а вечно разделывала курицу с Привоза.
"А-але! - в нос пропела одесситка. - Яка такаАлла с Ленинграду? Юрка жинка,
чи що? Та що жинке треба от Софы? Мужа? Та бери его, он мне вже не нужен."
"Я хочу от вас узнать только одно, - задыхалась Алла. - Мне, понимаете,
нужна ясность..." "Так соби твой чоловик. Я ж казала. Я его бильш до себе не
пидпущу. Що ще тоби, жинка с Ленинграду?" Зазвучали длинные гудки. Алла
представила, как Соня, возбужденно поблескивая красивыми на выкате глазами,
возвращается к столу, делая характерное движение руками, словно встяхивая
свою огромную низкую грудь, и снова принимается за отделение от
свежевыпотрошенной курицы лакомого пупочка...
Сереже она беспощадно рассказала все. Он тенью ходил всюду за матерью,
помогал и молчал. Развод прошел гладко. Юрий отказался от раздела имущества,
Алла - от алиментов. С сыном он попрощался по телефону. Сережа не сказал ни
слова в ответ. И одной семьей в огромной стране стало меньше. Наступила
удивительная пустота. Если бы он погиб в авиакатастрофе, можно было бы
воспитывать сына на памяти покойного отца. Если бы его посадили без права
переписки, можно было надеяться на амнистию. Но не было ни могилы, ни права
на память, только забытые на серванте его тикающие, зачем-то постоянно
оживляемые часы, скудная одежда в шкафу, папки с научными трудами.
Жизнь шла так, как обычно во время его командировок. Только эта
командировка была без обратного билета. Начались неприятности на работе. При
общениях с Жанной Геннадиевной - Железной Гвоздей, как называли директриссу,
Алла словно чувствовала себя провинившимся Юрием в ее, Аллы, присутствии.
Когда она посмела возразить, Гвоздя буквально разорвала ее в клочья своим
криком. А дома ждал дневник Сережи с двойкой по поведению и горящая свеча -
прегорели пробки. Сережа полез на табурет их чинить. Его трахнуло током, и
он чуть не слетел в лестничный пролет. У Аллы подгорела до углей яичница на
газе. Пока она спасалась от пламени на сковороде, забытый утюг сжег
единственное рабочее платье.
Пришлось идти на работу в вечернем платье с декольте и нарваться на
раснос Гвозди, обозвавшей несчастную Аллу публичной женщиной...
На пути домой она услышала в подъезде густой мат знакомым голосом и
застала Сережу курящим с соседским Кирюшкой. Бледно-зеленый, сын кашлял и
ругался. Дома, после того, как избитый сын наревелся и уснул, Алла зашла в
ванную и отпрянула: из зеркала на нее смотрела старуха с седыми висками. Тут
настала ее очередь биться в истерике, пока Сережа носился с водой и мокрым
полотенцем. Она не пошла на работу, Сережа - в школу. Они не отвечали на
телефонные вызовы до самого вечера, пока не раздался длинный требовательный
звонок в дверь.
"Кто, - не своим голосом спросила Алла. - Мы уже легли." "Откройте,
милиция." "Мама, честное слово, - заторопился Сережа, лихорадочно роясь в
кармане папиного пальто. - Это был не я..." "Сволочь, - сквозь зубы сказала
мать, открывая дверь, и тут же утонула в медвежьих объятьях Юриного
единственного друга - профессора Иннокентия Негоды. - Кешка, господи!" -
облегченноразрыдалась она.
"Что с вами? Звонит мне Гвоздя, что жена доцента Хадаса, так и сказала,
самовольно бросила работу и вообще ведет себя вызывающе. Неужели это о
тебе?" Огромный рыжий и бородатый Кеша раскрыл свой старомодный
зонтик-трость, погрозил волосатым рыжим пальцем вытянувшемуся в дверях
сияющему Сереже и развалился в "своем" кресле, вытянув огромные ноги в
мокрых неизменно рванных носках, благодушно оглядываязамеревшую от
неожиданности Аллу.
"Ну-с, как вы тут без хозяина? Я смотрю - не пропадаете? Молодцом,
пардон, молодухой смотришься, Аллочка." "Ну да! А это?" "Ерунда. Педагог
просто должен быть сседымипрядками над нашими тетрадками, верно? А Юрке так
и надо, пусть, пусть побегает, пусть узнает, каково жить без такой
благородной красавицы. Свежатинки, видите ли захотелось! Вот и получил.
Верно, Серега?"
Мальчик серьезно кивнул.
"Проведать наконец-то пришел? - сухо спросила Алла. - Или директрисса
послала?" "Привет, ваше почтение. Друг семьи..." "Не фиглярничай. Какой, к
дьяволу, семьи? Что ты тут мне паясничаешь?!."
"Какой? - Кеша сразу стал серьезным. - Вашей, мадам. И моего
единственного друга Юры. Что, я вас первый год знаю, чтобы поверить справке
о разводе? Что такое справка - бумага! Дошло, девочка? Юра - дурак, поддался
на провокацию. Попробовала бы меня моя Клава приревновать! Я бы при ней эту
Софу головой в унитаз и..."
Он замолк, пораженный дробным нечеловечески злым смехом ребенка. "Ты
чего?" - испугалась Алла. "Не надо в унитаз. Надо ее руками в пробки, чтобы
она мед-лен-но горела..." "Идиот!! - истерически закричала мать. - Пошел
вон, дурак!" "Да, - глухо сказал Кеша, когда закрылась дверь за мальчиком. -
Детям больнее всех. Так вот он мне написал, что..." "Меня не интересует, что
ОН тебе написал, - быстро сказала Алла. - Давай или о деле, или..."
"Замолчи! - медведем поднялся Кеша с кресла. И сразу обмяк, положив
огромные руки на плечи хрупкой Аллы. - Замолчи, милая, замолчи, бедная
моя... хорошая ты моя... Такой у меня вот тут гнет. Так болит... Ну подумай
сама, ты же умница. Ну разве так бывает, как у вас? Да мужик, если захочет,
так обставит свой роман на стороне, что такая наивная как ты ни за что не
узнает..."
"Так то опытные, а он не-е-ет!" - зарыдала Алла, испытав вдруг огромное
облегчение и неожиданную надежду. "А я что говорю? А я? Он - неопытный. Вот
она, от злости, что не получилось охмурить, напала на тебя, из чистой
зависти, как злая собака. А вы оба и попались в ее зубы. Слушай меня теперь
внимательно. Я все ждал, что обойдется. Что вы одумаетесь. Потом сделал себе
командировку в Одессу и провел расследование прямо на месте преступления.
Да, останавливался он у них, а где же еще, когда в Одессе в гостиницах мест
никогда нет? Это же Одесса, общежитие, все друг о друге все знают, все
просматривается во дворе и прослушивается с балкона на балкон. Так вот
ничего у него с ней не было. Да, она действительно пыталась его
соблазнить, потом бесилась, плакала, жаловалась матери и подруге... Как
вообще ты могла поверить? Ну, мою Кланю сели бы он тебе предпочел, я бы еще
понял. Подлец, подумал бы я, но молодец, со вкусом парень. Но Сонька, мешок
с... И вообще зачем ему, доценту-то подобная краля? У него мало
студенточек?"
"Вот именно, - уже улыбалась сквозь слезы Алла. - Вот он там, в
Комсомольске... да на свободе..." "Еще бы. Я бы на его месте, начал с пятого
курса и - до первого..." "А может быть наоборот? - привычно в присутствии
Кеши хохотала Алла. - Сначала молоденькие?" "Нет-нет! Ни в коем случае. Это
не в его, и не в моих, правилах. Молоденьких непременно на закуску - именно
в указанной выше последовательности, сударыня! И вот почему..." - в бороде
весело сверкали белые зубы.
"Кеша, - обовала его Алла. - А почему ты... и Клава... мне все это
время не звонили?" "Видишь ли, дело в том, что мы вас любим. Вас. Вдвоем. Не
порознь. А порознь мы вас и знать не хотим. Истинные друзья семьи не берут
одну из сторон при разрыве семьи. Одного из... вдруг врагов. Нонсенс..." "Я
ему напишу! - заторопилась Алла. - Только научи как. Господи, ведь если он
не виноват, что же я со всеми нами, и, главное, с Сережей, наделала!.."
"Первые разумные слова." "Кешенька. Спаситель ты мой, правда я - глупая
истеричка? Я - дура, правда? Да?" "Странный вопрос..." "Да, да, да! Ты
никогда не врешь. Это ясно. Ты- всегда прав! И ты меня понимаешь, правда? И
Клава?" "Она считает, что ты просто эгоистка."
"Правильно. Я - эгоистка. Как же мне ему написать, чтобы он понял и
простил? Скорее скажи мне и дай адрес, чтобы непременно дошло письмо,
Кешенька!.. Знаешь что? Я напишу на институт, с уведомлением о вручении,
правда? Господи. Как же я его измучила! И Сереженьку... Дура... эгоистка..."
"Нет уж, ничего ему не пиши. Теперь уж тебе надо выдержать фасон. Пусть сам
напишет. Это я беру на себя. А вы, милые мои, готовьтесь. Он там прекрасную
квартиру получил. Хватит вам снимать. Поживете по-человечески." "Я согласна!
Бог с ним с Ленинградом, со школой, с этой Железной Гвоздей. Кешь, а вот я
возьму билеты и мы просто приедем, а? Ведь не прогонит же? У меня на книжке
пятьсот рублей. Сколько стоит билет до Комсомольска? Да не молчи ты,
Кешенька!" "Ехать придется. Ему сюда возврата нет, его место занято. А там
по нашей с ним теме - непочатый край работы. Он там запросто и докторскую
завершит, и в металл наши идеи внедрит. Есть у меня соискатель интересный,
Заманский такой, вашей же неповторимой нации товарищ... Он как раз туда уже
едет после стажировки. Я его нацелил на работу с Юрой. А там и мы с Клавой,
к вам , а?"
4.
1.
"Буря смешала землю с небом, белое небо с белым снегом", - думал Юрий,
глядя в окно на оледенелую унылую улицу, по которой беззвучно за двойными
стеклами катил заиндевелый трамвай со слепыми белыми окнами. В конце ноября
ударил первый настоящий мороз - за тридцать. И вот сегодня - первая пурга с
сюрпризом - сорок на сорок, и ветер и мороз. Давным давно ни из одного окна
не видно ничего, кроме мохнатой белой изморози на стеклах. Только в уголках
рамы сохраняется почему-то прозрачное сухое пятнышко, в которое и видна
улица с трамваем. Надо идти на лекцию вечерникам, а страшно даже подумать
оставить прогретое раскаленными батареями жизненное пространство.
Все есть в этом теплом уюте - кухонный гарнитур с посудой для Аллы,
тахта, как их супружеское ложе, даже кресло-кровать в кабинете для Сережи.
Есть даже письмо от Кеши, что Алла простила его "измену" и ждет письма. И
есть листик на письменном столе со словами "Дорогой Алчонок! Я очень
хочу..."
Чего я очень хочу, думает Юрий, глядя на сдуваемых полярным ураганом
людей на темнеющей улице. Видеть белое от ярости лицо любимой некогда
женщины с трясущейся челкой? Слышать постоянно раздраженный любимый голос с
ненавистными интонациями? Принимать как должное необъяснимое презрение в
свой адрес? Ждать снова осуществления постоянной угрозы насильственной
конфискации сына - ее спасательного круга и его наручников? Жить в ожидании
беспощадного наказания разлукой? Алчонка - друга, любимой, жены давно не
существует. Есть призрак. Овеществить призрак и получить жуткий фантом?..
Это очень просто: несколько часов полета и можно увидеть сына и жену. И
начать то счастье, вперемешку с кошмаром, сызнова!
"Я тебе в третий раз объясняю, что..." Не говорит, не обменивается
мнениями - объясняет, проводит очередную воспитательную акцию с жалким
существом. А оно живет с приклеенной шутовской улыбкой на красивом волевом
лице, улыбкой, призванной не обидеть издерганную на работе жену, хотя давно
ясно, что именно эта улыбка ее и бесит, что она просто жаждет семейного
скандала, согласна лучше быть избитой, как соседка снизу, чем терпеть его
унижение ею... Но он не смеет ей даже и возразить, зная о ее праве на развод
с конфискацией сына. И она это знает, а потому ведет себя так свободно в
обществе, всегда встающем на сторону женщины при разделе детей. Потому-то на
одиннадцать браков шесть разводов, дело житейское.
Иннокентий Негода, единственный друг настоятельно рекомендует...
В отношениях их двух семей всегда была игривая параллельная
влюбленность: Юра флиртовал при Кеше с Клавой, мог даже на колени ее
посадить, а тот - мог и в губы чмокнуть эффектную тонкую Аллу. Это
непременное условие дружбы семьями, на абсолютном доверии, с притворной
ревностью и непритворным соперничеством. Эта дружба не похожа ни на мужскую,
всегда односторонюю, ни на женскую, всегда немного фальшивую. Но и этот
остров в океане чужих людей тоже невосстановим. И не только из-за развода
Аллы и Юры. Негода сегодня на только физически в иной весовой категории. Он
- ученый высшего круга, а Юрий - массового. Иной уровень возможностей и
общения. Иные потребности и проблемы. Друг за несколько минут, в день
увольнения Юрия, перерос друга. Вышестоящий друг... Они никогда не вернутся
на общую планету. Не на ту, что пролетает тысячи километров пространства в
секунду, а ту, что была общей средой обитания. Там, где мы были секунду
назад, нас уже никогда не будет. Кеша хочет, как лучше. А кто знает, как
лучше?
Тот странный высокий тип, что подсел неделю назад к Юрию в ресторане? И
ухитрился так разговорить замкнутого доцента, что Юрий в сладостном подпитии
и непривычном внимании выложил ему то же, что сейчас прокручивает снова и
снова для себя самого.
"Вышестоящие друзья в любой момент могут стать равно- или нижестоящими,
- заметил высокий. - И с вами, и с вашим профессором именно это и случится.
Через двадцать лет. В лишкат-аводе при любой биографии вы будете равны. Ведь
вы сказали, что Клава - еврейка?" "Ну и что? - сразу насторожился до
протрезвения Юрий. (Это слово может произнести либо близкий человек, либо
провокатор. Если его произнес незнакомый, то на сто процентов - стукач!) -
Какое это в нашей стране может иметь значение? И что за иностранные слова вы
употребили?" "Никакого значения это не имеет, пока эта страна существует,
как наша. Через двадцать лет она физически сохранится, но станет для нас,
евреев, чужой в одночасье. И мы все уедем в Израиль. И там, все, удачливые и
неудачливые, умные и глупые, богатые и бедные, станем в очередь к столикам
биржи труда - лишкат-аводы. И будем равны, как на том свете - ленинградцы и
бухарцы. Все одной нации, все олим - русскоязычные репатрианты без языка и
достойной, израильской биографии..." "Откуда вы это знаете? Нострадамуса
начитались? Там сказано о крушении в конце века великой северной страны,
но..." "Что вы говорите! Действительно сказано?" "Тогда, откуда вы знаете? И
при чем тут Кеша с Клавой? Уж они-то русские по духу и..." "Гнать нас отсюда
будут не по духу, а по роже, по паспорту, по фамилии. Но там будут бить и
гнать именно за русский дух. И евреев по советскому паспорту, и русских с
еврейскими женами. Но мы полюбим ту страну, где сейчас около тридцати тепла,
плещется теплое море и цветут сады. Полюбим со всеми ее недостатками." "Сады
цветут в любой стране весной, - машинально возразил Юрий. - Вы кто? Сионист
или гэбэшник?" "Я - Фридман, - с достоинством сказал высокий. - Я
тополог-конверсист. В одном из измерений мне случилось в 1974 году жить в
почти таком же Комсомольске. И вот "вновь я посетил тот уголок земли, где я
провел изгнанником..." С гэбэшниками я в те годы встречался как-то. Милейшие
и умнейшие люди, по сравнению с МГБ-шниками... иного измерения. Впрочем, не
смею более вам навязывать свое общество и все, что вы воспринимаете пока как
бред. Скажу на прощанье лишь одно: в отличие от почти всех присутствующих в
этом зале, у вас есть ПРАВО ВЫБОРА отечества. И вы им рано или поздно
воспользуютесь, адони. Не пугайтесь, это означает на иврите, на нашем
древнем языке, просто " мой господин". Коль тув... -до свидания. "
Ладно, больше мне не о чем думать, как об этом психопате, очнулся от
воспоминания Юрий. Пора закутываться, ставить круглый воротник своего
неоценимого женского тулупчика в талию с пустым бюстом и спешить на лекцию
сквозь этот ад... "Ветерок нежно травку колышит..." Надо же, а в Израиле
сейчас цветут сады под жарким солнцем... И можно купаться в теплом, как в
Одессе летом, море, а не идти, наклонившись под углом навстречу ледяному
всепроникающему ветру. В ноябре? Цветут сады? Надо было порасспросить. Ведь
это все-таки не в южном полушарии...
2.
Юрий вздрогнул от звонка в дверь. Впервые он кому-то нужен, кроме
потустороннего Толи. Это были Галкины. В прихожую влетела закутанная до
шарообразного вида Наташенька, с которой все разговаривали в общежитии через
дверь, так как родителей никогда не было дома. Живая голубоглазая кукла с
точно такой же закутанной куклой в руках. И почти хором - мама Наташе, а
Наташа кукле: "Быстренько раздевайся, а то вспотеешь..."
Все трое Галкиных оглядываются с восхищением. Квартира была обещана им,
но они потребовали, чтобы ее убралихотя бы, если не отремонтировали. Почему
они должны выгребать гусаковский мусор? Ректор только пожал плечами: не
хотите - живите себе и дальше в общежитии... И - живут! А ведь приехали-то в
Комсомольск именно за своей квартирой. И приехали в составе "хвостовского
карательного десанта".
Юрий знал, что Петя Хвостов и Вадим Галкин были друзьями по
аспирантуре, но потом "друг перерос друга". На правахдоктора-зава и
покровителя друга-неудачника он как-то пришел к Галкиным и с боксерской
напористостью предложил немедленно ехать с ним в Комсомольск. Тамошний
институт с безграмотным практиком-ректором давно кость в горле у
министерства. Ехать туда надо со своей гвардией, собранной по всей стране,
иначе местные бездари не сдадутся, не освободят институтские квартиры и не
пойдут из и.о. доцентов в мастера, где им как раз и место вместо кафедр и
лабораторий. Квартиру гарантирую, не век же вам жить в общаге. Бери Марину и
звереныша и - за мной, в атаку, чтоб уже не лечь... Через год - кафедра.
Свобода научного поиска. Романтика, тайга и Амур с бесподобной рыбалкой. А
главное - полная гарантия, что там звереныш будет твой, а не
"профессиональной комсомолки".
Юрия сблизило с Вадимом общность проблемы: и там был развод, но Вадим
поступил смелее - тайком похитил любимую дочь - уехал с Наташенькой и
любовницей Мариной. Хвостов, как член бюро горкома, тотчас надавил - развод
оформили в Комсомольске в пользу отца, а мать Наташи - секретарь горкома
комсомола - осталась на Западе с носом. Единственное, что она смогла
сделать, это выгнать Марину из комсомола за аморалку и написать об этом
телегу в местный горком, что для журналистки было равносильно волчьему
билету. Но Петя Хвостов и тут был настороже. Телегу "потеряли", Марину взяли
в молодежную газету. Здесь ее оценили сразу. Она была словно создана самой
природой для советской журналистики. Это былораспахнутое в светлый мир
социализма существо. Она писала только правду и только о хороших людях, а
потому ее материал был всегда только на первой полосе. И она, не имея
врагов, пила жизнь, захлебываясь от счастья, что не помешало ей бросить уже
второго мужа и критически приглядываться к третьему, который тоже не тянул
на идеально положительного героя репортажа о буднях великих строек. Спасала
эту семью девичья крепкая дружба мачехи с падчерицей. Она любила "звереныша"
еще больше, чем сам отец. Баскетболист под потолок, Вадим часто брал обеих
на руки и вышагивал по лужам или по сугробам: два ноль восемь, метр
пятьдесят семь и ноль восемьдесят с копейками. Такая семья просто не могла
безоглядно поддержать атаку Хвостова.
Институт оказался не больным, а молодым и несобранным, но способным
организмом, который следовало не разрушать, а достраивать. Именно так и
написала в репортаже Марина, анализируя ситуацию. Она писала, естественно
только правду и только о хороших людях, но из ее правды вылезал такой образ
Хвостова, что первый секретарь горкома партии долго молчал, шевеля губами
над статьей, а потом, подняв на ректора глаза, тихо сказал: "Будешь избивать
мои кадры, выгоню обратно, понял?" И Галкины нажили такого врага, каким
может быть только бывший друг...
"Ак-ти-ров-ка! - кричала и прыгала в своих нелепых толстых рейтузах под
юбкой Марина. - Мороз сорок два и ветер около сорока метров в секунду.
Лекции отменяются. На улицу не рекомендуется выходить." "А как же вы вышли,
да еще с ребенком?" "Так мы очередь заняли за Пушкиным! Мы семьдесят
четвертые. Говорят, хватит. "Подписные издания" прямо напротив твоего дома.
Вот мы и решили приходить греться. Мы тихонько. Дашь нам ключ, чтобы мы
отмечались каждый час. Зато - представляешь - академическое издание в десяти
томах, весь Пушкин. Это же на десять поколений Галкиных, верно, Вадик?"
"Вернее не бывает. Галкины, как и Пушкин, бессмертны!" "А что, если по
рюмочке, по маленькой..." - запел Юрий, доставая бутылку вина. "Налей.
Налей, налей!" - подхватил Вадим.
"Мы же прямо на живые места приехали, - горячился Вадим. - Они тут
вовсе не бездарности. У них просто своего Совета нет, чтобы защититься. У
них готовые диссертации поинтереснее петиной или моей. А он их взялся
разгонять. Они, естественно, ощетинились. У хвостовцев почти у всех
забронированные на Западе квартиры, а тут дальневосточники - у них иной
крыши над головой нет и не будет нигде!" "Петя забыл, - добавила Марина, -
что и мы не с большой дороги молодцы. Чтобы нас на прохожих с кистенем
посылать. Ой, как я здорово выразилась! Мальчики, да ведь это же заголовок!
Ученый с большой дороги!!" "Кстати, местные подонки, в отличие от
нас, тут же вошли в хвостовцы... пока наш Вадик нырнул под канаты! К
болельщикам оппозиции. У нас негативный нейтралитет." "С коалицией и
оппозицией все понятно, но где же в этой раскладке я?"
"Ты, Юрий Ефремович, у нас вообще темная лошадка. С одной стороны
самого Хвостова чуть не прибил физически. Тот, говорят, с непривычки
испугался - нарвешься, говорит, на психа-каратиста, а мне еще детей и
институт растить. С другой стороны, после представления крайкома с подачи
Героя Союза Альтмана ты у нас - человек партии, а потому вне критики. Вот и
квартиру тебе вроде бы дали. Но вообще-то тебя считают третьей силой. А
Петя, кстати, не такой уж тиран, как кажется. Он добрый, он на "Семнадцати
мгновениях" у телевизора взахлеб рыдал, когда младенца с мамой-пианисткой
обижали. Он детей своих безумно любит..."
"Портрет гауляйтера. Сентиментальный палач."
Весь вечер Галкины то ныряли в безумство северного урагана, то снова
появлялись, чтобы возобновлять безумство урагана страстей в институте.
Что-то нечистое было в возбужденности и серьезности этой возни, как в любой
застарелой склоке. С высоты пятого этажа Юрий смотрел утром на
остановившихся у циклопического ночного сугроба друзей. Вадим казался отсюда
взрослым с двумя детьми. На столе остался комок начатого письма, в квартире
пахло женскими духами и плавал дым сигарет. Едва слышно прозвенел по хрупким
от мороза стальным рельсам трамвай.
Академическое издание Пушкина невезучим Галкиным не досталось...
3.
Юрий вышел в мессиво всепроникающей свирепой метели выбросить мусор.
Едва удерживаясь на ногах от ураганного воющего ноябрьского ветра и
сковывающего губы, нос и ресницы жгучего всепроникающего мороза, он
продирался сквозь пыль и снег к мусорному баку,как вдруг...
"Ицик!! - нечеловечески пронзительным голосом крикнул голый мужчина,
пересекающий залитую ослепительным солнцем ярко-зеленую улицу незнакомого
города. - Бо рэга!"
Собственно человек этот был в широких шортах до колен, но шорты сидели
так низко под вислым жирным пузом уродливого волосатого тела, что не
скрывали, а скорее подчеркивали наглую наготу. Мужчина скользнул по Юрию
сытым безразличным взглядом и заковылял к такому же голому красавцу-приятелю
с почти женскими мощинистыми сисечками. Оба разразились визгливым
речитативом.
"Ноябрь в Израиле, - веско сказал профессор Альтерман, - лучшее время
года. Уже не жарко и еще нет дождей..."
Весь мир занимала вонь... Застарелая теплая помойная вонь. Не здешняя.
Эта мусорка зимой вообще не пахла ничем. Тут было нечто незнакомое и
невиданное. Под ногами тряслась засаленная черная ступенька. Впереди
просматривалась красивая, как на лубочной картинке, игрушечная улица, по
которой Юрий несся на подножке не виданной им никогда оглушительно ревущей
огромной мусорной машины. За нее цеплялись четверо в темной униформе и
оранжевых жилетах. Напарник торопливо соскочил и помчался поперек улицы,
лавируя между потоками нарядных машин, к зеленым мусорным бакам. "Юрка, -
заорал он оттуда голосом профессора Негоды, - хули спишь? Кадыма, дорогой!
Зман еш кесеф, гевер!.." Они с профессором Альтерманом из Корабелки уже
катили бак через улицу. Оба были грязные и вонючие, как и сам Юрий, но
веселые и счастливые. Юрий бросился к другому ящику, который с трудом
разворачивал доцент Хайкин из Военмеха. Над ящиком висели на дереве
апельсины - новые и спекшиеся, а рядом с плодами в сочной зелени сияли и
источали аромат белые цветы. В Израиле в ноябре цвели сады. Мусорщики
понеслись к следующей помойке...
5.
Сережа уже крепко спал, вытянув руки перед лицом, словно защищаясь во
сне от кого-то. Он снова не дождался матери с работы. Родительское собрание
отражало настроение ленинградцев в конце ноября, когда осеннее светлое
пространство сужается с каждым днем до едва заметного просвета на пару
часов, да и то с низкими снеговыми тучами.
Тридцать усталых мужчин и женщин, одетых в мокрые пальто и обувь,
одержимых раздражением и беспричинной злобой,сгрудились по ту сторону
невидимого барьера, отделяющего их во всем правые семьи от придир-педагогов.
Тридцать судеб, тридцать взаимных претензий, несбывшихся надежд и тяжелых
подозрений. Сегодня в школе ЧП: отличника Игоря Слуцкого родители увозят в
Израиль. Причина - антисемитизм в их образцово-показательной школе. На
подшефной стройке трое подвыпивших одноклассников набили Слуцкому его
жидовскую морду, как и сказали злорадно классной руководительнице - Алле
Михайловне Хадас, назвав ее при этом Аллой Моисеевной. Железная Гвоздя
впервые потеряла дар речи. Нет, в своем кругу она бы, конечно, высказалась
достаточно ясно и жестко, но здесь она - представитель партии
интернационалистов. И она гневно осуждает.
А эта наглая евреечка - мамаша Слуцкая, с таким-то носом, смеет еще
воспитывать русских педагогов и родителей! Дескать, в них не меньше
фашистского, чем в тех, кто установил блокаду. И это она заявляет, стоя
одной ногой в своем Израиле!.. И Алла эта Моисеевна ей вроде бы даже
сочувствует, а? Нет, не успел Иосиф Виссарионович... Рано умер отец
советских народов. А теперь надо терпеть эту раковую опухоль любого
советского коллектива... Родители во-время перевели разговор с неприличной
темы антисемитизма на привычную - пьянства восьмиклассников. И тут же
сцепились между собой. "Если ваш пьет при своем сыне по поводу и без
повода..." "А ваше-то какое дело? Сначала заведите себе хоть такого мужа, а
потом..." "Ваш не пьет только потому, что вы ему денег и на кино не даете,
он на деньги моего сына ходит..." "А учителя только о тряпках и думают." "И
как же вам не совестно мама Иванова, - пучит подбородки Гвоздя. - Нет школы
в Ленинграде скромнее нашей."
"А Алла Михайловна в чем пришла на урок месяц назад?" "Она наказана..."
"Наказана, а у детей ее фотография чуть ли не с голой грудью. Вы, Алла
Моисеевна, еще не в Израиле, между прочим..."
"Вот видите, - радуется мама Слуцкая. - Я же говорю, в вашей школе
учатся только дети недобитых гестаповцев!"
"Перестаньте, они тоже люди."
"Это мы - люди, - кричит Слуцкая. - А вот вы - тоже люди..."
"Я имел в виду учителей, а не евреев..."
"А евреи, по-вашему, не люди?" "Я вообще этой темы, между прочим, не
касался. Если хотите знать, у меня в лаборатории начальник Лев Израилевич,
очень достойный человек, Лауреат госпремии, между прочим." "Товарищи, -
надрывается Гвоздя. - Этот вопрос мы закрыли! Мы сейчас не о лицах еврейской
национальности, а о пьянстве..."
И все это после шести уроков, объяснения с завучем об удалении из
девятого "в" класса дочери горисполкомовца. Фотографировала учеников и
учителей на японскую "инфра-красную пленку", которая будто бы не фиксирует
на человеке никакой одежды. А девочки прямо на уроке, при изучении сцены
грозы Островского, принимают непристойные позы из принесенного сыном
капитана дальнего плавания "Плейбоя" и страстно обсуждают, как переправить
их фотографии на красной пленке в Америку для этого издания... А мальчики
будто бы уже послали соответсвующее изображение учительницы физкультуры,
когда она делала на уроке приседания колени врозь, да еще с ее личной
подписью... А потом в переполненной столовой холодный гарнир с вчерашней
котлетой ("И такой дряни доверяют кормить детей! Лишь бы уволили Петровну.
Она им была как школьная мама, первоклашкам ротики утирала..." "Ах,
оставьте, кто ее увольнял! Предложили в школе на Пестеля на пять рублей в
месяц больше."). А потом беготня с авоськой по магазинам (учителя, как ни
странно, тоже родители).
И вот, наконец, долгожданная тишина дома. Только хлопья снега несутся
горизонтально мимо черного окна, отчего комната словно бесшумно и
стремительно летит куда-то в пространстве. Только дыхание сына с кровати
справа от окна. И странное кощунственное ощущение счастья свободы от
супружеских прав и обязанностей. Можно, наконец, придя домой не нервничать и
не сдерживаться. Просто стоять и беседовать со снежинками, черными на фоне
подсвеченного рекламой неба, белыми на фоне темных деревьев двора. Она
меняет угол зрения и видит свое отражение в стекле окна. Такое отражение
всегда немного старит. Алла отворачивается, пожимает закутанными в шаль
узкими плечами и подходит к столу, где уже месяц лежит написанное сразу
после визита Кеши письмо. То самое, что следует немедленно отправить после
Юриного жеста доброй воли. Жеста не последовало. Впрочем, письмо ни при
каких жестах не было бы отправлено. Отправить, чтобы потерять все это, такую
свободу и взамен получить опостылевшего его? Вы шутите? Она рвет конверт с
письмом на мелкие кусочки и подбрасывает их к потолку.Хотела бы я
посмотреть, кто способен склеить его обратно! Да еще чтобы было лучше, чем
до разрыва. А тут пытаются склеить обрывки целой жизни... Что там Кеша
предлагал? Бросить Ленинград, один из двух-трех единственных приличных
городов этой огромной нелепой страны, ради чего? Ради идиотской виноватой
улыбки на фоне пустых гастрономов и универмагов Комсомольска?
Папаша Слуцкий и то предложил ей путь лучше - не на Дальний Восток, а
на Ближний. Переселиться на юг, а не в застывший от нечеловеческих морозов
Комсомольск. В свободный мир. И - начать новую жизнь с чистого белого листа.
И себе и сыну. Без всех этих соотечественников и их скрытой до поры до
времени ненависти к жидовским мордам жены и сына доцента Хадаса. При
упоминании собственной фамилии ее передергивает от презрения и ненависти к
мужу. Подослал Кешку, а сам так и не написал, по-до-нок...
Алла решительно закуривает, щелчком отбрасывает спичку и смотрит на
себя в зеркало. Сшитый в кредит элегантный черный костюм, решительно
расставленныеноги в черных колготках, вызывающе светящаяся над белым
воротничком свежая длинная шея, молодые злые черные глаза под рыжей челкой с
закрашенной сединой. Знамение века - свободная мать-одиночка. У них
пол-учительской таких решительных ленинградских элегантных дам, добровольно
выбравших свободу. Пусть шлет свое письмо - пойдет в мусоропровод, без
прочтения, еще чего! Кто он? Ошибка молодости, не более. Ей тридцать три.
Жизнь впереди. Новый досмотр, уже в ванной. Допрос с пристрастием - может ли
понравиться такая женщина, скажем богатому и страстному молодому
израильтянину, если она решится последовать за Слуцкими? Под глазами мешки?
Это от собачьей жизни. Исправимо - массаж, маски, дело техники. Главное -
девичья грудь, осиная талия, гладкая смуглая кожа, природная грация и
стройные ноги. Пока я такая, начерта мне его письма! Тем более, что он,
с-с-скотина, так и не написал...
Она гасит свет и идет к неестественно широкой постели с одной подушкой.
И здесь за окном все тот же бесшумный ленинградский галоп снежинок. А письмо
от проклятого Юрки так и не пришло...
6.
1.
В первый день второго семестра,на третьем месяце свирепых морозов и
слепых мохнятых белых окон Юрий снимал свой черный тулупчик за шкафом,
следуя неприятной привычке невольно подслушивать, что говорят на кафедре.
"Он, между прочим так и сказал: ненавижу его именно за это," - быстрым злым
шепотом говорила пожилая секретарша, доставшаяся заву Попову, как неизбежная
составляющаянаследства Вулкановича."Вот это мне решительно не понятно, -
раздался в ответ новый для Юрия высокий голос, показавшийся знакомым по
давним временам, с каким-то неприятным привкусом. - Я не сделал ему ничего
плохого." "А я откуда знаю..."
"Доброе утро, - вошел, причесываясь, Юрий и подал руку своему
рассиявшемуся ассистенту-аспиранту, раскланявшись с остальными. Вулканович,
как всегда, сердито что-то проворчал в ответ, роясь в бумагах. Новое лицо
повернулось к нему с благожелательным интересом. Оно действительно казалось
знакомым какой-то давней раздражающей связью. Этот вызывающе-внимательный,
ускользающий взгляд поблескивающих, словно слезящихся голубых глаз с
красноватыми белками. И эта умело подчеркнутая небрежная респектабельная
расслабленность в сочетании с пришибленностью и наглостью, свойственной
алкашам.
"Собираются все наши, - уловила секретарша вопрос Юрия. - Вот и Алексей
Павлович Бурятов вернулся из отпуска по семейным обстоятельствам. Да и Марк
Семенович Заманский, говорят, вернулся с ФПК..." Ага, вспоминает Юрий,
отвечая на своеобразное рукопожатие доцента Бурятова, вялое,
многозначительно усиливающиеся и длительное, когда невольно хочется отнять
руку. Года два назад, банкет у Кеши по поводу защиты его аспиранта. Словно
оборванная насильно улыбка, смешок с придыханием и непривычным в высшей
школе запахом перегара. А второй, по всей вероятности, и есть Заманский, о
котором подробно писал профессор Негода. Его будущий подзащитный...
Попов сияет детской улыбкой. У него загорелое лицо со странной белой
полосой на лбу - признак фанатика подледного лова рыбы, которым увлекается
добрая половина комсомольчан. В любую погоду они звенят ранним утром по
тротуарам стальным ломом для пробивания дыры в двухметровом льду Амура,
чтобы потом, укрываясь от ветра за прозрачным торосом, часами сидеть на
раскладном меховом стульчике в ожидании клева.
"Мы тут решили, Юрий Ефремович, - воркует зав, - отметить начало
семестра небольшим ужином после занятий. Не возражаете?" "Возражать
бесполезно, - фамильярно обнимает Юрия Бурятов, увлекая его в коридор к
слепому яркому окну. Огромное голубое небо и белое солнце сопровождает здесь
зиму от первого и часто последнего снега в сентябре-октябре до первого дождя
в мае. У подоконника Юрий осторожно, но решительно освобождает свой локоть
от цепкой руки и свое лицо от перегара.
Спортсмен Хвостов железной рукой искореняет курение в своем институте.
Бурятов это знает и курит в кулак, как школьник. По коридору спешат на
лекцию уродливо толстые ниже пояса юноши и девушки - с морозом тут шутить не
принято. "Вам привет, Юрий Ефремович, от Валерия Ивановича..."
Начинается треп провинциальных ученых с непременным желанием блеснуть в
разговоре высокими связями. Бурятов, естественно, на короткой ноге со всеми
светилами. Каких-то полгода назад в подобных фонтанах фантазий, возможно,
проскальзывало и имя доцента Хадаса, а он и не подозревал, как не
подозревает едва знакомый обоим собеседникам Валерий Иванович о застольной
дружбе с каким-то Бурятовым из Комсомольска...
Внезапно распалившийся Хлестаков обрывает свои "воспоминания" на
полуслове. Лицо его синюшно багровеет. Юрий оглядывается. К ним легкой
походкой спешит невысокий ржавый блондин с жесткими усиками на энергичном
подвижном лице. При таком морозе редко кто здесь ходит в такой замшевой
куртке, надетой на серый ручной вязки свитер. Наряд дополняют торбаза и
вязанная красная ленинградско-московская шапочка. И это вместо униформы вуза
с непременным костюмом с галстуком.
"Заманский, - протянул он Юрию веснущатую ладонь для короткого сухого
крепкого пожатия. - А вы, естественно, Юрий Ефремович? Я рад с вами
работать. Иннокентий Константинович не стал бы рекомендовать меня человеку
недостойному." "Вы знакомы с профессором Негодой?!" - Бурятов, удивленно и
подозрительно оглядел Юрия, словно впервые его увидел.
"Знакомы! Они ближайшие друзья," - мстительно замечает Заманский, сузив
желтые кошачьи глаза. "Во-от даже как! - счастливо задыхается Бурятов,
холодно поблескивая голубыми ускользающими шариками глаз. - Я давно и хорошо
знаю Кешу и Клаву, встречались часто у Эдуарда. Как же нас раньше не свел
случай в их компании? Впрочем... ведь мы с вами действительно встречались,
но не у Эдуарда... Вы по какой линии с Кешей друзья?"
"По паралелльной."
Надо же, и не постеснялся неприступного для любых компаний
ректора-академика Эдуарда Лукича приплести в свои легенды! Можно
предположить, что Кеша пару раз был с ним в ресторане, если Бурятов
пригласил для дела. Он на такие встречи ходил охотно. Мог и с Клавой придти,
но ректора назвать Эдуардом!..
"Не понял..." - на всякий случай хохотнул Бурятов.
"И - не надо." "Чего, простите, не надо?" "А ничего, простите, не
надо." "Я, кажется, не давал повода, Юрий Ефремович..." - посинел Бурятов.
Глазки его наполнились пьяной угрожающей слезой. "Давали, Алексей Павлович.
- Юрий с трудом справлялся с истерикой. - Вот вы с утра без всякого повода
навеселе и навязываете мне в этом безобразном состоянии свое общество. А мне
это, если вам так угодно -без повода, не по вкусу. Вот такие у меня странные
вкусы! Ну-ка, кто из нас хуже, Марк Семенович?"
"Алексей Павлович хуже, - растерянно сказал севшим голосом Заманский. -
Он шуток не понимает..."
Бурятов каким-то зигзагом бросился к двери кафедры. Оттуда раздался его
высокий, словно рыдающий голос и тихая злая скороговорка секретарши. Юрий
открыто закурил. Пальцы противно дрожали. "Так что мне просил передать
профессор Негода?" "Только три слова - пока не пиши..." "Что это значит?"
"Понятия не имею. В отличие от вас и... Алексея Павловича, у меня с
профессором не интимные, а служебные отношения соискателя с руководителем
диссертации. У него пока есть настроение поддерживать мою борьбу за парусные
системы с моим пониманием их аэродинамики. В подобной теме любой союзник на
вес золота. На этой безымянной высоте, как вы скоро сами увидите, и птицы не
поют, и деревья не растут..." "Когда защита?" "После заключения кафедры. А с
ней вы уже успели познакомиться." "Если я могу быть вам полезным... Кстати
вас мне особенно хвалил Ефим Яковлевич."
2.
"Ефим Яковлевич? - подняла красивые брови Оля Заманская. - Марик, ты
что, снова наделал глупостей, если тебя хвалят твои враги?"
"Истинная ценность каждого человека определяется калибром его врагов, -
заметил Юрий, откидываясь на спинку удобного антикварного стула и ставя на
стол недопитую рюмку. - Иметь Вулкановича врагом - непозволительная
расточительность, Марк Семенович. Силы распылять нельзя."
У Заманских было удивительно уютно. Юрий впервые после августовской
катастрофычувствовал себя почти дома. Конечно, настроение создавал какой-то
непривычно естественный калорит этого семейства, непритязательность трапезы,
эта водка вместо специально разыскиваемого обычно для приема полезного гостя
дорогого коньяка, домашняя рассыпчатая картошка и душистая капуста вместо
ритуальной для званного ужина икры.
Но главным украшением вечера были для Юрия даже не милые, беззащитно
наивные хозяева, а Инга Савельева, которую Юрий никак не ожидал встретить
именно здесь. После той сцены в кубовой он избегал влюбленной студентки, на
лекциях подчеркнуто обращался к ней не к первой, в коридорах института сухо
и торопливо отвечал на ее ослепительные улыбки.
Для такого поведения было более чем странное объяснение.
Его просто замучили сны, связанные с этой девушкой после невольных
объятий в комаринном облаке в сентябре и ее сакраментальной фразы "Вы ни о
чем больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим
веником..."Она оказалась права. Стоило ему чуть забыться, как перед глазами
появлялось то облепленное комарами тело Инги, то качающийся перед белой
грудью крестик в кубовой. И начинались ночные фантазии с баней, где
неизменно была эта студентка. Поскольку он о настоящей русской бане не имел
ни малейшего представления, действие во сне происходило в Сандуновских
банях, с их мрамором и гулкими залами. Он гонялся за испуганной гибкой голой
Ингой почему-то не с банным веником, а с дворницкой метлой.Вокруг были
какие-то непотребные толпы знакомых, а Алла, Негода и Вулканович лихорадочно
помогали ему Ингу изловить и страстно инструктировали, как ее отхлестать
этим уличным веником... Юрий не привык смиряться с психозами, проводил
автотреннинг, сократил до минимума общение с Ингой, перестал бывать в
общежитии.
Когда дверь ему открыла именно Инга, он невольно отпрянул с жалким
"Простите, я ошибся", но она втянула его за рукав его женского тулупчика и
сказала мягко и нежно: "Да нет же... Это очень просто. Я тут живу. Марк
Семенович с Ольгой Львовной как-то гостили у моего папы-лесника, уговорили
поступать на ваш факультет после школы-интерната. И мы подружились. А
недавно папе кто-то что-то написал после... ну, помните... Наверное, сама
Нюрка-Коряга. Вот папа и попросил Заманских, чтобы меня забрали из общежития
к себе... Это не я вас преследую, Юрий Ефремович, - вдруг грустно прошептала
она, видя его смятение. - Это - судьба..."
И вот она сидит напротив в белом мохеровом свитере, обтягивающем ее
высокий роскошный бюст, держит рки на затылке и светит своими удивительными
широко расставленными глазами. Она загадочно невпопад улыбается, когда он
начинает говорить, шевелит яркими губами, словно повторяя его фразы.
А Оля создает удивительно компанейское настроение - пьет без ужимок
водку, и смакует все - еду, мужа, гостя, жиличку, сына, наслаждаясь мигом
между прошлым и будущим. Эта жажда жизни, наслаждение данностью, самим
бытием как-то сняло вдруг с Юрия многомесячный стресс. Он стал шутить, как в
первые годы супружества, когда он легко доводил Аллу и ее подруг до слез,
предлагать двусмысленные грузинские тосты, которые Оля тут же кидалась
куда-то записывать, как и анекдоты про Хазанова. Инга так хохотала, что даже
совсем не притворно упала со стула. "Что вы с нами творите, Юрий Ефремович,
- едва выговорила она, потирая локоть, - я тут чуть не уписалась... А теперь
вылей этот суп... Ха-ха-ха", - снова стала падать она уже вместе со стулом.
"Умолкаю, умолкаю, а то снова придется вас спасать, Савельева," -
неосторожно сказал его поздно прикушенный пьяный язык.
Естественно, тотчас посыпались вопросы, Инга рассказала комариную
историю во всех пикантных подробностях, искоса поглядывая на смущенного
Юрия. Он снова почувствовал тот же психоз, метла заплясала перед его
двоящимся взором. Две голые Инги перепрыгивали через мраморные скамьи
огромной бани...
Но тут Заманский вдруг тихо спросил: "Вы прочли, Юрий Ефремович?"
"Что прочел?" - к метле и Инге вопрос не имел никакого отношения.
"Мою диссертацию..."
Так было хорошо! Отступил даже вездесущий холод белого безмолвия... И
тут какие-то диссертации... Мысли упорно не собирались, онемевшие губы не
покидала блаженная улыбка.
"Обидно не то, что Марику не дают защититься, - заговорила Оля,
понимающе заглядывая Юрию в лицо небольшими удивительного разреза горячими
карими глазами. - В конце концов, живут же люди без степени... Обидно, Юра,
другое: ведь вокруг такие ничтожества такие никчемные темы защищают, а у
Марика - революция в судоходстве, в энергетике! А государственные люди..."
"Оля, - остановил ее Заманский, - не нам их судить. Так вы прочли?"
Юрий молчал. И все трое за столом вдруг напряженно замолчали.
Они ждали всего: разгромного отзыва, как от старика и Бурятова,
круглого голыша с хохотком, как от Негоды, но не молчания. Юрий же молча
таращился в тарелку, ковыряя вилкой закуску и чувствуя, как катастрофически
растет пауза... У хозяев дома свои права перед гостем. Он не должен молчать
о том, ради чего его, собственно, и пригласили. Тем более, если он осознает,
что в глазах этих милых ему людей он оракул, из мира вершителей их судьбы. И
какое дело таким доверчивым и честным Заманским и их воспитаннице до
состояния гостя, расслабленного, влюбленного (да, да, к чему лукавить при
его-то психозах с этими банями во сне!) и, к тому же, никогда не решающего
ничего важного в подпитии...
"Юрий Ефремович, - вдруг звонко сказала Инга, и все вздрогнули. - Как
вам наши морозы? Правда, в них есть что-то от Снежной королевы? - Она
подняла рюмку, расширяя до полной темноты глаз зрачки. - Выпьем за наш
край!"
"Я отвечу на ваш вопрос, Оля, несколько позже, если вы не возражаете.
Марку. И не за столом. Это не значит, что плохо, понимаете? И не значит, что
я с ним заодно. Мое мнение далеко не так важно, как вам кажется. Я не тот
человек, увы..."
"А все-таки? - в этой семье слишком многое значило любое мнение любого
человека о цели всей жизни Заманского. Тем более мнение загадочного
столичного ученого, которого побаивался сам ректор. - Каково ваше первое
впечатление? В двух словах..."
"Если в двух словах - слишком много лозунгов и эмоций. А в диссертации
должна преобладать доказательность. Да, смело, дерзко, свежо, но упор сделан
на высокую цель, а не на рутинные средства ее достижения. Что же касается
Снежной королевы, Инга, то..."
"Запад! - восторженно закричал Заманский, делаясь пурпурным. - нет, вы
только послушайте, как можно, не обласкав и не облаяв, не сказать по
предмету обсуждения решительно ничего! Инга, тост принят, но с поправкой. За
нашу, дальневосточную ясность человеческих отношений. Чтобы мы никогда не
научились от них..."
"Я за это пить не буду, - поставил поднятую рюмку Юрий. - Я сам
лицемеров не люблю и никого учить лицемерию не собираюсь. Тем более, вас,
как я надеюсь, будущих друзей. Только и ясность-то бывает разная. То, что ты
считаешь ясностью и ждешь от меня, Марк, - не ясность, а дружеский обман в
дополнение к твоему самообману. Ты требуешь от меня через неделю
ознакомления с серьезнейшим исследованием исчерпывающего мнения о его
ценности. Причем требуешь не критики, а безоговорочной поддержки, которую ты
вроде бы получил от моего друга Иннокентия Константиновича Негоды. Но эта
поддержка тебе только кажется. Профессор Негода не из тех, кто выскажется на
Совете однозначно. Ни за, ни против. И его мнение для меня значит не больше,
чем любое другое, к тому же. У меня же лично нет пока своего заключения о
работе. Мне надо кое-что перепроверить и пересчитать. И вообще, как говорили
древние: на войне, как на войне, но за столом, как за столом..."
Инга вдруг бурно зааплодировала и закричала "Браво!", сияя глазами, где
вообще исчезли зрачки. Заманские молча таращились на гостя. "Мой тост,-
продолжил Юрий, - за честных друзей и врагов, в каких бы краях они ни
жили..."
3.
"Впервые вижу привычные морозные узоры на стекле в Комсомольске, - Юрий
разглядывал ажурные белые папоротники на окне-стене плавательного бассейна,
около которого они с Ингой остановились после прогулки по блестящему на
солнце льду необозримого Амура. - Обычно окна здесь ослепительно белые и
слепые."
"А я с детства люблю морозные узоры. Представляю, как я скачу на белой
лошади среди вот таких огромных деревьев, в ослепительных белых джунглях на
какой-то загадочной планете. И уверена, что эта огромная планета существует,
а морозные узоры - сигнал нам, выходцам с нее, чтобы не забывали родину..."
Юрий постукивал ногой о ногу, глядя то на отражение в стекле Инги,
спокойно стоящей в своих сшитых на заказ оленьих сапожках-торбазах на модной
платформе, то на фантастически выглядевших при таком морозе людей в
купальных костюмах по ту сторону стекла. Девушка не куталась, свободно и
глубоко дышала морозным воздухом в ореоле куржаков вокруг ее розового лица -
на мехах воротника и шапки. На светлой челке, ресницах, бровьях, даже на
незаметных усиках под прямым розовым носиком искрился иней. Она сама была
похожа не Снежную королеву - свою в своем свирепом королевстве. Над ее
королевством сияло фальшивой теплотой и ласковой естественной голубизной
огромное небо.
"Хотите туда? - вдруг спросила она. - Это легко устроить. Я там
подрабатываю детским тренером. Грибка у вас нет?" "Чего нет?" "Заразной
кожной болезни?" "Да нет, я вроде не очень заразный..." "Не обижайтесь, это
же бассейн. Плавки я вам достану. Пошли? Небось ни разу в сорокоградусный
мороз не купались, а?"
"Я вас не очень компрометирую? - смеялась Инга, ежась от его
восхищенного взгляда. - Имейте в виду, тут много наших, Юрий Ефремович. И
завтра весь поток будет о нас с вами говорить. Девчонки будут мне со
страшной силой завидовать. А уж ваша изумительная спина-треугольник будет
предметом прямо анатомического исследования. В вас же все влюблены, даже
замужние." "А в вас?" "Ну, меня-то вы видите не в первый раз, а? И небось
находите, что в бикини я хуже, чем под вашим беспощадным полотенцем..."
"Неужели вы мне никогда этого не простите?" "Ни за что, пока не отомщу. Вот
приглашу вас к нам - в дом лесника, сведу в настоящую баню. Вы ведь ни о чем
больше и думать с тех пор не могли,кроме как об Инге Савельевой под вашим
веником... Верно?"
Опять этот проклятый веник, подумал Юрий.
"Раз все в меня влюблены, то и ты?" - вырвалось у него.
"А ты? Ой... простите..."
"Ничего, "ты" я признаю только взаимное." "Правда? Ой, как здорово! Что
ты...тоже!" "Мы сюда купаться пришли, или?.." "Ты прав. Для "или"..."
"Тогда... - Юрий, не совсем осознавая, что он творит на глазах купальщиков и
зевак на морозной стороне стекла, вдруг поднял Ингу на руки, крепко
поцеловал в губы и вместе с ней рухнул в воду, подняв тучу брызг. Они едва
не утонули оба, так как Инга тотчас крепко обняла его за шею и не отпустила
его губ и под водой...
4."Инга окрутила-таки Юрия Ефремовича, - хохотнул Заманский и потянулся
за сигаретой. Оля уже курила, стряхивая пепел в кухонную раковину и глядя,
как всегда на мужа в упор через столик с остатками завтрака. - Как ты?
Хорошо это или плохо?" "Ей-то хорошо. Она им просто бредит. А ему... не
знаю, он же столичная персона, а Инга - девчонка интернатская, таежная.
Впрочем, если женщине с мужчиной хорошо, она найдет способ, чтобы и он
приобщился к ее счастью. И - наоборот, кстати." "А Игнату Ильичу мы что
скажем? Доверил нам дикую девочку, а мы не уберегли. Наоборот, как бы
нарочно свели у нас за столом, а?" "Такую девушку уберечь от внимания
сильного пола невозможно. И лесник это прекрасно понимает. Что же касается
Хадаса, то мне он нравится больше, чем тот летчик." "Надежный наш Аэрофлот
мы, положим, отклонили единогласно. Но ведь Хадас твой почти ровесник
Игната!" "И что?" "Ого! Так и мне можно?" "Кому ты нужен! Кто тебя с твоими
амбициями и разбитой биографией вообще стерпит, кроме меня?" "Вот это ты
верно подметила, единственный ты мой ветер в мои паруса. Только ведь и ты,
подруга, без меня пропадешь, однако..." "Однако... Чего это ты вдруг заокал,
сибиряк ты доморощенный?" "Хадас нас считает аборигенами тайги. У них для
нас снисходительно-дружелюбный тон, как к неожиданно встреченному в лесу
медведю, однако." "А на Бурятова он зачем зарычал?" "Ой, как сладко
вызверился! Ты бы видела эту пьяную рожу! Если бы я так мог..." "Зарычи,
Марик, я разрешаю. Даже цапни. По крайней мере полай, как собака на машины,
стресс снять." "Однако, Инга-то к нам не вернулась... В общежитии снова
живет. Что-то у них не сложилось, однако." "Соскучился, козлик, по
свежатинке?" "Дело не во мне. Это она стесняется, что не окрутила
окончательно. Больно форсировала, наверное. Он к таежной тактике не приучен.
С ним тонкое обращение нужно, подходец-с... А она ему свое тело в бассейне.
А до того - в совхозе, а потом - в кубовой. Вот он и пресытился. Никакой
фантазии мужику не оставила." "Ты мой старый сводник! А сам? Если бы я не
форсировала, сидел бы бобылем на клотике фок-мачты. А Инга, по-моему, просто
очень хороший человек. И Юрий тоже. Жаль, если у них не сложится..."
5.
Не складывалось. Свирепые февральские морозы не отступили и с
наступлением марта.Утром Юрий выходил из подъезда в своем черном приталенном
тулупчике и со страхом и отвращением смотрел в малиновое марево измороси,
висящее в воздухе от восходящего солнца. Омертвевшие на восемь месяцев
черные деревья торчали из грязного слежавшегося, полувысохшего с последнего
декабрьского снегопада мессива, не скрипящего, а визжавшего под ногами,
словно гвоздь по стеклу. Из твердых покрытых копотью сугробов ветер выдувал
сухой как пыль снег. На трамвайной остановке невозможно было прикоснуться к
поручням - варежка прикипала к металлу. Плевок звонко падал на синие рельсы.
Толпа в ожидании трамвая была похожа на манекены или пугала - неподвижные
фигуры с побелевшими от инея спинами, опушками куржаков вокруг лиц, белыми
бровьями, ресницами и усами. Трамвай кидало на кривых рельсах, когда он,
блестя на солнце бельмами окон, появлялся из-за угла и несся к остановке.
Внутри был все тот же мороз, слегка увлажненный паром изо рта десятков
плотно стоящих людей со словно замороженными лицами и с хрустящими в
варежках платками около красных носов. Окна слепо светились малиновым
светом.
У Юрия все это время было ощущение инородного тела во рту - ни
проглотить, ни выплюнуть. Катаешь, катаешь языком во рту и нет выхода... С
Ингой он больше не встречался. Она растеряла свою самоуверенность первой
красавицы, как-то сразу опростилась и сникла. Боялась с ним разговаривать,
опасаясь казаться глупой и примитивной. Через месяц после бассейна он как-то
увидел ее спешащей на каток на стадионе со знакомым студентом. Поздоровались
на "вы", хохотнули и убежали туда, где огни... Слух об интимных отношениях
доцента Хадаса со студенткой испарился еще быстрее, чем возник. Самое
интересное, что исчезла и тоска об оставленной семье. Две проблемы
проглотили друг друга, как две теоретические змеи в траве, что заглатывают
друг друга, пока не исчезают обе - только трава колышется... Будни, лекции,
научная тема, а во рту все тот же предмет: раскусить страшно, проглотить
невозможно, а выплюнуть жалко. И бесконечныеморозы. Белый дым из труб
городской ТЭЦ, стелющийся неизменно с Амура на лесопарк на фоне
псевдотеплого голубого неба.
7.
1.
Заманский разогнул спину и обернулся на голоса. С сопочки, отделявшей
дачный поселок от станции, по протоптанной в снегу тропке сквозь молодой
березняк, с хохотом держась друг за друга, спускались, скользя, Инга и Юрий
с лыжами в руках. Марк Семенович махнул им рукой и снова взялся за топор.
Янтарная смола блестела сквозь снег, запорошивший поленья. Снег сверкал на
щедром мартовском солнце чистыми сугробами на грядках, на крыше домика, на
крыльце. Из трубы упруго бил синеватый душистый дым прямо в ослепительно
голубое и действительно потеплевшее небо. От сопок эхо возвращало удары
топора в первозданной тишине разбуженного безмолвия.
Двое остановились у калитки, розовощекие, молодые, светлоглазые, очень
красивые со своими счастливыми улыбками.
Накануне к Юрию вернулся тот же идиотский сон. На этот раз он гонялся
за Ингой со своим домашним веником по бассейну. Люди в купальниках
сторонились странной пары - он в расстегнутом женском черном кожушке, а она
нагая, - затеявшей семейную ссору в общественном месте. Наконец, Инга
вскарабкалась обезьяной на вышку, Юрий взлетел за ней по лестнице и уже
совсем было огрел ее по спине веником, когда она ласточкой прыгнула в воду.
Он всердцах метнул туда же веник, который один и остался на поверхности
бассейна, почему-то затянутого тонким льдом. Девушка была видна сквозь
прозрачный лед и воду - картинно раскинулась на спине, светя глазами. "За
что убил?" - грозно спросил кто-то сзади. Юрий увидел, что студенты
поднимаются на вышку. Один из них толкнул его в грудь. Ничего страшного,
пронеслось в мозгу Юрия, пока он летел вниз, во-первых я в кожушке и сильно
не ударюсь, а потом и лед-то тонкий и хрупкий... От удара о лед поднялся
страшный звон. Он открыл глаза.
Было утро, и кто-то упорно звонил в дверь. Там оказалась Инга с двумя
парами лыж. "Вы любите сюрпризы, Юрий Ефремович? - смеялась она. - Тогда
собирайтесь. Сегодня прямо жарко - минус пятнадцать, весна. Марк Семенович и
Ольга Львовна приглашают нас к ним на дачу покататься на лыжах. Согласны?"
"Инга, - растерянно произнес Юрий, чувствуя, что инородное тело во рту не то
проглотилось, не то выпало во сне, пока он летел с вышки на лед, - Как ты
узнала, что ты мне снилась?" "Я знала? - удивилась она. - А что вам... тебе
снилось?" "Обычный сон, - ни с того ни с сего произнес он, радуясь, что
ничего больше не надо катать во рту. - Что я за тобой, голой, гоняюсь с
каким-то грязным веником. Сегодня, к тому же, в бассейне..." "Это серьезно,
- загадочно сказала она. - Скоро твой веник тебе наяву приснится. А пока
собирайся, едем к Заманским."
И вот они уже на участке. Заманский стягивает зубами мокрую заснеженную
рукавицу и протягивает друзьям руку: "Как добрались?"
"Автобус по расписанию не пришел, Юрик сразу замерз, он вообще у меня
жуткий мерзляк, -Ингу явно заносило от гордости, что она снова с этим
долгожданным спутником, - побежал ловить такси, но нанял попутку, а лыжи ни
внутрь, ни в багажник не лезут. Представляете, пришлось всю дорогу держать
их за окном на весу. Сами замерзли и всю машину ему выстудили... Уже не рад
был нашей пятерке..."
"А Оля и Костя здесь?" - Юрий восхищенно оглядывался на непривычно
чистое великолепие местной зимы.
"Печку наверху топят. Они в верхней комнате. Нижнюю так выморозило, что
не протопить."
Такую комнатку можно было прогреть и восковой свечой. А тут гудела
раскаленная крохотная металлическая печурка, около которой сидел рыжий Костя
Заманский и деловито пришивал подошву к лыжному ботинку. Рядом, тоже на
полу, сидела Оля в байковых шароварах и летней маечке, не то все еще
загорелая, не то смуглая, но какая-то "нерусская", слишком уютная и
домовитая. Остро пахло лыжной мазью, таявшим снегом и прошлогодними травами,
развешанными по наклонным стенам. Травы были прощальным осенним приветом
раскинувшегося внизу под глубокими голубыми снегами стелющегося северного
сада. На полу катались высохшие яблочки-ранетки, присохла желтая глина
раскисшего огорода - следы короткого, щедрого и жаркого здешнего лета... За
окошком пестро громоздились дачные домики, убегавшие к синеющему на сопке
лесу.
Лес этот оказался веселым березняком с вкраплениями сине-зеленых елей и
кедров. Юрий, Инга и Костя остановились на гребне сопки, откуда виден был
весь дачный поселок с единственной дымящей трубой - над голубым домиком
Заманских. За поселком чернела линия железной дороги, почти пустынное
заснеженное шоссе и морской простор замерзшего Амура до синих гор на
горизонте. Троедружно присели, вскрикнули, подскочили на палках и понеслись
по дачной улице вдоль черных срубов колодцев, разнообразных домиков и
невидимых под сугробами садов - к заманчивому дымку. И все на одном дыхании,
с визгом резвящейся петляющей у них перед лыжами Инги, со снежками в ее
спину, с арбузным воздухом вглубь легких. У калитки все почувствовали, что
приморозили щеки и стали весело их натирать снегом, смеясь неизвестно чему.
На крохотном столике в верхней комнате краснели на столике душистые
помидоры домашней засолки, светились янтарные луковицы, исходил паром
разваристый картофель, звали к трапезе соль и черный хлеб. Столик едва
помещался среди десяти вытянутых ног. В тишине устало потрескивала
остывающая печурка, Все охотно сбросили свитера. Инга жалась светящимся
белым плечом к плечу Юрия и щурилась как кошка на ждущую своего триумфа
бутылку водки среди закусок. Пар от картофеля уносился вниз, в поддувало
печурки.
После второго тоста Заманский уже не напористо, а робко начал:
"Завтра..."
"На кафедральной предзащите, - тут же сказал Юрий, - я выступлю на
вашей стороне!" Все облегченно шевельнулись и переглянулись. Заговор,
расслабленно подумал Юрий. Милый наивный заговор. Вот и Ингу подослали с
лыжами... Закуски готовили, обсуждали, как бы меня уговорить... Поступили,
как все, как бы им это ни претило, просто иного выхода для защиты
диссертации нет, сработали, как сумели, со своими скудными возможностями...
"Вам в самом деле понравилось, Юрий Ефремович, или?.." - настороженно
сказала Оля. "Диссертация грамотная, смелая, интересная. Содержательная. Я с
удовольствием вчитывался в каждое слово. Вы, Ольга Львовна, можете гордиться
своим мужем. Я не часто получал такое удовольствие от научных изысканий. И
не в моих, поверьте, правилах, - подчеркнул он, покосившись на восторженно
глазевшую на него сбоку Ингу, - поддерживать диссертации самых близких
друзей, если сама работа мне не по душе. Так что - не дрейфить!" - поднял он
рюмку.
"Без дрейфа парусник не плывет, - растерянно произнес Марк Семенович,
ошеломленный безоговорочной поддержкой Хадаса, означавшей, по его мнению,
несокрушимую поддержку самого Негоды! И - успех на защите в Ленинграде... -
За объективную поддержку," - на всякий случай добавил он. Инга поцеловала
Юрия в щеку и шепнула: "Спасибо."
2.***
"Дорогой мой папочка (зачеркнуто) папа! Я не знаю, помнишь ли ты еще
меня, но я тебя помню и очень (зачеркнуто) люблю. Твой адрес у меня
(зачеркнуто) твой адрес я украл (зачеркнуто) я украл (подчеркнуто) у дяди
Кеши. Я живу так себе. Учусь тоже. Кирка, помнишь, из шестой квартиры научил
меня карате, как ты хотел, но я тогда не захотел. Теперь я всех
(подчеркнуто) в классе и на улице бью. Даже Димку, а он второгодник и у него
есть настоящий кастет. Он дерется нечестно, с гирькой в кулаке. Но я ему дал
поддыхало ногой, и его папка к нам приходил меня зарезать. Но мама ему не
открыла и позвонила в милицию. Но Димка сказал, что они с отцом все равно
меня поймают и убьют, но я еще больше тренируюсь, сделал себе финку из
твоего напильника. Так что ты за меня не бойся. Я сейчас и сам кого хочешь
прикончу. Новый год я провел у Кирки. Его отец налил нам с ним немного
водки. Потом они там все перепились и передрались, а мы с Киркой всю
новогоднюю ночь шлялись по Ленинграду и потом отсыпались у нас. Мамки все
равно дома не было. Она ушла (тщательно зачеркнуто). Короче. Мы были одни
весь день, смотрели телек, голубой огонек и фигурное катание. Папа! Дядя
Инокеша говорит, что у тебя могут быть командировки в Ленинград. Давай с
тобой сразу договоримся. Имей в виду, что я тебя с сегодняшнего дня буду
ждать каждую субботу с восемнадцати до девятнадцати на станции "Автово" где
кабинки телефонов-автоматов, понятно? Это, чтобы ты знал (зачеркнуто). Или
давай я к тебе приеду сам, без мамы. Ты не думай, я уже решил, что можно на
поезде. Просто пока холодно, а в мае можно. Янатоварной станции узнавал,
есть вагоны прямо до Комсомольска. Я уже начал копить продукты на дорогу.
Твой - сам знаешь кто..."
3.
Юрий положил письмо в карман и закурил вторую сигарету от первой,
третью от второй... не помогало. Печальное лицо сына заслонило яркую
теплынь.
Словно вдруг спохватившись, наступила бурная весна. Все дружно и
торопливо стало таять. С крыш с грохотом летели пласты почерневшего снега,
сугробы превратились в бездонные лужи, солнце припекало черную спину
тулупчика. Над институтом истерически орали где-то перезимовавшие и
откуда-то возникшие сине-черные вороны. Полы, стены и потолки коридоров
ослепительно сияли отраженным от весенних луж солнцем.
Так же празднично выглядела аудитория, где развешивал свои плакаты
обмирающий от волнения Заманский. Кроме членов кафедры и
студентов-старшекурсников тут были проректоры. Потом пришел и ректор.
Хозяйски сел на самое видное место, согнув на запуганного еще больше его
появлением Марка Семеновича свои могучие плечи, обтянутые грубой вязки
пуловером. Во время доклада он несколько раз мощно откидывался назад и
что-то зло и громко говорил заву и угодливо лезущему к его лицу старику. При
этом он презрительно тыкал пальцем то в один, то в другой плакат. После
одного из таких поворотов Ефим Яковлевич презрительно поднял верхнюю губу и
что-то сказал ректору на ухо. Тот оглушительно захохотал и погрозил
довольному до слез Вулкановичу пальцем. Экс-зав угодливо развел руками.
Малиново-багровый Бурятов светил очками, сидя на подоконнике, чтобы в
форточку оттягивало перегар от нюха ректора. Иногда он непроизвольно громко
икал, прикрывая рот нечистым платком. На него оглядывались. Докладчик
сбивался и начинал фразу сначала, все более высоким от волнения голосом.
Юрий сидел среди студентов. Инга стояла у стены, чтобы лучше слышать и
видеть одновременно и докладчика, и Юрия. Она тоже волновалась так, что лицо
и шея ее шли пятнами.
Заманский сначала только поглядывал на Юрия, а потом вообще обращался,
казалось, только к нему. Юрий кивал, ободряя затравленного старшего
преподавателя без степени. Во время безобразной пантомимы старика с хохотом
ректора он позволил себе покрутить пальцем у виска.
Между тем,плакаты производили впечатление какой-то нелепой
мистификации. Диссертация казалась запоздавшей на сто пятьдесят лет. Все эти
грот-бам-брам-реи и грот-брам-стаксели были бы уместнее в сценарии
пиратского боевика. Но были алгоритмы, диаграммы, формулы. Все слушали
доклад по разному. Студенты и аспиранты - восторженно, ректор, Бурятов и
Вулканович - откровенно презрительно, Замогильский - пришибленно, Валентин
Антонович Попов - нейтрально. Впрочем, в части аппробации все выглядело
неожиданно солидно: положительные отзывы от пароходств и энергетиков, даже
вроде бы рекомендации к внедрению парусных систем для ветроустановок от
Совмина Якутии.
"В заключение я могу сказать, - светил Марк Семенович рыжими глазами, -
что люди сожгут рано или поздно весь уголь и всю нефть, задохнутся в ядерных
отходах, а ветер, этот вечный бродяга, будет двигать суда и крутить лопасти
электростанций. За парусный двигатель атомного века!.." Студенты бурно
захлопали. Когда они кончили, продолжал хлопать и истерически хохотать,
громко икая, только Бурятов со своего подоконника.
Зав встал: "Вы кончили, Марк Семенович?" "Обо всем этом можно говорить
часами, но я надеюсь расширить мое сообщение, отвечая на вопросы." "Спасибо
Товарищи, попрошу вопросы." "Когда и где будет построен ваш первый
парусник?" - студентка. "Мы в студенческом конструкторском бюро сделали
несколько проектов и разослали их... Я полагаю, что как только кто-то
возьмется проектировать и строить, мы..."
"Возьмется - в неопределенном будущем, - поднялся, весь дрожа от
возбуждения старик. - Я, товарищи, как бывший завкафедрой, должен внести
некоторую ясность в существо излагаемой темы диссертации, -
многозначительная пауза. - Ник-то и ни-ко-му никог-да и ни-че-го по теме
соискателя Заманского не рекомендовал. Есть обнадеживающие фразы в
заключениях. Обычная дань вежливости, не более. Я и сам по своей диссертации
десять лет назад получал подобные положительные отзывы, но верил только
опытному образцу, который способен убедить Ученый Совет! И только за
внедрение моей работы мне дали ученую степень, а не за вежливые фразы! Что,
это, мол, все интересно. Так ведь и романы о парусных фрегатах читать
интересно! Значит ли это, что мы все должны бросить учить студентов и..."
"Ефим Яковлевич, - поморщился зав. - У вас вопрос или выступление?" "Пока -
вопрос! - агрессивно выдохнул Вулканович. - Выступление мое тут кое-кому
очень не понравится..." "Марк Семенович, будете сразу отвечать на вопрос
доцента Вулкановича?" "Сразу. Да, однозначной рекомендации пока нет, но..."
"Вы удовлетворены?" - зав - старику. "Еще бы!"
"Алексей Павлович?" "У меня один вопрос, не по существу, если мне будет
позволено, - преодолевая икоту соскочил с подоконника Бурятов. - На всех
плакатах, по-моему следует к защите добавить по эмблеме - череп и две
косточки без мяса..." Хохот ректора, свист молодых и студентов. "Я прошу
серьезнее, Алексей Павлович," - зав с детской улыбкой. "Да невозможно тут
серьезнее! - лицо Бурятова мгновенно стало синюшным и одутловатым. - Чем мы
тут, черт нас возьми занимаемся? Для чего сюда пригласили студентов -
позорить преподавательский корпус института?Что мы тут вообще выслушиваем и
пытаемся обсуждать? Да в нормальном вузе такую тему на курсовой проект
постеснялись бы дать! Чушь собачья. И ею увлекся вроде бы дипломированный
инженер, старший преподаватель вуза. Ну увлекся, так излагай родной жене на
правах семейного графомана. При чем тут мы с вами? Серьезнее! Да у него на
плакате номер семь даже знак интеграла нарисован неверно. Интеграл, да будет
вам известно, уважаемый докладчик, это сумма, эс латинское, а у вас
вытянутое гэ русское. Как и вся ваша, с позволения сказать диссертация! Я
ничего, - вытянул он руки вперед, - я и не такое слыхивал. За студентов
обидно, что их инженерии такие умельцы учат, словно нет никого
пограмотнее..." Опять хохот, старик, сняв очки, крутит головой и вытирает
слезы. Ректор, весь багровый, криво улыбается. "Тогда, может быть, и
обсуждать дальше нечего?" - зав ректору. Тот мощно пожимает плечами. Зав
кивает и поднимает голову: "Юрий Ефремович?"
Мертвая тишина. Бурятов перестает икать и съеживается. Ректор прямо на
глазах бледнеет. Старик проседает почти под стол.
"Первый вопрос у меня не к докладчику, - спокойно начинает Юрий. - Где
я? В вузе или в общей тюремной камере? Если в вузе, то почему кураж и
расправа? Если в камере, то где конвой? ("Ого!" - молодые показывают большие
пальцы друг другу. Инга подается от стены словно готова прямо тут броситься
Юрию на шею.)Если же по существу, то прошу ответить на следующие вопросы.
Кто проверял экономическое обоснование и есть ли заключение о достоверности
ваших выводов? На плакате номер семь, кроме неудачно выписанного знака
интеграла, есть, на мой взгляд, очень спорная, но интересная интерпретация
эффекта Негоды. Вы уверены в вашей правоте, или прав профессор Негода? Если
правы вы, то признал ли профессор свою ошибку и отметил ли это
обстоятельство в своем положительном заключении руководителя темы на вашу
работу? Благодарю вас." "В данном случае правы мы оба. И это отмечено в
заключении. Просто я пошел дальше профессора. При закритических ветрах,
когда чайные клиперы прошлого века убирали все или часть парусов, мое судно,
напротив, может включить запатентованный мною рекуперативный двигатель.
Современные материалы позволяют сделать рангоут из легированной стали,
такелаж - из стальных канатов или из канатов с окисью необия. Пластиковые
паруса, армированнные стальной сетью, имеют практически безграничную
прочность. Все это позволяет судну плавать без уменьшения парусности при
любом ветре, накапливая его энергию впрок. А потом долго ходить без расхода
топлива при штиле. Но при закритическом давлении воздуха в пузе (хохот
Бурятова)... Это парусная терминология, Алексей Павлович.... Так вот, в пузе
паруса предложенной мною формы появляются полученные мною в аэродинамической
трубе вихри, резко усиливающие тягу ветрового движителя. Иннокентий
Константинович Негода даже предложил назвать этот феномен эффектом
Заманского и..."
"Простите - перебил его Юрий. - К сведению присутствующих. Как сказал
мне сегодня утром по телефону профессор Негода, диссертация Марка Семеновича
рекомендована к защите на докторском совете, чтобы дать ему возможность
получить сразу степень доктора технических наук без кандидатской степени
прежде всего за эффект Заманского. Продолжайте, пожалуйста...""Да я,
собственно..." - Заманский развел руками и вытер со лба обильный пот. "У вас
вопрос?" - зав ректору.
"Фантазии по поводу доктора наук Заманского, - начинает ректор, -
оставим на совести Юрия Ефремовича и его утренних телефонных собеседников,
если они вообще существовали, учитывая разницу во времени между
Комсомольском и Ленинградом. Таких докторов в нашей стране сроду не было, и,
смею надеяться, никогда не будет. Наша наука так низко еще не опустилась.
Впрочем, я о другом. Марк Семенович, вы отдаете себе отчет о своем положении
в нашем институте?"
"Вопрос не по существу, Петр Николаевич," - зав с детской улыбкой.
"Ничего. За неимением другого существа вопроса, займемся пока этим. Для
пользы дела и докладчика. Вы отбыли пятилетний срок старшего преподавателя и
не защитились за этот период, так? Если вы в течение года не защититесь, я
вас понижу до ассистента, обещаю при всех. Подождите петушиться! Уволитесь?
Отлично. Но квартиру вы получили от института, а потому должны будете ее
освободить более достойному преподавателю. Нам не нужны позорящие наш вуз
фантазеры. Так вот, я лично займусь этим вопросом, но квартира за вами не
останется, я вам это обещаю при всех, включая вашего покровителя. У меня
десяток специалистов без квартир, мыкаются в общежитии. А вам пусть даст
квартиру тот, кому нужны ваши закритические области, пузо и интегралы на
букву гэ. Вам все понятно?" "Еще бы..." "Вот и отлично. Из всей же этой
галиматьи, - ректор брезгливо обвел ладонью красочно и любовно вырисованные
плакаты, -я советую попробовать сделать толковую статью в
"Технику-молодежи." А вас я бы пристегнул к тематике Алексея Павловича. Ему
как раз нужны люди. Если он через год лично попросит меня оставить вас на
работе в прежней должности, то я вас, возможно, оставлю. Если же не
справитесь и с его темой - вот вам порог! Идет?" "Я... подумаю, Петр
Николаевич..." "Вот это другой разговор. Вам сколько лет? Сорок? Нельзя же
до конца жизни быть ребенком!"
"А - подонком?" - тихо и внятно спросил Юрий, и все вздрогнули.
Ректор резко обернулся на голос, словно его ткнули кулаком в спину.
"Что вы сказали, Юрий Ефремович? Повторите!" - Он медленно пошел в
сторону Юрия. У зава перекошенное от страха лицо, старик зыркает глазами,
словно прикидывая куда можно улизнуть в случае чего. Бурятов громко прыскает
в грязный платок и икает. Юрий встает и идет навстречу своему врагу.
"Попробую повторить. Только подонок может на предзащите, среди коллег и
студентов, а не в своем служебном кабинете, наедине, вести подобную беседу с
преподавателем вуза. Только подонок может, пользуясь незнанием ученым
гражданских законов, угрожать, что вышвырнет его семью на улицу - без
решения горсуда. Тем более, достоверно зная, что ведомственной площади у
института нет и никогда не было. Только подонок может "пристегнуть" ученого
к заведомо чуждой ему и, на мой взгляд, абсолютно бесперспективной теме
заведомого недоброжелателя. Только подонок, не прочитав даже и автореферата
диссертации, может рекомендовать свернуть ее в статью популярного журнала.
Вы согласны со мной, Петр Николаевич? Если да, то я вам советую сесть на
свое место, не мешать заседанию кафедры. И не махать у меня перед глазами
своими кулачищами. Когда вы это делаете, вы становитесь до смешного похожим
на ветряную мельницу, а это скорее не по вашей части. Вы у Марка Семеновича,
насколько я знаю, не стажировались."
"Я ему только советовал... Все слышали!"
"Я тоже слышал ваши советы. Мы никого здесь не судим, Петр Николаевич.
Мы не занимаемся ни положением Марка Семеновича в нашем институте, ни, тем
более, его правом на горисполкомовскую квартиру. Не время и не место. Мы на
предзащите диссертации. И обсуждаемздесь только научное исследование. Я
внимательно ознакомился с идеей сохранения энергии ветра впрок..."
"С бабой его, заготовленной впрок, ты внимательно ознакомился! - едва
не лопается от злости, Бурятов, напрягая в крике синие жилы на шее. - Ему
этот Заманский блядь подложил, специально переселенную к себе домой впрок из
общежития... Даили нет? Что глазки забегали? Да или нет? А?!"
"Заткнись ты, скотина!"
"Уберите хоть студентов!" - секретать истерично заву.
"Все это знают! - разрывается Бурятов. - Как она перед ним в кубовой
голыми сиськами трясла!.. Все это видели. Ее за это чуть из комсомола не
выгнали! Вот Заманский ее сразу у себя дома впрок и поселил, чтобы Хадаса
соблазнить и чтобы тот на предзащите... Все видели, как Савельева с Хадасом
в общественном бассейне при всех чуть не еблись голые! И это все знают. И
все молчат. Почему? Не хотят иметь дело с хамом! Вот он тут при нас даже
ректора института обхамил! Тебе, Юрий Ефремович не в вузе, тебе бы в
вытрезвителе работать, людям руки крутить, падла!"
"Да подождите вы со своим вытрезвителем, - морщится ректор. - Вы что
себе действительно позволяете, Юрий Ефремович? В вузе!.."
"Вот тут вы совершенно правы, Петр Николаевич, - спокойно говорит Юрий,
направляясь кпобледневшему как мел сразу остывшему Бурятову. Тот
испуганнотаращит слезящиеся голубые глаза с красными белками. - Вы правы...
Такое нельзя себе позволить даже в вузе. Нигде нельзя себе позволить не дать
по морде..."
Бурятов обреченно и безропотно принимает тяжелый удар кулаком в нос,
достает тот же грязный носовой платок и привычно закидывает голову, унимая
кровь.
"Звоните в милицию, - кричит басом побелевший ректор заву. - Я тебя не
на пятнадцать суток!.. Я тебя на полтора года упеку, идиот..."
Все выходят в коридор. Бурятов, поддерживаемый под руки секретарем и
стариком, что-то быстро говорит высоким плачущим голосом, размазывая по лицу
сопли, обильные слезы и кровь.
"Алексей Павлович, - вдруг раздается сбоку звонкий голос. -
Подождите-ка. Тут же еще я вас жду!.."
Он оборачивается и тотчас отлетает, садясь у стены, от оглушающего
удара кулаком по губам. Разъяренная и красивая Инга Савельева ждет, когда он
поднимется. Бурятов цепляется за стену, не сводя с Инги полных ужаса глаз,
разгибается, громко чмокая разбитым ртом, и выплевывает зуб, в изумлении
глядя на него на ладони.
"Погодите-ка, Алексей Павлович, я же только начала!.." -
размахиваетсяИнга, но ее сзади охватывает не совсем прилично Юрий и
оттаскивает к ошеломленным всем происходящим возбужденным студентам. Она
яростно вырывается, пытаясь укусить Юрия за руку, шипит и фыркает, но он не
сдается, с трудом справляясь с неожиданно очень сильной девушкой. Наконец,
ее хватают за руки подруги, и тут как раз появляется милиция.
Ни слова не говоря, двое милиционеров тотчас заламывают руки тому же
несчастному окровавленному Бурятову. "Опять вы безобразничаете, Алексей
Павлович, - говорит лейтенант. - На этот раз уж точно я вам десять суток..."
"Позвольте, - вмешивается ошарашенный ректор. - Я член бюро горкома
партии, ректор института профессор Хвостов. И я свидетельствую, что доцент
Бурятов сам был зверски избит прямо на заседании кафедры сначала доцентом
Хадасом, а потом в коридоре студенткой Савельевой..."
"Ничего не понимаю, - теряется лейтенант. - Рукоприкладство в вузе, это
же... Но... позвольте, товарищ ректор, Бурятов же у вас пьян! И потом мы его
хорошо знаем. Он у нас вечно по всем ресторанам драки затевает. Не может
такого быть, чтобы трезвый доцент, тем более вот эта студентка, Инга
Савельева... Она у нас лучшая дружинница... Чтобы они просто так избили ни
за что известного пьяницу и дебошира. Мы, конечно всех троих задержим, но
такого быть не может, чтоб Алексей Павлович был не виноват..."
"Вам погоны надоели, товарищ лейтенант? Я вам говорю, что на него
набросился сначала Хадас, а потом эта... больше не студентка, ибо хулиганкам
и развратницам делать в моем институте нечего..."
"Сейчас ты у меня и сам получишь, - огрызается Инга, вырываясь в драку
уже с ректором. - Импотент сраный!.."
"А ну-ка помолчи, Савельева, - грозит растерявшийся лейтенант. -
Докричишься... Как не стыдно! Активная дружинница, убийцу недавно
задержала... Мы тебя к грамоте представили, а ты тут ведешь себя, как
уголовный элемент, понимаешь..."
"Да брось ты, Матвеич, - Инга уже улыбается, демонстративно держа руки
по-арестантски за спиной. - Юрий Ефремович, стройся - за мной! С милым рай и
в КПЗ! Сидеть так хоть за дело, правда? Вон он, результат - у Бурятова в
кулаке..."
"Мы все тут свидетели. Бурятов с Хвостовым их спровоцировали, -
вступает староста Саша. -. Имей в виду, Матвеич, уведешь Ингу, ни один из
нас на дежурство не выйдет, понял? Ты меня знаешь..."
"Тогда пускай доцент один идет как задержанный, а Бурятов, как
пострадавший..."
"Тогда и я, как задержанная! Это я ему зуб выбила! Жалко только, что не
дали остальные выкрошить!.." "Ладно, пошли, кто хотите, в отделение. Там
разберемся. И вы, товарищ Хвостов. Кто еще свидетель? Вы?" - Вулкановичу.
"Я?.. Чего вдруг? Нет, нет... Я тут не при чем. Ничего не слышал, ничего не
видел. Меня от ваших драк, Бога ради, увольте. Молодые не поделили девушку?
Отлично, но я-то при чем? Мои девушки уже носки внукам вяжут, товарищ
лейтенант." "Жидовская морда, - почти вслух произносит сквозь зубы Хвостов.
- Ты у меня попомнишь..."
Замогильский подобострастно кивает и открывает перед ректором дверь на
лестницу.
4.
На улице совсем раскисло. Плюс пятнадцать на солнце. Весь снег таял в
одночасье. Юрий щурился на это весеннее безобразное великолепие с крыльца
отделения милиции, а потом зашагал прямо через улицу по колено в мессиве, в
своих полных талой воды суконных ботах, к ожидавшиемв волнении Ольге и Марку
Заманским. За ним на крыльце появились хохочущие студенты, все как один в
резиновых сапожках. Они подхватили на руки Ингу и триумфально перенесли ее к
тротуару, где она с хохотом повисла на шее Юрия. Потом на крыльце милиции
появились Хвостов и Бурятов. Последний был уже в пластырях, с раздутой синей
физиономией. Он что-то горячо шепелявил ректору. Тот морщился от перегара и
быстро ушел, не заметив протянутую руку.
"От-пус-ти-ли! - кричал Юрий. - Да здравствует свобода! Немедленно к
вам и - водки! У вас есть водка? А то я куплю... Надо же, первый случай в
милицейской практике - трезвые пьяного зашибли!" "А ректор? - тревожно
спросила Ольга. - Неужели сдался?" "А куда ему деться? Студенты в один голос
все подтвердили. А Саша еще пообещал коллективную кляузу в горком. Ректор
тут же на попятную: дескать его неправильно информировали злые силы...
Затравили, мол, талантливого ученого с прекрасной диссертацией. И все,
оказывается, с подачи пьяного скандалиста, которому не место в высшей
школе..."
"Юра, куда же вы прямо по лужам... Ноги мокрые," - заметила Оля.
"Плевать! Я сегодня гуляю. Мне теперь море по колено. Решился! Нет, вы
даже представить себе не можете, сколько лет я мечтал вот так - святым
кулаком по окаянной роже!.. Не их излюбленным оружием, не интригой на
интригу, не подлостью за подлость, а вот так, по-деревенски, без
колебаний..."
5.
"Ты хоть что-нибудь понимаешь, Тоня? - расслабился после полного
стакана водки непьющий спортсмен Хвостов. - Я кто - ректор или раб? И
почему, черт меня побери,я могу поставить на место любого, кроме этих сраных
евреев? До каких пор они будут неприкасаемы в моей стране? Дал этому жиду
квартиру. Своим отказал - ему, одному, двухкомнатную! Дал полную свободу
научной работы. Ни завкафедрой, ни проректор, ни я не контролируем. Никому
такое не позволено - только ему! Подписываю, не глядя, любые финансовые
документы по теме Хадаса. А мог бы все зарубить на корню. Так ведь не только
никакой благодарности, напротив, меня при студентах подонком называет. И
этого ему мало - при мне же людей моей команды не просто поносит, как хочет,
а уже при всех им морду бьет, а ему хоть бы что! Почему, спрашивается?
Горком неизменно на его стороне. Завелась у него жидовская лапа - герой этот
липовый, скорее всего, Альтман из Биробиджана. Надо же, так нашего доцента
вдруг возлюбил, что его однополчанин-партизан из бюро крайкома без конца
звонит нашему Первому, как там Хадас? Не обижают ли прекрасного человека? И
если бы Тоня, только жиды, Заманский с Хадасом, так ведь чуть не все сегодня
вызверились на меня в милиции..." "И Вулканович?" "А-а-а! - зарычал Хвостов.
- Вот уж где жидяра так жидяра, пархатая тварь!! Этот хуже всех! Этот в
морду не даст... Ничего, говорит, не слышал, не видел. Савельеву, говорит,
Бурятов с Хадасом друг к другу ревнуют. Не идиот ли?.."
"Петь, а Петь, - замурлыкала вдруг дородная Тоня. - А почему эта...
Савельева сказала, что ты импотент? Ты что... с ней тоже?.." "Да не с ней...
То есть... Короче. Тебя мне только сегодня не хватало! Вечно напоит и
выпотрошит! Пользуется тем, что я пить не умею... Ну что тебе еще? Не знаешь
что ли, что профессиональные спортсмены... ну, слабы часто по этому делу.
Тебе надо это рассказывать? Я и решил было, что дело не во мне, а в тебе.
Привел студентку сюда, когда ты ездила к своей мамуле... Девица оказалась и
сексапильная, и умелая! А я - ну хоть бы что пошевелилось... Она старалась,
старалась, потом плюнула, представляешь, проститутка такая, прямо... на
него, оделась и ушла, хохоча во все горло. Ты довольна? Чего ты молчишь?
Хохочи тоже! Это же так смешно: грозный муж, ректор и профессор имеет между
ног вместо бандита дохлую улитку без панциря..."
"Петь, может тебе полечиться? Уколы там, гормоны, ну я не знаю... Мне
же с тобой тоже тяжело... Я здоровая баба. И еще вполне..." "То-то ты,
Антонина, у мамашки твоей на лишние две недели задержалась? Колись уже тоже!
Мне - изменяла? Откровенность за откровенность, ну?" "А драться не будешь?"
"Ты же простила вроде?" "Тогда... Нет, я ничего не скажу. Вон у тебя какие
глаза стали..."
"Ладно. Мне сейчас не до этого... Скажи мне, Тоня, имею я право верить
коллективу кафедры, Попову, Вулкановичу, Бурятову и некоторым другим, если
они мне все как один говорят, что Заманский не талант, а авантюрист? Мы
живем в энергичный век. Тут не до слюнявых анализов, кто есть кто. Если мне
кажется, что этот еврейчик нихера не стоит, могу я его вышвырнуть из своего
вуза? Да или нет?"
"Конечно, Петенька, да. Ты у меня самый сильный и справедливый. А
добрым ректору быть совсем не обязательно... Даже, я тебе скажу, и вредно и
опасно. Для вуза. Для коллектива. Поэтому дави их всех, жидовню эту, где и
как только сможешь... Пока не поздно!"
8.
1.
Как оказалось, это была не весна в день драматической предзащиты, а
редкая в нынешних краях оттепель. Уже на другой день завьюжило, посыпал
сплошной пушистой стеной густой снег, мгновенно воссоздавая сугробы на
замерзших за одну ночь лужах. Наутро ветер стих, а за оттаявшим окном
ослепительно засияла первозданная зима с умеренным пятнадцатиградусным
морозом, скакнув на тридцать градусов за каких-то полсуток... Юрий проснулся
с ощущением какой-то бурной радости, которой совсем не сулила вчерашняя
безобразная сцена. От секретаря кафедры принесли записку, что доцент Хадас
приказом по институту на неделю "отстранен от работы за недостойное
поведение." Потом пришел Толя и добавил, что лучше Юрию в институте вообще
не появляться. Оказывается, ректор оспорил рекомендацию горкома через
министерство, те вышли на ЦК. Вопрос о пребывании какого-то провинциального
доцента в прежней должности решается в недостижимых верхах, где сцепились
амбиции крайкома и министерства. Пока его курс читает всепригодный
Вулканович. В институте только и разговоров, что о вчерашней драке.
Студентка Савельева, кстати, из института тоже отчислена приказом Хвостова
"за хулиганство и разврат..." "Ничего себе формулировочка! - воскликнул
потусторонний Толя, вдруг проснувшийся из-за истории с новым другом Юрием. -
Это же волчий билет... Из комсомола уж точно попрут!"
Услышав это, Юрий поспешно надел свой тулупчик и, отчаянно скользя и
падая в своих все еще мокрых после ночи на батарее суконных ботиках, пошел в
студенческое общежитие. Там было пусто и тихо, все на занятиях. Он впервые
постучал в дверь с табличкой "Mary-Ingot-Natalie". Там точно так же как
когда-то в комнате Галкиных этажом выше, что-то упало, ахнуло, простучали
босые пятки, но на этот раз звякнул ключ в замке, дверь распахнулась, и Юрий
задохнулся в душистом кружеве легкого домашнего халата, который только и был
одет на Ингу. Он осторожно отстранил ее, воровато вглядываясь в пустой
коридор, неуверенно вошел и сел на стул у чертежного стола. В комнате был
идеальный порядок и чистота, что значит девочки!
"Новости знаешь? - спросил он, пока она усаживалась на койку, закинув
руки за голову, как тогда у Заманских. Вместо ответа она протянула ему два
железнодорожных билета. - Что это? Ты уезжаешь?"
"Мы уезжаем, - сказала она, вернув руки на затылок. - Тебе ректор дал
неделю отпуска. Так? И вот я вас, Юрий Ефремович, приглашаю к себе домой,
раз вы так дурно воспитаны, что не удосужились пригласить меня к себе домой
хоть раз за те полгода, что я хожу в ваших любовницах... И "занимаюсь
развратом", кстати, тоже только с вами!"
"А если я откажусь? Надо было хоть спросить..."
"Вот я тебя и спрашиваю: Юра, ты хочешь со своей Ингой поехать
познакомиться с ее родителями?"
"Вот я тебе и отвечаю: Инга, я согласен." "Тогда на сборы час. Поезд в
одиннадцать." "А если бы я не пришел?" "Я бы билеты выбросила... И
попробовал бы ты ко мне еще подойти..." "Излупила бы как Бурятова? -
засмеялся Юрий. - Да тебя теперь все мужчины будут обходить за версту." "И
ты?" "Так я же тоже хулиган! Отличная парочка, не так ли?.. Это далеко? Ну,
твоя станция?" "Между Хабаровском и Уссурийском. Дебри Уссурийского края. И
станцию называют Дерсу в честь сподвижника Арсеньева. Мы там будем в
полночь." "А потом?" "Папа встретит с санями." "Серьезно? С лошадкой?" "А ты
думал - аэросани? Ты что, у нас там все по-простому. Я ведь из простых. Ты
поэтому меня избегаешь, да?" "Сцены, Инночка... или как тебя папа с мамой
зовут?" "Как ни странно, именно так. Ингочка - язык сломаешь. Угораздило же
дать норвежское имя! Папа служил в Печенге, на норвежской границе, и там у
него была в молодости пассия с таким именем."
2.
Поезд выплюнул их в ночь на тщательно выметенный перрон, едва
освещенный единственной лампочкой над дверью станционного домика. Вокруг в
тишине грозно нависали какие-то неестественно огромные черные деревья. Когда
стук колес замер вдали, явственно фыркнула лошадь и появился высокий человек
в тулупе и огромной рысьей шапке. Он приблизился, стянул рукавицы и подал
Юрию большую темную ладонь: "Савельев я, Игнат Ильич, папа этой
козы-дерезы." "Юрий Ефремович, ее учитель и друг. Если официальнее, доцент
Хадас."
"Хадас. Хадас, этой какой же нации? - обернулся лесник к прижавшимся
друг к другу седокам, когда сани тронулись,. - Латыш, литовец?"
"Он еврей, папа, - вызывающе сказала Инга. - А тебя будто ничего в
человеке не интересует, кроме его нации. С каких это пор?"
"Еврей так еврей... - не сразу пришел в себя Игнат Ильич. - Вы что,
обижаетесь, когда вас спрашивают о нации, Юрий Ефремович?"
"Да нет. У меня действительно непонятная фамилия. И не Иванов, и не
Абрамович..."
"Только я, - помолчав, продолжал лесник, - вроде должен
поинтересоваться, раз единственная дочка впервые привезла к нам молодого
человека. Инга не привезет кого попало. Значит серьезно. А раз серьезно у
нее, так и у нас. Я против евреев ничего не имею, но..."
"Ну, что там за "но", папа! - напряглась Инга. - Уж ты-то с чего был бы
антисемитом?"
"Да не антисемит я! - отчаянно крикнул отец. - А ну как увезет он тебя
навеки в этот свой Израиль, вон их сколько сейчас туда едет! И - все!
Навсегда! Была дочка и нет, как не было... Как умерла. Это хоть вы оба
понимаете?"
"Я в Израиль не собираюсь." "Сегодня не собираешься, а через год, пять
лет, как раз когда мы к внукам привыкнем... Так что, вы мне быть счастливым
от такого брака прикажете? А о матери и не говорю."
"Папа, какие там внуки? Он мне еще и предложения-то не делал."
"Не делал? А чего тогда приехал?"
"Чтобы сделать," - поцеловал Ингу Юрий.
"Ой! Мама!!- радостно взвизгнула она и кинулась ему на шею. -
Наконец-то! Спасибо, папуля. Это он тебя испугался, что с саней сбросишь
волкам на съедение, вот и раскололся..."
"А что до Израиля, - продолжал Юрий, мягко высвобождаясь, - то зачем же
так мрачно? Во-первых, я никогда туда не хотел и сейчас не хочу, а,
во-вторых, это очень не просто, даже если бы и захотел бы. И, наконец, если
ей там будет хорошо..."
Игнат Ильич только покрутил головой. Сани неслись по узкой лесной
дороге почти в полной темноте под сплошными сводами циклопических еловых лап
и кедровых ветвей, среди колоннообразных заснеженных стволов, как стоящих
вертикально, так и наваленных в первозданном хаотическом беспорядке. В
редких просветах между ветвями над головой высвечивалось переполненное
звездами невиданно ослепительное и чистое ночное небо. Лошадь бежала ровно,
сани скрипели полозьями по глубокому снегу, иногда взрывающемуся от задетых
еловых лап белым колючим облаком, покрываюшим седоков душистым покрывалом. У
Юрия замерзли ноги, хотя он, по совету Инги, надел две пары шерстяных
носков. Под меховым покрывалом, однако, было тепло, Инга счастливо дышала у
его щеки, припав к плечу и улыбалась без конца своим мыслям.
Наконец, показались едва видные над сугробами светящиеся окна,
послышался скрип открываемой двери, и сани подкатили к большому бревенчатому
дому. На ярко освещенном электрической лампочкой крыльце стояла в накинутом
на плечи тулупе высокая женщина в валенках. Негнушимися ногами Юрий прошагал
к ней и приложился губами к протянутой руке.
Она не отдернула руку, даже не смутилась, но была явно польщена
такимтонким обращением в их таежной глуши. "Я Полина Олеговна, - важно
сказала она, приглашая гостей в дом. - Милости прошу. Столько дочка о вас
писала хорошего, Юрий Ефремович..."
В просторной гостиной было тепло и чисто, совершенно городской уют,
даже телевизор, стереорадиола. Юрия поразила целая стенка книг с дефицитными
подписными изданиями. Откуда это в таком медвежьем углу столько книг и,
главное, электричество, подумалЮрий.
Игнат Ильич вдруг сказал: "Тут уже десяток лет охотится муж
Примкниготорга. Дочке нашей столичную библиотеку обеспечил. Инга,
представляете, все это перечитала! Золотая у ней головка..." "А
электричество? Что-то я столбов не приметил." "Нет, ток у нас свой."
"Дизель-генератор? А почему его не слышно?" "А вот и нет! Неужели вам Марк
Семенович не похвастался? Это ведь он все это нам наладил три года назад.
Дал мне чертежи, а я все по ним заказал у умельцев на авиазаводе в
Арсеньеве. И вот с тех пор живем что в твоей столице. Ни керосиновой лампы,
ни столбов-проводов в райцентр. Аккумулятор круглые сутки заряжается и от
ветра, и от солнца. У нас тут солнце двести девяносто дней в году, а ветер
все триста. Ветряк у меня на сопке стоит уникальный. Его мои друзья фрегатом
прозвали. На каждой лопасти парус. А солнечный свет мне в специальный
колодец трехметровая линза собирает. Она заполнена водой или льдом - вон
там, на поляне. Почистил раз-два в месяц линзу от снега, и она опять как
новенькая. У нас даже электроутюг и стиральная машина работают. Не говоря о
свете, телевизоре и холодильнике. Золотая голова у парня..."
"Пап, - злопамятно сказала Инга,- так Заманский тоже еврей."
"Ты чего вдруг? - удивилась мать. - Какая разница?"
"А такая, что Юра у меня еврей, и он мне только что сделал предложение,
а папа..." "Что папа? - засмеялась Полина Олеговна. - Он же у нас и не
интересовался никогда, что у меня у самой, между прочим, бабушка по маме
еврейка, Фаина Мордехаевна аж!"
"Иди ты! - поразился лесник. - Ты серьезно, мать? А чего молчала?"
"Так ведь ты никогда и не спрашивал."
"Ну, вы даете, - хохотала Инга, не отлипая от Юрия. - Так яу тебя,
оказывается, Хаечка, Юрик! Надо же, ехал черт-те куда, а попал к своим..."
"Все мы тут свои, советские, - примирительно сказал лесник. - Ладно,
время позднее, пьем чай и спать. А завтра после баньки отметим событие.
Куда? - рявкнул он на Ингу. - Отдельно! Покажешь брачное свидетельство,
тогда..."
3.
За окном комнаты, где ночевал Юрий, величественно качалась огромная
лапа голубой ели в сияющем на солнце пушистом снежном колпаке. За ней
золотились сугробы на огороде. За огородом туго бил в ослепительно синее
небо белый дым над едва видимым отсюда срубом. Юрий открыл дверь на
осторожный стук и сразу задохнулся от горячего душистого поцелуя невесты.
Инга была в нарядном синем платье с розой у ворота и казалась похудевшей и
усталой.
"Ты себя плохо чувствуешь? - спросил Юрий, вглядываясь в измученные
глаза девушки. - На тебе, как говорится, лица нет..." "Зато ты выглядишь у
меня как огурчик, женишок... Отдохнул от невесты и доволен?.." "Я не
понимаю..." "Не понимаешь? И очень плохо, что ты меня по-прежнему не
понимаешь... Разные мы с тобой все-таки, Юрик. Я вот без тебя жить не могу,
всю ночь на часы смотрела, когда тебя увижу... А ты, я смотрю, и не
вспомнил..."
"Молодежь! - крикнула из гостиной Полина Олеговна. - Кончайте
любезничать. Умываться и завтракать. Мы с Савельевым уже заждались вас."
"Где у вас умываются?" "Настоящие мужчины..." "Я понял!" Юрий набросил свой
кожушок на спортивный костюм, сунул босые ноги в суконные боты и выбежал на
улицу. Инга со смехом выскочила за ним, едва успев сменить туфли на белые
валенки. Снег слепил со всех сторон. Юрий сбросил кожушок, снял
"олимпийскую" рубашку и стал, вскрикивая, натираться снегом.
"Жена, спинку потри, - сказал он и тотчас охнул и задохнулся от горы
снега, обрушенного безжалостной Ингой на его голую спину с потревоженной
еловой лапы. Тотчас нежные руки закутали его пушистым полотенцем, стали
яростно растирать со всех сторон, надели на вытянутые руки "олимпийку",
накинули на плечи кожушок и поволокли под руку к дому.
"Какой приятный запах дыма, - затянулся вкусным воздухом, как любимой
сигаретой, городской доцент. - Что это там дымит?" "А это вам, Юрий
Ефремович, папа баньку топит... Надеюсь, не возражаете?.." "Мне?" "А вы
эгоист. Чем это вы лучше других? Может и мне." "Вместе?.." "А вам бы как
хотелось?" "Я и мечтать не смею... До печати из ЗАГСа." "Иногда сбываются и
несбыточные мечты. Не я ли вам как-то обещала... Помните?" "Ты даже не
представляешь, что ты со мной натворила своим дурацким замечанием!" "Потом
расскажешь. А пока - завтракать. У моих тут такие чаи! Такой мед!.. У нас
тут все настоящее и экологически чистейшее. Как и твоя невеста, кстати.
Такие не только в столицах, ни в одном городе не растут..."
4.
Вы ни о чем больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой
под вашим веником... - вспомнил Юрий тот комаринный флирт в сентябре, когда
направлялся по глубокому снегу, щурясь от ослепительного голубого сияния
сугробов, к извергающей дым бревенчатой бане в конце двора.
Она стояла среди гигантских разлапистых сине-зеленых елейу самого
берега узкой реки. Юрий вошел впредбанник и растерялся среди чистых
деревянных скамеек и