на  глаза  не  показываться.  Скорее  всего,  этот  совсем  не
преступник,  а  болтун  не  собирался ничего  плохого  делать,  просто пугал
зачем-то. После моей  фразы он смертельно побледнел, поднялся и молча вышел.
Больше  никто  из нас, включая  Вову,  его  никогда не  видел.  Вскоре стало
известно,  что  он  умер  где-то  в  степном  Крыму...  Для  меня  это  была
единственная в моей жизни "криминальная разборка".
     Теперь  о  моей  собственной  драме.  Как я уже  писал, моим  ближайшим
родичем  в  Ленинграде был  дядя  Изя. С его семьей, исключая брата Марка, я
дружил до последних  лет  моей  первой жизни. Напомню, что у  дяди  Изи была
квартира не  квартира,  но  две комнаты  с  крохотной  прихожей,  где  стоял
телевизор с линзой. Именно тут я мог смотреть Райкина и прочие программы тех
лет.  А  рядом  почти  всегда  сидела  типичная  ленинградка-блокадница  Зоя
Степановна. Моих дядю и тетю этот теле салон очень устраивал по той причине,
что они занимались противозаконной  деятельностью - делали  протезы и лечили
зубы на дому. В  большей  комнате было  задвижное стоматологическое  кресло.
Фараоны  могли  ворваться  только  через  прихожую, где  торчали  мы с  Зоей
Степановной. А  мы  должны  были  вступить  в  пререкания, пока  задвигалось
кресло, пациент пересаживался за обеденный стол и мирно пил чай.
     Поскольку мы оба были  разговорчивыми, то о чем  только не  беседовали.
Кроме, до какого-то момента запретной темы - дочери Зои Степановны Люси. Эту
голубоглазую  естественную блондинку  я  знал  с  абитуриентских  пор, когда
вместе готовились к экзаменам. Особого впечатления она на меня не произвела,
не смотря на  хороший рост, стройные ножки и  роскошный бюст, что для меня в
женщине главное достоинство.
     И вдруг, по инициативе  Зои Степановны, это табу было  снято. Она  сама
привела меня в  их комнатку-пенал на  Маяковской и сказала:  "Смотри,  Люся,
какого парня  я тебе привела. Самый  умный собеседник,  какого я  когда-либо
встречала." Люда  посмотрела  на  меня довольно  равнодушно, сказала, что мы
давно знакомы.
     Потом она объяснила мне,  что до сих пор ни за что не хотела сближаться
со мной только потому, что терпеть не могла младшего сына дяди Изи Марка, на
которого я, по ее мнению, очень похож.
     Но теперь согласилась поехать со мной на Кировские острова, кататься на
лодке.  Перед лодкой мы забрались с ней на качели лодочку.  Если кто помнит,
раскачивание  качелей   с  девушкой  несколько  напоминает  самые  серьезные
отношения.  Тем  более,  что у меня было время оценить  ее открывающиеся  от
ветра  ножки  и вообще фигуру. Короче, когда мы слезли, я, пожалуй, впервые,
ее уже всерьез и откровенно хотел.  Скрыть это невозможно, а потому мы сразу
же стали обниматься и целоваться. И занимались этим потом чуть ли не  год  с
перерывом на мой отпуск в Орлином, куда я ее страстно звал и ждал, как  было
обещано.  Моя мама,  узнав  о  серьезности  моих  намерений в отношении этой
девушки и  рассмотрев ее фотографию, почему-то категорически отказала мне  в
поддержке и была рада, когда Люся написала, что не приедет.
     Впрочем,  для  этого  брака не  было  ни малейших  условий.  Семья моей
предполагаемой  невесты  располагала   крохотной  комнаткой  в  коммунальной
квартире.  Сам "жених" - койкой в трехместной уже, но комнате в общежитии. В
перспективе,  правда,   инженеры  -  архитектор  и  кораблестроитель,  могли
рассчитывать на какой-то достаток, но до этого надо было где-то и  на что-то
прожить два-три года. Поэтому ни ее мама, ни ее ближайшая подруга тетя Берта
не считали этот альянс серьезным.
     Мы  же просто любили друг друга, как и  где могли, в основном  в парках
летом и в подъездах зимой.  Как-то нас за страстными  поцелуями застала в их
подъезде Люсина мама и грозно закричала: "Да что это такое! Когда я себе это
позволяла?"
     В комнате,  когда мамы  не было,  мы позволяли себе чуть  распоясаться.
Люся исчезала за  дверцей  шкафа, возилась там минуту и снова бурно кидалась
ко мне на колени. Я снова скользил рукой ей под свитер и обмирал, обнаружив,
что  под  ним  нет  ничего.  Причем  это  была  не Аллочка  с едва заметными
бугорками, а женщина  в моем понимании  этого  слова... Постоянно боясь, что
нас застанут, я ласкал ее только на ощупь, не видя ее. Она всячески намекала
на развитие отношений. Как-то, когда мы примерно так же ласкались в парке  у
стога,  то есть  наедине,  она недвусмысленно потребовала  всерьез  заняться
любовью,  но  у меня  был  уже  горький  опыт  Аллочки.  Я  боялся,  что  мы
расстанемся  с  губительными для  нее последствиями. И,  откровенно  говоря,
вообще боялся и не умел.
     В конце концов, ей это надоело. И когда она хорошо выпила на вечеринке,
где я был с моим венгерским  другом Ласло Надем, а она с какими-то знакомыми
хоккеистами, то  все пошло вразнос. Я проводил ее домой, отпаивал нашатырным
спиртом, уложил в постель в соседской почему-то (по ее требованию) комнате и
переодел ко сну, она потребовала  естественных отношений, а я  ушел,  утешая
себя, что это  благородно,  что она пьяна и не  соображает, что делает,  что
мне,  трезвому, этим  воспользоваться -  непорядочно и  так  далее.  Включая
предупреждение кого-то  из родственников,  что для русской невесты оказаться
после свадьбы не девушкой  - несмываемый позор на всю жизнь. И  чтобы  я был
осторожен.  Тем более,  что  я сам вовсе не  решил на ней жениться.  То есть
оправданий у меня были полные штаны.
     Как рассуждала  она, оставшись  одна при живом любовнике,  я никогда не
узнаю.  Но  когда  я появился в ее доме  в  очередной  раз, то получил такой
поворот  от  ворот,  что  не  оставалось  никакой  надежды  на   продолжение
отношений.  Мне было  заявлено, что  слишком  серый для нее, что я  не  знаю
элементарных правил приличий - здороваюсь и прощаюсь с живыми  людьми, глядя
в стенку, что я ей надоел. Короче, наша встреча ошибкой была, но, коль уж мы
запели, то "если ты решишься мне сказать, скажи мне смело".
     Мне  все  не  верилось,  что  меня  так  однозначно  отвергли.  Я  стал
подкарауливать Люсю около ее  дома, и как-то мне  это удалось. Она  услышала
меня издали  -  я носил в то время довольно  изящный,  но жесткий кошелек, в
котором бренчала мелочь. Это  ее всегда раздражало. Вот и сейчас я,  идя  за
ней,  увидел, как ее  передернуло от  этого  звука. Когда  она  обернулась и
коротко  сказала,  что  не  хочет  меня  больше  видеть,   я  растерял   все
приготовленные  тирады: ее реакция на мое  появление  до первых слов убедила
меня в том, что говорить уже не нужно.
     Более, чем  через год меня вдруг  одолела такая  тоска  по нашим лучшим
дням, что я написал ей письмо. Я отметил, что скоро кончаю институт, и почти
решил  ехать на Дальний Восток, а потому не претендую на нее  ради прописки,
как она как-то выразилась. Ну, и что не  могу без нее жить, что она победила
и  так далее.  Как ни  странно,  она сразу  ответила.  Мы слишком  увлеклись
физическим влечением друг к другу, писала она,  позволили этой стороне наших
отношений одержать верх над  духовной составляющей. Короче,  давай  сохраним
нынешнюю дистанцию. То есть наша встреча все-таки ошибкой была.
     Чтобы закончить эту линию, замечу, что последняя наша встреча произошла
спустя   одиннадцать  лет,   совершенно  случайно   во  время  моей  научной
командировки по конструкциям с подъемно-разделительной платформой в Институт
стали. Я  уже  поговорил  там  с  нужным  специалистом  и  получил  пальто в
гардеробе, когда меня окликнули по имени.  К тому времени я давно женился по
любви на более красивой,  чем Люся,  женщине, растил дочь, пережил несколько
крутых поворотов, о которых  ниже. Не сказать, что я начисто забыл описанный
только  что  период моей  жизни с  довольно  странной любовью. Образ высокой
блондинки с голубыми глазами и стройными длинными ножками перекочевал  в мою
повесть, потом роман. Естественно, при  написании ее я вспоминал Люсю, о чем
немедленно ей сказал, как только с трудом узнал мою бывшую любовь в радостно
улыбающейся  мне невысокой темноволосой немолодой  женщине в  очень странных
очках. "О! А как часто я тебя вспоминала, - оживленно говорила она. - У тебя
нет фото твоей нынешней жены?"  У меня всегда было  ее фото, но я его крайне
редко кому-либо  показывал.  Она  же мне  тут  же  показала фотографию очень
милого мальчика  в  очках.  Когда  я ей  сказал  о своем  впечатлении,  Люся
расцвела: "Действительно  мальчик!  Он младше  меня на  восемь  лет!"  Я  не
выразил  удивления, но не потому,  что давно знал об  этом от тети Берты,  а
потому,  что  умел  себя  вести. Это  она заметила мой респектабельный  вид,
самоуверенность,   почтительность  ведущего   специалиста  ее  института   в
разговоре  со мной.  Я  рассказал, что после окончания  аспирантуры  живу  в
Комсомольске,  преподаю  в  политехническом институте, неплохо  зарабатываю,
имею хорошую квартиру.
     И поспешил  откланяться.  Преображение  той,  кого  я изобразил в  виде
великолепной  миледи, было невыносимым. Мы обменялись адресами.  После этого
было несколько писем, но переписке положила конец моя умная жена. Тем более,
что я не возражал...
     Самое интересное во  всей этой истории было то, что в тот ленинградский
период Люся  была в моем сердце не только  не единственной, но и не главной.
Была другая Люся с царской  фамилией Романова. Она  училась  на  курс старше
меня, жила в том же общежитии с двумя красавицами-подругами, одну из которых
звали  Наташа.  Так вот в эту вторую Люсю я,  как и  положено Близнецам, был
влюблен  гораздо сильнее,  чем  в  первую.  Обе  имели  примерно  одинаковую
фактуру. Но у второй был постоянный молодой человек, ее однокурсник и звезда
знаменитого чуть ли не на  весь Союз кукольного театра нашего института. Кто
ей  я?  Я  преследовал  ее  только восхищенными  взглядами,  написал  как-то
дурацкое  романтическое  анонимное  письмо  и  даже получил  снисходительный
ответ.
     Как-то  в Севастополе  я  встретил Наташу, выяснил, что она живет здесь
всю жизнь, пригласил на  пляж  в  Учкуевку и  стал  ухаживать. Без  должного
энтузиазма, однако,  так как  была она  не  в моем  вкусе,  хотя очень милое
существо. И тут она мне  поведала, что Люся-2 прекрасно  осведомлена о  моей
любви, что быть  может оказалась бы благосклонной ко мне, если бы я  раскрыл
инкогнито, что они все  трое  забавлялись,  видя мою стеснительность. Но это
было уже накануне распределения их  курса, на котором у  меня вдруг завелась
новая пассия - их однокурсница, наша лучшая балерина, ученица какой-то примы
из  Мариинского  театра  во  Дворце  культуры.  Звали ее  Лиля, и  была  она
меломанка, охотно взявшая  на себя процесс моего  музыкального воспитания. Я
впервые познакомился с Рахманиновым, как и с Куприным, по зарубежному фильму
"Рапсодия".  А  Лиля  ввела  меня в мир  этого великого  мастера через  свои
пластинки, которые  я слушал часами, сидя  у них  в  комнате.  Тут  все было
богемное  - выкрашенные  в черное  стены с  белыми кругами,  картины, как  я
теперь  понимаю, Сальвадора Дали,  которые меня шокировали до дрожи.  И было
накурено  до  черноты.  Когда  я как-то вытащил Лилю на  лыжную  прогулку  в
Гатчину,  ей стало плохо от свежего  воздуха.  Еле  откачалась сигаретой. Ей
первой,  правда, в шутку, я  сделал предложение руки и сердца.  Мы проходили
мимо  только  что открывшегося Дворца  бракосочетания,  и я  сказал:  "Давай
зайдем  и распишемся. Вот  будет  удивления."  "И  смеху, -  рассиялась  она
профессиональной  артистической улыбкой.  - Надо  подумать,  стоит  ли людей
смешить..." То есть даже не отказала. И разговора совсем не забыла.
     Учиться я стал все охотнее и лучше. Когда  пошли проекты,  по ним почти
сплошь были пятерки, особенно по конструкции корпуса и проектированию  судов
-  профилирующим  предметам по  моей специализации.  Отлично  сдал  один  из
труднейших экзаменов по судовым системам, а уж судовые устройства, которые у
нас вел олимпийский чемпион, так вообще лучше всех.
     Коль уж зашла речь о спорте, то следует отметить, что Корабелка не была
подобием ЛИИЖТа  -  спортивного  вуза  с легким  железнодорожным  уклоном  и
хоккейной командой высшей лиги. Спорт был делом  добровольным. Я остановился
на спортивной гимнастике и с огромным трудом выполнил норму второго разряда.
То есть  "солнце" не  крутил, хотя перекладина и кольца  были моими любимыми
снарядами.  Хуже всего мне давался конь  с  ручками и прыжковый  конь. Из-за
него я  в  конце  концов  бросил  секцию.  Я поступил в  институт со  вторым
разрядом  по  легкой атлетике, где специализировался на беге на  800 и  1500
метров. И вот на стадионе Института физкультуры  имени Лесгафта я  во всяком
случае прошел дистанцию и... упал за финишем. Вообще-то это нормально, когда
бегун выкладывается чуть не до обморока, но тут меня поразило, что ко мне до
самого  восстановления  состояния  никто  не  подошел.  Ну,  сдох   участник
соревнований,  другие  придут.  Сам  добрался  до  раздевалки,  принял  душ,
переоделся в одежду по сезону и поехал почему-то в гости к дяде Сене, милому
рабочему человеку,  ленинградскому  шоферу.  Тот,  спасибо  ему  большое,  с
пониманием удивился моему рассказу и сразу, по своему обыкновению, налил мне
стаканчик водки.  Сейчас меня удивляет моя бесцеремонность.  Без звонка, без
приглашения, де-факто появлялся в  дверях, кормите гостя дорогого. Дядя Сеня
всегда встречал  меня  ласково, как и его  жена, толстая и полу слепая  тетя
Ева.  А  с  их дочкой Эллой  я  вообще дружил как с  девушкой. Она бывала  с
подругами на наших институтских вечерах, пользовалась успехом у моих друзей.
Именно  она  и  ее родители предостерегали меня против женитьбы на  русской.
Антисемитизм,  мол,  у  них в крови. Рано или поздно получишь  в свой  адрес
"жидовскую морду". Поэтому я вряд ли удивился, когда моя милая Люся как-то в
сердцах  сказала: "Вы,  евреи,  только  о  деньгах  и  думаете!" Это когда я
сомневался в нашем ближайшем будущем. Но это было в период пика нашей любви,
когда мы за  поцелуями  на Петроградской прозевали развод мостов, продрогли,
ожидая  возвращения. Домой  в  общежитие я  вернулся  к  утру, как всегда на
велосипеде, а  потом  пошел  сдавать  экзамен  по  электротехнике  и получил
единственную  за шесть лет двойку. На следующий день выяснилось, что и она в
тот же день провалилась. И тоже один раз в жизни.
     Элла  же  познакомила  меня  как-то  после разрыва  с  Люсей  со  своей
экстравагантной подругой Мариной, фотографию  которой в стиле вамп  я  долго
хранил. Мы сразу  отвергли сговор моих и ее родичей, я выдавал ее на вечерах
за  мою вторую сестру,  но  какое-то время мы все-таки встречались. Как-то у
нее дома  я полез целоваться, но она уклонилась: "Терпеть не могу лизаться."
Я молча вышел.
     А  женить меня  пытались мои родичи  не только на экзотической Маринке.
Еще я ходил в морской форме  в  сентябре 1958, только-только поступил, когда
мне организовали  роль  гостя  на свадьбе  дочери  директора гомеопатической
аптеки.  Мне  было рекомендовано обратить на  себя внимание сестры  невесты.
Торжество было  в роскошном по моим тогдашним понятиям  коттедже на Озерках.
Сестра была хороша, но невеста настолько  лучше, что я никого, кроме нее, не
видел,  включая предмет  моего внимания. Боюсь, что и  она меня не заметила.
Там я увидел впервые  еврейское общество. Вот  прожил три года в чуть  ли не
самом  еврейском городе  Союза Одессе, а  ни разу  не  проводил и пяти минут
среди  евреев.  А в Ленинграде  довольно часто. И песни услышал, что напевал
некогда  отец,  и  блюда попробовал. В Ленинграде меня  евреи совершенно  не
раздражали, как это было в Одессе (где, впрочем, примерно  так же раздражали
и многие прочие). Напротив, я ленинградскими и московскими евреями неизменно
восхищался. Хуже  другое. Как и  всюду, они  не  принимали меня  за  своего.
Вежливо, но неизменно давали понять, что я не их круга.  На курсе у нас было
немало евреев (вопреки тете  Гите  с ее  теорией антисемитской Корабелки  со
старорежимной профессурой).  Среди  них были разные, даже если брать  только
ленинградцев. Скажем был Ноль Раппопорт, что на вступительных экзаменах, как
и я, ходил в военной форме, да еще в тропической, в шляпе, из Туркестанского
военного округа. Это был  душа-парень  вроде моего дяди Сени.  А была группа
красавцев-снобов,  сдававших  экзамены  за  два   месяца  до  сессии   и  не
удостоивших  меня и взглядом. Эти были для меня вроде хохлов из училища. Под
стать молодым людям были и их  девушки. Одна из них, Галя, мне  внешне очень
нравилась, как, впрочем, и всем. Как-то я решился пригласить ее  потанцевать
и что-то  сказал об одном из  них, отнюдь не обидное, просто спросил, как  о
своем. Она тут  же освободилась  от моих  рук и больше  не  взглянула  в мою
сторону.
     Скорее всего, все они сейчас блистают в Америке.  Впрочем, и  в Израиле
такого  добра чуть не  каждый ватик. Из евреев, проживавших  в общежитии,  я
запомнил двоих: Фиму Полищука из украинского местечка и Рому Райхельгауса из
Владивостока. С первым  у меня сложились любезные отношения, а второй просто
искал со мной дружбы. Именно он и подвиг меня распределиться во Владивосток,
сам  поехал со мной и даже был  первым гостем, увидевшим  мою  новорожденную
дочь. Почему дружбы с ним не случилось, и куда он  сгинул с моего горизонта,
я не помню. Была и третья группа  - евреи-ленинградцы без происхождения и не
вундеркинды. Они были душой общества в  период  нашего привлечения в колхоз,
авторами  скабрезных  песенок  и гитаристами.  Фамилий  не  помню, кроме Юры
Резника, который, пожалуй, был  и  вундеркиндом. Во  всяком случае,  работал
потом на кафедре математики  в  Корабелке и  учил меня  программированию  на
факультете повышения квалификации.
     О колхозе вспоминать не хочется. Это была глубинка из глубинок - в двух
часах-то езды от Ленинграда. Деревни дореволюционной еще постройки из черных
бревен с  соломенными  крышами наводили  на  мысль  об  оптимальности такого
строительного  материала   для   России.   Население   меньше  походило   на
ленинградцев, чем эскимосы на зулусов. Бригадиры - поголовная пьянь и ворье.
На полях не растет ничего из-за холода и дождей чуть не круглый год. Условия
нашего  обитания  были  свинские,  питание  тоже.  Заработок, как  говорили,
присваивали наши же  вожди. В то же время мы были молоды, любили петь и, как
я уже сказал, имели своих менестрелей. Странный был у наших столичных штучек
репертуар. В основном это были  блатные песни типа "Я в ту хавиру залатался,
боже  ж мой, и тут  же выстрелил в  окно. Убил какую-то холеру, тут отворяют
ворота.  С восьми зарядным револьвером, боже ж мой,  хватают агенты меня..."
Но мы хохотали и радовались жизни.
     Антисемитизма за этим поворотом практически  не  было. И вовсе  не было
бы, если бы я,  вопреки  моему училищному  опыту  общения с  украинцами,  не
выбрал  себе  в сожители по трехместной комнату именно их.  Впрочем, один из
двоих  моих сожителей, Виталий Яковец, в этом плане выше всяких  похвал. Это
был несостоявшийся  пилот,  выпускник  того  самого  училища,  в  которое  я
просился  в Севастопольском военкомате. Виталий был комиссован после выпуска
по болезни  и очень переживал, что не состоялся как летчик. В моей памяти он
остался, как один из  лучших и красивейших людей.  Комнату мы с ним получили
потому,  что оба  подрабатывали  малярами в  общежитии.  А вот  второй, Саня
Радченко, тот был щирый... О нем даже вспоминать не хочется.
     Особенно мерзок он был в Полярном. Это была практика по военной кафедре
в  феврале 1963. Здесь я наяву увидел мое черное будущее,  если бы не маршал
Жуков, разогнавший  наше  училище.  Черные сопки  в  белых  пятнах  на  фоне
неестественно  прозрачной и  не  замерзшей воды  Кольского  залива Баренцева
моря. Мы  попали в  Полярное  через Мурманск и  Североморск через пару  дней
после спонтанного взрыва, уничтожившего у причала две подводные лодки вместе
с экипажами. Офицеры других лодок писали под копирку похоронки. Страшно было
смотреть  на заправленные  койки в казарме  и  конверты  писем  из  дому  на
тумбочках.
     Нас поселили в казарме лодки, которой командовал во время войны Израиль
Ильич Фисанович, Герой Союза и рекордсмен потопления фашистов.
     Поселок  Полярное производил  гнетущее  впечатление. Где-то  тут, среди
голых камней и сугробов снимал бы комнату лейтенант медицинской службы с его
женой Аллой при ином раскладе карт  моей судьбы. Пока же я тут  был  вольным
студентом,  да еще в  полу офицерской  форме -  по  моему  воинскому  званию
старшины. Но рядом со мной были студенты. И статус мой здесь был временным.
     Потом  я перешел в  другую комнату и поселился  с Ромой Райхельгаузом и
респектабельным красавцем-москвичом Левой Бесединым  -  до  самого окончания
института.
     Со  стороны  преподавателей  не  было и  намека на  антисемитизм,  как,
впрочем, и в одесском училище. Вообще профессура вызывала только восхищение.
Особенно на  последнем курсе,  весной  1963,  когда  были только специальные
предметы, и  я уверенно шел к  повышенной стипендии  - все  шесть проектов и
четыре первых  экзамена  я сдал  на пятерки. А вот на пятом,  моем  любимом,
проектировании  подводных лодок,  я  срезался  чуть  не  до  двойки.  Только
заглянув в мою зачетку и хмыкнув, профессор поставил мне трояк.
     Никогда я  не  встречал Новый  год так, как встретил  1963. Разладилась
какая-то компания, не помню  уже с кем. Девушки у  меня давно не было. Лиля,
последняя  из  моих пассий,  уже работала  инженером  в Ярославле, я  с  ней
изредка переписывался. Так что я  один ходил по ночному заснеженному городу,
а вокруг была музыка и смех, крики "ура", хлопали пробки шампанского  - люди
справляли Новый год. Без меня. Как встретишь Новый год, вспомнилось мне, так
и проведешь. Я был уверен, что год очередного поворота - окончание института
и  Ленинграда - не  сулит мне ничего  хорошего. Слава Богу, я ошибся. Да еще
как!
     Мой новый сожитель Лева был  невысокого роста, но сексуальным  титаном.
Он без  конца  водил в  нашу комнату каких-то сомнительных  девушек, одна из
которых  от  переполнивших  ее  чувств  как-то   страстно  поцеловала  меня,
проснувшегося и готового уйти ночевать к соседям, в губы. Не могу объяснить,
чем, но  этот поцелуй запомнился  надолго. Тот же Лева  загорелся поехать на
наше последнее студенческое лето в Орлиное. Снять ему там комнату должен был
я.  С собой он собрался взять очередную подружку-землячку по имени Вэлка. По
всей  вероятности, ее имя Виолетта, но  девушек  такого склада  всегда зовут
Алка, Машка, Вэлка.
     Я встретил ее на вокзале, почему-то  одну, без Левы  и  без объяснений.
Впрочем,  зная Леву, я  бы  не удивился,  если бы узнал,  что Вэлку он таким
образом подарил на лето мне. А она была совершенно не в моем вкусе. И я не в
ее.  Кроме  того,  я  решил   вызвать  сюда  Лилю  с,  возможно,  серьезными
намерениями. И уже  написал ей  об этом и  предупредил  маму, что, возможно,
этим летом женюсь.
     Тем не менее, мы  с  Вэлкой сходили  в тот же неизменный Батилиман, там
ночевали  вдвоем, не прикасаясь друг  к другу.  Комнату я ей снял ту же, где
жила в  первый год моя семья, у Кравченко. И постепенно забыл  о ней. У меня
появился вдруг  в  Орлином приятель из местных -  сосед-шофер. Он  работал в
строительном  управлении Южного  Берега,  а  потому  имел  пропуск  в  любой
закрытый  санаторий  на  Южном  Берегу.   В  кабине   его  панелевоза  мы  и
путешествовали.  Общительный и обаятельный украинский красавец Андрей быстро
и близко  знакомился  с девушками любого уровня. Как-то мы так назначили  на
завтра ночное свидание с двумя москвичками-вожатыми пионерлагеря ЦК ВЛКСМ.

     Это было 23 июля 1963 года.
     На  обратном  пути,  проезжая  над Форосом,  Андрей вдруг затормозил  у
развилки: "Там  на  пирсе, -  сглотнул он слюну, - две чувихи загорают.  Без
ничего..." "Но, Андрей, - пытался возразить я, - мы же приглашены на  завтра
в Южный." "Завтра в  Южный, - хохотнул  он, разворачивая  свой грузовик, - а
эти - сегодня!"
     Когда мы вошли на пирс, девушки были уже  не "без  ничего",  в  обычных
купальниках, и смотрели на нас без особого расположения. Будь я один, тут же
повернул назад,  но  Андрей затрещал  за двоих. Мы  представились  дорожными
рабочими,  во  что  можно  было  поверить  по  моей  одежде  и  чемоданчику,
перевязанному бечевкой. Наши  новые  знакомые отрекомендовались  только  что
освобожденными из лагеря  в Норильске, что тоже не вызывало особого сомнения
- у одной из них  были странные  круги под глазами.  Именно эта темноволосая
полногрудая девушка  досталась мне при последующем  купании и флирте,  в  то
время,  как хрупкой  блондинкой  заинтересовался женатый Андрей.  Мы  тут же
бросились с  пирса  в  волны,  потом  сидели  на дальних скалах,  обливаемые
прибоем и весело  болтали черт знает, о чем. Между прочим, видя ее прилипшие
от воды к смуглой шее и плечам потемневшие волосы, я вдруг спросил мою новую
подругу: "Вы  узбечка?"  "Нет,  я еврейка",  - неожиданно быстро и  спокойно
ответила она.
     Мне уже хотелось  домой, но Андрей был  настроен на ночевку тут с ними,
что меня пугало -  кто  их знает,  чем наградят, после лагеря-то. Тем более,
что я  вообще боялся близости и думал о предстоящем приезде Лили. Между тем,
Андрей достал из своего саквояжа бутылку вина "плодово-ягодное", называемого
в народе бормотухой. Никто не знал, что там, кроме сахара  для  брожения, но
действовало  оно безотказно. После второй бутылки мы  уже все  хохотали  над
моими шуточками, особенно оглушительно смеялся Андрей. На наш шум из темноты
появились  двое  пограничников,  но,  вглядевшись,  оставили  нас  в  покое.
Насмеявшись,  мы,  разбившись на пары, стали обниматься.  Меня уже не  очень
удивляла покладистость моей новой подруги.  Я  вспомнил девушек из  лагеря в
Заполярье. Не знаю, как преуспел где-то в кустах мой  приятель, но  я далеко
заходить  то ли  не решился,  то  ли  просто не  сумел. Так  или иначе,  моя
партнерша начала мне нравится, и неожиданно для самого себя я пригласил ее к
нам домой. И  уже не  удивился, что она тут же  согласилась,  без  малейшего
колебания. Мне же не верилось - жду невесту, а везу домой черт знает кого.
     Наутро Андрей в своей манере расстался без сожаления со своей подружкой
Галей, а мою, представившуюся <b>Аней</b>, посадил между нами в кабину и  с шутками
и хохотом погнал машину в Орлиное.
     Мама не очень  волновалась, что  я не  ночевал  -  ведь  не  один, а  с
надежным  другом.  Но  вид  ее  сына,  направляющегося  к  нашей  калитке  с
незнакомой девушкой, да еще  такой, по ее  первому  впечатлению, интересной,
очень озадачил.  Аню  усадили на веранде, предложив чай-гриб,  наш  семейный
прохладительный  напиток,  а  меня   мама  стала   непривычно   взволнованно
расспрашивать  на  скамейке  во  дворе,  но прежде горячо зашептала:  "Какая
девушка,  Сема!  У  тебя никогда не  было  ничего подобного!  Где  ты  с ней
познакомился, кто  она?" Я рассказал,  что Аня недавно из заключения, потому
такие круги под глазами на нежнейшем лице. И тут же добавил, что меня это не
смущает, как  говорится,  на свободу с чистой совестью. Моя умная мама этому
сразу  не поверила:  "Это она тебе сама сказала?"  "Конечно. У  меня не было
времени наводить справки в милиции." "Врет, - уверенно заявила мама. - Вот я
у нее сама порасспрошу."
     И надолго исчезла на веранде, пока я помогал Асе в огороде.
     "Так ты  вовсе не дорожный рабочий, - услышал я с грядки голос Ани. - Я
это сразу поняла, я не ты. А кто ты  на самом деле?" "Я  дипломант  ЛКИ". "А
что это?" "Ленинградский кораблестроительный институт. Я окончил пятый курс,
распределен во Владивосток  и осенью начинаю писать дипломный  проект". "Это
тебе Галя сказала?" "Что?" "Что мы  с ней писали  во Владивосток и просились
туда на работу". "Кем? Кто ты на самом деле?" "Я учительница русского языка,
литературы  и истории. Окончила  Крымский пединститут, работаю в  Норильске.
Оттуда в отпуск поехала сначала в Ташкент. Отсюда,  -  изящно коснулась  она
тонкими пальчиками своего лица, - такой  "загар". Это у многих после  резкой
смены климата. Пройдет". "А как  же лагерь?"  - еще не верилось  мне в такое
счастье. "А это в ответ на твое вранье".
     "Ну! - горела моя мама. - Такая девушка просто не может быть плохой. Не
отпускай ее". "Но я же жду Лилю," - робко, уже сам себе не веря, возразил я.
"Твоя  балерина обойдется без тебя. Кого ты  только  ни  приводил. Одна твоя
Вэлка чего стоит. Гуляет  уже  со  всем селом.  А это серьезная девушка.  И,
наконец-то красавица." "И,  к тому же, еврейка,  - почти сам себе сказал  я,
помня наставления  о  неизбежности "жидовской морды" в  мой  адрес  от любой
другой жены, рано или поздно. - Ты же об этом мечтала?" "Конечно, - спокойно
ответила моя мама. - Но эту тебе надо удержать, кто бы она ни была..."
     Мы  пошли с Аней  в поход в ущелье,  поднимаясь по ручью, как  я мечтал
водить  сначала Люсю, потом Лилю. Пока мне не  верилось, что это  и есть мой
вариант  судьбы  на многие  годы,  я  как-то  не  воспринимал  ее  еще,  как
возлюбленную.  Просто  пока  слушался  мою  мудрую   маму,   так  решительно
отвергавшую всех, кроме той, что старательно  карабкалась сейчас за мной  по
скалам, не прося помощи, но и не отказываясь от нее. И вообще у меня впервые
была  не  вздорная,  не  раздраженная,  а  какая-то  сходу  удивительно своя
девушка.  Когда мы вернулись и мама, угостив нас обедом с наваристым борщом,
уложила Аню спать, она тут же уснула на боку, как ребенок. Я сфотографировал
ее спящую.  Любой человек в глазок фотоаппарата кажется лучше, чем  на самом
деле. Я долго любовался ею. Меня поразили правильность черт ее лица, густота
естественно тонких бровей, припухлые во сне  губки маленького красивого рта,
точеный носик. Волосы ее были темно-каштановые, очень  благородного оттенка.
Конечно, это был не  тот тип женщины, который я культивировал  в себе годами
от Люды  из  Пинска  до  бросившей  меня  ленинградской Люси -  блондинка  с
голубыми  глазами,  но,  в  конце  концов,   и  Лиля  была  периодически  то
пышноволосой блондинкой, то жгучей брюнеткой,  и глаза у нее  были темные. А
мне нравилась.
     Вечером я проводил Аню на автобус. И хотя я сразу начал скучать по ней,
все не решался поехать в Севастополь по оставленному адресу.
     Наконец,  я оказался на Кирпичной улице на склоне холма  над центром, у
самого  рынка и  пупа Севастополя  -  Приморского  бульвара.  Как  только  я
постучал, я  услышал показавшийся мне родным стук каблучков, и  Аня отворила
калитку. Я оказался в типичном  севастопольском дворе, крышей которого  была
виноградная  лоза  со свисающими  гроздями. Домик  оказался очень маленьким,
веранда такая низенькая, что даже  я со своим средним ростом едва не задевал
макушкой  потолок. Аня усадила меня у  стола,  открыла  дверцу  холодильника
(роскошь по тому  времени,  у мамы  не  было)  и налила  мне стакан ледяного
вишневого компота. С той самой после стадионной рюмки дяди Сени, я никому не
был  так благодарен за  заботу  - было очень  жарко,  а  Кирпичная  довольно
высоко.  Аня была в доме одна. Она  заявила нам  в Орлином,  что  у  нее нет
родителей, что ее воспитали дедушка с бабушкой и что она живет в Севастополе
с дедушкой. Естественно, я спросил, где он. Она тут же заторопилась к нему в
больницу. Я увязался  за ней.  Больница оказалась недалеко, на том же уровне
над морем, в обычном для таких заведений в Севастополе милом  пахучем парке.
Как  и в любую советскую больницу, в эту  не  пускали,  кого и когда попало.
Дедушку подозвали  к  окну.  Как только  я  его  увидел, я  поверил, что Аня
еврейка. Это был трогательный и типичный еврейский худенький старик, с седой
бородой и толстыми стеклами огромных очков. Он тревожно вглядывался в меня и
спрашивал  тонким  жалким  голосом:  "  --&gt;  Аночка  ,  кто это с тобой?"
Объяснять на таком расстоянии было бесполезно. Они пообщались какое-то время
знаками.  Мы  спустились на Большую  Морскую,  где Ане  надо  было  зайти  в
сберкассу. Я  никогда  не  имел  дела со сберкассами, а  потому с  интересом
смотрел, как она заполняет бланки и, мило  покусывая нижнюю губку, оформляет
свои дела. И тут, сидя на низкой скамейке у стены я сделал открытие  - таких
красивых женских  ножек я не  видел  даже в  кино. Я поднял  глаза - вся Аня
вдруг  показалась мне такой  ослепительной  красавицей, что тут  же возникло
изумление, что она все еще со мной,  и панический страх ее каким-то  образом
потерять.
     Я не помню, где мы провели  время до  <b>пятого августа</b>, но  все это время
меня  не оставлял  страх, что мы  отчего-то  поссоримся и расстанемся. И вот
вечером моя  новая  девушка,  располагавшая, как оказалось,  ко  всем  своим
достоинствам, свободными северными  деньгами, пригласила меня в  ресторан на
Приморском бульваре.  Зал как бы парил над бухтой, а наш столик был у самого
окна. Подали шампанское, и я спросил, за что пьем. "Не знаю, - пригубила она
бокал. \"-  Вообще-то  у меня  сегодня день  рождения..."  "Мне нечего  тебе
подарить, Аннушка\",  - сказал я вдруг. - Только  свою  руку  и сердце." Она
поперхнулась и закашлялась. "Что? Что  ты сказал?.." Я повторил.  Не столько
торжественно, сколько умоляюще. "Если  ты  серьезно,  - тихо  сказала она, к
моему удивлению и облегчению, - то я - согласна!"
     Из  ресторана  мы вышли совершенно другими  людьми. Если меня  что-то и
мучило  теперь,  то как  поступить с  Лилей, если  она  все-таки  приедет. А
утешало, что она на мое приглашение пока никак не ответила.
     На  другой  день мы с  утра  пошли  в  ЗАГС.  Встретили  нас там  почти
враждебно.  Посмотрев паспорта, чиновница  сказала,  что оформлять  брак  мы
имеем право только  в Ленинграде или в  Норильске - по месту нашей прописки.
Но не в легендарном Севастополе, неприступном  для врагов. Больше всего меня
поразил  тон.  Ведь это говорит  та же самая женщина, которая  совсем другим
голосом поет  поздравления  правильным молодоженам.  Я высказал  ей все, что
думаю о советской бюрократии и о ней лично.
     Мы вышли на улицу несколько обескураженные. "Это потому, - вдруг решила
Аня, -  что Севастополь  -  закрытый город. Надо ехать в Одессу. Там у  меня
дядя. Он  поможет." Я тут же согласился. После недолгих  сборов мы оказались
на  автовокзале  рядом  с  железнодорожным  и  уже  сели в отправляющийся  в
аэропорт  автобус, как мне  показалось, что я увидел через  окно  на перроне
Лилю. Она стояла, характерно прогнувшись и смотрелась в зеркало. Ни слова не
говоря,  я вылетел из автобуса. Никого на перроне больше не было. Я помчался
вглубь  сквера  и  остановился, задыхаясь. Перепуганная Аня  вцепилась в мою
руку: "Что? Что случилось?" - повторяла она, плача от испуга и недоумения. Я
объяснил ей ситуацию.  "Я так и знала, - как-то сразу сникла она, постарев и
став меньше ростом. - Такое счастье не для меня..." Я стал утешать ее, что в
любом случае останусь  с ней, что хотел только объявить Лиле об изменившихся
обстоятельствах. "Считай, что они снова изменились, - плача  ответила она. -
Иди, ищи ее."
     Мы действительно вместе пошли искать, но недолго. Автобус еще стоял. Мы
сели  на  наши места  и уехали в Симферополь. Я уверил  себя,  что Лиля  мне
просто почудилась, убедил в этом же Аню. Она сразу повеселела.
     А я в подтверждение рассказал о том,  как в детстве я прочел поразивший
меня  рассказ "Марка  на  пароходной  трубе".  Двое  близнецов,  наследников
пароходной компании,  должны  были решить,  кто из них  станет  единственным
богачом  в  гонках на  лодках через реку. Компания должна была  принадлежать
тому,  кто   первым  коснется  рукой   противоположного  берега.  А  второму
определялось завещанием самому добывать себе пропитание.  И вот, когда  один
из  них,  обогнав  другого,  уже  протянул руку  к  берегу, на  песок  упала
отрубленная  шлюпочным топориком кисть руки  проигравшего гонку близнеца.  С
тех  пор  на  трубе каждого  судна эта  кисть.  Тут  как  раз  прошел  фильм
"Таинственный  знак"  (Зорро). Я,  как и все  пацаны, заболел фехтованием и,
оставшись один  дома,  страстно  работал воображаемой  шпагой в виде длинной
линейки. Я  уже  писал выше,  что дом у нас был старый,  с какой-то зловещей
историей, и я всегда  боялся неизвестно чего, оставаясь дома один,  особенно
ночью.  И вот, делая смертельный для противника выпад, я явственно увидел на
косяке двери в проходную комнату кисть руки. Я даже успел разглядеть ее. Это
не  бледная рука  мертвеца.  Вполне  живая,  только совершенно  неподвижная.
Входная дверь была заперта изнутри, я потом проверил. В окно  никто бесшумно
пролезть не мог. Ужас мой был беспредельным. Осталось только одно объяснение
-  галлюцинация  после  прочитанного рассказа  в  сочетании  с  воображаемым
клинком в руке.
     Вот и теперь,  решил  я, постоянное опасение  внезапного приезда  Лили,
возможно и давно забывшей о моем приглашении, вызвало  галлюцинацию. Ведь не
могла она испариться в довольно редком и хорошо просматриваемом сквере...
     Как и тогда,  подействовало  самовнушение  против  самовнушения,  и  мы
прибыли в аэропорт почти успокоенные.
     И  вот я  впервые в жизни летел  на  самолете! Потом я, как подсчитано,
трижды долетел  до Луны и обратно, суммируя  мои поездки с Дальнего Востока,
но тот,  первый, полет был настоящим потрясением. У меня до  того и мысли не
было  потратить такие  деньги на самолет, когда можно чуть не втрое  дешевле
добраться до Одессы на теплоходе.
     Мы довольно быстро  оказались  у Аниных родичей. В просторной отдельной
квартире  и без нас были иногородние гости. Тем  не менее, нам не  только не
отказали, но  и  не  удивились.  Аня сразу представила  меня  мужем,  на что
хозяйка довольно равнодушно  произнесла: "О, ты замуж вышла?"  и  немедленно
положила нам на пол матрац. Один на  двоих...  Поскольку мы муж и жена.  И с
чего у кого-то это должно вызывать сомнения?
     На другой день мы разыскали одесский  ЗАГС - у самого  Оперного театра.
Здесь нам точно так же отказали. Поезжайте в Ленинград, подавайте заявление,
выжидайте  испытательный срок  и  создавайте  семью.  Впрочем, в отличие  от
севастопольской госсвахи, здесь были вежливы. Несколько  обескураженные, мы,
тем не менее, гуляли по прекрасному городу. Я  показал Ане  училище, которое
совсем не ожидал, да  и не жаждал,  увидеть  еще раз после  1957 года, и мои
любимые  места.  Мы  много  фотографировались,  пользуясь  автоспуском  моей
скромной  безотказной "Смены". На Дерибассовской Аня купила нам  обручальные
кольца, которыми мы  тут же, на улице, обменялись, назло советской власти. О
посредничестве Аниного вроде бы дяди, отставного офицера  высокого ранга, не
могло быть и речи после представления меня  в качестве  уже  готового, а  не
предполагаемого мужа.
     Где-то  в районе  Лонжерона к нам пристала цыганка.  Аня остановилась и
дала ей  пятерку. Та говорила  что-то  невразумительное насчет того, что Аня
умрет  в 36 лет от воды, и просила еще  денег.  Я потянул Аню прочь. Цыганка
злобно крикнула нам вслед: "Она тебе не пара!"
     Я уже не верил, что  в Киеве  к нам отнесутся иначе, но  такая  попытка
была скорее поводом, чем причиной  продолжения нашего досрочного  свадебного
путешествия. Деньги у моей невесты были (кстати, чуть  не в последний  раз в
жизни), а потому мы  вернулись  в аэропорт и вылетели в Киев.  Почему-то это
был  ЛИ-2, а не  приличный пассажирский самолет. Красиво  лететь  чуть  выше
птичьего полета над хуторами Украины, но была такая болтанка, что моя бедная
"жена"  тут  же укачалась.  Я  же призывал  на помощь  весь мой опыт морских
штормов, чтобы держать марку "мужа" и не свалиться  к стенке кабины вместе с
ней на жестких продольных сидениях.  Впрочем, летели мы недолго. Через минут
сорок самолет коротко прокатился по какому-то  маленькому  аэродрому. Скорее
всего, он был построен в 30-х годах. Когда мы вышли,  нас встретил  какой-то
нелепо одетый мужик  на чем-то вроде трибуны. Только приблизившись, я понял,
что это Ватутин - генерал, освободитель Киева от фашистов.
     Дядя Давид,  которого я представил, как человека, заменившего мне отца,
не возражал  против такого  определения, встретил  нас  радушно, предоставил
свою спальню  (опять одну кровать на  двоих, так, как  и я  назвал Аню своей
женой) и вел  себя с  ней очень дружески, не говоря о Юре с Диной. Но, когда
мы  с  ним  оказались наедине на кухне, он  вдруг спросил: "Сема, вы  с  ней
действительно уже  расписаны?" "Да, - не очень уверенно соврал  я. - А что?"
"А то, - горько сказал он, - что она тебе совершенно не подходит". Надо  же,
точно, как цыганка! "А почему вы так думаете?" - удивился я. "Она совершенно
другого  круга.  Балованная.  Короче  говоря, если вы  еще  не  расписаны, а
времени  для  этого у  тебя не было,  то попытайся с  ней как  можно  раньше
расстаться..."
     Юра  и  Дина водили  нас  на  Владимирскую горку  и  вообще  по  своему
прекрасному городу. Мы и  сами  много гуляли. Как и в Одессе, я  был для Ани
отличным  гидом, хорошо знающим  оба города. В  ресторане я впервые  в жизни
попробовал куриные котлетки. До сих пор я  не представлял, чтобы  из  курицы
делали фарш. Это же сколько куриц нужно!
     Когда мы вернулись в Севастополь, дедушка был уже дома. Я удивился, кто
же  его мог  забрать из больницы без Ани. И еще  меня удивило, что  он плохо
говорит  по-русски  и  с  сильным  местечковым акцентом,  который  у Ани и в
микроскоп не просматривался. Ему Аня открыла правду - не расписаны, хоть и с
кольцами. Увидев меня, он очень сильно разволновался, вглядываясь в мое лицо
почти панически. "Скажи, ты аид?" "Безусловно", - ответил я впервые гордо. И
назвал  имена  моих  родителей  и дедов.  Его  щербатая  улыбка  была  почти
счастливой. Но спросил,  из каких  я евреев. Я сказал, что из пинских. "О! -
поднял он брови. - В Пинске очень хорошие  евреи!"  Я не стал расспрашивать,
где живут плохие евреи. Тогда я еще не имел израильского опыта...
     Чувствуя, как волнуется мама, не видевшая меня неделю, а то и больше, я
заспешил в Орлиное. Аня со мной не поехала. Я понял - из-за деда.
     Моя бедная верная мама действительно вся извелась. Свинья, а не сын. Не
только не позвонил Асе в школу, но и не  написал. Исчез "с этой девкой", как
она выразилась в сердцах. "Мама, это  твоя невестка", - торжественно  сказал
я. Она  тут же  села на стул, растерянно улыбаясь.  "Это так? Вы решили?"  Я
показал  кольцо.  "Слава  Богу, -  заплакала мама. - Аннушка  мне  сразу так
понравилась... Так  где  же  вы  были? Ни  адреса мне  не  оставили..."  "Мы
съездили к дяде  Давиду," - пояснил я. "И правильно, -  обрадовалась мама. -
Он заслужил твое внимание."
     Когда я вернулся на Кирпичную, дед лежал в  своем проходном  углу (меня
еще  удивляло, что ему предоставлено  в  доме  такое убогое место), а на том
месте, где  он меня  допрашивал при знакомстве,  сидел  новый  и  незнакомый
персонаж  моего  таинственного  сватовства  - довольно  помятый  и  облезлый
субъект в очках. Как  мне показалось, он был, к тому же довольно грязный.  Я
вообще  решил,  что это  какой-то  бомж,  которому  дед  и внучка не  смогли
помешать ворваться в свой дом.
     "Анюта мне рассказала, - начал он веско, - что у вас проблемы с ЗАГСом.
Бери  свой  паспорт  и пошли со мной."  Я в недоумении  посмотрел на надутую
напряженную  Аню в дверях. Такой я видел ее  впервые  в  жизни.  "Знакомься,
сквозь зубы сказала она.  -  Это мой отец." Я  не  стал напоминать,  что она
никогда  не упоминала о  живых родителях.  Предполагаемый  бродяга  встал  и
потянул меня за собой. Мы спустились к ЗАГСу, где та же мымра попыталась  не
пустить  нас  в кабинет,  где  было  написано:  "Начальник  Севастопольского
горотдела ЗАГС Мария Байда, Герой Советского Союза". Нам навстречу поднялась
из-за  стола торжественно  одетая  мощная  женщина  с золотой  звездочкой на
лацкане черного жакета.  Я  даже подумал,  что она одной левой  способна нас
всех троих  вышвырнуть прочь. Но она  засияла  какой-то смущенной улыбкой  и
обняла  своего  тощего грязного гостя, который, впрочем,  был  с ней  одного
роста. "Боря!  Какими  судьбами?" "Дочку  мою  обижают  в твоем заведении, -
заявил Боря. - Ее с этим парнем  не хотят расписывать." "Как это не хотят? -
строго  обратилась она  к изумленно наблюдающей за сценой нашей врагине. - У
нас  никому не отказывают". "Он прописан в Ленинграде,  а она в Норильске, -
крикнула  сваха. - Не положено у нас". "Паспорта  с собой?" - спросила Мария
Байда, портрет которой я видел в Музее Черноморского флота. Во время обороны
Севастополя  юная медсестра, защищая раненных матросов, положила  прикладом,
не стреляя, несколько фашистов. Теперь я мог в это поверить.
     Не веря происходящему, мы  достали паспорта. Она передала  их мымре. Та
велела зайти через  неделю. Байда тепло  рассталась с  Борей. Позже я узнал,
что именно фронтовой журналист и, в свою очередь, герой обороны Севастополя,
Анин  отец  написал  о  подвиге  Байды в "Красную звезду" и прославил на всю
страну.  И  тем  самым  как бы подарил ей,  одной из  безымянных  героев тех
страшных лет, звездочку Героя.
     На  эту  неделю мы уехали  в Орлиное,  много гуляли  по  окрестностям и
купались.
     С моей мамой и Асей у Ани сложились непростые отношения. Как-то утром я
стал застилать  нашу без пяти дней  семейную постель. Ася подскочила чуть не
со слезами и принялась сама это делать. Я  даже не понял, что не так, но она
пояснила, что я не должен быть рабом в семье. Мама же  от  всей души взялась
готовить  борщ,  зарезав  лучшую из своих куриц. И решила проверить,  на что
годится будущая жена ее сына. То  есть попросила Аню всего-навсего разделать
курицу, что было для всех женщин, по ее мнению, делом плевым. Откуда ей было
знать, что  Аня в  детстве  могла упасть  в  обморок даже от  запаха свежего
хлеба? Что ее никогда не брали с собой  в  мясной  отдел  магазина? Что  она
вообще  склонна к обморокам? Вот тебе,  молодая  хозяюшка,  пять минут назад
веселая  живая  курица,   вот  нож.   Потроха  сюда,  тушка  сюда.  Действие
происходило в пристройке, которую я в один из своих отпусков соорудил позади
так сказать  зимней кухни,  расположенной  в  сенях. Пристройка не выдержала
веса упавшей  на нее  девушки  и  рухнула,  к  ужасу  моей мамы. Сейчас  Аня
утверждает, что ужас был не оттого, что помирает какая-то "девка", а оттого,
что не стало  пристройки. Конечно,  это  не  так. Меня  при  этом не было. Я
появился, когда Аня  уже  сидела на  скамейке  у входа в дом, стал  бегать с
водой и полотенцем. Эпизод казался незначительным и забытым, но он так запал
в душу  моей бедной жене, что спустя сорок лет она живописала свои ощущения,
как  вчерашние  и призналась, что с  тех пор  не воспринимала свекровь,  как
вторую (а  с ее биографией,  может быть и первую) мать.  И уверена, что  наш
брак оказался  таким прочным только  потому, что  мы  никогда  не жили одной
семьей с моими родными. С ее же родными, как следует ниже, все это произошло
наяву и едва не кончилось окончанием семейной биографии...
     Наконец, 27 августа 1963 года мы пришли в тот же ЗАГС.  Та же чиновница
без улыбки и поздравлений поставила нам в  паспорта  печать и выдала брачное
свидетельство - одно на двоих. Я даже чуть не спросил, а где же на меня. Или
на Аню.
     И тут  до меня дошло, что непоправимое свершилось -  я женат.  Вот  эта
женщина теперь только моя. Я за нее отвечаю. И ничего переиграть невозможно.
Я даже  замер  на скамейке,  на  которую  мы оба  опустились  на бульваре. И
несколько минут не мог произнести ни слова.
     Впрочем,  почти  сразу  было   новое   потрясение.  Мы  поднимались  на
Кирпичную, а навстречу быстро спускалась молодая брюнетка. Я даже машинально
отметил стройные ножки. Она почти прошла  мимо,  когда Аня  вдруг произнесла
невероятное:  "Мама, я тут  замуж вышла..." "Поздравляю, дочка", -  небрежно
произнесла  эта женщина и продолжила свой  путь.  "Кто это? - уже безнадежно
спросил я у моей вруньи. - Ты  же  говорила..." "Потом  объясню,  - каким-то
новым тоном  произнесла  моя жена, уже  в своем праве. И добавила, видя, что
меня это шокировало. - Мы поссорились..." Ничего себе ссора, помалкивал я.
     Дома мы показали  "свидотство про одруджанне" деду. Тот вяло  поздравил
нас  и ушел куда-то. Эту  нашу  первую брачную ночь  мы  провели в проходной
комнате. В  спальне шептались новоявленные родители моей  супруги.  Никто из
них нас даже не поздравил...
     Зато в  Орлином  нас ждали с горой цветов,  обильным маминым  обедом  и
сватом-другом Андреем с бутылкой ямайского рома. "Надо же, - повторял он.  -
А  ты  говорил, что нас  ждут  в  Южном.  Вот где тебя, оказывается,  судьба
ждала". Кстати, примерно  так  же отреагировала  на  Анину  телеграмму Галя,
которую мы  пару недель назад проводили на поезд. В троллейбусе до вокзала я
пел милым девушкам заимствованные шутливые песенки про мадам Анжу и "Я лежал
ногами  к  двери  элегантный,  как  рояль."  Смешил Галю до  непредвиденного
конфуза, как она призналась на прощание.  И вот теперь от нее телеграмма  "А
ты не хотела ехать в Форос!"
     Мы  продолжили  свадебное  путешествие с  палаткой  в  Батилимане,  где
наконец-то могли любить друг друга без моральных ограничений и свидетелей...
     А через пару дней  Аня улетала  в Норильск. Одна. Ей надо было успеть в
свою  школу  к  началу  учебного  года. И  мне  -  писать  диплом.  Так  что
супружеская  жизнь  кончалась, едва начавшись.  Зря я  был в ступоре  на той
скамейке. Злодейка-судьба  рассудила по-своему.  Впрочем, грех Бога гневить.
Мы расставались  на пару месяцев, до каких-то  формальностей в  Норильске. В
ноябре Аня должна была приехать ко мне в Ленинград.
     А пока и  я улетал, а не уезжал поездом. Не передать, как я тосковал по
моей  Анночке в  те два дня  между  нашими  отъездами, когда  я  крутился на
Кирпичной. Дед был со мной любезен, остальные привычно не замечали.
     И  вот  самолет  покидает  плавающий в  зное  Симферополь  и  летит над
расчерченными по нитке полями Украины, потом  над  какими-то  лесами, потом,
час, над сплошными облаками, которые вдруг приближаются, окутывают самолет и
остаются  выше  него,  а  внизу  разворачивается  лента  Невы  в  обрамлении
темно-зеленых  полей и  рощ. Через какие-то три часа, за которые на поезде я
едва ли доехал бы  до Джанкоя  на  севере  Крыма,  я уже  выходил на залитый
дождем бетон  аэродрома  в  Ленинграде.  И  - взял  такси!  Надо  же,  какое
преображение. Я предвкушал объявление своего свершения  до самого общежития,
где уже сидели в комнате Лева и Рома. Но оба оказались уже в курсе моих дел.
И тут я вспомнил, что как-то шел себе под руку с Аней неожиданно встретил на
улице  в Севастополе  что-то  жующую  Вэлку. И  представил ей мою жену!  Она
почему-то изумилась до столбняка.
     И вот  теперь  я  понял,  что  ее поразило. Мои друзья  услышали, что я
женился  на  какой-то удивительной  красавице. Как же можно с ней немедленно
расстаться?
     Я  и сам не  очень понимал,  что  и  как  произошло, но  со  мной часто
происходят вещи, которые в принципе происходить не могут.
     Между  тем, было  не до тоски и анализа случившегося.  Дипломный проект
вывел меня  на финишную прямую моего обучения. Я писал  экзотический  проект
судна с горизонтальной погрузкой - революция в торговом судостроении, только
что с триумфом освоившем сухогрузы открытого типа. Я ходил на консультации к
ведущим специалистам. В ЦНИИМФе главный идеолог  и  теоретик судов открытого
типа, услышав о моем открытии преимуществ противоположной концепции, подарил
мне  фото  своего проекта чуть  ли не пятилетней давности  на  ту же тему. Я
ездил в  торговый порт, экспериментировал  с погрузчиками, то есть вовсю вел
скорее   исследовательскую,   чем   проектно-конструкторскую   работу.   Мой
руководитель разделял энтузиазм своего энергичного дипломанта и всячески его
поощрял.  В дипломном зале я проводил по несколько часов в день, выдавая все
новые листы чертежей  и пояснительной записки, внося  элемент новизны во все
разделы  проекта,  и  был  совершенно  счастлив. На  этом  фоне  скороспелая
женитьба не то, чтобы как-то забылась, но отошла на второй план. Мы  часто и
тепло переписывались  с  Аней,  строя планы  и надеясь  на  близкую встречу.
Удивила  меня реакция моей однокурсницы-ленинградки Наташи,  одной из  самых
неприступных красавиц нашего потока. Увидев на моем пальце кольцо, она вдруг
сильно разволновалась Вот уж нам не дано знать мнение о себе окружающих! Я с
ней  и здороваться-то  не  всегда  решался.  Впрочем,  сейчас  я  был  очень
самоуверенным,  чувствуя,  что  всему  научился  за  пять  лет  и  уже  стал
инженером. Чего только  я  не включил нового в проект! Это был буквально мой
звездный час!
     С Лилей я обменялся письмами, спросив,  не ее ли я видел на автовокзале
в Севастополе. Она ответила, что в этом городе никогда не бывала,  ко мне не
собралась и пожелала мне счастья в семейной жизни.
     Время  шло   так  быстро  и  интересно,  что  я  скорее  удивился,  чем
обрадовался, когда застал в своей комнате смутно знакомую  женщину  в зимнем
пальто  и  меховой  шапке,  оказавшуюся  моей  законной  женой,  к  тому  же
вернувшейся ко  мне навсегда. Начиналась  проблема  поиска  комнаты на съем.
Выручил мой  давний  знакомый,  друг  дяди  Изи  Григорий  Яковлевич  Пресс.
Какое-то время  у нас с ним были очень теплые  отношения.  Он был  одиноким,
попросил  меня  поселиться  с  ним, что  я  и  сделал  на  некоторое  время.
Дореволюционный питерский еврей, поселенный в столице, как сын николаевского
солдата,  он  знал  и любил Ленинград. Потом он,  в  возрасте, по-моему, под
шестьдесят, неожиданно  женился на русской, испытал короткий период счастья,
а  потом  долго и  скандально  разводился  с  разменом  бывшего собственного
имущества,  ставшего вдруг  общим. Этот человек выручил нас  с Аней и  помог
снять наше первое в жизни семейное жилье - комнату на Метростроевской улице,
у  Нарвских ворот.  Там  я  осознал  в  полной мере, какое  счастье  на меня
свалилось в  августе. Именно там  на по-старинному мягкой обширной кровати с
шарами  на  спинках  получила  жизнь  моя дочь.  А сообщили  нам  об  этом в
институтском медпункте.
     Бездомные, безработные пока, мы, тем не менее, и не подумали избавиться
от  беременности.  Я  был  распределен во Владивосток,  слышал о  нем  много
хорошего и был уверен, что через девять месяцев у нас с зачатым в Ленинграде
ребеночком  будет все.  Как всегда,  когда  по-настоящему веришь  в  светлое
будущее, так и получилось!
     А  пока мы просто наслаждались  друг другом и  Ленинградом.  Запомнился
поход в Малый  оперный театр  на балет Грига "Пер Гюнт". Уж  на что это была
незнакомая мне  волшебная музыка, танцы и сам интерьер  театра, а запомнился
мне  поход именно моей Анночкой. Она часто бывала ослепительно  красивой, но
такой  одухотворенной и  юной не была больше  никогда. На  ней  было  черное
платье  с узенькими  меховыми опушками на вороте и рукавах,  что  делало  ее
похожей на  великолепного лесного зверя. Мне  казалось,  что вся  публика ею
любуется и мне остро завидует.
     Побывали мы с ней  и у моих  и ее  родных. Конечно, начали визит с дяди
Изи. Он был с ней посильно для своего сурового характера  любезен.  Берта не
скрывала разочарования. "Если уж на  то пошло,  -  шепнула она мне, - Люська
лучше..." Запомнился визит к кому-то из родственников на какое-то торжество,
где  была тетя  Мара. В контексте какой-то фразы, кивнув  в сторону Ани, она
сказала о ком-то "такая  же дрянь",  имея в  виду,  что Аня русская. Этого я
моей  самой  близкой в пинские времена  и первой  увиденной  живьем тете  не
простил никогда. Как больше никогда  не встречался с младшим сыном дяди Изи,
моим  братом  Мариком  и  его  женой  Инной,  которые,  как  мне показалось,
встретили Аню недостаточно приветливо.
     Зато, как она  мне рассказала, по дороге из  Севастополя  в Норильск ее
совершенно иначе встретил холостой тогда сын  тети Раи, так называемый рыжий
Марик, самый обаятельный  и ласковый  из родичей  моего поколенья. Тетя  Рая
пришла от  Ани в такой  восторг,  что готова была меня из ревности стереть в
порошок  - такая  девушка и не ее Марику досталась!  И что она могла найти в
этом  Семе?  Марк  рыжий  рассыпался  в  любезностях, показывая  новой яркой
родственнице столицу нашей родины.
     В  Ленинграде мы, естественно, ссорились.  Аня  запомнилась мне  в этом
плане  своей  абсолютной  непредсказуемостью.  Вот  идем,  шутим,  беседуем,
успешно  ищем туалет, который  беременной нужен  каждые пять минут,  включая
момент  поездки  в  метро,  а вот - фыркнула, как  красивая  кошка,  смерила
невыразимо презрительным взглядом и ушла в ледяной туман в своей нахимовской
фуражке, надетой задом наперед,  как мне виделась ее черная шляпка. И  снова
мы  у нас  дома, сначала  на Метростроевской, потом в  Биржевом переулке  на
Стрелке  Васильевского острова, снова спешим куда-то по музеям, и я ее снова
смешу и остро люблю, наслаждаясь общением.
     <b><i>19.09.2016.  Хайфа,  Израиль... С  тех пор прошло 53 года.  Эти заметки
"Повороты" я написал 15 лет назад. С тех пор моя любимая красавица несколько
постарела,  но осталась  с тем  же характером.  На недавнее мое  предложение
прочесть эти строки,  которые  она  принципиально и не  открывала, как и мою
прозу за те же 15 лет, она велела мне закрыть дверь, с другой стороны.</i></b>
     Этой осенью наступил чуть ли не голод - в результате очередного  общего
для всех кризиса социализма. Появились в Ленинграде давно забытые очереди за
хлебом. А в Поволжье, как  писали наши выпускники  Лилиного выпуска,  настал
чуть ли не кошмар двадцатых годов. Незадолго до  этого  нетривиального этапа
поступательного движения к коммунизму прошел заказной немецкий фильм о Союзе
советов  "Русское чудо". Именно  с такой надписью были бумажки на висящих на
проводах  булках из гороховой  муки. Никого уже не  удивляло, что хлеб стали
покупать у злейшего врага - Америки.
     В декабре  я  досрочно (вместо  марта!) защитил диплом с аплодисментами
присутствующих и отличной оценкой и тем самым вписался в следующий -

        ШЕСТОЙ ПОВОРОТ

     Он  начался перед самым Новым 1964 годом, когда мы с Аней поселились на
Кирпичной. Отношения с родителями  были  очень  натянутыми.  Почему-то  меня
подозревали,  что  я  претендую  на  наследство  деда  Самуила,  хотя  я  не
представлял, какое может быть богатство  у  человека, который  одевается как
нищий. Впрочем, Аня откуда-то  получила еще в  Ленинграде деньги, на которые
купила мне  роскошный  исландский свитер и немецкое  пальто. И вообще мы  на
что-то  жили эти  два месяца. Борис  даже  пытался мне объяснить,  что  надо
самому зарабатывать деньги, а не надеяться на средства жены. "Ты же инженер,
- убеждал он.  - Будешь неплохо получать." Мать  Ани меня  едва терпела.  Не
помню, чтобы мы с ней перемолвились хоть словом.
     Новый год встретили в Орлином, а потом сразу уехали с Аней к ее родичам
в Евпаторию.  Именно там выросла моя жена, как я в Пинске.  И растили  ее не
только дед Самуил с уже незнакомой мне Аниной бабушкой, а и семья его брата,
которых  Аня называла буся  и дед - Анна  Яковлевна и Моисей.  Боже, как они
встретили  мою  бедную  сиротку  при живых и здоровых родителях -  пьянице и
скандалистке, как они мне  тогда показались. Буся вела себя по  отношению  к
Ане ничуть не хуже, чем моя мама по отношению  ко мне.  Нас уложили спать  в
лучшей комнате их просторного  отдельного  дома в центре города. И приснился
мне  незабываемый  сон-галлюцинация,  что  летим  мы  с  моей  Аней,  крепко
обнявшись,  в  космическом  пространстве  над  Землей. Поразительно,  что  я
ниоткуда не мог знать, как выглядит наша планета из космоса. Не видел  наяву
гагаринских фотографий, а вот в своем сне видел!
     Евпатория показалась  мне бесконечно милой. Воздух просто дышал любовью
и свежестью. До сих пор  при этом слове у меня самое светлое чувство. А ведь
это был тот же  знойный  пыльный ад, сквозь который я как-то ехал в 1956  из
Одессы. По городу звенели игрушечные трамваи и темнели густые тополя на фоне
ослепительной голубизны неба. Зимой город казался пустынным.
     Не  менее милым  показался  мне и  зимний  Севастополь - белый город  с
огоньками  на весу, на который я бросил последний взгляд  перед  отъездом  в
Москву и далее - к месту постоянной прописки. Конечно, кризис чувствовался и
здесь - за всем были очереди, талоны, исчезла мука, из Евпатории везли чудом
доставшиеся печенья.
     Запомнился  московский  аэропорт  Внуково  на пути  во  Владивосток.  В
принципе я уже  был  с некоторым  опытом воздушных путешествий, но  это было
нечто другое! Сразу чувствовалось, что мы уезжаем из приличной части  страны
в  ее  противоположную сторону. И она, эта сторона, огрызнулась в Омске, где
была  первая  посадка, таким свирепым белым морозом при ярком  солнце, таким
сараем - залом ожидания для пассажиров, такой унылой степью кругом, что было
страшно лететь дальше.  А  самолет все  летел и летел, садился и  садился  в
таких  же  вызывающе  чуждых  местах,  унося  нас  все  дальше и  дальше  от
цивилизации.  Особенно гнусно мне  показалось  в  Хабаровске, где  мы  ждали
посадки особенно долго, вынужденные, как и прочие граждане спать на газетах,
прямо  на заплеванном  бетонном полу. Толпа напомнила  мне словно обреченных
солдат в  Печенге. И  везде  был такой же  сухой свирепый мороз  и вызывающе
ледяное мертвое солнце на серо-голубом небе.
     Но вот, наконец, самолет пошел на свое последнее в этом рейсе снижение,
и все вокруг изменилось, стало удивительно  красивым.  Это был новый, хотя и
непривычно  суровый  край.  Я впервые  увидел  с воздуха  замерзшее  морское
пространство. Заливы  празднично  сияли под  совсем  другим,  живым солнцем,
отраженным   во  льдах.  Приблизившийся  аэродром  был  празднично  обрамлен
пушистыми сопками. Самолет  яростно  кидало  вправо-влево над полосой, когда
шли на посадку. Он свирепо отругивался от ветра ревом своих двигателей, пока
не покатился точно куда надо.
     И аэропорт показался непривычно (после Сибири) приличным. И вообще было
чувство, что мы  перепрыгнули какой-то страшный мир, чтобы снова оказаться в
мире нормальном. В маршрутном такси я прямо прилип к окнам, так красиво было
вокруг. Поразило изобилие заснеженных, но праздничных построек - санаториев.
Как  ни странно, в морозном ветре и сугробах угадывался юг. Причем  даже  не
крымский, а субтропический. И вообще здесь все было настолько  не  похоже ни
на что, виденное до сих пор,  что бурная радость ударила в голову, как вино.
Да, это был новый мир, но  этот  мир я почему-то сразу воспринял, как мой, в
отличие   от  изначально   чужого  прекрасного  Крыма,   надменно  вежливого
Ленинграда, не говоря об Одессе или, тем  более, Киеве. Там жили чужие люди,
прижившиеся  там  до  меня  и  вместо  меня. На другой  стороне  планеты  не
оказалось места мне. А вот тут, без всякого  на то основания, я как-то сразу
почувствовал себя наконец-то дома!
     Увы, как скоро  оказалось,  до  моего дома  и  в этом  мире было ой как
далеко!
     Пока что мы шли по довольно привлекательному  горному поселку в поисках
адреса,  который  получили  у  кого-то  в   Севастополе.  Хозяин  добротного
деревянного  дома над заснеженным  оврагом Юрий Фаддеевич  тут же согласился
"оказать нам гостеприимство",  как он прочел  из поданной ему  записки.  Нам
выделили   очередное   чужое  ложе.   Аню  без  конца  так  тошнило   от  ее
интереснейшего положения,  что несчастная рвала с  кровью на чистый  снег за
калиткой, когда мы вечером вышли погулять.
     Наутро  мы спустились к голубой деревянной  станции электрички. Подошел
вполне  ленинградский поезд и повез  нас  по берегу  просторного  замерзшего
залива. До определенного  момента  все было очень  даже  мило.  И  городской
вокзал был в старинном стиле, вроде Казанского в Москве, разве что меньше.
     Но когда подошел кургузый трамвай  с замерзшими  или забранными фанерой
окнами,  когда я оглянулся на нахохленных угрюмых  пассажиров, когда  поплыл
мимо  едва видимый в проталинах город, мне захотелось  немедленно вернуться.
Только - куда?
     Теперь  я понимаю, что первое впечатление от  <b>Владивостока</b>  было  таким
мерзким только потому, что я  ожидал  совсем другого, тем более  после таких
милых  авансов  в  пригородах.  Когда  мы  вышли  из  трамвая  на  остановке
Заводская,  я  уже  понял,   что   предположение,  что  мы  едем  во  второй
Севастополь,  просто находящийся на другом берегу той  же огромной страны, -
неправда. Ничего более  непохожего  на  белый кокетливый город русской славы
невозможно было придумать.
     Дальзавод,   при  котором  размещалось  мое  ЦКБ,  был  типично  старой
московской или ленинградской постройки, добротный, кирпичный, огромный. Но и
он не походил на свой аналог - Морзавод в Севастополе.
     После длительной  процедуры в бюро пропусков  я оказался  в  просторном
кабинете  начальника  ЦКБ  Новикова,  респектабельного красавца  с прекрасно
поставленным голосом. На  мои решительные  претензии на комнату в общежитии,
иначе, мол,  я  уезжаю  обратно,  так  как  приехал с  беременной  женой, он
ответил,  что готов немедленно  подписать  мне все необходимые  документы  и
оплатить возврат в Ленинград.  Ему лично специалисты из знаменитой Корабелки
не нужны, своих выпускников кораблестроительного факультета Дальневосточного
политехнического  девать некуда. Так что я могу подумать  пару дней  и, если
надумаю  остаться,  снять жилье в  частном секторе, то с  понедельника  имею
право выйти  на работу в шестой отдел конструктором второй  категории. Потом
стать в общую очередь  на  жилье, где у  молодых специалистов есть  какие-то
льготы. Он отметил, что в заявке на меня в министерство судостроения не было
обязательства обеспечить меня жильем,  а  потому  его согласие  оплатить мне
билеты до Ленинграда еще любезность с его стороны. Так мне в первый раз дали
понять,  что  я  и в  этом мире никому  и  нафиг  не нужен  и  что  спасение
утопающих...  Короче  говоря,  на  всех  спасателей не  настарчешь.  Главный
инженер,  зашедший  во время разговора, заметил, что жениться и,  тем более,
заводить  детей  надо,  став  сначала  на ноги,  не  надеясь  на сострадание
общества. На что Новиков с обворожительной улыбкой заметил: "То-то у тебя до
сих  пор семьи  нет. Пока  становился на ноги, стал никому  не  нужен..."  И
крепко пожал мне руку на прощание.
     Аня  отнеслась к моему фиаско философски: чего уж теперь? Мы уже здесь.
Надо устраиваться. В Ленинграде нам места нет, иначе и не уезжали бы, верно?
Перераспределят нас не в Севастополь, где тоже  нет  не только жилья,  но  и
работы, а  в Поволжье. А  тут, судя по  рассказам  Юрия Фаддеича, чуть ли не
изобилие.  И  там, заметила она, тоже придется снимать  квартиру на съем.  К
тому же, мы оба столько мечтали  о Владивостоке. И что же? Вот  так  уехать,
ничего не увидев?
     И мы  отправились  на  площадь  Луговую,  где  был киоск  горсправки  с
объявлениями  по  сдаче-съему  жилья. Именно там мы разговорились  с уличной
продавщицей  пирожков  с  китовым  мясом по имени  Тина  Васильевна, которая
сказала, что снять мы можем прямо у нее. Комната теплая, с мебелью, недалеко
от Луговой, а от площади до завода вообще пять минут на трамвае.
     Оказалось  действительно  недалеко, зато высоко.  Район этот  назывался
Рудиковка и  показался нам страшным сном -  все дома были от свирепых зимних
ветров  традиционно  для  Владивостока  оббиты  толем,   а  потому  уродливо
одинаковые  и черные.  Огороды  были  вскопаны по крутым склонам  сопки, как
огражденные досками ступени.  Туалет в нашем доме был под горой, как некогда
в Заполярье, причем рядом с конурой большой цепной  собаки. Аня боялась туда
ходить одна. Я ее  провожал, пока собака к нам не привыкла. У  хозяина дома,
огромного  благодушного украинца,  был "запорожец",  чем  он очень гордился.
Своей жены-сибирячки он боялся  и при  ссорах только  восклицал:  "Ну гэта ж
нада, га! Як тая сабака, ну!" Наша комнатка была такая крохотная,  что в ней
едва  помещалась  наша  полутора  спальная   кровать.  И   все  тропки  были
оледенелыми и безобразно  скользкими,  хотя  обильно  посыпаны золой. Каждый
спуск был для Ани подвигом, а магазины, кинотеатр, баня и прочая цивилизация
были только на Луговой. Как-то мы утром спешили в  Аней и хозяином к трамваю
на  работу  и  дружно  все трое  грохнулись на лед так, что со  всех слетели
шапки. Пока я расспрашивал Аню, как она себя чувствует, она показала пальцем
на нашего огромного спутника, что проехал  дальше  всех  и лежал неподвижно,
только снежная поземка вилась вокруг его головы. Я испугался, что он убился,
но сначала  поставил  на ноги  жену и отвел  ее  на плоское место,  а  потом
вернулся. Но он уже сидел и крутил головой со своим "Ну гэта ж нада, га!"
     И за все это великолепие я должен был платить четверть моей зарплаты.
     Я  начал работать в  шестом отделе. Что  мне  сразу  и  навсегда  здесь
понравилось,  так  это  люди.  Отношения были сразу  дружеские  и  без  тени
антисемитизма. Впрочем,  то  же  было и  в Ленинграде, где  я  пару  месяцев
проходил практику в ЦПКБ. Но тут меня приняли так, словно я месяц назад ушел
в отпуск и вот  вернулся, а все соскучились. И  начальство  было строгое, но
очень   благожелательное,   особенно   начальник   сектора   Иван   Кирилыч,
относительно  молодой и добрый  человек.  Работать  мне нравилось, хотя  для
таких чертежей  было бы более,  чем достаточно окончить по совету моего дяди
Годи судостроительный техникум, а то и вовсе трехмесячные курсы чертежников.
Свои  творческие  потребности   я  реализовал,  изобретая  какие-то   хитрые
подводные аппараты, которые тут же засекретили и послали в Комитет  по делам
изобретений по  линии Первого  отдела.  Тогда же я  занялся  проектированием
шагающего  "гидромобиля". Мой  дипломный  проект Новиков затребовал  из ЛКИ,
просмотрел и сказал мне, что это дело далекого  будущего, а у него ремонтное
бюро, далекое от нового проектирования.
     Аню приняли на временную работу  - в  заводскую  библиотеку. Устроиться
учительницей она и не пыталась. Кто же ее возьмет в положении?
     Мы стали знакомиться  с городом, который  нравился  нам  все  больше  и
больше.  А  кинотеатр  "Уссури"  с  балконом  и  ложами  вообще  не  уступал
ленинградской  "Авроре" на  Невском.  Главная  улица  имела  дореволюционную
застройку,  а  потому  казалась   респектабельной.  Естественно,  до  Одессы
Владивостоку было далеко, но  по  своим масштабам университетского города он
далеко  обходил в моих впечатлениях провинциальный милый, но  демонстративно
неприступный Севастополь. Больше  всего  нам понравилось, что  общий  кризис
социализма здесь  почти  не ощущался. Мы посылали отсюда крупы и  макароны в
Севастополь. А местная "поляныця" могла сравниться по белизне и вкусу только
с одноименной  киевской  булкой. Как  ни странно, в  городе, через который в
Союз  шло канадское зерно  в  объеме чуть  ли не знаменитого  казахстанского
миллиарда, в  продаже не было муки. Оладьи Аня пекла из размоченных макарон.
Зато  как  вкусно  мы  пообедали  впервые  на  Дальнем Востоке  в  роскошном
привокзальном ресторане  - морские гребешки в  большой квадратной фарфоровой
миске  могли  одной  порцией накормить двоих вместо обеда.  Потом  в  уютном
подвале  ресторана "Арагви" мы  попробовали солянку  из трепангов.  Мы тогда
этих морских червей живьем еще не  видели, а потому показалось очень вкусно.
А жаренная красная  рыба  в  заводской столовой! А балык, с которым не могла
сравниться по вкусу никакие копченные рыбы прошлого! Впрочем, рестораны были
тогда про нас  в  первый и последний раз.  Мы не особо  бедствовали, но жили
впритык  - от  аванса  до получки.  С нашим  первым  местным  знакомым Юрием
Фаддеичем  пару  раз  встречались. Даже  побывали через  него на чаепитие на
веранде  роскошного, по  нашим понятиям,  дома там  же,  на  Чайке. Кто  нас
принимал и почему, сейчас не вспомнить, кроме впечатления - живут же люди! В
таком доме, да  еще  в  лесопарке.  Там же,  на станции Санаторная, мы взяли
напрокат лыжи и  катались по лесным  тропкам, но Аня так боялась упасть, что
особого  удовольствия  не получили.  Как и от катка на  стадионе ТОФ рядом с
Луговой. Зато  как  славно  мы гуляли  "аки посуху"  -  по гладкому морскому
нескользкому льду залива в звенящей тишине, нарушаемой только скрипом буеров
- парусных санок на коньках. Все было новым, все нас радовало, а особенно мы
сами - друг друга.  Наша любовь не только не  ослабла от постоянного общения
друг с другом, а только укрепилась.
     Между  тем,  настала  весна.  Оказалось, что  Владивосток все-таки  юг,
солнце светило по-летнему  уже в  марте, и снег  как-то в одночасье растаял.
Одновременно  мы выяснили, что очередь на квартиру, в которую нас  включили,
не столько всерьез, сколько надолго. Но тут начались неведомые мне подводные
течения  между Севастополем и Угличем под Москвой. Там жил младший брат деда
по имени Гриша.  В свое  время  этого крупного ученого посадили "за  язык" и
космополитическую  диссертацию,  а дед,  известный в  Севастополе  скорняк и
особенно  морской фуражечник,  то  есть человек состоятельный, помогал семье
зэка. Отсюда  долг, который платежом красен. И этот  платеж Гриша  был готов
выплатить нам  с Аней,  дав деньги на покупку  своей квартиры в русле только
что  начинавшееся  в стране  кооперативного жилищного  строительства. Но при
условии, что  мы  забираем  к себе  деда  Самуила,  который  не  мог  жить с
"бандитом николаевского режима",  известным в Севастополе  журналистом и  не
менее известным  там же  пьяницей  Борисом.  Я  уже  оценил к  тому  времени
достаточно  склочный  характер  деда  (а  у  кого  он   на  восьмом  десятке
ангельский?) и вовсе не жаждал с ним жить, но Аня настояла, что для  нас это
единственный  вариант  получения  отдельной квартиры и  достаточно быстро. А
приедет ли дед к нам, чтобы поселиться  не  в привычном  ему Севастополе, да
еще на краю света, вопрос. Мы пошли в горпромхоз, были там ласково приняты и
тут же включены в  состав второго в истории города кооператива  "Рыбак", для
которого ударными темпами строился пятиэтажный  панельный дом в Моргородке -
уродливом, но престижном  микрорайоне города. Я не  могу сейчас представить,
как это нам удалось. То ли  он, кто решал, ждал хорошую взятку, то ли принял
нас за других. Но  мы получили от  дяди Гриши огромную  по  нашим  тогдашним
понятиям  сумму   в   1800  рублей,  как  первый  взнос  и  треть  стоимости
двухкомнатной квартиры. Перевод сопровождался распоряжением, что  нам с Аней
оттуда нельзя снять ни рубля - все на оплату кооперативной квартиры. То есть
дядя Гриша был  кем-то проинформирован о хищнической натуре своего внучатого
двоюродного зятя...
     Но оно и  к лучшему.  Мы заплатили в апреле и стали  ждать  вселения  в
июне. А  пока Аню уволили из библиотеки, как временно приятую. И ей пришлось
устроиться в  библиотеку Дальневосточного Совнархоза.  А это было  здание на
сопке, метрах в ста от главной, естественно, Ленинской улицы. И  подниматься
туда на седьмом, а потом и на восьмом-девятом месяце было ой как тяжело!
     В мае море освободилось ото льда и стало так красиво, что даже описания
и  мечты поблекли. Я записался на курсы аквалангистов. Пока  шли занятия  по
теории, все было хорошо,  хотя  и  не так  интересно, как  ожидалось. Что-то
вроде  подобной  учебы  в  Одессе.  Но  первое  же  практическое  погружение
оказалось для меня последним.  В апреле в ЦКБ появился Рома Райхельгаус и, к
моему  удивлению,  ленинградка  Таня Калачева,  за которой я  очень  недолго
пытался  ухаживать   на   третьем   курсе.  Так   вот   Рома,   как  всегда,
заинтересовался тем же, чем я. В частности,  подводными курсами. И страховал
меня  с канатом, когда я стал шагать все глубже по дну. А сам засмотрелся на
первых в этом сезоне загорающих девушек и не уловил моих отчаянных сигналов.
Короче,  я еле успел взобраться по  дну помельче,  высунуть голову и сорвать
маску. Потом месяц болели ребра. И плавал впредь только в привычном режиме -
маска-трубка.
     В июне наш дом стоял внешне нетронутый, ни о какой его сдаче заказчикам
не было и речи, а жить  на Рудиковке было все противнее. В этот период прямо
у нас на глазах, вернее на слуху, нашего милого хозяина ограбили. Ночью меня
будили бесконечные гудки машины и лай собаки. А утром выяснилось, что хозяин
решил подкараулить  ранее замеченных  воров в своем "запорожце". Те  пришли,
исправно открутили все четыре колеса, аккуратно подставив  кирпичи,  пока он
сигналил, моля  о помощи и  не решаясь выйти из машины.  Отвязанная накануне
собака не менее громко лаяла, не вылезая, от греха подальше, из конуры.
     А нам вдруг предложили за те же деньги снять квартиру  на Второй речке,
на  улице  Русской,  не  среди  уродливых  домиков,  а в  новом  современном
микрорайоне. Да  еще у подножья сопок, части огромного лесопарка полуострова
Муравьева-Амурского. И было там так уютно и красиво, что и  плохая погода не
чувствовалась. Впервые у нас с Аней была отдельная квартира! Нашу радость не
омрачало  даже то,  что  вторая комната  была для нас  закрыта - там  хозяин
держал свои вещи. Зато была не общая, а наша кухня с электрической плитой и,
главное, ванная с душем и унитазом. И - никакой бани.
     Как-то Аня вернулась с работы бледная и сказала, что у нее болит живот.
С чего бы  это, на девятом месяце, думал я, читая ей польский юмор из газеты
и смутно надеясь, что само рассосется. Но  она чувствовала себя  все хуже. Я
помчался  сначала  звонить  в  скорую, а потом,  когда  выяснилось,  что все
автоматы неисправны,  в роддом у  станции. Там  меня усадили в машину скорой
помощи, мы поехали к  нам домой, потом в центр - в городской роддом, где мне
молча вынесли одежду моей жены. Как бы все, что он нее осталось...
     Я шел пешком домой и плакал. Но потом до меня дошло, что рожениц иногда
забирают  в  роддом к  концу девятого  месяца. Успокоился, утром приехал  на
работу, решив в обед съездить и порасспросить, как она там. Но не  выдержал,
сразу позвонил, а мне спокойно ответили: "Родила  девочку,  три шестьсот." И
все. Итак, у меня дочка.  Итак, нас уже  трое. Итак, ко мне возвращается моя
стройная жена. Все лишнее,  что так портило ее фигуру, от нее нынешней ночью
само  собой отделилось,  и скоро будет бегать рядом и болтать глупости, ибо,
конечно же, вся в папу.
     Кажется,  я  недолго  горевал,  что не  сын. В конце концов,  и  у моих
родителей первой родилась  девочка,  что  не  помешало через  три  года  мне
осчастливить  семью и весь мир своим появлением. Сотрудники меня поздравили,
что-то подарили из приданного.
     К роддому я попал только после работы. Конечно, Аню мне не показали, но
она  прислала записку: "У меня, знаешь, болит ухо..." А  наутро я узнал, что
мою  жену перевели  "в  патологию", на улицу  Тигровую. Пока  я с  передачей
добирался до этой клиники, во  Владивостоке разразился первый на моей памяти
тайфун.  Подробностей  я  не  помню, если  не  считать  бурных потоков воды,
несущих  камни  мне  навстречу  по  крутой  улице и  кусок сыра  в кулаке  -
остальное размочило и смыло.
     Зато, когда я прибыл  на место, сияло солнце. Клиника была одноэтажной,
в старинном доме с большими окнами. Вот к этому окну и подошла в  халате моя
заметно похудевшая и помолодевшая жена, держа  что-то в руках. Прежде, чем я
сообразил,  зачем  она это тащит,  Аня развернула белые  лоскуты, и на  меня
глянуло  розовое милое личико с  ресницами до  половины  щек. Это безмятежно
спала Юлька, как Аня почему-то сразу назвала нашу дочь. Я был так поражен ее
неземной красотой, что полюбил это  существо всей душой - с первого взгляда.
До сих пор, хотя она несколько выросла и пользует меня в качестве семейного,
в полном смысле слова, врача.
     Оказалось, что температура не из-за уха, которое уже  прошло,  а  из-за
грудницы, которую активно и  умело лечат. Через несколько дней я уже был там
же  с одеждой, а рядом ждало такси. Мы привезли Юльку домой - в  съемную, но
уютную и сухую квартиру. И не  было рядом  никого из родичей, кто бы показал
молодой  маме, как пеленать  ребенка.  Я  вышел из  подъезда  к  сидевшим на
скамейке женщинам, и  одна  из  них охотно  показала  молодой  маме нехитрый
прием.  Кто-то подарил нам  хромую коляску - с кривым задним колесом.  Потом
оказалось, что ей цены нет - Юля укачивалась тотчас, стоило двинуться с  ней
по улице. Впрочем, Юлей она была недолго. На телеграмму о рождении правнучки
дед безапелляционно потребовал, чтобы  ее назвали в честь его покойной  жены
Елизаветой.  Кто  платит деньги,  тот,  как  известно, заказывает  не только
музыку. Пришлось  идти в ЗАГС и заявить, что мы передумали. Так появилась на
свет  Елизавета,  еврейка по отцу, русская по  матери, а  для  нас, все-таки
назло деду, не Лиза, а <b>Вета</b>, Веточка. Тоже красиво.
     Нормальным  матерям  в  то  время  полагались  какие-то деньги  с места
работы.  А работала Аня  временно и очень  недолго в библиотеке  Совнархоза.
Оттуда  ей даже принесли в роддом цветы. Но когда я заикнулся о пособии, это
вызвало  шок  в  бухгалтерии.  Однако  в  том  же  Совнархозе  у  меня  была
покровительница по фамилии Буря. Уж не помню, какие  у меня с ней были дела,
но  тут  она  помогла  поступить  точно  по  закону  -  да хоть  бы  и  день
проработала, заявила  она, ушла рожать с работы - платите, как постоянной. И
заплатили.  Потом, правда,  вызвали меня  вдруг прямо  в партком завода, где
какой-то профсоюзный активист Совнархоза  взялся  меня стыдить - государство
не дойная корова. Но я тогда и  сам жил в своей стране, а  потому - слово за
слово. Я ему - вы не государство, закон на моей стороне. Он мне - а совесть?
Я ему - на себя посмотри. Кого пытаешься ограбить, кормящую мать! Он мне - я
подавлял венгров. Ну, а я ему - я принимал участие  в ядерных  испытаниях на
Новой  Земле.  Короче,  разошлись  очень  недовольные  друг другом.  Но  я -
непобежденным.
     И  началась для нас совершенно новая жизнь. Своего рода поворот, да еще
какой! Но я их привык по городам считать.
     Вторым  полуповоротом  было  наше  переселение <b>в  собственную квартиру</b>.
Материально мы ничего не выиграли, так как платили те же  30 рублей в месяц,
как и за  съемную, а не  10-15, как за государственную. Зато через несколько
лет таких выплат мы уже не должны были до конца жизни не платить ничего, как
домовладельцы. А все, что мы  успеем выплатить - наши  деньги при  отказе от
квартиры.  Что потом  и произошло.  Впрочем, я  дал себе  слово не  забегать
вперед. Иначе теряется мысль...
     В  нашей  квартире  была  только  новенькая электроплита  с духовкой  и
ванная.  Все остальное надо было покупать с нуля, а свободных денег не было.
Поэтому вместо  кровати  для  нас мы купили  пружинный  матрац,  двуспальный
наконец-то, который я поставил на кирпичи, превратив  в кровать. Из  досок с
помойки я сделал стол и стулья, прямо, как  колонисты Жюля Верна в Гранитном
дворце таинственного острова. И стол на кухне  был очень  удобным,  так  как
делался мною на заказ - из толстых струганных досок, хоть дрова на нем руби.
И красивый,  как  мне  казалось, лаком покрытый! . Стенной  шкаф заменял нам
гардероб. Кроваткой для Веты служил чемодан. А детский уголок я сам  по всем
стенам разрисовал птичками. Не помню, откуда  у нас взялась швейная машинка,
но чего я только на  ней не шил -  от лифчика Ане и  моих плавок до  зимнего
пальто Вете из байкового одеяла.
     Как мы и предполагали,  дед и не собирался к  нам  переезжать. Судя  по
всему, это была пустая идея, к которой его брат до поры до времени больше не
возвращался.  Зато  нам  повезло.  Посланное   было  приглашение  моей  маме
приехать, чтобы  помочь нам  с  ребенком  встретило яростное противодействие
Аси.  Дескать, у меня есть семья, а  у  них с  Вовой  только мама, а я  хочу
отнять  себе  все. Тут,  наконец,  со своей арией выступил и  дядя Гриша. Он
написал мне по-профессорски внятное письмо, какой  я проходимец, что получил
деньги на поселение деда, а сам поселился в не мне предназначенной квартире.
О том, что в этой квартире поселился не я один, а внучка и правнучка того же
деда Самуила, чьи деньги благородный  дядя Гриша нам  возвращает, не было ни
слова -  только обо  мне. То  есть  деньги он дал на  родственников  первого
сорта, а  поселились второго  (Аня  с  Ветой), а  то  и  третьего,  то  есть
проходимцы  всякие.  О  перелете деда во  Владивосток  и  его жизни  здесь в
специфическом  климате  -   после   крымского,   тоже  ни  ползвука.  Только
скандальное напоминание,  что  я вроде бы  живу дома, а  все  равно у чужих.
Достали  меня вздорные  евреи и на краю света... А  тут еще кот  выскочил  к
рампе в лице районного суда, постановившего выселить нас всех из-за каких-то
нарушений при оформлении  кооператива. Так что мы с  Аней  и под судом были.
После свирепого письма незнакомого родственника  это  приключение меня  мало
тронуло. Все  равно  квартира не  моя - все претензии к профессору.  Вот его
пускай  и выселяют.  Из Углича.  Куда?  Да  хоть  в родной Магадан.  Мне все
равно...
     Единственно, кто  нас совершенно  не доставал,  так это Анины родители.
Вот  уж кого словно  не было.  Не наврала Аня в Орлином.  Сирота она  сирая,
слава Б-гу...
     А жизнь шла  своим чередом.  Летом я  много  гулял с дочерью на  руках.
Как-то  шел, шел по берегу моря и решил искупаться. Спящего младенца положил
под  какую-то корягу на песке пляжа. Возвращаюсь - нету. Я в панике, пока не
заметил  невдалеке точно такую же корягу, под которой  сопит моя наследница,
нынешняя Dr. Elizabeth Yadrov.
     Жена  была  не лучше меня в этих рисках.  Как-то, гуляя по берегу вдоль
обрыва, мы почему-то решили на него взобраться по тропкам. С Ветой на руках.
Я поднялся почти  до  вершины,  когда увидел, что Аня на полпути буксует  на
осыпях  -  ни  вверх,  ни  вниз.  И  зовет  меня  на  помощь.  Пришлось  мне
докарабкаться  до  кромки обрыва, на вытянутых руках положить спящую Вету на
траву подальше  от  края и вернуться к Ане.  Когда я вернулся  за Ветой,  то
пришел в ужас - трава, на которую я ее, не глядя, закинул,  оказалась  узкой
тропинкой между обрывом с пляжа, на который я взобрался, и обрывом к полотну
железной дороги - Транссибирской магистрали.
     Настала зима.  Вету  мы закаляли,  оставляли спать  на балконе,  а сами
как-то  даже на лыжах катались где-то,  пока она спала.  А тут повалил снег.
Вернулись, а она  сладко  спит,  мордашка  розовая,  дырочку себе  с сугробе
продышала.
     Аню взяли на работу в школу, учительницей истории. Для  этого мы наняли
внешне  ну прямо стерильную старушку.  Через  месяц  коллектив-гадюшник  Аню
выжил, а у Веты обнаружились вши. Няню отправили домой, вшей из густых волос
дочери и мамы с трудом вывели керосином.
     Попыталась моя супруга поработать  и на  телевидении. Мне  она поручила
писать сценарии  и ездила  с  оператором  по  заводам. Но ничего хорошего из
этого не вышло.
     Я  же с осени 1964 стал подрабатывать по вечерам преподавателем в ДВПИ,
вечерникам, и преуспел в  этом деле. До пяти  работал в  ЦКБ,  потом сидел в
сквере  до шести,  потом  читал  лекции  и вел  практические  занятия, потом
выходил на оледеневшую Пушкинскую улицу, поднимался на фуникулере на Орлиную
сопку и около километра шел до  троллейбуса, глядя на море мерцающих по всем
сопкам  холодных  городских  огней.  "Пускай  над  перекрестками  не  гаснут
огоньки," - звучало  в  моей голове,  как  всегда,  какая-нибудь  навязчивая
мелодия, новая песенка о Свердловске. Потом, когда я сворачивал от остановки
троллейбуса, этот мотив сменялся другим: "Вот  новый мой дом, три окна горят
в вышине. Спешу я, и вот уже дома, и это наш свет на седьмом этаже..." А уже
давно спящей дочери я пел: "Я тоже мог бы рассказать тебе о Севере, но ты об
этом лучше  маму расспроси..."  Эти возвращения с работы после тяжелых часов
оплачиваемого труда и являлись всегда лучшими в моей жизни.
     Этой же осенью я как-то вошел в аудиторию,  где  мои  пожилые  студенты
были  очень возбуждены  и ждали  меня  с  нетерпением.  "Что  вы  думаете  о
последних событиях?" "Я не понимаю, о чем вы  говорите", - пытался я уйти от
опасной дискуссии. "Как же! Нашему  дорогому Никите Сергеевичу дали коленкой
под зад, неужели не слышали? В связи с врожденным скудоумием  и растворением
остатков  разума."  Я решил,  что меня провоцируют, и  строго  объявил  тему
занятий. Студенты неодобрительно зашумели.
     Так произошел очередной  поворот в судьбе страны, который нас  никак не
коснулся.
     Под новый  1965 год меня взяли  в команду,  поехавшую в тайгу за елками
для шестого  отдела.  Дмитрий Иванович,  сосед по кооперативу,  ссудил  меня
бритвенной остроты топором, унтами и  тулупом. Тем не менее, я так быстро  и
глубоко замерз в покрытом брезентом кузове грузовика, что предводитель нашей
экспедиции, заглянув мне в лицо, пересадил кого-то из кабины в кузов, а меня
- на его место. Даже в кабине мне  показалось слишком  холодно. Только ночью
мы оказались около какого-то едва освещенного домика, утонувшего в снегах на
фоне неестественно огромных черных деревьев  под ослепительными звездами. Мы
заночевали в удушливо кислом, но теплом темном доме лесника.
     Утром  черные  было  деревья  оказались  густо  зелеными циклопическими
кедрами. Их стволы стояли с кронами или лежали под свисающими во все стороны
сугробами. Тут эти исполины веками росли, старели и умирали, но не  гнили, а
оставались  в  поверженном,  но мощном  виде. Снег  был  по  пояс, топор  от
снарядившего меня соседа,  звенел от неестественной остроты. Я рубил  стволы
елей, как масло.  Никогда не  думал, что это  возможно. Было уже  не  просто
тепло, а жарко. Кожух полетел в снег. А розовое праздничное утро с малиновым
рассветным солнцем перешло в  золотой с голубизной  день,  в свете  которого
тайга сверкала  золотыми и голубыми блестками и казалась морозным узором  на
стекле, расцвеченным в коричневое, белое, голубое и зеленое.  Нечто подобное
я видел только в первом в моей жизни цветном фильме "Каменный цветок", когда
мастер  Данила попал в  расцвеченную  сверкающими самоцветами  пещеру Медной
горы хозяйки. Наши фигуры на этом фоне казались иссиня-черными.
     Мы обедали с привезенными из города ящиками  водки,  закусывая солеными
грибами и прочими таежно-деревенскими разносолами.
     В город вернулись поздно. Я  имел право на две елки и победно нес их по
полуночной улице, когда  навстречу выскочил  какой-то тип и молча ухватил за
одну из елок. Отнять? У  меня, после того, как я едва не замерз? Тоже молча,
я рванул из-за пояса тот же фантастический топор и со звоном отрубил  ветку,
в  которую  вцепился грабитель  - в сантиметре от его  пальцев.  Он отлетел,
поскользнулся, упал  на  спину, бешено перевернулся на живот, вскочил, снова
упал и, отполз, после чего бросился бежать.
     Я же принес  елки домой. Тотчас мы решили, что маленькая нам, а большая
Дмитрию Ивановичу. Он  же  был просто счастлив, увидев такую красавицу  - из
самой глубинки.
     По объявлению  в газете  Аня попала <i>в  типографию, учеником корректора,</i>
потом корректором, что дало ей твердый кусок хлеба на долгие годы.
     Я же все больше разочаровывался  в своей профессии. Работать в ЦКБ было
неинтересно, платили так, что едва хватало на пропитание. Стоило  ли столько
учиться, чтобы делать примитивные чертежи, к которым так  трепетно относятся
в нормоконтроле и на которые плевать в  цехах, где и без чертежа знают лучше
меня,  что  делать?  Дошло до того,  что  я уже жалел, что в свое  время  не
послушался  дядю  Изю  и  не пошел  к  нему  в подручные, что  безо  всякого
института позволял мой  диплом с  записью  "зубные  болезни".  Давно  был бы
обеспеченным и благополучным зубным техником, ленинградцем.. И не  ползал бы
с фонариком по вонючим трюмам на краю земли. В поле зрения у меня в то время
была только  одно занятие, которое давало деньги -  плавать  на рыболовецких
судах.  В  заводе  как раз стояла  рыбная база, и я  пошел  к ее  капитану -
попроситься  плавать.  Три  положенных  года  распределения  меня  не  очень
сковывали  -  квартиру  мне  не  дали.  А  потому  можно   было  потребовать
освобождения.  Но  капитан тут  же охладил меня.  С моим  дипломом  на судне
делать нечего. Нужен диплом технолога рыбной промышленности из Дальрыбвтуза.
Или диплом штурмана из ДВИИМУ. Меня же  могут взять  мастером в цех, дав под
начало  штук  двадцать  условно  освобожденных  бедовых  девиц  непривычного
поведения.  Посмотрев  на  меня  как  бы  жалостливо,  капитан  мне этого не
посоветовал. Тем более, что легенду об огромных заработках он не подтвердил.
Да, кормить будут рыбой практически даром,  да, морские, штормовые и прочие.
Но о  расплате с дядей Гришей за квартиру  в  два-три  года не может быть  и
речи.
     Так прошел 1965 год.  Вета ходила в детский сад, Аня успешно работала в
типографии,  я лазил  по  трюмам и стоял у  кульмана, мы смотрели в кино все
новые фильмы, купались в море летом и даже ходили в походы к бухте Десантной
на берегу Уссурийского залива - 12 километров по тайге. Там  ловили форель в
горном  ручье  и купались  в совершенно изумительных бухточках  с  подводным
лесом вместо черноморской морской травы. Мы купили приемник, и  я теперь мог
слушать "Голос Америки". Его не глушили, когда речь шла не о политике. Так я
услышал о  перевозках плодов в среде азота. Дескать, какой-то фермер  вез на
своих  фурах-рефрижераторах клубнику из Калифорнии в Чикаго и вдруг к своему
ужасу  обнаружил, что  температура в кузове равна внешней - 30 градусов выше
нуля.  То есть двадцать тонн клубники  пропали - утечка  азота, как рабочего
газа, из холодильника. Каково же был его изумление, когда он в Чикаго открыл
двери и обнаружил, что клубника не только не испортилась, но дозрела. Дело в
том, что  азот,  просочившись  в  замкнутое  помещение, вытеснил  из фургона
кислород,  необходимый для гниения.  Сам  же  нейтральный газ  вреда  плодам
принести не может. До сих пор  не знаю, что здесь правда, а что вымысел,  но
много лет  я предлагал исследовать  эту  тему  на  предмет морских перевозок
плодов из Вьетнама на Владивосток в заполненных азотом трюмах обычных судов.
     В феврале  1966  года  я выполнил  свой очередной  эпохальный чертеж  -
крепление  кувалды к переборке. Эта-то  кувалда меня и  добила.  Я взял свой
дипломный проект, первое и последнее свидетельство моей инженерной потенции,
и понес его  начальнику техотдела  Дальневосточного морского пароходства.  В
старинном  особняке  -  доме  Бринера -  меня  встретил  огромный  глазастый
красавец, выпускник Одесского института инженеров  морского флота - ОИИМФа -
Анатолий  Васильевич  Пилипенко.  Это  был  первый  человек  в  моей  жизни,
заметивший  меня  после  окончания  института. Он  согласился  прочитать мой
проект и через неделю сказал,  что пароходство не будет переделывать  в моем
варианте  многолетний дальзаводский  долгострой  теплоход  "Уссури",  как  я
предлагал, а лучше возьмет-ка  меня на работу к  себе в техотдел корабельным
инженером.
     Я  тут  же помчался  в ЦКБ.  Новиков  был в  командировке.  Его замещал
главный  инженер,  который  меня  не  терпел с  первого взгляда.  Увидев мое
заявление и выслушав угрозу, что я освобожусь через Совнархоз, если  он меня
не отпустит, он пожал плечами и молча написал резолюцию: "Уволить с 1 марта,
как неудовлетворенного условиями распределения".
     И  вот я  сижу на  новом  рабочем месте, в  зале  с  театральной высоты
потолком,  до которого все стены заняты шкафами пароходского  архива. Вокруг
меня  новый  коллектив,  а  рядом  - мой  куратор, тоже  выпускник  ОИИМФа и
настолько типичный одессит, что  его даже звать  Жора. Именно  ему  поручено
натаскать меня  в  новой профессии  настолько, чтобы я смог при  случае  его
заменить с равной  ответственностью. А она была более, чем серьезной. Тут не
конструкторский брак,  исправимый  в  цеху, а простая дилемма  -  утонет  ли
судно, поверив моим письменным рекомендациям, или нет. В зависимости от моей
квалификации  и чутья! И расчеты были не на  уровне, сколько весит крепление
для  кувалды, а какая остойчивость получится у конкретного судна при  данной
загрузке.
     С Жорой  у нас сразу сложились самые теплые отношения, чего нельзя было
сказать  о   моем  новом  начальнике  сектора,   Викторе  Шеремете,  который
украинским  акцентом и  ментальностью  остро  напомнил  мне моего  командира
Обложка и прочих персонажей из училища. После моей бурной обиды  и втыка  от
Пилипенко Шеремет внешне затих, стал даже любезен, но на долгие годы остался
моим врагом. Вплоть до интриг спустя 25  лет, в результате  которых я  решил
уехать в Израиль, за что я ему в  принципе должен быть благодарен.  Но тогда
его поведение омрачило бурную радость смены работы.
     А радоваться было чему. Во-первых, была замечательная приморская весна,
когда  вообще все воспринимается светло и  приятно. Во-вторых, моя  реальная
зарплата оказалась  с  премией  чуть  не  в  полтора  раза  больше  прежней.
В-третьих,  характер  работы  предполагал  постоянные разъезды  по  рейду на
разные  суда,  где  меня  тут  же вели  к капитану, а тот  тут  же  открывал
холодильник с коньяком и угощал кофе, не говоря об обильных  судовых обедах,
если  я  задерживался  до  полудня.   И  вообще  работа  казалась   сплошным
праздником. Я тут же начал бурно изобретать. Был как раз пик перевозок зерна
из  Канады,  и  проблема  его  усадки при  качке, а потому  следовало делать
питатели в  твиндеках. Пока они были из громоздких деревянных щитов, оббитых
парусиной.  Я же  предложил делать их из рыболовной сети, выложенной изнутри
той же парусиной. Проект долго обсуждался, пока Пилипенко не заявил, что это
фантазия в стиле  рококо и  не прикрыл наши с Жорой усилия. Это была  первая
ласточка нового разочарования и звонок об очередном повороте.
     Наступило лето.  Работа  казалась  все  более  рутинной.  Аня  задумала
поехать в отпуск в Севастополь, усердно копила по своему обыкновению деньги,
которых  хватало только на поезд. Я провожал мою крохотную семью на вокзале.
Почуяв  разлуку,  Веточка  разразилась  отчаянным  ревом, сжимая в  ручонках
мячик. Так и запомнилась она мне на долгие месяцы беззвучно открывавшей  рот
за окном вагона с мячиком в руках.
     Опять я шел домой один  в тоске по моим уж двум любимым,  как  некогда,
когда оставил Аню в роддоме.
     Я написал  наглое  письмо в  министерство  морского  флота  с  просьбой
принять меня  на работу  и моему когдатошнему  консультанту  Илье  Петровичу
Мирошниченко  с   просьбой   принять   меня  в   аспирантуру  в  Центральный
научно-исследовательский институт морского  флота  - ЦНИИМФ. Из министерства
прислали вежливое удивление: им меня из пароходства никто не рекомендовал. К
тому же, Москва, понимаете ли, откуда прописка и прочее? А из ЦНИИМФа пришло
письмо с  условиями приема в  аспирантуру - сдача  трех  экзаменов - история
КПСС, английский и специальность, характеристика с последнего места работы и
реферат, позволяющий оценить научные способности соискателя. Я  выяснил, что
аспирантам дают временную прописку, что это для меня редкий шанс вернуться в
Ленинград,  да еще сделать научную  карьеру,  а,  главное,  освободиться  от
очередной уже казавшейся  мне рутинной работы. Тут как раз Пилипенко поручил
мне подсчитать кирпичи для подшефного завода, и я неделю за неделей, не имея
других  заданий, сидел за  ведомостями -  не  идиотское ли для  корабельного
инженера занятие? Ане я написал, что в сентябре  приеду в отпуск и попытаюсь
в октябре зацепиться за Ленинград.  Она ответила, что вернется одна, оставив
Вету  у бабушки и дедушек, а  в  октябре, если я провалюсь,  то заберу ее  и
привезу  обратно. И  никакого  сомнения у  нас  не  было  в целесообразности
бросить  собственное жилье  в пользу съемного, ставший родным  Владивосток в
пользу вечно временного для нас  Ленинграда. Тот манил забытой цивилизацией,
западом, а, главное,  уже однозначно научной работой, когда  за фантазии  не
презирают, а хвалят и еще деньги платят...
     Для  меня начались холостяцкие  будни. Были какие-то нелепые  выезды  с
компанией Ромы, какие-то драные  девки, вино и бесконечные туман  и  морось,
переходящие в дождь. Но походы, кстати, со  старым моим  коллективом из ЦКБ,
мне запомнились лучше. Как-то  везло с погодой, были красивые тропки в тайге
через перешеек, ночевки на берегу и горного чистого с форелью ручья, и моря,
в которое  он тут  впадал.  В компании была дама  неопределенного возраста и
наружности  с младшей сестрой,  которая  в меня влюбилась.  На  ночь старшая
сестра устроила нас  с ней и  тремя  другими  туристами в  одну палатку, что
привело  девушку  к уверенности, что я ей ответил взаимностью, хотя она была
совершенно не в моем  вкусе. Она стала устраивать сцены и продолжала их даже
тогда,  когда  из  Севастополя  вернулась  загорелая  и  необычайно свирепая
красавица Аня, особенно неотразимая в новом красном купальнике. Ее и так все
во  мне раздражало, да тут  еще откровенные претензии  посторонней  особы на
молодого  мужа,  на  том же берегу  моря. Естественно, это не улучшило наших
отношений.
     Возвращались мы из похода поздно, а потому не тропкой, а по шоссе между
Океанской и Шаморой. Шли весело. Даже парень, у которого  украли кеды, шутил
и   смеялся,  идя  в  ластах  с  обрубленными  топором  носками.   Аня   шла
демонстративно  отдельно, не отвечая на  попытки объясниться и помириться. Я
тоже  был сердит, но тут  промчалась  машина, едва  не задев  мою жену и она
вдруг улыбнулась мне, когда опасность миновала. За всю мою жизнь,  ни до, ни
после, я не видел такой ослепительной улыбки. Ни в жизни, ни на экране, ни у
кого, включая саму Аню...

        СЕДЬМОЙ ПОВОРОТ

     С моим появлением  в Севастополе тотчас началась война миров. Вета жила
в доме  деда,  где  все  ее  баловали,  кормили  исключительно  конфетами  и
пирожными, а  потому  она  была  неестественно  худой и бледно-зеленой.  Дед
дрожал над ней настолько, что  не решался отпустить ее  гулять даже со мной.
Наконец, я  настоял, мы  вышли на  солнцепек  улицы Кирпичной. Моя невесомая
девчушка  с криком "кошька" бросилась  вперед  и  тут  же упала  на асфальт,
ободрав до крови колено. Надеясь, что дед не услышит ее рева или, по крайней
мере,  не успеет  выбежать  и устроить уже привычную мне истерику, я схватил
полу  отвыкшую от меня дочь и помчался к морю, где тут же спустился к воде и
промыл кровоточащие царапины. Смазать  их было  нечем, перевязать тем более.
Так что мы в раненом виде пошли с ней в знаменитый севастопольский аквариум.
Попав в него, Вета забыла обо  всем на свете и кидалась от одного бассейна к
другому.
     Наутро  я  объявил,  что  уезжаю в  Орлиное  и  беру  Вету с  собой.  К
немедленной  истерике  деда  присоединилась  Анина  мать,  заявившая, что  я
небла