л, и  моя замордованная  жена
просто счастлива сюрпризу.
     После  Москвы  Ленинград безлюдный и тихий. Зимняя сказка  -  снежок  и
тепло. Оставляем вещи у Яши и едем в  ДЛТ.  А там сюрпризы этой командировки
продолжаются. Покупаем  Ане шубу, о которой  она и  мечтать не  смела, а мне
куртку и костюм.  И  еще  осталось  2637  рублей - между прочим, моя годовая
зарплата до защиты.
     Мы смотрим "Интердевочку" в "Авроре" на Невском, едем к Яше,  с  ним на
машине во Всеволожск, где теперь в нашем распоряжении двухкомнатная квартира
в красивом сосновом поселке.
     Наутро выясняется, что и в Ленинграде я пока никому не нужен. Мы с Аней
идем в магазин "Элегант" на Суворовском, потом долго ищем в северной столице
парикмахерскую и  туалет,  ничего не находим,  кроме  туалета  в  ЦНИИМФе  и
столовой там же.  В три часа дня мы в гостях у Аркадия Григорьевича Бергера,
нашего  когдатошнего   хозяина   съемной   квартиры   в   Лахте,   а  теперь
потенциального эмигранта в  Америку. Он записывает  меня в свой блокнот. Тем
самым мы принимаем  решение эмигрировать. Тут же крутится подруга  его  жены
Эсфирь  Ефимовна,  которая робко советует  нам  немедленно  бросить все,  не
мечтать об Америке, а эмигрировать  в  Израиль.  Надо же! Кто  нам  мешал ее
послушать,  было  же всего  лишь  13 октября 1989 годе, мне 53, Ане 50,  а в
Израиле  в то время  всем  немногочисленным  репатриантам  давали "амидар" и
вроде бы даже трудоустраивали... Но  у меня же проекты, министры в приятелях
и вообще родина, так сказать...
     А на  родине пока у нас на следующее утро пробежка по аллеям  поселка к
электричке, очередь в платный  туалет  на Финляндском вокзале, толчея и ужас
перед ценами на Некрасовском рынке, "Элегант" с покупкой Ане синего пальто с
адмиральскими пуговицами, поездка к синагоге на Лермонтовском. Вот  тут мы и
увидели  израильтян - черных развязных, чужеродных, стремительных человечков
в  шапочках на затылке.  и  с  пейсами. Они бегают  с горящими ускользающими
глазами среди  распускающих слюни  израильтян  потенциальных, в которые  нас
вчера уговаривали записаться где-нибудь здесь. Глядя на эту собачью свадьбу,
мы решаем воздержаться от расспросов и идем в пустой  зал на сеанс какого-то
дурацкого фильма, а оттуда под дождем на  главпочтамт звонить в Севастополь.
Не  замечая  красоты  кругом,  идем снова  зачем-то  в  ДЛТ, но  войти  туда
невозможно  - толпа  штурмует все  двери. Так  что  снова темная электричка,
поход по  лужам  домой, чтобы по дороге зайти в  гастроном и купить к  ужину
сосиски.
     Назавтра вообще воскресение. Можно пойти в музей. Но по  дороге заходим
в местный универмаг, а там видим болгарское  в елочку пальтишко Лене,  вроде
того, за чем мы тщетно давились  в Детском мире. Не ехать же с  ним в музей.
Идем обратно, а тут рынок. А там мне серый мохеровый пуловер  за 85  рублей,
который   я  видел  ну  на  очень  благополучных  мужчинах.  А  Ане  тут  же
шапка-чернобурка за 450! Так что музей  не состоялся, а на званый ужин к Яше
мы добирались электричкой и трамваем чуть не два часа.
     Между тем, зачем-то же меня вызывали в командировку. В ЦНИИМФе выездная
сессия  научно-технического  совета  министерства.  Я  там делаю  доклад  по
подъемно-разделительной  платформе.   Мои  постоянные  заказчики,   они   же
оппоненты Соколов  и  Мирошниченко выступают против. Но  у  меня  в  друзьях
представитель пароходства  Дронов, выступающий,  как всегда,  умно и кратко.
Его я боюсь  больше, чем врагов - подвести боюсь... Что-то я не помню, чтобы
сам когда-либо верил в этот проект, а какие были  сторонники! После перерыва
и  обеда в  изумительной  институтской  столовой  с  моей  красавицей-женой,
которой  я  так  горжусь перед коллегами, продолжение  Совета.  И снова  мой
доклад, на этот раз о судоходно-вертолетной системе, уже реально работающей,
я разрабатываю  лишь ее  развитие.  Поэтому голословно  отвергать мой проект
трудно.  Кричат  в  основном о провале  одесских  испытаний.  Надоело все до
чертиков. Даже не остаюсь  на третий доклад по  рефролкеру - тоже моей идее,
но разрабатываемой другими, спасибо,  с  упоминанием автора. Сегодня  во все
это просто не верится!
     Мы  с Аней едем  в море людей, воды с  неба  и с  зонтов  на Московский
вокзал - покупать билет в Севастополь, черт нас  знает  зачем, деньги девать
некуда, и с договоров, и своих. Покупаем билет СВ, можем себе  позволить все
самое дорогое из доступного рынка товаров и услуг издыхающего Союза.
     Следующий  день  начинается  с   той   же   милой  прогулки  по  аллеям
Всеволожска,   электричкой,  посещением  в   Таврическом   саду   последнего
свидетельства славного  социализма - единственного в Ленинграде бесплатного,
но  чистого и  теплого  туалета.  Потом снова торги  с  врагами и друзьями в
ЦНИИМФе,  посещение   Балтсудопрокта,  где,  как  ни  странно,  интересуются
платформой.  Наконец,  снова  Всеволожск, где  в  уже  любимом  универмаге я
покупаю желтый кожаный дорогой кошелек  для своих немерянных наличных денег.
До сих пор он у меня для хранения шекелей. Только пустой.
     Утром тщательно моем полы,  вообще  убираем за собой в родной квартире,
где нам было так хорошо, как нигде, За нами заезжает Яша, едем  в Ленинград,
расстаемся  у ЦНИИМФа.  Аня идет стричься, а я в  актовый зал на  встречу  с
одесситами. Вот, скажем, я меняю Владивосток на Одессу (кощунственно звучало
тогда,  но  потом-то  поменяли   на  Севастополь!),  возьмете  меня,  такого
талантливого и знаменитого  в министерстве к  себе? Евреи (а других в ОИИМФе
не  водится) в изумлении: с чего бы это вдруг? Вместо кого? Пока же решается
положительно вопрос о моем  финансировании на 1990 год.  Собственно,  за это
только и боролись, если честно...
     Мы  с  Аней  в  последний раз  гуляем по  Ленинграду.  Вот окна  нашего
подвала, вот булочная, Лизин детский сад. Жила некогда и тут наша семья.
     В  пресловутом СВ  почему-то  холодно и неуютно.  Даже вагона-ресторана
нет. В Скуратово покупаем ведро яблок за какие-то копейки, на другой станции
- горячую  рассыпчатую  картошку в  укропе  с домашними  солеными хрустящими
огурчиками.  Выносят  жутко  бедно одетые  женщины.  Это  вам  не  Москва  с
Ленинградом -  Россия. Впервые читаем Довлатова  "Чемодан" -  воспоминание о
нашем  будущем. Читаю Пришвина о трагедии  1931 года.  Еще  в предрассветных
сумерках за окном огни <b>Севастополя</b> - моего вечного невольного спутника жизни
со своим сочетанием спеси с благополучием не для нас и унынием.
     Как  всегда, у меня чувство, что я никогда  и не  покидал надолго этого
узкого  темного дворика, бункера-туалета, вытянутых друг за  другом  комнат,
низкого потолка на вечно  захламленной  и  вонючей кухне.  Но  встретили нас
хорошо, не то, что  27 лет назад. А сколько  с тех пор воды утекло, с потом,
кровью, обидами и примирениями...
     Нас много, часто и вкусно кормят.  Борис  Семенович  в  ударе, поражает
изобилием неповторимых баек и юмора.  Но нам не до смеха - до Хабаровска, не
говоря о Владивостоке, билетов  нет и не будет. Покровитель автоумельца-деда
Миша из РАТАУ обещает помочь, но и его блата не хватает.
     Совершенно  неожиданно  звонит Ася.  Кто  у  телефона,  если  не  Борис
Семенович? Зять?  Какой  еще зять?  Слушай,  зять,  я не  могу  приехать  ни
сегодня, ни  завтра. Завтра у нас дают  продукты,  а сегодня  по  телевизору
фильм  с  Абдуловым, которого  я  ждала несколько дней. И  вообще, слышится,
что-то ты, братишка, повадился приезжать каждые пятнадцать минут. Других дел
у  тебя  нет -  через  весь Союз блохой  прыгать  туда-сюда,  отвлекаешь  от
привычного образа жизни.
     А  тут  еще  приходит Тамара  с  Олей. Для  нас с Аней это просто милые
соседи,  но моя  теща настолько не  переносит почему-то Тамару, что ее визит
доводит старуху до сердечного приступа - чуть  не померла досрочно, причем у
нас на  глазах. Слава Богу, на сей раз я не  виноват, кроме  бестактного  по
отношению к холостой Оле замечания, что ее подругу Лизу муж носит на руках.
     Запомнилось  ясное  теплое  безоблачное  утро,   когда  мы  с  Аней  по
колдобинам  пробирались  к  пляжу  и  купаемся в ледяной  прозрачной воде 23
октября.
     Только возвращаемся,  приезжает  Ася.  Ничего плохого  не делает  и  не
говорит, улыбается и  нежничает,  но ее присутствие производит на меня такое
же  впечатление, как Тамара на Софу. Даю ей  сто рублей от  щедрот  богатого
брата, свинья! Нисколько не  обеднел бы, если бы дал тысячу. А как она рада,
как благодарит за подачку...
     И вот уже у подъезда белая  "волга" Миши, красивая дорога,  милые байки
деда, а в <b>Симферополе</b> выясняется, что билетов все-таки нет. Едем в аэропорт,
а там шустрые парни,  милая предтеча так и не ставшей  нам знакомой свирепой
русской  мафии,  продают  нам  втридорога  билеты  до   Новосибирска.  И  мы
счастливы,  что  летим  хоть в  сторону дома.  Но в самом <b>Новосибирске</b> такой
холод и такая кавказско-среднеазиатско-сибирская жуткая толпа,  что можно от
одного  вида проклятого аэропорта придти  в отчаяние. И  телефон Лантухов не
отвечает.  Все   мои  фокусы  с   демонстрацией  персональной   запонки   от
генерального   конструктора    вертолетного    бюро   имени    М.М.Миля    и
покровительственным тоном не помогают - билетов  на восток от столицы Сибири
нет. Нас  милостиво  ставят на очередь с билетами  с  открытой датой.  Аня в
своей  поникшей  от стресса  лисе на шапке  охраняет  вещи, наши  и случайно
встреченного тут же постаревшего Сережи Крутикова из Комсомольска, пока мы с
ним  бегаем между густыми очередями  на  отходящие рейсы к  кассам. Наконец,
сдаем  вещи  в  камеру  хранения  и  едем  в заснеженном  снаружи и  изнутри
дребезжащем  промозглом автобусе до такого же неуютного огромного города. По
вечным  колдобинам  на  главной  площади города  у  Оперного  театра идем по
скользкому мокрому  льду  к престижному  району  белых людей на  Депутатской
улице, где  некогда спасали зрение моей Аночке. И, о чудо,  в мертвом ночном
подъезде на наш звонок отвечает едва узнаваемый со сна грозный голос Ларисы,
а через минуту мы уже сидим  за столом и пьем чай  в профессорской  квартире
бывшего  друга  Володи. Сам-то,  естественно,  в  Америке,  в  командировке.
Насовсем туда же?  Ни за что, решительно отвергает Лариса нашу мечту. Тут мы
люди, а там "моя твоя нэ понимай".
     Встаем с мягкой теплой постели вместо  спанья стоя в  аэропорту, к чему
было готовились. Я делаю зарядку в салоне на ковре, пока Аня готовит завтрак
на чужой кухне. Лариса и Женя давно на  работе. Потом по мокрому от  снега и
льда городу  идем к  метро, от  него на маршрутном такси, как нам  объяснила
Лариса. Попадаем  буквально в  море грязи и гнусных  строений, среди которых
оазисом капитализма в пустыне социализма  сверкает зеркальными окнами дворец
князя Владимира Лантуха - осуществленная мечта достойного человека. И внутри
нас принимают, как особ, приближенных к  императору. Нас  с  Аней  тщательно
обследуют. На ней все зажило, как на собаке - рассосались даже металлические
скобки  операционного  шва! У меня плохое кровоснабжение зрительного нерва -
зона  риска. Лариса за  нами тщательно ухаживает, ставит  кассету  с записью
капустника у Володиного шефа, кормит в невиданной столовой. Потом снова море
грязи, но за окнами машины, на которой нас доставляют домой - уже с билетами
до Владивостока. Этот блат сильнее  всех партийных. Дома нас встречает  Женя
со своим компьютером, свадебными фотографиями  сестры и рассказом о том, как
страшно стало жить в Новосибирске. Вечером звонок  из Штатов. Володя говорит
с женой по-русски, а его  друзья с ней  же по-английски.  И  такая говорящая
пара боится эмигрировать, а мы нет! Не камикадзе  ли? Впрочем, на их месте и
мы бы подумали - есть, что терять по сравнению с нами.
     Последняя прогулка от нечего делать по городу не приносит ничего, кроме
раздражения - ледяной дождь вперемешку  со снегом,  грязь, пустые  магазины,
черные толпы и брызги от машин из глубоких луж.
     В аэропорту  народу меньше, сразу посадка в... <i>полупустой</i>  самолет,  на
который ниоткуда  нет  билетов. После Иркутска я  даже  сплю на трех  пустых
сидениях!
     А во <b>Владивостоке</b>  еще лучше,  чем в  Севастополе - солнце,  теплынь  и
сухо. Леня в красном костюме кажется  очень  большим. <i>Дима  ходит</i>  - даже не
верится.  Но  дома  ужасная теснота, тараканы  и  вообще жуткое неуютство. У
Лени, естественно, катастрофическое положение в школе. Борьбу он бросил. Его
грабят товарищи в  школе.  Портфель у него открывается.  Лиза  жалуется, что
дома он садился  им с Колей на  голову. Да еще  приходит домой из школы  без
брюк  от спортивного костюма - забыл в раздевалке.  Дачу нашу тоже взломали.
Короче, и тут и  там плохо. И в дороге не всегда хорошо. А вот,  что  и там,
много  дальше, куда зовет  меня Аркадий  Григорьевич, тем  более  не сладко,
этого  я  еще  не знаю.  Пока  я лихорадочно  печатаю и отсылаю ему какую-то
анкету,  еле живой после переезда, переполненный  обидами  на  мой  нынешний
образ жизни, о котором я  очень  скоро и  мечтать-то  престану....  Я еще не
читал  рассказы Довлатова  о  "русских"  в  Америке, о достойном  сообществе
крикунов, один из которых  вывихнул себе руку при голосовании. Пока же  я об
этом  гнуснейшем  гадюшнике  не   имею  представления.   Тем  более,   я  не
представляю,  как ничтожно мало значат  для "американцев" те  материалы, что
увез вместе с моими разработками мой единственный родственник. И я еще долго
буду жадно кидаться  к почтовому  ящику  с надеждой  получить приглашение...
черт знает к кому и куда.
     А  пока едем  на дачу,  наслаждаясь солнечной  погодой и  теплом  после
Сибири. Даже собираем помидоры  и огурцы для салата - в конце  октября-то! И
на  работу  еду  на  "старте"  как летом.  Постылая  контора встречает  меня
подвалом  с  выгородкой  для  моего  чертежного места  от  бытовки  маляров.
Обратный  путь  по  разрытому городу, прокол  трубки-камеры. Только  дотащил
велосипед домой, надо  ехать в школу на родительское собрание - отвечать  за
наш  кайф по столицам пока у моего  охламона  сплошные двойки. Это, вместе с
пропусками  занятий, повод выгнать его  из элитного  переполненного  класса.
Едем обратно в битком набитом троллейбусе, до полуночи яростно делаем уроки.
На следующий день, 31.10.89, впервые  к жизни сажусь к  компьютеру. Приходит
мой когдатошний покровитель,  а  теперь расстрига и один  из прихлебал моего
института Холоша. Нагло  листает мой дневник, и не отнять. Но ему не до моих
интимных мыслей. Он говорит, что всем резко понизят зарплату. И то сказать -
за  что  мне  платят  столько?..  Пока  же  главная  задача  не   работа,  а
выравнивание Лениных уроков. Нас так напугали, что занимаемся день и ночь по
всем предметам. Сам  же  я истово  учу  английский -  сценка  за сценкой  из
красной  книжки с  кассетами,  из  Ларисиных  пособий  с кассетами. Приходят
исчезнувшие  было с  нашим приездом  Ядровы  - голодные, как всегда. Тут  же
слопали  куру.  Коля в  своем духе: коль скоро мы все уезжаем в  Америку, он
разработал  свою новую залихватскую  подпись на английском.  Те  есть с  его
стороны все сделано.
     К 72 годовщине  великого октября выпадает снег. По телевизору ни одного
доброго слова о революции. А у нас одна  радость -  Леню  так и  не выгнали,
поправил оценки к концу четверти. Вета на Окатовой подружилась с "Анькой", а
у  нас помогает  квасить капусту,  купленную  в веселой  очереди  в  овощной
магазин.
     Одновременно решается вдруг мой "квартирный вопрос" на работе. Институт
снимает  для  нового  отдела полдома  на  улице  Бестужева,  куда  примкнули
неподсудного  меня,  - подальше  от института  и  у самого  пароходства. Мне
выделяется отдельная  светлая комната. Там  есть  все  условия для домашнего
питания,  коллектив новый, молодежный. 10  ноября переезжаю.  Все  вроде шло
хорошо, но  за  дружеским  чаем по случаю новоселья  зачитывается  письмо от
начальника отдела Бугакова - "Витьки-Корейчика" из Сеула о делах отдела. Мне
рекомендуется уйти  в  бессрочный отпуск  без содержания,  так  как на  моих
договорах денег  на мою зарплату нет. С чего он это взял,  я еще не знаю, но
стресс  немалый.  Хватило  всей семье  на  оба  выходных... И чего бы  это я
волновался? Ну, в отпуск. У меня же личный договор на год по шагайке - вот и
занимайся. И плевать на институт, министра,  Шеремета. Так нет, чуть не умер
от оскорбления моей невинности. И Аня  рядом чуть не умерла от моих флюидов.
Потом съездил на  дачу,  подал  заявление о ее продаже  за 5000 рублей, дома
принял сауну йогов. Пришел в себя.
     А наутро  вообще прелесть -  новое рабочее место. Пол не проваливается,
галдящих маляров за стенкой нет, свет зажигать не надо - из окна видно небо.
И я один  на всю квартиру.  И от вокзала пять минут с электрички идти. Никто
не звонит (телефон еще не подключили),  можно продуктивно  работать. Мой ВТК
начинает работать  -  сотрудник из пароходства Мель уже дает дельные советы.
Не по теме, конечно, в ней он, хоть и заказчик, мало что понимает, а вот как
обойти Шеремета:  закрыть тему по  состоянию, получив кучу денег, и оставить
их всех с носом. И Любарский, координатор всех научных работ, успокаивает: с
Витькой Бугаковым можно  расстаться очень  просто, чтобы  он не возникал  по
поводу моих работ вообще - уйти из  его отдела  в свободные стрелки. В конце
концов, я единственный кандидат технических наук и  не  начальник.  Кто  мне
может приказать,  если нас вообще в  институте штук пять, включая директора.
Так что спокойно  раздаю  задания всем своим исполнителям. Зато на следующий
день на  конференции  по необорудованному берегу выступают  все, кроме меня.
Настроение совершенно эмиграционное - без каких-то оснований. Придумал байку
для Меля, что намерен поменять квартиру на Всеволожск и  перейти на работу в
ЦНИИМФ  в Ленинграде. Почему-то  он очень испугался - советует никому больше
не говорить. А  пока,  пользуясь долгожданным  комфортом, много  черчу  и по
шагайке  и по вертолетной теме - лист за листом, а то и параллельно. Созрела
новая тема с Поповым  (вне ДНИИМФА и пароходства) - сера и пемза с Камчатки.
А дома хватает сил заниматься с Леней физикой и математикой, английским и, к
тому же,  каждое утро будить  его на тренировку по борьбе  к тому же Леониду
Федоровичу. 18 ноября моего сына уже хвалят учителя.
     На  работе,  не  считая  шагайки,  много  и продуктивно работаю в явную
пустоту!  Ведь  если  договор  закроют  по  состоянию,  то,  сколько  бы  ни
заплатили,  все чертежи,  расчеты, открытия  и  озарения решительно никому и
никогда не будут нужны.
     Чтобы отдохнуть  от  этого  лихорадочного  действа впервые на Бестужева
пошел погулять  вдоль  моря 21  ноября. Уже давно то идет, то тает снег,  то
слякоть,  то морозец.  В  комнате не чувствуется,  а  вот на  улице, даже на
берегу моря воздух жуть и гарь, хотя море внешне чистое и красивое. И вообще
лето пока. Потом переодеваюсь в  единственный, а потому лучший мой  костюм и
иду в пароходство. По дороге встречаю на  Светлановской  (переименованной  и
торговой части улицы  Ленинской) бывшего моего директора Проселкова. Сделали
вид, что не узнали друг друга, хотя такой округлый партийный зад я не мог не
узнать даже в толпе. Потом ко мне вдруг приходит мой заказчик-сотрудник Мель
с постоянным когда-то врагом, автором "вора на  пожаре" Волошенко, который с
некоторых пор  (не с ВТК ли?) слушает меня с особым вниманием и поддерживает
мою  тему со всей своей мощью записного скептика. Естественно  я перед  ними
выкладываюсь  со  всем старанием и  убедительностью. Ведь мне-то  лично  мои
изыскания  вовсе  не  кажутся бредом,  как  тем,  кто  закрывает  мои темы и
выпихивает тем самым меня и из института и из страны. И министру не кажутся.
Вот теперь и Волошенко.  Но сильнее кошки зверя нет. Особенно кошки с ломом,
против которого  нет приема. От перенапряжения при разговоре так разболелись
глаза, что  на  обратном пути  в электричке  читать  не  могу  и вообще едва
добредаю по тропинке до дома. А там, на  мою удачу, никого. Я принимаю ванну
с аралией  и  пихтовым маслом. Становится легче. Приходит  Леня, кормлю  его
зачем-то купленным у морвокзала тортом. Иду встречать  с  троллейбуса  Аню в
новой шубе, а с ней идут и Коля с Лизой. Стол заполняется вареной картошкой,
красной  икрой,  красной  рыбой,  кальмарами,  коньяком.  Все потребляют это
изобилие  и  делятся жалобами, как  у нас  всем  и все  плохо.  Коля  читает
какой-то мой рассказ, но не комментирует из скромности.
     На  другой  день  23  ноября  решаю  в  порядке  отдыха прокатиться  на
"спутнике" (к "старту" так и не достал  трубки) вдоль Эгершельда. Тем более,
что  пока сухо  и  тепло. Но  воздух полон выхлопных  газов,  кругом  потоки
изрыгающих дым грузовиков. Приходит мой  бывший начальник Новосельцев, самый
мирный  из моих  противников,  почти  сподвижник  в начале пути.  Предлагает
принять  участие  в розыгрыше японского цветного телевизора  среди ветеранов
института. В связи с этим скандалы и обиды - кого считать ветераном? А я тут
же отказываюсь участвовать с загадочным "не брать же  с собой". Он понимающе
кивает. А я думаю, как не хочется продавать дачу. Когда я вечером высказываю
это Ане, она одобряет отказ от телевизора, тем более в собачьей драке, но по
поводу дачи взрывается. Так и  вижу ее сегодня в  дверях нашего совмещенного
санузла с милой горькой улыбкой: "Не люблю тебя... Нет, не люблю..."  и мило
качает головой.
     27  ноября  пошел  густой  снег,  и  как-то  сразу  пропало  внутреннее
напряжение - ожидание сенсационного письма от Аркадия Григорьевича, который,
подумать только! Уже пару недель в Америке с моими  предложениями. Вообразил
бы я  тогда, где, с  кем и  как там он сам на третью-то  неделю на  чужбине!
Просто к тому времени я прочел у Довлатова  только "Чемодан",  а не описание
мерзкой  американской  иммигрантской тусовки и самих американцев,  не знал о
персонаже, что вывихнул  руку при голосовании. Можно было не прочесть больше
ни строчки, только этот эпизод, чтобы понять, с кем и кому  мой посол доброй
воли увез крик моей души. Тем более никто и никогда не стал бы разговаривать
с Аркадием  Григорьевичем  в Америке о моих проектах на Broken English, даже
если бы он сам о них (в числе прочих) вспомнил  и нашел, кому показать не на
третьей неделе, а хоть на третьем году своей иммиграции. А в ноябре 1989  мы
с Аней  всерьез обсуждаем, что вот, мол,  до  сих пор нет нам приглашения  в
Америку. И моя вроде бы нормальная жена, успокаивает меня, что  прошло всего
три недели. Все (виза и приглашение на работу?!) будет не раньше Нового 1990
года...
     Идиотизм не только заразителен, но и неизлечим...
     Ведь я  и много  лет  спустя,  2 февраля 2005 года, считал недели после
письма  какого-то  читателя, что он запоем прочел  мою  повесть  и  хочет ее
перевести.  Казалось  бы,  ну  и что?  Кто  он такой?  Как  переведет,  если
соберется и если вообще не  вышел  давно из запоя и не забыл  об импульсе  и
обещании, как  у  них  всех  тут  и  там  принято?  И что дальше  при  самом
благоприятном исходе, если здесь ту же повесть на русском никто не только не
хочет  покупать ни в одном магазине, но и даром не  уговоришь прочесть? Даже
ближайших родственников!
     Но  пока мы с вами в  Советском  Союзе, я с  ужасом читаю  разоблачения
перестройки, старательно  работаю  у  кульмана и калькулятора,  зажигаю Леню
идеей  компьютерных мультиков. Мой  нищий малыш. которого мой коллега Подоба
на  полчаса  подпустил к единственному на  весь  институт  компьютеру,  весь
горит, шипит, имитируя звук, рисует мои шагайки.
     В последнее  воскресенье ноября мы с Аней  идем на море по  дороге, где
грязью  смыло  колею.  Но  вода такая  тихая и прозрачная,  что  прямо тянет
купаться. А мы все говорим  и  говорим о том, что пора бежать из лагерей, не
имея ни малейшей зацепки, как это хоть начать.
     Наутро по радио нехороший прогноз погоды. Но пока так же тепло, и я иду
в курточке и легких туфлях. Уже из  своего окна вижу, что стеной пошел снег.
И у меня вдруг такое светлое настроение, что я, конечно же, осознаю, что вот
как раз сейчас (хотя в Америке глубокая  ночь) у Аркадия Григорьевича что-то
вышло, и  я на  днях  получу... уж не  знаю, что. А пока проснулась отменная
работоспособность, черчу и считаю по шагайке то, что, что только что поручил
Черняеву - моей правой руке в команде.  А снег идет все сильнее, даже вахтер
не пришел охранять  наши шедевры. С тем  я запер домик сам и прополз вниз  к
вокзалу,  а  там  массовая эвакуация работников  домой  вместо общественного
транспорта.  Хорошо, что  я на электричке,  довезла до моей станции Чайка, а
оттуда в гору чуть не по пояс в снегу, полные туфли снега  и воды. Зато дома
сухо, тепло, все вернулись вовремя. Я выпил вина, занялся с сыном алгеброй и
даже  с женой английским. То есть  я его учил годами и  истово,  до и  после
описываемого периода.  Да не в коня  корм...  Сегодня,  9 октября  2007 года
смотрел американский фильм 1940 года, не понимая ни слова! Словно на фарси.
     По радио прогноз  на новый 1990 год. Для меня, крысы из крыс, он должен
быть  знаменательным.  Первый  в  моей  жизни такой  год  попал  на  1942  -
эвакуация, полная смена жизни.  Второй -  1954 - конец  Пинска и  переезд  в
большой  мир,  море,  города, корабли.  Конец  школы,  начало  работы.  Тоже
разительные перемены.  Третий - 1966  -  переход  из постылого рутинного ЦКБ
сначала  в  пароходство,  потом  в  ЦНИИМФ, в  Ленинград! За  ним 1978  -  с
небольшим сдвигом,  но  рождение сына,  освобождение  от Комсомольска,  своя
квартира, любимый город и море, свобода от зависимости от степени. И вот  на
горизонте 1990 - что-то фатальное должно произойти в год крысы.
     1  декабря сначала много работаю, то над  вертолетной  системой, то над
шагайкой, один ведь  и в комнате, и в домике, а  потом убегаю домой, надеваю
лыжи, иду  в  лес кататься  голый до пояса, и не холодно. Снег  молодой,  не
скользкий,  но  в лесу  очень  чисто и красиво,  не  говоря о  воздухе. Зато
перейти обратно трассу тут смертельно опасно. Сплошной серый поток-чудовище,
шипящее  лужами и гремящее  моторами, беспощадное, неукротимое. После  сауны
йогов  с чаем и  медом чиню  дверь, в очередной раз выломанную забывшим ключ
Леней. А тот приходит, хватает санки  и убегает на свой кайф - кататься лежа
по крутым лесным тропкам.
     После 10 ноября с письмом Бугакова о моем принудительном уходе в отпуск
я  не пришел  получать ни  аванс,  ни  зарплату.  4 декабря  ко  мне  пришел
Любарский,  зам. директора по экономике. Он сказал, что зарплату  мне платят
не Бугаков, ставленник моих главных  врагов - Шеремета и Максимова (главного
инженера пароходства), а институт.  На мое возражение, что и сам институт их
вассал и вообще фантом,  Любарский возразил,  что  юридически это совсем  не
так. Короче говоря, уговорил, противный... И в кассе мне  выдают невероятную
сумму  1170  рублей (учитывая, что,  скажем, зарплата  конструктора максимум
двести со всеми премиями). Не зря некоторые злобствуют.
     А в стране тоже бушуют страсти. Всякие съезды народных депутатов, 13.11
полемика затурканного Сахарова с наглым  косноязычным Горбачевым.  Последний
еще не знает,  что всего через два года окажется в глубокой дупе, а первый -
что ему  жить осталось  всего ничего.  И что  за  что он боролся,  на  то  и
напорется  его  демократическая  родина. Пока  же  в  прямом эфире  поражает
контраст  культур  двух  личностей  с  равным университетским  образованием.
Горбачев кажется тупым монстром. Это сейчас он корчит из себя интеллектуала,
а на фоне Сахарова был хам хамом.
     Мне открыта виза в Японию на лихтеровозе. Об этом сообщает Новосельцев,
как о  неслыханном  для  меня  этапе  в жизни. Отныне не исключено, что меня
пустят  раз  в  год  отовариться в  расположенный  рядом  с пирсом  японский
портовый  магазин  на  иены  или  какие-то  незнакомые  мне  сертификаты.  И
посмотреть  с моря издали на пару японских  поселков года через три. А что я
вместо этого благолепия наяву  буду свободно  ходить  по Парижу, подниматься
там на Эйфелеву башню, кататься на гондоле в Венеции и на канатной дороге на
Капри, гулять  по  своему  усмотрению  по  Праге, Риму, Флоренции и Каиру  с
Александрией. А  там  и по  Лондону, Гринвичу,  Оксфорду  и  по  королевским
палатам Виндзора!  Не говоря о  самой  жизни вдвоем с  Аней  только  в своей
просторной  квартире  с  моим личным  кабинетом. И  все это в  большом южном
городе  за  границей  с  правом,  когда  угодно и  на  любой срок поехать  в
Тель-Авив, Иерусалим или  в Эйлат. С правом и обязанностью получать зарплату
и  пенсию  только в  инвалюте  и "отовариваться" исключительно в  изобильных
"инвалютных" магазинах. Более того, учиться вождению на иномарке  и какое-то
время владеть "Хондой". А потом располагать в нашей той  же  семье уже двумя
"иномарками" в ожидании третьей, иметь для  этой семьи шесть компьютеров. Об
этом  мое предчувствие  скромно помалкивает по  неведению. Пока же Аня очень
рада визе, а я вообще не  замечаю этого свершения своих  надежд. Рейс с моим
участием  пока не планируется. Я сообщаю новость Ане на работе.  И какими же
глазами смотрит  на  меня  ее коллектив! Видно Аня им  крепко досадила моими
успехами в зарплате. А ведь не знают еще о вожделенной всеми визе.
     Аня нагружает меня покупками и книгами - нашей  пока что самой надежной
валютой внутри еще  самой читающей страны. В  электричке  открываю письмо от
родителей  (так  и   подписано)   из  Севастополя.   Я   поделился  с   ними
эмиграционными планами, коль скоро мы говорим и думаем только об этом. И вот
их мнение:  вы  там  пропадете, особенно  Леня,  парень  не очень способный.
Словно  в  подтверждение  он  приносит  очередные  трояки,  бурно обижается,
демонстративно мешает мне слушать пластинки Say it with us.
     Получаю   после  нескольких  напоминаний   перевод  на   874  рубля  от
Грановского - за 15-минутное усилие по его конкрециям с моей шагайкой. Итого
в  этом  месяце  мой  заработок более  2000  рублей!  Впрочем,  одновременно
выступает Ельцин и  предрекает девальвацию. Все кидаются в  магазины тратить
свои  сбережения. Кой веки завелись в нашей семье деньги, а Родина торопится
их фальшивить. В результате Аня и  Леня,  желая  купить  ему новую шапку, не
смогли даже  зайти в ГУМ. По  дороге в  школу я напяливаю на него коричневую
куртку  и с сопки,  где вытряхиваю  на снегу ковер,  вижу  моего  замерзшего
малыша среди черной толпы на троллейбусной остановке.  Поскольку троллейбуса
все  равно  пока не  предвидится,  я  забираю сына домой переодеть во что-то
потеплее, но  на  полпути  домой видим  - идет, падла.  Леня мчится обратно,
мечется вокруг толпы, едва не попадает под машину, вторую и - не влез! Снова
идем  переодеваться и возвращаемся на  остановку, где новая и  старая  толпы
уменьшили  шанс попасть  в  троллейбус,  а  мимо  проплавают с замороженными
мордами  родители его лучшего друга Алеши Таранкова  в своей  машине. И  сам
друг  на  заднем  сидении -  отвернулся. Я довожу  его до  класса, говорю  с
унылыми по его поводу учителями, иду по  магазинам, захожу на рынок, покупаю
картошку и... беру такси до дому, чтобы ее отвезти, неслыханная наглость для
привычного на всем экономить высокооплачиваемого научного сотрудника. Отношу
ее в подвал,  возвращаюсь домой,  а там все семейство  с Окатовой - приехали
погреться, у них еле топят.
     На следующий день воскресенье. Я затемно делаю зарядку на  моем месте в
лесу  и  на  обратном   пути  сталкиваюсь  у  подъезда  с   двумя  какими-то
уголовниками.  Хотели  они было от скуки меня убить, перепутав с кем-то,  но
почему-то пока передумали. Дали,  позволили еще пожить на  свете, порисовать
шагайку, порисковать  жизнью на  благо их страны  на вертолетных испытаниях,
порастить сына и внука. Спасибо,  социально близкие. И "Памяти" спасибо - не
призвали еще Русь  к топору. Позволили всего через год и  вовсе расстаться с
ними навеки, в  пользу таких  же  бандитов с поясом смертника  в автобусе...
Пока же, узнав о моем спасении, Аня заявила, что она уже за гранью терпения,
а писем нет, как без них уехать?
     Весь  день  мы сталкиваемся друг с другом  в духоте на  нашем  пятачке.
Восхищаемся  и  возмущаемся уже бегающим  и болтающим  Димой, делаем с Леней
уроки, смотрим фильм по телевизору, даже спим и вечером гуляем  по  морозу с
Димой  по  совершенно  не приспособленному  для  этого  Академгородку.  Коля
заявил, что прочел с интересом "Пальцы" и "в восторге" от "Иллюзий". Мелочь,
а автору приятно. Коля не соврет.
     На следующий день  мороз под двадцать, но я во всеоружии, в своей шубе,
шапке, дранных  югославских нескользких  ботинках. Работаю истово,  так  как
последний день моей передышки. Завтра  возвращается  откуда-то коллектив,  а
потом  и  Бугаков.  Надо  на  всякий  случай  сделать как можно  больше,  до
очередных потрясений,  возможного возвращения в подвал. Дома тот же милый ад
с вездесущим  танцующим иссиня  бледным  почему-то Димой, затурканным Леней.
Аня неуклюже мирится со мной, а я уже и забыл, что долго были в ссоре.
     А коллектив,  что  кишит  теперь  на  работе, скорее  симпатичные,  чем
раздражающие  молодые люди, которых набрал  Бугаков,  когда  под  него,  как
своего, создали отдел. Я с ними много болтаю - намолчался один.  Моя  работа
тут  же застопорилась. Зато получаю очередные деньги, аванс.  Все  идет пока
нормально.  Много  встреч  с  сотрудниками-сподвижниками,  подобранными мною
самим. В этом  главная прелесть шагайки. Впрочем, и по второй теме коллектив
мой и  очень мне по душе, но сама тема обречена на  закрытие уже в  процессе
творчества. Без  каких-либо  к  ней  или  ко  мне,  не  говоря о коллективе,
претензий.  По  капризу  главных  из  заказчиков  и  их  единомышленников  в
институте и министерстве. При  том, что министр на моей стороне. Не  мистика
ли?
     Впрочем,   меня  внезапно  посещает  замдиректора   Елисеев  и  ласково
обсуждает мои  научные  планы  на 1990  год,  включая  судоходно-вертолетную
систему. Отсюда я делаю вывод, что еще ничего против меня не решено.
     22  декабря  я по работе посетил  ставший родным в 1985 году лихтеровоз
"Алексей Косыгин".  Меня там помнят, встречают  спиртом и обедом. Мы с новым
моим сотрудником Бережным обследуем стыковку судна с будущей шагайкой.
     А по  телевизору первая из  революций  -  товарищ  из  братской Румынии
расстрелян народом. У нас на глазах. Каково это смотреть товарищам из других
братских стран,  включая главного из братьев? Впрочем, это  не мешает Ане до
ночи  печь торт к завтрашнему  первому  дню рождения внука. Помещаем торт  в
корзину, бежим на электричку на  Чуркин, выходим на Мальцевской. Удивительно
унылый  микрорайон, но вид Владивостока на  противоположном берегу  Золотого
Рога  впечатляет. Адреса не  помним, находим дом по памяти. Стол  ломится от
деревенского  изобилия.  Именинник  ест, морщась,  острый помидор и  тает от
общего  внимания,  танцует,  смеется,   болтает,   крошечный,   бледненький,
бесплотный, особенно на руках у громадного Коли. Кто бы мог поверить тогда в
нынешнего Диму ростом с отца!.. Едем домой на такси сквозь море огней.
     На следующий день снова пошел снег, но я не забыл обещания  купить Лене
сюрприз в  аквариум. И вот он кричит тому же Таранкову по  телефону: "Алеша,
врубаешься? Папа купил мне лягушку!"
     А на работе  вся команда пашет по шагайке не на шутку. Зверков придумал
свой вариант,  который, в  конце концов,  стал основным в Израиле. Бережной,
мой бывший чуть ли  не  главный противник, нашел принципиальную ошибку и был
тут же включен в команду.  О роковом для меня техсовете пароходства 26.12 на
этом фоне вообще  забыто.  О нем  вообще нет  упоминания  в  дневнике!  Зато
приходит куча  писем от тех,  кого мы  числим в вершителях нашей судьбы, что
касается  главного  - от  Яши, от Аниной родственницы из  Москвы  с кем-то в
Австралии Букчиной.  Яша пишет, что дом во Всеволожске проблематичен, что от
Аркадия  Григорьевича  вообще  никому  нет  писем.  Букчина  написала  нечто
обнадеживающее, адрес австралийца.
     31 декабря мы с Аней идем на лыжах в пустынное ущелье и там купаемся  в
снегу.  По дороге видим разбитую брошенную машину. Я  звоню  по  ее поводу в
милицию,  а  Аня  вовремя кричит мне из ванной  не  называть своего имени  и
адреса. Под Новый год гадаем на какой-то большой картинке с киданием монеты.
Мне выходит, что в 1990 году я достигну  пика карьеры  и  богатства, но... к
концу  года все  потеряю!  Все, понимаете ли?.. И точно!  Но пока  мы, как в
любые  гадания,  не  больно  верим, а потому весело гуляем  к  институтам  в
новогоднюю ночь. Лена без конца поджигает бенгальские огни. С Новым годом!

     Первый  день  <b>1990 года</b> ознаменовался  тревогой,  которая  была  с утра
словно разлита в воздухе, когда мы с Аней пошли в лес на лыжах. Солнце цвета
электросварки было ясно видно на явно пасмурном небе. На лыжне я вдруг теряю
Аню и сначала  спокойно, а потом панически ищу ее, носясь не  по тем сопкам.
Когда же увидел ее сверху у самой трассы, то спустился так, что едва  сам не
расшибся  о деревья  - не разбирая дороги. Снова  идем в то же  ущелье.  Аня
отморозила мизинчик, купаясь в снегу. Я его оттираю снегом  же и беру в рот,
она смеется.
     Мы тут же свалились спать, но нас будят соседи - Валя и Коля Кондаковы,
требуя продолжения банкета.  Я поспешно  прячу  от  них прогнозную  семейную
новогоднюю стенгазету с планами на отъезд.
     На следующий день я, забыв, что еще выходной, еду на работу. И вовремя.
Вернулся  Витька-корейчик, шныряет по своим  владениям, включая мою келью, а
там на  кульмане  наколота шагайка. Успеваю  завесить  вертолетами. Ведет он
себя, как  ни  в чем не бывало, улыбается, шутит, но  я отвечаю только да  и
нет.  Деловые,  тем более дружеские отношения, кончились.  Содрал  со  стены
изображение голой Мерилин Монро и сгинул, оставив  после себя  запах серы. Я
же спешу в институт, куда должен  придти Леня играть на компьютере Подобы, а
институт-то закрыт. Он и ждет меня уныло у  запертой  двери  в своем сером в
елочку болгарском пальто, шапочке  и  сумке без  молний  через плечо.  Чтобы
как-то компенсировать, захожу с ним в магазин "Мода". Я там могу купить все,
что продается, но нет ничего пригодного для нас с сыном  при любых деньгах в
кармане. Куда  еще  идти,  как не  к  Ане.  Забираем  дефицитный  стиральный
порошок, долго стоим в очереди на автобус, едем до Зари, дома Леня уходит на
лыжах.  Я  же  сажусь  писать  письмо   новоявленному  австралийцу   Евгению
Николаевичу от Букчиной. Потом ложусь спать, приняв успокоительное. А наутро
отправляю все письма,  список  моих трудов и снова разговариваю с Бугаковым,
который  пытается  выяснять  отношения. В последующие дни  не высовываюсь из
своей  комнаты,  хотя  уже  привык  к  молодежи и хочется  поговорить, когда
монстра нет.
     Дома много катаюсь на  лыжах с Леней, ссоримся  и миримся на лыжне. Аня
кормит нас  какой-то  красной аристократической  рыбой.  По  мне  - огромная
селедка.  Потом  даже во  сне  хочется  пить. Без конца пью  чай с шербетом,
который  все еще  исправно  продается в булочной  и  покупается  блоками  по
полтора килограмма.
     На работе  у меня гость из будущего.  Слава Богу,  будущего России, уже
без  меня. Это  мой  бывший временный (по протекции Новосельцева) сотрудник.
Бездарный, но патологически  активный  бездельник  Саша Головин.  Сейчас  он
врывается  в  домик, ввинчивается  в  мою комнату,  крича  от  нетерпения  о
политике. У всех он вызывает смешанное чувство омерзения, удивления, жалости
и  страха.  И  вот  эта  наглая,  истеричная полубезумная  дряньпредставляет
партию,  знающую  альтернативу советскому строю. По мне, чем Головин,  то уж
лучше  пусть  остаются  коммунисты.  Меня  он   оценил,  как  потенциального
политического  лидера и рекомендовал  фюреру с наилучшей стороны. Настойчиво
уговаривает  встретиться с  его боссом.  Подчеркивает,  что тот представляет
первую      официально      разрешенную      альтернативную      коммунистам
Либерально-демократическую партию России - до сих пор позорище этой страны в
лице  Жириновского  и  прочей  мрази.  На  публику  он,  однако,  производит
неизгладимое впечатление, как любые новорожденные бесы, которых следовало бы
расстреливать вот в таком еще зародыше...
     В  январе  на  работе  все   стабилизировалось.  Образ  врага  Бугакова
растворился  во взаимном нейтралитете: он  целый день  орет на свою молодежь
бабьим  голосом, а я их  не отвлекаю. И, со своей  стороны,  приношу в отдел
деньги на свою зарплату, но  никого из  его команды не привлекаю - без лысых
светло, с моим ВТК. Делаю одновременно шагайку и береговую часть вертолетной
системы,  все  более уходя от  собственно вертолетной  выгрузки к адаптерам.
Дома отмечаем Ленино 13-летие без именинника, который катается  на лыжах. На
Асин день рождения получаю от нее какое-то очень неприятное письмо, что мы с
жиру бесимся. Чуть не окрысился в ее духе, но вовремя  опомнился. Mr. Zcikin
из  Австралии  не  отвечает.  Я  вспоминаю,  что  он  из  окружения  некогда
возненавидевшего меня  дяди  Гриши  из Углича,  а  потому к нему лучше  было
вообще не  обращаться. Погода то  оттепель  и лето,  то  мороз  с  ветром. Я
продолжаю ежедневно учить английский и ужасаюсь,  что Аня потратила на рынке
сразу 30 рублей. Впрочем, даже если так каждый день, то нужно 900 в месяц, а
у нас двоих даже и больше... Пока же у нас распадаются на глазах от старости
наследственные  дяди Изины  стулья,  я  их чиню  зверски  -  винтами  сквозь
полировку. И  даже  мысли  нет  купить новые.  Куда?  И лыж  на  троих  нет,
приходится покупать,  новые и  модерные, скользят слишком и ботинки для  них
купил вместо старых,  что совсем  распадаются.  Кстати, деньги  хоть  как-то
копить даже на, скажем,  машину и мысли нет. Узнаю, что  меня  пригласили на
парусную конференцию в Ленинграде в марте. Тут же решаю взять  с собой Леню.
Пока же мы его переводим на хозрасчет: за пятерку 5  рублей.  За четверку  -
ничего, за двойку  или тройку он нам платит два  рубля.  Как ни странно весь
загорелся,  хотя в  первый же день отдал за тройку  по алгебре  (мою...) два
рубля.
     18  января  происходит,  наконец, нечто  значимое  -  первое  заседание
общества  Австралия - Советский Дальний  Восток. Нет, никакая Австралия  мне
здесь  не засветила.  Наоборот,  в результате этой  части моей  биографии  я
вскоре (об этом  ниже) убедился,  что  нигде  и никому  в мире, кроме  моего
облезлого отечества, я в качестве инженера, не то  что ученого,  не  нужен и
никогда не буду нужен. Но я тут встретил Ходорковского, а он мне дал телефон
в Хайфе,  где  я  тем более никому  не нужен  в качестве инженера, но зато в
качестве  еврея  могу  быть  прописан  навечно  со всей своей родней,  что и
произошло  меньше,  чем через  год! На  первом  собрании  не было ни  одного
австралийца, а вел его председатель общества, который побывал а  Австралии и
видел  их   райскую  жизнь.  Дал  васюкинским  любителям,  которых  набилось
видимо-невидимо в помещение Союза писателей, австралийские  газеты, которые,
как ни странно мог хоть как-то читать  изо всех только я. Вчерашние патриоты
кинулись читать только раздел "требуются", словно у всех есть право там жить
и тем более  работать. Все до  единого хотят  немедленно уехать.  Отставника
интересует,  переведут ли  ему  в  Австралию  военную пенсию, шофера - марки
тамошних грузовиков и  так далее. Ни у  кого и мысли нет,  что они "предают"
здесь родину. Такое чувство,  что если  здесь всех отпустят и там  (повсюду)
примут, то на пространстве от Чукотки до Калининграда не останется ни одного
человека...
     Кстати, пару дней до этого мне позвонили из отдела кадров, что виза моя
уже  готова. Я должен куда-то там приехать срочно и  ее забрать, а то пошлют
по почте.  Я ответил - пусть посылают. Если  я ждал этого счастья  несколько
лет, то что мне дадут три дня?
     Между  тем,  жизнь  идет  своим  чередом.  Встав  в  почему-то  светлом
настроении,  я  еду  к Ане за дефицитом и злюсь, что в единственно в  городе
магазине "Спорттовары" закрыт единственный отдел, где продается лыжная мазь.
Впрочем,  скорее  всего  ее  там  нет.  Купленные  лыжные  палки   оказались
неработоспособными. С  этими  палками  и портфелем втискиваюсь в троллейбус,
удивляясь,  что в субботу, вне  часа  пик такое количество  народа.  Народ с
треском,  вонью и  злобой  борется  за  свое  существование  в  меру  опыта,
возможностей  и потребностей  каждого из людей.  Я один  из них. От хорошего
настроения  не  остается и следа. Пройти  к Ане  по  Ленинской можно  только
протискиваясь  сквозь  толпу.  В  ее  магазине ни одного покупателя из этого
круговорота. Непонятно, зачем вообще он открыт. Пакуем в портфель книги, кур
и  прочее, чем надо кормить <i>две  семьи</i> в городе, где  ни в одном магазине не
продается ничего, а  все сыты... Парадокс. Чем хуже снабжение, тем лучше все
питаются. Мы  идем в толпе  и следим, не пройдет ли  наш автобус.  А он-таки
проходит.  Мы в подворотне, укрывшись от прохожих  и  ветра, долго ждем 41Э.
Втискиваемся, запрессовавшись в месиво из  пальто, шапок и  лиц, едем, но не
домой а "до Зари". Там полчаса  до полного окоченения ждем. Обычно за те  же
полчаса можно дойти пешком, но мы перегружены.
     На следующий день - воскресенье - мучаюсь, осваивая новые лыжи, слишком
скользкие,  чтобы  взбираться и слишком быстрые  на  спуске.  Ане  почему-то
прогулка в  снежном  солнечном лесу не нравится. Дома оба тщетно  заставляем
Л?ню  делать  хоть  что-нибудь из  уроков. Хозрасчет не работает  и в  нашей
семье.  Лень дороже  денег. Приезжает Вета,  образно рассказывает о Димочке,
как  он  восхищается собой  в  зеркале и целует стекло.  Теперь я в  лесу  с
дочерью,  что некогда  в  Комсомольске поражала  меня в тамошнем  лесу своей
храбростью и умением - в 10 лет. Сейчас она тоже катается не хуже Лени. И, в
отличие от Ани,  не хочет уходить из леса. Мы провожаем их не Заре. Автобуса
нет и нет, вокруг  нарастает в ночи  черная толпа. Автобус  с нужным номером
злорадно   проносится   мимо   пустой.   И   вообще   атмосфера   злорадного
издевательства системы  над людьми. Такси  брать боимся -  убьют... Наконец,
приходит автобус 2, Вета в толпе лезет в дверь, машет нам сквозь стекло.
     На  работе  тяжелая атмосфера.  Опасаясь,  что  я  разговорами отвлекаю
молодежь от  работы, Бугаков запрещает им общаться со мной.  Я в его отделе,
но в  жизни  коллектива не участвую. Машинистка отдела  меня не обслуживает,
начальник смотрит волком, а  теперь  и коллектив изолирован.  Спасибо хоть к
городскому телефону зовут. Настроения работать нет.
     Мне  снова  предлагают  оформить  разрешенную  уже  крайкомом  визу  на
загранкомандировки. Иду  в отдел кадров пароходства, а там наэлектризованная
толпа,   как   в   Новосибирском  аэропорту.   Мне   объявляют,   что   надо
перефотографироваться - без пиджака.
     Назавтра спускаюсь утром к электричке, а мороз 27 градусов, чуть нос не
отморозил.  Бугаков  удивляется,  что  мои  проекты  еще не  закрыли.  Но  в
институте  успокаивают  - все  в  порядке. Обедать  нечем  - магазины битком
набиты народом, а купить нечего.
     Перед  концом рабочего  дня Головин  приводит ко  мне  фюрера.  Вопреки
ожиданиям,   он   довольно  серая  жалкая  личность.  Смесь   комсомольского
функционера и  бизнесмена-любителя.  Я  поспешил избавиться  от них. Будущее
страны советов меня уже почти не волнует, а вот встреча в  Союзе писателей с
первыми в моей жизни живыми  иностранцами  - австралийцами  - совсем  другое
дело.  Впрочем,  они  оказались  бывшими  русскими  из Харбина.  Николаев  с
супругой.  Довольно  хорошая   атмосфера  встречи.  На  небожителей   совсем
непохожи. Отдаю  ему свою визитную  карточку. Конечно, как  все до  и  после
него, заинтересовался шагайкой. Но его бизнес  бесконечно далек от  освоения
удаленных просторов зеленого  континента. Впрочем,  я ему  почти  ничего  не
объясняю - запал почему-то вдруг пропал. Домой  возвращаюсь около 10 вечера,
ем  рыбу, ложусь  рядом с читающей  женой, которая заявляет,  что  ей некуда
деваться.  Но я тут  же  засыпаю.  Наутро уже около 30 мороз, но в домике на
Бестужева тепло и можно  спокойно работать,  что я и делаю. Обедаю  домашней
заготовкой - картошка с копченой рыбой, запивая  все чаем  с шербетом. Читаю
то, что оставили микро фюреры. Дескать, Ленин был немецкий шпион и сифилитик
в придачу. Отсюда вовсе не  следует,  однако,  что его оппоненты лучше. Дома
встречаю  Леню, предельно  замерзшего. Шубу свою китайскую он не надел,  так
как показалось, что кто-то его высмеял. Я его ругаю, посылаю вынести ведро и
купить хлеб и  не замечаю, что у него температура. Потом меряю и укладываю в
постель,  читаю  ему  "Ошибку"  Куприна, а  тут приходит предельно  усталая,
замерзшая и злая Аня - перегружена, никто не встретил. Пока мы ссоримся (она
выступает на кухне, а я, чтобы ничего  не слышать и не  возражать, пережидаю
бурю в маленькой комнатке), звонит Вета: у них холодно, и они уже выезжают к
нам. Я предлагаю обогреваться плиткой и не приезжать, так как Леня болен. На
той стороне провода тяжкий вздох...
     Аня отпросилась на  работе  ухаживать  за Леней, я  бросаю все  дела  и
приезжаю на час раньше, а он в полном порядке.
     В субботу я  еду в  Юбилейный магазин, что-то там покупаю  и в школу. В
классном  журнале  Леня  выглядит  не  так  уж  плохо.  Делюсь  с  учителями
результатами хозрасчета.
     Не сразу  узнаю вернувшегося рано  сына.  Он в  тулупе,  черном кушаке,
распаренный, не смотря на  мороз, и счастливый:  10 рублей  заработал  - две
пятерки! Забывая, что он нам  должен за трояки,  расплачиваюсь. Долго  жду в
лесу троллейбуса  с Аней. А  она в это  время сначала  стоит  на  Ленинской,
ожидая  хоть  какого-то Э,  а потом  нагруженная плетется вверх  к остановке
троллейбуса.  А я  все  это  время  бегаю  с приемником  по снежному лесу  и
волнуюсь. Но встретил,  привел,  поговорили пять минут  и разошлись по своим
углам. Такова семейная жизнь и счастье, когда все нашлись.
     Назавтра, в воскресенье 28 января о лыжах нет и речи, мороз все тот же.
Потому идем с Аней пешком до Универсама. В магазинах пусто, на рынке очередь
за  картошкой к единственному продавцу.  О  цене никто даже  не  спрашивает.
Нагруженные  и  усталые  мы  с   треском  вламываемся  во  второй  по  счету
троллейбус, в  первый  не  сел ни один новый  пассажир  -  стена из  спин  в
открытых  с третьей попытки дверях.  Дома снимаем стресс  водкой. Тут  снова
отчаянный звонок с Окатовой - плитка не помогает, мы замерзаем, едем к вам и
все!  В качестве компенсации предлагают за картошкой съездить  в Кипарисово.
Надеваю красную вязаную шапку, свитера, две пары  шерстяных  брюк и спешу на
поезд.  Попал в  пустой мягкий теплый вагон.  Открываю калитку -  собак нет.
Попрятались от  мороза. Стучу в окно. Впускают  в кислый  жар русского уюта.
Пользуясь тем, что Колин дядя Максим как раз спешит на электричку, я тоже не
задерживаюсь, хватаю дефицитную картошку и ухожу с ним. Так и не пообщавшись
со сватами.  На Чайке мне сюрприз - зять и сын встречают, забирают мою ношу.
А дома веселое оживление - бегает и искренне пугается меня обаятельный белый
внук, Ядровы оттаяли и счастливы в нашем эксклюзивном тепле  Академгородка -
оазисе в ледяной пустыне вечно проблемного то так, то иначе города.
     Глаза могу держать открытыми, только принимая по утрам женьшень. Каждую
поездку  в  транспорте  сопровождаю  чтением  "Situation  Grammar" или  иной
английской книги. Отношение к своей работе  странное. С одной стороны, я, по
Фрейду, невольно  становлюсь подсознательно  на сторону  моих противников. С
другой стороны, один из них, Бережной, неожиданно становится одним из  самых
квалифицированных и авторитетных моих сподвижников. Впрочем,  к описываемому
периоду  я  почти  отставил  в  сторону  вертолеты  и  занялся  плавучими  и
береговыми адаптерами. В этот же период я знакомлюсь  с отчетами по реальной
работе  лихтеровозной  системы,   которые  заставляют  меня   считать  этого
конкурента более чем уважаемым.
     А между  тем быт  не меняется  к лучшему.  В конце  января мы более или
менее хорошо питаемся только потому, что Аня где-то достает творог, молоко и
прочее.  А масло с  30 января уже по талонам.  И дома очередная драма - Дима
встречает меня с разбитым носиком - полетел на лестнице в синей своей шубке.
Вета рыдает, даже когда он  уже смеется мне - двое детей. Леня требует денег
за  две  пятерки.  Я напоминаю ему  о  штрафной двойке,  и тотчас  назревает
классовый конфликт. Аня  гасит его  самым простым для диктатуры  способом  -
конфискует у меня все деньги, чтобы никому и ничего не был больше должен.
     1 февраля встаю от пронзительного плача Димы. Сонная Веточка его грозно
ругает, чтобы не создавал обстановочку,  после которой придется возвращаться
из теплой квартиры в любимом Академгородке в холодную  на Окатовой. Я же еду
на работу, где мой  лучший  друг и сподвижник  в пароходстве Николай  Дронов
приходит с моим же  самым непримиримым врагом - Волошенко,  одним из ведущих
экономистов пароходства. С тем самым, что назвал меня вором на пожаре. После
напряженного  разговора он  меняется до неузнаваемости, хотя находит  в моих
расчетах грубую  ошибку  -  учет валового веса  вместо  чистого.  Но  я  рад
исправить и  вообще  работать  пока  позволяют. Все время такое чувство, что
просто  забыли,  прозевали  по   своей  растяпости  закрыть  мою  тему.  Эта
неопределенность   иногда   невыносима,   все  вокруг  и  внутри  обрыдло  и
осточертело.
     В таком настроении кончаю свой рабочий день и еду электричкой домой.  А
на  Чайке тишина, солнышко, тепло, как всегда  во  Владивостоке, когда вдруг
стихает ветер и дым из труб идет вертикально вверх.
     На следующий день выясняется,  что намеченная для  меня командировка на
лихтеровозе  в Японию связана с такими сложностями, что я плюнул и на Японию
(коль скоро я  чувствую,  что  все равно  уезжаю совсем  и в  гораздо  более
интересные  для  меня края), и  на  все их блага. Пусть  сами ездят,  прячут
жалкие покупки  от таможни, подличают как Бугаков. Иду  по  делам  в  службу
эксплуатации,  выяснять  как  это такие  хорошие показатели по лихтеровозной
системе, если мой собственный хронометраж в  рейсе показал  совсем другое. И
выясняется,  что  все  цифры в отчете липовые!  Система лжи при  обосновании
необходимости  лихтеровозов перешла в  ложь об  ее эксплуатации. И  эти люди
учат меня не ковырять в носу...
     В субботу еду на дачу. А там всегда хорошо, а  зимой не хуже чем летом.
Топлю печку массой газет, катаюсь на лыжах, раздетый и одетый. На солнце без
ветра так тепло, что не верится, что еще позавчера замерз, когда в обеденный
перерыв гулял по льду  до  горизонта  и обратно. На  обратном  пути  с  дачи
поразил панорамный  вид вагона и за окнами при въезде в туннель.  Я в вагоне
ехал один и наслаждался движением и уютом после  реанимации  чистым воздухом
на даче. В Академгородке иногда, когда ветер с трассы, вообще дышать тошно.
     Назавтра,  в воскресенье, на которое какой-то  из  расплодившихся вдруг
предсказаний-календарей   прогнозировал  опасность,  я   с  утра  чувствовал
какой-то гнусный гнет. А  день начался с того, что Леня  сделал своей матери
замечание, что она ночью храпела - у нее болит горло. Естественно, тотчас он
получил,  рикошетом  я.  Выпихнул  его  гулять  с  санками  в  лес,  хотя  я
чувствовал, что  зря  мы  так. После  стирки,  обеда  и чтения  я  уснул,  а
проснулся от  Аниных слов:  "Ногу порезал." Я вскочил -  вот оно! А его  уже
ведут друзья, как раненного солдата. Рана на коленке  устрашающая. Промываю,
звоню в скорую, встречаю их у входа в  подъезд. Они меня облаяли сначала, но
потом  все  перевязали  и  отвезли нас в травматологический  пункт.  Там ему
зашили рану без наркоза. Бедный мальчик орал басом. Но обратно шустро шел со
мной на такси. По дороге я  купил ему пластинку с какой-то группой, дома  мы
ему с Аней  читали "Понедельник  начинается  в  субботу" и  вообще  всячески
зализывали душевную  утреннюю рану. У меня состояние  было все  хуже.  Выпил
женьшень,  капли  Зеленина и  водку - все  сразу.  И пошел кататься на своих
суперскользких лыжах, да еще в сумерки. Чудом не  врезался в ствол дерева на
спуске.  Вернувшись, обнаружил, что  все  уже забыли о ранении Л?ни, который
весело шастает по комнатам, почти не хромая и безмерно гордясь своими швами.
.
     5 февраля  в  моем дневнике такая  запись:  Обстановка в семье какая-то
обреченная в связи  с грозовыми раскатами в стране и в сочетании с молчанием
моих респондентов оттуда и  даже  из  Ленинграда.  В  этой  записи  отражена
извечная моя ошибка. Я создаю определенный миф, в описываемый период Аркадий
Григорьевич  из  Америки  и  Цыпин  из  Австралии.   И,  в  соответствии   с
построенными на  песке предположениями об их  участии в моей судьбе, начинаю
строить  планы,  немало удивляясь, что они не  сбываются. Хотя, как это ясно
теперь,  оба   не  смогли  бы  сделать  для  моей  эмиграции,  не  говоря  о
трудоустройстве, тем более, по  специальности, решительно ничего. Даже, если
бы они  забросили все свои дела и занимались  только  моими. Так было  и при
моем  страстном желании  оставить  постылый  Комсомольск. Кого  только я  не
привлекал  к осуществлению  моей  мечты,  а никто  и не  понадобился, ибо Он
услышал  мои молитвы и  послал на Анином  пути  куда-то листок  на  столбе с
объявлением о единственно возможном обмене.  И  все произошло  стремительно,
просто и вне зависимости от кого-то из  плоти и крови  - как бы само  собой.
Точно  так же, забегая вперед, решился и  казавшийся таким  сложным страстно
желаемый отъезд из Союза. И многие предыдущие и последующие события, включая
те, что еще впереди. Главное - верить. А уж каким  путем  Он  все обустроит,
нам не дано предугадать. Одно было  (и будет)  неизменным - все  происходило
удивительно  логично  и   просто,  само  собой,  причем,  как  в  навигации,
кратчайшим и наивыгоднейшим путем...
     Но у нас пока что  февраль 1990, и, как говорится, и юный  январь  1991
еще  далеко впереди.  Я читаю в "Московской правде"  (трудно поверить, но  я
выписывал  эту  газету, и она мне  даже нравилась),  что в  Москве живут 200
тысяч  евреев, в подавляющем большинстве  интеллектуалы, что  всего  в  СССР
живут 1,3 миллиона евреев,  то есть не полмиллиона меньше, чем 10 лет назад.
То есть люди уезжают все-таки! Глядя по телевизору передачу "Гласность", Аня
вдруг замечает, что Горбачев напоминает ей Остапа  Бендера в  Васюках.  Леня
тут же просит сыграть с ним в шахматы. В последующие дни он в школу не ходит
и читает Стругацких с огромным интересом. И днем и ночью.
     В   пароходстве  все  стараются   помочь   мне  с  оформлением  визы  и
командировки в Японию. Приказ визирует без слов даже с улыбкой один из самых
непримиримых моих противников Жаравин. И забирает себе в папку, чтобы самому
получить  подпись  у  начальника  пароходства. Как  ни странно, хамит только
Исаревич,   давний   тайный  противник,  но  и  он  почему-то   одновременно
подлизывается.
     Тема  моя  двигается  туго.  Нужен экономист,  но,  как  у  Окуджавы, с
сотрудниками хлопотно, а  без них  плохо, надо  что-то  среднее,  а где  его
взять?  Меня  хватает  и  на  политические  страсти  -  написал  и  отнес  в
"Дальневосточный  ученый"  статью  о  СШР.  Дубровский, в ответ на  мои идеи
слизать политическую и  экономическую  систему  в  России с США высказался в
своем  духе  - кратко  и емко: чтобы иметь  американскую систему надо  иметь
американскую историю. На  что я ему  резонно написал, что внедрили  же все в
Германии и Японии после тоталитаризма.
     В  эти  дни  родилась идея  сухопутных  адаптеров  для портов  на  базе
колесных 400-тонных МАФИ. И продолжаются усилия куда-то пристроить  дурацкую
повесть "Убийство после События", которой я горю в последние годы. Журналист
Гонивовк пытается напечатать отрывок в "Болевой вахте" и ведет переговоры (с
моего согласия) издать книгу за мой счет в типографии университета -  с меня
1,5  тысячи  рублей, а продавать по  2  рубля за  книжку 3000 экземпляров. К
счастью, редактор  типографии  позвонила, что боится,  что ее расстреляют за
такую книжку. Кто-кто? Наши, когда вернутся...
     Пока же готовлюсь к командировке на щеповозе. Капитана "Николая Рыбина"
прямо   передернуло,   когда   он  посмотрел   мои   эскизы   с   повышением
производительности разгрузки  в японских  портах в 2-3 раза. И так, говорит,
стоим несколько часов вместо нескольких  суток, как нормальное судно - никто
не успевает  отовариться на берегу. А ты  еще предлагаешь меньше. К счастью,
добавил он, японцы не наши энтузиасты - у  них ни одно подобное новшество не
пройдет.  Почему, спрашиваю,  ведь это же экономия миллионов  рублей или там
иен. А, говорит, плевать японцам  не экономию. Им и так хорошо. Встретишься,
сам  поймешь, какие  они консерваторы. Для меня это прямо  как холодный душ.
Я-то был  уверен,  что  капиталисты  только  и ждут  моих  новаций,  а  они,
оказывается, еще  хуже социалистов. А  вдруг и  все  прочие, к которым я так
страстно  стремлюсь  уехать? Впрочем, решаю я,  надо  сначала  поговорить  с
японцами без  посредников. И уехать я хочу "от", а не "за". Уговариваю себя:
если  даже там никому  я не нужен, они нужны мне  там,  чтобы  не оставаться
здесь.
     10  февраля  в "Литературной газете"  статья  об  еврейской эмиграции -
принимает только Израиль, остальные  отказались в  его  пользу. А  тот селит
массу иммигрантов в палатках на оккупированных  территориях. Что же касается
Родины, то  вот  вам  слухи о  еврейских погромах  в Москве,  не  угодно  ли
выбирать?
     Но  пока  что  надо  лечить  моего  сына.  Долго   сидим  в  подвальной
поликлинике на  УВЧ.  Потом идем  в травмпункт на перевязку. Им я отдаю к 23
февраля обещанные книги от Анны Борисовны, а потому  какие, к черту, погромы
- роднее нас у них  никого нет! Спрашивают, до какого числа они изволят себе
бюллетень. Идем с сыном в аптеку - на ремонте.  На  автобус обычная толпа на
остановке.  Вальяжный таксист всем отказывает. Они уже привыкли возить одних
бандитов -  те  платят как  25 таких, как мы с Леней.  А потому мы с  трудом
втискиваемся в 102 автобус и дома. Кормлю его и отправляю в школу. А тут Аня
- торопилась к его уходу. Оказалось, что и она отвезла тем же врачам  книги.
Я  же  ложусь  спать с  12 до  5 вечера, а встаю  все  равно разбитый  после
вчерашнего  разговора с  капитаном - от надежды к безысходности.  Аня тут же
выступает  со  своей арией: ты  даже аквариум  толком  заклеить  не  умеешь,
неудачник. Я ссылаюсь на Карнеги,  хотя  сам придумал, что  нет ничего более
бессмысленного, жестокого и разрушительного, чем убеждать кого-либо, что  он
невезучий. На что  мне возразили: а  все-таки ты неудачник. И все твои планы
обречены.
     Вот так, всегда вовремя и правильно... Зато я тут же  заклеил аквариум.
И не  спал всю  ночь - делал шарики  для тараканов, наблюдая, как торопливо,
жадно и боязливо они их при мне пожирают, чтобы потом сдохнуть.
     Наутро густой морозный туман, довольно  редкое  явление.  Я собираюсь в
аптеку  и иду на  троллейбус, а  его  нет. Иду по оледенелому лесу пешком до
Зари,  а меня  по  трассе обгоняет  дружная  стайка  из трех троллейбусов  -
последний пустой. А уже на Заре навстречу им точно такая же стайка. В тумане
не узнаю улиц на горе, где аптека. Какие-то провалы, пустоты,  серая мгла со
всех сторон. Аптека же, естественно, почему-то закрыта.  Иду к  другой,  еще
километра полтора пешком, а та тоже закрыта, ибо если  бы она работала,  то,
возможно,  я  что-то  там купил, а это  против правил. Возвращаюсь к  куцему
рынку  у Универсама,  и тут мне повезло -  только что сгрузили продавцу  два
мешка  картофеля. Всего  по ту сторону пустых прилавков трое. Две закутанные
тетки  продают  крохотные  пучки из  пяти морковок  и  из двух  штук  свеклы
величиной  с голубиное  яйцо  по рублю пучок. Между  прочим,  у  большинства
жителей города  месячный доход  не более 150 рублей, то есть  всего на  все,
включая овощи,  5 рублей в день. У продавца картошки никто  и не  спрашивает
цену. Оказалось недорого - 7 рублей за ведро. И отменного качества.
     Отоваренный и счастливый  после  вчерашнего захода в  овощной магазин с
его гнилью тоже,  кстати,  по  неслабой  цене,  влезаю  со своей  авоськой с
картошкой  в битком набитый  озлобленными  мрачными пассажирами  провонявший
пылью и человеческими испарениями заиндевелый троллейбус.
     Дома выясняется, что Аня меня потеряла. Я ее тут же прощаю, как всегда,
когда он  после  ссоры неумело подлизывается. Примиренные мы идем  в лес, но
мои  новые  пластиковые  дорогие лыжи,  смазанные  чудом доставшейся  мазью,
невыносимо скользкие. В гору на них идти невозможно,  а под гору они несут с
космической  скоростью  и мало управляемые.  Я падаю, больно ударив бедро, и
долго копошусь в снегу в своих серых "калисончиках", пытаясь встать. Поэтому
теряю Аню и ищу ее по всему лесу, пока она успевает сбегать домой в  поисках
меня.
     Когда  мы  оба  возвращаемся,  дома  нас  уже  ждет  Вета  с  красочным
рассказом, как их  вчера  обокрали в ресторане, как вернули сумку  и обидели
Колю. В последнее трудно верится, если представить  себе эту глыбу мускулов.
Вета  просит меня  пойти с ней на лыжах,  но я  не  могу, пока не переставлю
крепления  на  старые  облезлые деревянные  лыжи,  а они остались  на  даче.
Провожаем Вету до Зари. Потом гуляю с почти не хромающим сыном.
     12  февраля  мой  почитатель  и  журналист  Гонивовк  звонит, что начал
редактировать мой роман. Как ни странно,  ему нравилось и очень, когда я уже
совсем остыл.  После обеда (Анины макароны по-флотски) иду  на  контейнерный
терминал для  рекогносцировки по последней  идее  с катучими адаптерами. Иду
километра два среди  грохота, разрухи и хлама вдоль причалов завода, и порта
среди сопящих и ревущих грузовиков навстречу и из-за спины. Моя еще не явная
для автора свежая  идея  уже овладела массами - не всеми, но троими, включая
верного Дронова.  На терминале  сочетание убожества с передовой техникой. На
всем  словно  печать обреченности  с залатанными ржавыми кранами и облезлыми
советскими  контейнерами  с  редким  вкраплением нарядных  иностранных.  Мои
собеседники вслушиваются с почтением в каждое  слово, уверенные, что говорят
со  специалистом в области контейнерных портов, чем я и не пахну.  Наверное,
именно поэтому и придумал что-то путное.
     По   дороге  домой,   параллельно  с  "Situational  Grammar"  мысли  об
информации  из  газеты. Я не  хочу в израильскую  палатку  на оккупированных
землях.  И  боюсь  оставаться  в  сползающему  к  фашизму  СССР.  Прикидываю
варианты, включая поселение моей семьи где-то в глубине тайги.
     Дома обсуждаем поход Ани в школу. Леня, оказывается, не самый  плохой в
классе. Есть и хуже. Один...
     На следующий  день мне передают направление  на медкомиссию  для визы и
рейса  в Японию.  После обеда  совершаю  свою  прогулку  по  льду  - час  до
горизонта и час обратно. Но шел только 25 минут. Забрел за последнего рыбака
и  решил повернуть, но тут увидел вдалеке еще одного, привычно неподвижного,
но  странно  ссутулившегося и низкорослого. Когда я  к нему  приблизился, он
вдруг  побежал по  льду  и потом  низко  и тяжело  полетел  прочь  - баклан.
Почему-то эта встреча резко повышает настроение.
     Потом жду Гонивовка с отредактированной главой и моего  зятя Колю,  как
иллюстратора  книги,  которую берется  издать какой-то  кооператив. Гонивовк
порадовал талантливой редактурой, не то, что когда-то птенцы гнезда Князева.
Приятно, что мне кто-то совершенно пока бескорыстно помогает.
     Занимаюсь щеповозом, хотя с самого начала чувствую никчемность проекта,
который не переживет последнего техсовета с его прекращением. Но пока за это
платят,  причем не только  зарплатой,  но и ожидаемой  строевой прогулкой по
самой кромке Японии, подпустив к цивилизации.
     Потеплело,  мороз  пять  градусов,  По радио  какие-то  идиоты орут  на
"расширенном пленуме", другие  напряженно их  слушают, какой  Карл и у какой
Клары украл кораллы.  На этом  фоне  я беседую  с  администратором института
Любарским о моем месте. С Бугаковым работать невозможно, хамит, ограничивает
право  "болтать"  по  телефону.  Можно  уйти  в  свободные стрелки, но тогда
проблема с моей  кельей  с  кульманом.  Вернуться в подвал? Можно, но у него
свои неблагожелательные хозяева. Нет мне места, тотчас  просамоедничал я, ни
в институте, ни в стране....
     В пятницу совсем забыл о медкомиссии. Значит, не больно надо...
     На  следующий  день  намечен  классный  час  в  Лениной  школе  с  моим
выступлением-беседой  на вольную  тему.  Леня очень  волнуется  -  ведь меня
представят его одноклассникам как Соломона Вульфовича,  к чему  давно привык
я, но  он-то еще нигде не представлялся как Соломонович. Я не  знаю, что ему
сказать. Вот уехал бы  в 1970 в Израиль, не стеснялся бы там сын имени отца.
Впрочем, тогда никакого сына  ни в каких  проектах вообще не было. И могло и
вовсе не быть при иных обстоятельствах.
     По  дороге  в  школу заходим в  галантерею,  где  когда-то купили  наше
главное богатство - киргизский ковер, который потом даже привезли с собой  в
Израиль. А там за прилавками пусто, что не мешает кипению  толпы перед ними.
Ковровый отдел  вообще  ликвидирован. Развал мачехи-родины, накачиваю я себя
почти  злорадно.  В школе появляемся рано,  говорю с  классным руководителем
Людмилой Сергеевной. Леня  стоит рядом бледный до желтизны - то ли волнуется
за мое  выступление, то  ли  ошарашен  обилием двоек, о которых  будто бы не
подозревал. Во всяком случае, нам не говорил.
     Класс  какой-то  изначально  отчужденный.  Пришлось  напрячь  весь свой
педагогический опыт,  чтобы сломать  очевидный лед.  Но  удалось  и довольно
быстро.  Рассказываю  не  о  судостроении, как намечалось,  а  о  встрече  с
австралийцами,  Австралии, как нашем ближайшем  белом соседе, даю посмотреть
мельбурнскую  газету.  Потом  перехожу  к  атомному  лихтеровозу.  Собирался
сказать и  о шагайке, но ни меня, ни их не  это уже не хватило. Главное, что
Леня доволен. Меня тактично представили просто как "папу  Лени"  и почему-то
доцента ДВПИ, где я уже давно не работаю.
     Вечером  необычно  долго встречаю Аню  в  лесу  напротив остановки, без
конца тренируясь в  карате. А она, как обычно сначала упрямо  ждала автобуса
41Э на Ленинской, а потом все-таки пошла наверх к троллейбусу. При очередном
обсуждении ситуации  Аня вдруг предложила смириться  и не дергаться  - <i>уедем
осенью.</i>
     Наутро, в воскресенье, идем все трое гулять по льду, сначала чуть ли не
черному, потом затоптанному, но все чище. И воздух с удалением от берега все
лучше. И умиротворяет все более осязаемая  тишина.  На острове Коврижка Леня
карабкается  на его вершину  по крутому каменистому склону, а я  волнуюсь  и
сержусь на него. Вокруг острова льдины словно заколдованные, вдруг застывшие
волны. На обратном пути все балуемся,  валяемся на льду, играем льдинками из
рыболовных  лунок с  хоккей  и городки. Аня очень  мило и  старательно  тоже
кидает палку. Два с половиной часа природотерапии.
     Дома   читаю  Лене  "Мастер  и   Маргарита".  Он  объявляет,   что  ему
неинтересно.
     Вечером мы с  Аней идем вроде бы за кальмарами для аквариумных лягушек,
а  на самом  деле  просто погулять.  В ближайшем магазине  на пути  к городу
закрыто  - в воскресенье до 18. В овощном  продается только  черный какой-то
лук. В "Юбилейном"  за  стеклянной дверью белая фигура -  всех выпускать, до
19. Открыт универсам, где  и покупаем жуткое филе кальмара фиолетового цвета
и идем на остановку для короткой пытки  давкой. Дома читаю в газете  о квоте
70 тысяч евреев в год в США. Но уже надоело все.
     На  работе  меня  пытается  порадовать  Дронов  -  моя идея с  катучими
адаптерами   понравилась   заместителю   начальника  пароходства   и   моему
неизменному покровителю Луговцу.  Встречаю в пароходстве руководителя нашего
общества Австралия - ДВ. Он говорит, что в июле во Владивостоке будет первая
в СССР австралийская  выставка, и что члены общества получат пригласительные
билеты. Снова мечты с кем-то встретиться и осчастливить его моими проектами.
А  он  меня  -  гражданством и работой  в  его фирме.  В  институте розыгрыш
японской  магнитолы. Участвовать отказался. При  сплошном обломе всех усилий
упорно  уверен  внутри,  что  уеду.  Ничего не  надо.  Все  куплю  там.  Без
розыгрышей - приду в магазин, а там сто  магнитол на выбор.  Где я возьму на
них  деньги, я почему-то не  думал... Дома драный подросток  Леня чуть  не с
меня ростом  плачет  как маленький  - не получается сделать птицу  из щепок.
Зато  принес две пятерки  - по географии и алгебре.  В  "Известиях" статья о
евреях в  Израиле  -  за  колючей проволокой.  Я  рассказываю о звонке дамы,
которая хочет купить нашу дачу. Мне жаль с ней расставаться, а Аня рада.
     На работе впервые обратил внимание на пемзу вместо щепы на щеповозе.
     За окном  пурга,  ветер 30 метров в секунду, снегопад. Звонит Дронов  и
предлагает  поехать в командировку  в  бухту  Светлую на стареньком народном
теплоходе  "Мария  Ульянова"  Можно   с   Аней,  которая  всю  жизнь  просит
куда-нибудь ее повезти, или с Леней. Но я отказываюсь - попадешь вот в такой
шторм, как сейчас за окном... Отгоняю  мысли о главном  - эмиграции  - таким
сравнением. Вот  на улице  снег по  колено, ветер, мороз. А мне  не терпится
поехать на  Шамору  на велосипеде.  Что  делать? А  ничего. Ждать. Снег  сам
растает, вода высохнет. Можно сейчас крутить педали в комнате, можно выехать
на снег и лед и разбиться. Но -  зачем? И  с остальным то же.  Можно считать
дни  от очередного  письма-напоминания очередному фантому,  а  можно  просто
ждать - ясность сама придет в свое время. Откажут  или пригласят.  А если ни
того, ни другого, то будет то же,  что есть, ни лучше, ни  хуже. И, в общем,
не  так уж  плохо.  Особенно,  если  не  продавать  все-таки  дачу.  Как раз
позвонила  та  же дама - передумала. И если, к тому же, довести  до кондиции
бот  с  Шеметовым или другое плавсредство без  него,  то  можно начать новую
жизнь, не отходя от институтской кассы. Сейчас у нас есть  деньги для совсем
другого бота, чем некогда.
     Давно я так  не волновался  за  моего старшего ребенка.  Вета позвонила
пару дней назад, что болит спина и что собирается к врачу. И замолкла.
     А  пока  Аня принесла  книгу  о старости.  Ася  оказалась  права, когда
профессора тщетно лечили меня от почечной колики, а она тут же написала, что
это  климакс, гормональная перестройка  мужского  организма в  стариковский.
Этим объясняется мучительная резь  в глазах, от которой я без  конца моргаю,
раздражительность, полнота, с которой я успешно борюсь велосипедом и лыжами,
дачей и пешими  прогулками. Одну из них я совершаю уже на следующее утро - в
ДальНИИС, к Абрамову, с которым мы занимаемся сваями для забивания бросанием
с вертолета. Там  же разговор о  пемзе со специалистами.  До того на зарядке
довольно редкое  явление - пурга залепила в  лесу  стволы  деревьев  с одной
стороны. Так что, повернув голову, видишь то белый, то черный лес...
     Этим  вечером позвонила, наконец,  Вета, что все прошло,  а в аквариуме
драма - лягушка пыталась проглотить сомика. Погибла сама  и  погубила рыбку.
Леня  их  похоронил  с  воинскими  почестями  - в  стеклянном  гробу  из-под
болгарских ниток. Снег по колено, очень скользко, Аня выходит из троллейбуса
со стопкой подарочных книг.
     На следующий день приходит ко  мне  на работу  Л?ня,  солидный,  хорошо
одетый. Мой молодой коллега  учит его рисовать на  компьютере. Мальчик очень
старается,  особенно когда  ему поставили игру. И тут -  гаснет свет, где-то
что-то перегорело. Л?ня ошеломленно  смотрит  то  на меня,  то  на  погасший
экран.  Я  тут  же  даю  ему  мои  фломастеры,  чтобы  он  мог  рисовать без
электричества. Провожаю его на электричку и возвращаюсь на Бестужева как раз
к  сабантую в честь мужского праздника 23 февраля. В  этот день, как уверяет
Виктор Суворов, ссылаясь не на кого-нибудь, а на Ленина, Дебенко и его шпана
бежали  от  немецких патрулей аж  до Самары.  Но пока это день первой победы
Красной Армии. День ее рождения  и  повод выпить и  закусить на работе.  Мой
неизменный  друг-враг  Новосельцев говорит, что почти прошел медкомиссию для
нашего совместного рейса в Японию. Я ему обещаю, что начну в понедельник.
     Тут наступает  суббота 24 февраля. Я дома один, Аня  на работе,  Леня в
школе, куда мне поручено доставить 10 килограмм книг учителям. Троллейбусы в
своем  репертуаре - в  первый  не влез,  а  второй проехал  мимо, не  спеша,
пустой.  Зачем  ему вообще пассажиры при  той  же зарплате. Еще стоять, пока
залезут. Иду до Зари по лесу. Теоретически там больше шансов  уехать дальше,
а практически тот же парадокс: толпа есть, а ни троллейбусов,  ни  автобусов
нет. И все по  этому поводу ненавидят не власти, а друг друга. Пру свою ношу
дальше,   в  конце  концов,  до  самой  школы,  пять  километров  пешком.  В
учительской  избирательный  участок, никто учителей не  знает, кому  дарить,
неизвестно. В конце концов нахожу какую-то незнакомую учительницу и оставляю
пакет  ей  с  указанием,  кому  передать.  Даже  без  спасибо  иду выполнять
следующее  дневное  задание - купить сливочное  масло. Настроение все хуже и
хуже. Завтра какой-то митинг, и партия умоляет нас на нем не очень бить друг
друга. Словно кто-то собирается  туда придти и еще там с  кем-то и  зачем-то
драться. По-видимому, вожди масс понимают, что  без  битья  нет осознания их
необходимости.
     Вечером  узнаю,  что   мой  несчастный   внук  загремел  на  скорой   в
инфекционную больницу, на краю света, на  оледенелой сопке. Оказывается, Аня
там уже была и только побегала вокруг неприступного здания. Наутро мы с Аней
через другую сопку, ограждение из колючей проволоки и гаражные нагромождения
карабкаемся  к  больнице.  На этот раз дверь  в приемный  покой  открыта, но
разговаривать не с кем. Аня оставляет мне шубу и, озираясь, просачивается за
стеклянную дверь внутрь, искать свою дочь и  внука. Я  остаюсь  и  не  очень
верю,  когда  открывается  боковая  дверь и  тихо  входит  себе  сама  Вета,
худенькая,  жалкая.  Аня  тоже возвращается.  Дочь  рассказывает нам, что  в
отделении холодно, в  ванной  комнате вообще  выбиты  стекла  и  вода только
ледяная,  постирать проблема. У малыша ничего инфекционного.  Рвет и поносит
он из-за  пищевого отравления.  Поскольку наши гласные  газеты изощряются  в
разоблачении потребляемых  продуктов, то  подозревать можно что  угодно. Ему
дали  коечку,  а  маме стоячее место  за  предложение  поработать  нянечкой.
Убежать с ним нельзя  - одежду  забрали. Да и с  одеждой отсюда ни на чем не
уехать, кроме такси,  которое  на этом хребте  не сыщешь.  Надежда на  Колю,
обещавшего вот-вот приехать. С тем мы с Аней и  уходим.  Около расположенной
ниже  1000-коечной  больницы  влезли в  битком набитое  сидящими и  стоящими
маршрутное  такси.  Выходим  у  универсама,  около  так  называемого  рынка.
Продается мясо впятеро дороже того, какое вроде бы должно быть  в магазинах,
и сухофрукты  по 10  рублей  килограмм. Втискиваемся в  троллейбус, от него,
цепляясь  друг  за  друга,  по  оледенелой  лестнице идем домой,  где тепло,
светло,  как  в  мирное время. Почти  сразу  появляются  Коля,  Вета и Дима,
бледный, до  смерти запуганный больницей и  еще более исхудалый, чем обычно,
но совершенно счастливый, что дома, в тепле и уюте. Что это за уют вшестером
на 29 квадратных метрах, можно представить.
     Моя  команда из ДВЦПКБ по частному договору с Поповым наконец-то начала
активно работать над шагайкой. Но даже это меня не радует
     Дома вся шайка в сборе. Л?ня честно делает уроки напротив аквариума,  у
Ани болит голова от  приключений с  больницей и розовая пелена перед глазами
после похода на остров по льду.
     Собираюсь с Леней в командировку в Ленинград, где намечен мой доклад на
Всесоюзной конференции по  парусным судам.  Если учесть,  что я одновременно
делаю  новый  тип щеповоза с подъемно-разделительной  платформой, который, к
тому   же,  приспособлен  для  погрузки  пемзы   вертолетом,  дооборудование
лихтеровозов  для  работы  с  вертолетами  и  шагайку,  плавучие  и  катучий
адаптеры,  да  еще, как  выясняется, новый  тип парусника,  то  это кое-что.
Особенно, если учесть,  что  ведущие специалисты пароходства и страны отнюдь
не считают все это фантазией чудака.
     Вечером собрание Австралийского общества,  где мы с <b>Петром Ходорковским</b>
совершенно  случайно  узнаем друг друга,  как  родители  сыновей  из  одного
класса. Идем в ночи  на электричку, куда он меня провожает. А у меня и мысли
нет,  что вот он -  листок с  объявлением об обмене на столбе в Комсомольске
для очередного, самого крутого в моей жизни поворота!..
     Утром иду в агентство Аэрофлота за билетом до  Ленинграда. Только через
Хабаровск, где можно застрять  на сутки в жутком аэропорту - проходном дворе
всего севера ДВ. Оттуда иду в бассейновую  поликлинику на комиссию. Мне дают
талон-бегунок. Сдаю кровь и мочу  в  толпе на  анализ.  Потом ЭКГ,  рентген,
кровь на  СПИД.  Там плохо вскрыли  вену, заливаю рубашку и брюки. Потом так
называемый 70 кабинет, где все моряки как  новобранцы голые ходят от стола к
столу.  Невропатолог, венеролог, стоматолог,  все  вежливы,  как ни странно.
Окулист обнаруживает, что у меня 0,2 на левый глаз. Не  успел пройти хирурга
и уролога.
     На  работе,  как  всегда,  неожиданно  приходит Попов. Он только что из
Южной Кореи, где всех заинтересовал шагайкой. Обещает со временем взять меня
к себе  и сразу же  направить представителем  в ту же  Австралию, куда я так
стремлюсь в качестве иммигранта. А пока в апреле познакомит меня с корейцами
- заказчиками живой шагайки.  Я не только сам развесил уши, но и бугаковских
ребят познакомил с Борисом  Ивановичем. Тот  и их  обещал взять  к себе, что
меня тут же насторожило.  И вообще,  даже  в случае осуществления всей  этой
маниловщины,  я,  оставаясь  на  родине даже  и  живя  в Австралии,  получаю
советскую зарплату, завишу от  благоволения власть имущих.  В случае  ошибки
или доноса тут же  сошлют  на родину.  Нет,  надо рвать  решительно. Никаких
полумер.  Тем  более,  что не  верю  уже  никому.  Все  это  блеф,  если  не
провокация. В этой стране таких как я за границу не посылают.
     На следующий день снова иду в поликлинику. Уже в регистратуре скандал -
потеряли мою  карту со  вчерашними заключениями.  Долго  бегаю и ругаюсь.  У
уролога получаю  направление на рентген почек и  повторный  анализ  мочи.  В
карте  сказано о моей колике,  и они  боятся,  что прихватит в Японии, плати
потом инвалютой за всякого...  К  очередному врачу не попадаю: едва знакомая
сотрудница из ДВЦПКБ проходит без очереди, и на меня уже времени нет. Уезжаю
домой. Там провожаю  Л?ню гулять с Вадиком, которого он впервые выше ростом,
и иду  встречать Аню  уже в светлом  лесу.  Дома  сажусь  в  кресло в полном
ступоре после  поликлиники.  Хорошо  хоть,  что  Ядровы  уехали к  себе,  на
Окатовую.  Тут  звонок, в общем-то долгожданный  -  от  Шеметова. Он  бодрым
голосом что-то говорит о боте, а я чувствую тошноту, холодный пот, умираю.
     И на утро еле встаю, но зарядка и душ оживляют, как всегда. На работе с
удовольствием    уже   занимаюсь   щепо/пемзовозом.   Вырисовывается   нечто
удивительно  внушительное. Но быстро устаю и ухожу  к Ане, просто  так ни за
чем.  Ей  не  до  меня,  вся  такая  деловая,  элегантная,  словно чужая. По
солнечному, но ужасно  мельтешащему городу иду  на  причал,  к Шеметову. Его
бытовка  -  вонь  и убожество,  но  сам  он  интеллигент, что  непостижимо в
окружении  сплошной  пьяни  и при таком характере труда.  Встречает он  меня
очень  дружески. И  вообще какой-то однозначно хороший и  надежный. Именно с
таким  человеком  и  надо выходить в море, а не с 5-летним  ребенком, как  я
сдуру рискнул восемь лет назад.  Бот на том же месте и в том же состоянии. Я
предлагаю дальше самим  не  работать, как все прошлое лето, а нанять бригаду
специалистов,  чтобы довели  бот до  хорошего состояния. Он обещает поискать
нужных людей, и мы расстаемся на причале. Я возвращаюсь в город. Дронову его
жена  привезла из  командировки  газету  "Свободное слово"  Демократического
Союза Валерии  Новодворской.  Даже на  фоне всеобщей  гласности это  шоковая
информация.  Опять  иду в проклятую поликлинику. К врачу  огромная  очередь,
прием  еще  не начинался. В  мое  время выходит сестра  и  говорит мне,  что
карточку мою так и не  нашли (а я ее даже в руках держал после скандала!), а
потому меня принять не могут. Плюнул, изо всех сил хлопнул дверью и пошел не
электричку. Снова  совершенно  больной после  этой  медкомиссии. Дома  после
сауны йогов чуть легче, но потом нервная дрожь, понос, озноб.
     На следующее  утро даже не мог делать  зарядку - тошнота, боль в животе
после прямо какого-то  холерного поноса. Суббота, никуда ходить не надо. Аня
ушла  на работу,  делаю йоговское промывание желудка  (кирджали) -  подобное
подобным.  Сразу стало легче, но осталась  тошнота  и  слабость. Целый  день
провел в забытьи. Вечером  меня  охватила фанатичная надежда на велотерапию.
Достал  с  антресолей  велосипедные колеса  и  обнаружил,  что в  подшипнике
переднего колеса нового "Старта" с постройки не  хватает  двух шариков. Надо
где-то и как-то доставать. Но беда в том, что  от  этого брака уже разбита и
втулка.  В моем полуобморочном состоянии переношу это вяло.  И вообще никуда
не хожу, посылаю  сына. Но Аню встречаю, к ее удивлению. Она уверяет, что на
меня напустили порчу.
     В этом состоянии  почти не реагирую  на первое после  месяцев всеобщего
молчания  особо долгожданное письмо  - от  Брониславы Зиновьевны из  Москвы.
Считает,  что надо  все  начинать  с  нуля  -  анкеру  взять  в американском
посольстве, копии документов и  так далее. Вероятность успеха она оценивает,
как минимальную.
     Завтра выборы. Приходит соседка сверху, Ксения Осиповна, просит за  нее
проголосовать. За кого? Откуда я знаю. Так не ходите. Нельзя, привлекут...
     Уже почти смешно.
     В воскресенье  выздоравливаю. Отнес в подвал лыжи. Наш третий велосипед
"Прима" в полном порядке, даже шины накачаны. И вообще он был, как  я помню,
самый надежный.  Ни разу  не подвел. И чего  я  не на  нем ездил? Включаю  в
подвале  лампу  и  оглядываю  мой  уют  -  мой  подвал,  моя  квартира,  мой
Академгородок, город, дача, возможно, бот.  Было бы  здоровье.  А глобальные
планы, так  Б-г с ними...  И так хорошо.  От  добра  добра не ищут. Отчаяние
сменилось успокоительным смирением.
     И тут приходят Ходорковкие. Полные энергии и энтузиазма, они уверены  в
успехе  эмиграции, раз люди едут как-то.  Призывают менять стереотипы, образ
мыслей.  И все  в  совершенно новом качестве.  Дружно посидели,  ели яблоки,
договорились  впредь  обмениваться всеми новостями и  планами,  чтобы уехать
вместе. Их Дима и наш Леня уходят гулять, гости уезжают. О выборах мы с Аней
и  не вспомнили. Днем спим со  специально приехавшей спокойно поспать Ветой.
Потом провожаем ее до Зари, но прямого автобуса на Чуркин нет и нет, уезжает
на троллейбусе. Прямо чувствую, как ей не хочется уезжать и  из дома, где мы
с Аней ухитряемся  создавать притягательный для всех уют в самых невероятных
условиях
     Наутро  встал  в  удивительно  рабочем  настроении.  Очнулся  от  своих
чертежей и описаний только в 11, когда Аня позвонила и напомнила, что у  нас
прием  у  глазного  и  невропатолога на Второй речке. Еду электричкой, потом
автобусом  и  уже  издали вижу  мою  очень родную, молодую и  красивую жену,
словно летящую как во  сне над тротуаром  в своей черной адмиральской шинели
без шапки. С кучей  рецептов, обогретый и обслуженный по высшему  разряду за
Анины книжки, спешу  в город. А там  оптика  закрыта, в  аптеке не  работает
касса, но  вечером  в  оптике  встречают  милые  девушки  в  белых  халатах,
принимают заказ на мои первые в жизни очки, даже на темные с диоптриями. И в
аптеке быстро, но уже с привычным раздражением.
     Дома у нас  двойка по алгебре,  после пятерок,  скандал, штраф  с Лени.
Принимаю только что купленное успокоительное от невропатолога Макаровой.
     И чуть  не успокоился навеки. Такого состояния, как было этой ночью, не
было  никогда. В ушах  шум, во  рту  жар,  температура поднялась,  любой шум
воспринимается как грохот. Доктор, что вы мне наделали? Еле просыпаюсь утром
со страшной слабостью.
     Зато погода бодрящая  - свежий снежок,  мороз 10  градусов и  солнышко.
После  зарядки  в лесу, душа и чая с изумительными Аниными пирожками тошнота
прошла.  На  работе "поддали" энергии слухи, что наш действительно никчемный
ДНИИМФ  закрывают. Не исключено.  Тогда  у меня  остается надежда на Попова,
хотя его предложения и обещания пока материально ничем не подтверждены. Я же
вцепился в описание пемзового комплекса.  Поскольку Камчатское месторождение
пемзы способно заменить в идеале по всей стране керамзит, то экономия мазута
на его производство составит миллиарды.
     Любарский, побывавший в Ленинграде, созвонился там с моим братом  Яшей,
от которого я так ждал письма на единственную интересующую меня тему. А ему,
оказывается,  просто  некогда писать -  строит  дачу.  Все  связанные  с ним
построения и подозрения тотчас исчезли. Значит, и прочие молчат потому,  что
кроме меня у них есть, чем занять свободное время. Сразу стало легче, дошло,
что иду по заведомо ложному пути.
     Дома  собираю  свой  "Старт" и открываю  велосипедный сезон  1990 года.
Вокруг снег,  а шоссе  давно  сухое.  Только  безобразно разбитое  за  зиму.
Велосипед  отличный, но жутко  ненадежный.  Только  исправишь одно, ломается
другое.
     8 марта у нас всегда отмечается определенным напряжением отношений.  Да
еще  ждем  гостей?  Как  кого?  Да тех,  что  и  сейчас  и всегда,  самых  и
единственно  дорогих  - Вету  с  Колей,  еще очень хорошим. Аня  лихорадочно
готовит обед, потом  убирает,  ползает, чтобы  было чисто по  углам. Попутно
кричит на нас с Леней. Я  хоть  стираю,  а  Леня привычно валяет  дурака.  К
приходу  гостей все готово:  я  сижу в  Ленином  кабинете  в кресле-кровати,
совершенно опустошенный. Вета заглядывает ко мне, в чем дело, и смеется: она
тоже  поссорилась с Колей.  Такова мужская доля в женский день. Но тут вроде
бы я на стороне моей младшей женщины, если не врет, что Коля в автобусе взял
свою крохотную  супругу за шиворот и  освободил место  чужой баскетболистке.
Так что оба очень мило надутые, как, по-видимому, со стороны и мы с Аней. На
этот  случай человечество придумало коньяк, после которого все уже смеются и
снова любят друг  друга. Особенно после  обильной  и вкусной закуски.  После
такого  же  дружного  сна мы  все по  чавкающему снегу идем  на Зарю,  где я
намерен  сфотографировать  Ядровых на  историческом  месте,  где мы  с  Аней
впервые  почти  с ужасом разглядели  Колю. Но сегодня  снимать невозможно  -
грязь,  черная пьяная  толпа, что за фото будет?  Дети наши  уезжают, а мы с
Аней идем лесом домой по относительно удобной дороге на Лесную. Слева скалы,
справа колючая  проволока воинской части, а навстречу идут двое пьяных. Один
из них намеренно идет прямо на нас.  Я  молча отодвигаю его рукой, готовый к
худшему, но они пошли себе своим путем.
     На следующий день, в пятницу,  у  меня почему-то выходной, а Аня с утра
на  работе.  Веду  Леню  в  поликлинику,  обратно идем через  некогда  очень
приличный стадион при интернате, на котором так  мило каталась на велосипеде
моя  жена.  Но  теперь  тут  не то,  что кататься,  пройти  невозможно,  все
перерыто, сплошная грязь и смрад. Оставляю Леню  и еду на дачу,  повторяя на
пути туда и обратно  сценки из красной книжки с пластинками "Say it with us"
- пластинки давно переписаны на кассеты.
     На  даче, как всегда, очень хорошо, но  теперь, когда почти сошел снег,
пугает непочатый  край  работы.  Все  запущенно.  Надеваю  резиновые сапоги,
раздеваюсь до пояса и начинаю работать - ношу в ведре навоз,  который еще не
растаял с  зимы, соскребываю по краям кучи. Открываю банку  тушенки и  делаю
себе жаркое в камине. Потом фирменный наш дачный чай с веточками смородины с
ароматными  почками.  И успеваю домой до возвращения Ани, которую встречаю в
лесу, где  торчу  почти  час -  у нее ключи от  магазина.  Леня собирается с
Вадиком и  его отцом Славой  на ледовую рыбалку завтра на рассвете, а потому
не спит всю ночь, боясь проспать.
     Поскольку суббота, а вся моя  семья занята, решаюсь поехать на "Старте"
куда-нибудь  подальше.  Увы,  не  проехал  и  двух  километров, как  лопнула
почему-то снова  у самого ниппеля передняя трубка. Я еще не знаю, что на сей
раз виноват только я сам, а  не качество продукции. Потом мне объяснили, что
надо трубку к ободу приклеивать. А пока я проклинаю свою покупку и решаю эту
дрянь продать. Попытки заклеить разрыв  ни  к  чему  не  привели, ибо и клей
плохой, и не умею.
     Приползает  совершенно дохлый  сын без  улова, но такой усталый, что не
может сам снять  сапоги. Я  снова  еду  на дачу, с картоном для чего-то.  По
дороге  читаю письмо  от Аниных родителей. У них прогноз на землетрясение, а
живут они в таком месте, что если в Севастополе рухнет хоть  один дом, то он
будет по адресу Кирпичная 22...
     Ко   мне  приезжают  летчики  из  Хабаровска  -  начальники  управления
гражданской авиации и авиаотряда. Оба генералы во всем великолепии их  синей
формы и фуражек и такого роста, что любое их слово  слышно во все стороны. Я
между  ними теряюсь.  Приглашаю  на  встречу  с  ними  Дронова  и  советника
начальника  пароходства Волошенко,  моего нынешнего  сподвижника, которому я
давно простил  "вора на пожаре" в мой адрес. Мне привозят заказ на билеты от
Харабовска  до Ленинграда  и обратно  на  меня  и  Леню.  Мы  все  несколько
разочарованы. Волошенко ожидал от  специалистов гарантии вертолета МИ-26 для
обслуживания лихтеровоза, а те - гарантий от пароходства, что дооборудование
судов будет наверняка,  чтобы заказать себе два 20-тонных вертолета. К  тому
же,  с гарантией их загрузки  на год без простоев. Естественно, никто  здесь
никому ничего не обещает. Сошлись на проведении летом эксперимента с атомным
лихтеровозом и пока МИ-6 над ним.
     Сами  же  они  улететь  не могут, как я выяснил в  агентстве Аэрофлота,
покупая билеты до Хабаровска. И  ночевать негде. Вот тебе и генералы.  И мне
их пригласить некуда...
     Чувствую полный упадок сил, болит бок, разболелась спина, моргаю. А тут
еще  звонит  мой  сотрудник  по  шагайке Зверков  с  проблемами  поворотного
устройства: мой  вариант не сможет развернуть амфибию на земле  не только на
360 градусов, но и на 90.
     Дома сразу иду под душ, потом полежал в ванной. Больная второй день Аня
просит ее  выгулять.  Мы идем на  остановку,  подходит  пустая  как  во  сне
единичка-троллейбус,  едем  в  овощной.  А там  вдруг непривычное изобилие -
бананы, брюссельская капуста, огурцы. Стоим в очереди и возвращаемся сначала
пешком  до  Зари, а потом на шестерке. Приходят Ходорковские  с анкетой  для
эмиграции в США. Отдаю 15 рублей.
     На следующий день  еду в  велосипедный магазин. Звать  его  "Юпитер", а
девушку-продавщицу  - Валентина Павловна. Оказалось, что  она любит книги, а
потому будут  мне трубки, которых нет и  не бывает в продаже. Еду трамваем в
какой-то трущобный район, где находится  вело клуб. Тренер поясняет, что мне
просто повезло,  что  трубки  лопались  на  малой скорости. Иначе могла быть
катастрофа.  Надо  каждую  трубку  приклеивать  к  ободу.  В  институте  мне
напоминают,  что  я  член  ученого  совета  института, где  сегодня,  сейчас
начинается техсовет по теме моего врага Зырянова, которого я физически боюсь
после нашей тренировки в ЦНИИМФовской гостинице, когда еще выступали вместе.
Оказался чуть ли не мастером спорта по борьбе. Потом я с ним бурно ссорился,
и он не  раз провоцировал драку.  Так что  я сказался больным, опасаясь, что
снова  не  выдержу  и скажу  все,  что  я  думаю  о  его  научном  уровне  и
деятельности.
     Встречаю Аню, а она в трансе - повесился муж ее сотрудницы Любы Коршун,
респектабельный адвокат,  с которым я  как-то познакомился в  рейде народной
дружины. Женщин  Дома  научно-технической книги  повесили  на рукава красную
повязку и послали  ловить  хулиганов на улицы портового города. Свою дружину
они усилили мужьями. Такой был холеный, спокойный и жизнерадостный человек и
- на тебе!
     Налаживаю старый добрый "Спутник" без  всяких трубок. Сухим ясным утром
еду  по Столетия,  виадуку,  Океанскому  проспекту,  Пограничной, пешком  по
лестнице  на Набережную, оттуда пикирую  на Бестужева.. Весна, солнце, море,
скорость -  совсем  другое  настроение  после 15-километровой  велопрогулки.
Пошел  в ДВЦПКБ,  сцепился там  с  бывшим другом и соавтором по  шагайке,  а
теперь - главным конструктором с  удивительным перевоплощением во  врага. Он
объявляет,  что я  пустой прожектер, бездарь и безграмотный как конструктор.
Пока выясняли отношения, пошел снег,  потом повалил хлопьями, ветер завыл, и
сделалась  метель.  Но метель весенняя, все  сразу  тает,  невидимые лужи  в
колдобинах под  снегом - верное средство  промочить  ноги.  Но  я  иду-еду в
"Юпитер", отдаю Зощенко,  надеюсь на трубки. Дома долго жду Аню и  волнуюсь.
Она  на похоронах, а погода  все хуже -  взялся  на ночь  мороз, вода  стала
льдом, а трасса вся блестит как каток.
     На следующее  утро  началась моя  командировка  на конференцию и  Ленин
выход в  свет.  Ему уже 13 лет, пора  всерьез посмотреть  Ленинград,  где он
побывал в  пятилетнем возрасте.  Едем  с  ним  в  аэропорт  на  электричке и
артемовском автобусе. Очень дружеская встреча с  Владивостокскими летчиками.
Полет на ЯК-40,  как на  автобусе. Относительно низко, потому очень красивая
тайга под крылом - белое,  черное и зеленое. Нам забронировали в Хабаровском
малом аэропорту номер-люкс. Ради меня собрали совещание специалистов ДВУГА в
Хабаровске. Мое выступление  воспринимается  вовсе не дилетантским.  Деловое
обсуждение  будущих  испытаний. Я  -  заказчик  для  них,  а  потому  полное
почтение.  Между тем, в  отличие от фанатика-папы, Леня обезумел  от голода,
дурит, ерничает. Мы едем в центр Хабаровска  и обедаем в кафе "Даурия". Леня
совершенно безразличен к самому большому городу  Дальнего Востока, который я
из Комсомольска  считал столицей, а  теперь  милым собратом  Владивостока. В
Хабаровске есть свой шарм. Возвращаемся в свой люкс, где утром дружно делаем
зарядку,  а Леня  демонстрирует  мне у-шу. Около  полутора часов  проводим в
накопителе  и  столько  же летим аэробусом  до  Красноярска. Там сбегаем  из
накопителя  и ждем снаружи  выхода  пассажиров нашего рейса. Снова полет. Мы
берем  напрокат кассеты  с  Задорновым и  по очереди  слушаем и смеемся.  На
прокатный  плеер  тратим  кучу денег. В  аэропорту  Пулкова  отправляем  Ане
телеграмму о благополучном прилете и ждем багажа, который Леня получает сам,
чем гордится.  Автобус, метро, снова  автобус,  и мы в  противоположном углу
огромного  города, где нас встречают Яша, Саша и Наташа, мы мечтаем только о
подушке  и долго спим. Снова  едем  под моросящим серым дождем по Ленинграду
уже  в Яшиной машине во Всеволожск,  где  мы с Л?ней  вдвоем  дома,  смотрим
телевизор и снова спим  до пяти  утра. На следующий день суббота,  выходной.
Идем по мокрому скользкому грязному  льду  на станцию. Но вокруг дома,  ели,
сосны, очень мило. Едем с Леней вторым автобусом до почтамта для разговора с
Севастополем. Трубку берет их покровитель Миша: землетрясение отменяется, не
беспокойтесь. А мы и не очень-то волновались. Просто Аня велела позвонить, а
я всегда был  послушным.  По разрытым  дорогам через Поцелуев  мост  идем  к
синагоге, где будто бы  можно подать заявление в Израиль. А там только очень
благожелательные  местные  старики. Выдают кипы,  улыбаются.  Леня по  своей
инициативе делает пожертвование из личных сбережений в кружку. На 31 трамвае
едем на Васильевский остров в Зоомузей и Музей этнографии.  А  они почему-то
оба  закрыты.  Ленинград не производит  особого  впечатления на моего  сына.
Остановился  посмотреть  только уточек  на  Неве  в  своем  сером  в  елочку
европейском пальто.  С  Дворцовой  площади идем  в Кавказский  ресторан.  На
вежливо говорят, что это не для вам, ваше  за углом. А  там  тоже очень мило
пообедали. Два  шашлыка и сока за 7 рублей. Что это,  деньги? В ДЛТ  покупаю
Л?не шапочку  за  18  рублей.  Потом через  Летний  Сад и  Литейный  идем  к
кинотеатр "Спартак",  где  "Великолепная  семерка".  На  Некрасовском  рынке
покупаем настоящие яблоки - мне антоновку, Л?не малиновку. После кино  снова
пешком  идем через  мост на Финляндский вокзал и  едем домой.  В воскресенье
готовимся к приходу гостей - покупаем какую-то пищу в гастрономе и на убогом
рынке,  где одна тетка  с  картошкой на весь  базар.  Вот ее (картошку)  я и
нажарил целую гору нам на обед. А  потом я вижу из окна оранжевый Яшин пикап
и  его самого с  Эллой, Инной и ее сыном  Вовой. Яша дает  мне  телефон  для
заявки на вызов в Израиль. Звоню, называю наши фамилии, имена-отчества и год
рождения. О Ходорковских я как-то  и не вспомнил, но все равно не смог бы их
заявить, не зная даты рождения. Мои сестры  и племянник в меру  приветливые.
Не ссоримся и расстаемся к взаимному  облегчению. Идем с Леней на "Жемчужину
кон фу" с борьбой и акробатикой, красотами Китая.
     По  дороге в ЦНИИМФ  я обещаю  Л?не туалет в  Таврическом саду.  А его,
единственный  бесплатный,  давно закрыли.  В  институте меня  встречают  как
человека  на  пике   карьеры  почему-то.  Один  из   сотрудников,  Александр
Аркадьевич Богданов, предлагает  Л?не  поиграть на  своем  компьютере. После
коротких  визитов  к  моим заказчикам  здесь  мне объявляют, что конференция
завтра, а  потому я снова свободен.  Покупаем на Охте в  спортивном магазине
Л?не куртку за 147 рублей. Мне она кажется скорее на меня,  но ему  нравится
именно  то, что чуть велика, что взрослого покроя. А деньги? Что  их жалеть,
их  тратить надо, пока не  отняли. Обедаем вдвоем  в замечательно вкусной  и
дешевой столовой ЦНИИМФа. Едем снова в Зоологический музей. Я с  утра оделся
как  докладчик на конференции  - в  жилетке, а потому  затянут. В  музее мне
стало плохо с сердцем, присел  на скамейку  напротив  медведей и крокодилов,
пока сын преодолевает многокилометровую экспозицию.  Еле  живые возвращаемся
домой.
     Начинается  конференция.  Леня  остается  у компьютера  Богданова.  Еще
дружеского  и  почтительного коллеги,  а  не  скороспелого  ватика,  который
пригрел  нас в Израиле и потом поспешно  с нами распрощался  навсегда, как с
никчемными знакомцами. Я сижу рядом с Новосельцевым, не имеющим  к программе
конференции   ни   малейше