годарный, что она возилась с моей дочерью целый месяц, а  я критикую ее
вид и увожу черт знает куда и к кому. Когда я напомнил, что у ее внучки есть
и другая бабушка, возмущению не было границ.
     В Орлином моя строгая мама сразу заявила, что она много лучше  понимает
в  воспитании маленьких детей, чем баба Софа,  не вырастившая ни одного (Аня
сказала,  что  ее  с  двух  лет до  взрослого  состояния растили  бабушка  с
дедушкой,  а не  папа с  мамой). А  потому Вета  останется в  чистом  горном
воздухе, на  парном молоке и  яйцах  прямо из-под несушки. Не сказал бы, что
сама Вета была в восторге от такой смены рациона, но через неделю ее было не
узнать. Тут за ней на такси приехали дедушка Боря и бабушка Софья. Но на мою
маму  тогда  было  залезть  труднее,  чем  слезть.  После   бурной  ссоры  с
применением  тяжелой артиллерии в  лице законного отца  предмета спора  Вета
осталась в Орлином, а меня любили еще меньше, чем до того.
     А  мы с дочерью много  гуляли по горам вместе  с ее  двоюродным  братом
Вовой.  Вета умилила  меня в первый же момент  нашей  первой прогулки первой
полной фразой в своей жизни: "Камни мешают мне идти".
     Впрочем,  скоро  мы с  ней  все-таки вернулись на  Кирпичную к  надутым
родителям Ани,  но все  скрасил дед с его  бурной радостью от созерцания уже
любимейшей правнучки, которую он называл только мамулей-папулей-детулей. А я
стал жить у  них,  так как надо было готовиться  в библиотеке к экзаменам по
истории КПСС, все эти бесчисленные съезды и  работы классиков.  Английский я
не  открывал  -  столько  читал  за  месяцы  работы  в пароходстве  японской
документации, что надеялся перевести текст без словаря.
     А  у  моей  и  Аниной  мам  наладилась свирепая  переписка.  Обе  имели
одинаковые  инициалы  имени  и  отчества и  все  письма  начинали с  С.С.  с
последующими  обвинениями в  незнании  основ  воспитания  маленьких детей  и
режима их питания, не говоря о правах.
     С тем я и уехал в Ленинград, поселившись, как в добрые старые времена у
моего брата Яши и его жены Нины в квартире дяди Изи.
     Экзамен по истории я сдал легко.  Тут не было ничего  премудрого, кроме
памяти, на которую я тогда еще не жаловался.
     Перевод  английского текста  по специальности  тоже не  составил труда.
Терминологией я владел, а на  грамматику никто внимания не обращал. Милейшая
преподавательница,  позже   моя   учительница   английского   в  аспирантуре
порасспросила мою биографию и удивилась, как я произнес слово Jew, когда она
спросила о моей  национальности. Надо сказать, что в этом отношении никакого
напряжения я не испытывал, уверенный,  что  если и не  примут,  то не  из-за
еврейства.
     Хуже  обстояли  дела  со специальностью.  Теорию проектирования судов я
всегда  считал  искусственной  наукой,  придуманной  назло  здравому  смыслу
профессором Ногидом, который  и читал нам  этот предмет. Занимаясь позже всю
жизнь этой специальностью,  я ни разу не воспользовался его постулатами. Тем
более они мне не понадобились после окончания  института.  Ни  при креплении
кувалды к переборке, ни при практических расчетах для живых судов. Поэтому я
откровенно  плавал на экзамене, уверенный, что завтра уеду  в Севастополь за
дочерью, а потом и домой, во Владивосток.
     Но  мои  два реферата,  по всей  вероятности, произвели  впечатление на
научного  руководителя  Мирошниченко.  Первый  реферат - об азоте -  тут  же
передали  в  отдел технологии  перевозки грузов, где по  нему  открыли новую
тему.  Меня  даже  чуть  не перевели туда, но оказалось,  что  надо  сдавать
экзамен  по специальности, которую в ЛКИ не  проходили,  только в  ОИИМФе  и
ЛИИВТе. Так что я  остался в отделе Ильи Петровича  со вторым рефератом - по
нефтерудовозам.  Что же касается  результатов экзамена по проектированию, то
милейший   профессор  Ашик  только  рукой  махнул:   он  читал  практическое
проектирование, и к теории относился, скорее всего, так  же, как и я. Короче
говоря,  мне  объявили, что  с  оценками  5-5-3 я принят на очное  отделение
аспирантуры ЦНИИМФа в отдел перспективных типов судов - предел моей мечты. Я
тут  же дал телеграмму во Владивосток. Аня осуществила тем самым свою давнюю
мечту - стать ленинградкой. Пусть пока и временно, на три  года. Но  хоть  с
какой-то надеждой!
     И вот в начале ноября,  почти день  в день нашей встречи  после  первой
разлуки  в 1963  году, но спустя  три года, я встречал на Московском вокзале
поезд,  из которого вышла моя дорогая парочка - элегантная Аня с  закутанной
заспанной Ветой. Мы сели  в метро,  потом  оказались в  электричке,  которая
привезла нас в изумительно красивый ельник, где в поселке  Лисий  Нос я снял
комнату -  свое первое в Ленинграде семейное жилье. Оно  было вроде  угла на
Рудиковке.. Тот же колодец  и  уборная во  дворе. Словно  и не было у нас же
никогда отдельной благоустроенной  квартиры.  А чего мне  стоило  снять хоть
это, что я перепробовал до того как, лучше  не вспоминать. Квартирный вопрос
испортил не только  героев Булгакова, но и  все  то доброе, что я испытал во
время второго пришествия в Ленинград.
     К тесноте, дальности от города и  неудобствам Лисьего Носа  прибавилась
проблема  с милицией.  Все  началось с того, что  мы  зашли  за пропиской  в
поселковое отделение  милиции и там  у меня моментально  украли  перчатки. Я
тогда  еще чувствовал себя  гражданином и заметил,  что  удивительно, как их
самих тут не украли. Менты промолчали, но, как выяснилось, затаили некоторую
неприязнь. Она  выразилась, когда глубокой ночью  в  нашу крохотную комнатку
ворвались двое с портупеями и в фуражках и потребовали  немедленно убираться
из Лисьего  Носа  и  вообще из  Ленинграда, как  не имеющих прописки. Только
после того,  как наша  хозяйка  сказала, что это  дом  кавалера трех Орденов
славы Шагала,  стражи порядка смягчились  и  дали нам  неделю на  приведение
документов  в  порядок.  Мы   стали  бегать   по  казенным  домам,  включая,
естественно  Большой на  Литейном.  Там  к  нам  подошел  странный  субъект,
порасспросил, чего мы добиваемся. Уяснив, что я по  профессии инженер, а Аня
педагог и  что  нас  на данном этапе интересует зацепиться  за Ленинград, он
тотчас посоветовал мне  навсегда плюнуть на аспирантуру. Он готов немедленно
сделать нам  с  Аней  самую лучшую прописку, если мы согласимся  работать  в
системе МВД. Я инженером, а Аня воспитателем  в зоне, в поселке  Саблино, 10
минут  электричкой от  Ленинграда. Ведомственное  жилье,  хорошая  зарплата,
звание,  перспектива роста, а? Плюнуть на главную цель моей жизни? Забыть  о
судостроении, о  науке? Да еще  поселиться на  всю  жизнь в тюрьме?... С ума
сойти! Естественно,  мы оба тут же отказались.  Он  оставил  свой телефон  и
уверил,  что  другого  пути  стать ленинградцами,  у  нас  нет, так  как жен
аспирантов в  северной столице не прописывают.  Тем более за неделю.  Трудно
поверить, но за неделю или чуть  больше времени мы, назло  властям, получили
лимитную  прописку в области,  по  которой можно было почти легально  жить в
Ленинграде. Для этого  Аня устроилась на работу в Печатный Двор, а я побывал
на  приеме  у  довольно   приятного  человека  в  Смольном   (облисполкоме).
Прописались  же  мы  в крохотной однокомнатной  квартире  у  Аниных  дальних
родственников в Кузьмолово Всеволожского района.
     Об этой  бездетной семейной  паре я  вспомнил, когда начал  писать  эти
строки. Гершон Львович Зильберман и его элегантная Анна Давидовна были тогда
примерно моего нынешнего  возраста, то  есть, по  нашим  тогдашним понятиям,
глубокие старики, но любили друг  друга такой красивой молодой любовью,  что
служили примером для подражания. Они даже всю жизнь были на "вы". Так вот он
тогда  писал  мемуары,  которые считал романом под  названием "А была ли это
любовь?" Глядя  на их  отношения, никто бы не усомнился  в  ответе  на  этот
вопрос, но раз он вынесен в заголовок,  то автор-то и сомневался.  Когда  он
закончил  свой  труд, перепечатал,  размножил  и  отнес  в  какой-то журнал,
редактор  очень тепло  отозвался о  произведении,  искренне пожалел, что его
родители  не  оставили  ему  такое  жизнеописание,  но...  Дальше  можно  не
продолжать. И речь не о том, что там была какая-то крамола (хотя, возможно и
ее  легко найти,  если  поискать,  особенно  в частном  описании Гражданской
войны), а просто это было не литературное произведение для печати. Точно так
же, как,  скорее всего, эти строки. Но  мне,  как  и  ему  тогда,  их писать
интересно, А, в конце концов, в этом главный смысл литературного творчества,
а  не  в  стихийно  знакопеременном интересе  случайных  читателей.  Сегодня
расхвалят  и  обласкают,  а  завтра,  в  лучшем  случае,  забудут.  А  то  и
разочаруются или вовсе облают. Как ни мал мой литературный опыт, а всего уже
в  избытке.  И  восхищения,  слез умиления,  и  раздражения, и отказа читать
потому, что это написал  именно я. И даже  ненависти до родственного разрыва
навсегда только за то, что написано хорошо...
     Итак, Зильберманы стали не только нашими  благодетелями, но и, пожалуй,
единственными друзьями из всех моих и Аниных ленинградских родственников. Мы
вернулись в совершенно чужой город,  хотя я до того прожил в нем около шести
лет. К тому же в нем в те годы жили два  моих родных дяди, три родные тети и
соответствующий немалый их приплод в лице моих ровесников в ранге двоюродных
братьев  и   сестер  с  чадами  и  домочадцами.  Не  говоря  о  бесчисленных
однокурсниках. Но друзей и знакомых было не больше, чем на Дальнем  Востоке,
где не  было не  только ни  одного  родственника, но и ни одного знакомого к
нашему появлению.  Как позже и  на Ближнем Востоке. Никогда никто из  прямых
потомков восьми детей Хаима Зельманова и пяти детей  Соломона Айзикова, моих
дедов,  не  селились  до меня  ни  на  Дальнем Востоке, ни на  "исторической
родине". Это потом  тут  появился  со своей семьей  мой  двоюродный  брат по
материнской линии Юра, дочь моего двоюродного брата по отцовской линии Марка
с  семьей,  а вот на  Дальнем  Востоке отметился  из  всей  моей  макросемьи
все-таки я один.  Зато даже оставшиеся в российских столицах братья и сестры
меня дружно игнорируют, изгнав из своего  сообщества,  как паршивую овцу. За
что? А просто так... И hell с ними, правда?
     Но вернемся  в Лисий Нос. В нашем доме жила  хозяйская девочка Ветиного
возраста,  которая  тут  же  не  преминула  показать,  кто  в  дому хозяйка.
Привыкшая быть  предметом  поклонения в  Севастополе, Вета  была  шокирована
чужим первенством и  тут же  заявила "Обидела  она меня!" Но жить в нарядном
еловом лесу нам нравилось, а отношения с хозяевами были скорее дружескими.
     Аня  вставала  в темноте  (как  и сейчас, кстати, видно на роду  ей так
написано...)   и  спешила  по  аллеям  на  станцию,  потом  электричкой   до
Финляндского вокзала и  далее трамваем  до улицы  Чкалова,  где была  бывшая
Императорская  типография  "Печатный Двор". Она располагалась в  бесконечных
краснокирпичных строениях, занимавших  четыре квартала улиц на Петроградской
стороне. Аня  попала  в  коллектив лучших корректоров страны,  в солиднейшем
предприятии печатной индустрии,  получив уникальную школу на всю жизнь.  Там
ей перепадали  супердефицитные в то время книги из спасенного от уничтожения
брака.  Я  приезжал  к ней  на  проходную  вроде  бы просто  повидаться, она
выбегала  мимо вахтера в пальто внакидку  и - Зощенко или Хемингуэй наш.  До
сих пор  стоят на полках. И... никто уже  давно не читает. Но  это из совсем
другой  истории  нашей  семьи.  А тогда  читали так,  что каждая  книга была
событием. В "Печатном Дворе"  была отличная библиотека, где Аня помогала как
бывший библиотекарь, а потому  читала  лучшие книги  и новинки из  журналов.
Именно там она в числе первых в стране прочла "Мастера и Маргариту".
     Когда-то  мой однокурсник  из города Пушкин  познакомил  меня со  своей
сестрой. Мы с этой очень  милой девушкой провели  день на студенческом пляже
"озера  Байкал"  - довольно  подозрительного  водохранилища  в  Сосновке,  у
Политехнического института. Помню, что я там был с велосипедом и  катал  эту
подругу на раме по тропинкам парка. Оба упали, поцарапались, смеялись. И вот
во  второй  приезд я  каким-то  образом  попал  к ним домой, где  я  у  моей
несостоявшейся невесты  снял комнату в двухкомнатной  коммуналке  на  Первом
Муринском проспекте, у самой Лесотехнической академии, напротив кондитерской
фабрики имени Микояна,  заполнившей  запахом карамели весь проспект. Маркса.
Соседи   оказались   довольно   неблагожелательными,   из   так   называемой
послевоенной сволочи  -  тех,  кто сволакивался из окрестных областей вместо
погибшей  в блокаде сволочи  послереволюционной, описанной в  прозе Зощенко.
Наши  оказались  из  Ярославской области, вроде бы избежавшей оккупации,  но
почему-то  в памяти  остались  именно как потомки  полицаев.  Уже  не  помню
почему.  Отец   семейства   работал  в   двух  газовых  кочегарках  дежурным
истопником, его мощная  жена сидела дома  и  без  конца кричала  запуганному
безликому сыну примерно Ветиного возраста "Алинька, Алик!"  С ним она гуляла
даже не в знаменитый соседний парк академии, а не  дальше ближайшего сквера.
Эта семья понятия не имела об Эрмитаже, не говоря о прочих музеях и театрах.
Культурным  центром  матери  и сына  был ближайший кинотеатр "Салют", а отца
семейства  -  ближайший  гастроном  с   ежедневной  бутылкой  водки.  Такими
предстали нам "коренные" ленинградцы. Но комната у нас  была сухая, светлая,
относительно  большая, 14  метров, с мебелью  и даже приемником  с радиолой.
Отсюда до Печатного  Двора было относительно  близко, а в ЦНИИМФ  я ездил на
трамвае, открывая после входа очередной том Льва Толстого  и закрывая  перед
конечной остановкой. Так я впервые прочел все то, что в школе, зазубривая по
учебнику критики. В квартире была ванная  и теплый туалет. То есть мы как бы
вернулись на Русскую улицу во Владивостоке. Но там не было соседей.
     В  институте  я довольно  долго находился  в подвешенном состоянии. Мой
местный научный руководитель считал тему  нефтерудовозов мало перспективной,
хотя я тут же сделал заявку на авторское свидетельство изобретенного судна с
подъемно-раздели-тельной  платформой.  Это,  естественно,  было революцией в
судостроении, учитывая, что впервые закачиваемая нефть сама поднимала слоями
выгружаемую руду  над  палубой  с последующим сдвигом сухого груза  прямо  в
вагоны. Никогда и  никто не  использовал подпалубные объемы так рационально,
да еще осуществлял перегрузку сухого и жидкого груза не просто одновременно,
но посредством друг друга.  Опуская  пока  осуществимость идеи,  изобретение
всем нравилось. Со мной работал профессиональный патентовед, все оформлялось
индустриально, от имени  головного института,  а потому  имело  максимальные
шансы на  успех.  А успехом  я считал признание проекта  изобретением, после
чего я надеялся получить "катушку" - 20000 рублей и начать счастливую жизнь.
Пока же в этом плане жизнь была более чем скромной - около 80 рублей в месяц
на  руки,  так  как  приработок   был  возможен  только  если  тема  кому-то
(пароходству,  министерству)  нужна. А нефтерудовозы были  никому  не нужны.
Были встречные перевозки нефти на  Кубу  и сахара-сырца на Союз, но даже мои
научные покровители, продвинутые  новаторы-энтузиасты  не решались заявлять,
что можно на сто процентов изолировать мягкой оболочкой сахар от нефти в том
же помещении. Тем более вымыть пространство под платформой и так далее. В то
же   время,  оригинальная  идея   привлекала  Илью   Петровича  Мирошниченко
настолько,  что  он всячески  меня поощрял. Тем более, что на  базе  первого
изобретения с  запатентовал  еще два и вышел на  первое место в институте по
числу полученных за год авторских свидетельств.  И вообще отношения у меня с
этим  "казаком" были самыми  теплыми. Он  был  старше меня ровно на двадцать
лет, пришел в ЛКИ с  фронта. Его фотография в матросской форме с орденами на
доске  ветеранов  привычно  меня завораживала. Между  тем,  мой  официальный
научный   руководитель   диссертации   профессор    Николай   Константинович
Дормидонтов относился ко мне более,  чем  прохладно.  Он  ценил  способность
аспиранта хорошо излагать  свои идеи в научных  статьях, а у меня вся  наука
заключалась,  как у любого  нормального гения,  в одной простейшей  формуле.
Писать  о моих  судах  было нечего. Зато я чуть  не ежемесячно рождал  новые
варианты. Все это было изложено в трудах ЦНИИМФ в  виде  абсолютно ненаучной
статьи.  Так,  описание  куста  изобретений,  не  более  того.  В  институте
положительно  не  знали,  что  со  мной делать. С  одной стороны, эпохальное
авторское свидетельство,  полученное  без противопоставления  подобных  идей
институтом  патентной  экспертизы,  что  было  само  по  себе  уникальным  -
единственный за годы или десятилетия их практики случай абсолютной новизны!
     С другой  - никому вроде бы  не  нужная тема.  То есть возили, конечно,
руду и нефть по всему миру, но, во-первых,  не у нас, во-вторых, то и другое
грузилось из  разных  портов.  Для  внедрения  идеи надо  было  переделывать
причалы,  менять  наземные  пути  сообщения.  То  есть  и  в  мире внедрение
эпохального изобретения было более чем сомнительным, хотя провозоспособность
каждого  судна   и  флота  в  целом  могла  увеличиться  минимум   вдвое.  А
производительность  перегрузки, и без  того  для таких судов максимальная по
сравнению  с  другими, повышалась  в  несколько  раз. Тот  же  Мирошниченко,
скажем, получил ученую степень и научное признание за суда  открытого типа с
увеличением производительности  перегрузки в  портах  на  20%. Но у него это
было реально и уже внедрено, а у меня - не более чем концепция.
     К весне стало ясно, что это  не тема диссертации, я просто теряю время.
Меня  вызвал заместитель  директора по  научной  работе и предложил поменять
тему. Начать с нуля... Дескать,  авторские никому не мешают, но  исследовать
по  судам для встречных перевозок сухих и жидких грузов больше нечего.  Надо
бы их проектировать  и строить, но  это не дело ЦНИИМФ. И предложил  живую и
актуальную  тему - снабжение Арктики средствами для необорудованного берега.
Эту   проблему   я   знал   по   Владивостоку.   Там   главный   конструктор
Дальневосточного  ЦПКБ Афанасий Андреевич Окишев  и  главный инженер  Сергей
Сергеевич  Селезнев  получили госпремию за  разработку и широкое эффективное
внедрение  проекта  саморазгружающихся  самоходных  барж   с   тракторами  и
волокушами на борту  вместо применявшихся по всему  миру и в  нашей  Арктике
кунгасов с  разгрузкой  вручную  в  зоне  прибоя. Когда я рассказал  об этом
Хабуру,  он  просиял от  моей  эрудиции  и  пожелал успеха  в  развитии темы
научного обоснования этой  новой технологии в своей диссертации. Я не  очень
понимал, как можно строить исследование  на базе чужих идей, но мне сказали,
что для того и существует наука. Конструкторы изобретают и проектируют, а мы
исследуем, как это  получше внедрить. А  при  чем здесь  отдел перспективных
типов судов, ученая степень специалиста по  их проектированию, он не сказал.
Кроме  того, я  робко  возразил,  что  им  там, на  Дальнем  Востоке  как-то
сподручнее  решать  на месте, что  делать, чем мне в  кабинете. Но мне  было
сказано, что иначе у меня  не будет ученой  степени,  а  у ЦНИИМФ выполнения
плана по выпуску  аспирантов. А потому либо берусь за эту  тему, либо уезжаю
обратно не солоно хлебавши. И пусть мне там и будет виднее...
     Я вцепился в новую тему с энергией молодого энтузиаста и к лету написал
первую главу диссертации с формулами и  графиками обоснования  эффективности
тех самых барж, которые и без моего  обоснования произвели  революцию в деле
доставки  грузов  на  необорудованный берег.  Я отвез  главу Дормидонтову  в
ЛИИВТ, где он был заведующим кафедрой, и стал ждать его решения.
     Мир  полон чудес  и странностей, среди  которых нелишни  фантастические
совпадения  во  времени и  пространстве.  Когда-то  я моей Люсей загорал  на
чудесных пляжах у кромки  соснового  леса  в  Солнечном на  берегу  Финского
залива.  Туда  же я повез  загорать и  купаться  мою молодую жену, которая в
Ленинграде расцвела  необычайно, вопреки тяжелому труду в типографии, иногда
в  ночные смены.  Мы накупались в крутых  вроде бы морских волнах, но больно
желтых и пресных  после  Черного и Японского  морей. И вот  Аня обратила мое
внимание на  двух  древних  стариков,  которые, судорожно  цепляясь друг  за
друга, с трудом выходят из воды. "Знаешь, кто это? - сказал я. -  Это и есть
Дормидонтов."  "Так  подойди  к  нему,  -  тут же предложила  Аня. -  Заодно
спросишь, как твоя глава." "Ты что! В плавках, да и он не при галстуке..."
     Николай  Константинович был бывший князь, элита  ленинградской  научной
интеллигенции. А я вытравливал из себя местечкового пинского жида и старался
не только не нагличать,  но и  остерегаться любого намека  на провинциальное
поведение. Тем не менее, я решился подойти и поздороваться. Как  я и ожидал,
это его  шокировало,  лицо  стало каменным, он  не спеша подыскивал вежливые
слова для моего уничтожения. Милая крохотная  старушка тревожно  смотрела то
на  меня,  то  на  него. И  вдруг  взгляд его прояснился,  лицо удивительным
образом помолодело,  он выпятил грудь и  поднял бороду.  Я  проследил за его
взглядом  и тут  же понял метаморфозу. Аня в  своем  красном севастопольском
купальнике, уже  взявшимся  загаром, поразительно стройными ножками и пышным
бюстом была так неотразима, что бывший сердцеед тут же был покорен. "Я много
раз говорил вам,  - сказал он мне, не сводя с нее  глаз, - что для аспиранта
хорошие  манеры  необходимы. Кто же подходит к научному  руководителю  один,
если он на пляже с дамой? Представьте нам вашу..." "Жену, - обрадовался я. -
Это Аня... Анна Борисовна." "А это,  Анна Борисовна, - насколько комично для
места  знакомства  и  наших  нарядов  раскланялся он,  - моя подруга  жизни,
Вероника Александровна..."
     Я должен заметить, что до сих пор боюсь показаться жлобом в прямой речи
подобного персонажа. Скажем, я вовсе не уверен, что бывший князь мог сказать
"подруга жизни". А как он сказал на самом деле, я, естественно, не помню.
     Зато  я  помню,  что  на  их  огромной  даче  моя  жена  была  окружена
неслыханным почетом  и вниманием. Николай Константинович даже читал ей стихи
на  французском  языке,  а  его  милая   тихая  жена   рассказала,  что  они
познакомились на балу в Институте благородных девиц в Смольном. Он предпочла
студента   кораблестроительного   факультета    Политехнического   института
гусарским  и   драгунским  офицерам.   Они   поженились  как  раз   накануне
Русско-японской войны  и  совершили  на пароходе свадебное  путешествие, как
нарочно,  на  Дальний  Восток. Там  их  застала война. И  ее  Коля устроился
инженером на тот же мой Дальзавод до конца кампании.
     Старики кормили нас какими-то полезными кашами,  мы пили  чай с розовым
вареньем.  Аня  была такой хорошенькой, что я  и сам  так ею  любовался, что
забыл о диссертации. Как  вдруг  профессор ей сказал:  "Я хочу  вам  сделать
сегодня подарок  -  похвалить  вашего мужа. Он меня удивил и порадовал очень
хорошей  главой.  Откровенно говоря, я  уже  не  ожидал  от него  проявления
научных  способностей,  но  то,  что он мне передал, достойно  самой высокой
оценки..."
     Откровенно говоря, ничего там не было достойного, на мой взгляд. Описал
чужие технологии, используя  абсолютно не  нужные никому формулы  и графики,
впрочем, действительно оригинального вида. Во всяком случае, я таких никогда
больше  нигде не встречал. Но  здесь не было никакого судостроения, новаций,
проектирования,  по которым я  состоял  в аспирантах. Как можно  хвалить  за
такую  галиматью? Грешным делом  я  подумал  было,  что он  решил так же, но
увидел Аню  и  перерешил...  Будь он хотя бы  за шестьдесят, а не  далеко за
семьдесят,  я бы поволновался. Но тут все было на чисто эстетическом уровне.
Будь я на его  месте, я бы  аспиранта с такой  женой  ни  за что от  себя не
отпустил бы. Это как расстаться с замечательной картиной.
     С  тех пор  моя научная карьера  пошла в  гору. Тут  как раз  появились
сообщения о  принципиально  новой  транспортно-технологической системе с  ее
ключевым элементом в виде судов-лихтеровозов. И одновременно я ознакомился с
коротким  отчетом  о  разгрузке баржи вертолетом  МИ-4,  там же  на  Дальнем
Востоке. Автор исследования по фамилии Гаськов, проведя  эти испытания,  тут
же  забыл  о  них  и ушел в отдел  технологии перевозки грузов, где, кстати,
вовсю  исследовался  мой  азот,  углекислота и прочие  нейтральные газы  для
консервации скоропортящихся грузов. И вовсе не все забыли, кто первым сказал
"мяу". И Гаськова я  пихал во все свои отчеты, когда предложил отказаться от
таких  знаменитых  барж, судов на воздушной подушке,  колесных  и гусеничных
амфибий и прочих выгрузочных  способов  и средств, заменив все  вертолетами.
Более  того,  я  впервые  предложил  базировать вертолет  на  грузовом судне
(пользуясь опытом  его базирования на ледоколах)  и  ввел понятие  грузового
вертолетоносца.
     Для обоснования его архитектурного  вида я  задумал  провести модельные
испытания  в  Академии  гражданской  авиации,  нашел  там   сподвижника  Юру
Аристидова. Нам изготовили  в  мастерской ЦНИИМФа  разъемную модель судна  в
масштабе имеющейся  в АГА модели вертолета. Когда  мои руководители узнали о
результатах испытаний с определением опасных зон полета вертолета над судном
и вблизи  него, они сказали, что  степень у  меня почти в кармане.  Это было
интереснейшее занятие, когда мы  наблюдали цветные  дымы от потоков несущего
винта  и фиксировали его  подъемную силу  в зависимости  от того, где  висит
вертолет.  Испытания  вошли  в  практические  рекомендации  для полетов  над
боевыми вертолетоносцами  и  научно  объяснили давнюю  катастрофу  вертолета
вблизи ледокола, реабилитировав погибших  летчиков. А у меня появилась столь
важная экспериментальная глава.
     Ради  того, чтобы  застолбить  понятие  грузового  вертолетоносца,  как
грузового  судна  со  стрелой  длиной  в  километры,  я  написал   статью  о
лихтеровозах  в  "Судостроение  за рубежом". Терминологически именно в  этой
статье  на  всех  уровнях  впервые  прозвучало  и было  застолблено  понятие
лихтеровоза. До моей статьи суда  для  перевозки  груженых лихтеров называли
барженосцы,  баржевозы и прочее. Туда  же я сунул, вроде бы ни к  селу, ни к
городу, грузовые вертолетоносцы, чтобы поскорее о них прокукарекать.
     Статья  была  обобщением англоязычных  статей,  за  что  мне  досталась
хорошая оценка и от преподавательницы английского  языка. И еще меня заметил
главный  конкурент  Мирошниченко  -  начальник  отделения  новых   судов  из
параллельного института министерства судостроения  Виктор Сергеевич Дорин, о
строгости  и требовательности которого ходили легенды. У нас  в отделе  были
успешные  аспиранты из тех, кого он с  треском выгнал за бездарность.  И вот
он,  предельно  элегантный, аристократичный и  по-ленинградски демократичный
неуемно  хвалит  мою  статью  и  предлагает  свою  помощь в моей  дальнейшей
карьере. Я просто не верил своим ушам.  И зря. Он остался верен  мне в самые
тяжелые моменты, стал моим официальным оппонентом  и одним из  тех,  кому  я
обязан ученой степенью. Правда, когда я ему написал уже из Израиля, где, как
известно, ученая степень нужна человеку, как рыбе водолазный костюм,  он мне
ничего не ответил. Да мне и не  надо  было от него ничего. Так, исторический
интерес...
     Я  съездил  в командировку в  Москву  на заводы Миля и  Камова, был там
очень тепло  принят,  как представитель  солидного заказчика  на  разработку
новых  машин. Конкуренты тщательно хвалили свои машины и ругали чужие, но  я
уже  настроился  на  МИ-10к,  похожий на  вертолет Сикорского  в  только что
появившейся информации о канадских испытаниях и способный переносить большие
контейнеры.
     Тема стремительно  набирала  обороты.  Мне  предложили  командировку  в
Арктику.
     Но до этого была Шестидневная война.
     Собственно,  как следует из вышеизложенного, мне тогда было  совершенно
не до Израиля.  Я работал  в  ведущем  творческом секторе самого творческого
отдела головного института, то есть среди сливок исследователей  судоходства
и судостроения. Сектор почему-то назывался лабораторией. Напротив меня сидел
актерского вида завлаб Яконовский  Святослав Владимирович. Какую он вел тему
и вел  ли  вообще,  я не  помню.  Впрочем,  начальнику модно было  ничем  не
заниматься и быть никем. Рядом с ним сидел  энтузиаст многокорпусных  судов,
прибалтийский интеллигент  Виктор  Анатольевич  Дубровский. Кроме того,  был
Стас  Климашевский  со   своими  подводными  транспортными  судами  (всерьез
исследовалось и такое!). Среди  этих сплошных аристократов  затесались мы  с
Толей Аграновым, тоже  евреем, но хоть  ленинградским. Он был техник,  и его
функция мне не запомнилась.  Тем более было неясно, чем занималась девушка с
забытым  сегодня именем,  но  с  претензиями на внимание. Кроме  напряженной
работы, мы периодически чесали языки. И я дочесался до оправдания Израиля  в
его  неслыханной наглости агрессии против совершенно миролюбивых друзей моей
социалистической  родины.  Дубровский попытался  аргументировано  возражать,
используя железную логику, под которой я видел только антисемитизм и желание
устроить Израилю геноцид.  Как следовало из исправно прослушиваемого "Голоса
Америки", наши миролюбивые арабские друзья были более, чем  склонны именно к
поголовному уничтожения израильтян от  мала  до велика. Я  изложил это моему
оппоненту. Остальные благоразумно  помалкивали,  а Агранов в кулуарах тут же
назвал меня  идиотом за гласную  поддержку  кого  не следует.  Слово Израиль
окружающие  меня  евреи  никогда  не  употребляли.  Милейший  рафинированный
интеллигент  Дубровский  заявил,  что  я поддался вражеской пропаганде,  что
ничего подобного у Героя Советского Союза Насера и в мыслях быть не может. А
также,  что он честно советует мне заткнуться, пока все это слышит только он
...  Интересно, что  я воспринял  эту угрозу с обидой  не столько  за  себя,
сколько  за Вету, которой  светило только плохое, если меня упрячут на  годы
без права  переписки.  Впрочем,  возможно, и с  правом,  коль скоро у власти
стоят не наследники Берия, а его вроде бы его временные оппоненты.
     Еще  интереснее  то,  что  я не  только  не  поссорился с потенциальным
доносчиком,  а продолжал дружить, даже  и семьями. Мы как-то даже побывали у
него в гостях, когда позже оба жили на Кировском проспекте. Тем более, что я
действительно заткнулся. И не только из-за страха за свою  судьбу, не только
потому, что  там  (то  есть  ныне здесь)  все  разрешилось к  моему  полному
восторгу  и к их полному позору,  а  главным образом по той простой причине,
что  меня это тогда  интересовало гораздо  меньше, чем текущие научные дела.
Что  же   касается  Дубровского,   то  я  просто  понял  справедливость  его
оскорбленных  политических  амбиций на  фоне  моей  запредельной местечковой
экспансии,  а  потому он просто не  мог остановить  меня иначе. Спасибо, что
меня тогда не услышал  никто другой. А он не просто  остался  на десятилетия
моим другом,  Более того,  до недавнего  времени  оставался  единственным из
друзей. Так что я его тогда охотно простил. Хотя  его политические инстинкты
с тех пор нисколько не переменились  и естественным образом привели к нашему
окончательному разрыву. Черного кабеля не отмоешь добела. Бывших коммунистов
не  бывает.   Коммунист  может  стать  либералом-дисседентом,  как   Виктор,
иудейским  ортодоксом,  как мой брат Марик,  но старые установки  никуда  не
деваются.  И  сегодня  тот  же  сдержавшийся  почему-то  Виктор  все так  же
подспудно мечтает об  уничтожении Израиля и евреев,  как и в  1967. И скрыть
все   это   невозможно.   Впрочем,  не  мне  выступать  здесь   с  какими-то
принципами...
     Что  же до  научных  амбиций, то  они привели меня  в  командировку  во
Владивосток. Это было в августе, в самую жару. Ночь я провел на балконе моей
квартиры, занятой квартирантами, погибая от разведенных ими клопов,  а утром
было одарен в пароходстве отдельным номером  в только  что сданной гостинице
"Моряк"  на Тигровой  сопке. Запомнились красные  ковры, новенькая  мебель и
малиновые  вкуснейшие  помидоры,  которых  я  слопал  чуть  не  килограмм  с
"паляныцей". Вообще  меня встретили как бывшего  сотрудника,  выбившегося  в
столичные  начальники. Я  наслаждался по утрам купанием  в Японском море  на
базе ТОФ и вообще городом,  хотя нисколько не сожалел о своем нынешнем месте
на планете.  Даже уже привычный  и любимый  Владивосток  на  фоне Ленинграда
выглядел  убогим  монстром, как, впрочем,  чуть ли  не  любой  город  даже и
поближе к центру.
     В  пароходстве сказали,  что во Владивостоке  мне с моей  темой  делать
нечего,  надо  ехать в  Арктику. И я  улетел  в  Магадан, а оттуда  в Певек.
Самолеты в  том абсолютно  бездорожном летом  краю были  единственным  видом
транспорта, поселки не  имели ни одного въезда извне,  кругом тундра, только
аэродром. Так  что в Штабе  арктических  операций мою  идею  вертолетоносцев
встретили  с пониманием. Смущало только  то,  что они поверили  в то, что  я
нуждаюсь в их заключении для немедленного внедрения новых судов. Я говорил в
своей  манере  настолько  уверенно,  что  не   возникало  сомнений  о  новых
лихтеровозах   и  вертолетоносцах   не   позже  следующей  навигации.   Зная
возможности  вертолетов на  ледоколах, полярники  не  сомневались,  что  нет
лучшего  способа разгрузки, избавляющего  от губительных проблем со льдом  и
волнением у берега.
     Письмо, которое я увез из Певека, было составлено именно в таком духе.
     Я  жил в деревянной гостинице с милейшим  гляциологом. И  вообще  такой
концентрации заведомо приятных и порядочных  людей я нигде никогда больше не
встречал.
     Самолет обратно летел из Чохурдаха над океаном, а  потому казалось, что
висим неподвижно в голубом шаре. Лишь изредка внизу появлялась белая льдина,
казавшаяся  отсюда  крошечной.  Это  было  то  самое  белое  безмолвие,  что
завораживало меня в романах об Арктике. Реальная же Арктика с ее деревянными
тротуарами-коробами и  черной водой в  колеях  дорог,  убогими строениями  и
каменной твердости синеватой колбасой  произвела самое гнетущее впечатление.
Тем  более,  что,  бродя по совершенно  летнему  галечному  пляжу  у  кромки
прозрачной воды, я обнаружил залежи колючей проволоки, ватник и шапку-ушанку
бывших  здесь  зэков.  Становилось холодно,  и я  надел  этот ватник  поверх
пиджака вместо легкого плаща. Снял и выбросил только в Москве.
     На  перелете обратно в Хатанге на  Таймыре  во время стоянки самолета я
чуть не отстал  от рейса, гуляя сдуру по берегу какой-то арктической реки, в
компании полу  одичавших летом  ездовых собак.  Чудом  услышал  в прозрачной
тишине свою фамилию.
     Зато как приятно было после Арктики в Москве с ее настоящими деревьями,
листвой, тополиным пухом вместо уже начавшегося в Певеке снегопада.
     Дома  меня  ждала  новость:  хозяин  нашей комнаты,  обильно  потея  от
смущения,  заявил, что  более сдавать  нам ее  не может, так  как  объявился
бездомный родственник.
     К  тому времени  Аня уже плотно  вписалась в коллектив корректорской  и
подружилась, в том числе, с молодой и красивой  еврейской  парой. Мужа своей
жены звали Павел - статный брюнет с безусловно аристократической родословной
- любовник его матери, дамы полусвета, был строителем Останкинской башни!  И
у этой пары была свободная комната на сдачу на Кировском  проспекте. Вот это
был дом,  вот это  район, вот  это  квартира! Она описана в  романе  Алексея
Толстого  "Хождение по мукам". Иименно такие  пять комнат снял  в  этом доме
(последнем на Каменноостровском  проспекте) простой  дореволюционный инженер
Иван  Ильич Телегин для  себя и своей любимой  новобрачной Дарьи  Дмитриевны
Булавиной-Телегиной.  Даже  изуродованная  уплотняющими   перегородками  для
девяти  семей это была  квартира,  построенная людьми  для людей. Из жильцов
более других запомнился профессор архитектуры, родителям которого собственно
и принадлежали  эти хоромы  до революции.  И его жена, экзотическая женщина,
так и не  смирившаяся  с нашествием  победившего  ее класс хама. Она жгла  в
туалете  бумагу для подавления хамского духа,  а  больше  никуда никогда  не
выходила из своих двух комнат с огромным круговым балконом с видом на реку и
Каменный остров. Поскольку я и сам происходил, по ее  понятиям, из хамья, то
не  очень ей  сочувствовал. Среди других  были такие же  бедолаги-съемщики -
офицер  из  адъюнктуры военной  академии с женой и  дочерью  -  ровесницей и
подругой Веты.  Нашу дочь тут  же перевели в детсад Печатного Двора на улице
Бармалеева,  на  работу  Аня  вообще ходила пешком, а  я не мог нарадоваться
жизни  на  Петроградской, у Каменноостровского моста,  на берегу Малой Невы.
Сам  дом  с  кариатидами,  роскошным  просторным лифтом  и видом  из окна на
Кировский проспект мог  только радовать глаз. В этом доме я единственный раз
за столько лет в Ленинграде пережил наводнение.  Сквер под нашими окнами был
затоплен,  подтопило  некоторые набережные, но  на  пути  от института домой
трамвай шел как обычно. Оказалось,  что  самое неприятное при  наводнении, -
подорванные  снизу канализационные люки с соответствующим запахом и  грязью.
Так  что  в  этой  стихии, в отличие  от  дальневосточных  тайфунов,  ничего
романтического не было обнаружено
     Наши  хозяева жили где-то далеко, и  нам не докучали. Напротив, мы даже
как-то были за одним столом, и я впервые обнаружил рядом с собой диссидента.
Павел  рассказал  анекдот о разговоре клиента с официантом. Дайте, мол,  мне
чашечку  кофе  и  газету  "Советская  Россия".  А   тот  ему:  чашечку  кофе
пожалуйста, а газеты  нет  - кончилась советская  власть. И  так  тот просит
несколько раз. Наконец, официант озверел: сколько  раз можно  вам  говорить?
Кончилась советская власть! Кончилась советская власть!! Говорите, говорите,
говорите,  закрыл глаза счастливый клиент.  Меня не  так удивил сам анекдот,
как доверие. Надо же! Малознакомым людям. Кто же тогда знал,  что через пару
десятков  лет советская  власть вроде  бы кончится,  а вот газета "Cоветская
Россия", как и "Комсомольская правда" и прочие - останутся!
     Вообще  Павел  нам очень нравился  до  тех пор,  пока не кончилось  наш
контракт  на съем  его  комнаты. Упаковывая вещи, мы  вдруг обнаружили,  что
библиотека, которую  мы  упорно таскали за  собой  по  всей стране,  изрядно
похудела. Исчезло несколько  подписных изданий. Вряд ли он  надеялся, что мы
ничего не заметим, таская тайком книги букинистам. Наверное, принял в расчет
наше бесправное положение в Ленинграде. Тем  более, уму непостижимо,  на что
надеялся  я,  когда  пошел  в  Петроградский отдел  милиции. Я был вовсе  не
уверен,  что  меня  хоть   выслушают,   И  там  было  довольно  страшно  под
перекрестным допросом. Но никаких историй о мордобое в милиции  я тогда  еще
не слышал, да и был молод  и с амбициями гражданина, а потому  изложил  свои
предположения, подчеркнув, что доказательств нет. Тем более,  что  сам Павел
пришел в неописуемое негодование, когда Аня у него спросила, где наши книги.
К моему изумлению, на другой  день позвонили из милиции и сказали, что он во
всем признался  и, заливаясь слезами, пообещал вернуть все книги, до единой.
Потом  позвонила   ледяным  голосом  высокопоставленная   дама  полусвета  -
любовница большого человека и мать беспутного Павла.  Она спросила, согласны
ли мы  взять деньгами или другими изданиями, так как букинисты, естественно,
наших  Чехова  и  Куприна  уже  продали. И  ей  придется,  в  свою  очередь,
подключать свои  связи.  На  что мы  ответили,  что деньгами  не возьмем,  а
равноценные  ли  издания еще  посмотрим. Видная дама заметила,  что мы  сами
разбили ее фамильную фарфоровую чашку, а потому чтобы не очень-то...
     В конце концов, нам все вернули по милицейскому реестру, а мы оказались
на Малковом рынке - месте сдачи и  съема жилья. У  нас  было мало шансов  на
успех из-за  такого порока потенциальных жильцов, как  маленький  ребенок. В
конце  концов, после  нескольких  вечеров  на берегу канала Грибоедова,  где
красоты Львиного моста уже и не замечались на  фоне отчаяния, нас пригласила
пойти  с ней пьяная тетка. Мы оказались в трущобном районе около Балтийского
вокзала. На Дровяной улице нас ждала маленькая комната, где  мы первым делом
разместили   в   стеклянном  шкафу   нашу  возрожденную   советской  властью
библиотеку.
     Теперь в садик  мне надо было возить Вету на  Петроградскую сторону  на
автобусе, а  оттуда  ехать в  обратную сторону -  на  работу. И привыкать  к
новому,  совсем  другому  району,  впрочем,  оказавшемуся,  как  и  любой  в
Ленинграде, очень  милым. Плохо  было  другое.  Наши хозяева, с  которыми мы
делили их двухкомнатную квартиру, без конца пили и горланили по ночам песни.
С  тех  пор песня "Куда ведешь,  тропинка узкая?" воспринимается  однозначно
пьяной.  Мало того, глава семьи зачем-то врывался в  нашу комнату с каким-то
проблемами и претензиями, когда мы уже спали.  Ободренный недавним опытом, я
пошел на него жаловаться в милицию. Но на этот  раз  меня там уже не поняли,
объяснив, что человек в  своей квартире вправе вести себя, как ему нравится.
А вот временно впущенный в Ленинград человек пусть ищет себе другую комнату,
если ему это поведение коренного ленинградца не по душе. Кстати, среди общих
знакомых  оказался  человек, который  знал  нашу  хозяйку  по  послевоенному
периоду. Во  время  блокады  она была домоуправом,  которому  эвакуируемые и
родичи умерших сдавали свои ключи. А та потом эти ключи возвращала по своему
усмотрению и вовсе не даром. Впрочем, не в коня корм. Тропинка узкая привела
ее  к  пьяным скандалам  в  семье, а  нажива на  чужой беде не  принесла  ни
счастья, ни богатства.
     Так мы снова оказались на Малковом рынке, переходя от одного сдатчика к
другому, но  съемщиков было  много больше. И вдруг мы заметили  бедно одетую
женщину, которая вроде бы не  была похожа  ни на одно  из  собравшихся здесь
сословий. Я наугад спросил, снимает ли она. Она робким голосом ответила, что
сдает. Я спросил  о комнате,  на  что  получил неслыханный  ответ  - сдается
отдельная квартира. И за сколько? А то же,  что  мы платим за веселый угол у
пьяниц  на  Дровяной  улице.  А  где?  Оказалось,  что  прямо рядом  с  моим
институтом. Как  во  сне! А когда можно посмотреть?  А хоть сейчас. Не  веря
ушам,  мы тут же  поехали. Эйфории,  однако, не было  - уж больно  смущенной
выглядела наша будущая хозяйка.
     Все разъяснилось, когда мы от входа со  двора пошли в подъезде не вверх
по  лестнице, а вниз.  В окна  нашей квартиры на уровне  тротуара были видны
только ноги прохожих. Впрочем,  в остальном это было довольно уютное жилье с
коридором-кухней, довольно большой гостиной  и  крохотной спальней, где едва
можно  было  пройти между стеной и кроватью.  Конечно, среди  бела дня горел
свет,  но это в вечно пасмурном Ленинграде  на любом  этаже. Зато,  о  Боже,
никаких  соседей. Не только в квартире,  но и на  лестничной клетке.  Тихо и
уютно, как  в  могиле. Шебаршил  кто-то под полом,  так это же всего-навсего
крысы. У них в Ленинграде прав еще меньше, чем у нас. Мы тут же расплатились
и сразу переехали.  И  прожили  в этом подвале самые счастливые  наши месяцы
этого поворота. Не помешала  и  упорная борьба  с  крысами, которым я ставил
капканы и держал  разных котов, включая погибшего от чумки котенка  Марсика.
Ничего  не помогало,  пока совсем в другом  конце  Смольнинского  района, на
Староневском,  райсовет  не  принял решение  выселить  все подвалы на  нашей
улице.  . Крысы  в  тот же день  сгинули  навсегда.  У них  своя разведка  и
средства оперативной связи. На хвосте принесли.
     Рядом с  нашим новым  жильем  был Смольный, оплот  ленинской  власти  в
северной столице.  И  Вета  пошла  в  детский  садик  от ЦНИИМФа.  Это  было
совершенно иного уровня учреждение - для  обитателей  проспекта Пролетарской
диктатуры и Суворовского проспекта.
     А мы  с  Аней  играли  в  бадминтон  в  сквере  между Смольным  собором
Растрелли и Невой, где некогда  обсуждали судьбы мировой революции Троцкий с
Лениным  и "полководец"  Павел  Дебенко  с решительной  всеобщей  красавицей
Александрой Коллонтай...
     Зато мы с Аней были здесь  единственными, кто плавал до середины Невы с
ластами.
     Поскольку  под  нами  были только  крысы, в  нашей квартире проводились
отдельские вечеринки с правом шуметь и топать сколько угодно. Здесь я чертил
и рисовал плакаты к моей предзащите.
     Здесь  я  в 1969  году  написал свои первые  более  или  менее складные
повести  "Убежище"  и  "Пальцы".  Обе  очень  понравились Ане. Мы попытались
показать "Убежище"  редакции  журнала "Аврора",  даже поговорили  с  великой
вроде  писательницей (и что  же она,  прости  Господи, написала-то?)  Ольгой
Бертгольц, но  даже не могу вспомнить, какую именно гадость  мне там сказали
или написали.
     А "Пальцы" не показывали никому, так как в них была описана Россия 1969
года, не знавшая Октября, зато  праздновавшая Февраль,  а потому иная. Как я
ни старался изобразить ее антинародной, вышла более, чем привлекательной. Но
главное было  в постановке фантастического посыла, о котором я никогда нигде
не  слышал  -  "Могло  быть!" Именно  этот  посыл потом, после  того,  как я
все-таки  послал  "Пальцы"  в молодежный  журнал "Юность",  использовал член
редколлегии этого  журнала Василий  Аксенов,  но спустя восемь лет. Отсюда я
сделал  вывод, что  я не совсем бездарен.  Ведь его  бездарный "Остров Крым"
стал бестселлером.
     Потом,  когда "Пальцы" уже в  свободном мире превратились  в повесть "В
обход черной кошки", читатели поражались прозрению  автора - свет, исходящий
от ночных зданий  я видел в Париже  в  90-х годах, потом это стало  нормой в
Москве  и Санкт-Петербурге, но я-то  в темном  Ленинграде  70-х нигде не мог
этого видеть!
     В период жизни в подвале мы съездили с Аней в <b>Ригу</b>, впервые попав почти
за границу. Латвия представилась нам сказочным краем янтарного цвета, а Рига
вряд  ли  уступала  по  красоте  и  стройности  даже  самому Ленинграду.  Мы
послушали  "Аве Мария"  в Домском Соборе, гуляли  с  экскурсоводом и  без по
улицам европейской столицы и впервые  увидели воочию оппозицию своей стране,
причем  не только  в сохранении памятников,  поставленных в честь  обретения
независимости  от  СССР с  помощью немцев, но  и  в отношении  к  нам рижан,
особенно в ресторанах.  Впрочем, нас это  нисколько не обижало и не смущало.
Приехав  из северной  столицы великой державы,  мы  были выше  мелких уколов
самолюбия каких-то курносых аборигенов.
     Потом  Аня без меня съездила от Печатного Двора в Таллинн и вернулась с
массой  теплых  впечатлений,  марципаном  и набором  посуды,  который  потом
подарила в Орлином моей маме.
     Но  самое  замечательное время  этого поворота  мы  провели в отпуске в
Крыму. Это было счастливое лето 1969 года.  Мне было 33 года, Ане  тридцать,
ее отцу 55, а матери 50.  И я совершил вдвоем с любимой  молодой женой самый
дальний в нашей жизни поход - от Орлиного,  через яйлу, по Чертовой лестнице
на  Южный  берег  с  невольным криминальным вторжением  на  дачу  Брежнева в
Мухалатке,  потом в Ялту  и,  наконец, в  Судак.  Там  мы оказались глубокой
ночью, палатку разбили на  свалке, что обнаружили только утром. После долгих
поисков обнаружили  изумительное  место  для  палатки  -  между соснами,  на
твердой опушке, покрытой иглами, над самым входом в море среди скал.
     Мы  плавали  с масками,  любуясь подводными пейзажами,  пока  к нам  не
пристали бездельники на спасательной шлюпке. Они не могли объяснить,  что им
от  нас  надо,  но всячески  глумились над беззащитными купальщиками, опасно
наезжая на нас далеко от берега. Непонятно было, откуда тут, вдали от любого
пляжа,  спасательная  шлюпка.  Отстали,   когда  я  заявил,  что  работаю  в
пароходстве,  запомнил  номер  их лодки и  их уволю.  Только  долго  гавкали
издалека.
     В первую же ночь мы обнаружили, что и молодежь соседнего поселка  Новый
Свет не разделяет нашего  права на счастье в  этом месте  и  готова всячески
мешать.  Это   было   типично   орлиновское  полу  украинское   хулиганье  с
бессмысленными пьяными претензиями. Я уж  не  помню, как я от них отбивался,
пока их не  спугнул грохот мотоцикла. Кто-то  спустился откуда-то сверху  по
совершенно   непроезжей  тропке  и   затих  неподалеку  до  утра.  А   потом
обнаружилось, что  это наш новый  сосед по  опушке, милейший и интереснейший
молодой москвич Андрей Гассель. Как  все московские евреи, он подавлял своей
эрудицией и энергией.  Оказалось,  что он тут все  и  всех  знает, что рядом
знаменитый  грот для хранения лучших, естественно,  в мире вин завода  графа
Воронцова. В этом гроте  пел Шаляпин, от голоса которого лопались бутылки. В
этом же прибрежном имении рос наследник престола, будущий  император Николай
Второй.  Вот  тут  пещера разбойников,  где  венценосный  малыш прятался  от
террористов.  Я не  решился пролезть  за Андреем между  скал  в  пещеру,  но
поверил ему, что  там действительно можно было спрятаться от друзей старшего
брата  Ильича.  Гассель   без  конца  говорил  что-то  крайне  интересное  и
познавательное. Жаль, что я так ничего и не запомнил... Естественно,  он был
диссидентом  и засыпал нас новыми анекдотами, среди которых  запомнились два
"о говне" - "выхожу я в белом фраке" и "не поднимай  волну".  Он уверял, что
знаком  со всеми  в поселке Новый Свет.  Так ли  это,  не  знаю, но  местные
умельцы портить туристам жизнь больше не появлялись.
     У нас было так мало денег, что хватало либо  на дорогу  до Севастополя,
либо  на еду. Помню, что мы около  какого-то  бордюра в Ялте  с  восторгом и
аппетитом  доедали баклажанную икру из пол-литровой банки. Зато  хватило  на
"Комету"  на  подводных  крыльях,  минуя  мучительную дорогу  до Орлиного на
автобусе.
     А в Ленинграде было пасмурно, темно и  пронизывающе холодно, особенно в
выстуженном  затхлом  подвале.  Предстояла  очередная  осень.  Период  моего
трехлетнего пребывания в аспирантуре кончался. Нам предстояло возвращение во
Владивосток, в свою квартиру,  к чему мы были готовы, когда ЦНИИМФ подал  на
меня заявку на  распределение к себе,  в Ленинград, продлив без  срока и тем
самым  усилив  наше право  на прописку.  Но  беда  была в  том, что  подвалы
выселяли, нашим хозяевам взамен давали квартиру, а нас в очередной раз очень
мило, но попросили вон. Я заметался в поисках возможности обмена или покупки
кооперативной  квартиры в  Ленинграде,  ходил на  прием к какому-то  бонзе в
Мариинский дворец, потом к нему же будто бы ходил директор моего  института,
имевший орден за спасение Ленинграда от голода (придумал после таяния Дороги
жизни" москитный флот грузовых барж на Ладоге). Но все было тщетно.
     Между тем,  время  шло,  нас  пока не  выселяли. Более того,  к  нам...
поселились  жильцы.  В  полном  смысле слова. Незнакомые нам  съемщики нашей
квартиры  во  Владивостоке,  в  свою  очередь,  приехавшие  в  ленинградскую
аспирантуру,  точно  так  же оказались на улице  и попросились переночевать.
На... пару  месяцев. Это была  странная пара Штейнмиллеров - немец  Гера был
психиатром,  его   еврейка-жена  Наташа  музыкантом.  Они  сказали,  что  во
Владивостоке  голод  и  едва не  попадали в  обморок  от  изобилия  углового
гастронома   самообслуживания  на  Стрелке.   У  нас  они  устраивали  почти
профессиональный  театр  с  политическим  представлением в  гриме  Ленина  и
Крупской,  а также с изображением инвалида-дезертира Федора  на послевоенном
вокзале.   Хорошо  знавший  мимику  своих  больных  Гера  классно  изобразил
торговавшего  семечками   инвалида,   которого   герой-однополчанин   грозно
спрашивает,  что он  делал  во время  войны. Пораженная Вета  несколько  раз
пыталась подражать, хрипло взвывая: "Что ты наделал  во время войны, Федор?"
Мы без конца  хохотали. Как-то к нам пришла давняя знакомая Геры и Наташи по
Владивостоку  Лариса, поразившая  меня своей  юной  красотой  и  утонченными
манерами  преподавательницы  английского  в  университете. Запомнился зимний
вечер  в подвале с  Аниными пирожками и моим  непривычным восхищением  чужой
женщиной, которых  я  до этого случая практически  не замечал  - после  моей
удачной в этом отношении женитьбы.
     Все это  как-то скрашивало  нервное  напряжение  в предчувствии  нового
катастрофического  поворота, который произошел через полгода.  И диссертация
шла к предзащите  без надежды  на успех, не смотря на красочные  изображения
вертолетоносцев, которые я  создавал  к  заседанию ученого совета.  Никто не
признал  мое творение  достойным  рекомендации  к  защите,  все  зависло.  К
юбилейному ленинскому 1970 году подвалы, которые вождь пролетариата будто бы
посетил в 1917 году, все-таки выселяли.
     К нам вдруг пришли мой дядя Изя и брат Яша, недавно отсидевший короткий
срок за что-то, связанное с его службой в ГАИ. В тюрьме он играл в баскетбол
за "Динамо" и вообще подружился с  криминально-милицейским людом. С одним из
его друзей оттуда мы пришли  за временной пропиской в  райотдел милиции.  До
того мне грубо отказали  в горисполкоме, не  смотря на письма из института и
министерства,   как  для  особо   одаренного   специалиста,  распределенного
Минморфлотом в Ленинград. Понятно, что от похода с несерьезным Яшей я ничего
не ждал. Но сам полковник  выскочил к нам навстречу, подобострастно жал руку
нашему  покровителю  и  тут же поставил мне штамп о... постоянной прописке в
Ленинграде! Кто  этот могущественный человек, перекрывший своим  авторитетом
спасителя города на Неве? Оказалось, что  все очень просто. Мощак командовал
районными  сантехниками. Не ублажи  его  полковник,  при  очередном  прорыве
канализации этажом выше кабинет будет залит дерьмом. Ну, что в этой ситуации
может  сделать  самый  главный герой самой известной  битвы  главной  войны?
Ничего хорошего. А наш  покровитель за мою прописку подарил полковнику еще и
кубометр  штакетника  для ограды скверика около  отделения.  Прежнюю  ограду
кто-то украл чисто из куража...
     За  мою  прописку  Яша  организовал мощаку  рыбалку с  угрями  где-то в
Прибалтике.
     Мало того, тот же дядя Изя познакомил меня со своим (и, соответственно,
моим) дальним родственником, братом дяди Годи, мужа моей тети Сары. А у того
была  обитаемая дача в  Лахте, с печкой, запасом дров. Там мы и  поселились,
вместе, кстати, со  Штейнмиллерами, которые вскоре с Аниной  помощью плюнули
на  аспирантуру  и  отселились  в  ведомственную отдельную квартиру  в  селе
Никольском  от  больницы  Кащенко.  К  ним  мы   ездили  на   "антитеатр"  с
импровизированными веселыми вечеринками и скандалами почти до самого отъезда
из Ленинграда.
     Крутым поворотом всерьез  запахло в январе, когда  в Севастополе умерла
Анина бабушка  по отцу -  Софья  Ивановна. И  оставила  отдельную  квартиру,
которая родителям Ани, живущим в доме в центре, была вроде бы ни к чему. Эта
бабушка была нам  почти  не знакома, ходила в  бедных родственниках даже  по
отношению к  Аниным родителям, владевшим самым бедным  домом в  Севастополе.
Как-то Аня подарила ей свое старое пальто, вызвав смех журналиста Бориса при
своей матери  в этом наряде - обнищавшая герцогиня.  Она  действительно была
аристократка. И Боря происходил из княжеского рода писателя Григоровича, чем
родичи моей жены вяло гордились. Ко мне Софья Ивановна относилась лучше, чем
другие,  но  мы почти не общались. У нее  был во владении торец "эсэсовского
барака" -  построенного пленными  немцами добротного дома на окраине города.
По  всему бараку  были  комнаты  с  общим длинным  коридором,  а  в  торце -
квартира! А к ней еще  примыкал и  роскошный в моем понимании крымский сад с
персиками,  вишнями  и виноградом.  Унаследовать такое богатство,  да еще  в
Севастополе,  а  не  во Владивостоке! Да еще с  возможностью продажи  своего
кооператива и возвращением дяде  Грише его благодеяния!..  Что  против этого
даже  и  постоянная  прописка  в  Ленинграде.  Тем  более, на несуществующей
площади  выселенного  подвала,  что рано  или поздно всплывет.  Так  что  мы
всерьез  задумали  прекратить  наши  скитания  и  попытаться  зацепиться  за
Севастополь.
     А  поворот стремительно надвигался.  Заболела  моя  мама.  Я съездил  в
Орлиное  и  выяснил, что  надежды  нет - рак поджелудочной железы.  Операцию
делать поздно. Это тоже говорило в  пользу переезда в Крым, поближе к маме в
ее последние месяцы жизни.
     Пока  же мы жили  в раю.  Лахта  - уютнейший финский  поселок с елями и
соснами,  прекрасным воздухом и  финскими  санками на улицах. Вета  привычно
пошла в  свой  очередной  новый  детский  сад.  Мы  с  Аней,  взбудораженные
экзотическими Штейнмиллерами, бурно любили друг друга. Топили печку,  ходили
в  колодец за  водой.  Я свирепо  учил Вету  ходить  на лыжах. На подаренных
кем-то детских фигурных коньках она  носилась на  профессиональном  уровне в
своем красном комбинезоне на Кировских островах, на зависть сыну Дубровского
Сергею, когда мы  как-то все собрались на  катке. Но на лыжах она  почему-то
боялась несуществующих горок и злила меня без конца.
     А  потом наступила весна, а с ней претензии хозяев на свою дачу. Просто
выгнать  нас,  как  все  прочие,  не позволяли  родственные  отношения.  Нас
отселили на  веранду,  а сами стали жить в комнатах  и  кухне.  С  тем  я  и
уволился  из  ЦНИИМФа, применив  силовые  приемы против такого  вожделенного
недавно распределения и  испортив тем самым отношения с директором. Я решил,
что  диссертацию  можно  заканчивать и  в Севастополе.  В течение  всех этих
резких  телодвижений  от  родителей Ани  никаких  возражений  не  поступало.
Соединяется  семья  - что  лучше. Но  когда мы  уже  отправили в Севастополь
багажом наши книги  и  пишущую  машинку  "Украина", когда я  уже получил  от
министерства вольную и от  института трудовую книжку, Аня ушла  из Печатного
двора, а в  том же райотделе милиции  к печати "прописан постоянно" добавили
"выписан из г. Ленинграда", Борис прислал телеграмму: "Оставайтесь. Прописки
и работы нет."
     С тем мы сели в поезд "семерку" Ленинград-Севастополь...

        ВОСЬМОЙ ПОВОРОТ

     Это грустное путешествие  началось  с того, что Аня стукнулась виском о
вагонную полку, да так, что остались боли на всю жизнь. Ехали же мы не как к
седьмому  повороту - от  триумфа перехода  из  ЦКБ в  пароходство к  триумфу
поступления  в ленинградскую  аспирантуру,  а  от  провала с диссертацией  к
вполне ожидаемому  провалу  попытки зацепиться  за  легендарный <b>Севастополь</b>,
неприступный  для врагов. А  врагами он  считал  любых  претендентов  на его
ограниченное гражданство. Как, кстати,  и любой  другой город в  стране, где
врагами считали  любых людей,  вроде бы  в  равной  мере  имеющих  советское
гражданство, но не местную прописку.
     С тем мы и  свалились втроем на головы трех  людей, деливших  крохотную
халупу на Кирпичной улице. Вот только нас там ни не хватало.
     Поэтому нас тотчас  отселили в  пустую квартиру Софьи Ивановны  в торце
"эсэсовского  барака"  на  улице  Угольной.  И мы стали  там жить, пользуясь
выращенным Аниной бабушкой,  но чужим,  как выяснилось,  садом. Соседи имели
свои планы на эту  площадь  и  терпеть не  могли салившихся  ниоткуда наглых
чужаков.  Они  восприняли  наши  улыбки с такой злобой,  какая не  снилась и
коренным ленинградцам, о которых мы вспоминали  без  тоски. Лезли по ночам в
сад, кидали камни.
     Наш  визит к маме в орлиновскую больницу был очередным  ударом. Надежды
не было  уже никакой, как бы я ее в себе и в  ней не  культивировал. Скажем,
поела она с аппетитом уточку, приготовленную Аней - я к врачу: больные раком
мясо не едят. Та не  возражала.  Не едят, так поедят. Привозите. В принципе,
больница была  вполне приличная, Ася и Вова навещали  исправно. В нас особой
нужды не было. Напротив, в  Асе всегда бродила ревность, когда дело касалось
моих отношений с мамой или  Вовой. Так  что я,  скорее  всего, напрасно  так
кляну себя, что  бросил умирающую  маму и уехал  из Севастополя. А что  было
делать? Работы пока  не  было,  деньги от  срочно проданной во  Владивостоке
квартиры  таяли   на  глазах.  Встречи  с  главным  инженером  местного  ЦКБ
Великосельским   и  бывшим   владивостокским,   а   теперь   севастопольским
профессором  Воеводиным,  которые  обещали  работу  по  специальности,  мало
утешали,  так  как  все  упиралось  в  севастопольскую  прописку.  А  ею  на
располагаемых  метрах  Аниных  родителей  и  не  пахло.  Квартира  же  Софьи
Ивановной  по закону никакого  отношения к нам  не имела. Впрочем, профессор
гарантировал и прописку, но при условии, что я в сентябре пройду по конкурсу
на его кафедру, где  и кроме меня было кому искать место... Аня уверяла, что
все  оказалось  не  так безнадежно,  но я проявлял  свое  нетерпение и бурно
форсировал события. Причем так, что в милиции, где я требовал прописку, меня
даже  посадили в  обезьянник  и  освободили  только после  непривычно бурной
истерики Ани.
     Между тем,  совершенно неожиданно умер дед Самуил. Запомнился последний
визит  врача.  Несчастный  старик  так  мучился,   что  почему-то  заговорил
по-русски совершенно  без привычного акцента.  Так или иначе, это событие  в
какой-то мере упростило  жилищную ситуацию. Уж  теперь-то  Анины родители на
торцевую  квартиру сами никак не претендовали. Так что у меня вроде бы стало
еще  меньше причин для лихорадочной  деятельности именно сейчас, в июле. Мне
все говорили:  купайся в  море,  жди сентября,  ухаживай за умирающей мамой,
исправляй, наконец,  диссертацию. Ведь и  жить-то есть где.  Не прописали на
Угольной,  так и не выселяют же  пока!  Но я  понимал, что деньги за  "нашу"
квартиру  утекают  безвозвратно, что  в ЦКБ  без прописки  не  возьмут,  а в
сентябре Великосельский  просто разведет  руками, если  там выберут не меня.
Оказалось, что я интуитивно  был прав. В Комсомольске,  за который я в конце
концов  зацепился,   конкурс   был   тоже  в   сентябре.   И   после  отказа
Великосельского, меня и туда никто не  взял бы. Пока же я бесцельно метался.
Даже не представляю,  чего я  тогда добивался. И допрыгался  до грандиозного
скандала,  где  Анины родители оба  высказали  мне  все,  что давно  обо мне
думали, но стеснялись сказать. А вот теперь не  стесняются, так как "Куда ты
теперь денешься?" - как сказал мне выпивший по такому случаю тесть.
     А я вот взял и делся. И не куда-нибудь в Орлиное пересидеть ситуацию, а
в Москву - спасать свою семью от краха, пока не кончились деньги. Уверенный,
что я в разгар сезона не уеду из Севастополя, Борис  не учел их власти.  А я
заплатил  проводнику и ехал себе в отдельном служебном купе. Не  остановил и
Великосельский, порывавшийся поговорить сам  с моей  тещей.  Надо же, как я,
как инженер, был нужен в галуте...
     Как  выяснилось  потом, все,  что  произошло,  было  неизбежно. Скоро в
Севастополе разразилась холера, всех иногородних высылали. Аня и Вета как-то
прятались  от депортаторов  и уехали к более лояльным  тогда родственникам в
Кишинев на три дня. Трудно сказать, что было бы, если бы я перетерпел все  и
остался.
     Если бы я остался с Аней с Ветой, то попал бы с ними в Кишинев,  откуда
будто бы была тогда лазейка в Израиль через Румынию. В том настроении, что я
тогда был, я бы без сомнения эмигрировал.  Жизнь моя тут же покатилась бы по
совершенно иному сценарию с таким крутым и катастрофическим поворотом, какой
я пережил только через 20 лет после описываемых событий.
     И  вот тут я поостерегусь о чем-то пожалеть.  Ибо  тогдашний я и любого
периода Израиль, похоже, совершенно несовместимы. Вот уж где я получил бы по
суконному рылу  в калашном ряду... Так что тот проводник, что  послал меня в
Москву,  подарил  мне  20 лет тяжелой,  но достойной  жизни  вместо  вечного
стресса   на  Святой   земле.  Впрочем,   история   семьи   тоже  не   знает
сослагательного наклонения.  Ведь мне было 34 года.  Все  уверяют, что иврит
пошел бы у меня лучше  из-за  возраста. И,  мол, инженеры  требовались тогда
больше, чем  вовсе  не требовались  через  20  лет.  Только  я очень  в этом
сомневаюсь! Я  и в 54 был достаточно умным для чего угодно,  кроме иврита. И
кандидат наук в придачу. Но неспособность к ивриту могла  заесть и в 1970. И
инженеры, скорее всего, если и требовались чуть  больше, чем в 1991, то  кто
угодно, только не я. Ведь сколько устроилось моих коллег  и в 1991 у меня на
глазах. То  же могло произойти и в кишиневском варианте. Конечно, и я, и Аня
могли окончить какие-то  курсы. Я  мог  досрочно стать страховым агентом,  а
Аня, скажем, банковской служащей. Но это  были бы уже не мы... Возможно, нам
дали  бы  тогда  социальное  жилье  где-нибудь  в  поселении,  и мы  вели бы
относительно сытый и богатый образ жизни, в чем я вовсе не уверен, ибо ничто
не мешало нам сделать то же 20 лет спустя в реальной жизни, а не получилось.
Я был призывного возраста, а была тяжелейшая война  Судного дня. Куда  и как
она меня привела бы? Я уж не говорю  о  душевном комфорте и чувстве чужбины,
которое  будто бы прошло бы очень скоро. С чего вдруг, если в реальности оно
за 16 лет только обострилось?
     Так  что  я продолжаю благодарить  Бога за то, что  Он  сделал - вместо
досрочного приобщения к избранному народу, начиная  с "адвокота" - дяди Лени
из Кишинева, который как-то произвел на меня жуткое  и вполне  специфическое
впечатление.  Сколько  таких  персонажей  окружали  и  окружают  меня  после
переселения наших душ! А ведь именно от  него зависело тогда такое, впрочем,
более чем проблематичное переселение.
     В  то  же  время,  я  был так глубоко обижен на  советскую  власть, что
страстно  мечтал  весь месяц в  Москве о каком-то  случае,  позволившем  мне
эмигрировать.  Куда  угодно.  Кроме  моего вечного  подзащитного  - Израиля.
Впрочем,  и  в 1990 все мои  планы крутились  вокруг Америки, Австралии, а в
Израиль поехал, когда выяснилось, что больше некуда.
     А пока я с ветерком - почти всю дорогу сидя на столе у открытого окна в
служебном  купе-  приехал в  <b>Москву</b>,  где  первым делом  как-то  само  собой
определилось с  жильем. Тетя Рая и холостой еще  Марик жили на даче в  Новом
Иерусалиме, а в  моем  распоряжении оказались две комнаты в  пустынной летом
коммунальной  квартире  в  Электрическом переулке,  на Пресне, откуда  всюду
рядом. И куда я только не  совался с предложением моей шпаги! В Министерстве
морского флота мне предложили  два варианта с жильем (комнатой в общежитии и
пропиской) - в Локсе в Эстонии  и в Славянке под Владивостоком. Но потом мой
покровитель  в  отделе  кадров куда-то сбегал и пришел с письмом заместителя
министра по кадрам директору ЦНИИМФа  Струмпе,  где ему ставили на  вид, что
отпустил  специалиста,  которого  сам просил  распределить в  Ленинград. Ему
строго  предписывалось немедленно восстановить  статус-кво и вернуть меня на
рабочее место. После всех фиаско я был почти рад вернуться в так опрометчиво
потерянный Ленинград,  хотя  это  означало  новое  посещение  Малкова рынка,
Яшиного мента, восстановление  прописки и прочие ужасы, которые мы надеялись
забыть  переездом  в  тихий сонный Севастополь. Локса  была  заманчива самим
словом  Прибалтика,  почти  заграница, а  Славянка  означала  сокрушительное
падение  с прежнего статуса  корабельного  инженера техотдела  пароходства и
даже конструктора ЦКБ. Не говоря о поселке вместо столицы  Дальнего Востока,
где я имел свою отдельную квартиру. К тому же, что в Локсе, что в Славянке о
диссертации  придется  навсегда   забыть  -  это  было   место  конструктора
судоремонтного  завода.  То  есть, куда  ни  поверни,  Восьмой  поворот  был
абсолютной профессиональной катастрофой.
     А пока я оказался снова в институте на  улице Красной  Конницы. Струмпе
не  был злопамятным человеком. Просто он был злым, и у него была отличная на
меня память.  Он чуть не лопнул  от удивления, увидев меня в своем кабинете.
Прочитав письмо от  заместителя министра, он, к моему  изумлению, это письмо
немедленно разорвал, а мне предложил  больше в  его институт не заходить.  Я
еще грозился жаловаться,  требовал деньги на проезд до Ленинграда и обратно,
отчего директор просто потерял дар рыка.
     Не представляю, какой  у меня был повод  заглянуть к руководителю моего
дипломного  проекта и  потом  одного  из  покровителей  профессору Корабелки
Анатолию  Владимировичу  Бронникову. Выслушав  мои вопли,  он  совершенно  в
академическом стиле  спокойно отверг  Локсу  и  Славянку и предложил  подать
документы   на  конкурс  в  один   из  учебных  институтов,  чтобы  работать
преподавателем.  Именно  таким путем  можно  получить прописку  и в качестве
преподавателя  доделать  диссертацию. Скажем, недавно в  ЛКИ  побывал ректор
Комсомольского-на-Амуре  политехнического  института   в  поисках  столичных
специалистов для своего кораблестроительного факультета.
     Я  послал в Комсомольск  телеграмму с  вопросом о жилье  и  прописке  с
указанием моего московского адреса.
     Между  тем,  мои   друзья   из  Никольского,  советовали  не  думать  о
Комсомольске, который еще хуже  Владивостока, а выбрать Локсу,  что  рядом с
Таллинном: дескать, запад в любом варианте лучше востока.
     Но в Москве  меня  уже ждала фантастическая телеграмма из Комсомольска:
"Работу и квартиру (!) гарантируем.  Срочно высылайте документы  на конкурс.
Куликов." Я все документы собрал еще в Ленинграде, а потому тут же отослал и
стать ждать. Пока же ходил по Москве и  писал фантастическую повесть  "Войны
пока нет" о терранавтах - подземных пилотах  на подземных лодках. У меня еще
в подвале была написана повесть "Убежище" и еще что-то. С этими рукописями я
пошел в  редакцию самого в  то время прогрессивного молодежного журнала "Наш
современник",  где  понравился  лит редактору Ларисе  Карлович.  Причем,  не
только  и не столько,  как подающий  надежды  литератор. Еще  немного и  мог
закрутиться роман, но я звонил  моей ссыльной, как Пушкин, в Кишинев любимой
жене,  и   на  столичную  штучку  не  поддался.  Хотя  намеки   были   самые
соблазнительные.  Москва,  литературная  карьера и  довольно привлекательная
особа в придачу... Самое  интересное, что после сокрушительного  скандала на
Кирпичной, я  вовсе  не  был  уверен, что  моя  семья  ко  мне  вернется.  И
настроился  на  начало жизни с начала в  Комсомольске.  Но не в  примаках  у
Ларисы. Спасибо, уже ели... Впрочем,  и Аня, как она сейчас уверяет, немного
потеряла бы от варианта  моей глобальной измены. Уехала бы с  "адвокотом"  и
его  семьей в  Израиль.  С  ее  способностью к языкам тут  же освоила иврит.
Будучи 31  год от роду,  спокойно пошла  бы  на любые курсы,  а будучи тогда
красавицей, безусловно,  вышла бы  удачно  замуж.  И не  нюхала  бы мороз 40
градусов  и  прочие "прелести" Города Юности.  Со  всеми моими  последующими
идиотскими поворотами, включая нынешний. Может быть... А могло всем нам быть
и  много  хуже,  только  совсем  иначе.  Хорошо,  что  нету  сослагательного
наклонения...  В любом подварианте этого варианта не было бы на свете нашего
сына Лени. Был бы, возможно, но совсем другой...
     К  концу августа пришло письмо, что я прошел  по конкурсу и  принят  на
работу старшим преподавателем корфака. Без тени сожаления я покидал Москву и
Ленинград.  Комсомольск представлялся мне под мотив "Плавно Амур свои  волны
несет..." почему-то в краснокирпичных зданиях.
     И  вот  я  снова  во  всегда битком  набитом  перевалочном  Хабаровском
аэропорту  с  его  вонью  с  уличных  и  внутренних  загаженных  туалетов  и
многодневного  пота  валяющихся  на  полу   не  принятых  по  всему   Северу
пассажиров. А потом  был  какой-то  сарайчик на  краю аэродрома с  надписью:
"<b>Комсомольск-на-Амуре"</b>,  раздолбанный пыльный автобус и что-то  вроде школы,
на  которой было  написано "Комсомольский-на-Амуре  вечерний политехнический
институт". Около входа был  обширный пустырь, где среди луж  паслись коровы.
Такой   предстала  мне  кузница  инженерных  кадров   крупнейшего   в   мире
судостроительного завода имени Ленинского комсомола.
     Были поздние сумерки, около восьми вечера, но, как ни странно, меня тут
ждали. Вахтер дал мне <i>ключ от моей квартиры</i> и листик с адресом. Дом оказался
совсем новым  и прямо  позади "школы". Мне не  верилось,  но ключ подошел, я
открыл дверь в уютную однокомнатную квартиру без мебели, но с газовой плитой
на  кухне и ванной с унитазом, предназначенным только мне!  Причем, до этого
исторического момента в него никто никогда не писал. Этот  штрих перечеркнул
жуткое    впечатление   от   города   по   дороге   от   аэропорта   (полная
противоположность первого впечатления  от  Владивостока).  Какое  это  имело
значение  на  фоне ключа  от  <i>моей</i> квартиры?  Первой  в жизни.  Не подачку с
прицепом от  дяди  Гриши,  не  "Куда  ведешь,  тропинка  узкая?" из соседней
комнаты, а моя комната с моей кухней и моим балконом!
     Однако,  надо  было  как-то ночевать.  На  чистом  красном  эрголитовом
свежеокрашенном полу. Я решился  позвонить соседям. Там, как оказалось, меня
тоже ждали, тут же дали  раскладушку,  постель, чайник,  кружку, накормили и
напоили чаем, познакомили еще с другими соседями, которые тут же рассказали,
как  они  славно  провели отпуск  на островах  под  Владивостоком.  Уснул  я
совершенно  счастливым. А приедь я тогда же из Кишинева-Бухареста на Ближний
Восток?..
     Наутро чудеса продолжались. Проректор по учебной работе, седой  молодой
человек по  фамилии Макаров  встретил меня удивительно тепло, сказал, что  я
буду читать проектирование судов выпускному курсу, введение в  специальность
всему   потоку  первого  курса  факультета  и  теорию  и   устройство  судов
вечерникам-машиностроителям.  Последний  курс  был мне  знаком  по  ДВПИ  во
Владивостоке. Он послал меня в отдел  кадров  и бухгалтерию. В первом у меня
просто взяли паспорт на прописку (без штакетника для милиции), а в кассе мне
выдали подъемные - кучу денег, как  мне показалось. Я тут же пошел по городу
в поисках мебельного  магазина. Там я купил красный  складной  диван-кровать
(для нас с Аней?), складное же кресло-кровать (для Веты?), письменный стол и
два стула. Кухонный стол и две табуретки мне подарили новые знакомые.
     Город  медленно  высыхал  после  недавних  ливней.  Выяснилось,  что  в
индустриальном центре с населением больше, чем в Севастополе, никто за сорок
лет не построил ливневую канализацию. Лужи стояли по  всем улицам. Но бегали
трамваи, было много магазинов, здания были вычурные, вызывающе советские, но
выстроенные  в относительном ансамбле  главных улиц.  Кроме  того, город был
удивительно  удачно  распланирован  -  всюду  отовсюду  можно  было  попасть
кратчайшим  путем.  И плоским, не  смотря на  окружающие зеленые сопки. Амур
произвел впечатление угрюмого грозного Соляриса - огромный простор несущейся
мимо берега  желтой  воды  с грязной  пеной. Памятники касались  героических
первостроителей. Поразил теплый и радостный оттенок голубого огромного неба.
Оно было повсюду, с него сияло южное солнце широты Киева.
     Школа тоже была залита солнцем, которое померкло, как только  я вошел в
комнату с  надписью "зав. Кафедрой  технологии  судостроения". И  не  только
потому, что  в ней почему-то было  темно, а  из-за главного обитателя, моего
нынешнего начальника, заведующего кафедрой.
     У Ани  в  Севастополе был дальний родственник по  имени Абрам. Это было
наглое хамло, что, по его  словам, не мешало ему быть уникальным и уважаемым
специалистом  и  всеобщим любимцем.  Мне он  казался  монстром. Вечно что-то
громко  вещал, сидя с босыми ногами на столе, перебивал, унижал и скандалил.
Он  всячески подчеркивал  свое  еврейство,  выписывал  "Биробиджан  стар"  и
"Советише Геймлянд" - единственные в СССР издания на идише. Свою сущность он
навязывал окружающим,  как  образ еврея. Естественно, что у меня он  вызывал
только ужас и отвращение.
     И вот теперь за столом сидела его копия! Так и казалось,  что он сейчас
снимет туфли и выложит на стол ноги с ногтями. Этого он, конечно, не сделал,
но во всем остальном,  вполне повторил  образ своего  двойника.  Он  начал с
того,  что   приличного  специалиста  никогда  не   отпустят  из  столичного
института, так  что сюда  приезжают из  Москвы  и Ленинграда только  отбросы
научного мира. Чтобы  немедленно  доказать мне  свою правоту, он стал совать
мне листик с какой-то параболой, требуя немедленно объяснить, почему  она не
загибается  вверх,  как  кажется  на  первый  взгляд,  а  вниз.  Увидев  мое
недоумение, он  радостно захохотал  и  задергался в конвульсиях, точно,  как
Абрам, когда задавал какой-нибудь  сложный  для собеседника вопрос, радуясь,
что  "срезал!"  Мне  он  объяснил, что  курс  я  буду  читать  не  столичным
студентам, а "нормальным", а  потому поменьше теории и побольше  практики. А
также,  что  мне следует  вести  себя поскромнее,  так  как здесь  не любят,
когда... И тому подобное,  чем дальше, тем непонятнее  и противнее.  Скажем,
ему не понравилось, что я не переиначил  на русский лад  мое имя и отчество.
Он увидел  в этом вызов, заявив, что  здесь  народ  простой  и  не  надо его
портить. И что он  вообще за  подготовку кадров от  первого курса до доцента
(он  был  доцент) без приглашения извне.  На  мое  возражение, что он-то сам
приехал сюда с Украины, последовало что-то неблагозвучное.
     Этот человек впоследствии стал прототипом моей  повести "Право выбора".
В ноябре 2004 я  из российской газеты узнал, что в  Хайфе около двух лет жил
его сын Гриша,  которого я едва помню. Сомневаюсь, что ему довелось прочесть
про  Вулкановича  и  не  знаю  до  сих  пор  следует  ли послать  повесть  в
Комсомольск, в городскую библиотеку,  но опубликованные воспоминания сына об
отношении отца к еврейскому  вопросу не совпадают с моими. Сам же гениальный
Гриша недолго пытался вписаться в  нашу суровую действительность.  Обыграл в
шахматы за деньги чемпиона  Израиля, что  совсем  не  то  же,  что  рядового
российского гроссмейстера еврейского происхождения. Получил степень  доктора
какой-то философии и слинял обратно в Комсомольск. Возглавил там 500 местных
евреев,  включая  таких же разочарованцев,  и вроде  бы  обрел  чуть было не
утерянный  статус  и  покой. Израилю  эти  пробы и ошибки обошлись  в  сумму
корзины абсорбции.
     В принципе,  я привык,  что  в начальниках у нас всегда идиоты, и  этим
утешился. Тем более, что первый же новый коллега, Валерий Зуев  из Горького,
оказался не просто нормальным, но вполне доброжелательным. Мы даже ненадолго
стали  с  ним друзьями. Такое же впечатление  произвели и прочие. Да  и  сам
монстр, показав себя  и "поставив меня  на  место", потерял интерес  к своим
абрамовским шалостям и вроде  не очень мне впредь мешал. Но тогда я пришел в
себя только дома.
     Дозвонившись до  Севастополя,  я  выяснил,  что Аня  и  Вета немедленно
собираются ко мне, на что я не очень смел надеяться. Тот же Зуев посоветовал
тут же идти к Макарову и сказать, что ко мне едет семья, и что однокомнатная
квартира  мне  не  подходит.  Оказалось,  что  институт  только что  получил
сорокаквартирный дом  и что  вовсю  идет  перераспределение жилья. Не  очень
надеясь на такое  счастье, как хотя бы такая же квартира,  что я опрометчиво
потерял во Владивостоке, я  пошел к проректору. Но тот нисколько не удивился
и  предложил  мне   на  выбор  четырехкомнатную  квартиру   в   новом  доме,
трехкомнатную  и  двухкомнатную квартиры  на улице  Ленина  -  все  рядом  с
институтом. От четырехкомнатной Зуев тотчас меня отговорил - есть опасность,
что уплотнят,  дом  институтский, что захотят, то  и сделают. Трехкомнатная,
когда  я  ее увидел, произвела тягостное впечатление  крохотными клетушками,
зато двухкомнатная, "генеральская", как ее почему-то называли,  была  просто
роскошной - огромные комнаты с большими окнами,  прихожая, раздельный туалет
и  ванная.  Правда  она  была в жутком состоянии, и  в  ней  еще  жили  двое
холостяков, но к приезду моих оба  должны  были освободить квартиру. Один из
них просто отбыл срок распределения  и письменно считал дни,  часы и минуты,
когда он сможет  покинуть Город  Юности - чтоб он сгорел. Но лучше,  добавил
он,  усесться  спиной к Амурсталевской сопке, упереться  ногами  в сопки  на
противоположном берегу Амура и вот так! Сдвинуть всю  эту мерзость обратно в
Амур, откуда пришли первостроители...
     Я сказал, что согласен  на самое малое из того, что мне  предложили,  и
стал ждать приезда моей крохотной семьи.
     И вот я  стою у выхода  с летного  поля Хабаровского  аэропорта  и вижу
предельно уставшую  Аню  и просто зеленую от мучительного перелета через всю
страну Вету, показавшуюся мне совсем крохотной и беззащитной. Но я уже успел
принять Соломоново решение и  взял им билеты до Комсомольска не на очередной
мучительный  перелет,  а  на  ночной  рейс  теплохода, с  отдельной каютой и
обзором великой реки. Мои бедные женщины были просто счастливы.
     Мы  гуляем по  показавшемуся относительно приличным Хабаровску, обедаем
какой-то дрянью в ресторане-поплавке и, наконец, располагаемся в своей каюте
с отдельным выходом прямо на палубу.  И начинается движение сопок  мимо нас,
неестественно  быстрое, так как мы идем вдоль сильного течения. Не обошлось,
естественно, без драмы  - Вета защемила пальчик в окне  каюты, но зато какая
была  ночь  с полузабытой и полу потерянной молодой женой!  Какой красавицей
она мне казалась!
     Комсомольск встретил нас таким, какой он есть. У Ани лицо вытянулось, и
эйфория от  речного  путешествия  надолго испарилась. А с походом  в местные
продуктовые  магазины  она вообще перешла  в отчаяние.  Творог  был похож на
плохо  разведенный в воде порошок  неизвестного происхождения, цыплята  были
размером  с воробья, но с шеей цапли, молоко было на вкус чем угодно, только
не молоком, булки рассыпались при  прикосновении. И все это, к тому же, надо
было  доставать  в  очередях.  О  рынке  лучше не  упоминать  - у  двух-трех
продавцов по ту сторону двух-трех прилавков были две-три морковки или свеклы
или ведро полугнилой картошки,  которая  в магазинах была еще хуже. Вдобавок
парки  казались  пародией  на  скверы,  улицы  залиты высыхающими  лужами, а
утренние и вечерние трамваи переполнены непривычными рабочими толпами.
     Зато моя крохотная новенькая  однокомнатная  квартира Ане и  Вете очень
понравилась. Аня даже заявила, что от добра добра не ищут, и лучше иметь вот
такую  прелесть  наверняка,  чем  что-то  с  перспективой  "уплотнения".   Я
возразил,  что это  нам  грозит  только  при  претензии  на четырехкомнатную
квартиру, но Аня настаивала на том, чтобы остаться в этом новеньком уюте.
     Вету  без  проблем взяли  в детский садик  прямо напротив нашей будущей
квартиры.  А там пришла  и пора переселения. Холостяки оставили нам  столько
грязи  и вони, что пришлось  потратить неделю,  на уборку  и ремонт.  Зато в
квартире все  стенные  шкафы были  заполнены  пустыми  бутылками,  которые я
платно  сдавал  почти  две недели,  заработав  на  материал для  ремонта.  И
квартира  предстала нам  в своем  первозданном виде. У  нас  никогда не было
такого  приличного  жилья. И,  главное, свое!  И  отдельный  вход  в  каждую
комнату, вместо проходной во Владивостоке.
     Я стал  читать  лекции  по  проектированию, которое так  и не  освоил в
теоретическом виде, а потому готовиться приходилось к каждой лекции. Слушали
меня хорошо, молодежь была очень доброжелательная и симпатичная. Но особенно
мне  нравилось читать  "Введение в специальность"  вчерашним школьникам.  Их
было около ста человек, но слышно было движение мела  по доске. Слушать  мои
лекции приходили  из других  групп и факультетов, что почему-то не нравилось
зав кафедрой. Он  попытался  к чему-то придраться, скажем,  что я  прыгаю  у
доски, но потом поправился, что это не обо мне, а об еще одном  еврее у меня
в поле  зрения, ленинградце, математике и высоком теоретике с кафедры теории
корабля  ЛКИ, непонятно как занесенном  в  этот  край страны.  Мы попытались
дружить   семьями,  но  немедленно  возникло  роковое  отторжение,  какое  я
испытывал  с детства  -  меня  евреи  не терпели  на каком-то  биологическом
уровне.  Все -  от товарищей  по школе,  до Брука  в  училище, не  говоря  о
небожителях  в  ЛКИ.  Исключением,  пожалуй, был  Рома  Райхельгауз, но  тут
отторжение было с  моей  стороны.  И  здесь  оно возникло  немедленно  и  не
закончилось до  самого его отъезда в  Израиль в семидесятые годы.  Уже тут я
узнал  о его  координатах через  общих  знакомых,  но  и мысли  не  возникло
встретиться. У обоих...
     Лучше всего я себя чувствовал  с  вечерниками - пожилыми  практиками на
инженерной должности. Работая  на  современнейшем заводе, делающем подводные
ракетоносцы на мировом уровне, они  знали все  в  тысячу раз  лучше меня, но
никогда не ставили мне это в  вину, тактично исправляя  мои ляпы. Но  и я не
становился в позу. Более того, одному из них, начальнику цеха без диплома  я
доверил прочесть лекции о  сварке вместо  меня,  а сам сидел со студентами и
конспектировал.  Слава Богу,  что об  этом никто  так  и не  узнал,  но  мой
авторитет  у этих  студентов от этого взлетел  до  небес. Тем более,  что  в
теории  корабля  я  действительно  мог  их  чему-то  научить,  используя мой
пароходский опыт, а в конструкции корпуса я был с ними наравне с моим опытом
конструктора.
     К   тому  же,   Аню  тут  же   взяли  корректором  в  городскую  газету
"Дальневосточный Комсомольск"  и назначили относительно приличную  зарплату.
Вскоре она стала ревизионным корректором - правой рукой главного редактора.
     Преподаватель  должен  был  вести  так называемую хоздоговорную тему, в
которой  был  бы заинтересован завод. Мне досталась проблема окраски цистерн
главного балласта строящихся здесь огромных подводных кораблей. По этой теме
я стал вхож не просто на завод, не просто в эллинг,  а на "изделие", которым
тут называли лодки. Ничего полезного я тут так и  не изобрел, но  за  усилия
мне  платили половину моего преподавательского  оклада сверху.  Так  что  мы
стали более или менее прилично зарабатывать.  Тут же  купили первый в  нашей
жизни собственный телевизор "Темп".
     А  тут еще нас с  Аней  уговорили поработать  год в близлежащей средней
школе - вести в десятых классах соответственно  математику и  русский язык с
литературой.  Для меня это  было  так ново и  интересно, что  я ждал каждого
урока  с  нетерпением.  В  отличие  от  Лейзеровича,  поголовно  нееврейским
школьникам понравилось  мое имя и отчество,  они  его трогательно  заучивали
вслух с  доски и  с  удовольствием  им пользовались. Девочки вообще  в  меня
влюбились  -  единственный   мужчина-учитель  в  школе,  а   мальчики  очень
благосклонно восприняли представительную и культурную  мою Анну Борисовну. Я
сразу объявил, что  не  собираюсь учить  их  по  учебнику Киселева, вспомнив
благословенной памяти  Лобика, перешел на задачник для поступающих в вузы  и
превратил  десятые классы в  курсы  по подготовке к вступительным экзаменам.
Мало   того,   для   доказательств   теорем   я  применил   интегральное   и
дифференциальное  исчисления  и  тем  самым   предельно   упростил  усвоение
материала.  Комиссия  ГОРОНО  пришла  в ужас от  моего  урока  и  немедленно
прервала его, но потом, когда директор объяснила, кто я и почему тут, передо
мной извинились  и  больше  не вмешивались.  В  результате все, кто поступал
потом в технические вузы математику сдали на отлично.
     О моей научной работе по так называемой госбюджетной тематике лучше  не
вспоминать. Несколько  лет я придумывал глобальные решения морских перевозок
и представлял пухлые отчеты в  Министерство высшего образования,  которое за
них  платило мне зарплату. Я делал  доклады на самом высоком уровне, получал
хорошие  отзывы  и ходил  в  лучших  ученых института, если не министерства.
Некоторые  темы  у  меня потом компилировали мои коллеги, тут же  рвавшие до
того теплые со мной отношения. То есть я самоутверждался вовсю без какого-то
толку  царю  и  отечеству.  Ибо последним  ничего  не надо было, лишь  бы не
приставал.
     Гораздо  более интересным свершением  первого года  этого поворота было
приобретение  серо-мраморного   девятимесячного  щенка  английского  дога  с
родословной. Я никогда в  жизни не имел дела с домашними собаками, тем более
не оказывался  ближе двух метров  от крупной особи, и  уж  тем паче не видел
вблизи живого дога, а такой  расцветки даже  не  представлял. Поэтому, когда
нас  ввели  в квартиру продавцов и  усадили в  глубокие  кресла, а в комнату
ворвалось  брыластое чудовище, топающее по полу ногами, как копытами, у меня
душа ушла в пятки. И этот зверь будет жить в моей квартире?  И я посмею  при
нем спать ночью без вооруженной охраны, не за решеткой?
     Между тем, речь зашла  о цене. Сто рублей,  как мне еще раньше сказали,
минимальная стоимость щенка  с  приличной  родословной. Приличная  ли она  у
Веги, я  сказать  не мог, так как впервые в  жизни  видел документ с именами
прадедушек. У меня лично такого генеалогического дерева не было. Согласились
на  эту  цену  в два  платежа,  отслюнили  (от сердца  оторвали,  у  ребенка
отняли...) пятьдесят  рублей,  и  чудовище сменило хозяина.  И  готово  было
покинуть  этот дом и переселиться в наш. А я на  Вегу и смотреть-то  боялся.
Когда она  периодически  нагло обнюхивала  мои глаза и уши, у меня отчетливо
прослеживался давно  отпавший хвост и  протягивался между ног к  подбородку.
Видя мое  состояние, хозяин  надел  на  догиню ошейник, дал  мне  поводок  и
предложил выгулять, чтобы мы привыкли друг к другу. Как только мы  оказались
на заснеженном дворе,  Вега стала  так  рваться,  что я  еле  удерживался на
ногах. При этом она прыгала лапами мне  на плечи и голову, а ее жуткая серая
с черными пятнами морда тыкалась мне в лицо. Отпустить ее я не смел - удерет
и прощай пятьдесят,  нет, все сто рублей, Анина месячная зарплата! Кое-как я
уговорил ее пописать на поводке, походил с ней, впервые ощущая замечательное
упругое присутствие мощного друга рядом, приласкал ее, уже смело и искренне,
и вернулся в тепло квартиры.
     А через  полчаса  огромное  гибкое  животное  красиво бегало  по  нашей
квартире,  обнюхивая углы и  привыкая  к новому  жилью. Когда  мы  все  трое
улеглись  (Вета отдельно, за  запертой  дверью, а  мы  вместе с  чудовищем),
собака  немного  еще  погрохотала  лошадиными  шагами  по   полу,  а  потом,
покрутившись  на  одном  месте,  вздохнула  горько  человеческим  голосом  и
улеглась на  ковер, Ночью,  когда  я просыпался в туалет,  она только  чутко
поднимала остроухую голову. Проснулся я  в темноте, хотя чувствовалось утро,
от ласкового дутья мне в ухо из собачьих ноздрей. Я  сразу  стал  одеваться,
надел на мощную шею ошейник, взял поводок и вывел  дога на школьный стадион,
около которого  мы жили.  И впервые рискнул  отпустить  ее. Она сделала свои
дела  и стала  бегать  по снегу,  восхищая меня невиданным могучим и  легким
галопом. Как вдруг двор пересекла кошачья тень, и мой щенок тотчас рванул за
биологическим  антиподом,  легко  перемахнул  полутораметровый  штакетник  и
скрылся из виду. Потерянные  сто рублей не успели  заморозить  мою душу, как
Вега уже неслась обратно, пролетела над  забором, вспахала лапами снег мне в
лицо и принялась  прыгать на меня со всех сторон,  призывая играть. Я уже не
только  не боялся  ее, а  наоборот, чувствовал небывалый  прилив энергии. Ее
бурная  радость жизни  передавалась  мне, заставив  бегать,  падать,  ловить
неуловимую, кричать и хохотать, чего  со  мной  не было  давным давно. Исчез
привычный  стресс  бытия,  страх  прошлого  и  будущего.  Больше  всего  мне
понравилось, что, удрав от меня на другую сторону улицы, она по первому зову
вернулась и покорно подставила шею. Домой я вернулся совершенно счастливым.
     И  вообще  для нас словно  наступила новая  жизнь Вега  требовала массу
забот, но все они были радостными. Надо было тренировать ее, и я записался в
клуб служебного собаководства,  познакомившись с совершенно  новым  для меня
кругом фанатов и их любимых питомцев. Вета была счастлива гулять на глазах у
ребят с собственной собакой, которую она  держала  за  ошейник,  подняв руку
выше плеча. Я  и раньше  ночами встречал Аню  из  редакции, чтобы защитить в
городе,  где  на  каждого  жителя  приходилось  по два условно освобожденных
преступника.  При  этом  я  смутно надеялся на мои  примитивно-теоретические
приемы самбо. И тут  рядом держит в напряжении поводок 60 килограмм стальных
мускулов,  увенчанных головой, полной острых как бритва белых молодых зубов.
Встречные  пьяные,  при  виде которых  у  меня всегда душа  уходила в пятки,
теперь издали замечали лошадеподобную собаку и переходили от греха  подальше
на другую сторону улицы.
     Я  всю  жизнь  мечтал  иметь друга-защитника.  Еще  в  детстве старался
понравиться  ребятам постарше. Придумывал, что  у  меня есть старший брат. И
вот я  имел такого друга, о  каком не  смел  и мечтать. Причем,  друга очень
преданного  и  ласкового.  Так, как ко мне относилась Вега,  ко мне не любил
никто, кроме мамы. Иногда  мне даже  казалось,  что это какое-то переселение
душ. Правда, чтобы Вега  признала  меня  не  просто другом,  но  и хозяином,
пришлось как-то за непослушание ее взять за холку за  ушами и прижать голову
к  полу,  как  меня  научили   в  клубе.  Ого,  как   она  возмутилась!  Наш
наследственный  кишиневский черный ковер,  прикрывавший всю  комнату, в одно
мгновение оказался на подоконнике, оскорбленная догиня носилась по комнатам,
сокрушая  стулья  на  пол,  но  потом быстро  выполнила команду  "сидеть"  и
"лежать" и вообще  стала,  наконец не  баловнем, а  дрессированным  домашним
животным.
     Очень скоро она себя впервые показала нам, что не напрасно ест (и очень
немало!)  свой  хлеб. Аня всегда  хотела научиться  кататься на коньках,  но
первая ее попытка брать  уроки  во  Владивостоке на стадионе  Тихоокеанского
флота в период беременности и страхов упасть надолго отбила  эту охоту. Даже
когда я шутя  научил  этому  искусству  Вету  в Ленинграде, у  Ани ничего не
получалось.  И вот судьба нас  вновь сослала на север, рядом  залитая  льдом
хоккейная коробка,  а  в шкафу новенькие  еще коньки с ботинками. Моя  жена,
дрожа, надевает их и  еле-еле скользит по льду. Чтобы  не повредить коньками
собачьи лапы, Вегу мы оставили на снегу вне коробки,  по ту сторону калитки.
Аня делает  по льду  робкие  шаги, растопырив руки, как ребенок, что учиться
ходить, а на коробку с трех  сторон  через  барьер лезут незнакомые мужики с
явно нехорошими намерениями. Я догадываюсь  не ввязываться с ними в драку, а
как можно раньше подключить нашу защитницу, которая давно кидается на барьер
снаружи.  Я открываю калитку.  Вега  врывается  на лед  и тут  же  оценивает
ситуацию.  Отдрессированная  еще  до   нас   никогда  не  лаять,  она  молча
устремляется своим мощным галопом на того, кто к Ане ближе и пытается взмыть
в воздух, чтобы ударом лапами и мордой в лицо опрокинуть врага, но прыжок не
получается -  скользко. Однако,  вид  такого незнакомого чудовища, в котором
далеко не каждый сразу определяет собаку,  приводит все троих  в шок. Удирая
со всех  ног, скользя и падая, они уже  ползут  на коленях  к барьеру, через
который едва успевают перевалиться.  Когда я с Вегой пробегаю сквозь калитку
на нескользкий  снег, чтобы преследовать их с большим  успехом, всех троих и
след простыл. Мы же всячески хвалим нашу спасительницу, хотя желание учиться
кататься на ночном  пустынном  катке  в городе, кишащем  бандитами,  тут  же
пропадает навсегда.
     Мы открываем  для себя окрестности Комсомольска, его нарядные березовые
рощи  на  сопках, замечательные  снежные  спуски.  Вега и  здесь  -  главное
действующее лицо нашего  праздника.  Взяв в зубы  поводок, она тянет меня на
гору с той же скоростью, с  какой я потом несусь с горы,  следя лишь за тем,
чтобы  не  наехать  лыжами  на мечущуюся передо  мной обезумевшую от радости
собаку. Радует и Веточка - она просто летит на лыжах по телефонке, впархивая
на барханах.
     Но  все эти октябрьские радости длятся недолго. Наступает  ноябрь,  а с
ним четырех-пятимесячная жуткая нечеловеческая зима странного края на широте
такого теплого  зимой  Киева.  Мороз  убивает все  живое,  кроме  обитателей
города. Деревья стоят  в неподвижной мертвой розовой дымке утром и такой же,
но  серебристой ночью, когда я на заиндевевшем  насквозь трамвае возвращаюсь
после лекций вечерникам. Но в квартире пышут  жаром  батареи, окна слепые от
толстой измороси, тепло, сухо и приятно
     Жизнь продолжается. Мы записались в бассейн в Дом молодежи и плаваем за
стеклом, сквозь которое на нас смотрят закутанные по самые брови люди. После
бассейна  дышать  можно на улице только через мгновенно каменеющий ото  льда
носовой платок.
     У нас  появляются  знакомые собачники, среди которых самый интересный и
квалифицированный хабаровчанин Боря Черный. А самым противным и надоедливым,
естественно, биробиджанец Володя Окс. Оба становятся нашими гостями, которых
привлекают  Анины  пирожки.  Поев борщ с ними, Окс  замечет "Сыр у  вас  был
вкусным...", чем обижает хозяйку и навсегда входит в историю нашей семьи.
     Почему-то при всех наших  работах  остро  не  хватает денег.  Наверное,
потому, что все надо покупать заново. Так  или  иначе, мы одалживаем у Зуева
какую-то сумму,  а  у зав кафедрой три рубля.  Последний напоминает  о долге
почти   тотчас,  а  второго   в   этом  напоминании  довольно   бесцеремонно
представляет жена. Так или иначе, но больше у нас в жизни никаких  долгов не
было.
     Казавшаяся бесконечной зима в конце концов заканчивается первой для нас
в этом  городе  весной,  а  с  ней  и  первые неприятности.  Сначала  ректор
объявляет, что я его обманул, заявив о  готовой диссертации. Не остепененные
преподаватели ему  тут не нужны, он сам из таких. Доцент и все. Для престижа
института в нем  должно  быть как можно больше кандидатов наук, не  говоря о
докторах, которыми и не пахнет. Так что приобрести в моем лице  в Ленинграде
очередной балласт  ему не по  карману.  Короче  говоря,  вот  вам срок  -  и
диссертацию на стол. А тут, как назло, капризничает руководитель диссертации
Дормидонтов. Он считает, что я ничего нового не привнес  против того текста,
что  был отклонен  на  предзащите, а потому никакого отзыва  для ректора  не
будет. Я перепечатываю то, что есть и в мае кладу фолиант на  стол Куликову.
А у того ко мне новая претензия - как я мог без разрешения института все это
время работать в  школе? Если я  хочу  быть  учителем, пожалуйста, катись из
института. К тому же, с конструкцией автоматической окраски цистерн главного
балласта на  лодках  ничего  не  выходит.  Я поспешно разрабатываю  кисть  с
подачей  краски  по  шлангу.  Ее  изготавливают  сикось-накось в  мастерских
института,  на   испытаниях  она   течет,  но  мой  лаборант  в  присутствии
руководства завода окрасил стальной лист вдвое быстрее, чем малярша -  Герой
соцтруда. Казалось бы, победа и награда, но рабочие  тут же против новшества
- им попросту повысят норму. В гробу они видали таких вредных изобретателей.
Мне  предлагается  переключиться на окраску транспортных  доков. Между  тем,
напуганный ректором я отказываюсь дальше работать в школе, к ужасу директора
-  а  как же  мои классы  на экзаменах на  аттестат зрелости?  Ведь половина
класса ничего не знает, я сам разрешал валять дурака на моих уроках тем, кто
не  интересуется  математикой.  Я  плюю  на  ректорские  угрозы  и  принимаю
экзамены, решая за тупых их задачи. Наши с Аней выпускники впервые в истории
школы  все  до  единого   поступают   в  институты.  Их  математика  сражает
экзаменаторов, а грамотность, как ни у кого из других школ. После  Печатного
Двора-то!
     И мои  студенты блестяще защищают уникальные и фантастические дипломные
проекты, впервые представляемые на всесоюзный конкурс.
     Все  это заканчивается двумя  выпускными  вечерами.  В  институте  -  с
выпивкой с  каждым студентом, после чего меня спасает от вытрезвителя только
Вега, не подпускавшая ко мне милицию. В школе - с танцами с моими вчерашними
ученицами, милыми существами, трепещущими в руках от самого факта близости с
единственным учителем-мужчиной, в которого только и можно было влюбиться.
     Наступает  первое  комсомольское лето - с жарой, мошкой,  мутным Амуром
едва  пригодным для  краткого  купания. Тут  нет  ни  приличного  пляжа,  ни
простора  -  из-за смертельно  опасного  мощного течения.  У Ани  в редакции
трагедия. Молодой журналист зашел в воду по пояс и исчез - попал под намытый
чудовищным  подводным течением песчаный козырек, провалившийся под  тяжестью
человека....
     Осенью мы  покупаем Вете коричневую школьную форму с белым фартучком  и
фотографируем в  ателье с сидящей Вегой - больше ростом, чем  хозяйка. Школа
прямо напротив окон, в нашем же дворе, за стадионом.
     Мы  едем на автобусе с  Аниным коллективом городской партийной газеты в
тайгу за грибами и  ягодами, впервые собираем белые грибы, видим, как растет
клюква и  голубика. Потом как-то  мы  одни  поехали на марь, где  меня вдруг
разбил  радикулит.  Я  еле  добрался до  автобуса  и  далее на  этаж.  Врачи
сомневались, смогу  ли  впредь  поднимать  больше пяти  килограмм. Но  Анина
подруга  Наташа  дает  нам  распечатку  йоговских  упражнений на  папиросной
бумаге. День за днем, месяц за месяцем, год за годом вот уже  более тридцати
пяти лет я каждое утро делаю  эти упражнения. Чреватая инвалидностью болезнь
прошла за первые два месяца.
     И снова  наступает  зима.  Я  еду  в  командировку  в  Ленинград,  везу
студентов на практику в ЛЦПКБ, живу у дяди Изи и тети берты на  Бухарестской
улице   в   Купчино.  Пытаюсь  продвинуть  диссертацию,  но  все  совершенно
безнадежно...  Она  остается при  всех  переделках  на  прежнем  "ненаучном"
уровне, не  годном  для  защиты.  Ректор  оставил меня в покое, в школу я не
вернулся, зарабатываю мало, живем скудно. Вегу  кормить нечем. Идем с ней на
жуткий мясокомбинат с  бойней и там покупаем утробного теленка,  от которого
на балконе топором отрубаю  части  и варю догу  суп с  крупами.  В магазинах
очереди и пустота.  Из командировок везу колбасу и  сыр, по  45  килограмм в
багаж  - больше нельзя  без  доплаты. Жизнь  превращается в рутинный  кошмар
бытия.
     На следующее лето, однако, появляется очередной  Анин проект заработка.
Она  где-то  прочла,  что  на  острове  Рейнеке под Владивостоком  требуются
сезонные  рабочие для сбора и  переработки морской травы агар-агар.  Мы едем
сначала с Ветой и Вегой. И так  почти без денег, в расчете на  заработок, да
еще в комсомольском