аэропорту Вегу взвесили и потребовали доплатить чуть ли
не стоимость третьего билета. Да еще в салоне она сожрала у нервной
стюардессы весь кулек с карамелью. А я на нервной почве забыл в салоне
пиджак с паспортом и кошельком. Бросив восьмилетнюю Вету одну на площади, я
с догом несусь по л?тному полю к одному из десятка одноликих самолетов, из
одного из которых, о чудо! Выносят мой пиджак. Доказывать ничего не надо -
меня запомнили по собаке. Мы возвращаемся на площадь, где Вета терпеливо
ждет в толпе пассажиров, садимся в автобус до родного некогда города
Владивостока, где я совершенно не представляю, у кого ночевать. Но тут Вету
начинает укачивать, мы выходим в сумерках на какой-то остановке, в ночи
разбиваем где-то под мостом палатку, оставляем Вегу бегать, так как
привязать ее не к чему - темно. И измученные засыпаем. А утром Вега нас
весело будит. Рядом ручей, можно умыться и вообще утро ясное и настроение
сразу такое же.
Катер на остров отправляется впритык к нашему приходу. Вету и тут
начинает тошнить, Вега сослепу падает в трюмный салон и ни за что не желает
подниматься на палубу. Я учу Вету, как избавиться от морской болезни -
глядеть на неподвижную точку - маяк или гору на берегу. Но она смотрит
исключительно на зеленые волны и ее снова выворачивает за борт. А к нам
вдруг подсаживается незнакомая изможденная женщина, в которой я долго не
узнаю ту самую Ларису, с которой я виртуально изменил Ане в подвале.
Выяснилось, что она всю весну тяжело болела, что сейчас они тоже едут на
отдых на тот же остров, что и мы, что ее муж Володя - глазной врач-аспирант
и гений в своем роде.
Мы разбиваем палатки на прибрежном лугу. Я снова восхищаюсь Ларисой,
Вета это замечает и переносит свою неприязнь на дочь наших новых друзей Аню,
с которой без конца и беспричинно ссорится. Вега пытается напиться из моря,
тут же сникает, ложится от жары в палатку, куда я чудом попадаю крючком от
моего никчемного спиннинга прямо в собачью ноздрю. Володя извлекает крючок и
кормит Вегу уже не мидиями, которые я добываю, ныряя с трубкой, а рыбой. Как
оказалось, ему нет равных - с резиновой лодочки на две закидушки запросто
ловит и ловит, пока я сижу и жду.. Но вдруг и мне везет - поймал сразу
огромную камбалу. Первую и последнюю рыбу в моей жизни.
Между тем выясняется, что работы нам на острове нет - биологи запретили
добывать агар-агар, а потому надо жить на скудные оставшиеся рубли и на
рыбе. И Лариса скоро запросилась домой, Наши соседи свернули палатку и
уехали, а мы в ту же ночь пережили на берегу свирепый тайфун с ветром,
готовым снести палатку в море, ручьями вокруг и ливнем. Тут нас очень
выручил вес нашей собаки, тревожно сопящей рядом с нами.
Утром ливень перешел в привычную морось, при которой невозможно ни
просушиться у костра, ни согреться. Мой несчастный ребенок дрожал мелкой
дрожью, а собака крупной. Я решился пойти в поселок и впервые поговорить с
мастером, с которой мы списывались о работе из Комсомольска. Она оказалась
очень милой молодой женщиной, вспомнила нашу переписку и удивилась, что мы
вообще жили до сих пор в палатке. Нам положен номер в гостинице, так как
срыв контракта произошел не по нашей вине. Номер оказался не люксом, а
гостиница - одноэтажным бараком на берегу моря, но как счастлива была моя
малышка, усевшись на сухую кровать: "Папа, мне не верится, - повторяла она.
- Мы теперь будем тут жить?.."
Но жить было не на что. Деньги кончались до полного банкротства.
Поэтому мы вернулись к палатке, чтобы ловить мидий и варить плов из пшенной
каши, что довольно сытно. Плюс кипяток с леденцами.
И тут приехала Аня. Элегантная, усталая, раздраженная и... ущемленная.
Она впервые после нашего триумфального отъезда в Ленинград увидела
бесконечно охаянный ею Владивосток. Но уже после Комсомольска. Ну, стоило ли
уезжать из такого приличного теплого города в комсомольскую ссылку? От своей
квартиры, мимо которой, уже давно чужой, она проехала из аэропорта?
Погода наладилось. Был относительно сухой и теплый туман. Мы без конца
промышляли. Мидии теперь были на довольно большой глубине. Я только нырял за
ними, а Аня собирала их в сетку, плавающую на рыболовных шариках-поплавках.
Как-то я, вынырнув, не обнаружил на поверхности воды моей жены, как и берега
в поле зрения - вокруг были зеленые волны и туман. После короткой паники я
услышал ее оклик, а потом в разрывах тумана затемнели близко утесы острова.
Так мы добывали белковое, а потому очень сытное пропитание и пробыли на
острове до конца нашего отпуска. На обратном пути мы остановились в
общежитии у Ларисы и Володи, которых уже считаем ближайшими друзьями. Со
смехом вспоминали Геру и Наташу Штейнмиллеров, что-то пили и ели в
студенческой комнате - их жилье.
И вот снова Комсомольск, особенно постылый после относительно нарядного
столичного Владивостока. Начинается очередной учебный год. Меня пытаются
выпустить на защиту через ОИИМФ, и я все с той же диссертацией еду в Одессу.
Оказываюсь в ночном роскошном городе, где мне совершенно негде переночевать
и завидую уличным собакам, которые, в отличие от меня, имеют право жить в
Одессе. Естественно, и речи нет о гостиницах. Я ночую в знакомой с
курсантских времен комнате отдыха на железнодорожном вокзале и утром
появляюсь в институте. Как соискателю, мне предоставляют койку в
аспирантском общежитии на краю города. В городе страшная жара и не идет из
кранов вода. Потому я пью стаканами газировку у каждого киоска, обливаюсь
потом. Я брожу по чужому институту, знакомлюсь с чужими научными
авторитетами, прохожу процедуру предзащиты, еду в Николаев к профессору
Магуле, предполагаемому "большому" оппоненту, в Херсон - на головное по
диссертации предприятие, ЦКБ "Изумруд". Параллельно виртуально решаю
совершенно чужие мне проблемы в разных предприятиях, так как командировку
мне дали по теме, которой я никогда не занимался. В конце концов, Одесса
отказалась представлять диссертацию на защиту на тех же основаниях, что и
Ленинград. Я уже не помню, кто и что говорил, но кто-то просил взятку за
что-то. Это было непривычно и противно. По дороге туда и обратно встречаюсь
в Москве с братьями Рафой и Мариком, тетей Раей, даже знакомлюсь с Соней -
вдовой моего погибшего на войне дяди Марка, его дочерью Наташей и внучкой
Ирой. Со всеми любезные отношения. Экзальтированные москвичи жадно слушают
мои морские рассказы об острове и восклицают: Хемингуэй!
Мои частые командировки на запад были связаны с практикой студентов в
ленинградских ЦКБ, что позволяло мне общаться с бывшими коллегами.
Останавливался я в основном у дяди Изи и тети Берты в их уже новой отдельной
квартире в Купчино, на Бухарестской улице, стесняя их, конечно, но принимали
с неизменной теплотой. С одной стороны, я никогда не приезжал без подарков -
дальневосточного рыбного дефицита, а с другой - старикам со мной было
веселее, чем одним. Так или иначе, я им, как и всем прочим в Москве и
Ленинграде, братьям и семье друга Черницкого, за этот кров и хлеб на всю
жизнь благодарен. Вот появляюсь ночью после многочасового перелета с
посадками и задержками, бессонной ночи и прямо из аэропорта спокойно звоню в
теплый дом, где по мне навряд ли кто так уж сильно соскучился, а меня
безропотно приглашают прямо сразу приехать, готовят ужин и постель. Как
такое забыть? И зачем, даже если отношение тех же людей ко мне переменилось
непонятным образом за последние годы на нетерпимое?
В Комсомольске мы провели целых семь лет. Был месяц в приамурском
нанайском селе с течкой у Веги и сворой собак вокруг нашего деревянного
домика, фиаско с рыбной ловлей, относительно приятным путешествием туда и
обратно на теплоходе, облепленном как снегом белыми бабочками. Потом новые
бесконечные зимы.
В одну из них чуть не умерла моя молодая и здоровая жена. Ей сделали
тяжелейшую женскую полостную операцию. Мы жили с Ветой в квартире вдвоем. Я
ежевечерне по пояс в снегу спешил в деревянный барак-больницу, кормил мою
обескровленную жену домашними солеными помидорами от матери моего частного
ученика-дебила.
В палате не отшедшая от семичасового наркоза Аня почему-то смеется
после операции, вся в крови, а по ней бегают тараканы... Но хирург
Наговицина вызывает доверие и восхищение. Спасает мою девочку и дарит ей еще
одну жизнь против уже прожитой. Я же сразу после выписки веду Аню в лес,
кататься на лыжах. И у нее действительно пробуждается жажда деятельности,
появляется румянец и аппетит.
Как-то ранней весной меня отправили в агитационную поездку по городам
Дальнего Востока - уговаривать выпускников школ поступать в КнАПИ. Первым
пунктом был Николаевск-на-Амуре. Как и всюду потом, меня опекал горком
комсомола - молодые самоуверенные откровенные бездельники, но ко мне
благожелательные. Так я оказался в отдельном номере лучшей в городе
гостиницы. Даже сходил вечером в ресторан, где очень страстно пела друг
другу в лицо какая-то пара на эстраде. Город запомнился изобилием глубокого
чистого снега, бесконечной протяженностью одной улицы вдоль простора
заледенелого Амура, красивой лесной дорогой в маленький аэропорт. Мои лекции
ребятам в трех школах нравились. Учителя и родители были довольны - рядом
будут учиться.
Следующий перелет над Татарским проливом и - Оха. Тут было меньше
снега, но те же добрые комсомольцы, точно такие же десятиклассники с
провинциальной доверчивостью и миловидными мордашками. Потом долго летел
вдоль Сахалина и попал в его столицу - Южно-Сахалинск. Этот город был
закопченным, уже по-весеннему мягким после северных соседей. И гостиница
была столичная, с колоннами. И своя достопримечательность - курортная база
"Горный воздух". И вообще чувствовалась чуть-чуть бывшая заграница - до 1945
тут была Япония. Здесь я пытался искать следы друга детства Бориса Козыря.
Безрезультатно. В местном кинотеатре я впервые посмотрел фильм "А зори здесь
тихие". Ни от одного фильма до того так не волновался...
В следующий город Корсаков я ехал японским поездом с короткими узкими
вагонами по узкоколейке. В классе, где я выступал больше половины были
этнические корейцы. Ребята мне так понравились, что я им искренне советовал
поступать к нам, чтобы создать институту дальневосточный колорит. Ого, как
они загорелись. Кому-то, оказывается, они нужны. Ого, как меня поправили
потом в Комсомольске за вредную инициативу и как туго пришлось этим ребятам
в Городе Юности... Но я и здесь их защищал как мог. А в Корсакове меня
поразила главная улица - широкая, короткая, закрытая для транспорта. И во
всю ширь, сотнями идут, как на демонстрации, молодые мамаши с колясками.
Единственное место для прогулок. Остальное - горы, бухты, корабли. И совсем
тепло.
В этот же период мы отдаем больную эпилепсией Вегу в "хорошие руки" -
директору железнодорожного ресторана. Нам ее кормить решительно нечем.
Летом 1974 я провожу свои первые испытания по транспортировке
вертолетом МИ-4 на подвеске контейнера. Летаем, идиоты, вместе с Аней,
оставив Вету дома, одну, в десяти тысячах километров от давно забывших нас
бабушки и дедушки. Летаем над островами Амура, оставляем на одном из них наш
загруженный песком контейнер и, вернувшись, застаем вокруг него изумленных
рабочих завода, посланных сюда на сенокос. Они уже высказали друг другу сто
одну версию, как попал в центр заросшего метровой травой острова контейнер,
если нет никаких следов вокруг. И бояться проверить, что в нем. Даже НЛО
вспомнили.
В этот же период меня призывают на переподготовку в Хабаровск, где
переучивают на торпедиста, командира минно-торпедной части на
противолодочном корабле. Я живу в казарме, занимаюсь строевой подготовкой,
сижу на лекциях, еду на практику на арсенал в Советскую Гавань и Ванино, где
ухитряюсь искупаться с маской в Охотском море. В учебном отряде на меня
вдруг нападает идейный антисемит, не попадающий ни под один стереотип - не
украинец и из такого безобидного в этом плане Владивостока! Его
обезвреживает Особый отдел по моей жалобе.
Через год меня снова призывают, на этот раз на корабль, командиром
боевой части, хотя я ничего по этой части не знаю и знать не хочу. Но зато
на этих переподготовках я придумал гравитационную подводную лодку, провел ее
модельные испытания, доложил на научной конференции, а мои студенты - на
своей. За это меня лишили допуска к секретным документам. В открытом море по
океанскую сторону Японии я излагаю суть моего проекта командиру
противолодочной дивизии. Адмирал говорит: "Я не ученый. Я старый
практический моряк. Но одно знаю. Если у противника появится такая лодка,
моей дивизии в море делать нечего. От нее я эскадру не защищу." Это я
излагаю в очередной командировке в Ленинград профессорам Корабелки и
офицерам ЦНИИ ВМФ. Без комментариев...
Одно лето мы провели под Владивостоком, в спортлагере медицинского
института по представлению Володи. Почему-то ничего хорошего из этого месяца
не запомнилось, хотя погода была хорошая, питание бесплатное, весельные
лодки, волейбол, вообще Уссурийский залив. И палатка с койками для всех.
Вета невзлюбила Володю, а он ее. Ссорилась с его дочкой Анютой и с нами.
Вечерами нас донимал "радио-Вова" с его пластинками из репродуктора на
полную мощность: "Может ты судьба моя, а может быть, мира-а-аж!"
В 1975 году меня посылают на несколько месяцев в Ленинград на факультет
повышения квалификации. Я снова учусь в Корабелке и живу в ее аспирантском
общежитии. Там я на кухне сам готовлю себе вкуснейшие обеды из кулинарии и
кормлю ими приехавшую ко мне в гости Асю из Орлиного, которая кажется
совершеннейшим дикарем в Питере, особенно громко беседуя с незнакомыми
людьми в трамвае. Впрочем, стесняюсь ее только я - ее собеседники охотно
поддерживают разговор. Я вожу ее по музеям. Она проводит у меня Новый год,
когда все разъехались по своим Калининградам и Поволжью, а потому у нее
отдельная комната. Мучают по ночам кубинские студенты со своей негритянской
музыкой из-за стены. Снятся кошмары. Наконец, я провожаю Асю в ее
островерхой красной шапкой на поезд и просто лечу от счастья домой, где ее
больше нет...
Запомнилась полуподпольная выставка в Невском дворце культуры. Я
выстоял зачем-то на сыром зимнем ветру два часа в экзальтированной толпе,
окруженной милицией и барьерами. Сами картины отнюдь не поразили моего
воображения, все непонятно, да я и не поклонник или знаток авангарда. Но я
исправно все фотографировал со вспышкой для Ани, а устроители выставки и
художники всячески освобождали мне для этого место. Впервые я попал в
общество если не диссидентов, то независимых граждан.
Между тем в родной Корабелке мне ставят диссертацию. Появляются
никчемные по сути, но необходимые по требованиям ВАКа теоретические главы с
алгоритмами и подобием наукообразия. В таком виде ее готовы принять к защите
в ЛКИ, если я ее соответственно сверху донизу переделаю. Сам Дорин из ЦНИИ
им. Крылова согласился быть малым оппонентом. Дормидонтов, наслушавшись от
меня на своей даче в Солнечном стихов полу опального Евтушенко от Рафы,
сменил гнев на милость и согласился снова прочесть мой труд, с учетом
обновления. С тем я возвращаюсь в Комсомольск.
Мы покупаем дачу. Голубой домик с мезонином, участок, свои овощи и даже
фрукты из стелющихся груш и яблонь. У меня давно велосипед, на багажнике
которого я вожу урожай домой. А варю на костре у входа на участок борщ из
десятков компонентов. Зимой тут вообще красота - катаемся по крутым улицам
на лыжах, греемся и варим картошку в крохотной комнатке в мезонине с
железной печкой.
Наступает мое сорокалетие, а параллельно в институте новости - старого
ректора, с которым мы как-то сдружились после мытарств вместе по аэропортам,
сняли. Вместо него - Рыжков, профессор из Воронежа. Откровенный научный
пират со своей командой. На кафедре появляются новые одиозные ленинградские
личности из Института технологии судостроения - вечно полупьяный и.о.
профессора Калмычков и скользкий Бойгонузов. А наша кафедра, между прочим,
так и называется - технологии судостроения. Так что какой-то приоритет моему
предмету - проектированию - отменяется. Тем более, что бывшего зав кафедрой
снимают. На его место - восходит всегда нейтральный и тихий молодой технолог
Новиков. Я с ним никогда не ссорился и вообще дела не имел. Но его
назначение почему-то совпадает с моим вызовом на ковер к новому ректору.
Могучий тип, которого теперь играл бы в кино специалист по новым русским,
без обиняков спрашивает, где диссертация, обещанная еще в 1970 году. И
спокойно заявляет, что я за шесть с половиной лет: не подрос, а значит к
науке не способен. А потому либо через пару месяцев диссертацию к защите,
либо он меня переведет из старших преподавателей в ассистенты с
соответствующим понижением зарплаты. Через год или защита, или пошел вон.
Ах, вы уволитесь? Тогда сдайте обратно институтскую квартиру.
Вот так поздравили меня с сорокалетием, в 1976 году. На кафедре все
ликуют, особенно бывший зав - не ему одному досталось. И Новиков тут же
заявляет, что моя исключительность в подборе дипломников кончилась.
Престижных студентов для дипломных проектов дадут другим. То, что мои
проекты неизменно направляли на конкурс, не имеет значения. Не говоря о том,
что всякие мои полярные и пассажирские трисеки и прочие пионерные проекты,
каких в этом институте до меня сроду не было, дают возможность хоть десятку
его выпускников раз в жизни приобщиться к проектированию судов в высоком
смысле слова. Но это несправедливо, чтобы я один работал только с толковыми
студентами. Поработайте с быдлом. Чем вы лучше других?
А тут еще выясняется, что Аня беременна, и Наговицина настоятельно
рекомендует рожать, так как беременность и роды перебьют настроение
возможным злокачественным процессам. Мы в трансе, особенно, когда в женской
консультации уверяют, что у Ани двойня! Мы идем оттуда как во сне по
скользкому уже городу.
Но все, как всегда, приходит в свою норму. Двойня не подтверждается.
Квартира у нас не институтская, а городская, и юристы говорят, что мы можем
ее менять внутри или вне города. Мало того, выясняется, что ректор за меня
получил втык в горкоме и оставит меня в покое. На очередном ковре он
довольно смущенно говорит, что его не информировали, что я талантливый. Я же
обещаю через год либо защититься, либо уволиться, но освободить место
старшего преподавателя для более достойного.
В начале января 1977, в разгар морозов, к нам из Севастополя приезжает
моя "любимая" теща - помогать дочери после родов. В ночь на 11 января я веду
Аню пешком в роддом. Она вдруг сбегает оттуда, и я ее едва догоняю по
сугробам. Она в расстегнутой шубе, очень возбужденная, молодая и красивая.
Понятно, что она боится идти туда, где сегодня решается вопрос о ее жизни...
А меня из роддома по телефону спрашивают, кого им спасать - ее или ребенка.
Я отвечаю - ее. С ребенком мы еще не знакомы. Теща тоже помирает у меня на
глазах со своим "О хосподи, о, боже ж мой!" Да так, что я забываю о главной
опасности.
Но Наговицина и Романова знают свое дело. И глубокой ночью поздравляют
меня с новорожденным сыном! И Аня чувствует себя все лучше. Через пару дней
она уже дома.
У нас после Веги были в доме только мелкие животные. Сначала Вета
откуда-то привела черную собачку Черныша. Он радовал нас преданностью и
умом, пока от того или от другого, но выскочил из поезда на дачу на
случайной остановке и сгинул куда-то навсегда. Одновременно у нас поселился
изумительный черно-белый котенок Тишка, который прыгнул и поймал мышку прямо
из корзины, в которой его откуда-то принесли. Потом я его довольно быстро
научил ходить по большому и маленькому на унитаз к изумлению гостей и
смущению самого кота. Вырос он в красавца больше Черныша, с которым играл
как с котом, никакой биологической несовместимости.
И вот в кроватке подает голос кто-то новый. Кот становится лапами на
край кроватки и смотрит на сморщенное смуглое личико нового хозяина горящими
ревностью глазами. Когда я, чтобы его успокоить, беру кота на колени, такими
же глазами смотрит на меня уже моя жена. Гордый кот уходит из дому сам.
Какое-то время жалуется на несправедливость у чужих дверей, потом исчезает
во тьме и морозе навсегда.
А Леонид растет. Роды были тяжелые, ему что-то нарушили, а потому он
спит только на животе, а это ему трудно. Он без конца кричит, морща и без
того старческий лобик, и поднимает голову. К весне выясняется, что ему мало
материнского молока. Нам что-то дают на молочной кухне, и Леня, наконец,
насыщается и успокаивается. Вета обращается с ним, как вторая мама - старше
на 13 лет. Бабушка, покрутившись какое-то время, отбывает из наших
непроходимых для нее крутых скользких сугробов в свой неприступный для
врагов, но теплый для своих Севастополь.
Я вдруг заключаю с Дальневосточным пароходством договор на давно
забытую тему - перевозку плодов в среде азота. Перевозки плодов из Вьетнама
растут, главарь страны обещал Брежневу сделать ее нашим дальневосточным
огородом, а рефрижераторного флота остро не хватает. Поэтому возможность
использовать обычные сухогрузы, да еще для встречных перевозок очень
заманчива. Я еду в командировку во Владивосток, останавливаюсь на ночь у
вдруг временно полюбившего меня большого начальника - Василия Ивановича
Холоши. Он вообще горит моими проектами и тут же соглашается написать
совместную статью "Из зимы в лето" в "Технику - молодежи". Статью о
пассажирском трисеке для массового отдыха сибиряков и дальневосточников
зимой в тропиках публикуют с рекордной быстротой. Я еду в Омск на
кислородный завод - криогенное оборудование для запасов азота при перевозке
бананов.
В Омске 46 градусов жары. Я купаюсь в Иртыше, гуляю по совершенно
неинтересному для меня, где-то просто жуткому городу. Оттуда я лечу во
Владивосток. По пути в Хабаровске уже 25 градусов, а в июньском Владивостоке
- шесть тепла. Но я так страстно мечтаю об этом городе вместо опостылевшего
до предела Комсомольска, что не замечаю поганого климата. Договор почему-то
ведет Дальневосточное ЦПКБ, с начальством которого я знакомлюсь у Холоши.
Видя такое расположение ко мне высокого начальства, меня приглашает "в
семью" давний знакомый Жора Ельчищев. Он только что вернулся с женой из
Финляндии после трехлетнего пребывания в зарубежном раю. Его образованная
супруга работала там в советском посольстве, а сам он принимал суда на
приличных верфях. Жили без дефицита и экономии, приглашали за семейный стол
космонавтов и прочих друзей Суоми, чувствовали себя европейцами. И вдруг -
назад, в ссылку на родину. Правда, с горой завидного имущества от мебели и
стереофонической музыки до одежды и обуви. У них, вроде бы предельно далеких
от еврейства, я услышал впервые "тум-балалайка" и прочий запрещенный
репертуар кого-то на идише. О Владивостоке он говорил с презрением, не
поднимал глаз от тротуара, чтобы его не видеть, но и тротуары после финских
были омерзительны. Я таял в этом непривычном внимании, но себе позволял
мечтать только о Владивостоке.
С этой мечтой я возвращаюсь в жару, пыль и мошку Города Юности. Глаза
бы мои его не видели! Ребенок наш в коляске, затянутый марлей и все равно
весь закусанный. И это в центре города. Что же в близлежащей тайге?
Дефицит нарастает. Он касается уже не только мяса и молока, но и хлеба.
Для нас же главной проблемой являются и однообразие детского питания,
которое можно купить только в длинной очереди. Л?ня категорически требует
чего-нибудь, кроме манной каши. А наша единственная надежда - молочная кухня
снимает нас с довольствия после трех месяцев.
Институт уже видеть не могу, как и меня в нем на кафедре, которая
радикально изменилась со сменой власти и людей. Такое чувство, что все семь
лет Новиков только и ждал возможности мне за что-то отомстить. И вот
дорвался до власти надо мной. Ко всем прочим мерзостям добавляется то, что
курс "проектирование судов" сокращают - на технологической кафедре
достаточно половины прежнего. И вести его вполне может один Лейзерович. Мне
же предлагается читать курс экономики судостроения, чего я никогда не делал.
То есть плотная нагрузка с подготовкой каждой лекции после привычного знания
курса наизусть. То есть сделано все, чтобы меня тут больше не стояло.
И вот в разгар нетерпения и отчаяния наступает, наконец, поворот - Аня
приносит со столба объявление о срочном обмене Владивостока на Комсомольск.
Дальше все идет с калейдоскопической быстротой. Мы звоним Володе, и он едет
к обменщику по фамилии Черенок, описывает нам квартиру - что-то вроде нашей
бывшей кооперативной, то есть гораздо хуже нашей нынешней, но мы этого не
слышим. Черенку надо почему-то сбежать из своего города в течение
недели-двух, нам тоже, а потому мы тут же оформляем обмен, перевод туда
телефонного номера, продаем дачу, пакуем вещи и спешно, как с тонущего
корабля, спешим на вокзал.
ДЕВЯТЫЙ ПОВОРОТ
Выходим почему-то на станции Угольная - дальше электричкой до Чайки.
Идем с коляской по жаре вверх и вверх по тропке к Академгородку. Без ключа,
почти без адреса, с младенцем и подростком, но с уверенностью, что все будет
хорошо.
А оно и хорошо! Звоним в соседнюю квартиру, а оттуда, вот чудо! Нам
выносят ключ. Как потом выяснилось, там нас ждал сам Черенок. Даже не
представился. Отдал ключи и ушел. Я открыл, тотчас в глубине квартиры
оглушительно хлопнула от сквозняка балконная дверь. И мы оказались в нашем
новом обиталище, которое показалось нам вдвое меньше привычного и приличного
жилья, оставленного в Комсомольске. Но мы тотчас замечаем преимущества по
сравнению с первой нашей во Владивостоке похожей кооперативной квартирой -
два окна в спальне, потрясающий вид на лесопарк из окон. И даже где-то
далеко море до горизонта. А по шоссе под окнами прямо по лесу прошел
троллейбус, как свидетельство связи с городом. Хотя отсюда вдвое дальше до
центра, чем от прежней квартиры. Но сейчас это уже не имеет никакого
значения. Мы вырвались из плена! Из Города Юности с его желтым свирепым
Амуром, слепыми от мороза окнами более полугода, голода и убожества. Я
свободен от сроков защиты диссертации, от нового руководства кафедры,
намеренно придумавшего мне чужой курс экономики судостроения вместо
проектирования и намерения лишить меня лучших студентов при дипломном
процессе. Все позади. Мало того, я до октября в отпуске и получаю в КнАПИ
зарплату еще два месяца, даже если буду еще где-то работать. Вот так со мной
красиво расстались.
А пока что мы спешим скорее спуститься к морю - нашей главной мечте. Не
на месяц в Севастополе, а навсегда, не из гостей, а из бесспорно своего
наконец-то дома, да еще прямо рядом с пляжем, в любое время года и суток. Мы
идем по залитым светом и тенями тропинкам лесопарка вниз, к безбрежному
голубому простору.. Боже! И это после желтого Амура, после кишащего людьми
бетонного пляжа в Артиллерийской бухте Севастополя. Просторный пляж, чистая
прозрачная соленая вода, теплынь, покой и освобождение. Наконец-то, мы дома!
Не в подчеркнуто чужом, промозглом и вечно насупленном Ленинграде, не в
безотрадно голодном и неуютном откровенно искусственном Комсомольске, не в
неприступном для нас-врагов Севастополе, а в миллионном университетском
краевом центре, южной части и столице Дальнего Востока, да еще с постоянной
пропиской в его Академгородке, ух ты!
На следующий день оказалось, что все еще лучше. Чудеса продолжаются.
Холоша устроил меня на работу в ЦПКБ, где наличие или отсутствие у
конструктора ученой степени новое начальство волнует не больше, чем зайца в
лесу светофор. Мало того, азотную тему (с деньгами) пароходство забирает у
КнАПИ и переводит в ЦПКБ, то есть я с первого дня - самооплачиваемый и
потому полезный член коллектива. Мне определяют должность ведущего
конструктора и зарплату больше, чем в институте, особенно с премиями. Мне
поручают сразу же разработку всесоюзных правил перевозки леса на морских
судах - то есть научную работу. Но одновременно дают рабочее место в
чертежном зале с доской и машиной. Я тут же вливаюсь в дружный и приятный
коллектив, где ни один не похож на Калмычкова с Бойгонузовым. Мало того,
ЦПКБ находится на берегу моря, и каждый обед мы купаемся всем коллективом, а
дамы переодеваются за вьетнамским флагом. И какие дамы!
Володя приезжает в Академгородок с ведром с известью и с кистями -
делать с нами ремонт новой квартиры. Пока нет багажа, Л?ня спит в коляске, а
где мы, не помню. Но спали тоже очень хорошо. Все позади. И все под рефрен
Высоцкого "Что за кони мне попались привередливые..."
Но главное потрясение впереди - Универсам! Детское питание в изобилии и
разнообразии, масло и творог, мясо и хлеб - без очереди! Мы чувствуем себя
за границей. Потом мы гуляем по, кажется, перестроенному до основания городу
- с момента нашего Седьмого поворота и бегства из Владивостока в Ленинград.
Надо было семь лет прожить в Городе Юности, чтобы оценить то, что для нас
тогда не казалось привлекательным. И вот теперь, устраивая Аню на работу в
издательство, мы ходим по европейскому центру Владивостока с большим
благоговением, чем некогда по Невскому. В сочетании с морскими купаниями на
главных пляжах и прогулками по лесопарку можно считать этот период самым
счастливым в моей жизни.
Потом меня посылают в совхоз, в красивый Приморский край, Черниговку,
достаточно гнусную, как любая советская деревня, но я переполнен физическими
и душевными силами, таскаю мешки с мукой, забыв о радикулите.
Наступает осень, более похожая на лето, чем тот июнь, что я застал
здесь в командировке. Аня работает в издательстве при Дальневосточном
научном центре АН СССР. Лизу отдаем в уютную деревенскую школу. После лучшей
в Комсомольске первой школы, где она сподобилась проучиться пару лет перед
отъездом, это для нее шок. Но лесная дорога до 24 школы так красива,
особенно в период золотой осени, а сама школа такая уютная, сталинской
постройки, просторные классы, к тому же не переполненные, спокойные учителя,
правда отнюдь не гении, но и достаточно толковые, особенно учительница
английского. Так или иначе, мои попытки отдать ее в спецшколу с английским
уклоном провалилась. А в любой городской школе Вете не простили бы, что она
приехала из провинции. А тут сразу появляется задушевная подружка-красавица
Ира Захарова и другие. Так что моя дочь быстро смиряется с судьбой и
начинает хорошо учиться.
Я становлюсь нормальным продуктивным конструктором, выдаю чертежи, как
в первые годы после института и наслаждаюсь стабильностью и оплатой
реального труда. Леню отдаем в пароходский детский сад, довольно высоко и
далеко, но по дороге на конечную троллейбусную остановку. Когда наступает
настоящая зима с сильным ветром, ждать тут троллейбуса с годовалым малышом -
пытка.
В октябре к нам в дверь стучится незнакомый старик и обращается ко мне
по имени-отчеству. Мой дорогой тесть решил познакомиться с Владивостоком,
внуком, заодно навестить нас. Леня так потрясен появлением нового лица, что
бежит к нему впервые на двух задних конечностях, чего раньше за ним не
замечалось. Мне совершенно не запомнились подробности визита Бориса во
Владивосток, как и приезд тещи, кроме ее замечания, что "Владивосток,
конечно, шикарнее Комсомольска", и уверенность, что мы спускаемся в метро,
когда мы пошли под площадью Борцов за власть советов ("А я без пятачка").
Отношения, во всяком случае, были лучше, чем в легендарном Севастополе в не
менее легендарном 1970...
Я пробиваю тему, связанную с диссертацией и отправляюсь в рейс на т/х
"Гавриил Кирдищев" - проверить пригодность судов типа ро-ро для рейдовой
подачи груза погрузчиками на внешнюю подвеску вертолета. Сам вертолет
предполагается базировать на безмачтовой палубе таких судов. Этот рейс для
меня был не просто изумительной морской прогулкой до Магадана и обратно с
бытом моряка - отдельной каютой лоцмана, судовой столовой и прочим сервисом
современного судна, но и творческой командировкой. В этом рейсе я написал
несколько повестей, включая "Пальцы" и "Всего один год" (в дальнейшем - "В
обход черной кошки" и "Право выбора"). Испытания прошли никак, как, впрочем,
окончилась и азотная эпопея, но все остались довольны.
Ане мои повести понравились, и мне посоветовали показать свои опусы
местному Берлиозу, которого звали Лев Николаевич... Князев. И был он не
просто член, а член из всех членов. А члены, как известно, во всех городах и
странах совершенно одинаковые. Этот отнесся ко мне снисходительно и передал
на обучение к местному классику-сапожнику с забытой сегодня фамилией. Тот
отдал меня какому-то гениальному калеке, все что-то правили в моем "Убежище"
(единственная повесть, которая понравилась Князеву), после чего оно
превратилось в нечто равно мерзкое трудам литературных мастеров местного
цеха. Я на двадцать лет потерял всякий вкус к творчеству, что повторилось в
Израиле, не смотря на публикации и, в общем-то, читательское признание. Но
писатели для того и придуманы, чтобы одним касанием угробить любого
мастера...
Как я мечтал в Комсомольске о велопрогулках по Владивостоку! И
действительно объездил все и вся, пока не попал в аварию по дороге на
Шамору, самый красивый и увлекательный из моих горных загородных маршрутов.
Упал потому, что порвался тросик тормоза заднего колеса. Конечно, я бы
спокойно добрался домой на одном тормозе, но сдуру стал тормозить переднее
колесо ногой, не умея этого делать, попал кедой в спицы и полетел через руль
лицом об асфальт. Меня подобрал автомобилист, спрятал велосипед в лесу, меня
отвез в бассейновую больницу, откуда меня эпатировали в стоматологическое
отделение в больнице рыбаков. Аня в это время была в колхозе, дети в
Севастополе, я затеял ремонт и, выкрасив пол, как раз и поехал на Шамору,
чтобы дать ему высохнуть. И вот местное светило-хирург чуть не удалил мне
все выбитые зубы, больше половины... На мое счастье, дежурил совместитель -
военный врач, который один за другим поставил все зубы на место, удалив
только кривой, который меня с детства уродовал. После жуткой бессонной от
боли ночи я стал быстро выздоравливать. Меня навестила Лариса, а из
коллектива пришли только перед выпиской. Впрочем, я не очень-то и ждал
выписки, так как ежедневно сбегал из палаты и пешком через лес добирался
домой, где доделал ремонт, расставил мебель. А потом отрастил бороду,
вставил новые зубы и, как сказала в Ленинграде моя тетя Берта, никогда не
был таким интересным, как стал после аварии. Именно в таком облагороженном
виде я и поехал, через год после падения, на защиту моей наконец-то
законченной и одобренной диссертации в ЛКИ.
Местные не очень противные противники в лице главного конструктора
Окишева, автора действительно революционной технологии в Арктике -
самоходных барж с тракторами и волокушами, его соратника и такого же
успешного соискателя Госпремии главного инженера Селезнева, были мною
неожиданно для меня самого перекуплены. Во-первых, я предложил, в
дополнение, если не в противовес моей же вертолетной технологии, амфибии. И
не простые, а шагающие, на которые ЦПКБ довольно быстро получило патент. А
это совсем другой подход - ничего особо революционного. Вроде платформ на
воздушной подушке, которые у нас безуспешно испытываются или проекта ДВИИМУ
с амфибиями на воздушных гусеницах - нарочно не придумаешь ничего абсурднее.
Тем не менее, коллектив там активно работал, полунатуру испытали. Чем
шагайка хуже? Вертолеты - тема вроде бы моя, одиночки, а шагайка -
коллектива.
Во-вторых, я прославился на краевом уровне, был принят Самим отцом
края, обласкан и вообще стал вхож в крайком, как к своим. Речь шла о
понтонном мосте через бухту Золотой Рог вместо заведомого долгостроя
Ленмостопроекта - как в Сан-Франциско. А понтонный мост, если бы его
поручили ДВЦПКБ, тут же завалящую фирму поднял бы на самую вершину городской
популярности. Ну, как такого автора обидеть? Вот и дали положительное
заключение по диссертации. И от пароходства! А это, знаете ли, половина
успеха.
И вот через три года после переезда из Комсомольска, где без
диссертации было не выжить, во Владивосток, где без нее было жить даже
легче, я оказался в Москве. Сначала у брата Рафы, который, по его словам,
любил нас всех изо всех сил, а потом у нового друга и сподвижника Саши
Черницкого из вертолетного бюро, где мне обещали сделать одним из оппонентов
по диссертации самого генерального конструктора Михаила Мелетьевича Миля.
Сам Саша пользовался у работников бюро огромным и заслуженным авторитетом.
Потом вся наша семья снова поселилась на какое-то время в том же домике
на Кирпичной улице в Севастополе. И вот я в сопровождении двух молодых
красавиц - Ани и Лизы, оказался в однокомнатной квартире около моего
единственного, в конце концов, во всей этой истории истинного родственника -
брата Яши. Уже не помню почему была свободна для нас на том же этаже
однокомнатная квартира, откуда я и делал последние звонки и поездки в летнем
теплом и благожелательном Ленинграде июня 1980, когда диссертация, словно
сама собой катилась к триумфальной защите на Докторском совете ЛКИ вместо
фальшивого, на мой вкус, кандидатского диплома, который я получил бы в
случае защиты в ОИИМФе или ДВПИ. К счастью, там мне отказали.
В результате я свободно и уверенно, в новом сером блестящем костюме, в
бороде и стальном сиянии новой улыбки, с плакатами, переполненными никому,
включая меня, непонятными и никчемными, но наукообразными алгоритмами,
доложил свои грузовые вертолетоносцы в родном актовом зале. В том самом, где
я некогда сдавал вступительный экзамен по письменной математике, а спустя
почти шесть лет блестяще защитил экзотический дипломный проект.
И там же получил 14:0 от ведущих докторов-профессоров советского
кораблестроения при оценке моей пожилой (одиннадцать лет!) диссертации.
"Банкет" был в шашлычной на проспекте Майорова. На четыре персоны - моя
семья и неизменный до недавних пор друг Виктор Дубровский.
Догуливать отпуск я вернулся в Севастополь, откуда вскоре мы улетели в
родной Владивосток. Уже кандидатом технических наук.
В ЦПКБ мою защиту восприняли нервно. Кандидату положено платить больше.
А за что? Я не стал выпускать больше продукции, не занял должность
начальника. Не было никаких оснований ставить меня на должность начальника
сектора или отдела, задвигая в мою пользу кого-то из достаточно хороших
специалистов. Тем более, по своему опыту я никак не годился и в главные
конструкторы. И вообще не годился никуда, кроме того положения, какое и
занимал в последние три года. Так что я продолжал выполнять рутинную работу
за ту же зарплату, словно защиты и не было, хотя подтверждение из ВАКа
пришло на удивление быстро. Сказалось замечание в протоколе, что предложение
присвоить мне прямо на защите докторскую степень не прошло только из-за
опасения проволочек в том же ВАКе. Надо же! Могли и доктора мне присвоить.
Сегодня, когда кандидатская степень мне нужна как рыбе плавки, я уверен, что
точно так же сгодилась бы и докторская степень - после последнего и
губительного поворота - прямо в пропасть... Доктору на ее дне было бы еще
тошнее.
Впрочем, мы еще на родине, где кандидат -- это почетно. И потому все
обошлось наилучшим образом. Мой неизменный, хотя и переменчивый, покровитель
из ЦНИИМФа Илья Петрович Мирошниченко согласился принять меня в откровенно
слабый и никчемный Дальневосточный филиал своего института, чтобы я на месте
представлял его отдел новых типов судов. Одновременно в филиале сменился
директор. Похожий на моего Лейзеровича хитрюга-старик Руденко, который
категорически обрывал все разговоры о моем переходе к нему, уступил место
молодому партийному секретарю-расстриге с дипломом кандидата-штурмана
Проселкову. Тот обласкал меня, заявил, что вместе вытянем филиал из дерьма,
в котором его десятилетиями держал Руденко, и сам оформил мой перевод внутри
министерства.
А принят я был в лабораторию технологии (опять!) перевозки грузов. Не
помню, что мне там из этой технологии поручили, но посадили на новое рабочее
место, где остальные сотрудники откровенно изнывали от безделья, целыми
днями листая журнал "Крокодил". Чтобы избавиться от таких коллег я облюбовал
пустующее помещение в цокольном этаже бывшего (при Меркуловых) американского
посольства. Проселков тут же купил мне новый кульман и вообще всячески меня
опекал и радовался, что я, "человек партии" (по моей дружбе с Первым, в
связи с мостом), у него работаю. Так что никто меня в подвал, где я провел
почти девять лет, не ссылал. Я сам жаждал работать один. Кстати, это был
вовсе не подвал, окна выходили во двор в полный рост. Чего я только там не
сотворил за своим кульманом! Именно тут я создал и проект шагайки. Все пошло
по новому руслу. С новой и постоянной самой большой в моей жизни
кандидатской, наконец-то, зарплатой за май 1981 - чуть не вдвое больше
конструкторской...
Одновременно сын моего первого после ЛКИ начальника в Приморского ЦКБ,
который не поленился написать обо мне ругательное письмо в министерство
судостроения, когда я метался по Москве в 1970, в качестве заведующего
кафедрой пригласил меня доцентом в ДВПИ. Я читал лекции в рабочее время
ЦНИИМФа и вел дипломные проекты. Впрочем, ни мне, ни им этот союз не
понравился, но я самоутвердился - ДВПИ это вам не КнАПИ, откуда меня так
страстно выгоняли. А доцент-кандидат это не старший преподаватель!
В первые же годы мы снова приобрели дачу, ничуть не хуже комсомольской
и тем самым отняли у прошлого последнее преимущество. Здесь не было
стелющихся растений и вообще все росло лучше. Если в Комсомольске мы
собирали клубнику баночками, то тут ведрами, а сливы - десятками ведер.
Огурцы, картофель и помидоры - ежедневно килограммами. Кроме того,
жимолость, малина, красная и черная смородина, яблоки и груши, даже виноград
местного сорта, о котором моя теща, аристократка с Собачьей улицы,
высказалась, что он годится, чтобы сварить из него уксус и вымыть гхолову. А
мне этот душистый виноград был очень по вкусу. А вода! Из родника, что
притулился к тропинке через ручей. Такой вкусной воды я нигде не пробовал. И
вообще Сиреневка, боюсь, останется до конца дней самым славным моим местом
на земле. Там я был дома, как нигде и никогда. Я постоянно занимался
достройкой дачи, соорудив даже нечто вроде мезонина с лежачей спаленкой. Там
было очень хорошо, и днем и ночью, особенно во время дождя, с открытым
окном.
Хуже получилось с ботом, хотя я исхитрился получить права на управление
без курсов - на основании училищного диплома. Я часто ездил в командировки в
Ленинград, и одна из них совпала со штормом, утопившим мою мечту, а возможно
и смертельную опасность. Бот оказался изначально дырявым, "залепухой".
Страшно подумать, что было бы с моей семьей, если бы он не утонул у причала.
А ведь я было вышел не нем в море вдвоем с Леней!.. Когда бот подняли на
берег, я, не имея средств на ремонт, связался с довольно обаятельным
проходимцем Пашей. Он чинил мой бот за право жить на моей даче. В конце
концов, я бросил мою разбитую мечту на многие годы. Бот сожгли, один киль
остался на момент последней с ним встречи.
В октябре 1984 года я провел свои первые полномасштабные испытания. Для
этого выделили вертолет МИ-8 и т/х "Лахта", первый трюм которого впервые в
мировой морской и авиационной практике был реально загружен лесом в пакетах
с берега на рейд по воздуху. Минуя проблемы полосы прибоя, состояния почвы
на пути к складу и рельефа берега. Было это в поселке Малая Кема на берегу
Татарского пролива. Нищий поселок был к тому же разрушен недавним
катастрофическим наводнением, но встретили нас там хорошо, поместили в
гостиницу. Там я впервые летал на вертолете над красивейшим морским
побережьем, как во сне. На борт "Лахты" я поднялся по гибкому забортному
трапу. Меня окатило волной по шею, еле спас свой фотоаппарат. Переодели,
обласкали. Потом долго хронометрировал и бегал по палубе, наблюдая
одновременно и свою систему, и действующую гениальную линию погрузки лесных
пакетов на рейде.
После испытаний, которыми все остались очень довольными, я в местном
магазине купил Л?не детский велосипед, единственный и, пожалуй, здесь никому
не нужный. Так и "с победой возвращались наши ястребы домой" - на вертолете,
с велосипедом в салоне, с подтверждением своей концепции, с отчетом по теме.
Один их звездных часов...
Я стал местным бытовым внештатным корреспондентом краевой партийной
газеты "Красное знамя". Делал передачи и по телевидению, включая описание
моего проекта электрички по городу и в аэропорт, который потом кем-то
осуществился. Без ссылки на меня, чего я почему-то даже не заметил. Просто
пустили поезд на Чуркин по существующему туннелю, как я предлагал, а на
Шамору так до сих пор и не пустили, хотя и там есть заброшенный туннель.
В Ленинграде с перерывом меньше года умерли дядя Изя и его жена Берта,
мои самые близкие из папиных ленинградских родственников. Их сын Яша стал
мне настоящим другом, а его вторая квартира во Всеволожске - моим домом в
период командировок. Во время одной из них Яша предложил мне купить мебель
дяди Изи, которого в нашей семье считали самым зажиточным. Соответственно
выглядела и его домашняя обстановка, а главное - редкость того времени -
цветной телевизор "Радуга", купленный дядей прямо на заводе-изготовителе у
начальника ОТК, своего пациента. Мы долго паковали с Яшей все особые стекла
серванта, люстру и прочую роскошь того времени. Особенно обкладывали мягкими
деталями телевизор. Все вошло в контейнер, отправленный через всю страну. И
вот в один прекрасный день контейнер оказался напротив нашего подъезда, двое
пьяных грузчиков из гастронома помогли мне перенести и расставить немецкий
гарнитур, какие сроду во Владивостоке не продавались. Наличную нашу еще
комсомольскую мебель мы отвезли на дачу, где соответственно все
облагородилось по сравнению с кроватями, которые достались нам по наследству
от прежнего владельца. Надо было видеть Аню, когда она пришла с работы и
увидела свою квартиру, как чужую, но много лучше. "Какая люстра!" -
почему-то произнесла она. А я включил ей "Радугу", и моя бедная жена впервые
увидела на экране красную башню Кремля со знакомой заставкой последних
известий...
Дети мои, между тем, росли. Вета дважды попала в больницу после
дорожных аварий. Сначала на лесной дороге, где никогда не ходят машины, ее
сбил пьяный водитель, а потом, на глазах у меня, на трассе мотоциклист. Мы
изволновались, сопровождая ее по больницам. Все обошлось, если не считать
шрама на лбу - до сих пор... Леня рос. Быстро и интересно, мы с ним очень
дружили. С переходом Ани в Институт биологии моря Л?ню перевели в детский
сад в Академгородке, рядом с нашим домом. Потом он пошел в ту же 24 школу,
которую кончила Вета. Ее первая попытка поступить в медицинский институт не
удалась. Она пошла, как некогда я, на завод, станочницей, я стирал в машине
ее жутко грязный комбинезон. Одновременно она стала неуправляемой. Мы чуть с
ума не сошли, когда она заночевала на Шаморе. И позвонить не смогла. Потом
все-таки поступила в медицинский и довольно старательно училась.
Аниной трудовой биографии во Владивостоке-2 можно посвятить
дополнительную повесть. Корректором, к чему она привыкла во Владивостоке-1,
Ленинграде и в Комсомольске, она почему-то устроиться не могла. Или не
хотела. Зато работала редактором. Сначала в главном здании ДВНЦ АН СССР, но
недолго. Взяли в Институт биологии моря лит редактором всесоюзного журнала.
Главный редактор сначала лезла в лучшие подружки, потом почуяла, что в
подметки не годится моей жене по грамотности, и стала ее откровенно
выживать. Повод подвернулся, когда Аню в числе привлеченных на стройку
определили в бригаду маляров, а она там, вместо того чтобы активно воровать
кисти и краски, работала, как это умеет только она. Оценили, упросили еще на
недельку. Ах, вам там лучше, вот и малярствуйте. А литредактором поработает
кто-то другой. Я наябедничал в редакцию краевой партийной газеты, где был
уже почти своим сотрудником. Известный фельетонист переправил жалобу в
райком партии. Оттуда велели Аню восстановить. Но тут уже заело директора
института академика Жирмунского. А он номенклатура союзного уровня. Короче
говоря, я как-то устроил Аню литредактором в какое-то рыбное информационное
бюро на семи ветрах обледенелой сопки. Там она сидела в казарме с парой
десятков бездельников и получала те же копейки, как и у суровой и
несправедливой редакторши "Биологии моря". И тем не менее и оттуда выгнали.
Тем же гнусным макаром, не сговариваясь - послали в колхоз, дали отличиться
и за это же уволили по сокращению штата. А я был, среди прочего, член
читательского совета издательства "Судостроение" на Дальнем Востоке. Заседал
этот никому не нужный совет в Доме научно-технической книги, которым много
лет командовала генеральша-вдова Полина Семеновна. Мне эта сухонькая
старушка очень благоволила. Когда я попросил куда-нибудь устроить мою жену,
она ни секунды не думала. "Куда лучше, чем ко мне. Я ее через пару месяцев
товароведом сделаю. Сколько она там получала? Ну, тут сразу будет не меньше,
но ведь книги, главный дефицит, всегда в руках." Сначала мы пришли в ужас.
Профессия продавца казалась позором. Но Аня переборола себя, недолго
торговала с лотка на Ленинской, потом перешла в зал продавцом, а скоро
действительно стала товароведом. И Аня - учительница, корректор, редактор и
прочая шваль - исчезла на долгие годы. Появилась всесильная Анна Борисовна,
совсем другой статус, осанка, положение, а, главное, мы за любой дефицит
услуг и товаров могли тотчас расплатиться книгами, которых было не купить
нигде, но которые, как ни странно, читали все. И получать стала больше. И ее
бывшая редакторша, когда узнала, поджала от досады хвост под самый нос. Надо
же! Такую услугу оказала бедной Ане!
В моих частых командировках в Ленинград я был так свободен во времени,
что позволил себе съездить просто так, не туристом, а приезжим в Таллинн и
Выборг. Первый не произвел на меня того впечатления, что на Аню, которая
одна побывала там раньше с экскурсией от Печатного Двора. Узкие трамваи,
узкие средневековые улочки, много островерхих церквей и крепостей, крохотные
европейские кафе. Я плохо спал в поезде, когда ехал из Ленинграда, а потому
был усталым с самого начала. К тому же была проблема туалета. Я случайно
нашел единственный общественный туалет в городе - в цитадели, и без конца
был вынужден туда возвращаться, так как заброшенных дворов или строек в
Таллинне не было, а на улицах было так чисто, что и мысли не возникало
где-то прислониться. Кроме того, вскоре выяснилось, что билетов на поезд уже
нет, пароход только через сутки, мест в гостиницах нет и не бывает. Так что
обратно я уехал ночным автобусом, через Псков, которого не увидел. Приехал
разбитый и почти без впечатлений.
Выборг понравился настолько, что захотелось оттуда не уезжать -
устроиться на местный завод конструктором прямо сегодня, не сходя с места.
Хорошо, что было воскресенье, а то бы попробовал. И что? А ничего. Кто бы
меня взял без прописки? Тем более, кандидата наук, то есть те же проблемы.
Впрочем, мог быть обмен и так далее. Но мысль о смене места под солнцем
исчезла уже назавтра. А понравился город тем, что он откровенно европейский,
очень западный, вроде Таллинна, но русский. Без лишнего национализма,
которым грешили и Рига, и Таллинн. Понравилась чистота, но вода в заливе,
черная и болотного запаха, напоминающая пинскую, не шла ни в какое сравнение
с Японским морем, которое и так было в моем распоряжении. Зато запад, рядом
Ленинград, Крым. Все дешево и близко.
Особым периодом моей жизни были морские командировки. На т/х "Братск" я
руководил первой на бассейне выгрузкой по кормовой аппарели на лед бухты
Нагаева в Магадане. Сэкономил 13 суток стояночного времени по 10 тысяч
рублей каждые! Это произвело на пароходство и магаданские организации такое
впечатление, что мне поручили вертолетную разгрузку судна для
золотодобытчиков. А это должно было дать уже многомиллионную прибыль. Вместе
с пароходским энтузиастом Панферовым, которого называли пан Аф?ров, я снова
вылетел в Магадан, был размещен в обкомовской гостинице, где ванная и туалет
были размером с мою квартиру. Но в последний момент МГА не разрешило МИ-6
летать над судном, эксперимент сорвался. Я бесславно вернулся домой
самолетом, решив возникшую было проблему, как отказаться от намеченного в
обкомовском санаторном корпусе - Солнечной Долине - дружеского мероприятия,
сауны с местными профессионалками.
Панферов тут же все свалил на меня.
Это не помешало пароходству и институту в августе 1985 года послать
меня в дальний рейс на Камчатку и Чукотку на первом советском лихтеровозе
"Алексей Косыгин". Я побывал в Усть-Камчатске с видом на Ключевскую
сопку-вулкан, в Петропавловске-Камчатском (правда, без схода на берег), в
Анадыре с его "парком" без единого дерева на другой стороне бухты. Было это
на берегу Берингова Пролива с меридианом, противоположным Гринвичскому. В
2006 около обсерватории в Гринвиче с видом на Темзу и "Катти Сарк" я
вспоминал жалкий холодный безлюдный Анадырь, переступая из Восточного
полушария в Западное
В рейсе я описывал новую систему в штормовых условиях Западной Камчатки
и чувствовал себя наконец-то полезным членом коллектива ЦНИИМФа и экипажа
лихтеровоза.
На судне был отличный спортзал и бассейн с сауной, а я подружился с
врачом Сашей Ковалем, который подошел ко мне после лекции для команды и тут
же активно заявил о себе. Он оказался энтузиастом карате. Моя домашняя
заготовка самбо, хотя и много лучше, чем ничего, была осмеяна. Мне дали
уроки боя ногами, отражения любых ударов и прочие красивости. Оказалось, что
мои велосипедные поездки из Академгородка на улицу Уборевича по сопкам
Владивостока (по 30 км/день) сделали мой удар ногой не слабее, чем у
маэстро. Конечно, мне было бесконечно далеко до него, но кое-чему он меня
научил, а главное - заразил. Я вернулся из рейса другим человеком. Без конца
отрабатывал удар ногой по деревьям и вообще чувствовал себя гораздо более
защищенным, чем до этого обучения.
И сразу после возвращения мы с Аней впервые в жизни поехали по
туристической путевке!. А то все были вылазки дикарями или подаяния. А тут
официальными туристами с гостиницами и автобусами, да еще за границу - в
Болгарию! Как белые люди, наконец-то.
Но сначала была совершенно другая, чем в командировках, Москва. Без
беготни в поисках дефицитных продуктов, без появления в чужих семьях в
качестве незваного и нежданного гостя, хотя и с дальневосточными гостинцами
- красной рыбой и консервами. На этот раз мы поселились в отдельной комнате
на высотном этаже комплекса "Олимпийский", гуляли по соседним паркам
Измайлово, объездили столицу на автобусе с экскурсиями и питались в
гостиничном циклопическом ресторане. Мне было строго настрого запрещено Аней
звонить кому-либо в Москве и вообще думать о работе. А думать приходилось
постоянно, так как Проселков, который к этому времени давно меня разлюбил,
но еще не возненавидел, придумал какую-то диверсию. Начисто не помню
сегодня, какую именно, но испортил мне в какой-то мере удовольствие от
поездки.
Наконец, самолет с нашей пароходской приличной группой из
дрессированных до автоматизма моряков дальнего плавания и их достойных жен
взлетел и через пару часов пошел на снижение над местностью со сплошь
красными черепичными крышами среди садов на зеленых холмах. Заграница,
другая страна, слава Богу, дожили! Поразил аэропорт - никакого досмотра,
таможни. Вот вышли с летного поля и прошли к автобусу в Софию. Как просто!
Наша гид Марьяна, как потом оказалось, наркоманка, была изначально
настроена к нам негативно, как, впрочем, и вся страна вечных братушек. Тут
Горбачев додумался попытаться уломать Россию бросить пить, а болгарское вино
куда девать? В Италию или во Францию, что ли? А без продажи вина на что
благоденствовать, чем братушкам платить за нефть и прочее? Короче, под это
дело правительство Болгарии урезало своим подданным жизнь под самое хуже
некуда, и так все и объяснило. А народу, любому, только ткни пальцем в кого
надо. Короче говоря, в ресторане при гостинице нас не обслуживали. Вокруг
все жевали и танцевали, а дорогие гости столицы братской страны сидели за
пустыми столами. После скандала кого-то с кем-то подали, как бросили псам,
блюда. Ни вкуса, ни специфики я не запомнил. Зато запомнил, как в вестибюле
выдавали ключи от номеров и первую в моей жизни инвалюту - левы, равные по
достоинству рублю. Сколько ее давали и по какому принципу, я не помню, но
что ее было немного, а покупки намечались серьезные, это точно.
Мне было не привыкать шастать в любом приличном городе прежде всего по
магазинам. Точно так же вели себя и опытные моряки загранплавания из нашей
группы, не говоря о прочих, впервые попавших в не пустые магазины. Мне
купили вельветовые джинсы и кожаное пальто.
Как город, София не произвела особого впечатления. Меня удивило, что
она, как и Болгария и сами болгары не похожи ни на что когда-либо виденное.
То есть не Одесса, не Крым и не кавказцы. Запомнились подземные переходы и
просто переходы между улицами в виде музейных раскопок, стены из светлого
камня с вкраплениями черных, Центр Людмилы Живковой с подземной транспортной
развязкой недалеко от нашей гостиницы. Посетили мы мавзолей Димитрова, музей
освобождения Болгарии от 400-летнего турецкого ига, побродили по городу,
очень милому и уютному, но никакому. Я видал куда лучше, скажем Ленинград
или Ригу.
Потом началось наше путешествие по стране. В автобусе мы пели,
естественно, что хороша страна Болгария, а Россия лучше всех. В то время я
искренне был в этом уверен. А страна действительно была хороша - прекрасные
дороги, горы, леса. На полях в разгар уборки урожая, когда по всем
ярославским, рязанским и смоленским местам, не говоря о Приморье, толпятся
миллионы привлеченных, не было видно ни одного человека, только аккуратно
сложенная, сама собой, сельскохозяйственная продукция.
Во всех городах были проспекты, улицы и площади имени генерала
Скобелева, героя Шипки, освободителя болгар и прочих народов от мусульман,
потом истребителя тех же мусульман на Кавказе и в Средней Азии. За последние
подвиги дружная семья советских народов и ее передовой отряд исключили героя
из истории, "простив" ему подвиги. Церковь Скобелева в горах Болгарии
поразила меня какой-то особой аурой.
На вершину Шипки я взобрался первым в нашей группе, хотя было мне уже
49 лет, а там тысяча с чем-то ступеней. Фотография нашей группы не ее
вершине - единственная память о поездке. Странно, ведь всю жизнь у меня был
фотоаппарат. И вот первая поездка за рубеж и - ничего! Мало того, нет ни
буклетов, ни открыток.
В Старой Загоре мы остановились на ночь в гостинице. Вечером вышли
погулять. На площади стоял ровный гул - обилие народа и все о чем-то тихо,
но непрерывно говорят. Мы углубились куда-то вдоль какой-то улицы, а когда
вернулись - пусто. Даже страшно. Куда вдруг все подевались? Как по свистку.
В музее смеха в Габрово трудно было улыбнуться. В этом городе
запомнились скульптуры, стоящие посреди горной реки, протекающей через
город. Тут же я впервые увидел в Болгарии нерусскую очередь местных жителей
- за перцем, без которых не было ни одного обеда. Люди волокли по земле
наполненные перцами мешки, как в России картошкой. Русские же очереди в
Болгарии были обычным явлением. Вот приходит на тихую городскую площадь
сразу пять автобусов и в каждом магазине тотчас очередь, толкотня, крики,
мгновенно звереющие продавщицы...
В окрестностях Габрово нам показали стилизованный под старину город
мастерских, включая естественную прачечную в виде затейливо мечущегося в
гладких камнях горного потока. Белье там становится чистым без мыла.
В Пловдиве, естественно, мы поднялись к огромному Алеше - памятнику
воину-освободителю уже от немцев, за которых болгары, между прочим, стояли в
последней войне. Из камня его сапоги... цветы он не дарит девчатам, они ему
дарят цветы. Бедный мальчик. Бедная его мама... У подножья монумента кишела
какая-то противная публика, совершенно непохожая на уже привычных приличных
болгар. Оказалось - цыгане, которых в Европе как грязи. В полном смысле
слова. Во всяком случае, после общения с ними все эмоции от памятника
испарились. Сам город очень понравился. Потом, в Хайфе я часто узнавал
уголки Пловдива, где мне впервые остро захотелось остаться, поселиться в
Болгарии, в Пловдиве, работать на заводе Балканкар, шагайку им
проектировать...
А автобус уносил нас на восток, к Черному морю, к Солнечному Берегу,
где нам предстоял двухнедельный отдых.
Как только автобус остановился для нашей высадки я в окно увидел нечто
совершенно непривычное: все женщины, проходившие мимо были без лифчиков,
пока еще в блузках, хотя некоторые в прозрачных. Как только нас поселили в
гостиницу "Байкал" (одну из двух десятков и одну из немногих исключительно
для вечно пьяных "братушек") мы пошли на пляж, и тут шок усилился -
большинство женщин загорали up less, что шло далеко не всем. Раздевалок на
этом пляже не было в принципе. Наши облико-морале женщины были
единственными, не считая редких болгарок, которые, стыдливо заслоняясь и
извиваясь в полотенцах, переодевались в закрытые купальники и бикини.
Море было бурным, красавцы-спасатели свирепствовали, не давая
заплывать, без конца свистели в милицейские свирели. Когда я пытался
проигнорировать предупреждение, парень догнал меня в волнах, преградил путь,
свистнул прямо в ухо и, увидев, что говорит с русским, улыбнулся: "Ты
думаешь, что я свистю потому, что мне нравится свистеть? А я свистю потому,
что не хочу, чтобы ты утонуль!" Я же так очумел от изобилия обнаженных
бюстов в волнах, что едва реагировал на замечания моей бедной скромной жены.
И вообще эта обстановка в течение всех двух недель отдыха как-то заметно и
надолго испортила наши отношения с Аней. Она привыкла, что для меня
существует в сексуальном плане только одна женщина. Фактически я другой и не
видел. А тут, как нарочно, рядом с отведенным нашей группе местом на пляже
загорали две молодые немки с такими фигурами в моем вкусе, что я глаз не мог
оторвать. Тем более, что обе, естественно, практически совершенно голые,
заметили мои жадные взгляды и всячески подогревали мой интерес разными
позами и игривыми взглядами. Как-то, когда я делал на песке зарядку, одна из
них, идя мимо от воды, намеренно толкнула меня грудью. Я от этого чуть
сознание не потерял. До жены ли? Конечно, как советский облико-морале, я не
позволил себе познакомиться с предметом моего восхищения и попытаться
изменить жене. Краем уха услышал, что эти две девушки из Дюссельдорфа.
Скорее всего, не богатые. Во-первых, богатые из Германии не в Болгарию ездят
к морю. А, во-вторых, питались они не в ресторане, как мы, а бутербродами и
кофе из термоса. Иногда им с кухни приносили яичницу.
Проводя целые дни в купании и на чистом воздухе на ласковом и нежарком
осеннем солнышке, я без конца хотел есть. Аня, как всегда берегущая фигуру,
уступала мне часть своей скудной порции. То же делала прилепившаяся к нам
дама, которую мы подозревали в нездоровом политическом интересе и про себя
прозвали майором. Но мне все равно не хватало. Кругом были киоски и
магазины, но тратить драгоценные левы на еду, мы не решались. А вдруг что-то
еще удастся купить из дефицита.
Гуляли же мы по окрестностям. Сначала попали в близлежащий город
Несебер, расположенный внутри и вокруг крепости на острове, соединенном с
берегом дамбой. Там мы купили шерсти на свитер и что-то из сувениров,
которые, повторяю, куда-то таинственным образом исчезли навсегда. Съездили
на битком набитом рейсовом автобусе в большой соседний город Бургас. Он
ничем не запомнился, кроме толпы довольно бедных болгар, порта и вполне
советского общественного транспорта Здесь была просто Болгария, не для
обзора интуристами.
Мы жили в номере, состоявшем из жилой комнаты и большого балкона. Стены
в гостинице были такие прозрачные для звуков, что любой чих в соседних
номерах, не говоря о рокоте унитазов, был слышен. А тут был не чих, а оргии
с пьяным визгом, хохотом и песнями. Причем далеко заполночь. Я спустился в
холл и пожаловался дежурному портье. Болгарин злорадно напомнил, что мы
находимся в гостинице для русских, которые иначе вести себя не могут, так
как бог сотворил их именно такими животными. Пришлось постучать в дверь и
попросить в коридор руководителя группы свердловских пролетариев. Напустив
на себя таинственный вид, я пообещал, что в Москве его встретит
уполномоченный КГБ по болгарскому отдыху, и мало ему не будет. На знаю, что
он обо мне подумал, но пьянка вмиг прекратилась, и впредь было тихо.
В соседнюю деревню мы пришли как-то просто так, гуляя подальше и вне
уже надоевших отелей и ухоженных аллей Солнечного берега. Деревня как
деревня. Зашли в сельмаг и свернули к морю. Дорога шла какой-то рощей, и мы
не сразу поняли, что это орехи валяются на земле. А когда сообразили, то я
решил, раз валяются, набрать в чемоданчик. Тем более, то же самое делала
пара высоких немцев, шедшая впереди. И вдруг свисток. К нам издали со всех
ног мчался сторож. От греха подальше я высыпал орехи на землю и с тревогой
наблюдал за его действиями. А он спокойно прошел мимо и нас, и немцев,
которые и не думали что-то высыпать, попил воды из родника на пляже и пошел
себе обратно. Мы пошли к нашему отелю вдоль валунов на берегу моря. Немцы
нас обогнали, так как мы решили искупаться. Когда мы их снова увидели, оба
стояли на берегу напротив старика, опиравшегося на палку. Только
приблизившись, мы с изумлением увидели, что старик без плавок. Потом
наткнулись на лежавшую на гальке нагую молодую пару, а потом вокруг
запестрели нудисты. Ошеломленные, не поднимая глаз, чуть ли не переступая
через них, мы миновали срамное место и снова искупались. А когда вышли, то к
нам подошел человек и по-русски попросил больше сюда не заходить, так как
тут пляж санатория правительства страны...
Покидать эту страну в начале октября очень не хотелось, хотя по утрам
было уже холодно купаться. Здесь так ласково светило солнышко и было так
спокойно и хорошо! Но наше время истекло, и самолет подрулил к
циклопическому московскому ночному терминалу. Сразу стало ясно, что мы снова
в великой державе. И - на родине! Никакого желания вернуться больше не было.
Съездили, отдохнули, спасибо. В гостях хорошо, а дома лучше. В московской
гостинице "Измайлово" были звуконепроницаемые стены и двойные рамы. Кроме
того, мы заказали кипяток и заварили, наконец, чай, которого в Болгарии не
пробовали ни разу - только кока-колу и кофе. Да еще с черным хлебом с
маслом! И гулять по уже совсем зимней Москве я пошел в своем новом кожаном
пальто. Только оно и напоминало, что еще вчера мы были за границей.
Из Москвы мы поехали не во Владивосток, а в Севастополь, где с весны
учился в местной школе мой сын. Для его отправки в Севастополь мы
состыковались с дедом Борисом у беззащитного против гостей-родственников
несчастного и безотказного брата Рафы. То ли в тот приезд, то ли раньше я
там я испытал жуткий шок. Рафа жил в Марьиной Роще, около ВДНХ. А там был
разбит циклопический рынок для приезжих - тысячи киосков, из которых
составлялись километровые улицы. На этих улицах кишела разношерстная толпа,
масса цыган, кавказцев, среднеазиатов и прочих непривычных и неприятных
людей. И вот около одного из киосков мой малыш вдруг хочет шоколадку. А надо
сказать, что из тысяч торговых точек не было ни одной, около которой не
стояла бы очередь меньше десяти человек. Пока я стоял, тесно прижавшись к
кому-то животом и спиной, мой мальчик исчез. Сначала я просто не поверил,
что его уже нет рядом - ведь крепко держал за руку. Потом я бросился его
искать, хотя слово "бросился" для такого месива алчущих чего-то и спешивших
во всех направлениях смуглых лиц нерусской национальности не подходит. Я
протиснулся за киоск, где были навалены кучи и налиты лужи, вернулся на
"улицу", где мне тут же показалось, что это уже не тот киоск, куда я стоял,
что я вообще где-то уже в другом месте. Меня толкали узлами и сумками,
отодвигали с дороги руками, со всех сторон орала гортанная речь, а мозг
сверлила мысль, как я объясню Ане, что потерял нашего сына? Я уже стал
продираться, спрашивая у встречных, где тут милиция. Мне либо не отвечали,
либо говорили: "Не знаю, дорогой". И тут мне на помощь пришла никогда так и
не видевшая Л?ню моя мама, его бабушка. Я вспомнил, как она в гораздо менее
густой толпе на пинском рынке немедленно задирала голову и кричала во всю
силу своего певческого голоса мое имя. Я задрал голову и стал орать, срывая
связки: "Л?ня!!" без перерыва, даже когда меня уже теребили за штаны. Увидев
его рядом, я опустился на землю - ноги не держали. Оказалось, что он зашел
за киоск пописать, вышел по другую сторону, перепутал очереди и отправился
меня искать у соседнего киоска. Говорит, что даже не успел испугаться... С
тех пор я избегал не только этого рынка, но и станции метро ВДНХ.
Итак, мы из Болгарии приехали в Севастополь. И я не узнал моего сына.
Он с детства наголодался в Комсомольске, а потому всегда любил поесть. И вот
в дешевом изобильном Севастополе знатные кулинары бабушка и дедушка (она с
курочками, он - с рыбкой) превратили пацана во что-то круглое и рыхлое. В
классе его били даже девочки. Ни о каком мужском воспитании в эти несколько
месяцев не было и речи. И тут папа, еще молодой и спортивный, да еще со
свежим посвящением в карате владельцем черного пояса Сашей Ковалем. Его я
оставил во Владивостоке в надежде, что он найдет общий язык с моей Ветой. До
сих пор жалею, что так и не нашли...
Я тут же соорудил в калитке двора боксерскую грушу, стал учить Л?ню
приемам, которые он впитывал как некогда привезенные из молочной кухни
продукты - бутылочку за бутылочкой. Боюсь, что его обидчиков в школе в эти
дни ждали неприятные сюрпризы, так как он просто рвался в бой.
Сразу по возвращении во Владивосток я отдал его отцу Саши Леониду
Федоровичу - опытнейшему тренеру по классической борьбе. Я испытал
сильнейшее волнение, когда пошел на первые соревнования, где боролся мой
малыш. Как же я гордился, когда он после победы "на лопатки" подбежал ко мне
на трибуны, пылая возбуждением и издавая терпкий запах спортивного пота!
К нашему возвращению во Владивостоке было тепло, почти как в Болгарии.
И неприятности на работе за это время как-то рассосались. Уже через пару
недель я снова летел в Ленинград на доклад по рейсу и был там принят как
герой-челюскинец. Лихтеровозы были культовой темой руководства института,
отдела Мирошниченко и влиятельных чиновников в министерстве. У системы была
масса противников, а мой отчет был по ним сокрушительным ударом. Я
чувствовал себя на седьмом небе и получил заказ на подъемно-разделительную
платформу. То есть вернулся с деньгами для своей зарплаты минимум на год.
Однако в июле 1986 года, традиционно к моему юбилею - пятидесятилетию,
как в КнАПИ в 1976 к сорокалетию, мои заслуги были забыты. Проселков,
который в день моего юбилея, заявил, что они все еще будут гордиться, что
работали со мной, через месяц потребовал внедрения моих разработок, а не
бесконечных поисковых исследований. Слово за слово, он предложил мне
уволиться по собственному желанию, так как больше мы не сработаемся. Но я
был уже не тот. Если это так, резонно возразил я, то почему бы не уволиться
самому директору. Вот и будем работать порознь. Деньги мне платит не он, а
Мирошниченко, а тот мною пока доволен.
Осенью 1986 года во Владивосток пришел первый в мире грузовой
вертолетоносец "Витус Беринг", нисколько не похожий на мои проекты, но
главный конструктор ЦКБ "Изумруд" заявил, что моя диссертация была его
настольной книгой. А потому я мог гордиться таким реальным внедрением моих
научных фантазий, какая и не снилась не только ни одному из моих коллег по
филиалу ЦНИИМФа, но и ни одному из моих однокурсников по ЛКИ. В местной
газете появилась статья об истории вертолетоносцев с фотографиями моих
плакатов к защите 1969 года. То есть я был гласно признан, как минимум,
автором идеи нового класса морских транспортных судов, что появляются раз в
десятилетия. Капитан судна выразил восхищение, что знаком со мной и сказал,
что будет рад, если я соглашусь стать научным руководителем его кандидатской
диссертации. Все было очень мило до беседы в его каюте накануне первого
рейса вертолетоносца в Арктику, в который я уверенно собирался. В числе
прочего я заявил, что бортовой вертолет КА-32 сможет вести выгрузку при
ветре 20 метров в секунду. "Сколько?" - мгновенно покраснев, переспросил
капитан. Я повторил. Он встал, подал мне руку и попросил немедленно оставить
его судно и больше на нем не появляться. У него есть опыт ведения рейдовых
операций, которые немыслимы и при 10 метрах в секунду. Я пытался что-то
возразить, но он заметил, что после услышанной цифры тотчас понял, с кем
имеет дело...
Доказывать, что вертолет, летая со скоростью 250 км/ч, имеет мощность
для соответствующего сопротивления воздуха его движению значительно больше,
чем 72 км/ч, что и составляет 20 метров в секунду, было некому. Судно ушло
без меня. Обида была кровная. Тем более, что "Витус Беринг" был выполнен
халтурно, до порта назначения еле дошел, на бассейне был почему-то тотчас
прозван у?бищем, ничего хорошего от него никто не ждал. И я - при таком-то
капитане судна, которое я считал делом моей жизни. Впрочем, скоро пришла от
него же радиограмма: "Работаем при ветре 25 м/сек..." и вообще новая система
показала очень неплохие результаты, опровергнув мои тщательно проверенные
всеми, кому не лень экономические выкладки. На практике оказалось, что
возможности у нее несоизмеримо лучшие. Мы просто не учли массу потерь,
которые система попросту исключила в силу своих новых возможностей.
Естественно, от капитана, как и от моих бесчисленных критиков от
Ленинграда до Комсомольска, не последовало никаких извинений в мой адрес...
Этого капитана я больше никогда не видел, но командировал меня в Израиль и
он. Зато капитан второго в серии судна "Алексей Чириков" долго тряс мне руку
и благодарил за гениальную идею, позволяющую не зависеть ото льда и волнения
и делать по два-три рейса за навигацию вместо одного. До моего отъезда было
изготовлено пять вертолетоносцев, совершивших революцию в Арктике, освободив
для других целей весь использовавшийся до них флот. Никто никогда не говорил
мне, сколько миллиардов рублей в результате я подарил Родине, лишившей меня
за это своего гражданства и пенсии...
Параллельно с этими потрясениями прошли модельные испытания платформы.
Они показали, что в 1967 году я ошибся, что мне выдали три авторские
свидетельства на совершенно неработоспособную конструкцию! Гармошка при
заполнении танка под трюмом прилипла к бортам и никакая сила не могла этому
препятствовать! Все следовало придумывать и начинать сначала. Я тут же
заказал новую модель, но удар внутренне был неотразим. Заказчик-ЦНИИМФ
воспринял это фиаско спокойно. Тем более, что немедленно придуманная мною же
платформа с непроницаемым контуром понравилась Мирошниченко больше, чем
гармошка, а принятый на тему специалист-станочник из ДВПИ придумал
уникальный способ герметизации. Меня даже послали в командировку в
Севастополь, где создавались самоподъемные платформы, чтобы вовсе избежать
необходимости герметизации, но сохранить преимущества проекта.
Но мне было уже не до этого. И вообще ни до чего. К весне 1987 года
выяснилось, что у Ани катаракта на оба глаза, и она начала катастрофически
быстро слепнуть. Я обнаружил это не сразу. После Болгарии мы часто
ссорились, она мне не признавалась в масштабах своего недуга, пока, к
августу, скрыть его было уже невозможно. Мы списались с Володей, который к
тому времени был заведующим.кафедрой глазных болезней в Новосибирском
мединституте и согласился сделать операцию сначала одного глаза в своей
клинике.
Мы стали собираться в дорогу, совершенно помирившись. Я в постели вечер
за вечером читал Ане с машинописной копии на папиросной бумаге "Собачье
сердце" Булгакова.
В сентябре 1987 года мы оказались в Новосибирске, огромном темном
советском городе с глубокими лужами на разбитых тротуарах в самом центре, у
Оперного театра. Как я провел почти слепую жену через этот ад, уму
непостижимо.
Нас приняла ты же семья Лантухов, но уже не в студенческом общежитии, в
профессорской квартире нашего недавно равного в научной карьере друга в доме
для сибирской элиты, на улице Депутатской. Встретили нас ласково и в твердой
уверенности, что все будет хорошо. И действительно уже наутро мы были в
палате, где Аню готовили к операции. Я вернулся к друзьям один, сходил с
ними в театр на спектакль "Выбери меня". Запомнилось, как мы бежали - Володя
впереди, я посредине, а запыхавшаяся Лариса сзади по темной улице. Потом
Володя сводил меня в сибирскую баню с настоящей парной и чаем вместо пива,
простынями и возвращением на полки с вениками.
Между тем, он блестяще сделал Ане операцию. До сих пор израильские
врачи хвалят работу пионера искусственных хрусталиков. Ее поместили в
отдельной палате, установили радио и вообще опекали по высшему разряду.
Правда... поставил он хрусталик, который пропускает ультрафиолетовые лучи.
По-видимому, другого под рукой не было. И об этом нас почему-то не
предупредил, что было чревато ожогом сетчатки и непоправимой слепотой. Мы
узнали об этом только через несколько месяцев, когда Аня без очков погуляла
по льду Амурского залива, который вдруг показался ей ярко розовым. Но все
равно мы ему были безмерно благодарны, когда Аня впервые после операции
вышла со мной в больничный двор. Я ее глазами увидел желтые листики осенней
березы и вообще весь наш прекрасный мир, который не ценят только зрячие... Я
ежедневно навещал ее, сочувствовал болезненным процедурам после операции, а
в свободное время знакомился с городом. И тут произошло чудо.
Среди сотрудников Володи оказалась пожилая женщина, которую
заинтересовала моя фамилия. Оказалось, что в детстве ее родители дружили с
моими, которые как раз и поженились в Новосибирске. Она вспомнила, как
красиво пела моя мама и примерно объяснила, где они жили. И вот я на метро
доехал до нужной станции. А там просто как к себе домой (а ведь все это было
за шесть лет до моего рождения!) пришел в какой-то двор, нашел красный
кирпичный дом, большое окно и долго стоял напротив него, уверенный, что
именно тут был первый семейный очаг моих родителей. Давняя их знакомая
наутро подтвердила: да, именно в этой комнате они и жили...
Потом был темный и страшный новосибирский аэропорт, первый снег и
мокрый платочек, прижатый к беззащитному оперированному глазу моей жены. И
страх, что перелет как-то повредит, а ближайший врач в Хабаровске, а к нему
на годы очередь ослепших. А вторым глазом она уже почти ничего не видела.
Но все обошлось. Конечно, мучительно лечилась во Владивостоке, конечно,
была не совсем зрячая, но ведь не слепая же больше, слава Богу! Работала,
читала, смотрела телевизор. Все одним глазом, но какое это счастье - видеть.
У меня появился новый потенциальный заказчик на мои разработки. На этот
раз на шагайку. Звали его Борис Иванович Попов и был он во главе совета
директоров или как там назывался владелец концерна "Кессон" в Находке.
Летом 1988 институт послал меня на Первую Всесоюзную конференцию по
шагающим машинам в Волгограде. Я улетел в Москву, а Попов сказал, что
прилетит к началу конференции. Я впервые летел из Москвы - внутри России,
как белый человек, не через жуткие ненадежные сибирские аэропорты, а на
аэробусе, по блату моих вертолетных коллег из НИИГА и через три часа
комфорта и отдыха оказался в неожиданно очень приятном городе - Волгограде.
Уже первая прогулка по улице, под которой, как метро, шел самый обычный
трамвай, поразила меня рациональностью решения. Улицы города, заново
отстроенного пленными немцами, после тотального разрушения, были
просторными, зелеными, южными. Может быть поэтому не давила откровенно
советская архитектура, как в Комсомольске. Набережная была роскошной, а в
Волгу я просто влюбился, когда по своей традиции спустился к воде -
погрузить руку. Я так делал и до и после во всех городах. Совсем недавно
спускался так к Оби в Новосибирске и раньше к Иртышу в Омске, не говоря о
Неве, Амуре Даже к замерзшей Ангаре в Иркутске, где я гулял пару часов из-за
задержки рейса, я ухитрился прикоснуться в полынье.
Так вот Волга, в отличие от всех рек, кроме разве что Невы, была
прозрачной. Вода казалась морской, она была голубой. Когда я на старом
катере переехал на дикий берег и купался, то нигде не получал от купания в
реке такого острого удовольствия, несмотря на то, что вода была ледяной. Я
без конца шел по берегу вверх по течению, кидался в волны и уносился к
пляжу. А потом была и экскурсия на большом теплоходе вниз, к Волго-Донскому
каналу, где я видел, как русский человек убивает свою вечную
кормилицу-Волгу...
В гостинице меня поселили в просторном двухместном номере со
свиньей-армянином, не сливавшим за собой в туалете. Переполненный
политическими событиями в стране и предчувствием близкого рокового поворота,
впервые туда, откуда возврата нет, я на замечание армянина о его великой
нации заметил, что никакие армяне не нация. У нации, например, у евреев,
есть свое независимое государство, со своими еврейскими генералами, армией,
дипломатами. А армяне что? Он неожиданно страшно разволновался, я даже не
ожидал, дико глянул на меня и ушел. Интересно, как сложилась его судьба
после 1991 года, и нет ли на мне кровавого греха за бессмысленную подначку?
Сама конференция запомнилась непонятными, заумными теоретическими
докладами в основном ученых из Института прикладной математики МГУ и
устроителей конференции - кафедры теоретической механики Волгоградского
политехнического института. В комнате моей вместо армянина вскоре поселился
Попов, который стоял рядом со мной во время стендового доклада,
представившись председателю конференции академику Охацимскому, как заказчик
моего проекта. Тот внимательно меня выслушал и тут же поставил мой доклад,
как пленарный, заметив во вступительном слове, что это единственный реальный
проект из всех. Возможно, поэтому аудитория приняла меня довольно холодно,
раздались замечания, что моя шагайка вообще не шагающая машина, так как не
копирует движения ни одного живого организма. Никакого решения по ней
принято не было. Зато я провел время, как турист, в интересном городе, где
меня поразил зал полководцев в городском музее и, конечно, Мамаев курган. Я
поехал туда сначала один, на трамвае рано утром и издали увидел монумент
Вучетича, как огромное неподвижное облако. Подобный шок я получил через
восемь лет в Гизе от пирамиды Хеопса.
И опять был привет из не моего прошлого. Женщина-гид на Мамаевом
кургане сказала, что здесь была переправа через Волгу, по которой проходили
резервные войска, в том числе какая-то мохнатая кавалерия из диких алтайских
народов. А поскольку мой отец вроде бы рассказывал мне нечто подобное,
участвуя в наведении под огнем этой понтонной переправы, я сказал ей. Слово
за слово. Оказалось, что ее отец рассказывал ей о моем...
Во Владивостоке меня ждали перемены. Филиал ЦНИИМФа сливался с
Дальморниипроектом, где какое-то время работала корректором моя Аня, и
бывшим родным ДВЦПКБ. Все это образовывало новый большой институт ДНИИМФ,
директором которого назначили моего бывшего начальника техотдела, а потом
главного инженера пароходства Пилипенко. Анатолий Васильевич когда-то
переманил меня из ПримЦКБ и потом покровительствовал, но позже сменил
милость на гнев и сейчас сначала принял меня, как и всех цниимфовцев,
нелюбезно. Но потом, ознакомившись с суммами на договорах и увидев, что я
чуть ли не самый богатый Буратино, приблизил меня к руке и больше обижать не
велел до самой своей скорой смерти от рака. Но пока он от всей души
расправился с Проселковым. Скорее всего, имел с ним какие-то еще старые,
райкомовские счеты. Начальника, который два года назад предлагал мне
убираться на все четыре стороны, выгнали, не предоставив в новом институте
никакой должности. Мало того, его хотели даже отдать под суд. Я входил в
комиссию по расследованию его злоупотреблений и выступил, что тот ни в чем
не виноват, беден и руководил своим семейством так же бездарно, как и
институтом. То есть и украсть ничего способен не был. По иронии судьбы этот
липовый кандидат наук по навигации пошел плавать замполитом не куда-нибудь,
а на мой вертолетоносец "Витус Беринг". Дождался-таки реального внедрения
моих разработок. Судно к тому времени имело прочный авторитет флагмана флота
судов-снабженцев для Арктики, вертолеты работали прекрасно, а актовый зал
института украшала заказанная Проселковым картина этого судна в действии.
Именно здесь прошел прощальный новогодний бал уходящего в прошлое филиала. Я
танцевал только с секретаршей Проселкова Олей Овчинниковой, хотя отношения с
ней у меня были далеко не безоблачными. Но была она женщина легкая, веселая
и незлопамятная. И довольно симпатичная, как и ее ближайшая подруга. Именно
их Аня как-то застала у меня в подвале за чашкой чая с взвизгами.
Обошлось...
Подвал мне мое новое начальство не только оставило, но и переделало -
выгородило угол для стола с кульманом. Плохо только, что за стенкой
разместили шумных женщин-маляров, которые не давали сосредоточиться.
Впрочем, мне было ни до чего - одновременно делал три темы - полу
разлюбленную платформу, судоходно-вертолетную систему для пароходства и
министерства и шагайку по заказу Попова. Причем, последний проект
оплачивался вне института и невообразимо большой суммой для меня и моей
команды. В этот же период я еще писал роман "Убийство после События" - о
капиталистическом Владивостоке после свержения советской власти. Чушь
какая-то, потом выбросил без сожаления на помойку.
В том же 1988 году Аня одна съездила во Львов на свой Факультет
повышения квалификации по книжной торговле в Полиграфическом институте, а на
обратном пути заехала в Новосибирск и уже без меня прошла операцию на втором
глазу.
В том же году вышла замуж моя дочь Вета. Новый зять Николай не вызывал
у нас с Аней никаких эмоций, кроме досады. Парень казался не только
никчемным, не имея ни профессии, ни образования, но и, на мой вкус,
некрасивым, не смотря на рост и мощь. Но был спокойным, преданным, тихим.
Голос его почти не был слышен. Поселились они у нас в квартире, так как его
семья жила на мысе Чуркин, что считалось во Владивостоке концом света.
Сначала вдвоем, а в конце 1988 года, как говаривал Зощенко, "небольшой
ребеночек родился" - 24 декабря я стал дедушкой и познакомился с внуком. Как
всегда, во Владивостоке, да и вообще на Дальнем Востоке от иного меридиана,
я страдал от постоянного желания держать глаза закрытыми. Или отчаянно
моргал. Доходило до того, что я на велосипеде по напряженному проспекту
Столетия Владивостока ехал с закрытыми глазами. Спасался женьшенем, "золотым
корнем", которые принимал каждое утро. Зарядку я делал во дворе, которым у
нас был лес, на коврике, в любую погоду, даже на снегу.
1989 год начался с визита Колиных родителей - Петра Петровича и
Анастасии Николаевны. Во время застолья назвали внука Димой, проводили
сватов на электричку по скользкой заснеженной тропке, а сами с Аней пошли
кататься на лыжах. На солнце было в лесу так тепло, что я катался голым по
пояс. Первого января! Но ночью, конечно мороз. Семь градусов, не Болгария,
но и не Комсомольск же! В тот же день впервые обрезал внуку ногти на
крохотных, но удивительно сильных пальчиках.
С этого времени я начал вести мой первый в последние годы дневник.
Впрочем, я вел дневник со школьных лет, но как-то сжег его на костре,
на берегу реки Силинка в Комсомольске в 1972 году, когда мне показалось, что
в моих бумагах дома кто-то рылся. И не из- домашних...
Вернемся, однако, к будням января 1989 года. О них говорит, например,
такая запись: "После работы, устав как собака, иду по магазинам и
мастерским. Сдать в ремонт кофемолку нельзя - нет, и не бывает никаких
запасных частей. В "Электронике" купить магнитолу за 80 рублей не советуют -
завод гонит 100% брака, есть за 350, но на такое жалко денег. Купить в
"Спорттоварах" комплект лыж для Л?ни нельзя - нет никаких креплений.
Приплелся на троллейбусную остановку. Уехать нельзя - нет троллейбусов, а
автобусы отходят, приоткрыв дверь, битком набитые. Словно все собрались в
эвакуацию. Бардак, именуемый уже не развитым социализмом, а перестройкой."
В эти же исторические дни меня уговорили создать ВТК - временный
трудовой коллектив, где по моему договору работают чиновники пароходства,
которые потом этот же договор и принимают. Сначала с пафосом отказался.
Потом на этом разбогател.
Каждый вечер во тьме встречаю с троллейбуса Аню, вечно нагруженную
продуктами и книгами. Для этого иногда час брожу по лесу, пока моя жена не
появляется из двери.
К 12-летию Л?ни купил ему "астрокабинет" - что-то вроде складного
телескопа. Как ни бились, ничего в него так и не увидели... Все это время я
пишу роман, о котором уже упоминал, называя его в дневнике "Иллюзиями". Пишу
запоем, горю. А какая лажа вышла, в конце концов! Впрочем, и из договоров,
которые в это же время изо всех сил клепал на работе. Зато как славно мы с
Аней, катаясь на лыжах в ущелье, купались в снегу! Какие вообще были у нас с
ней во Владивостоке супружеские отношения! Как молоды мы были в наши
пятьдесят с лишним лет.
И вообще как нам было хорошо в начале 1989, когда нам было так плохо...