с Хэгды быстро сдружились, и вечера проводили вместе. Как правило, все их беседы были о Боге. И неудивительно, что Хэгды стал первым из рода Сапкара, решившим принять старообрядство. ПЕРЕКОЧЕВКА Морозы ударили рано. Красное, будто стыдясь, что плохо греет, октябрьское солнце плыло над рекой в ожидании ледостава. Шурша и позванивая, шуга - лоскутки обмороженной воды - двигалась сплошной массой, с каждым часом замедляя свой бег. Редкие просветы воды парили. Все тише и тише движение белых лепешек, и наконец все замерло - река, покрывшись буграми и торосами, встала! Обратно на верхние пастбища род Агирчи возвращался уже по льду. Провожать их вышло все кочевье Сапкара. Люди долго стояли на берегу и кричали, махали руками, пока не скрылась последняя упряжка: - Аят бикэллу!** Следующая встреча лишь через год... Караван двигался в клубах пара, вырывавшегося из оленьих ноздрей, и мраморной пыли, брызжущей из-под полозьев. На шее хорея*** побрякивали гирлянды белых костей. Накрыв голову меховым капюшоном, Корней вглядывался в проплывавшие лесистые берега и склоны гор, пытаясь рассмотреть признаки жизни, но напрасно. Все живое словно вымерзло. Однако это было обманчивое впечатление. Жизнь продолжалась, только стала еще более незаметной для беглого взгляда. Вот туманной тенью мелькнул заяц-беляк, за ним, сверкнув серебристой изморозью меха, неторопливым галопцем проследовал соболь. А вон вдруг посыпалась с ветвей снежная кухта. Это пронеслась белка. Под береговым надувом едва приметные следы горностая, рядом рубиновые капли застывшей крови. Неожиданно оглушительный треск расколол безмолвие: это впереди лопнул от мороза лед. Соболь, мышковавший под снегом, выскочил из белой толщи наружу, громадным прыжком вскочил на седую ель и умчался по стволу. В морозной тишине было даже слышно, как царапали сухую кору его острые коготки. Раскатисто крукая в вышине, торопливо пересек реку таежный вещун - ворон. Провожая его взглядом, Корней почему-то вспомнил родителей. "Поди, заждались меня. Обещал ведь, что приду следом за Захаром". Пока еще неглубокий белый саван, покрывавший лед, не мешал быстрой езде, и кочевники добрались до верховьев реки, несмотря на частые остановки на ягельных полях, за пять дней. Не успели обустроиться, как из стойбища Сапкара, откочевавшего в таежное глухолесье промышлять пушнину к ярмарке, примчалась упряжка. - Хогды крепко заболел. Отпусти Агирча внука. Жалко Хогды. Молодой ведь, - чуть не плача просил белый от куржака гонец. Мигом снарядили Корнея, и нарты понеслись обратно. Травами и кореньями, заговорами с крестом да молитвою юный лекарь за несколько дней поставил на ноги друга. Счастливый Сапкар подарил луче лучшую упряжку из пяти оронов и проводил домой с великим почетом. Уже привыкший управлять оленями, Корней подхватил остол и гаркнул: "Геть, геть!" Объезженный хорей, не оглядываясь, прижал уши, куснул нерадивую пристяжную, и нарты стрелой понеслись по реке по твердому от постоянных ветров снегу, обстреливая Корнея белыми комьями, вылетавшими из-под копыт. На третий день пути нарты пересекли странный след. Скитник остановился. Вмятины справа свидетельствовали - прошел косолапый, но слева тянулась, непонятно от чего возникшая, глубокая борозда. Раздираемый любопытством, Корней пошел вдоль следа вверх, по склону увала. Вот здесь зверь долго стоял. Четкие, оледеневшие отпечатки правых ступней не оставляли сомнений - точно медведь. Медведь-шатун. Что же он так упорно тащит? В это время со стороны реки донесся рев медведя и хорканье оленей. Путник бросился назад, но когда подбежал к месту, где оставил упряжку, ее там не нашел: перепуганные шатуном олени умчались в сторону родного стойбища. Судя по следам, и медведь побрел за ними. К счастью для Корнея, нарты при резком развороте перевернулись, и котомка, вывалившись, осталась лежать на снегу. Что делать? Скитник оказался перед затруднительным выбором. То ли возвращаться за оленями, в стойбище Сапкара, то ли идти в стойбище деда? Поскольку до дедова стойбища было ближе - верст сорок, если считать по извивам реки, а напрямик, через отрог, так и вовсе не более двадцати, скитник выбрал второе. Одолеть сорок верст по глубокому снегу без снегоступов даже выносливому Корнею было не под силу, и он пошел напрямки, через невысокий с виду отрог. Оторвав рукава оленьей кухлянки, скитник надел их на чуни, чтобы, увеличив площадь опоры, меньше проваливаться в снег. К тому же жесткие волосы оленьего меха, играя роль камуса*, должны были облегчить восхождение по крутому склону. День уже оставил долину и был осязаем лишь по отсветам заката, а скитник все шел и шел без остановок. Первые версты дались легко, но, когда начался подъем по дну распадка, много сил и времени потерял на ледопаде, застывшем мраморными наплывами. На всем его протяжении изо льда сочилась, клубясь паром, грунтовая вода. Обойти его было невозможно, так как распадок в этом месте сжимали крутые склоны. Чтобы одолеть неожиданное препятствие, Корнею пришлось вырубать топором во льду ступеньки. Меховые "рукава-снегоступы" от парящих повсюду родничков быстро оледенели, и при любом неверном шаге он мог соскользнуть вниз, и тогда подъем пришлось бы начинать сначала. Одолев ледопад, скитник сбил со "снегоступов" намерзшие комья и продолжил восхождение. Смерзшийся мех теперь не держал и сильно скользил по снегу. От постоянного напряжения парень взмок. Вокруг деревья трещат от мороза, шапка и воротник забелели от инея, а от Корнея пар валил так, как будто он только что выскочил из бани. Моля Господа о милости, он шел и шел, изредка останавливаясь перевести дух. Мохнатые звезды на черном небосклоне, казалось, дивились упорству человека. "Зачем он поднимается к нам? Что возле нас можно найти?" - наверное недоумевали они. Взобравшемуся на отрог Корнею показалось, что подъем длился целую вечность. На востоке проявились первые признаки рассвета. Морозные колючки звезд постепенно таяли на светлеющем небе, и вскоре пришел черед дивиться всходившему солнцу: ему навстречу, вздымая ногами снежные вихри, несся восседавший на кухлянке, как на санях, человек. Лавируя между деревьев и кустов, он лихо скатился на пойму: а отсюда уже рукой было подать до дедова стойбища. Эвенки, пораженные тем, что луча сумел вернуться к ним пешком, через отрог, долго цокали языками и качали головами, разглядывая то, что осталось от кухлянки после скоростного спуска. - Внук мой не шаман, он лось, страшное дело, - бахвалился гордый Агирча. За время отсутствия Корнея, Бэюн с одним из зятьев уехали в далекий острог за мануфактурой и огнестрельными припасами. Расчетливый Агирча предложил внуку дождаться их, с тем чтобы возвращаться в скит не с пустыми руками. Поразмыслив, Корней решил, что в этом предложении есть резон и согласился. ВОЗВРАЩЕНИЕ В СКИТ. Подобревшее весеннее солнце щедро раздаривало скопившееся за долгую зиму тепло. Под жаркими лучами оседали, таяли сугробы, гремели ручьи. Обнажалась мягкая сверху, но еще мерзлая внутри земля. На вспухшей реке начался перезвон разрушающихся торосов. Собирая талую воду, она готовилась сбросить тяжелый панцирь, защищавший ее от стужи всю зиму. Ледяные поля местами уже разошлись трещинами, угловатые осколки зашевелились, расталкивая соседей, - "проснитесь". Подтаявшая вдоль берегов "броня" не устояла, дружно тронулась и, дробясь, поползла, потянулась вниз по течению. Сначала спокойно, чинно, но, застревая на излучинах, зеленоватые льдины образовали первые заторы. Что тут началось! Сталкиваясь, они наезжали друг на друга, переворачивались, бултыхались в воде как расшалившиеся звери. А вновь, прижатые сильным течением к затору, вставали на дыбы, громоздя хрустальные замки, истекавшие на солнце прозрачными слезами. Наплывавшие сверху громады новых льдин, выталкивали "стариков" на берег. Те, что были толще и попрочней, срезали все на своем пути, тонкие же крошились, как стекло. Купаясь в ласковых лучах, летели на родной север первые вереницы крылатых странников. Радость и ликование звучали в их надсадном крике и бередили сердце Корнея. Как бы он хотел сейчас улететь вместе с ними в родную Впадину! Когда река вошла в берега, скитник, провожаемый всем стойбищем, переправился на свой берег и зашагал к перевалу знакомой звериной тропой вдоль речушки, вытекавшей из широкого ущелья. Морщинистые склоны, по мере приближения Корнея к перевалу, сходились все ближе и ближе. Вскоре они ниспадали почти отвесно. В глубоких каменных складках еще лежали узкими языками пласты снега. От них веяло холодом, промозглой сыростью. Дорога домой всегда короче, чем из дома. Не трудно представить, какое ликование в скиту вызвало возвращение всеобщего любимца, сколько было разговоров и радости. Весть о том, что казачий острог опустел, всех поразила, но вместе с тем и успокоила. А в то, что царя убили и теперь правит не царь, а какой-то Совет, не поверили. - Брешут всякое. И ране царей убивали, но заместо убиенного всякий раз другой садился. Как же без царя? Рассеи без царя беда! Больше всех, не считая конечно родителей Корнея, радовались его возвращению женщины и охотники. Для первых он принес нитки, иголки и прочую мелочь, а для вторых - бесценные огнестрельные припасы. Луки ведь хороши когда сухо, а при влажной погоде тетива вытягивается, слабеет, да и сама дуга теряет упругость. Но никто не догадывался, что возвращение Корнея сделало самым счастливым человеком русоволосую Даренку, давно тайно вздыхавшую по недогадливому парню... Святолепный старец Никодим сидел под деревом и глядел на тропинку, когда на ней показался любимый внук. Посветлев лицом, он поднялся и шагнул навстречу: - Здравствуй, радость моя! Красно солнышко! Чуял, что сегодня явишься... - Доброго здоровья и долгих лет жизни, деда. Слегка отстранив внука и внимательно оглядев, Никодим пожурил: - Ну и погулял ты, голубчик, заставил всех поволноваться... Я уж подумал, что ты совсем эвенком стал. Сказал это старец вроде с внушением, а глаза его сияли от радости, радости безмерной. - Между прочим, эвенки очень даже славные люди! И тебе они премного благодарны. - За что же честь? - За премудрости лекарские, которым меня обучил. - Отрадно знать, что практика моя людям на пользу идет. Что-то мягкое, теплое коснулось ноги Корнея. Простак! Уже лежит рядом, легонько бьет хвостом и заглядывает в глаза. Корней принялся ласково поглаживать собаку, счастливо вздрагивающую от каждого прикосновения тяжелой ладони. При этом глаза Простака светились блаженством и такой бескорыстной преданностью, которая свойственна лишь собакам. - Тоже послушать нас хочет. Мы тут с ним за зиму летопись нашего скита дописали. Все главы ему прочитал. Так что Простак у нас теперь весьма просвещенный пес. А знаешь, как он чувствует мелодию?! Совсем как человек. Запою псалмы, так он нота в ноту подвывает. Чисто дьякон вытягивает! Зимой к нам Лютый приходил. Простак поначалу не признал его, чуть было не сцепились. Здоровенный котяра, но что-то исхудал больно. Пытался покормить, так он ни крошки не взял. Так и ушел, не поев. С тех пор его не видели, следов даже не встречали... Да что я все говорю да говорю. Давай-ка, голубчик, сам рассказывай. Внук подробно, день за днем поведал старцу о ненароком затянувшемся гостевании. - Молодец, внучок. Рад, что ты употребил время для добрых дел, -похвалил Никодим, - без доброты человек не может зваться человеком. Корней пробыл в пустыни всего один день, но и этого времени хватило, чтобы заметить, как сильно сдал дед за лето. Говорить стал совсем мало. Скажет слово и молчит, улыбаясь, как будто продолжает с кем-то беседовать. И выражение глаз переменилось. Стало просветленно-детским. А в глубине их залучилось нечто особенное, возвышенное, молодым недоступное. Обратно в скит Корней уехал на Снежке, наконец, явившимся на свист. А Лютый так и не объявился... ВТОРОЕ СТРАНСТВИЕ. Жизнь в общине текла своим чередом. В будничных хлопотах прошло два года, но тяга к странствиям по-прежнему будоражила воображение Корнея, не давала покоя. Он жил надеждой, что ему когда-нибудь еще удастся отправиться в невиданные края - пределы Впадины были малы для его вольной души. В скиту тем временем назрела новая проблема. В первые годы со дня основания поселения в Кедровой пади почему-то рождались большей частью мальчики, и теперь для подросших ребят не хватало невест. Посему на общем сходе решили искать поселения единоверцев и сватать невест оттуда. О том, что такие скиты есть где-то на юго-западе, раскольники были наслышаны от эвенков. Начали было спорить, кому поручить столь ответственное дело, но поскольку из мужчин лишь Корней знал эвенкийский язык, что для успеха могло сыграть решающую роль, чаша весов сразу склонилась в его пользу. - Пора бы и тебе, Корнюша, - напутствовал отец, - хозяюшкой обзавестись. Рассвет чуть забрезжил, а Корней, сопровождаемый веселым пересвистом рябчиков и поклонами малиновых метелок кипрея, уже переходил речку по окатышам, с хрустом расползавшимся под тяжестью его ног. Сердце парня сладко замирало, лицо сияло. Перед мысленным взором Корнея стояло зардевшееся, как маков цвет, смущенное лицо Даренки. Она только что догнала его, сунула в руку вышитый рукодельный платочек. Не проронив ни слова, глянула ему в глаза так, что обожгла сердце, и тут же умчалась обратно в скит. "Господи, неужели это та самая худющая, нескладная девчонка, которая пялила серые, огромные, как плошки, глаза и дрожала от холода, когда я нашел замерзающих детей под елью. До чего стройна и красива! И когда это она успела так расцвести! Живет-то вроде по соседству. Как же это я до сих пор не примечал ее!" - думал Корней. У подножия Южного хребта, более приземистого по сравнению с Северным, путник притянул поплотней к спине котомку, поглубже заткнул за пояс топор и начал подъем по крутому ущелью, обрамленному торчащими в беспорядке гранитными зубьями. С другой стороны хребта, навстречу ему, спешило отдохнувшее за ночь солнце. Ущелье, словно специально громоздя на пути скитника поваленные стволы и обломки серых глыб, оттягивало время их свидания. Наконец Корней и солнце увиделись и оба радостно заулыбались. Выскобленный ветрами и иссеченный бараньими тропами водораздел покрывала крупная щебенка. В отличие от округлых речных окатышей она была острой, угловатой, с шершавой поверхностью, местами усыпанной узорчатыми пятнами лишайника. Открывшиеся взору южные склоны хребта рассекали глубокие, как следы от ударов гигантского меча, прорези ущелий. По их дну мчались пенистые потоки. Не успел Корней разобраться и решить, по какому из ущелий удобней будет спускаться, как черным вороньем налетели полчища брюхатых туч, стремительно поглотивших все вокруг. Выбора не оставалось: пришлось воспользоваться ущельем, начинавшимся прямо у его ног. Грозовые тучи проседали от скопившейся влаги все ниже и ниже, пропитывая все сумрачностью и нарастающим напряжением. Дно ущелья сплошь покрывали шаткие камни, и Корней рисковал в любой момент сломать не только ноги, но и шею. Вскоре тучи догнали и поглотили его вместе с камнями. Путник заторопился вниз, надеясь, что там, внизу удастся вырваться из мути, сделавшей его незрячим и найти убежище от готового вот-вот начаться дождя. Но, вопреки ожиданиям, муть становилась все плотнее. Продвигаться приходилось уже почти на ощупь, ориентируясь на шум ручья. Корней понимал, что дальше так идти не только бессмысленно, но и опасно. Тут весьма кстати подвернулась скальная ниша. Путник решил укрыться в ней и подождать, когда пронесет грозу и вместе с ней уползут тучи, поглотившие все вокруг. Нагребя нанесенный весенним паводком древесный хлам, Корней достал из котомки прядь сухого мха. Ударом кресала о кремень высек искры и запалил костерок. Робкие язычки, разгораясь, побежали, затрещали по сухим веткам и через минуту слились в трепещущее рыжее полотнище. Видимость немного улучшилась. Корней осмотрелся. Ниша была довольно просторная. Дно ее имело заметный уклон в сторону ручья. Усталый путник, поблагодарив Господа за прожитый день, пробормотал, обращаясь к ворочающемуся в хворосте другу-огню: - Извини, брат, я что-то притомился, - свернулся калачиком и тут же уснул. Но то, что вскоре началось, подняло бы на ноги даже мертвого. Дело в том, что скитника угораздило расположиться на ночевку в самом центре вызревшей к тому времени грозы. Первые же раскаты грома, усиленные многократным эхом, были настолько мощными, что оглушили парня. Корней вскочил на дрожавший под ногами гранитный монолит и ошалело завертел головой. - Сохрани, Господи, и помилуй, - торопливо зашептал он. Непроницаемая тьма, окружавшая его, то и дело озарялась мутно-белыми всполохами сатанинского сияния. Они следовали один за другим: то ослепительно яркие, то чуть видимые. Канонада не затихала ни на секунду. Ущелье накрыли потоки воды. Застучали, срывавшиеся со склонов от раскатов грома и ударов молний, камни. Внезапно черноту, в саженях двух от скитника, расколол слепящий ствол. Корнея подбросило. Край ниши на глазах покраснел и застывающей лавой сполз по склону. Одновременно раздался столь резкий и сильный треск, что путник на какое-то время перестал слышать. Вакханалия света, грома и воды длилась в течение часа. Наконец, утробно порыкивающая гроза, пошла на убыль, но ливень не ослабевал. Раскаты грома теперь заглушал нарастающий рокот вышедшего из берегов ручья. Судя по силе рева, он превратился в неукротимый клокочущий поток. Корнея все чаще обдавали брызги подступавшей воды. Скитник поежился: не ровен час, смоет и так измолотит, что даже воронам ничего не останется. Пока не поздно, надо выбираться из этой ловушки! Нащупав рукой границу подступившей воды, он мысленно представил форму ниши и понял, что спохватился поздновато: теперь, чтобы перебраться из "убежища" на склон ущелья, следовало сначала зайти в воду. Надев котомку, Корней осторожно, не отрывая ступней от покатого дна и одновременно упираясь рукой в потолок ниши, двинулся к ее краю. Пока вода не достигала колен, он уверенно противостоял ее напору, но не кончающийся каменный свод принуждал скитника заходить все глубже и глубже. Еще чуть-чуть - и поток вместе с несущимися в нем камнями снесет его. Но Господь, наконец, смилостивился: боковая стена ниши, плавно загибаясь, открыла пленнику проход на склон. Ощупывая в кромешной тьме шершавые выступы скалы, скитнику удалось подняться на несколько саженей. Но вскоре он вынужден был остановиться - боялся сорваться с почти отвесной стены, скользкой от дождя. Здесь, на крохотной площадке, мокрый Корней простоял, вслушиваясь в не утихающий рев воды, несколько часов. Стоял и без устали повторял слова молитвы: - Отче наш Всемогущий! Молю тебя о милости Твоей! Ты, Господи, столько раз посылавший спасение рабу Твоему, обрати взор Свой на раба Твоего. Не о себе молю, а лишь о братьях и сестрах, пославших меня в дальнюю дорогу с единственной надеждой найти других сестер и братьев, столь же крепких в нашей вере. Молю Тебя о милости: помоги пройти этот трудный путь, не дай погибнуть рабу Твоему, приведи к тем, кого ищу. Укрепи мой дух! Помоги мне, Господи, исполнить волю братьев моих! Вера моя крепка и нерушима! Аминь! В голове гудело от рева воды, ноги подкашивались, но Корней продолжал молиться. Светало. Ливень утих, ночная тьма рассеялась. Оглядевшись вокруг, парень пришел от увиденного в восхищение и ужас одновременно. Он находился на склоне расщелины с отвесными стенами, уходящими в поднебесье. Склоны, смятые в огромные складки, местами вздыблены почти вертикально. А вот и солнце! О, это Великое Живительное Солнце! Как ты преображаешь все вокруг и меняешь настрой чувств и мыслей человека! Сразу воспрявший духом Корней даже подумал: "Не все так худо!" Пережив за свой короткий век уйму разных опасностей, он воспринимал их как нечто само собой разумеющееся и неизбежное. Если иному происшедшее за эти сутки могло бы отбить охоту к странствиям на всю жизнь, то для него эта ночь была памятным и захватывающим дух приключением. Внизу по-прежнему надсадно ревел, клокотал горный поток. Скоро его грозная мощь конечно иссякнет и вода пойдет на убыль, но стоит ли ждать, когда этот строптивец утихомириться? Пожалуй, разумней попытаться прямо сейчас выбраться наверх, к теплу и свету, поближе к светилу. Эта мысль понравилась Корнею, и он, карабкаясь по уступам, словно горный козел, сумел одолеть почти неприступную стену и выбраться на плато, от края до края покрытого густым хвойным лесом, пропоротым местами суставчатыми перстами скал. Сквозь еловые лапы солнечные лучи почти не пробивались, поэтому здесь стоял вечный полумрак и не росла трава, но, зато, сколько пухлых мхов и лишайников! Изумрудными коврами устилали они землю, седыми прядями поднимались по стволам, свисали с ветвей. После ливня все вокруг было пропитано влагой. На кончике каждой еловой иголочки играли капельки. Редкие лучики, сумевшие пробиться к ним, зажигали их, превращая в драгоценные камни. Ноги глубоко проваливались в толстый моховой ковер, скользили по сырым мускулистым корням. Тихо и безжизненно было в этой чаще. Только кабарожкам, небольшим, сгорбившимся, будто от страха, олешкам мила сумрачность и сырость ельников. Темные силуэты этих пугливых созданий и их негромкие вскрики "чиф-фый" оживляли угрюмую тайгу. Два дня продирался Корней сквозь нее, то и дело пригибаясь и разводя руками колючие лапы. Наконец тайга расступилась и выпустила путника на открытый простор: плато закончилось ступенчатым подъемом на каменистое нагорье, окруженное лысоватыми горами. Редкие лиственницы, карликовые березы, кустики багульника, растущие здесь, тоже не радовали взор. Одолев нагорье и перевалив щуплый, изогнутый дугой хребет, Корней спустился в долину, приютившую несколько пригожих озер. Из ближнего, самого большого, вытекала резвая речушка. "Буду держаться русла - люди всегда селятся по берегам", - подумал Корней и пошел по звериной тропе вниз по течению. И правда - вскоре на галечных косах стали попадаться кострища, ямы, кучи песка вперемешку с галькой. Будь Корней знаком со старательским промыслом, он бы сразу смекнул, что здесь мыли золото. К полудню за кустами разглядел надгробные кресты, уныло наклонившиеся к земле. Выходит, люди где-то поблизости?! До скитника донеслись необычные, швыркающие звуки и плеск воды. Бесшумно прокравшись, Корней увидел невысокого загорелого старика, с седой копной кучерявых волос, покрывавших даже плечи, и разлохмаченной на всю грудь бородищей, в холщовых залатанных штанах, линялой рубахе. Мурлыча что-то под нос, усыпанный оранжевым крапом неистребимых веснушек, он, держа корыто над водой, покачивал его круговыми движениями, одновременно понемногу сливая то, что в нем находилось. Скитник подошел ближе и, осторожно крякнув, поприветствовал: - Бог в помощь, мил человек! - Благодарствую, коль не шутишь, - ответил корытник, ничуть не удивившись внезапному появлению Корнея. - Не зря ворон встречь летел, вот и гости! Откель явился, ангел божий? Подобру ль, поздорову? - Издалече, - ответил Корней и неопределенно махнул рукой. - Да ладно, паря, не темни. Пожалуй, из Варлаамовского скита будешь. Колодка твоя мне знакома. Никодимова порода. Ошарашенный путник не знал, что и сказать. Безотчетно осенил себя крестным знамением, попятился. - Да не пужайся. Знакомец я. Мужикам вашим, почитай, жизнью и волей обязан. До Бешеных порогов с ними хаживал. Тут Корнею припомнился рассказ деда о шебутном старателе, оставшемся на богатых россыпях золота у порогов реки Глухоманки. - Уж не Лешак ли вы, дядя? - Вот видишь, и ты меня знаешь! - обрадовался старик. - Один мудрец говорил: "Свиделся раз - товарищ, свиделся два - приятель, свиделся три - друг". Так что я вашей братии теперь в друзья гожусь. Велика тайга, но тропы нет-нет да пересекаются. Действительно, надо же такому случиться, чтобы свел Господь Вседержитель этих двоих, возможно единственных на сотни верст людей, на этом неприметном ручье. "Неспроста все это", - невольно подумал Корней. Старатель, словно читая его мысли, с явным удовольствием, и даже с некоторым пафосом, произнес: - А ты ведь, голубчик, тут не случайно. Тебя мне Господь пожаловал. Дело есть. Подсобишь? - Отчего ж не подсобить, дяденька, ежели дело богоугодное. - Дело по твоим понятиям, пожалуй, и не совсем богоугодное, но управиться с ним может только божий человек. А ты, сразу видно, душа непорочная, пред Богом чист, яко младенец, тебе все врата открыты. Так вот: обнаружил я тут недалече, в брошенном староверческом монастыре, тайник, но один остерегаюсь спускаться в него. Моего напарника, известного грешника, давеча у входа враз завалило. Айда, голубчик, прямо сейчас, разведаем, что там схоронено. Лешак повел на вершину холма, где в окружении лиственниц стояла монашья обитель, обнесенная крепким бревенчатым палисадом. Внутри - приземистое строение казарменного вида с узкими бойницами-прорезями окон. К нему примыкало несколько построек поменьше. Напротив них - часовня, а позади обложенные дерном ледники, кузня, сушильные навесы - вот и все хозяйство. Зайдя в какую-то лачугу, Лешак взял кирку, загодя приготовленный факел и провел к полузаваленному подземному ходу. Расчистив его, они помолились и, запалив огонь, спустились в подземелье. Через семь-восемь саженей они уперлись в сырую квадратную каморку. Стены ее были выложены плитняком, на полу стояло несколько кованых сундуков, пустых внутри. Старатель передал Корнею факел, а сам, долго не гадая, стал бить киркой по полу. После одного из ударов она чиркнула о металл. Сняли слой земли и, подняв лиственные плахи, увидели яму, в которой стояли четыре плотно закрытых бидона и три кадушки. С трудом подняли тяжелые сосуды на верх. Открыли одну из кадушек. В ней лежала дорогая церковная утварь стародавних времен. Бидоны же были до верха заполнены золотыми и серебряными монетами. - Бери, паря, сколь хошь! - прошептал, обалдевший от восторга, старатель. - Нам не можно чужого. Да и наш наставник всегда поучал - через злато слезы льются. - И то верно. Нет в нем счастья. Вот сколько уж лет бьюсь, бъюсь, мою, мою его и что с того? С Бешеных порогов, когда выбирался, целых полпуда золотого песка утопил... А сколь обманывали, грабили - не счесть. Видать больно нагрешил я, пропащая душа. От того Господь и не дает счастья. Вот у вас все строго по чести, по нерушимому порядку и твердым правилам. Без обману, без обиды трудитесь во благо общины. За то ваших и уважаю! - Так отчего ж не бросите свой бедовый промысел? - Пробовал, да больно уж азартное, фартовое дело! - Жаль мне вас, дяденька. - А почто жаль-то? - Странный вы. Сами говорите, что злато счастья не приносит, а всю жизнь липнете к нему. - Понимаешь, это вроде болезни, холера ей в дышло. Знаю, что беда от него, а совладать, бросить не могу. Темная сила в золоте есть... Было время, мечтал в Расею, на матерую землю вернуться. Явиться в родную деревню одетым по-барски, в рессорном экипаже с тремя жеребцами и кучером, да устроить гулянье на всю округу. Чтоб знали, что Лешак не пропащий человек и что душа у него щедрая! Землицы выкупить, зажить как все люди. Да, видать, уж не суждено. Золото не отпускает, приворожило насмерть. - Дядя Лешак, вы ведь тут, поди, всю округу излазили. Наверное, знаете, где какие поселения? - А тебе они почто? - Я ж не от скуки брожу. По делу община послала. Единоверцев велено найти. - Ну что сказать?.. Много их здесь вокруг раскидано, да все, как и сей монастырь, пустые. Людей ни в одном не встречал... Однако хватит нам лясы точить. Айда, паря, лучше в мои хоромы. Попотчую. Там и поговорим досыта. Они прошли мимо бревенчатого кладезя к постройке, где прежде располагались трапезная со стряпушной. Посреди ее громоздилась закопченная печь, подле которой, на столе, красовался позеленевший от древности медный самовар. - Вот тута я и живу. Здесь на печи сплю, кости застуженные грею. Залили в самовар воды. Она была столь холодна, что бока сразу густо запотели, и мелкие капельки, сливаясь друг с другом, медленно скатывались на столешницу. Бросив в трубу горящий завиток бересты, Лешак набил ее доверху сухими шишками. Пока закипал самовар, достал из еще теплой печи чугунок с душистой грибной похлебкой. Из ледника принес увесистую оленью лопатку, настрогал промороженное мясо. - От сырого-то вся сила и идет, - пояснил он. - Особенно от сырой печенки. Ее поешь, так цельный день ходи - не стомишься. От сырого всегда так... Ели с удовольствием. Старатель, возбужденный встречей, говорил без умолку. Вспоминал, как Маркел с Колодой спасли его. Как плыли по реке, корячились на порогах. Без устали восхищался умом и начитанностью Никодима. - А вы знаете, Колода-то давно утоп, еще до моего рождения. Лешак сразу переменился в лице и, крестясь, пробормотал под нос: - Вот так всегда! Сведет судьба с хорошим человеком, ан его уж и нет... Переночевав, Корней стал собираться в дорогу. - Своим кланяйся. Передай, что поминаю добром! Я тут с год еще поживу. Там видно будет. Ну а ты, паря, что надумал? Куда теперь двинешь? - Эвенков поищу, может, у них что выведаю. - Эта шатия-братия в той стороне, вон за теми горами бродит, - и Лешак махнул рукой на юг. - Давай с Богом. Хотя постой - не могу я тебя просто так, с пустыми руками, отпустить. Возьми хоть образок в дорогу... - Сие можно. Божье даренье в радость, тем боле вижу даете от чистого сердца. - Чудные вы люди... Погоди, возьми еще что-нибудь. Не хошь злата, так возьми вон чугунок аль соли. Тут ее в монастырской кладовой с достатком припасено. - Вот от соли не откажусь. Наши премного благодарны вам за нее будут. Только сейчас несподручно мне будет с ней по тайге шарахаться. - Так ты на обратном пути захаживай. Тогда и возьмешь сколь сможешь. СКИТЫ-ПРИЗРАКИ. Путь к синеющим сквозь дымку окаменелым волнам отрогов пролегал через старую гарь. Обугленные стволы еще торчали кое-где черными пальцами, но земля уже покрыта брусничником; стайками кудрявились кое - где кустики голубики. Более высокие места облюбовали радующие глаз заросли кипрея с яркими султанами розовых цветков, пахнущих густым медовым духом. Местами поднялась березовая поросль - извечный пионер лесных гарей. Под их сенью скоро начнут пробиваться махонькие сосенки и елочки. С годами они, обогнав своих покровительниц, постепенно выживут их. А следом теневыносливые разлапистые ели заглушат и светолюбивых подружек - сосенок: мало кто из них сумеет выжить в плотной тени елей. В итоге через многие десятки лет на месте веселого смешанного леса встанет сумрачный еловый. За гарью началась топкая, кочкастая низина, по которой, сонно петляя, текла речка, вернее ее бесчисленные мелководные протоки, перемежавшиеся озерками и болотцами. Белобрюхие кулики, попискивая, вылетали из мокрых трав и с криком кружились над путником, окутанным черной пылью бессчетного гнуса. Поначалу Корней шел осторожно, но вскоре понял, что топь совершенно безобидна - монолит вечной мерзлоты под ней не давал провалиться глубже чем по колено, и что лучше всего идти по местам, покрытым ягелем, - под ним растительный покров поплотней. Через пару верст начался участок, покрытый кочками невообразимых размеров. Иные были столь велики, что достигали сажени в обхвате. Их макушки покрывала веером скользкая трава. Прыгать по ним было рискованно. Приходилось петлять в лабиринте между кочек, по чавкающей воде, но, к счастью, недолго: болотина наконец закончилась и Корней выбрался на сухую гряду, утыканную скелетами засохших лиственниц. Дойдя до предгорий, Корней стал подниматься против течения бойкого ключа. В его журчание красиво вплеталось пение птиц, гнездившихся в береговых зарослях. Ключ был так пригож и так жизнерадостно звенел, что и скитник повеселел. Принесенный ветром запах протухшей рыбы известил его о том, что где-то поблизости столовая выдры. И точно: вскоре путник увидел ее - плоский валун под небольшим утесом. По пузырчатому следу, пробежавшему по воде, Корней легко обнаружил и саму симпатичную рыбачку. Вот она выставила на мгновение нос, вдохнула, и вновь скрылась. А через полминуты вынырнула уже с хариусом в зубах и, забравшись на валун, принялась есть добычу с хвоста. Замерший в кустах Корней получил прекрасную возможность разглядеть ловкое и красивое тело выдры, покрытое густым темно-коричневым мехом с восхитительным серебристым налетом на шее, груди и брюшке. Приплюснутая голова с маленькими ушками, короткие лапы с перепонками, длинный мускулистый хвост идеально соответствовали ее полуводному образу жизни. Покончив с хариусом, она, посвистывая, проскакала по лежащей поперек ключа лесине на другой берег и развалилась там на теплом песке погреться. Корней вышел из укрытия. Застигнутая врасплох выдра вскочила и тут же скрылась в воде, а парень продолжил подъем на хребет. Притомившись, присел возле ствола старой изогнувшейся березы подкрепиться в изобилии росшей здесь янтарной морошкой. Пока рвал ягоды, на берег ключа вышли олени. Время от времени поднимая головы и оглядываясь, они принялись жадно цедить через мягкие губы залитую солнечными бликами воду. Напившись, легли в холодные струи на белый мелкий песок, вскипавший крохотными облачками бьющих со дна родничков. Насладившись прохладой, рогачи встали и ушли, на ходу пощипывая ягель. Не успел песок, поднятый копытами оленей, осесть, как к водопою выбежала пара волков. Предупреждая оленей об опасности, Корней гикнул. Те, будто подхваченные ветром, в мгновение ока скрылись в чаще. Волки, взбивая брызги, кинулись следом. Ночевал путник в сухом дупле на мягкой подстилке из осыпавшихся гнилушек. Утром его разбудил яростный стрекот. Выглянув из убежища Корней увидел результаты неистового побоища. Между кустов на примятой траве лежали окровавленные глухари: взрослая глухарка и два едва оперившихся птенца. Одного из них терзал рыжий колонок. Корней знал, насколько отважен и до невероятности ловок этот маленький хищник, но никак не предполагал, что он способен на такие опустошительные налеты. В памяти тут же всплыл испуг, перенесенный им в детстве, когда увидел собаку, в морду которой вцепился колонок. Пес, визжа, мотал головой, бил лапами, катался по земле, слепо тыкался по сторонам, а рыжий удалец, пронзительно стрекоча, терзал, рвал когтями нос, глаза собаки. Подоспевший отец точным ударом посоха лишил жизни рыжего дьяволенка. Вот уж злюка так злюка! Но как смел и дерзок!.. Пологий подъем на хребет закончился, и с водораздела Корнею открылась новая, тучная долина. Глядя на пестрящие цветами полянки, зеленокудрые сосновые боры, островки светлых, как невесты, березняков, языки серых осыпей по склонам гор, окружавших долину, пасшиеся там и сям табунки северных оленей, Корней замер от восторга. В июне на тайгу всегда любо смотреть, но здесь красота была особенной: светлой и торжественной. Золото солнечных лучей, переплетаясь с мозаикой полевых цветов и зеленью деревьев, соткало чарующий узор. Было тепло, даже жарко, где-то вдали за горами прокатывался гром, а здесь над долиной висели округлые белые облака, похожие на огромные пухлявые одуванчики; четко и мерно отсчитывала года кукушка. Скитник спустился в долину и вскоре вышел на свежую тропу, выведшую его к стоянке эвенкийской семьи. Кочевники поначалу насторожились, увидев огромного незнакомого лучи. Но, когда тот поприветствовал их на родном языке, успокоились и, обступив, стали оживленно расспрашивать: кто он, откуда и куда путь держит. Узнав, что пришелец - внук Агирчи, стали оказывать ему всяческие почести: даже до них уже докатилась молва о шамане луча - хомоты, который поставил на ноги сына Сапкара - Хэгды и подарил ему картинку Доброго Духа. Хэгды теперь много знает и понимает. Теперь все ходят к нему просить совета. Гостепреимные эвенки уговорили знатного "русского шамана" заночевать у них. Чаевничая у костра, скитник выяснил, что в этих краях русские поселения есть только за кряжем на юго-востоке. Когда позапрошлым летом эвенки аргишили* там, то видели их, но близко к ним не подходили. За разговорами засиделись за полночь. Лесные кочевники, осмелев, стали допытываться, в чем сила "картинки", которая делает Хэгды таким умным. Корней достал образок, взятый в монастыре. Седая, крепкая старуха, взглянув на изображение Христа, произнесла: - Сразу видно, добрый луча. А он всем помогает или только Хэгды? Корней объяснил: - Его зовут Иисус Христос. Он сын Бога. Он помогает тем, кто любит и верит ему, кто живет как он. - Оставь его нам. Мы тоже будем любить его. Когда умерла последняя утренняя звезда, каждый двинулся в свою сторону: эвенки на восток, Корней на юго-восток, к каменистому, покрытому кое-где пятнами кедрового стланика скалистому кряжу. Взобравшись на него, скитник прилег на сухой, колкий ягель перевести дух. Отдышавшись, вскарабкался на стоящую поблизости скалу, чтобы получше осмотреться. Открывшаяся его взору широкая, таежная долина, со слепящими извивами речушек, была со всех сторон защищена от ветров хребтами и сильно походила на его родную Впадину. Облака, проплывавшие над ней, своими тенями то усиливали сочность красок, то приглушали их. Наметанный взгляд Корнея сразу зацепился за нечто странное, возвышавшееся над деревьями посреди впадины. Пригляделся - крест. Родимый восьмиконечный! Не уж то скит?! Горя от нетерпения, парень побросал в котомку нетронутую еду и почти скатился по курумнику вниз... Точно, вон часовня с шатром и любезным крестом, торжественно взметнувшимся в молчаливое небо! Минут через тридцать Корней уже стоял у бревенчатого частокола, окружавшего поселение. За ним, среди тучной, нехоженой травы, дюжина серых, потрескавшихся от дождей и солнца изб. Сердце возликовавшего было Корнея сжалось: а где же люди? Зашел в одну избу, в другую: на нарах лежали... полуистлевшие мумии, в почти целых одеждах. Вся домашняя утварь на своих местах. У печей груды березовых полений. В самом большом доме на продолговатом столе лежал овальный камень размером с глухариное яйцо. Корней осторожно вытер с него пыль полой рубахи. В полупрозрачном окаменелом молочном желе угадывались слои, напоминающие странички книги. С верхней глядело голубое око, окруженное, словно нимбом, серыми, жемчужного блеска кругами. От них исходил необыкновенный магический свет. Корней положил камень на ладонь, чтобы получше разглядеть рисунок. Неожиданно перед глазами поплыли радужные круги и сквозь лазоревое свечение проступили никогда не виданные им прежде картины... ...Зима. У часовни уйма народу. Все угрюмо слушают человека в папахе. За ним стоят вооруженные люди, тянется цепочка саней, запряженных необычными безрогими оленями с длинными гривами на шее. Череда этих ярких, светящихся картинок стала быстро меркнуть, а на смену проявилась бревенчатая стена, лавка, стол, на котором горит свеча. Свеча медленно гаснет, все тускнеет и Корней вновь видит свою ладонь и камень на ней... Перепуганный юноша бережно положил "всевидящее око" обратно на стол... В часовне, из угла с древним иконостасом, сквозь паутину с высохшими мухами на вошедшего скитника воззрились огромные скорбные глаза Божьей Матери и суровые лики святых в богатых окладах. В паутине что-то шевельнулось. Приглядевшись, Корней различил единственного живого обитателя часовни - большого коричневого паука, с крестом на спине. При приближении человека он, дабы не искушать судьбу, уполз за ближайшую икону. За дни, проведенные в долине, Корней обнаружил еще шесть небольших скитов. Все они соединялись между собой уже заросшими тропами. В первых трех он так же увидел истлевшие тела: одни на лежанках, другие на полу. В остальных скитах их не было. Но вещи и посуда во всех этих избах тоже, как и в первом скиту, лежали на своих местах, словно те, кто остались в живых, покинули дома в одночасье. Корнея все сильнее терзал вопрос, отчего такие крепкие, хорошо обустроенные поселения вдруг обезлюдели. Что здесь произошло? Отчего одни люди поумирали, другие вообще бесследно сгинули? Отчего среди умерших только старые да малые? Куда подевались взрослые? То ли покосила страшная хворь, то ли еще какая напасть навалилась. Для Корнея это оставалось загадкой... Бесхозные избы, деревянные часовни с тесовыми куполами казались толпой призраков на погосте. Пологие увалы, разделявшие поселения, покрывали такие высокие травы, что достигали пояса, а местами и выше. Особенно своей мощью выделялся борщевик. Судя по следам-траншеям, медведи постоянно приходят сюда кормиться его мясистыми стеблями: повсюду валялись огрызки, измочаленные зубами зверей. Корней тоже с удовольствием стал срывать и жевать сладковатую, сочную мякоть. В это время из зарослей показалась симпатичная мордашка медвежонка. Он с любопытством разглядывал человека, но парень, от греха подальше, поспешил удалиться, понимая, что мамаша, которая наверняка где-то поблизости, вряд ли потерпит такого соседа возле детеныша. На самой южной окраине долины, в седьмом по счету ските-призраке, Корней увидел свежо натоптанную тропку, ведущую к одной из изб. С радостной надеждой юноша подбежал к крыльцу и отворил дверь. На скамье сидел седой, но, впрочем, не старый мужчина с высоким, чистым лбом, искрящейся гривой и аккуратной окладистой бородкой. Его благородная внешность никак не вязалась с той обтрепанной, латаной одеждой из самотканого сукна, в которую он был облачен. Мужчина читал вслух книгу сидящему рядом подростку с вопрошающими глазами на удивительно взрослом лице. Увидев Корнея, человек отложил фолиант и начал истово креститься двумя перстами, уставив на вошедшего изумленные глаза. Корней, смекнув, что его приняли за восставшего из мертвых, сдерживая волнение, произнес: - Доброго здоровья вам. Не пужайтесь. Странник я. Тоже из старообрядцев. Улыбаясь сквозь слезы радости и счастья, мужчина кинулся горячо обнимать вошедшего: - Милости просим. Какими судьбами до нашего двора?.. Вскоре братья по вере знали друг о друге многое. Беседа их, перемежавшаяся молитвами, затянулась, как водится в безлюдных краях, до утра. Выяснилось, что этот благообразного вида человек по имени Григорий, потомок ссыльных раскольников, живет здесь с прошлой осени. При царе преподавал в губернском городе латынь, имел высокое ученое звание профессора. Не желая принимать насаждаемые новой властью порядки, он нашел приют в загородном монастыре. Но его вскорости закрыли, и в святой обители разместили военных. Изгнанные монахи разбрелись по окрестным деревням. Григорий с одним из иноков поплыли на лодке на север, в глухомань, подальше от мест, пораженных революционной заразой. Путешествие по реке не было утомительным, и даже нравилось профессору, но однажды, наскочив на валун, их посудина опрокинулась. Быстрое в этом месте течение подхватило Григория и вынесло на поросшее тальником мелководье. Выбравшись из воды, он долго искал в прибрежных зарослях своего спутника, но безуспешно. Тот видимо, не умея плавать, скорее всего, захлебнулся сразу и вода уволокла его далеко вниз. Проблуждав по горам дня три, изголодавшийся профессор наткнулся на стоянку эвенков. Инородцы покормили его, оставили ночевать. Совершенно не приспособленный для жизни в тайге ученый, чтобы не сгинуть, так и прибился к ним. Быстро освоив несложный язык лесных бродяг, он узнал, что дальше на севере имеется немало потаенных скитов старообрядцев, и по весне двинулся на их поиски. Но, когда наконец добрался сюда, то увидел ту же страшную картину, что и Корней. А остался он здесь, чтобы исполнить христианский долг - предать земле умерших единоверцев. Переходя из скита в скит, Григорий хоронил их останки. Однажды вечером дверь в избу, где он ночевал, тихонько приотворилась и в образовавшуюся щель просунулась патлатая голова. Григорий молча смотрел, что будет дальше. А голова с ходу предложила: "Давайте вместе жить. Со мной не пропадете". - И положил на стол двух рябчиков. "Господи, откуда ж такой объявился," - подумал профессор, а вслух сказал: - Ну что ж, я согласен. Давай знакомиться. Меня зовут Григорием. Я здесь живу, а ты где? - Нет, дядя, это я здесь живу. А вы пришлый. Я за вами давно смотрю. Поначалу боялась, думала, тоже грабить будете. Но когда вы стали хоронить наших, поняла - вы не такой, вы хороший. - Так ты девчонка, что ли? - Конечно. Ефимия я или, если хотите, Ефимка. По Божьей милости, вместе так и живут: профессор и чудом выжившая юная дева. - Скверно нынче в России, - сетовал профессор, - смута после заговора антихристов великая, бесчинье небывалое. Поначалу я тешил себя надеждой, что революция прояснит умы, но, вместо этого, заводимые новшества и вовсе разум помутили. Дошли до братоубийства. Дети супротив отца с матерью пошли. Полное светопреставление! Наваждение какое-то! Узнав, что Корней из по сей день здравствующего Варлаамовского скита, Григорий просиял: - Слыхал про ваш благочестивый скит от эвенков, и про тебя от них знаю. Крепко схоронились вы - никто не ведает дороги в ваше прибежище. Продолжать поиски жилых скитов более не имело смысла: если двигаться дальше на юг, то там уже начинаются Советы. Григорий предложил попытаться поискать на востоке, но Корней уже знал от эвенков, что скитов там нет вообще. Решили возвращаться во Впадину. Утешением было то, что возвращаются они втроем. Но прежде следовало захоронить оставшиеся в двух скитах тела единоверцев. Когда зашли в дом, где на столе лежал странный камень, Корней вспомнил про видение и, в надежде, что профессор увидит то же, что и он, положил камень ему на ладонь. - О, агат! Да какой красивый! - с восхищением произнес Григорий. Корней внимательно наблюдал за выражением лица спутника: - Вы ничего в нем не видите? Профессор еще раз внимательно оглядел агат и, ничего не обнаружив, вопросительно посмотрел на парня. - Дядя Григорий, не знаю, как объяснить. Может, это и чудо явилось, но когда я смотрел в камень в первый раз, то увидел внутри него движущиеся картинки, - и скитник словами обрисовал видение. - Корней, да ты провидец или святой! - воскликнул Григорий потрясенно. - То-то ни в одной избе, ни в одном амбаре, ни в одном погребе нет припасов. А люди, которых ты видел в папахах - это и есть представители новой власти. Взрослых с собой увели либо в расход пустили, а старые и малые с голода поумирали - задумчиво заключил он. - Выходит, они весь провиант изъяли? Оставили скитников в зиму без крошки? Новая-то власть, похоже, не лучше старой, - расстроился Корней и без того подавленный тем, что скитов единоверцев много, да людей в них нет. Когда за спиной осталось последнее поселение, путникам почудилось, что кто-то идет за ними. Обернувшись, они никого не увидели. Перекрестились и двинулись дальше. Через некоторое время до них явственно донеслось жалобное поскуливание. Люди остановились, прислушиваясь. Вскоре из травы выбежал худой запыхавшийся медвежонок. Корней, жалеючи, погладил его, вытащил из котомки запеченного хариуса и, покормив с руки, легонько подтолкнул малыша обратно в сторону скитов. Но повеселевший доходяга уходить не собирался. - Дядечка Корней, это мой друг Потапушка. Он тоже сирота. Медведица еще когда черемуха цвела околела. Давайте возьмем его с собой. - Малая дело говорит. Грешно бросать несмышленыша, пропадет, - поддержал профессор. Корнею по душе пришлись слова сотоварищей, и он предложил: - Понесем пока на руках, пусть передохнет. Всю обратную дорогу странников мучила установившаяся после недавно прошедших здесь дождей духота. Долгое в эту пору солнце и безветрие превратили насыщенный влагой лес в парную. Когда светило достигало высшей точки, прогретая в полную силу тайга, разомлев, наполнялась такими густыми испарениями, что людям становилось невмоготу. Еще неделю назад сухой и ломкий ягель стал упругим, мясистым. Он рельефно выделялся на зеленом ковре мхов узорчато-белой пеной. Шли мокрые от пота и влаги, пропитавшей воздух. Дышали часто и тяжело, то и дело откашливая мошку, залетавшую в рот. Ветер, и так едва живой, застревая в верхнем ярусе веток, вниз вообще не проникал. Путники большей частью молчали: слова, произнесенные вслух, отнимали много сил. Только сопение Потапушки, стоически переносившего духоту, нарушало вязкую, липкую тишину. Питались чем придется. Заходя освежиться в озеро или заводь, они, наученные Ефимкой, надергивали там связки длинных тонких стеблей с висящими на них фигурными водяными орехами, или, как их здесь называли, чилимами. Обрывали черные плоды с острыми рогами и, расколов кожуру, ели вкусную и сытную белую мякоть. Для разнообразия вечером запекали водяной орех в золе. Испеченный, он был еще вкусней. Как-то вышли на старую гарь, сплошь заросшую малинником. Ягод было так много, что ветви сгибались под их тяжестью до самой земли. Налито-выпуклые, с шаровидными пупырышками, алые, сладкие, они сами просились в рот. Путники, сняв котомки, ели, с интересом наблюдая, как ловко управлялся с малиной с виду неуклюжий Потапушка. Наконец вышли к брошенному монастырю. Занедуживший Лешак валялся на печи в своей каморке. - Ах ты, Господи! Каких гостей мне Бог даровал! Много лет вам здравствовать! Простите Христа ради, что вот так лежа встречаю. Угораздило старого дуралея спину на ловле рыбы застудить. Холера ей в дышло. А ты, я вижу, не зря сходил. Нашел-таки, кого искал, - обратился он к Корнею. - Да не совсем, дядя Лешак. Скитов-то и вправду много нашел, да людей в них нет. Только эти двое. Познакомьтесь: Григорий и Ефимья. - А мне поблазнилось, что старшой по лицу вроде как из бар. За Григория ответил Корней: - Смотри-ка, угадали. Ученый он. Профессор по иноземному. Латынью называется. Нашей к тому же веры человек, а вот девчонка - из местных, скитских. Чудом уцелела. Остальных Бог прибрал. - Ну что ж, слава Богу, хоть этих сыскал. Все вам прибавка. Я тут еще кое-что тебе приготовил. Прошлый раз забыл совсем. В кладовой запасы пороха и свинца имеются. Это-то, поди, вам можно? - Благодарствую. От этого не откажемся. - Да вы давайте к столу. Покушайте тайменя, - предложил Лешак. - Вчерась только поймал. Вон мало солоный лежит. До чего жирный зараза - янтарь янтарем. Только извиняйте: как-нибудь сами о еде похлопочите. Сердобольная душа Корнея не могла оставить больного Лешака без помощи. - Придется немного задержаться - поднять старика надо, - объявил парень спутникам. Непривычные к тяжелым переходам, Григорий с Ефимьей даже обрадовались возможности передохнуть. Несколько дней, пока Корней лечил больного, были проведены ими с большой пользой. Профессор безвылазно просидел в монастырской библиотеке где обнаружил несколько очень редких богословских книг. А Ефимка излазила все закутки и чуть ли не каждый час прибегала к друзьям демонстрировать найденные ею "сокровища": сломанный нож, маленькую железную коробочку, кованый гвоздь и тому подобное. Наконец, изрядно нагрузившись, приладив два мешочка с шестью фунтами* свинца даже Потапушке, мужики, сердечно поблагодарив Лешака за щедрость, продолжили путь. Когда они поднимались на Южный хребет по валунам, устилавшим дно небольшого ручья, многодневная духота стала спадать и отступила вовсе, как только они оказались на продуваемой всеми ветрами широкой седловине отрога. Здесь лес чередовался с горными луговинами, а скальные участки покрывали не лишайники и мхи, как на Северном хребте, а ползучий можжевельник. На светло-желтых ягельных полях паслись олени... ВСТРЕЧА После изматывающей дороги, с ночевками в тучах гнуса, вид Впадины, обрамленной зубчатой стеной Северного хребта, и смехотворно маленького с перевальной высоты скита растрогали молодого скитника до такой степени, что он был готов бежать, не щадя ног, к чуть различимому отсюда родительскому дому. Его волнение, по всей видимости, передалось не только товарищам, но и медвежонку. Тот, не ожидая команды, почти покатился вниз. Люди бросились следом. Когда переходили русло речки, их заметил паривший в поднебесье Рыжик. Он, видимо, признал Корнея, так как крутыми виражами пошел на снижение. Черным вихрем пронесся перед путниками и, сложив огромные крылья, сел на галечный берег. Счастливый Корней подбежал к беркуту и гладя по спине похвалил: - Ну и глазастый ты, Рыжик. Молодчина! Не смея нарушить устав общины, Корней первым делом повел профессора к дому наставника. Маркел сидел под высохшим кедром, оставленным посереди скита еще в пору его строительства. Выбеленный солнцем, ветрами, мощный скелет таежного патриарха с перекрученными кряжистыми сучьями возвышался над зелеными собратьями на пять-шесть саженей. Сколько помнил себя Корней, столько и стоял кедр здесь, без коры, седоствольный летом и зимой. Все вокруг менялось, а он стоял, растопырив узловато-корявые сучья, как символ стойкого и мудрого старца, неподвластного времени. Сняв и сложив возле крыльца котомки, путники прошли к наставнику. Отвесили земные поклоны. Узнав, что Григорий преподавал в государевом заведении, Маркел сразу насторожился. Однако вскоре у обоих глаза потеплели от симпатии друг к другу. Наставник был зачарован образованностью и глубиной познаний профессора в части старозаветного православия. Душеполезная беседа грозила затянуться, но заглянул Елисей и позвал путников очистить жаром да паром плоть свою. Спускаясь к курной бане, Корне