Шломо Вульф. Из зимы в лето --------------------------------------------------------------- © Copyright Shlomo Wulf = Dr Solomon Zelmanov 04-8527361 All rights reserved by Dr.Solomon Zelmanov leonidzl@netvision.net.il --------------------------------------------------------------- CОДЕРЖАНИЕ ВВЕДЕНИЕ. СПАСИТЕЛЬ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ОТЕЧЕСТВА................................................................................... 2 ГЛАВА ПЕРВАЯ. АССИМИЛЯЦИЯ................................... 5 ГЛАВА ВТОРАЯ. РЕПАТРИАЦИЯ НАВЫВОРОТ................................................................................. 16 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЕВРЕЙСКИЙ РЫЦАРЬ........................... 21 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. МОРЕ И ЖЕНЩИНЫ.................... 31 ГЛАВА ПЯТАЯ. МОРЕ И ПИРАТЫ..................................... 39 ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ............................... 46 ГЛАВА СЕДЬМАЯ. МЕРА ЗА МЕРУ..................................... 51 ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ВСЕ СНАЧАЛА............................................ 59 ВВЕДЕНИЕ. СПАСИТЕЛЬ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ОТЕЧЕСТВА "Натан Поляковский? Маг и бывший народный артист? - скривил губы генсек. - Что может мне сообщить важного этот вынужденный возвращенец? Почему я должен уделять внимание какому-то предателю? Снова будет идти речь о мрачных предсказаниях?" "Это не просто предчувствие беды... - тихо продолжал референт. - Он действительно обладает уникальной информацией, а потому..." "Беда уже случилась и не у нас, а там, в Израиле, когда евреи сначала зарвались, а потом передрались между собой. При чем тут Союз? Мы проявили великодушие, спасли уцелевших после арабской интервенции и впустили к нам их беженцев, включая этого провидца. Это они, а не мы потеряли свою страну!" "Именно об этом и будет идти речь, - осторожно настаивал референт. - У Анатолия Марковича, по-моему, очень дельные соображения." "По трудоустройству ре-репатриантов? Но они и так нас работают по специальности, в отличие даже от своего Израиля. Чем они могут быть недовольны?" "Уверяю вас, речь пойдет, увы, не об этом... Дайте ему полчаса..." "Ладно. Десять минут! А там видно будет." "Вы рискуете потерять страну, как потерял ее Израиль, - с ходу начал бесстрашный Поляковский, глядя м холодные глаза собеседника, едва различимые за блеском очков. - Я вижу короткий бунт, после которого Советскому Союзу больше не встать. Даже оставшись на своей очень усеченной территории, вы все окажетесь в бессрочной и унизительной эмиграции." "У нас есть чем подавить любой бунт. И вы это знаете." "Вы можете подавить любой локальный бунт, но я вижу другое..." "Одно из двух, товарищ артист!.. Либо вы перестаете говорить загадками, либо я желаю вам творческих успехов перед более доверчивой публикой." "Я случайно познакомился с неким Фридманом. Он тополог-конверсист и..." "Это человек, - заметил референт, - который способен путешествовать по параллельным мирам." "Мирам? Планетам?" "По другим измерениям. Одна и та же планета в разных измерениях проходит разные пути." "Пока я ничего не понял. Так что сказал вам этот путешественник?" "В измерении, где Ильин промахнулся в Боровицких воротах Кремля, - Поляковский увидел, что генсек вздрогнул и передернул плечами, - Брежнев правил еще четыре года, партия полностью разложилась, а пришедший на ваш пост тамошний Андропов... умер через год после вступления в должность..." "Умер?" "Официально от почечного заболевания." "И что потом?" "К власти пришел Михаил Горбачев." "Кто-кто? - засмеялся Андропов. - А что? Не так уж плохо. И что же дальше?" "При нем началась перестройка, демократизация, гласность. Но было поздно. Началось тотальное моральное восстание всего народа против коррумпированной верхушки. Достаточно было одному танку перейти на сторону восставших нескольких тысяч и одному решительному человеку влезть на этот танк - и ни партии, ни страны не стало. История дала вам удивительный шанс, Юрий Владимирович. В вашем измерении лейтенант Ильин не промахнулся и попал Леониду Ильичу прямо между бровей. Уже пять лет вам никто не мешает навести в стране порядок, а вы все закрываете глаза на то, что творится в партии." "Вам-то что за дело? Вы только год назад были израильтянином и меньше всего беспокоились о своей Родине!" "Я год назад был изгнан из благополучной и очень уверенной в себе страны, где не было во-время снято внутреннее напряжение в обществе. И - где сегодня на картах мира Израиль? Через десять лет на картах мира исчезнет и СССР. Вы будете принимать в Москве президентов Украины и Киргизии, как глав стран - членов ООН. А у вас под ногами будет уже трещать Россия, загоревшись в Чечне и задыхаясь от такой коррупции и такого беспредела, который вам сегодня и не снится. Кормить, обувать и одевать ваше население будет Запад. Сами вы будете жить на его кредиты и, соответственно, будете вести себя на мировой арене так, как ему это нравится. Русские будут чуствовать себя по всем окраинам, как евреи , оставшиеся в поверженном Израиле, а беженцы из ваших мусульманских республик ничем не будут отличаться от нас - бывших победителей-израильтян. Если такой сценарий будущего вас устраивает, выгоните Натана Поляковского вон или прикажите его арестовать... " "Никого не принимать, - обернулся генсек к референту. - Время этого интервью не ограничено. Такой сценарий может устроить только злейшего врага моей страны, а потому внимательно слушаю вас, Анатолий Маркович. Как рекомендует великий Карнеги, начнем с того, что интересует моего собеседника и только потом перейдем к моим интересам. Как вы полагаете, что нам следует делать с евреями? Я просто теряюсь от многообразия рекомендаций с проявлениями то юдофилии, то юдофобии." "Умный авторитарный лидер, - тихо произнес маг, - может одним указом в этой огромной стране, главном резервуаре мирового сионизма и антисемитизма, ликвидировать всех евреев до единого." "Однако!.." - удивленно поднял брови Андропов. "И ни одного из них при этом не только не убить или выслать, не только не обидеть, - взволнованно продолжал Поляковский, - а очень даже удовлетворить чуть ли не всех представителей нашей "гордой" нации. Для этого достаточно просто исключить знаменитую пятую графу в паспорте и в анкетах, отменив тем самым единственный признак самого понятия "еврей" применительно к советским людям." "Единственный? Вы уверены?" "Что такая идентификация личности возможна, показали, скажем, США. Там самый что ни на есть черный негр записан в удостоверении личности американцем. Кто не верит, что это действительно американец, пусть протрет глаза. В советских же паспортах и анкетах национальность следует естественным образом определять для всех граждан идентификацией сочетания места рождения и родного языка. Можно упоминуть и религиозную принадлежность, хотя мало кто не поставит в этой графе прочерк. И поскольку еврей все-таки больше похож на русского, чем упомянутый афроамериканец на евроамериканца, то не станет и антисемитов! Тем более, если не только разрешить, но и рекомендовать поменять имена и фамилии обладателей родного русского языка и уроженцев российских краев и областей на близкие по смыслу русские." "Это очень интересно! Что еще?" "О внешней политике... Вам уже почти удалось отказаться от нелепой экспансии коммунизма, бесполезной и для вашей страны, и для опекаемых вами народов, кроме кучек рвущихся к власти придурков и негодяев во всем мире. Вы давно заметили, Юрий Владимирович, что циклопический Китай с его откровенными претензиями на Приамурье и Приморье куда опаснее микроскопического Израиля. Поддержка арабов никогда не имела ни малейшего экономического смысла. Вы чуть выправили катастрофическую экономическую ситуацию внутри страны, перестав тратить миллиарды на военную поддержку арабских режимов, единственной целью которых являлось уничтожение одной из самых маленьких стран мира, даже и заселенной евреями..." "Вы правы! Что за польза нам и от реализации этой цели, если мы переполнены собственными проблемами настолько, что все шатается и вообще готово рухнуть к чертовой матери?.. Тем более, что наша переориентация нисколько не повредила арабскому делу. Напротив. Израиль, которому наконец-то повезло в глобальной политической игре, не только не воспользовался военным преимуществом для создания для своего народа режим наибольшего благоприятствования в регионе и укрепления своих границ вокруг оптимальной территории, но начал довольно странную гражданскую войну, не имеющую ни социальной, ни национальной почвы." "Увы! Мы вечно нетерпимы друг к другу. А тут вообще оборзели - подняли стрельбу на Площади Царей в Тель-Авиве, да еще в ходе Ливанской войны, когда треть армии за границей. Мы же живем вне реалий, в мире своих амбиций, вот и решили, что после трех победноносных войн пора верным приструнить неверных. А так как для трех собравшихся вместе евреев испокон века как минимум двое - неверные, то и пошла стенка на стенку. С одной стороны неизменно властвующие в стране левые с их арабскими псевдосторонниками, а с другой - сионисты-ревизионисты с их, на мой взгляд, верной концепцией единой страны для евреев и без арабов. И мы все были так уверены в своей правоте, что начисто забыли, где это между собой сцепились." "Зато не забыли арабы, - поморщился генсек, - всегда готовые бить и спасать" "Именно черносотенцы, - кивнул Поляковский, - и "командировали" некогда в Палестину русских евреев, способных так хорошо осваивать бесплодную для всех других наций палестинскую землю и так лихо воевать за свое право на ней работать... Но кто же мог в 1982 ожидать, что как раз лишившиеся поддержки Советского Союза арабы нападут в очередной раз, причем не так снаружи, как изнутри?" "В этом отношении, - улыбнулся Андропов, снимая и протирая очки, - арабские лидеры очень умны. Он тотчас сделали изумительный кульбит, демонстативно разорвав с нами - "советскими предателями панарабского дела". А трезвомыслящий Запад сразу сообразил, что Израиль не стоит и четверти доходов от арабской нефти. Ради нефти капиталисты всегда были готовы идти на любые жертвы. Тем более, не на свои... Вот мы и наблюдаем у нас полмиллиона беженцев из бывшего Израиля." "И без толку для арабов! - воскликнул Поляковский. - "Палестинские беженцы" поспешили, в свою очередь, все нажитое евреями добро "отнять и разделить по справедливости". Такой способ хозяйствования, как известно, не самый продуктивный и долговечный. В Фалестыне, раздираемом соперничеством банд, экономика разрушилась на глазах." "А каково пришлось в этой свалке вам-то - бывшим нашим соотечественникам, что так боролись за выезд, так трудно уезжали и едва прижились в Израиле?" "Арабу безразлично, какого исхода проклятый яхуд - режь! Мы полегли на холмах исторической родины, Уже не левые и не правые, а просто люди, виновные только в том, что их родила еврейская мать.... Уцелевшие, и я среди них, вернулись обратно в качестве ре-репатриантов - к разбитому корыту." "Мы вас простили, трудоустроили, постарались дать крышу над головой. Да и бывших коренных израильтян не обидели, верно?" "Да, вот уж кто прошел те же муки ада, которые в ином измерении прошли сотни тысяч советских евреев в их Израиле, когда все, и русские и евреи, потеряли свою страну... Евреям нашего с вами измерения теперь остается только, на примере израильских иммигрантов, этих бедолаг без языка и имущества, воображать, что ждало бы их "в гостях"..." "Вот мы и подошли к интересующей меня сути нашей беседы! - воскликнул генсек. - Об иных измерениях. Ни слова больше о евреях, коль скоро вы предложили такой гениальный путь избавления от них навсегда! Что бы вы сделали на моем месте, чтобы избежать в нашей стране той губительной конфронтации, что так быстро поразила Израиль на удивление и радость его врагам?" "Я бы не рискнул идти на полумеры баламута-Хрущева. Вы кое-что видели в Будапеште - прямо под окнами советского посольства, не так ли? Если вы продолжите идти путем "выдающегося деятеля" и его комарильи, вам почти гарантирован тот вариант, что мне описал Фридман." "Иными словами, вы полагаете, что нам лучше самим пересажать своих высокопоставленных воров, чем дождаться толпы с карабинами и веревками, а потом... повиснуть вниз головой? И и сам только об этом и думаю. Вы правы - Будапешт это мой вечный призрак. Но воров развелось слишком много..." "После наведения истинного андроповского порядка КГБ станет над полуразложившейся брежневско-сусловской партией. И воры окажутся там, где и положено пребывать ворам... Ваши изголодавшиеся по настоящему делу чекисты в два счета раскопают кто, где и что хапанул. Вы лучше меня знаете, что все и все давно под колпаком вашего бывшего ведомства, но пока под табу партийной верхушки. И, главное, известно куда спрятано награбленное, так как граница еще на замке. Вот если вы упустите свой шанс, а сохраненные в неприкосновенности воры тут же "перестроятся" и увезут все ценное, что есть в стране, на Запад, вернуть это будет невозможно. Ведь они будут обласканы в качестве демократов и надежды новой России. Одно "хлопковое дело", которое кто-то держит на тормозах, способно сегодня укомплектовать такой тюркоязычный лагерь!.." "А ведь он прав! - сказал генсек сквозь зубы с дьявольской злобой, а референт радостно кивнул. - Пожалуй самое время нам заняться севом! Сажать, сажать и сажать." "И ни одного новозэка - без партбилета! - злорадно улыбнулся референт. - Гитлеру с Сухарто и Пиночетом вместе взятым не довелось столько коммунистов посадить, сколько придется нам!" ГЛАВА ПЕРВАЯ. АССИМИЛЯЦИЯ 1. "Ну и подарочек от лучшей подруги, - криво улыбнулась Юлия, разглядывая путев-ку с рекламой тура "ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО". - Словно нарочно Томка мужа мне порт-ит.- Плавбардак какой-то!" "Похоже на то, - осторожно подтвердил Евгений, сидя в кресле и любуясь на фотографии женщин на фоне океанской тропической сини. - Только мы настроились на ваши шубки и меховые шапки, как по всему лайнеру го-лые женские тела. Довольно опасная аномалия. И всего-то на вторые сутки после отхода из Владивостока. Мне, знаешь ли, трудно будет сохранить верность..." "Я в тебе уверена," - хохотнула Юлия, небрежно целуя мощный загривок мужа. "Что тебе остается делать, если даже Тома не смогла достать вторую путевку? Однако, время! Присели на дорожку и - на станцию." На пустынном подмосковном перроне элегантная дама в короткой шубке провожает импозантного мужчину с дорожной сумкой через плечо. Оба залеплены снегом и уже даже не отряхиваются. Зачем? Вторую неделю тут то непрерывные снегопады, то глубокие оттепели. Довольно-таки, скажу я вам, мерзкая погода начала зимы в средней полосе России. Пара эта, если пристально, вот так, к ней приглядеться, была явно еврейской, хотя наших героев звали Юлией и Евгением Краснокаменскими. Но кто бы стал к ним так приглядываться и, главное, зачем к моменту-то начала моего правдивого повествования, на четырнадцатом году нового курса КПСС?.. Вот и прощался со своей женой здесь, на перроне Евгений Андреевич Краснокаменский, 1960 года рождения, уроженец Москвы, родной язык - русский, религиозная концессия - прочерк, а не.бывший Евсей Аронович Розенштейн. Ну какой, воля ваша, из него после этого еврей? За что его бить и с чего вдруг от него спасать Россию? Как писали потом историки, антисемиты растерялись, потеряв почву под ногами. Тем более потеряли всякий смысл происки сионизма при такой массовой мимикрии. Какие у нас, к дьяволу, обиженные и угнетенные граждане галута? Найдите у нас днем с огнем хоть одного еврея по паспорту или хотя бы по внутреннему убеждению, господа сионисты! Ах, такие то? Ну, это же психически нездоровые люди, у них мания, их только пожалеть можно, мы их и лечим, господа. Мы гуманисты и не позволим использовать больных в ваших грязных политических играх... Скажем, вот эта самая симпатяга в шубке, она давным-давно уже не Эля Розенштейн. Что она когда-то была Элей никто и не помнит. Безработицы у нас нет. Любой бывший еврей, чтобы никто и никогда так и не узнал о его темном прошлом, мог перейти в другой коллектив. Внешность? Не смешите меня! Всем известно, что самые типичные жиды на свете - это щирые хохлы. Тем более, что Юля завела себе моду носить блонд-парик, меняющие цвет глаз контактные линзы и тотчас стала своей в доску. Другое дело ее отец. Тот и в период застоя, и при любом антисемитизме был ну очень большим советским начальником из "полезных евреев". А эту публику народ видит совсем иначе. Так что он, никуда не переходя со своей высокой должности, открыто превратился из Боруха Израилевича Бергера в Бориса Игнатьича Горского, которого заглаза тут же переименовали в Горно-Борухского Агрессора. "В Испании, - пояснял он за ужином этнически очищенным домочадцам, - когда еврей переходил в христианство, он должен был принять новое имя. Но его выбор был не вполне свободен. Имя должно было совпадать с названием какого-нибудь дерева или другого растения. Таким образом, его происхождение оставалось известным широкой общественности. У нас то же произошло даже и без злого умысла - прямым переводом немецких или ивритских имен на русский язык, создавая заведомо искусственные фамилии или нагромождение банальностей. Скажем, наши бесчисленные Коганы, они же Коэны в Израиле, поголовно стали то Козловыми, то Ковалевыми. Нормально наследственные несчастные Ковалевы и прочие Козловы тотчас попали под вечное тяжелое подозрение, так как антисемиты-то никуда не выехали, ни имен, ни убеждений своих не изменили, но действительно пришли в замешательство." "Я тебе так завидую, - Юлия привычным жестом поправила мужу кашне. Ее низкий мурлыкающий голос доносился словно издалека, а привычный поцелуй - одним дыханием у губ - был обычным ритуалом, соблюдаемым ими даже наедине, как сейчас, здесь, на пустом перроне электрички. - Зима только начинается, а ты прямо в лето..." "Мне так жаль, лапка... - Евгений тоже говорил тихо и мягко, произносил только то, что ожидала услышать супруга, что никак не могло вызвать ее гнева или вызвать случайную ссору. У них уже пятнадцать лет не было ссор. - В следующий раз обязательно поедем вместе! Пока же нам надо просто набраться терпения на эти три недели. Воду пусть носит Олежек, пока Фомич не починит насос. Не позволяй себе переутомляться. И не выбегай раздетой - самое опасное время года эти декабрьские оттепели." Вдоль осклизлого перрона выстроились мокрые желтые сосны. Над их плоскими кронами стелилось и двигалось поперек путей низкое серое небо, с которого то редко, то густо сыпал и сыпал снег, стекающий по асфальту на полотно белой пеной. Медные толстые провода звенели на тихом сыром ветру. На фоне густой зелени елей лицо Юлии словно светилось в обрамлении парика, меховой шапки, собольего воротника шубки. Услышав грохот приближающегося поезда, жена улыбнулась мужу отрепетированной до мелочей улыбкой - сразу всеми зубами, с розовым кончиком языка между ними и коротким звуком, словно она вдруг задохнулась от счастья. В этот короткий момент ее светлые глаза освещались улыбкой, чтобы тотчас привычно сузиться до черных, двухстволкой, зрачков. Он привык жить под этим взглядом злой хитрой собаки перед броском... В свою очередь, Юлия всматривалась в неподвижное лицо мужа на фоне проплывающих мимо зеленых вагонов с привычным напряжением. Эти могучие скулы над мощной шеей, согнутые вперед широкие плечи - словно перед ударом в солнечное сплетение... Все пятнадцать лет она ожидала этого сокрушающе-завершающего удара, логически неизбежного, как выстрел из ружья, вывешенного на стену в первом акте, при такой застарелой взаимной ненависти. Сейчас, однако, последовало легкое объятие, одной рукой за тонкую, гибко поддавшуюся талию под мягким дорогим мехом. Под шипение дверей Евгений видел лицо Юлии, шагающей в своих высоких белых сапожках на стройных ногах вровень с окном. Потом за грязным, сочащимся стекающим мокрым снегом стеклом ее фигурка съежилась до размеров какой-то куклы на улетающем назад и вправо перроне, с прощальным взмахом руки в узкой черной перчатке. И сразу понеслась за окном сплошная белая пелена мокрых снегов с редкими соснами у полотна и сплошной зеленой стеной ельника вдали. 2. Юлия спустилась по скользким ступеням, вытирая злые слезы. Со стороны можно было подумать, что молодая жена печалится разлуке с любимым уехавшим мужем, но такое лицемерие наедине с лесом было бы слишком даже их специфических семейных отношений. Нет, Юлия просто вдруг вспомнила ту боль на губах после бесконечного "горько", замирание сердца при ожидании неизбежного окончания дружеского застолья в холле родного дома и восхождения вдвоем в спальню на втором этаже. Супружеская жизнь, которая всегда начинается с таинственного, непостижимо прекрасного спектакля двух актеров-любителей, отрепетированного теоретически до мелочей по рассказам подруг, была для нее первым днем ее тайно объявленной ее жениху, а теперь мужу войны. Двадцать два года она прожила в выстроенном и выстраданном мире разумного аскетизма, о котором стыдилась признаться подругам. В их доморощенном бомонде девственность в таком "преклонном" возрасте считалась чуть ли не позором. Но Юлия видела столько судеб, сломанных неуправляемыми страстями, что сделала непреложным правилом - не подставляться! Не верить не только первому, но и десятому встречному. Не попасть в случайную яму на жизненном пути. И вот когда ее избранник, такой скромный и сдержанный Женя, с его целомудренными поцелуями, многократно проверенный перед браком мучительными для нее самой провокациями избранник оказался банальным изменщиком, она поняла - искать в этой жизни больше некого! Другой будет таким же. Пусть будет ЭТОТ, но пусть он, один за всех, расплачивается за их всеобщую подлую неверность. Вот и будет его первая брачная ночь для него и первой пыткой в задуманной на годы мести-экзекуции. Она стерпела, смиряя свою плоть, когда он смело и больно, уже хозяйски целовал ее непривычно захватывающими весь рот губами - при всех-то... В-о-от, оказывается, как умеет целоваться после ЗАГСа ее целомудренный муж! Вот как он целовал ту!.. Или та его там обучила перед самой свадьбой со мной?.. Юлия уже осознала, что все-таки влетела в тщательно замаскированную яму, полную ее глупого доверия и его подлой лжи. Сладостное ожидание мести теперь заменило ей все. Что бы он ни творил со мной там, с пугающим злорадством думала она, я не проявлю ничего, кроме презрения. Именно там и именно так настанет мой час!... Она вздрагивала от непривычно сильных его рук на талии. А он традиционно поднял невесту по лестнице на руках на второй этаж под ликование собутыльников, опустил свою ношу на любовно застеленную мамой кровать. Она не сразу поверила, что он посмел спокойно и умело снять с нее все. Ну вот, - замирая от наступления долгожданной минуты, думала она, - вот я бесстрастно, словно со стороны, и наблюдаю все это... Мне даже не страшно, только интересно, что будет дальше. Какой он тяжелый... и как больно... и где! Все - я женщина... Сбылось... Теперь стерпеть его ласки... Неужели ему не жалко меня, ведь он видит, что я не чувствую ничего, кроме боли и неприязни ко всему происходящему. Но что иное могу чувствовать я, если достоверно знаю, что такую же, но радостно воспринимаемую боль, он всего неделю назад причинял той, другой... Как неприятно пахнет спиртным и салатом у него изо рта... О, Господи, да ведь я действительно ничего не чувствую, никакой страсти! Что, если окажется, что я и в самом деле фригидная? Он это сразу заметит, а тогда... Тогда какая мне радость в самом факте такой моей мести? Ладно, теперь у нас хоть будет общий ребенок... "Ты меня не любишь? - хрипло и удивленно спрашивает Женя, поднимаясь над женой на руках. - Что с тобой? Я тебя не чувствую. Ты... ты просто терпишь мои ласки и морщишься от как от боли... Что происходит?" "Не знаю, Женечка. Не беспокойся. Я к тебе просто не привыкла еще, а ты вот так... Мне действительно больно." "И больше - ничего?!." "Ничего. Прости меня... И отпусти, пожалуйста. Я хочу спать. Потерпи, я к тебе привыкну." "Но ты же... когда мы целовались... Я же чувствовал!.." "Ты ошибся. Я никогда тебя... не хотела. И сейчас не хочу. И никогда не захочу. (ВОТ ОН - МОМЕНТ ИСТИНЫ!). Я привыкну..." "К чему?!" "К тому, что ты законный муж и что я обязана... терпеть твои вот такие... ласки." В чем, черт возьми дело? - напряженно думал он, любуясь на свою уже пятнадцать минут как жену, наконец-то нагую и еще более соблазнительную, чем он воображал, но всего лишь облегченно уснувшую, отвернувшись, как только он оставил ее в покое. Внутри него все клокотало гневом и обидой. Ничто не предвещало такого начала семейной жизни. Более года они едва сдерживались оба, чтобы не завершить свои бесконечные объятья и поцелуи таким естественным финалом. И вот, когда они получили законное право принадлежать друг другу, она... В эти секунды он возненавидел раз и навсегда это обаятельное существо, свернувшееся калачиком рядом с ним и что-то по-детски бормочащее во сне. Но должна же быть этому хоть какая-то причина! А что, если, вдруг обжигает его мысль, ему вовсе не показалась Юлия на вокзале в Одессе? Они со Светой возвращались из Тирасполя, размягченные, переполненные сладким вином и томлением молодых тел, откровенно влюбленные, оба во власти обаяния речных плавней Буга и густой листвы огромных деревьев, отраженной в синем зеркале сверкающей на солнце воды. Невеста, предмет его надежд на удачный брак с дочерью номенклатурного работника, владельца явно наследственной для "сына Жени" и его супруги роскошной дачи в Новом Иерусалиме осталась в Москве. Но почему похожая женщина с таким ужасом и болью смотрит на них из окна отходящего от площади троллейбуса?.. Оцепенев, он вдруг оставил ошеломленную выражением его лица Светочку, сорвался с места, помчался за троллейбусом, настиг его на светофоре у входа в Пушкинскую, но... в том же окне вместо Юлии на него лыбился какой-то матрос, а невесты вообще не было видно нигде. Он вернулся к спешащей за ним вслед искренне и мило обес-покоенной Свете, выдумал на ходу какую-то тупую криминальную историю, а бедная наивная девочка, еще больше испугавшись, тотчас предолжила немедленно все рассказать дяде Жоре, который "все может"... Неужели не почудилось? Не зря же встреча с Юлей в Москве после командировки, как раз накануне свадьбы, была такой напряженной. И уж точно не зря настала эта жуткая брачная ночь, как в страшном сне - спит такая холодная и спокойная рядом с раскаленным мужем... "Потеряла что-то дамочка и не мает языка сказать," - слышала Юля тогда голос пассажирки в одесском троллейбусе, пока ползала под сидениями, чтобы Женя не увидел ее еще раз в окне. После отъезда жениха за две недели до свадьбы в срочную командировку ей приснился сон. Какой-то незнакомый северный пейзаж с белесыми небесами, отраженными в бескрайних озерах за окном странной темной комнаты с почерневшими бревенчатыми стенами. Коричневый крашенный стол, кровать с панцирной сеткой, колючий немецкий пейзаж на стене. Она сидит нагая за этим столом, читает книгу и посматривает в окно. Сидит и ждет кого-то. В комнату входит мужчина в пальто и в заснеженной почему-то шапке, хотя на дворе холодное, но лето. Она не знает его, но встает и покорно идет к нему навстречу, бессильно опустив руки, пока не касается грудью его шершавого пальто. Он обнимает ее за талию ледяными руками, она вздрагивает, просыпается за тем же столом, опять нагая, только шаль наброшена на озябшие плечи, удивляется странному сну и возвращается к книге, когда слышит тот же скрип двери и те же шаги. Входит тот же мужчина в том же пальто, но она не встает, только берет гребень и расчесывает длинные, каких у нее сроду не было наяву, волосы, не оборачиваясь, но зная, что он приближается в своем пальто и в той же заснеженной шапке. Он не спеша снимает с нее шаль и кладет на плечи трупно-холодные руки. Она просыпается за тем же столом, где задремала, читая книгу (самое интересное, что она потом четко помнила, что именно и из какой книги читала, потому что, проверяя, сон ли это, намеренно обращала внимание на детали - не сон...). Тот же мужчина в пальто осторожно закрывает книгу, спускает с плеч Юлии халат и проводит теми же ледяными руками по почему-то покорному голому телу сначала от шеи к пояснице, а потом от живота к плечам, подчеркивая этим холодом неестественность этих вроде бы ласк... Подруга Тамара однозначно растолковала многослойный сон. Голая - к унижению, к позору. Холодность рук - к лицемерию и обману. Ну, а раз сам перед нею, нагой, всегда тепло одетый, то тем более подлость в ответ на искренность. И - все сошлось. Она хотела нагрянуть на известную ей его съемную квартиру, но не успела. Прямо на привокзальной площади увидела - вот они, голубки! Загорелая и свежая обаяшка-одесситка с ее, Юлиным, неприступным для всех ее московских подруг женишком. И такие оба счастливые, что хоть сейчас в ЗАГС, но при чем же тут я?!.. И пробуждения уже не было. Только он по возвращении осторожно, но настойчиво выспрашивал, не ездила ли она куда-нибудь, пока он был в Одессе. Нет, когда же ей ездить, когда перед замужеством столько дел? Дарственная на дом и прочее... Не заболела ли, дорогая? Побледнела, похудела. Нет, милый. Что ты! Все просто замечательно... А чего же ты плачешь? Волнуюсь... Моя же свадьба, наконец-то. А то я все за подружек привыкла радоваться и сквозь слезы зависти "горько" кричать... Так что выяснения отношений не было. Все это для экзальтированных дур, а не для дочери самого товарища Горского. Ни сцен, ни ссоры. "И правильно, - спокойно резюмировала Тамара ситуацию.- ВСЕ ОНИ ПОХОТЛИВЫЕ ВОНЮЧИЕ КОЗЛЫ. Твой Женька хоть красивый козел. Посмотри вокруг на всех этих "мужиков", да хоть на моего выблядка со Столешникова... В Москве красивый мужчина - еще большая редкость, чем красивая женщина..." Что ж, решила и Юлия, раз он свободно сделал свой выбор, то теперь моя очередь я тоже свободное существо. Пусть пеняет на себя! Не я ли была готова всю жизнь быть его единственной любимой и любящей женой? Не он ли этого не пожелал? Отлично, взамен он получит меня же, но как единственную с точки зрения его материального благополучия супругу - не более того! Он у меня получит именно то, что заслужил. Я выйду за него, завтра же, как и намечено, и тем самым ему отомщу. Когда каждую ночь рядом с ним будет моя знаменитая грудь, ради которой он, собственно, и начал меня добиваться, но отделенная от него моей же презрительно повернутой к нему спиной, он надолго пожалеет, что вообще сделал мне предложение. ЭТОТ на развод не подаст! Этот стерпит все. Так ему и надо. Чего стоит самая жестокая сцена ревности на фоне вот такого наказания - с первой брачной ночи до деревянного пенала... Да, я тоже его ужасно хочу, для меня такие отношения - не менее страшная пытка. Но быть ему запасной, дежурной женщиной еше больнее... 3. Он и стерпел все... Оба приняли эти правила игры и привыкли к таким отношениям. У них не было ни ссор, ни сцен. Была одна за все эти годы тайная измена Юлии, но какая, о Б-же, измена!.. Но не было и здесь естественных при явных возникших подозрениях сцен, дознаний и развода. Оба научились блестяще играть влюбленных супругов на глазах у публики и наедине - при любых обстоятельствах. В семье Краснокаменских рос сын. Все было прекрасно. Сейчас Юлия шла по обледенелой тропке вдоль шоссе, по которому в пелене снова начавшегося снегопада, разбрызгивая снежную жижу, неслись машины. Сосны стояли так близко, что можно было одновременно коснуться их двух чешуйчатых мокрых стволов разведенными руками. Желтые мокрые иголки с вкраплениями недорасстаявшего снега мягко сминались под сапожками, когда она свернула к потемневшему от сырости штакетнику, за которым громоздилась номенклатурная дача, выкупленная отцом и подаренная молодым к свадьбе. Окна желто и тепло проступали уютом в стремительно наступающих снежных сумерках, заливая золотистым оттенком просевшие пушистые шапки на столбиках. Юлия обмела на крыльце сапожки веником, вытерла подошвы о решетку со щеточками, прошла через веранду с плетенными креслами и прошлогодними листьями на столе в виде неувядающего букета. В гостинной особый уют и тепло создавала старинная, голубого кафеля печка. Мягко светился и сочился тихой музыкой оставшийся открытым бар с янтарным блеском бутылок. Громоздились в полумраке картины, бронза, хрусталь, дорогие старинные издания классиков в переплетах с золотым тиснением - наследство крупного советского работника. Все это семейное великолепие и было взаимной платой Юлии и Евгения за их специфические семейные отношения. О прежних хозяевах этого родового гнезда напоминала большая фотография, где отец Юлии был вторым планом в сцене рукопожатия Хрущева и Кеннеди где-то в Швейцарии. Товарищ Горский не пережил второго инфаркта после очередной чистки 1996 года. Накануне рокового приступа он как раз искренне и снисходительно сочувствовал иммигрантам из рухнувшей без русской алии чужой страны - такого недолговечного бывшего Еврейского государства... Искусственный брак, думала про Израиль перед его крахом Юлия, основанный, как у нас с Женей, не на естественной любви, доверии и преданности, а на идиотской и застарелой взаимной неприязни, может окончиться только катастрофой. Вот и мы с моим благоверным так же плохо кончим, как этот чуждый нам бывший Израиль!.. Без шубки, парика, сапожек, в небрежно завязанном секесь-накесь домашнем халате эффектная дама, какой мы только что представили себе Юлию, стала похожа на любую нашу соседку. Без накладных ресниц (в специальную шкатулку), без маски на лице и выверенных плавных жестов опрощенная до полного безобразия Юлия совершенно плебейским движением плеснула в стаканчик из бутылки, рывком с кхеканием опрокинула водку, прополоскав ею рот (видел бы этот вшивый сноб!..), закусила долькой чеснока, намеренно громко отрыгнула (она одна!), оторвала зубами кусок ненарезанной селедки, держа ее двумя руками, прямо из спинки рыбы. После чего, вы просто не поверите, плеснула, о ужас, после водки-то! коньяку в тот же стаканчик и заела его, представляете, соленым огурцом, взятым прямо руками из банки чуть не по локоть в рассоле, и отгрызанной распахнутой пастью луковицей, коньяк-то! Мало того, хотите верьте, хотите нет, она, с намеренным грохотом опрокидывая стулья, развратной походкой пьяной публичной женщины, прошла к тахте, любовно покрытой бело-серебристым неприкосновенным сирийским покрывалом и, сволочь такая, плюхнулась прямо немытой пьяной рожей на этот снежный покров, к тому же с ногами - а ведь она одна, наконец-то в этом вечно переполненном черт знает кем, как их там зовут, этих гадов-родственичков, доме!.. 4. Протирает сейчас специальной бархоткой наши прощальные фужеры, с неприязнью думает в это время Евгений. Высокообразованная скотина, псевдоцивилизованный плебс с придурью, свинья в дорогом дефиците... Перед внутренним взором возник вместо снежного пейзажа за окном их собственный после смерти Горского дом с минимальным огородом, без сада среди подмосковных сосен и елей, их подержанный вишневого цвета широкий приземистый "форд", купленный по случаю вместо с трудом проданных "жигулей". Чтобы было как дома и на работе - удобно и уютно. В рамках наконец-то установленного в семье и в стране железного порядка - основы основ человеческого бытия. Чтобы никак не зависеть от случайностей. Как вот эта электричка: задумали ее чуть не сто лет назад вот с этой скоростью и железной надежностью, запустили на железную дорогу и свистит она себе десятилетиями точно по раз навсегда установленному расписанию, извиваясь среди лесов и полей, в любую погоду, крошит к чертям собачьим гололед на рельсах, взрывает красным бампером сугробы на полотне. Плевать ей на все капризы погоды в рамках этих рельсов, установленного порядка в чудом во-время удержанной на рельсах великой северной державе. Положенное число минут и секунд, и вот они - огни столицы внутри железных кружев точно так же неизменного сотню лет вокзала. Вокруг мокрая толпа с лыжами. Вязанные шапочки, женский смех, толчея и давка, которой так благополучно лишены здравомыслящие жители пригородов. По привокзальной площади идет высокий человек с дорожной сумкой через плечо. Все на нем импортное, хотя отечественное в последнее время ничуть не хуже. Но у него, у них - все еще и импортное впридачу. Все куплено по блату, как ни опасно быть нынче в блатной среде, но так уж воспитан Евгений. Даже на отечественный уникальный туристический маршрут билет у него куплен по блату. Блат сильнее Совнаркома, шутили отцы-основатели "Империи зла". Блат сильнее нас, шутили всесильные гэбэшники андроповской эпохи, смирившиеся с неистребимым злом. Евгений смотрит на себя со стороны и самодовольно улыбается. В свои тридцать семь при росте сто восемьдесят три и весе восемьдесят шесть он сохранил юношескую фигуру и подвижность. Позади университет, аспирантура, защита кадидатской, выигранный конкурс на должность завлабораторией Института прикладной математики. Это для довольно приличного советского оклада. Хобби же у него другое. Оно же - источник доходов и входной билет в царство дефицита товаров и услуг. Как известный в узком кругу фотограф-художник, он востребован для неких специфических портретов. Особый доход ему приносят тайные сеансы, когда ему позируют ню дамы света и полусвета. Это же источник не только смертельного риска, но и бесконечных мук. Ограничив себя рамками железного порядка, он может только созерцать чужие женские прелести, иногда рискуя прикоснуться к гладкой коже, чтобы поправить на натуре не туда закинутую ножку или ручку. Натурщицы, как правило, - жены кое-кого, хранят имя своего фотографа в тайне от ревнивого мужа, но не от завистливых подруг. Евгений не раз был почище Штирлица на грани провала, особенно, когда очередная юная и прекрасная жена гэбэшного генерала попала на обложку "Плейбоя". Генерал бил ее по всем доступным теперь каждому мужчине в мире великолепнам белым округлостям до тех пор, пока она не выдала, кто переправлял негативы в Америку. Всех заложила несчастная красотка, кроме мужественного своего фотографа с таким медальным тяжелым лицом, такой сладкой дичинкой в шалых глазах и таким мужскими морщинами на щеках, похожими на турнирные шрамы. В тайные фотографы попал выданный первым безобидный фарцовщик, так и не понявший, за что он мотает такой почетный срок. В конце концов, он проникся к себе таким уважением, придумал себе такую неслыханную биографию, что вышел из тюрьмы авторитетом. А неприступный до того истинный фотограф уже через пару месяцев, когда на генеральше "все зажило, как на собаке", обрел, наконец, с ней свой альков... Дамочка оказалась не только профессионально битой, но и по-чекистски настойчивой. И была вознаграждена! Застоявшаяся, загнанная вглубь страсть несчастного Жени проявилась таким для нее мощным гейзером, что юная дама готова была стократ стерпеть что угодно от грозного мужа. А тот, вечно занятый поисками происков, и предположить не мог, на какой риск способна пойти настоящая женщина ради такого любовника. Та еще попалась нам на глаза боевая подруга, да еще чекиста! Фи, ну как ей не стыдно! Пока он на незримом фронте, эта... Даже говорить о ней как-то противно... было бы, не будь она так хороша собой... А описать ее у меня нет слов. Купите "Плейбой" и сами все осмотрите! Да, а как там эта наша коварная Юлия с ее местью? Она, конечно, немедленно почуяла недоброе, но было поздно. И так ей, этой, как ее там, Юлии, между прочим, и надо, по нашему козлиному мнению. В конце концов, больше всех себя же и наказала, не так ли? Свое главное достояние оставила без комплектующего изделия и рада. Будто у других нет того же, что она от мужа прячет, дура такая... И вообще я вам вот что скажу, между нами, девчонками... Если уж мстить кобелино-изменщику, то не в такой же мазохистской форме. Лишить себя единственно ценного в жизни ради его мук! Идиотина! Да профукай ты все его сбережения, а потом и зарплаты, и приработок, радостно подставляя ему же свою суть каждую ночь, вот это будет месть! И себе удовольствие, и ему в убыток. Да у него после первых долгов вообще и ответный узел завяжется, и ничего путного ни на одну красотку не шевельнется. Правда и на тебя тоже, но не так обидно будет, как при полной боевой готовности для других его главного калибра, как говорят у нас на флоте. Вот тогда-то ты, подруга, и ищи себе, к тому же, чужого кобелино своему самотопу на замену. То-то, Юленька, дурочка ты моя. А то он других, получше, нашел - и еще больше рад. Фотографирует их со всех сторон обоим подлым голубкам на радость. Найдешь такие снимки случайно - чем тебе еще отомстить, а?.. 5. За площадью Евгений занял очередь к маршрутке. Косыми плотными зарядами сыпал густой снег, за которым то исчезало, то появлялось семидесятиэтажное серое стеклянное облако - одно из новых циклопических зданий андроповской Москвы. Машины шипели паром раскаленных двигателей по пояс в снегу. Пешеходы с чавканием выволакивали ноги из растущих на глазах сугробов. У пассажиров, сгибающихся у входа в двери маршрутного такси, были залепленные снегом спины. Оттаяв, их пальто порождали в салоне кислый запах прелой шерсти, по которой сползали на сидения сосульками серые пласты. Внутри аэровокзала была привычная бесконечность потолка, переплетения слепящих ламп, запах кофе, духов, прелой одежды и недочищенных туалетов. В России можно установить любой порядок, кроме чистых туалетов, подумал Евгений, выглядывая свободное место среди тысяч переполненных людьми и вещами кресел. "Мело, мело по всей земле, во все приделы..." Вся бескрайняя страна исчезла вдруг в этой вселенской метели. "Вниманию пассажиров. Вылет рейса... задерживается до... Рейс... до..." И так до бесконечности. Такой-то рейс туда-то до стольких-то. Снегопад по всем городам и весям, самое пакостное время - начало зимы. На аэродромах ревут машины, но еще пуще ревет метель, торопливо занося только что расчищенное пространство. "Мама... дай, дай... Чшшш, чшшш... Ну, мама, когда мы полетим? Задерживается... О времени вылета... Мама! Ну, ма-ма... Когда мы летим? Нескоро, спи... Пассажиру Справочному пройти к справному бюро... Зин, ты че, оху... Простите, Справному - к справочному!.. Ну ты даешь, мать!.." Справный, скорее всего какой-то бывший киевский Иоффе, оголтело лезет к окошкам, но туда не пробиться. Никто ничего не ждет здесь от замотанных синемундирщиц. Просто скучно. Настроились на полет, спешили, толкались в метро, перли сквозь сугробы, боялись опоздать и - на тебе!.. "Девушка, я сижу с детьми вторые сутки. Вы у меня доиграетесь! Вот сдам ваши билеты и - на поезд, а?!" "Не знаю, мужчина." " А кто тут хоть что-нибудь знает?" "Девушка, как насчет этого, как его, забыл, рейса?" "Задерживается!" "А пятнадцатый?" "Все рейсы задерживаются, женщина." "И первый?! Он же фирменный!" "Не мешайте работать, мужчина." "Пассажир Краснокаменский Евгений, вас просят срочно пройти на посадку к выходу номер три. Краснокаменскому - к выходу три." Всеобщее волнение. Что? Кому-то - посадка!.. Расчистили, значит? Евгений, только угнездившийся надолго между двумя чеченами, ошеломленно вскакивает. Какая, к чертям, посадка..." Но волочит свою на колесиках сумку, провожаемый лихорадочными взглядами, к выходу номер три. Там уже закрывают двери. Он еле втискивается между ними и тотчас у него отрывают из рук поспешно вынутый билет и вталкивают прямо в салон странного, словно бескрылого самолета. Как во сне он находит свое место, собирается снять пальто, но его останавливает синяя девушка: "У нас не раздеваются, пассажир. Лететь полчаса." "Как полчаса? - холодеет наш честнейший ученый-фотограф-любовник. - Вы меня куда сунули? Мне, между прочим, до Владивостока, а не в Мытищи, пустите!.." "Сиди, дорогой, и не рыпайся себе, - говорит сосед слева, светя редкими золотыми зубами из-под максикепки и максиусов. - Тут все до Владивостока. Ракета это, понимаешь?" "Что? - еще больше пугается Евгений нарушению порядка. - Какая, к дьяволу, ракета, кацо? Я на самолет купил билет. А не на..." "Самолет это, - застегивает ему ремень стюардесса. - Успокойтесь, мужчина же. Новый вид услуг..." "Нэ бачилы вочи, що купувалы, - хохочет сосед справа. - И як таким билеты продают, га?" А за окном вдруг в полной тишине полетели назад едва видимые в мессиве метели улицы и площади Москвы, потом исчезло все, кроме белой, быстро светлеющей пелены, потом, вдруг, появляется яркое синее небо с садящимся в белые облака красным солнцем. Все в той же тишине небо темнеет до густой синевы ближнего космоса и только тут возникает короткий, на три минуты, рев ракетных ускорителей, после которого продолжается снова бесшумный полет по баллисте навстречу ночи. И в этой ночи вырастают на горизонте те же густые облака. Самолет выпрастывает длинные суставчатые крылья, стремительно погружается в свистящий в тишине мрак и выныривает там, где среди огней на странно блестящей в свете полной луны земле мчится по нитке эстакады среди снегов широкая платформа-катапульта, с которой уходит чуть не вертикально вверх встречный самолет на Москву и с которой через секунды с легким толчком стыкуется самолет-ракета из Москвы. Платформа мягко тормозит у берега Амурского залива. Весь путь от аэровокзала на Ленинградском проспекте Москвы до аэропавильона на Первой речке Владивостока занял менее получаса! Ошеломленные пассажиры, не веря своим глазам, выходят на оледенелый перрон. Все вокруг покрыто слоем блестящего смертельно опасного сплошного льда. Накануне здесь прошел субтропический, естественный для этих широт, ливень, который тотчас замерз весь на земле после неестественного для широты Сухуми, но вполне легитимного для Советского Дальнего Востока внезапного двадцатиградусного мороза с ураганным ветром. Все тотчас обледенело, включая аэропорт Озерные ключи от диспетчерской кабины до каждого кустика около всех взлетно-посадочных полос, остекленевших за час до такого состояния, что их никакой техникой за неделю не очистишь... Оледенели провода и рельсы, все, кроме прогретого мощным двигателем черного покрытия взлетно-посадочной платформы на магнитной подушке на эстакаде, с которой ветер сдувает и снег и дождь еще до льда. Такой транспотной системе воздушных сообщений погода до лампочки! Вот это - порядок! - радуется Евгений, волоча свою сумку к автобусу с надписью его туристического маршрута "Из зимы - в лето". Автобус, беспрерывно скользя юзом-боком при малейшем торможении, устремляется к Морскому вокзалу. Сквозь круговое застекление Евгений любуется "советским Сан-Франциско", который возник в андроповскую эпоху из беспочвенной мечты времен унылого хрущевского безобразия. В ураганную морозную ночь светятся редкие окна. На фоне одного из них он видит вдруг показавшийся ему до боли знакомым силует женщины. 6. И сразу исчезает оледенелый город за окном, властно вторгается в сознание запах цветущих акаций, теплой степной пыли, юного женского тела. На губах привкус соли и вишен. На ослепительном, словно белом асфальте темные тени деревьев. Эти же тени переходят на белые стены домов. Кажется, что на приморском ветру качается вся Одесса, которая самозабвенно нежится в летнем зное. Улица пустынна, только легкое душистое дыхание и стук каблучков по асфальту радом с тающим от желания Евгением. Он опускает глаза и видит этот качающийся пятнистый асфальт и неправдоподобно стройные загорелые ножки Светочки. Ее горячий гладкий локоть на его крепкой ладони, удивительная застенчиво-вызывающая улыбка на розово-коричневом узком лице с блестящими горячими черными глазами под тонкими от природы густыми бровьями, которые иная девушка делает часами. Ее не отрывающиеся от его лица глаза мгновенно меняют выражение от каждого поворота его мысли и речи. Она - провинциальная студентка, он - столичный аспирант в командировке. Она знает от общих знакомых, что в Москве его ждет невеста, дочь высокопоставленного чиновника, а потому ни на что не претендует, кроме как на счастье хоть лишнюю минуту побыть с ним. Он старше ее на пять лет, что в таком возрасте - вечность. Ее поражает солидная окаменелость его лица, трубка, немногословие, сдержанность, самоуверенность. Она впервые в жизни имеет возможность высказать свое мнение по любому вопросу перед уважительным, вдумчивым и молчаливым собеседником. О, это совсем не экспансивные, немного истеричные и обидчивые мальчики ее круга! Как мягко, ненавязчиво и убедительно он поправляет ее, если она сморозила глупость, как все восемнадцатилетние, предварительно дав ей возможность эту глупость ему изложить с таким благожелательным и серьезным вниманием, будто не слышал никогда ничего умнее и интереснее!.. После такой поправки она на всю жизнь сохраняет твердое убеждение, что всегда думала именно так, как он только что сказал. Он учит ее красиво по-женски курить сигарету, выколачивая одновременно о каблук свою трубку. Он о чем-то долго и серьезно беседует с базарным калекой-нищим, присев перед ним на корточки. Для нее каждый день с ним - свершение, событие исключительной важности, ради которого она вообще жила до сих пор. Она не подозревает о мучительной тяжести, преследующей его все эти недели с ней, пока она в своем купальнике любуется в Аркадии его мощным торсом. Она не смеет и думать о его чувствах к ней накануне его собственной твердо оговоренной свадьбы. А Светочка вызывает у него чувство даже не любви, а благоговения, как перед высшим существом. Она вообще не выглядит современной девушкой - она словно посланец средних веков. А он на пляже говорит с ней о Мантене. Надо же - в купальниках, когда у любого из ее мальчиков только одна мысль - добраться в волнах до запретного, хоть на мгновение - они говорят о Ларошфуко и Эразме Роттердамском. Она поражена, что он не удивлен и не восхщен ее познаниями! Надо же, словно все прочие его женщины... Или... Или это норма в его столичном кругу, и только в Одессе Свету считают такой удивительно образованной? Да и кто считает? Подруги, которых интересуют только наряды? Бабушка с дедушкой, которые говорят только о болезнях или ее южные мальчики. Он просто умел разглядывать ее незаметно, свозь очки с зеркальными стеклами. Он вовсе не был пресыщен или восхищен московскими красавицами, как думала она. И вовсе те не любили, если и умели, говорить на философские темы. Тем более на фоне прудов Серебрянного Бора со своими синеватыми, пупырчатыми северными телами... Его невеста, с ее потрясающим бюстом, была исключением из того правила, что девушки его круга, пожалуй, в массе некрасивы. И не умны впридачу... Со Светочкой же он отдыхал душой, находя при ней красоту во всем, даже в заблудившемся в коре дерева муравье. Как-то, взяв в руку ее повернутую в нему крепкую, благородно сухую ладошку, он сказал: "Удивительная у вас линия судьбы: всю жизнь вы будете счастливы с одним, но любить будете другого..." "Где эти линии?" "Вот и вот." "Но они же встретятся, - расцвела она своей застенчивой улыбкой. - Смотрите, через много-много лет, но линии опять пересекаются..." Потом была неизбежная в каждой драме сцена прощания. Он видел свое отражение в стекле вагона, свое медальное лицо сорокалетнего, хотя ему не было и тридцати. А за окном - ее, загорелую, в белом платье без рукавов, уже без тени улыбки, со скорбной морщинкой над бровью, без слов, без упреков, словно вытянувшуюся от безграничного горя. Только потом он понял, что это было: не прощание со случайной девчонкой из южной мечты, а его уход навсегда из мира живых в мир теней, из Лета в Зиму, к ожидающей его в Москве верной невесте - недавно такой желанной, такой эффектной фигуристой, а теперь уже постылой ему раз и навсегда. ГЛАВА ВТОРАЯ. РЕПАТРИАЦИЯ НАВЫВОРОТ 1. "Ну, и куда же ты их девал потом, Дани? Не мечись. Успокойся, сядь и еще раз подумай... Посмотри, на кого ты похож сейчас. Я так и знала, что отдых превратится в сплошную нервотрепку, как всегда с тобой... Катя, вспомни хоть ты, куда папа девал билеты?" "Как же я могу вспомнить, мам, если я эти билеты и в глаза не видела?" "А что ты вообще видишь в доме? Живешь, как в лунатическом сне. Двигаешься, кушаешь, но ничего на свете не соображаешь..." "Ора... Светочка, не... кидай... срывать досаду на ребенке..." "Ты сначала найди билеты. А потом учи меня, как мне вести себя с моей дочерью!" "Нашей, если мы уже пять лет, как одна мишпаха..." "Семья, Дани, семья, никак тебя не переучу... Так где же билеты? Рассуждай аналитически. Ты ученый или нет?" "Тов... Я пришел с лекции, билеты были в кармане, кен?" "Ты у меня спрашиваешь?" "У себя... Я хорошо помню. Я их по ошибке показал в троллейбусе контролеру вместо картиса. Он еще сказал... как это будет по-русски: шутки оставь своим детям, кен?" "Все и кен и тов, Дани, кроме одного. Теплоход уйдет без нас. Потому что тогда-то ты и уронил наши билеты прямо в троллейбусе, горе ты мое..." "Да нет, дай досказать, русская ты нудникит... зануда, черт бы тебя забирал... Потом я по-ло-жил билеты отдельно в кармашек арнака... пормоне. А вот тут, у серванта, специально переложил билеты на самое видное и оригинальное место, чтобы их невозможно было не заметить и нельзя было забывать, так?" "Как всегда! На самое видное место. И теперь, когда чемоданы уже в прихожей и полчаса до начала посадки на лайнер, когда все уже одеты и парятся в шубах..." "Мам, вот же они! - спасает всех, как всегда, Катя. - В обувном ящике, заткнуты в папины ботинки, чтобы он, обуваясь, их достал. Более, чем логично - не пойдет же он босиком!" "Я же сказал - на оригинальное место, чтобы ни в коем случае не забывать. Я бы вспомнил сам, если бы не твоя истерика. Ну вот, теперь ты плачешь... Ой-ва-вой, Ора... Ани мицтаэр меод..." " Да забудешь ты свой иврит, наконец?.." "Не забуду. И Катю научу. И в Израиль мы еще вернемся, вот увидишь. Снова, как тогда, со всего мира... Бог нас наказал изгнанием за взаимную вражду, Бог же и простит и вернет. Катя будет настоящей еврейкой, Ора..." "Начинается... Лучше бы следил за собой здесь. Всю жизнь я с тобой мучаюсь из-за того, что у тебя нет места в твоей голове для семейных проблем." "Тише, соседи услышат, порадуются, что евреи ссорятся." "Плевать, они сами еще и дерутся. Мне-то до них какое дело?" 2. Они покидают свою "хрущебу" с мебелью с бору по сосенке, со всеми совмещенными удобствами, кроме пола с потолком и водопровода с канализацией. Он окидывает взором свои вывезенные оттуда книги с золотым тиснением древних букв на коричневой коже. Они спускаются во власть свирепого ветра и блестящих ото льда тротуаров и лестниц. Руки заняты чемоданами, а к улице надо идти либо по оледенелому спуску, либо по лестнице, где от ступеней остались крошечные площадки сухого бетона. Несчастный Дани рад, что билеты у его любимой Оры-Светы в сумочке, но его мучает другая мысль: он теперь не помнит, вынул он ключи из замка, когда запирал дверь, или так и оставил торчать ворам на радость. И не проверишь, руки заняты чемоданами. К тому же, чтобы не упасть на этом сплошном наклонном катке, Света цепляется за него с одной стороны, Катя - с другой, а в мозгу умопостроения типа: будь я вором, никогда не рискнул бы зайти в квартиру, в дверях которой торчат ключи... Ну да... - спорит он с собой. - Один раз не зашел бы. А если торчат целый месяц? Точно, очистят квартиру. Отпуск еще тот будет. Все это он прокручивает в голове, естественно, на иврите со знакомыми и родными интонациями, которые он так тщательно вытравливает из себя в иммиграции. Катя, словно услышав крик души любимого отчима, тихонько лезет в карман его пальто и позванивает там ключами. Борух ха-Шем!.. Билет у них не по блату, а honorific cause: кто-то вспомнил, что Дани Коэн, ныне Дмитрий Козлов, некогда привез патент этого лайнера из Израиля. Его погибший друг, будучи еще профессором Техниона, придумал такой вариант трисека, а потом Дани подарил патент пригревшей его Стране Советов. И за это... Чего это вы? Чушь? Неправда? Ну, раскричались, разнервничались.... Да с вами, евреями, вообще нельзя дела иметь! Вечно и сам не верит, и другим врать мешает! Думает я буду спорить, путевку ему показывать... Нет у меня той путевки с личной подписью этого, как его... забыл... Короче, совсем я тут заврался, господа! Впрочем, а чего вы, собственно, ждете от фантастики? Проехали? Тогда, терпите меня дальше, идет?.. То ли еще будет! Ну хоть поврать-то дайте хотя бы, вы, зануды... 3. Итак, представляю мужа своей жены. Дима Козлов (тот еще Козлов и тот еще Дима, как вы понимаете. Вроде как и я тот еще Шломо в его Эреце...). Иммигрант-беженец из одной из бесчисленных горячих точек планеты. Ему сорок два года. Точка эта, так и не состоявшийся не зависимый ни от кого Эрец-Исраэль, стала вдруг нестерпимо горячей, когда арабы поняли, что евреи обезумели в ненависти друг к другу. И восстали. Данина первая семья - беременная жена и трое детей - погибла в страшном погроме 1982 года в Хайфе под ножами так называемых "израильских арабов". Растерзаны в собственной квартире, пока Дани сражался в наскоро собранном еврейском городском ополчении... После эвакуации в СССР он был распределен из лагеря беженцев под Одессой в Дальневосточный университет во Владивостоке. Оттуда был направлен на курсы повышения квалификации и ускоренного обучения русскому в Ленинград, где и подтвердил ученую степень доктора наук в области дистанционной сенсорики и неконвенциональных излучений. Сейчас он получает надбавку к зарплате за знание иностранного языка (английского, иврит не в счет). Занимается малоперспективной темой аппаратуры направленных излучений. Его шефу, местному профессору Карабанову, удалось убедить Дальрыбу, что можно психологически воздействовать на косяки рыбы и гнать их в сети. Попытка того же Карабанова заинтересовать тематикой союзное минобороны окончилась достаточно ехидным письмом головного института, занятого психотронным оружием. Если бы ваш гений имел нечто путное за душой в этой области, - резонно писали советские консерваторы от науки, - то Палестину покинули бы не евреи, а арабы... Дани запомнил это! Во Владивостоке наш иммигрант женился на разведенной местной. Растит общего ребенка Катьку, сабру, как назвали бы ее на его родине. Официально подарил все свои патенты советскому государству. Читает со своим странным акцентом лекции, ведет практические занятия. Любимец студентов. Получает, между прочим, столько же, сколько его советский коллега на той же должности и никакой ротации не подлежит. И вообще его без согласия месткома в стране с нормальным профсоюзом никто уволить не посмеет. Имеет право на равноценную с коллегами-старожилами государственную пенсию, на которую может прожить в старости. Беспартийный. Примерный семьянин. Характер иудейский, мягкий. В порочащих его связях не замечен, так как вооруженного сионизма в мире больше не существует... О жене же своего мужа можно сказать еще короче: Света, по фамилии, естественно, Козлова (а было черт-те что и сбоку не то "ман", не то "гер", не то что-то еще похуже). Образование гуманитарное. Хобби и профессия - книги. Занятие - продавец Дома политической книги. Работа не пыльная - кому они нафиг нужны?.. Разве что букинисты пачками покупают - для переплетов приличной литературы. Главная привязанность, забота и боль - вот эта ее новая семья (о старой лучше не вспоминать!..) - добрый нелепый иностранец и не менее нелепая Катька - тринадцатилетнее существо, описать которое под силу только парапсихологам, а это же лженаука, товарищи, буржуазное мракобесие, одним словом. Но с таким, знаете ли гебридным еврейским характером, что... Впрочем, расчитаетесь - сами поймете! Эти гебридные девочки у себя, знаете ли, на уме. Их сколько ни перевоспитывай в православии ли или атеизме - без толку. У них иудаизм генетический, неискоренимый. Впрочем, генетика, товарищи, тоже... знаете ли. Как есть... 4. В юности Света едва не погибла, вскрыв себе вены после отъезда какого-то москвича-командированного с медальной физиономией. Но во-время сама испугалась своей крови, каким-то акульим дымом расходящейся в прозрачной воде, и завизжала на весь пустынный вроде бы пляж, где пристроилась было сидя по пояс на песчаном дне окончить свою лишнюю после потерянной любви молодую жизнь. Ее крик услышал какой-то пьяный, спящий в тени перевернутой лодки. Он увидел кровь, блеснувшее на песке лезвие бритвы и понял все. Не раздумывая, он вытащил из воды сомлевшую красотку, уже закатившую свои красивые глазки, разорвал свою форменную безрукавку, затянул нежную загорелую ручку поясом у подмышки, брызнул изо рта "Боржоми" на пожелтевшее под загаром такое всегда пышущее здоровьем узкое личико. Света и не слыхивала сроду о такой концентрации спиртного, какая хлынула из нутра ее спасителя вместе со спреем. Она сразу отпрянула и забилась в истерике на песке, осознав, что вернулась все-таки к ужасу потери любимого. Ее спаситель оказался моряком дальнего плавания, дальневосточником. Разговорам о философии он предпочитал крепкую выпивку в хорошем ресторане и добротный секс с жаждущей уже жизни спасенной одесситкой в своей персональной просторной каюте старпома. Как порядочный человек он тотчас вылетел черт-те откуда в Одессу, как только узнал, что та курортная его девчонка "понесла" - к ужасу ее добропорядочной родни. Ах, как неожиданно и эффектно появился он во всем блеске своих позументов, кокарды и кремовой формы в их переполненном отчаянием многоэтажном дворе!.. Тут же, при всех родных и соседях, облепивших балконы, он объявил о желании вступить в законный брак со Светой и пригласил всех на свадьбу. Тут же, за фасадом Оперного театра, они расписались, отпраздновали свадьбу в лучшем ресторане на Дерибассовской, устроили свадебное путешествие, по настоянию новобрачной, естественно, в Москву с пребыванием в "Метрополе". И - на рейс номер один - во Владивосток, где на склоне Орлиной сопки стоял его родной старый дом с террасами-огородом. Света удивленно ходила среди этих обнесенных досками грядок, когда Марьяна Петровна - мощная как и ее сын свекровь, подошла, погладила по пушистой голове и тихо заплакала басом: "Эх, и куда же тебя занесло, такую тихую да беззащитную девоньку... Да еще с моим-то непутевым Колькой... Проклял тебя кто-то видно еще до рождения." Комнатка для молодых с выкроенным уголком для детской кроватки и стала тем местом, где Катька увидела свой свет - огни Мыса Чуркина, отраженные в распростертом внизу Золотом Роге. А Свете действительно не везло - и во Владивостоке. В университете прошла только на никчемный филфак. После него попала в школу, где, как она говорила свекрови, собрался удивительный гадюшник - сплошные сволочи во главе с занудой-директором, тощим крикливым армянином с вывернутой непостижимой психикой и постоянно возмущенно поднятыми бровьями. Он страдал почками, часто отлучался с уроков, за что его ученики прозвали Вездессущим Араратом... К тому же, сам Николенька-моряк предпочитал при редких визитах в семью не просыхать. И вместе с женой по всем "кабакам", и отдельно. Кончилось все тем, что милейшая Марьяна Петровна сама посоветовала бедной Светочке пойти на танцы в Клуб моряков под самым их домом, рядом с нижней станцией фуникулера. 5. Так появился в доме мужней жены "иностранец" - "дядя Дима", он же Дани, он же доцент ДВГУ, он же бывший израильтянин. "Плюнь ты на Кольку, - сказала странная свекровь. - Не стоит он тебя и вашей трезвой нации. Смотри, какой парень на тебя глаз положил... Уходи к нему. Не нужна Кольке никакая семья, не хорони себя, Светик, смотри как ты расцвела..." И ушла. И Коля специально, на самолете из Кейптауна, примчался на свадьбу покричать "горько", а до того радиограммой дал "добро" на развод откуда-то из Сиднея. Ох, морская ты наша судьба, не приведи, Господи... Не нам, морякам, семейное счастье, чего девочкам жизни-то ломать, верно?.. И начался другой мир у Светы, мир чужих страстей, предзащит, защит, изобретений, интриг, антисемитов... Да, да, как ни обидно это архитекторам стерилизации нашего советского общества, неистребимого в нашей такой дружной семье народов неестественного теперь, после радикального решения партии, порока. Светланы Козловой в ее гадюшнике это не касалось. Там жрали друг друга не по национальному признаку, а вот Данину героическую биографию недобитого израильского агрессора знали все. И не упускали случая о ней напомнить... Катька росла в диком мире приморской детворы, хватала двойки и пятерки, делала уроки исключительно с "дядей Димой", как называла его "при людях", играла в заседания кафедры, стала даже что-то вдруг бурно изобретать, пряча чертежи от мамы и отчима. Серьезно советовала что-то Дани по поводу интриг и вообще стала ему дороже, пожалуй, и самой Оры... Как-то Света с изумлением услышала, как ее домочадцы яростно ссорятся на незнакомом языке, вертя друг у друга перед лицом пальцами и корча непотребные рожи. Она только вздохнула. Но когда она увидела, как белокурая ее Катерина Николаевна, раскачиваясь, нараспев читает молитвы справа налево из толстой книги, ей стало по-настоящему страшно... Дани тоже молился, истово и искренне, нацепив на лоб кожаную кробочку - на следующий год в Иерусалиме... Где тот Ерушалаим? Чей он? Кто туда пустит Дани, куда, к какой Стене подпустит? Да еще в будущем году... 6. Вот эти-то трое и давятся сейчас перед нашим внутренним взором в переполненном синем троллейбусе, запыленном от пола до потолка врывающимся на каждой остановке сухим ледяным ветром. Троллейбус мчится по эстакадам, перекинутым через бесчисленные густо застроенные распадки горного огромного города. Трое трясутся и держатся друг за друга, опираясь спинами на спины пассажиров. Чемоданы зажаты между коленями. "Дани, - мертвеет вдруг Света. - Ты... запер дверь?" "Бетах... конечно, - почти торжественно объявляет счастливый муж. "А ключи из двери не забыл вынуть?" - не верит своему счастью Света. Он торжественно звенит ими. "Дай мне, пока не уронил. Тут не наклонишься." "Папа, ты взял мои ласты?" "Да." "А маску?" "Я вам дам маску! Там же акулы!" "Граждане, пробивайте талоны. Не стройте из себя зайцев. Быстренько-быстренько, все как один, пробьем по талончику..." "Пап-а-пап. Мы, кажется заплатить забыли." "Начинается..." "Сейчас пробью." "Не надо. Это они нам за такую езду должны приплачивать! А сюда ни один контролер не влезет." "На выходе устроят облаву..." "Пробей, пусть подавятся..." "Папа, меня оттирают. Нам до конца?" "Вы сходите?" "Эй, чего лезешь?" "Кто лезет?" "Дани, ты запер дверь или просто ключи положил машинально в карман пальто, пока искал билеты?" Действительно, опять, в свою очередь, холодеет несчастный "Козлов", запер или вообще оставил дверь полуоткрытой? "Надо с вокзала позвонить Харитону..." "Идиот какой-то... А если Харитона нет дома? Или он, по своему обыкновению, пьян как зюзя? Так и оставим на месяц квартиру открытой? Там же все мои книги... - плачет Света. - Я их столько лет... так... собирала..." На Морском вокзале ураганный ветер на дает закрыть дверь телефонной кабинки, а с открытой дверью ничего не слышно. Сосед Харитон выскакивает в трусах на лестничную клетку и радостно подтверждает, что дверь заперта и что он лично проследит за квартирой. Этот вопрос, наконец, убит. Теперь надо успеть к началу посадки на лайнер. 6. На причале ветер треплет яркий транспорант-рекламу: "ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО. УВЛЕКАТЕЛЬНЕЙШЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ТРОПИКИ СРЕДИ РУССКОЙ ЗИМЫ. ГОРОД ЗДОРОВЬЯ НА ОСТРОВЕ В ОКЕАНЕ. КОТТЕДЖИ С ТРОСНИКОВЫМИ КРЫШАМИ СРЕДИ ПАЛЬМ ЛАЙНЕР-ТРИСЕК ЗА ТРОЕ СУТОК ДОСТАВИТ ВАС В РАЙ. ПРИ ЛЮБОЙ ПОГОДЕ ВЫ НЕ ПОЧУВСТВУЕТЕ НИКАКОЙ КАЧКИ. ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО! ВАС ЖДЁТ НАШ НЕНАВЯЗЧИВЫЙ СОВЕТСКИЙ СЕРВИС И ЛУЧШИЕ БЛЮДА НАЦИОНАЛЬНОЙ КУХНИ НАШИХ СОЮЗНЫХ РЕСПУБЛИК. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ." Три тысячи пассажиров спешат среди зимнего урагана по скользким тротуарам к причалу. Спешат из городских гостиниц и плавотелей, с поездов "Из зимы в лето" со всей Сибири. Трисек нависает белым корпусом где-то в поднебесье, а у причала лежат на воде только две циклопические зеленые вмерзшие в лед сигары, словно пришвартованные подводные лодки с заостренными белыми с зеленым стойками-колоннами, простертыми к белой верхней пассажирской платформе. Лайнер празднично светит во все стороны тысячами огней и прожекторов. "ТУРБОХОД "РОДИНА" - торжественно вещают по радио, - ПОСТРОЕН НА СТАПЕЛЯХ ЗАВОДА ИМЕНИ ЛЕНИНСКОГО КОМСОМОЛА. ДЛИНА ПОДВОДНЫХ КОРПУСОВ ТРИСТА МЕТРОВ, ШИРИНА ПАССАЖИРСКОЙ ПАЛУБЫ СТО МЕТРОВ, ВЫСОТА БОРТА ОТ КИЛЯ ДО ПАЛУБЫ - ПЯТЬДЕСЯТ МЕТРОВ. МОЩНОСТЬ ТУРБОЭЛЕКТРОСТАНЦИИ СУДНА ТРИСТА ТЫСЯЧ КИЛОВАТТ ОБЕСПЕЧИВАЕТ ЕГО СКОРОСТЬ ПРИ ЛЮБОМ ВОЛНЕНИИ ДО СОРОКА УЗЛОВ ИЛИ ОКОЛО ВОСЬМИДЕСЯТИ КИЛОМЕТРОВ В ЧАС. К ВАШИМ УСЛУГАМ ДЕСЯТЬ РЕСТОРАНОВ. БАРЫ. КИНОТЕАТРЫ. ЗИМНИЕ И ЛЕТНИЕ ПЛАВАТЕЛЬНЫЕ БАССЕЙНЫ. СПОРТЗАЛЫ. КОМФОРТАБЕЛЬНЫЕ КАЮТЫ. ЭКИПАЖ СУДНА - ПЯТЬСОТ ЧЕЛОВЕК. НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НАМ НЕ ГРОЗИТ СУДЬБА "ТИТАНИКА" ТАК КАК ПРИ ЗАТОПЛЕНИИ ДАЖЕ ДВУХ ПОДВОДНЫХ КОРПУСОВ ВЕРХНЕЕ СТРОЕНИЕ С ЛЮДЬМИ ОСТАЁТСЯ НА ПЛАВУ." ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЕВРЕЙСКИЙ РЫЦАРЬ 1. "Рассказывай, бабушка, сказки, - слышит Евгений голос рядом. - будто и эту коробку нельзя утопить тем же пиратам, которых в южных морях видимо-невидимо." "Вы не правы, - возражает Евгений, попыхивая трубкой и глядя на проходящих первыми "местных". - В проспекте сказано, что нас сопровождает корвет Тихоокеанского флота." "Знаем мы эти корветы! Потеряется при шторме, заблудится в трех волнах, как у НИХ это принято, а пираты тут как тут..." "Рассуждая таким образом, нельзя и на этот мост войти, - Краснокаменский показывает трубкой на ажурный подвесной мост над Золотым Рогом на мыс Чуркин. По мосту несутся ярко освещенные изнутри троллейбусы. - А ну как рухнет!.." "И рухнет! У НИХ все ненадежное. Уверен, что при таком ветре он качается, а в горкоме уже заседает штаб по спасению из воды пассажиров троллейбусов. Но некому дать указание опустить шлагбаумы." Поток людей вливается в двери в стойках, где то появляются, то исчезают кабины просторных лифтов. Сверху опускаются грузовые беседки для багажа из освещенных люков в днище верхнего строения. Туда же на талях поднимаются контейнеры с провизией. Ветер слепит пылью, трубка Евгения ярко вспыхивает от яростных ледяных порывов. Московских пассажиров привезли слишком рано, вот и мерзнут на ветру, стоило ли так спешить - на ракете-то!.. Но Евгений рад возможности разглядывать проходящих "местных". Тот силуэт в окне не дает ему покоя. Не веря своим глазам, он подается вперед, забывая о трубке, которая тут же мстительно обжигает ему палец, вспыхнув на ветру. Дуя на ожог, он не сводит глаз с проходящей мимо семьи. Света, подумайте только, за пятнадцать-то лет! почти не изменилась, даже стала еще интереснее, но не старше, чудо какое-то (а у него-то в Москве - жена-старуха, если без макияжа и парика), словно ей все еще восемнадцать, надо же!... Она не заметила бывшего оракула, что-то напряженно выговаривая горбоносому явному еврею, обвешенному сумками под смех девочки-подростка. А та зыркнула на Евгения острыми глазами и сказала матери: "Мам, если у тебя когда-то был любовник, то это бедиюк тот самый случай. Вон тот дылда с трубкой." "С трубкой... о, Боже, где?!" "Любовник? - оживляется "Дмитрий Иванович Козлов". - Где моя шпага? К барьеру..." "Дурак ты мой недоученный, - сквозь слезы улыбается Ора, уже встретившись глазами с улыбающимся Женей. - Кто же со шпагой лезет к барьеру? А пистолеты ты скорее всего, по своему обыкновению, просто забыл бы дома, отправляясь на дуэль..." И демонстративно обнимает своего Дани, не сводя глаз с Евгения. А Катьке уже не до них. Она вся в ожидании чего-то сверху, где черно от народа. Провожающие усыпали крылья Морского вокзала. Среди них стоит замерзший до посинения носа и щек, до стука зубовного человек в разодранной на локте синей синтетической курточке. Он не машет. Он держит под мышками руки в надетых одна на другую двух парах драных варежек. Ноги в суконных ботнинках совсем онемели. Человеку четырнадцать лет. Предмет его внимания уже без чемоданов, по которым он ее узнавал по дороге от троллейбуса до причала, входит с папой и мамой по трапу на корпус и вот-вот скроется на месяц в чреве судна. И не поднимает голову... Преодолевая дрожь, человек в курточке кричит треснутым голосом: "Катька!! Коз-ло-ва!!" Все кругом тоже кричат и смеются, но Катька Козлова из их седьмого "а" поднимает голову, оглядывет провожающих и растягивает заледеневшие тоже губы большого рта в единственную достойную внимания улыбку на свете - главную награду за эту дрожь, за многолетнюю самоотверженную дружбу двух сердец... "Счастливого пути! - почти беззвучно на фоне общего шума кричит мальчик. - Возвращайся скорее, я жду!" "Спа-си-бо!" "Ты чего кричишь?" "Мам, меня провожают... Он пришел, представляешь, в такой холод! А ведь у него вчера в школьной раздевалке пальто украли..." "Да ну! Где он?" Поздно. Они уже в тепле лифта, а провожающий со всех ног бежит по скользкой лестнице к отходящей электричке. Скорее домой и - в ванну, в горячую ванну, в кипяток!! Лифт стремительно уходит вверх рядом с тремя другими в той же огромной шахте. И сразу начинается движение москвичей. Евгений проходит между ограждениями, предъявляет билет и облегченно вздыхает, когда исчезает ледяной ветер, а вокруг бронза, бархат и красное дерево судового лифта. Вокруг столько же народа, как и снаружи, но все тотчас притихли от долгожданного тепла, тишины и неожиданной роскоши. 2. Подруга пришла раньше сына Олега. Юлия едва успела покинуть тахту, натянуть парик и сменить халат. Выручила, как всегда, хриплоголосая Лада, вечно простуженная в своей сырой конуре. Тамара, дама без возраста, эффектно позировала на крыльце, как всегда, где бы она ни появлялась - в театре, в электричке, даже в бане у большого начальника, куда Юлию и Тамару как-то пригласила общая подруга скрасить ненадолго запрещенный досуг номенклатурных мужчин. О, там-то Тамара блеснула в полном смысле слова с ее-то неповторимыми формами, со смелостью в выборе наряда и с непосредственностью, с которой она его как бы нечаянно роняла... Тамара была человеком обширных связей в виде отдела в Доме обуви. В эпоху свирепой борьбы с блатом сохранить власть дефицита могли только асы экстракласса. Партия поставила задачу обеспечить население товарами первой необходимости на уровне мировых стандартов. Вся беда была в том, что нигде, кроме СССР, стандартов в этой области давно не было. А потому-то импортное оставалось притягательнее действительно неслыханно разноообразного и качественного, по сравнению с брежневским периодом, отечественного. Тамара же умело учитывала тайный покупательский спрос на тонкий ручеек импортной обуви. Когда специальные бригады по борьбе с использованием служебного положения хватали на улице владелицу умопомрачительных сапожек, та всегда могла назвать любой из общественных туалетов, где ей предложила товар незнакомая фарцовщица. Круг Тамары включал, в числе прочего, билетные транспортные и театральные кассы. Юлия, в свою очередь, как дизайнер, имела доступ к ювелирному дефициту. А такой сладкой парочке всегда было о чем поговорить. Но только не сегодня. Тамару лихорадило. У нее в руках точно такой же билет "Из зимы в лето", который она достала два дня назад Евгению в строгом соответствии с тонко задуманной интригой. Тут у обувной принцессы был талант опытного режиссера. "Слушай, ты представляешь, он же не знал, что это на ракете, а потому и мысли не допускает, что ты успеешь на тот же рейс! Быстро на электричку, двадцать минут на сборы... Нет-нет, я и сама сегодня без машины, все дороги занесло. Там, в центре, тоже уже ничего не ходит, даже такси. На метро, потом от "Динамо" пешком, возьми с собой санки для чемоданов, там бросишь. Игра стоит свеч! Он там уверен, что ты здесь!... А ты вдруг, в самый момент... Как тогда, помнишь? Ну, стоит?" "Пожалуй... Но как я успею? Он час назад уехал." "На турбоход садятся три тысячи человек. Это на часы работка. А лететь от силы час. Быстро!" И нафиг мне это нужно, уныло думает Юлия. Охотиться за ним, зачем? Я наоборот хотела от него отдохнуть! Но отказаться нельзя! Эта блядская Тома раззвонит, что я не дорожу Женей, не беспокоюсь о его мне верности, зараза... Нет, не зря она тут суетится вместе со мной, подбирая мои купальники. Значит нам удалось провести всех за нос, все уверены, что мы - нормальныя крепкая семья, которая просто обязана постоянно следить друг за другом... А тут еще кольнула какая-то стрелка из космоса: отправление ведь из Владивостока, а Дани вроде бы живет там... Маловероятно, что она за какой-то час встретит в полуторамиллионном городе случайно встреченного в молодости человека, зато какого человека, и как он оказался кстати тогда!.. 3. Тогда Юля была молодым специалистом, выпускницей Института искусств, третий год замужем. Впервые рассталась с подлым нелюбимым Женей, оставив свекрови Олежку, чтобы поехать не стажировку в Одессу. Весна в Москве была затяжной, холодной, до самого июня не удалось позагорать, а тут - такое солнце, такое буйное цветение акаций, такие парни, столько красивых девушек... Съемная комната оказалась в поселке на плоском песчаном берегу за Лузановкой. Естественно, в первый же выходной побежала на пляж. Но там было полно крикливых матрон с буйными детьми и истеричные вопли "Бора выйди с мора" со всех сторон. Зато в обратную от города сторону тянулись дюны, где было все более и более пустынно. Она облюбовала распадок между песчаными холмами, сняла легкое платье, легла на подстилку, раскрыла книгу и наконец-то подставила свое неприлично белое тело под ласковые ослепительные лучи. Воровато оглянувшись, она рискнула расстегнуть на спине лифчик бикини, оставив его на своей знаменитой на весь институт груди, которую мечтали обессмертить однокурсники-художники. При всех клятвенных обещаниях не только не приставать во время сеансов, но и голову писать с другой натуры, она так и не решилась им позировать ню... И вот пришлось попозировать, и так, что... На долгожданном теплом солнышке Юлия скоро задремала, а очнулась от прикосновения показавшейся ей ледяной руки к неосторожно сожженной солнцем спине. Первое, что она увидела, были какие-то огромные черные копыта на песке... Потом она с ужасом осознала, что кто-то осторожно уже вытащил из-под нее лифчик и что она теперь в одних плавках, которые с нее как раз медленно спускают. "Что вы делаете!.. - тонким голосом жалобно крикнула она, судорожно прикрывая грудь растопыренными пальцами. - Кто вы?.. Что вам надо?.." "Сначала просто полюбоваться на твое белое тело, - ответил бас сверху, сопровождая глумливый, с отвратительным смешком тон звонким наглым пошлепыванием по ее уже голым ягодицам. - Потом он тебя приласкает по-своему, а потом тобой займусь я!.. Повернись-ка пока... Тебя как зовут-то?" "Юля, - неожиданно для себя ответила она. - Я не стану поворачиваться, пока вы не вернете мне купальник..." "Повернись, повернись, Юленька, повернись сама, тебе же лучше будет, - вступил высокий голос второго. - По-моему, тебе есть чем перед нами похвастаться." "Ну! - крикнул первый, обжигая ее спину ударом ладони по свежему загару, выстрелом прозвучавшим в тишине. - Хочешь так же по голой сиське получить, когда я тебя сам поверну?" "Нет, что вы! - поразилась Юля. - И по спине ужасно больно... Дайте мне одеться, мальчики... Что я вам сделала?" "Это-то не больно, - сладострасно хохотнул бас. - Больно будет, когда вот так!" Что-то свистнуло в воздухе, и прямо перед глазами Юлии возникла черная плетенная змея, которая распорола несколько страниц открытой книги. Ужас какой, подумала она, у них настоящая плеть... Специально где-то заказали! Садисты! Те самые... "неуловимые рокеры", о которых я как раз сегодня утром читала в газете... И не кто-то, а я - в их власти... Будут стегать меня, вот так... "Я долго буду ждать?" - рявкнул бас, сопровождая свой рык знакомым уже свистом плети и такой болью в ягодицах, что несчастная Юлия с хриплым воплем прогнулась в тонкой талии, забыв обо всех приличиях, схватившись руками за разгорающуюся болью попку. "Ну, что я говорил? - радостно уселся второй верхом на поверженную на спину Юлию, пока первый привязывал кисти ее разведенных рук за головой к валявшейся сухой ветке от дерева. - Девочка прямо мирового класса!" Она уже видела обоих, затянутых в униформу рокеров, без шлемов. Бас был у рыжего, а высокий голос с легким кавказским акцентом - у чернявого. Этот "грузин", как она его назвала про себя, теперь с восторгом мучил ее, гнусно расширяя глаза. "Зачем вы это делаете?... - обмирая от боли и стыда кричала она. - Ведь вам... вам... ничего... не надо от меня узнать... Зачем же меня так пытать?.." "Ты не представляешь, Юленька, - ответил "грузин", какое это наслаждение - абсолютная власть над другим человеком, который не может тебе ни возразить, ни сопротивляться, только вот так мило морщиться, кричать и крутить головкой, как ты сейчас..." Действительно крутя головой и крича от нестерпимой боли, она видела два прислоненных друг к другу мотоцикла, рыжего, помахивающего своей плетью, нетерпеливо ожидая своей очереди - избивать ее пока она, исполосованная и окровавленная, не умрет от болевого шока... 4. И тут она увидела... третьего. Субтильный по сравнению с гигантами-рокерами парень в плавках появился на дюне за спиной увлеченных палачей, подняв над головой огромный камень. Прогнувшись, он замахнулся и метнул камень в мотоциклы. Раздался треск разрушаемого металла, ярко полыхнула вспышка, и "грузин" слетел с Юлии своими копытами вверх от спаренного взрыва двух бензобаков, обдавшего всех троих участников драмы на песке жаром и дымом. Рыжий тоже копошился в песке, лихорадочно поднимаясь, когда в воздухе вдруг мелькнула темная тень. Юлия услышала новый отвратительный треск, но уже не металла... Голова рыжего неестественно круто дернулась вбок-назад от удара камнем, словно взорвавшись брызнувшей изнутри кровью. "Грузин" что-то верещал, пытаясь на четвереньках уползти отсюда. Он даже стал на колени, умоляюще протянув руки почему-то к Юлии, но парень на дюне не спеша наклонился, замахнулся. "Грузин" получил точный удар третьим камнем в нос и губы и судорожно забился, зачем-то зарываясь окровавленной головой в песок. Парень в плавках вразвалочку так спустился к поверженным рокерам, взял под мышки рыжего, пыхтя подтащил его к пылающим мотоциклам, прикрываясь от жара обмякшим телом затянутого в черную униформу врага, бросил его прямо в костер и деловито вернулся за вторым. Юля увидела, что рука ее палача, так и не разжавшая плеть, поднялась в дымное небо и бессильно упала в ревущем багровом пламени. "Грузин" был еще жив, но беспощадный мститель спокойно поднял его копыта, поволок по песку глухо верещавшего грозного супермена и затолкал его на костер. Черная фигура сделала там невообразимый кульбит и рухнула, подняв тучу искр. В воздухе омерзительно запахло горелым мясом. Юлию рвало прямо на себя. Она извивалась, неистово кашляя и задыхаясь, но ни встать, ни повернуться не давала ветка. Ее спаситель исчез за дюной, потом так же неторопливо появился с перочинным ножом и освободил ее руки. Она поспешно села, согнувшись к коленям, и стала судорожно рыдать, снова рвать, истерически хохотать. Парень осторожно поднял ее за локоть и что-то ласково сказал на незнакомом языке, показывая на море. Она поняла, благодарно кивнула и побежала к воде, сразу падая в волны. Багровая полоса на онемевших было ягодицах взорвалась новой болью от соленой воды. Юлия долго смывала с себя рвоту, снова хохотала и рыдала в волнах. "Иностранец", как она про себя назвала спасителя, положил ее одежду, сумочку с аккуратно сложенной подстилкой и испорченной книжкой на песок у самой кромки прибоя и отвернулся, бесстрасно глядя на жуткий костер. Юлия сразу отказалась даже от попыток надеть лифчик и трусики на истерзанное тело, натянула только свое невесомое платье и робко сказала: "Вы совсем не говорите по-русски?" "Иностранец" обернулся к ней, как-то удивительно ласково и хорошо улыбнулся ровными белыми зубами и спросил с надеждой: "May be... I dare hope... you speak English, lady?" "Yes! I do indeed! I do very well," - Юлия даже захлопала в ладоши. "How splendid! - обрадовался "иностранец" и затрещал по-английски: - Нам надо срочно уходить, дорогая! Такой дым виден за несколько километров. Полиция будет здесь с минуты на минуту!.. Нет, нет! Не к шоссе, и не к поселку... В противоположную сторону. Рэга... Я тоже должен одеться..." Он исчез за дюной и вернулся уже в белых брюках, клетчатой ковбойке и в тонких очках, отчего стал еще меньше похож на супермена, каким он себя тут только что проявил. Крепко держась за руки, они побежали по воде, чтобы не оставлять следов на песке, вдоль прибоя - в сторону дальнего створного знака на холме. "Меня зовут Юля. А вас?" - наконец, спросила она.. "Дани! - радостно крикнул он. - Я беженец из Израиля. Я уже два года живу в лагере вон там, а работаю на мукомольном комбинате. Знаете, - добавил он по-русски, - я оказывался такой тупой валенок, совсем серый и сибирский. Я совсем забывать русский, когда я волноваюсь..." "Волнуетесь? - настороженно сказала Юлия, вспоминая все, что читала об израильской трагедии в неизменно "объективной" советской печати. - А по-моему, вы... так хладнокровно убили только что двух молодых людей..." "Алоhим!.. Ты считает их... люди! Ты... После всего, что они с вами сделали и, главное, собирались сделать... - перешел он снова на английский. - Это же те самые рокеры, которых ищет полиция после трех зверских убийств женщин на пустынных пляжах. Молодые люди!.." "Простите, Дани... Вы правы. Просто при мне впервые убивали людей... Вы правы... Меня тоже... убивали впервые! Спасибо вам, спасибо, - она неожиданно и для него, и для себя вдруг упала перед ним на колени и стала целовать его руки. - Простите, простите меня!.." "О, как я вас понимаю, Джулия, - мягко сказал он. - Но поверьте, я совсем не профессиональный убийца..." 5. Конечно, ну какой же он профессиональный убийца этот наш Дани! Инженер, доктор наук, специалист по природным и искусственным излучениям. До национальной катастрофы никогда никому и пальцем не погрозил, ню-ню-ню, не то что ударил. Наоборот, он был активным сторонником предоставления арабам равных с нами прав в нашем Израиле. Он считал себя социал-демократом, левым интеллектуалом. И если он кого и ненавидел искренне и истово, то своих же еврейских националистов, правых, которые выступали за трансфер арабов - насильственную эвакуацию за пределы Палестины, которую они называли Эрец-Исраэль. "Левые были за немедленный отзыв израильских войск и за образование дружественного арабского государства, - рассказывал он Юлии. - Воевавшим с Израилем партизанам Ясера Арафата мы предлагали мир-сейчас и экономическую помощь в становлении их равноправной страны на общей палестинской земле." "Они не согласились?" "У нас было правое правительство. Оно не верило ни одному варианту соглашения с "террористами Арафата". Им уже грозила эвакуация в Тунис, когда новый Советский Союз вдруг заявил о своем нейтралитете в израильско-арабском конфликте. Это послужило нам сигналом для еще более массовых демонстраций в защиту прав палестинцев. Нашим кумиром был полковник Эйли Кева. В знак протеста против несправедливой войны в Ливане, он бросил свою часть и выступил на нашем митинге в Тель-Авиве, чтобы..." "Прости, Дани, - не поверила своим ушам советская женщина, - как это выступил? Командир части дезертировал с фронта, бросив своих солдат под огнем противника и выступил на митинге? И его не арестовали, не расстреляли на месте? Ведь военное время?" "Напротив, толпа устроила ему овацию! Мы считали его национальным героем, проявившим истинный гуманизм и патриотизм." "И в толпе не нашлось ни одного мужчины, чтобы пристрелить подонка?" "Увы... Нашелся, как я тогда считал, предатель и подонок, который выстрелил в нашего Эйли..." "И вы его разорвали?" "Не без этого, но потом... Любая гражданская война всегда начинается с первого выстрела. Этот выстрел прозвучал справа, а потому мы считали, что это они спровоцировали тот ужас, который начался по всей стране. Евреи перестали кричать на митингах и начали стрелять друг в друга." Что было дальше, Юля давно знала по объяснениям отца. Разгромленные было арабы словно обезумели от радости, что их могучие враги передрались... Арабы стали одерживать верх над всеми евреями, правыми и левыми. Мировое сообщество выжидало точно так же, как в сороковые годы, когда евреев сжигали люди Адольфа Эйхмана. "Антисемитам вообще не нужна команда убивать евреев, им не надо даже разрешать, им надо просто не запрещать. Так было в Царской России, так случи-лось и на Земле Израиля... Советы риторически выступили против геноцида евре-ев. Официальный Запад просто промолчал..." - горько заключил Дани. "А арабы? Вы и ваши сподвижники ведь не сделали им ничего плохого, наоборот, боролись за их права?.." "А что плохого сделали вы лично этим... которых вы даже после всего этого кошмара назвали "молодыми людьми"? Нет, Джулия, палестинцы не стали на нашу сторону в нашей войне с правыми. Это мы по наивности думали, что повторится война Севера и Юга в США, когда негры массой вступали в армию северян против конфедератов. Арабы не стали играть роль негров, за которых мы их принимали... Они, как я поздно понял, стали играть свою роль - роль арабов! Они как-то сразу и вдруг стали беспощадно убивать всех евреев по всему Израилю." "А почему промолчал Запад?" "Рейган решил, что мы снюхались с коммунистами, тем более, что мы, левые, воевали с "Интернационалом" и под красным знаменем и уже побеждали правых, когда началось арабское восстание. Будь евреи едины, как в в прошлых войнах, мы бы легко справились не только с палестинскими погромщиками, но и с вторгшимися к нам недобитыми арабскими армиями. Но мы еще не остыли от боев друг с другом, мы еще страстно обсуждали никчемность нашего неприлично правого премьера с его "панской манией величия" и "польской ментальностью". А тут начались погромы по всем городам, где "израильские арабы" десятилетиями жили с нами добрыми соседями. И массой хлынули на нас с ножами уже не блокированные было в Бейруте палестинские партизаны, а именно "мирные" палестинцы. Когда в Израиль вторглись сирийские, египетские и иракские танки, страна была уже деморализована гражданской войной, парализована умелыми диверсиями на наших автострадах и отравленными или отрезанными источниками воды. Как только мы осознали, что творится, нам оставалось только быстро научиться убивать палачей, убивать не раздумывая..." "А ваша семья?" "Моя дорогая жена была на восьмом месяце... Она должна была, наконец, родить мне сына, - заплакал Дани, садясь на песок у ног тут же присевшей и зарыдавшей вместе с ним Юлии. - Представляете, мальчика, братика моим трем девочкам... Я так готовился к празднику брит-милы... Когда я вернулся домой с фронта, я даже не понял, чем заполнены все комнаты моей развороченной и разграбленной квартиры, я даже не опознал во всем ЭТОМ фрагменты человеческих тел... Я не мог даже похоронить их... моих дорогих, таких добрых, образованных и разумных папу с мамой, моих девочек, мою Юдит с моим мальчиком еще без имени... Они сожгли папу и маму вот так же - на костре из нашей домашней библиотеки. Там была знаменитая монография Йони Коэна, моего отца, "Мир прорастает только на ниве доверия" - об истории арабо-еврейских добрых отношений - настольная книга наших левых, переведенная на все языки, включая арабский... Те, кто убивали папу, знали, кого они режут, но только смеялись над его заблуждениями! Мне тоже оставалось только одно - УБИВАТЬ... Как ни странно, оказалось, что я и это умею делать лучше других. Но было поздно. Надо было не допускать катастрофы, а не бороться с ее последствиями. Надо было противостоять врагам решительно и жестко тогда, когда у нас еще была армия, а у них - не было... А не считать наших палестинцев обитателями хижины дяди Тома, неразумными и ущемленными судьбой "молодыми людьми"!.. Они же были совершенно свободны от мук совести в отношении нас, как те, кто горит сейчас на костре из их мотоциклов. Ни о какой конфедерации в Палестине, ни на каких условиях они и говорить не хотели, обезумев от крови и безнаказанных убийств. У них были на лбу повязки, даже у детей, с надписью на арабском "Убей еврея!" И на повязку они кровью наносили полоски - по числу жертв - любого пола и возраста. Я видел, как они стреляли из огнеметов по женщинам и детям, согнанным со всего города на берег, где даже нельзя было зайти в воду из-за прибоя и острых камней. Стреляли войска из всех стран - даже из Пакистана и Афганистана, даже из Ирана и Ливии. А нас и до войны было всего три миллиона, включая сотни тысяч способных только молиться мужчин, наших бесчисленных ироничных и амбициозных стариков и старушек, наших умненьких, раскованных и балованных детей, наших нежных и беззащитных, как вы, Джулия, прекрасных девушек, с которым делали то же, что делали и собирались сделать ваши фанатики..." "Но вы же эвакуировались?" "Это была не эвакуация... Это было паническое бегство - трансфер евреев по-арабски... Порт был разрушен дотла, город пылал, горели пришедшие за нами суда на рейде. И не было НИ ОДНОГО военного корабля, кроме нескольких наших, уже левых и правых вместе... Но что они могли сделать против всех арабских флотов и армий?.. Потом, когда нас почти не осталось, мы увидели с горы, где держали круговую оборону еврейских кварталов, две эскадры. Это подошли одновременно корабли Шестого флота США и вашего Черноморского флота. Они своими пушками и самолетами помогли нам хотя бы оставить этот ад..." "А как вам удалось уцелеть, Дани?" "Я и мои товарищи не позволили нас убить! Мы убивали так, как им и не снилось в прошлых войнах... Мы слишком долго были преступно добрыми... За три недели я превратился из кабинетного ученого в профессионального убийцу, Джулия. Умелого и беспощадного!" "Да уж, - глаза Юлии засияли. - Двух таких могучих монстров, каждый как два Дани, за полминуты! Дани, вы - настоящий герой! И действительно умелый! Надо же, сначала разгромить их мотоциклы!" "Это вышло случайно, - заметил Дани. - При такой жаре бензин, как правило, не взрывается даже от искры, попавшей в проломленный бак. Это только в кино машины и мотоциклы вспыхивают от любой пули..." "Неважно! Ведь надо же было сообразить , что они просто потеряют разум уже от самого факта нападения не на них, а на мотоциклы - самую любимую часть их существа, их смертельное оружие... Я так рада, что вас встретила! Хотите, поедемьте ко мне..." "С огромным удовольствием, Джулия, но только... домой вам надо вернуться как можно позже. Кто-то мог видеть, что вы пошли одна загорать, и заподозрить, что именно вы были на месте событий..." "Ну и что же? Я свидетельница и пострадавшая. У меня ягодицы... Мне-то чего бояться?" "Джулия! Никакие бандиты в мире не могут так нагло совершать подряд столько убийств без могущественного покровительства! Они не зря никого и ничего не боялись... Как наши арабы, которые десятилетиями убивали евреев, а их весь мир считал пострадавшей в нашем конфликте стороной. Нас с вами тоже запросто сделают виновниками и убийцами. Особенно меня, как иммигранта. А пока попробую-ка я хотя бы издали оценить ситуацию." Он ловко вскарабкался на створный знак. Вокруг мотоциклов, все еще густо чадящих черным столбом дыма в голубое небо, толпились казавшиеся отсюда крохотными фигурки людей. Стояли три милицейских "газика", разъяренными пчелами носились несколько мотоциклистов. Грохот их моторов был слышен как если бы они были рядом. На близлежащем шоссе стояло множество машин. Как всегда, на кровь и смерть сбежались сотни зевак. Совсем не та будничная милицейская работа, что идет в пустынных дюнах после обнаружения очередного изуродованного до полной неузнаваемости, а потому неопознанного и никому не интересного женского трупа... 6. На автостанции степного села, куда решились, наконец, выйти Дани и Юлия, было тихо. Они остановились в сторонке, с улыбкой отклоняя предложения женщин со скамеек под навесом занять свободные места в тени. Дребезжащий сельский автобус подобрал их в свой горячий запыленный салон, промчался, не останавливаясь, мимо кишащего рокерами места происшествия и привез никому не известных героев дня в центр огромного города. И до позднего вечера не улицах и в парках всегда праздничной роскошной Одессы можно было видеть красивую пару - израильского беженца с русской девушкой. Если они чем и отличались от других подобных пар, так это тем, что она, бесстыжая, ходила со своим кавалером всюду явно без лифчика и почему-то нигде не садилась, даже в кафе-мороженном и в полупустом трамвае до Лузановки. "Ой, как я устала!..- наконец, упала она в своей комнатке на кровать лицом вниз. - Так все горит..." "Вы позволите обработать... ваши раны? - неуверенно спросил Дани, когда они заперлись. - Я купил все необходимое..." "Умница вы мой, - глухо сказала она в подушку. - А я думаю, чего это вы во все аптеки заходите... Конечно, обрабатывайте. Не звать же чужих... А меня вы... там уже видели..." Обработка закончилась таким сексом, какой обоим и не снился. И продолжался этот пир двух поруганных душ и молодых тел всю неделю, пока Юля была на стажировке. 7. В городе был, между тем, неслыханный скандал. Кто-то, представляете, зверски убил двух прекрасных молодых людей, к тому же сыновей второго секретаря горкома и зама начальника КГБ. Бедные мальчики поехали себе к морю покататься на мотоциклах, а их не только забили камнями злобные хулиганы, не только подожгли их мотоциклы, но зверски сожгли их самих на бензиновом костре. И кого! Студентов-отличников, активных комсомольцев, чемпионов по мотоспорту... Их хоронили все последователи великого Уточкина - славные одесские рокеры. Закрытые гробы везли на мотоциклетных колясках, вокруг ревели мощные "Явы" и "