их достоинствах,  которые  ни от  роста, ни от  красоты
никак не зависят. И потом... чтобы  тебя  уж совсем  успокоить...  Врагу  не
пожелаешь моей судьбы. Вот мы вроде бы помирились с "миледи", а с ее мужем у
меня  возникло  такое  вза-имопонимание,   что  впору  самой  Тане  за  него
беспокоиться, если мы рядом.  И Феликс меня впервые приревновал.  И страстно
любил,  как никогда в жизни... пару дней. Но  потом...  Я  же имею несчастье
ясновидения! Потом  настали мои про-клятые будни с его бесконечной тоской по
своей Тайке... Ты что, хотела бы ока-заться на моем месте?"
     "Я хотела бы, -- почти крикнула я, --  быть только на  моем месте!  А это
место -- всю жизнь рядом с "примитивным" Феликсом, который бы и не слыхивал о
"миледи". О, если бы я тогда пошла с ним за этим проклятым мясом вместо нее!
Как  бы  вы  все  мне  сейчас завидовали,  выйдя  замуж  за  ваших  умных  и
благородных геночек!  И как бы снисходительно и доброжелательно  я вас  всех
утешала...  Да я этого Генку уже  терпеть  не могу. Я с отвращением думаю  о
брачной  постели. Я  не  хочу в ней  никого, кроме <i>твоего  Феликса</i>, Диночка!
Никого, никого, о, Господи, Боже мой!.."
     "Горько! -- и бесконечно чужой запах на моих губах. -- Здоровье молодых!"
     "Моего, -- плачет  Дина, сжимая  мою руку. -- Моего, моего... Да я бы сию
же минуту его ей уступила, так он мне надоел со  своими снами и бесконечными
потугами меня любить!"
     "Так  поменяйтесь с  Танькой  мужьями, -- рассеянно  улыбнулась я  после
очередного  "горько"  и  вина  из  бокала,  который Валера едва  успевал мне
наполнять. -- Обез-вредишь и его, и ее!" "Легко  сказать. У нас сын растет. И
"миледи" одного усы-новила, а другим  в  положении." "Кто...  в  положении?"
"Таня."  "Не  может  быть!"  "Почему  же?  Она  обычная  женщина."  "Знаешь,
Диночка...  я  ее никогда  не  вос-принимала иначе, как  оборотнем-волчицей,
которая только для охоты на людей принимает человеческий облик."
     "Я  давно  заметила,  что  у   тебя   совершенно   извращенное  о   ней
представление.  Тебе следовало ее  пригласить на  свою  свадьбу и помириться
здесь при всех. В  конце концов, вы с ней подруги по  несчастью. Она в твоей
же  шкуре  --  до сих  пор любит вашего общего красивого  обалдуя,  по иронии
судьбы ставшего номинально  моим.  Но я  с  ней дружу,  хотя у меня  стократ
больше оснований ее опасаться."
     "Эллочка,  -- загнусил  где-то под  мышкой  новобрачный. -- Что  ты все с
Диной  да с Диной разговаривашь. Давай хоть втроем поговорим. Тебе же всегда
нравилось меня слушать, верно?"
     "Дина, -- загорелась я, игнорируя Гену между бесконечными "горько". -- Ты
серьез-но  о том, что Танькин муж тебе  нравится?" "Совершенно. Хотя о таких
говорят,  что  это  не  супруг, а скучища.  Ни одного  недостатка.  Сплошные
достоинства." "А ты ему?"  "Я?.. По-моему,  я еще  никому  в жизни больше не
нравилась, чем этому Мише." "Диночка! Ради меня!.. Ты даже не представляешь,
как ты  меня этим  выручишь... Более того  --  спасешь!  Динчик, отбей Мишу у
"миледи"!"
     "Поменяться  с  Таней мужьями?  --  вернула  она  мне  мою  шутку.  --  Я
подумаю..."
     "Что?!-- вдруг дошло  до меня. --  Что значит, поменяться?.."  "Ну, ты же
сама ска-зала. Я с Мишей, а Феликс со своей любезной Таней."
     "Нет! -- закричала я и заколотила ладонями по столу к ужасу Дины, Гены и
гостей. -- Ты меня неправильно поняла... не надо!! Никогда!.. Диночка, забудь
мое  дурац-кое предложение... Гена, -- понесло меня черт знает куда, -- что уж
сидеть  да цело-ваться тут с тобой при всех?  Пошли-ка, приятель... как  там
говорят в таких случаях?.."
     "Что?..  -- смертельно  побледнел  несчастный жених, а  его сестра  едва
произнесла: -- Элла... Что с тобой?" "Что  со мной? -- истерически хохотала я.
--   Со мной? Или с  вами со всеми? Почему вас умиляет только  когда  "миледи"
всех эпатирует, а не я?  Почему нам все запрещено,  а ей можно? Друзья! Меня
тут мой  возлюбленный  Феликс  по  приказу  своей  бывшей  любовницы  Таньки
Смирновой сегодня выдает замуж за человека, которого я никогда не любила, не
люблю  и не  полюблю. Это же так естественно! Что ты так  на  меня смотришь,
Гена?  Не  нравится  тебе  Эллочка  в роли  "миледи"?  Подходит  тебе  такая
раскованная жена или мы завтра же подаем на  развод? Это так просто. Скажем,
без радости любовь  была, разлука будет без  печали... Феликс! Твоя "миледи"
может быть уверена, все прошло успешно!"
     "Да она просто в бреду, -- едва произнесла Дина. -- Эллочка... послушайся
меня. Я тебе сделаю успокаивающий укол..." "Нет! Пусть твой брат, по приказу
"миледи", переданном мне и ему через Феликса, делает все сам. Ты хоть на это
способен? Или ты такая  же неумелая старая девка, как твоя новобрачная?  Или
не помнишь, как пригласил "миледи" на танец? Что  бы тебе, Гена, сказала она
тогда при всех,  не найти себе  девушку  твоего калибра? Вот ты и сподобился
найти себе  такую же, как ты сам, вместо Таньки  Смирновой, а я нашла тебя --
вместо ее  же  калибра Феликса  Великолепного. Получилась парочка,  Абрам да
Саррочка..."
     "Дура! --  заорал  Феликс,  замахиваясь. Я подняла  лицо и  зажмурилась,
молясь,  что-бы  он  меня  ударил.  -- Что  ты мелешь? Надо же так  клеветать
столько  лет! Какой Абрам?  Какая Сарра, если  Смирнова,  имея такой  выбор,
совершенно добровольно  вышла замуж за  Бергера? Уймись, а то я сейчас такое
скажу твоему мужу, что..."
     "Скажи, -- грозно загудел  через  стол  бас  дяди  Ильи. -- Вот  попробуй
только, для  собственного любопытства, выродок.  Я тебя  породил, я  тебя  и
убью.  Не  сходя с места!  Мало ему  свои тайны всем  растрепать,  он  чужие
торопится выплеснуть."
     "Илья Арнольдович, -- спокойно сказал Гена, обнимая меня за плечи. Я тут
же сникла и стала  рыдать у него на плече, как до сих пор плакала  только на
груди у Феликса. -- Ни Элла, ни Феликс  тут не виноваты. И никто мне никакого
приказа ни через кого не передавал. Я  люблю тебя, Эллочка! -- истово крикнул
он куда-то вверх. -- Да, я не такой красивый, как Дашковский, но уж я-то тебя
не предам никогда! Я безмерно люблю  тебя. Я горжусь тем, что ты именно  мне
оказала честь... И я  всегда буду любить и ценить  только тебя. Любую.  Если
даже ты прямо тут, на нашей с тобой свадьбе и у  всех на  глазах сошла с ума
от своей любви к Феликсу или от ненависти к Смирновой,  мне все равно. Я так
же крепко и вечно буду  любить тебя --  безумную. Пойдем... Не говори  больше
ничего, родная. Не двигайся, Дина. Я сам вылечу мою жену..."

        2.
     Элла:
     "Ты  не только  роднее  мне  всех  на  свете,  -- говорил Гена, когда  я
отплакалась и пришла в себя, став,  наконец, женщиной. -- Ты  красивее  всех.
Иди сюда,  к  зеркалу. Я  впервые вижу тебя всю,  о чем всегда тайно мечтал.
Посмотри,  какая у тебя тон-кая талия,  какая  замечательная  шейка, милая и
нежная грудь. Какие у тебя  замеча-тельные ножки,  какая  ты  вся стройная и
изящная... Ты словно ожившая статуэто-чка..." Он стоял позади меня, обняв за
плечи и  целовал мои прелести, о которых я и  без него знала, но,  Боже, как
приятно было это все слушать!
     = = =
     "Так что тебя  так взорвало? -- стал он расспрашивать,  когда я уже сама
получала  острое  наслаждения от наших отношений,  а он все  больше и больше
приобретал уверенность в себе. -- Что тебе Дина сказала? Откуда такой приступ
безумия? Ведь это не может быть никак связано с тем, на что намекал  Феликс!
Теперь я лучше всех  не свете знаю,  что ты  никогда никому не принадлежала,
включая его самого. Так что он мог иметь в виду?"
     "Тот день, --  снова понесло меня  сдуру на откровения, как любого, кого
нежданно  приласкали, --  когда "миледи" меня вызвала  в  коридор,  помнишь?"
"Конечно. Мы до сих  пор теряемся в догадках, что там могло произойти такое,
после чего Элла Коганская стала совершенно другой." "Лучше или хуже?" "Хуже.
Запуганной,  чего за тобой никогда не наблюдалось. Почему ты не уронила  ее.
Ты же  умеешь. Пожа-лела  ради Феликса?" "Дурачок,  -- безумно  нравилось мне
ластиться, наконец, к своему мужчине.  -- Ее пожалеть? Даже и ради Феликса?!"
"Тогда почему же такой  пришибленной вернулась ты, а не она? Конечно,  она в
другой весовой категории  и тоже не  без выучки, но..." "Она меня неожиданно
обезручила, когда наклонилась над столом. Оказалось, что она не только очень
сильная,  но и ужасно  решитель-ная. Так  вот она  мне едва не  сломала  обе
кисти. А я не осмелилась применить в рабочем зале прием ногами, чтобы от нее
освободиться. Когда  она велела мне выйти,  я была уверена, что воспользуюсь
своими приемами, оказавшись с ней наедине. Но там я поняла, что мои руки уже
небоеспособны."
     "А ноги? Помнишь, как ты в Орлином опрокинула того пьяного в сквере, не
выпуская из  рук ломтика арбуза. Он еще все оглядывался и башкой крутил, как
со  сна..." "Для того  приема надо не стоять,  а сидеть. Но  дело даже  не в
этом.  Я  боялась  ее!  <i>Смертельно!</i>  Я была уверена, что  она способна  меня
мгновенно задушить, если сожмет мое горло так же, как сжала руки."
     "Ты с ума сошла! За это же расстрел!" "Это потом -- ее расстрел. А мне --
сейчас... Короче, пока я колебалась, она подняла меня  в воздух за пояс юбки
и..." "И броси-ла об пол?" "Если бы! Я бы подала в  суд, сняли бы побои, все
видели, что мы вышли вместе после ссоры..." "Так что же, наконец?"
     "Геночка, -- в ужасе  вылупила я глаза, вспоминая тот жуткий день. -- Она
меня  утопила  в  унитазе...  В   грязном,  неслитом...  Если  бы  мое  лицо
поместилось  в него, я бы нахлебалась..." "Не  может быть! Почему ты нам  не
сказала?.." "Мне было не-выразимо стыдно. Вот именно это чуть  не ляпнул при
всех околдованный  Феликс.  Обещай  мне,  что хоть  ты  никому  не  скажешь.
Обещаешь?" "Что за вопрос! Ты же моя жена! Моя... моя... жена!!" -- целовал и
целовал он меня.

        3.
     Элла:
     "Что с тобой, девочка? --  папа снял свои огромные очки  и поднялся  мне
навстречу из-за стола с лампой под зеленым  абажуром. Я тупо смотрела на его
именные часы в виде  штурвала с  золотыми  рукоятками.  -- На  тебе лица нет.
Неужели провалилась на предзащите?"
     Я только что приняла  сразу две  пятерчатки и не очень соображала, но в
поли-рованном корпусе модели фрегата, подаренной папе  слушателями академии,
уви-дела свое  лицо,  такое  бледное,  что самой стало  жутко.  Продолжением
папиного стола была ночная Нева, что державно струилась за стеклом огромного
окна.  Там  же мерцали  огни Кировского моста и Петроградской  стороны. Мама
робко ды-шала у меня за спиной и выглядела, пожалуй, еще хуже.
     "Садись  и  помолчи пока,  -- больше не  расспрашивал  адмирал. -- Я  сам
позвоню Саше. Сан-Дмич? Юра. Что там с моей диссертанткой? Так. Так. Ну и?..
Так ведь у нее и была обосновывающая проект частная  задача.  Я понимаю, что
дебри  теории,  в  которых  у  нас  мало  кто понимает...  Но  Марат же  мог
разобраться и ее  поддер-жать?  Что  значит обиделся  за  своего  аспиранта,
которого ты не включил в проект? По-моему, профессор Антокольский заслужил в
институте и в Корабелке право на самостоятельный подбор соискателей.  Так. А
Феликс? Что значит, еще хуже, чем у Эллы? Ничего  себе! Саша, этого не может
быть!  И  Борис выступил  против Эллы?...  Плохо... И Толя?!  Так это, может
быть?.. Да,  действительно, раз Гена и Валя прошли  "на-ура", то ты прав. Да
нет,  ты же  меня знаешь,  если  нет  оснований,  я об  антисемитизме  и  не
заикаюсь.  А  кто это? Что  за Бергер?  Сразу на  Большой совет?  Это  же  с
перспективой на ученую степень доктора, не так ли?.."
     "Бергер   это  та  же  Смирнова,  папа,  --   подала  я   голос,  сильно
настораживаясь. -- "Миледи". Так...  Сан-Дмич тебе сказал, что...  что это ее
рекомендовали к защите на докторском совете?! Па-а-почка!!. Ма-а-ама!!"
     "Саша, прости, я позже перезвоню, у нас тут... с Эллочкой что-то..."
     = = =
     "Теперь  она  поспит до  завтрашнего полудня, -- сквозь  какую-то пелену
услышала я.  -- Это нервный  срыв. Я  не вижу пока ничего  опасного.  Вы меня
слышите,  Элла?" "Чуть-чуть...  как из  колодца..." "Это от укола.  Вам надо
думать о  чем  угодно, кроме  сегодняшних  событий.  Вспоминайте хоть  стихи
Пушкина."
     <i>"...не видя слез, не внемля стона,  на  пагубу людей избранное судьбой,
здесь барство дикое, без чувства, без закона, присвоило себе  насильственной
лозой..."</i>  "Замечательно!  Продолжайте и  засыпайте. Ваше  спасение только в
полном покое, в длительном отдыхе..."

        4.
     Элла:
     "Так.  Теперь спокойно, по пунктам и внятно: чем тебя так достала  твоя
Смирнова,  кроме этой  истории  с никчемным  Феликсом,  которую вы  с  мамой
превратили  в целую  войну миров. Не из-за этого же  ты  чуть не  умерла две
недели назад?" "Если хочешь знать, папочка, то Феликс в этой цепи и первое и
последнее звено! Но есть и еще кое-что. И это такое нечто... что я просто не
выживу, если она хоть как-то преуспеет, тем более защитится вместо меня. Тем
более, если ей  дадут степень... доктора технических наук!.." -- бросилась  я
за таблетками.
     "Эллочка. Я же просил. С самого начала  и  до самого  намека Феликса на
свадьбе, после которого Илья вообще почти разорвал всякие отношения с сыном.
Итак, твоя  однокурсница,  которую  за  ее  белокурую красоту и своеобразный
характер прозвали  "миледи",  в колхозе разбила то,  что  ты  полагала своим
личным счастьем. Что было потом?"

        x x x
     "...после чего я  вообще не  понимаю,  как  не  покончила с  собой,"  --
закончила я свой рассказ.
     "Ты у меня такая фантазерка, девочка, -- оцепенел  мой суровый отец,  до
синевы  сжимая кулаки.  --  Умоляю  тебя,  признайся мне немедленно, эпизод в
туалете -- выдумка? Ты разыгрываешь меня?"
     "Разыгрываю? Тебя? Да мне сам этот пересказ стоит нескольких лет жизни,
папа!"
     "Тогда я проявлю свой характер! Теперь эта Смирнова -- мой  личный враг.
А  это  уже  не  ссора  двух   влюбленных  женщин,  а  осознанная  ненависть
профессионала.  Кто еще, кроме Феликса и Гены, знает  об  этом  самом жутком
эпизоде в истории нашей семьи?"
     "Никто. Она запугала меня. Я не перенесу этого во второй раз..."
     "Еще бы. Так. Не волноваться,  не думать ни  о чем! Твоя борьба на этом
закончена. За дело берутся  другие! Защиты не  будет.  Никакой.  Никогда!! О
самоубийстве отныне будет думать <i>она</i>, а не ты..."
     -- == --
     "Если  для тебя дело  обстоит  именно так, Саша, -- услышала  я случайно
через несколько  дней  небывало жесткий голос отца, -- то  ты  сам,  надеюсь,
понимаешь...  Нет! Дело сейчас  не  в  моей  дочери, а в твоей  диссертантке
Бергер.  Я не  хочу, чтобы ее вообще  когда-либо вывели на защиту! Значит, у
меня есть для этого  веские основания. Так. Так.  Тогда, называя вещи своими
именами, мы  больше, Александр Дмитриевич, не знакомы с вами... Нет! Да. Вот
теперь вы поняли правильно. И в Москве.  И  не только.  Не  будет ни  одного
положительного отзыва! Ни одного. Тем более для  докторского совета. Вот тут
вы  не  ошибаетесь, но не будем  обсуждать мое могущество. Это уже данность.
Берегитесь!  Нет силы,  спо-собной  мне  помешать.  Я  рад,  что вы этого  и
опасались. Всего доброго..."

        x x x
     "Что значит околдован? -- спустя месяц кричал папа в телефон,  метнув на
меня совершенно безумный  взгляд. -- Он что, привез  ее в Кремль и подложил в
постель к самому... Да мне теперь вообще терять нечего,  пусть подслушивают!
Что за фотография? На какой волейбольной площадке? Не может быть! И что? А у
него откуда эта фотография? Сама дала? Профессору... Это..."
     "Что? -- задыхалась  я, едва дождавшись, когда адмирал Коганский положил
трубку. -- Что еще она натворила? Прямо в... Кремле?"
     "Саша  показал   генсеку  какую-то   фотографию   твоей   "миледи".  На
волейбольной  площадке. На той же фотографии  есть ты, Феликс,  Гена, Валя и
какие-то моряки  в тельняшках. И  "миледи"  среди  вас,  но...  с обнаженной
грудью Откуда может быть такая фотография? Коллаж?"
     "Увы,  папа, реальность.  Я же тебе рассказывала,  как  она выступала в
Севастополе в растянутом купальнике. Вот и "не заметила", что с нее соскочил
лифчик. А  Регина  сделала  несколько  снимков.  Мол,  пригодятся.  Один-два
подарила Таньке. Ну и что, папа? Мало ли порноснимков бродит по стране?"
     "Дело  в  том, что Антокольскому как раз в  эти дни  в  Кремле  вручали
вторую  звезду  Героя  соцтруда, и он  попросил  личной  аудиенции  у самого
Леонида Ильича.  При беседе профессор показал старому кобелю эту фотографию.
Тот попросил  ее  на  память  и  стал  расспрашивать о  судьбе этой, как  он
выразился, самой  русской жен-щины в стране. А Сан-Дмич  ему  все и выложил.
Звонил  референт  Брежнева. Мне грозит  немедленная  отставка. Всем,  кого я
мобилизовал,  тоже мало не будет. Сми-рись,  девочка. Я сделал  невозможное,
но..."
     "Проклятая ведьма опять  оказалась сильнее... Прости меня,  папа, зря я
тебя втянула в это дело. Если  она  была  способна вызвать тот циклон, то уж
твои интриги ей..."

        x x x
     Перед  защитой  Танька со своим  безмерно  положительным  мужем провела
отпуск у его родителей в Одессе, а потому выглядела как никогда эффектно.
     Четырнадцать патриархов судостроения не  сводили глаз с ее  золотистого
загара,  умело подчеркиваемого полоской  белой кожи,  когда  она  "нечаянно"
роняла  указку  и наклонялась  в  сторону  актового зала, где  сидели  члены
Большого совета. Наши  женщины только  переглядывались,  наблюдая утонченных
питерских  аристократов,  словно  не  замечающих, что перед  ними  не защита
диссертации, а продуманный и наглый  стриптиз. Конечно, она  подготовилась и
по существу, но  никому и никогда тут не задавались вопросы так ласково, как
этой обладательнице полуобнаженного бюста и длинных загорелых ног.
     Надо  сказать, что в Ленинграде  было в те дни более, чем прохладно, мы
все были  в свитерах, а профессура,  естественно,  в костюмах и пуловерах, а
тут -- открытое  летнее платье! Дескать, вылет задержали в Одессе, еле успела
впритык   к  защите,  прямо   с  самолета,   дрянь  беспардонная...  Вот   и
проголосовали за  нее четырнад-цать-ноль.  Спасибо хоть официальный оппонент
сам  попросил не подавать  диссер-тацию как  докторскую, чтобы не  утонула в
бюрократии ВАКа. Мол, Татьяна Алексеевна быстренько все причешет в  качестве
кандидата  технических  наук  и  через  пару  лет... Как  ей хлопали,  когда
огласили  результаты тайного  голосования! А  "миледи" вообще распоясалась --
раскланивалась со сцены, отводя руки назад, как шансонетка, делала книксен и
вообще  резвилась словно мне назло. А тут еще  меня нагло  дернула за  рукав
торжествующая и нарядная Тамарка Сличенко:
     "Я  тебя предупреждала, что  рано  или поздно гореть тебе, Элка,  синим
пламенем. Смотри,  как  Танечка тебя  сделала!  Она на  белом коне,  а ты  в
глубокой  черной жопе. А какая она сегодня красавица!  Мы с этой защиты тебе
назло целый альбом пошлем Леониду Ильичу. Дошло, интриганка сраная?"
     Конечно,  и я не стерпела, высказав ей все, что я думаю о таком способе
защиты диссертаций и о самой триумфантке...
     Пока  мы  с ней  говорили, я снова  была  вся мокрая от нервного  пота,
страшась, что сейчас... Уж Томка бы не постеснялась назвать меня говноедкой,
если бы хоть что краем уха  слышала.  Значит, "миледи"  оказалась достаточно
благородной,  а под-лый Феликс  то ли  боялся грозного полковника, то  ли не
имел случая прого-вориться. Единственное  светлое пятно на этом пиру  победы
моих врагов...

        4.
     Элла:
     Следующим летом я вошла в наш вестибюль и вздрогнула --  на занавешенном
чер-ным  зеркале  висел  большой  портрет профессора  Александра Дмитриевича
Анто-кольского, из динамиков неслась траурная мелодия. Никто не сдавал плащи
в гардероб, только мужчины  снимали мокрые  шляпы.  Постепенно  образовалась
толпа, и все плакали.
     Плакала и я... Для меня он больше не был предателем, обеспечившим успех
Таньки  вместо моего собственного. В  его  милой улыбке  с портрета  на меня
смотрело мое севастопольское детство,  когда умный и ироничный дядя Саша был
со мной, деся-тилетней, на "вы"...
     Гена  был, конечно, рядом и трогательно меня успокаивал. Потом  подошел
Валера и  тихо сказал,  что в  селе под Николаевом, где жила девяносталетняя
мама  про-фессора, ему  стало  плохо. В  доме  не  было никого,  кроме  двух
стариков, а нес-частная долгожительница от потрясения потеряла подвижность и
дар речи,  а по-тому никого не могла позвать на помощь. Соседи узнали о беде
только тогда, ког-да окна хаты изнутри облепили зеленые мухи...

        x x x
     Была торжественная гражданская панихида,  похороны  и речи.  Танька  не
снимала  черного  платка и  так  горько и  громко  плакала,  что  даже я  не
заподозрила ее в фальши. А, может быть, она чуяла, что  ее блестящей карьере
приходит конец?
     На место Антакольского был назначен аскет  по прозвищу "Мертвая голова"
--  за болезненный  вид и бритый  череп.  Таньку  он терпеть  не мог  с самого
начала. Как, впрочем, и  меня, да и любую красивую женщину. Говорили,  что в
молодости его за занудство одна за другой бросили три жены.
     Он  сразу показал,  что  настроен противодействовать засилию.  Всех нас
ожидали худшие времена.
     Начал он с того, что ликвидировал  сектор Бергер. Дескать,  тема идет в
отделе,  а лишняя  ставка  -- удар по  экономическим устоям  страны. "Миледи"
стала  обычным  старшим  научным  сотрудником и больше мне  не  начальницей.
Впрочем,  я  уже  дав-но  вела свою тему без  ее  помощи. Я вполне грамотный
теоретик в области прочно-сти подводных лодок.
     Потом начались проблемы и с проектом.
     ЦКБ настояли на  внедрении  своего варианта. Без Сан-Дмича надавить где
надо было некому. Наши  диссертации потеряли актуальность. Я устроила  папе,
уже от-ставному адмиралу  и профессору Корабелки, сцену. Тот  что-то  где-то
переиграл, но машина  уже закрутилась  и все пошло, как говорится, ноздря  в
ноздрю.
     И тут Танька, со свойственной ей звериной решительностью, но для пользы
дела,  пишет личное письмо генсеку, который фотографию, говорят, чуть не под
стеклом  на  письменном  столе  держит. Так  что все  вернулось.  Мы утроили
усилия, и через три года все защитились, а мальчики даже получили Госпремию.
     Почему  не Танька, которая все это придумала  и протолкнула? Да потому,
что нарущила правила игры! Думала, что если у нее  такая стать, формы,  цвет
глаз и волос, то она неприкосновенная цаца... Вот как это было.

        5.
     Элла:
     "Эллочка,  --  растолкал меня утром бледный и потный  Гена.  -- Случилось
непопра-вимое..." "Что? -- вскочила я. -- С папой?.."
     "Они  громят Израиль! Евреи  устроили  по всей  стране  выходной, когда
нельзя не только  есть и  пить, но и  воевать! "Им кипер",  кажется..." "Йом
Кипур?  --  догада-лась  я,  иногда  слушавшая  "голос  Израиля".  --  И  что?
Религиозный праздник. При чем тут танки и самолеты?" "Ими управляют солдаты,
а они там, судя по  всему, все религиозные... Короче, арабы устроили Израилю
такой же  разгром,  как наши им  в  1967 году!" "Не  может  быть!  Это ты из
московского радио услышал?"  "Если бы! И Америка, и  "Свобода"  все кричат в
один  голос,  что нам крышка!  Сирийцы уже  вернули себе  Голаны, а египтяне
Синай..." "Геночка, -- стала  я лихорадочно одеваться  на работу. -- А как  же
теперь мы? Без Израиля..."
     "Не говори! Все  что  угодно  может  теперь  быть  с  нами  со всеми...
Запомни, Эллочка...  Сейчас главное -- не высовываться!  Умоляю! Кто бы и что
ни говорил -- полное равнодушие. Никаких личных разговоров! Ни с кем. В такие
дни никому нельзя доверять. И даже самому себе нельзя дать себя настроить. У
них  там своя страна,  а  у  нас тут -- своя! Нас все это  -- не  касается? Ты
поняла? Ни-ко-му!"
     Легко сказать...

        x x x
     Все наши были такие  пришибленные, что и рта  не решались  раскрыть,  а
меня не-выносимо  распирало от впечатлений. С кем же еще я могла поделиться,
если не с бесстрашной "миледи", стоявшей, как обычно, у своего кульмана.
     "Вы  уже  знаете,  Татьяна  Алексеевна?.."  --  замирая  от  собственной
храбрости, прошептала я.
     Танька  не  спеша сняла тонкие  очки,  которые недавно  стала носить  и
которые,  если  откровенно,  очень  ей  шли,   и   безо   всякого  удивления
благожелательно прищу-рилась.
     "Наших разбили..." -- угадал  меня черт  сказать такое гойке с еврейской
фамилией. "Не разбили, -- тихо ответила умная и пуганная уже девка, стрельнув
своими сини-ми стрелами по сторонам, -- а потрепали немного, чтобы не слишком
задавались.  Иногда  это  очень полезно. А вы, Элла Юрьевна, -- добавила  она
строго и  громко, -- спросили  бы об этом не у меня, а у Шиманского! Зачем  у
вас на  столе его спра-вочник? -- И добавила еще тише: -- А  вот арабам теперь
мало  не будет. В <i>такой</i> день  на нас нельзя нападать  безнаказанно. Будет им
Пурим досрочно!"
     "Это вам  ваш  муж  объяснил?"  -- растерянно кивнула я,  втягиваясь я в
личный разговор с оборотнем в облике неестественно белокурой еврейки.
     "Глупые вы  все,  --  ласково коснулась Таня  моей руки. -- Как  в  любой
нормальной еврейской семье, именно  я  храню традиции. А Миша им  только  не
очень  охотно  следует.  Работай спокойно,  Эллочка.  Пока мы  тут  с  тобой
разговариваем, <i>наши</i> уже побеждают, я уверена..."
     Мне  не верилось, что все это наяву произнесла Смирнова! Да еще с такой
теплотой в своих сияющих глазах,  какой я никогда и не  предполагала. Словно
прирученный волк вдруг залился радостным лаем.
     "Гена, -- понеслась я к мужу. -- Таня сказала, что наши уже побеждают..."
     "Ты с ума  сошла!.. -- произнес он после  короткого оцепенения.  -- Да за
такие раз-говоры в военное время... И кто же вообще об этом говорит с гоями?
А если "миледи" шепнет своему особисту Петру Ивановичу, что  ты беспокоишься
об  Израиле? Хотя бы для того, чтобы реабилитировать  себя за то выступление
во Владивостоке?" "А вот я уверена, что Таня меня не выдаст! -- не узнавала я
себя.  "Таня", надо же! -- Вот с Феликсом я бы не откровеничала." "Мы  живем,
под собою не  чуя страны, -- продекламировал он. -- Наши речи  за десять шагов
не слыш-ны...  Ты можешь обсуждать  подобные события только  со мной, причем
укрыв-шись с головой одеялом..."

        x x x
     На митинге  "Руки прочь от Каира!" Валера выступал без энтузиазма, хотя
парторг делал ему страшные глаза. Я велела  Гене тоже что-нибудь вякнуть. Он
послушно поднял руку, но парторга интересовало другое.
     "Татьяна  Алексеевна, -- сощурил он глаза. -- Что вы думаете об очередной
агрессии сионистов против свободолюбивых арабских народов?"
     "Что я думаю? --  хрипло сказала поумневшая за шесть лет "миледи". --  Я,
знаете ли... с утра так на дочку наорала, что, вот видите,  голос сорвала...
Эта мерзавка мне  на  плакаты к  конференции написала. Как  я теперь их буду
развешивать? Мало того, что без голоса... Да еще плакаты... подписанные..."
     В наэлектризованном зале раздался облегченный смех.
     "Спасибо. Вы хотите высказаться, Игорь? Прошу!"

        x x x
     После митинга мне случилось в  обед сидеть прямо  позади Таньки.  За ее
столом устроился  один из ее откровенных  обожателей. Я расслышала из  того,
что он там говорил, только  слова "жиды" и  "давно пора". А  эта дура  вдруг
почти громко сказала "еще не вечер".
     Не знаю, где она провела этот вечер, но  наутро ее  на рабочем месте не
было. Все решили, что она лечит дома свою хрипоту.
     Феликс самоустранился  с таким видом,  словно сейчас  на него обрушится
потолок. Валера позвонил  в Никольское.  Положительный  Миша промычал  нечто
невнят-ное,  но уже  по  его тону мы поняли все. Кто-то вспомнил, что  после
работы  Таню отозвал в сторонку незнакомый молодой человек в сером плаще и с
улыбкой уса-дил в  черную  "волгу". Впрочем,  ее часто  на улице окликали  и
усаживали в машину разные незнакомцы... Никого не боялась!
     Но  ее  не было и  назавтра,  когда  эйфория  победных маршей  по радио
сменилась  сухими   сводками  с  фронтов,  а  потом  начались  двусмысленные
комментарии  о за-тяжных боях на правом берегу  Суэцкого канала. Где  у него
какой  берег,  мы не знали,  но раз говорят о канале и таким тоном,  то  там
происходит  нечто крайне  для  Египта нехорошее. Того  и гляди,  наши, назло
всем, Каир  возьмут.  А  если и  пере-думают то  потому,  что  одних каирцев
вчетверо  больше, чем всех  израильтян. Что  наши  арабам снова  накостыляли
стало  ясно,   когда  дорогие  коллеги  стали  мне  снова  улыбаться  вместо
пристальных взглядов и каменных лиц.
     "Голоса" восторженно вопили о непобедимом ЦАХАЛе.
     А Тани все не было...
     И я решила проявить <i>свой</i> характер!
     Сгибаясь в дугу от внутренней дрожи, как  некогда  на пути  к туалету к
ней же на заклание, я пошла спасать мою врагиню в кабинет начальника Первого
отдела. Я решила соврать, что сама пыталась разговорить (термин из шпионских
фильмов) Смирнову-Бергер,  а та мне сказала будто бы то-то  -- из  передовицы
"Правды".
     Петр Иванович был мрачнее тучи.
     "Вас  просто не узнать, Коганская, -- пожевал он губами. -- Три дня назад
был  траурный  вид,  а  теперь  глазки  так и сияют. Ну что  вам-то,  дочери
советского адмирала, героя войны, до этого Израиля, а?"
     "Петр Иванович, -- вся дрожа от страха начала я. -- Может быть вы знаете,
где Татьяна Алексеевна?  Мы думали, что болеет,  звонили к ней в Никольское,
но муж отвечает так уклончиво... Ее... арестовали?"
     "А  если и  так?  --  с  болью  закричал  он.  --  Не  вы  ли  меня  сами
предупреждали,  что славянская внешность этой Бергер -- только удобная маска,
за которой скрывается грязная сионистская душонка. Я, казалось бы, стреляный
воробей, вам тогда не поверил. И -- вот! Вот!!"
     "Но она же только отказалась  выступить на митинге, -- ненавидела я себя
за бол-товню  с  опаснейшим человеком.  --  За это  и  в тридцать седьмом  не
хватали. А мне она, когда я ее разговорила..."
     "Вы? -- почти с ужасом вытаращился на меня особист. -- Вы ее разговорили?
<i>Так вы</i>?.." Я ничего не поняла, но пальцы моих ног так поджались, что чуть не
слетели  туфли.  "Она,  --  залепетала я,  -- сказала,  что ждет  не  дождется
решительной   победы  советского  оружия  в  чистых  руках  наших   арабских
союзников..."
     И я рухнула чуть не мимо стула от истерики.
     "Эллочка,  -- ласково отпаивал меня водой  добрый ветеран. --  Ну что  ты
играешь со  мной в  чужие игры...  очень даже опасные  игры. <i>Разговорили</i> без
тебя вашу  бедную Танечку.  Она и  высказалась!.. Без всяких  митингов. А на
допросах такую свою сионистскую суть проявила,  что может запросто загреметь
под суд. Ее  уже лишили формы  секретности." "Но это  же... увольнение, Петр
Иванович! У нас не работают без допуска!" "И не надо! -- чуть не плакал он от
обиды за  свою  любимицу.  -- Не надо нам  таких инженеров  и ученых, которые
только и думают  об  Израиле... Тем более русских! Если бы ты, Элла Юрьевна,
сбесилась в этом плане, я бы  удивился, конечно,  но хоть как-то понял. Но --
Смирнова!.."
     Я вышла и тотчас  столкнулась с самой Таней. Она направлялась  в тот же
кабинет. Лицо ее  побледнело и осунулось,  под глазами  набрякли мешки. Даже
волосы пере-стали естественно виться и висели, как белый флаг. Увидев  меня,
она криво улыб-нулась и сделала попытку брезгливо меня обойти.
     "Танечка, -- схватила  я ее за руки. -- Это не я, клянусь! Я даже  только
что спе-циально пошла к Петру Ивановичу, чтобы выяснть, что с тобой там..."
     "Вот  в  это  я  охотно  верю, -- треснутым  голосом  сказала она,  чуть
шевельнув  бальными  плечами  и  качнув грудью. --  Это  тебя и  должно  было
интересовать боль-ше всего на свете,  не правда ли?  И  что бы ты  предпочла
услышать,  подруга? -- пронзили меня синие искры из измученных глаз. -- Плетью
по ребрам  или  иголки под  маникюр? Я  тебя разочарую. Не  били, не пытали.
Спать только не давали,  на многочасовые ночные допросы таскали. Запугивали.
Самые   идиотские   намерения   понавыдумывали.   Это  у  них  профилактикой
называется. Вторичной. Первичную  я уже прошла во Владивостоке. Поэтому и не
очень  страшно-то  было.  Только  про-тивно,  что орут и пялятся так, словно
вот-вот... Но лапать так  и не решились.  Ты ведь, как минимум, об  этом для
меня мечтала, так?"
     "Да  ничего  подобного,  --  защищалась  я.  -- Как раз  я, единственная,
пыталась  тут  тебя  выгородить.  Я же не знала, что тебя вынудили  во  всем
признаться..."
     "Никто меня  ни к чему не вынудил и не мог вынудить, даже если бы они и
переш-ли  на свой гестаповский  язык. Мне не  в  чем признаваться,  а вот их
идиотские фантазии так меня  разозлили, что я им высказала все,  что думаю о
соотношении сил на Ближнем Востоке о своей родине-уродине, о репутации моего
народа в гла-зах всего  мира и о той швали, что на меня пялится! Все. Пусти,
мне тут документы  не выдают,  а  работать  надо."  "Он... сказал,  что тебя
лишили формы..."
     "Во-от как! Сбылась-таки твоя мечта?.."
     Спасибо  хоть  не  добавила  "говноедочка  ты моя".  Так  мне  и  надо!
Расчувствова-лась! Простить захотелось, благородство проявить, идиотка! Меня
словно снова мордой в унитаз сунули.
     А поверженная наконец-то  "миледи" прошла к своему пустому столу, потом
стала  к  пустому кульману, подвигала  машиной. Все не  сводили  с нее глаз,
кроме Фели-кса, который лихорадочно что-то писал за своим столом.
     "Зайдите ко  мне,  Татьяна Алексеевна," -- окликнул ее "Мертвая голова",
открыв дверь кабинета. Пока она  своей неизменно величественной походкой шла
к нему, он  впервые на моей памяти скорчил на своей роже  подобие  улыбки. У
меня сердце  просто разрывалось, а этот  сучий Феликс  даже не  обернулся на
свою "миледи".  Нужна она ему  -- по дороге-то  на Соловки  или  куда там они
ссылают лучших лю-дей страны после своей оттепели!..
     В  висках  моих   начало  твориться   черт  знает  что,  как  всегда  в
предчувствии  беды...  Я поняла, что  просто  <i>должна</i> немедленно  дать  этому
подонку по его красивой физиономии! У нее на глазах...
     "Элла, -- прошипело у меня в ухе, -- не рискни... Я тебя умоляю... -- Гена
повис у меня за спиной, вдавливая  мои плечи в спинку  стула. -- Вспомни, как
она  тебя беспощадно унижала!.. Вспомни о нашем сыне... Опомнись, все теперь
смотрят на нас! Давай скорее уйдем..."
     Таня стремительно вышла из  кабинета  начальника отделения,  скользнула
взгдядом по единственной спине -- все повернулись к ней, кроме Феликса. Потом
ярко улыб-нулась, обдав меня горячими синими брызгами, и  звонко прокричала:
"Чао, кол-леги!  Отходной не будет. До  встречи в бассейне.  Я  вас там всех
<i>победю..."</i> И ар-тистически подняла сцепленные руки над головой.
     В  жизни  своей  не  видела  красивее  женщины...  Тут  ни убавить,  ни
прибавить.
     Все в зале облегченно заулыбались, а  кто-то  даже  зааплодировал.  Она
постояла, чего-то ожидая, но  Феликс так и сидел, съежившись, не обернулся к
ней. Хорошо все-таки, что я  не  за него  замуж вышла,  -- благодарно сжала я
руку своего нека-зистого Гены...

        x x x
     Феликса  с Геной и Валерой  срочно вызвали в министерство, проверить их
способ-ность заменить ушедшую к рыбакам ренегатку. "Миледи" и тут сплоховала
--   выло-жила им все, что знала и так натаскала, что Родина запросто обошлась
далее без перерожденки  славянского  происхождения, но зато с тремя евреями,
верными  делу  арабского  освобождения Палестины.  Да и  я уже была вполне в
курсе дела. Когда  проект внедрили, то Госпремию честно поделили между <i>тремя
соавторами уни-кальной идеи</i>.
     Феликс  с  Диночкой  машину  купили,  мы  с  Геночкой  --  кооперативную
квартиру, а Валера под страшным секретом сообщил, что начал копить деньги на
отъезд из проклятой страны. От нас такой  раздел пряников  никак не зависел,
никого  мы  не обокрали, а я,  кстати, вообще  в число соавторов не попала в
последний момент. И Гена  был убежден, что меня исключили только из-за моего
дурацкого похода к Петру Ивановичу...
     Я  вовсе не хочу этим сказать, что  я  был активной  или  даже  скрытой
сионисткой-антисоветчицей. К тому же, мой папа мне устраивал скандалы, когда
я включала "Голос Израиля". Он искренне считал Советский Союз, за который он
воевал  до самого  похода  катеров  на Берлин,  своей  единственной  и самой
справедливой в мире Родиной.

        x x x
     Без "миледи" настали рутинные будни. Мы  ковали щит и  меч коммунизма в
меру своих  сил и способностей. За это страна платила нам умеренную зарплату
и  предоставляла  все свои удивительные  льготы,  о  которых  нам сейчас,  в
Израиле, и мечтать не приходится.
     Чтобы уже совсем закруглиться, я  замечу,  что  мы  цеплялись за Родину
дольше  других  и поспели в Израиль,  когда все пироги  и  пышки были  давно
поделены и переделены. Зато синяков и шишек здесь всегда хватало на всех...


         * ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. РОДИНА... МАТЬ! * 

        ГЛАВА ПЕРВАЯ. ХАЙФА. СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ

        1.
     Таня:
     "Что им физические  страдания, -- сказал как-то о своих пациентах-психах
доктор Миша Бергер,  -- по сравнению с теми, которые им  причиняет наизлечимо
больная душа!.."
     Я  часто  вспоминала  эти его слова спустя долгие  двадцать  лет  после
описанных событий, когда мы оказались в эмиграции.
     Нечеловеческая   сила   живое   сдвинула   с   земли...   Первым  тихо,
культурненько и бес-проблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском
друг --  доктор  Гельмут. Как это практиковалось  в те  годы --  с концами. Ни
переписки, ни звонков  -- чтобы нас не подвести.  Потом у Миши, уже давно  не
хирурга,  а  психиатра, нача-лись служебные  неприятности, и он стал всерьез
думать об эмиграции.
     Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт
работы  в  моем  НИИ  послужили причиной, по которой  нас  не  выпускали  из
стра-ны, хотя я пятнадцать лет  и не  слышала про  государственные подводные
лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности. А, быть
может, знали, что я, для души, разрабатываю свою субмарину,  которую сама от
всех засек-ретила,  но  за  полтора десятилетия довела  ее  чуть  ли  не  до
рабочего проекта...
     Как  меня  вытурили,  Элла  уже   рассказала.   Подвернулась  очередная
"израильская  агрессия",  я  снова  что-то  ляпнула,  а в  КГБ  мне  тут  же
припомнили  и  1967  год,  и новую  фамилию. На  этот  раз  милейшего Андрея
Сергеевича  я среди  моих  дозна-вателей  не  разглядела.  Ребята они  были,
однако, достаточно  культурные, не били, даже не особенно нагличали, но чуть
не упекли меня в родной  сумасшедший  дом. Справка эмигранта  Гельмута была,
как  вы  понимаете,  уже  недействительна.  А свидетелей,  если  надо, моего
душевного  нездоровья не убавилось. Спасло то, что бывший "тюремный  хирург"
Моисей  Абрамович Бергер,  ставший к тому времени видным психиатром, кое-что
знал о проделках  своих коллег и пригрозил поведать подробности всему свету,
если с меня не слезут.
     Конечно,  по  своей воле  я  бы  из НИИ  ни  за  что  не ушла. Активной
сионисткой-антисоветчицей  я так  и  не  стала --  не  всем такое дано  после
гэбэшной  профилак-тики. И  Миша  мой  был  настолько  занят  добычей  хлеба
насущного и воспитанием  Вовы плюс  двух наших  общих  с ним девочек, что  о
политических играх и не  вспо-минал. Мой  арест, однако,  научил  нас с  ним
держаться  от политики  как можно дальше. Даже когда все  прочие обалдели от
гласности  и  вместо  работы  слушали  откровения  переродившихся  отчего-то
коммунистов на  их  съездах народных  депу-татов,  мы ни  с  кем  ничего  не
обсуждали.  Это  те  же  люди, --  сказал Миша.  --  Сегод-ня их  потянуло  на
гласность, а завтра, когда все выговорятся, -- на лагеря.
     Зато после  лучшего ЦНИИ меня в непрестижное рыбное ЦКБ  взяли  охотно.
Мне  нравилась  моя  работа  и  там, а какое это  невероятное  счастье  --  с
нетерпением ожи-дать  каждого  нового  рабочего  дня  --  я  поняла только  в
Израиле, где это счастье по-теряла сразу и навсегда...
     Так что во Владивосток я ездила довольно часто -- куда же еще!
     Когда спустя  десять лет  после описанных  событий я  впервые попала на
знакомую  вам  сцену,  от  улицы  Мыс  Бурный  и  следа  не   осталось.  Там
наслаждались красивой жизнью совсем  другие люди --  в роскошной гостинице на
месте нашего  дома. Арина к тому  времени  уже умерла,  как  и  Гаврилыч,  а
Николай плотно  сидел за разбой --  пришиб  все-таки какого-то гада. Ольга не
менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С  ними я
с горя  оттянулась по-русски -- так напилась  от тоски в проклятый туман, что
меня едва откачали.
     У рыбаков я придумала с десяток новых приспособлений и ходила в главных
конструкторах до  самого  краха советской  власти  и распахнутых  в  Израиль
дверей.

        2.
     Таня:
     Наше тут  существование  так ярко и  яростно описали обманутые  в самых
светлых своих надеждах настоящие  писатели, что  где уж мне, слабой женщине,
тягаться с  несгибаемыми  членами  Союза!  Совершенно  незаменимыми,  по  их
взаимному  мне-нию,  и там, и  тут.  Мои  воспоминания,  навеянные случайной
встречей  с  первой  любовью  через  тридцать  лет,  как  и  монологи   моих
друзей-врагов,  скомпонованные  нашим  милым  составителем,   --  совсем   не
израильская  современная  русскоязычная литература, Боже упаси! Куда мне  до
корифеев  пера,  инженеров и  техников еврей-ских  душ, в  их  специфическом
понимании последних?..
     Но под занавес положено сказать хоть пару слов.
     Когда  мы тут порадовали  Сохнут своим  появлением,  Мише  было  уже за
пятьдесят,  но  он исхитрился проработать в  приемном  покое госпиталя около
года.   Атмосфера  взаимного   подсиживания,   интриг,  ежедневные  скандалы
истеричных агрессивных родственников больных  и постоянная угроза увольнения
в  первую  очередь  "рус-ских",  в которые тут,  на правах "извергов в белых
халатах"  попали наши вечно  и везде нежелательные евреи, медленно, но верно
вели его к депрессии.
     В  конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным
из-возом. Моему  "братишке" Коле  и  его собутыльникам из порта и не снилось
носить  на спине такие  холодильники  и прочие  грузы,  что  доставляют  без
каких-либо меха-нических приспособлений  на любой этаж  наши дипломированные
евреи в своей высокоразвитой свободной стране!  Зато  никаких  тебе арабских
врачей в еврейском  госпитале,  которые  после Мишиного  дежурства принимают
больных  на своем  язы-ке  у  арабской медсестры, специально, чтобы  унизить
"русского".   И   никакого  исте-ричного  профессора,   ежемесячно  занятого
"ротацией" "русских".
     Меня  же вообще тут  никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было
суну-лась, удивились,  что я выдаю  себя за доктора наук, да еще за  бывшего
главного  конструктора. Тем более, когда я заикнулась, что располагаю тайком
вывезенным  личным  проектом подводной  лодки для  израильского флота.  Одна
дама,  облечен-ная  доверием   официальных  абсорбантов  и  имевшая  некогда
косвенное отношение к военно-морскому флоту, так и села на... Личный проект?
Лодки? Вы имеете  хоть  отдаленное представление,  любезная,  что это вообще
такое  -- подводная лодка? Я  бы еще  поняла,  если бы вы  располагали личным
проектом  какого-то клапана  вентиляции для лодки. Никогда никому больше  не
говорите, что у вас "проект субмарины в целом".
     У нас уже иммунитет на такие внушительные биографии, гэверет -- госпожа,
не  надо нам  ля-ля  -- заливать...  --  сказало  другое официальное лицо  уже
мужского рода, один  бодрый старикашка. -- Главный конструктор!..  Надо же...
Будто  мы не  знаем,  что  таких биографий  у женщин не бывает. Я  могу  еще
поверить, -- добавил он, игриво на меня  поглядывая, --  что  при следах такой
былой красоты  некоторые  регалии вы получили  определенным способом. Что, в
принципе, не поздно попро-бовать и в Израиле.
     И очень удивился, когда я  ему дала точный адрес на нашем  с ним родном
языке...
     Так что  о моих гениальных открытиях  в  области проектирования прочных
корпу-сов подводных  лодок  я  и  не заикалась. Во-первых, "русских" военных
инженеров  приехали тысячи  и тысячи. И каждый указывал в  биографии о своих
строго  за-секреченных,  а  потому  тут   недоказуемых  крупных  проектах  и
патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для
них  втрое меньше. Наконец, в-третьих,  тут и своих  чекистов  дохера, и все
оберегают  собственные секреты,  им не до наших стратегических тайн, что так
самозабвенно охранял черт знает от кого милейший Петр Иванович.
     Ибо единственной страшной тайной, интересующей  общество в Израиле, как
и  в любой  другой  стране  благословенного  свободного  мира,  являются  не
подводные   лодки,   а   то,   какие    именно   кораллы   украл   очередной
высокопоставленный Карл, и  с кем, где и, главное, каким  именно образом ему
изменила его Клара...  Все  смакуют  подробности, называя разнополые  органы
своими  именами.  Это  вам  не  Владивос-ток  шестидесятых,  где  за  вполне
приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать...

        x x x
     Теперь о моих семитских знакомых.
     Марик Альтшулер  тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его
тут сдуру долго  разыскивала и -- сподобилась удостоиться. Он стал совершенно
неуз-наваемым.  С  нами   разговаривал  покровительственно   и  раздраженно.
Гордился, что работал  какое-то  время по  специальности -- на  судоремонтном
заводе.  Когда  выг-нали,  пенсию  сносную  дали.  Он  стал  еще  вальяжнее,
надменный такой, снисходи-тельный. Мой  Миша поставил Альтшулеру единственно
верный диагноз -- сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле.
     Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам  меня здесь
разыс-кал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной
левой партии  и  чуть  ли не  в кнессет собирается  баллотироваться, голова!
Дружен  со все-ми  сильными мира  израилева, чешет  на иврите не хуже своего
высоколобого бос-са. Для него  и впрямь  Родина вокруг, с чем он всех прочих
не  упускает  случая поздравить. А кто  его таким сделал,  читатель? Кто его
вообще в Израиль коман-дировал? То-то... На твою голову...
     Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда
Родины с  большой  буквы, нет и уже никогда не будет.  Богатая и благородная
де-мократическая Россия Февраля исторически так и не состоялась. Родилась я,
как  и  мы все,  там  где никто не  чует  под  собой страны.  Советский Союз
великого  октяб-ря  дышал  мне  с   детства  прямо   с  помойки   в  затхлом
дворе-колодце в  окно един-ственной  коммунальной комнаты. И  досмердился до
платного  лишения  меня со-ветского гражданства -- это за все-то мои для  его
агрессий и обороны проекты!
     А  что до Израиля, то не  только я, "гойка и пятая колонна",  но и  мой
чистокровный доктор  Бергер, как и  многие  прочие наши порядочные евреи, от
которых  я  себя  давным давно  не отделяю,  тут  вряд  ли чувствуют себя на
Родине.  Еще  более они тут лишние, еще более откровенное  бельмо  на  глазу
титульной нации, чем в наш-ем так называемом галуте.
     <i>Только не цепляйтесь, пожалуйста, к словам. Боже меня упаси обобщать! Я
же сказала  -- "многие прочие", а  не "все". Что же касается "всех", то,  как
известно, в Израиле не  повезло только ленивым, бездарным и безынициативным.
То есть не достойным  называться евреями вообще. Не верите -- спросите хоть у
Марика. Или у Трахтенберга.</i>
     А вот  по  моему примитивному "гойскому" разумению, рожденный свободным
человек   не   может  считать   Родиной   страну,  в  которой   единственная
располагаемая  работа, коль  скоро она  вообще есть,  вызывает у него только
отвращение,  каждого  рабочего  дня   он  ждет   как  наказания  Божьего,  а
единственное располагаемое жилье заложено-перезаложено  в банке с  растущим,
по мере выплаты, долгом по ипотечной  ссуде, чтобы рано или поздно вернуться
с  прибылью  тому же банку. На Родине человек не ждет будущего только в виде
неизбежной нищеты в  случае  болезни или старости,  если не гибели вместе со
всей страной. На Родине нет ощущения, что все против всех, а молодежь только
и ждет случая слинять  в немногим  более  уютные Штаты, как  это  сделал мой
Володя  со  своей   семьей.  Сделал  он  это  вслед  за  двумя-тремя  своими
друзьями-сабрами,  с которыми до того отслужил в боевых частях "оккупантом",
как и предсказывал ему его несосто-явшийся отчим.
     Впрочем, вряд  ли и  этот эпизодический персонаж нашей драмы, вислоусый
щирый Тарас Остапович,  считает себя в незалежной  неньке-Украине на Родине.
Насколь-ко  нам известно,  даже  и  на  углу улиц  Петлюры и Бандеры  теж не
сладко,  если жрачки как не было,  так и нет, а яка ж  це Витчизна без сала,
гха?..
     Ну, а для нас с Мишей,  как  написал в шестнадцатом  веке своей  матери
француз-ский король Франциск после военного поражения, "потеряно все,  кроме
чести" -- спасибо хоть, что мы так и не скурвились. Честно себе работаем и по
олимовским меркам сносно зарабатываем.
     О его занятии  я  уже сказала, а я  освоила единственную  доступную для
"русских"  гоек  и  евреек  женскую  профессию.  Нет-нет,  мой   благодарный
читатель! Напрасно ты привычно взбодрился. Клубничка осталась в первой части
нашего правдивого повествования. Посуди сам,  ну что может  заработать телом
тетка  за пятьдесят? Кто на нее тут позарится? Тут  и молодым моего склада и
ориентации  делать нечего  при мощной конкуренции "горячих и  либеральных" --
молодой поросли со  всех концов рухнувшей империи  --  профессионалками  с не
менее  славянской  внешностью....  Не то,  конечно, чтобы начисто увяла твоя
Таня, но куда мне с моей хваленой раско-ванностью до этой новой волны! Это я
в первой  части, на  так называемой родине,  да на фоне красной Машки,  черт
знает что за <i>женщина</i> была, а во второй -- жен-щина для уборок у богатых, хотя
и не очень знаменитых. Ценят меня тут не за красоту, ум  или сексапильность,
даже  не  за честность,  а за удивительную  дву-жильность. Последнее наводит
меня на  мысль, что  мои  предки  были скрытыми бурлаками  на  Волге. Другая
генетика такой нагрузки просто не выдержала бы.

        3.
     Таня:
     Все прекрасно, но как же Феликс? Неспетая-то песня моя?..
     Так вот же он там, в сквере -- руками  водит, мировые проблемы решает. С
этого  же  я и  начала!  В лидеры <i>скверного  масштаба</i> выбился  в Израиле мой
кумир. Самый что ни на есть внушаемый электорат из-под русскоязычной прессы.
Даже смотреть на них всех скучно. Особенно на безработных интеллигентов, что
на своем соци-альном дне спорят о том, как следует бороться за честь Израиля
и   с   террором.   Словно   их   мнением  кто-то   интересуется.   Сплошные
Шурики-долбанутые...
     Но сегодня мне  было  не до них всех. Я все  сидела,  смотрела, как мой
горлан  свои  дурацкие уши  дергает,  и думала,  на  какой  бы  козе к  нему
подъехать,  чтобы хоть спросить,  кама  лет  он  ба-арец  и как его,  такого
незаменимого специалиста  петры иванычи выпустили -- мои  секреты  сио-нистам
выдавать? Они-то не могли знать заранее про Карла, Клару и кораллы... И, что
меня  еще  больше   интриговало,   как   это  он,  такой  всегда  шустрый  и
голово-ногий,   пребывает  в   такой   неприглядной   компании   вынужденных
бездельников вместо того, чтобы меня к себе на виллу в поденщицы нанимать?
     При всей своей благоприобретенной израильской  раскованности, именуемой
в иных  широтах наглостью,  мне было все-таки неудобно  так просто  взять  и
подойти. Мы же с ним лет двадцать как не виделись...
     Но тут, как вы уже не раз читали, снова нас свела с ним сама судьба. На
этот раз расстарался "мой" пес Бетховен. Он видно  что-то учуял в моем мозгу
и тотчас проявил свой странный извращенный нрав. Хозяева мои его даже как-то
к  какому-то  собачьему  сексапатологу  возили.  Вечно  пристает  совершенно
непотребным образом  к гостям. И сейчас подлез не к кому-нибудь,  а  к моему
когдатошнему любимому.
     А дальше -- по привычной для этой идиотской твари схеме: залез лапами на
его спину, высунул у его щеки язык, задышал часто-часто  и стал его страстно
сношать --  то есть  тереться  чем не надо о  штаны.  Это у  него  происходит
почему-то только  с мужчинами. Нашего  дорогого Никиту  Сергеича назюкать на
этого "пидараса"!..
     Несчастный  же  пан  Дашковский  в   своем   галстуке  от  неслыханного
публичного оскорбления его  светлой личности, просто обезумел,  вертелся как
уж, применял против Бетховена все приемы самбо, но тут он столкнулся с чисто
израильской,  не  знающей  границ, сексуальностью. Пес  танцевал вокруг  его
спины, куда бы он ни поворачивался. В парке произошло определенное смятение,
не без смеха, конечно.
     Пришлось  мне окликнуть наглеца,  подойти и взять  на поводок,  хотя он
прямо рас-пластывался на земле, всей своей мордой выражая неземную страсть к
моему бывшему любовнику.
     Вид  у  меня  был  совершенно  сабровский. Мне  даже  описывать  тошно,
читатель,  после первой части нашей драмы,  во что  я тут  была  одета и как
вообще  выглядела на Родине Иосифа Трахтенберга!..  И похабного  Бетховена я
окликнула таким го-лосом, каким изредка, раз в ночи,  пугает даже покойников
на питерском кладбище какая-то редкая дикая птица --  кровь  в жилах  стынет.
Это школа хозяйки Бетхо-вена. Она так каждые пять минут на своих непослушных
детей покрикивает: "Дай! Бо рэга!.. -- Прекрати. Иди сюда!.."
     Естественно,  обесчещенный  пан  принял  меня за  аборигенку,  случайно
оказав-шуюся в олимовском сквере со своим сексуально извращенным псом, и тут
же  сделал  то,  что делают  подобные  ораторы,  когда переходят на  иврит --
вывернул  пасть наизнанку, как анаконда, и стал утробным голосом  творить  и
вытворять биньяны -- спряжения глаголов.  Естественно, он  хотел выразить  не
столько   возму-щение   неформальной   сексуальной   ориентацией   собачьего
насильника, сколько тем, что геверет не вмешивалась.
     "Да не напрягайся ты так,  Феликс, -- говорю. -- И не бери в голову. Я бы
этого кобеля  своими руками придушила, будь на то моя воля. Такой же блядун,
как и его хозяин. Но я у них обоих, увы, всего лишь служанка."
     Он  обалдел  сначала, что  отъявленная  геверет так  чисто  изъясняется
по-русски, но потом  пригляделся, содрогнулся и всплеснул руками. Несчастный
Бетховен вос-принял  это как долгожданное ответное чувство и стал на  задние
лапы, демонст-рируя в воздухе, к какой именно близости он Феликса призывает.
И что он нашел в этом довольно облезлом типе?
     Придя в себя, Феликс заявил, что делать ему решительно нечего, а потому
он готов проводить меня до самой виллы. Впереди меня он идти не мог, не зная
дороги, а рядом опасался. В результате, Бетховен, почти всю  дорогу, даже по
лестницам  прошел задом наперед, поднимаясь на задние  лапы и  содрогаясь  в
эротических  конвульсиях.  Когда  я  заперла  кобеля  в  <u>его  комнате</u>
(большей,  чем  наша  с мамой  на  Дровяной улице  северной столицы  великой
державы!), он стал так выть и грызть  дверь,  что я впервые просто не знала,
как его успокоить...
     Никого дома не было,  но я знала, что у хозяина есть  таблетки, которые
он  как-то  назвал  "анти-виагра"  и применил,  когда попалась несговорчивая
секретарша со связями.
     Бетховена  обычно  поили  после прогулки  сливками. Туда  я  и рискнула
всыпать  две растертые таблетки. Монстр  вылакал все, какое-то время еще лез
со своим  языком и масляными глазами к сидящему  в кресле Феликсу,  но потом
стало еще хуже.
     Кобель вдруг озверел и возненавидел предмет своего  недавнего обожания,
точно  как его  хозяин ту секретаршу после "анти-виагры". Шерсть на загривке
Бетховена встала  дыбом, он  смотрел  на Феликса  налитыми  кровью  глазами,
неистово  рычал и лаял. У него даже красная  пена выступила на морде. Такого
за добрым и бало-ванным псом  сроду не  водилось. Я не на шутку препугалась:
сейчас вызовут  скорую, возьмут анализ  желудочного  сока,  и  я,  в  лучшем
случае, вылечу с доволь-но прибыльного рабочего места. Вечно этот Феликс мне
карьеру ломает!
     Пришлось лечить подобное подобным.
     Я налила  ему  еще сливок  с  хозяйкиным  снотворным. Он  и  это  шумно
вылакал, утробно рыча и вращая на Феликса белками, а потом откинул свои лапы
и  захрапел, вздрагивая  и  совершая непристойные движения  во  сне.  Что-то
все-таки в моем Ильиче есть, подумала я... Бессловесная тварь и то чует!
     Кстати, о декорациях этой сцены. О, таких в  нашей с вами  драме еще не
было!  Куда  до этой  виллы  дому  Феликса  в Севастополе! Это как  если  бы
сравнить нашу с мамой комнату с обиталищем Дашковских. Вокруг нас был рай. В
три этажа. В цокольном -- гараж, тренажерный зал  и  сауна, на первом -- салон
размером с  во-лейбольную  площадку  с  американской  кухней. За раздвижными
стеклянными дверями-стенами  --  лужайки,  на  которых динамики стереосистемы
замаскированы под обычные камни. Тут же и плавательный бассейн, где я как-то
спасала  микро-любовницу  моего хозяина. Об этом случае надо упомянуть  чуть
подробнее, чтобы было ясно кто у нас держит Бетховена и Эйнштейна в качестве
домашних живот-ных.
     Как-то  в  разгар непереносимой  жары  хозяйка  с  дочерьми  умотала  в
Швейцарию  на месяц. Не успели на  скорбной  роже  супруга высохнуть слезы и
слюни прощания, как он вызвонил откуда-то филиппинку-массажистку, забрался с
ней  в  бассейн и стал ее там при мне иметь. От его  жирной  волосатой плоти
азиатка  сомлела  прямо  в  воде,  а  пузатый  гиперсексуал,  точно как  его
Бетховен, все  не мог  остановиться. В конце концов,  мне же пришлось за ней
нырять. Гигант национального секса в это время бился  на берегу в  истерике,
что-то  плаксиво кричал тонким голосом и рвал остатки  курчавых волос вокруг
загорелой лысины. Потом я ей делала искусствен-ное дыхание, к счастью, не до
появления  трупных  пятен,  как  рекомендовалось  в  советских  инструкциях.
Несчастное бесполое,  на мой вкус, желтенькое существо  размером с фаллос ее
ухажера, раскрыло, наконец свои косые глазоньки  и благо-дарно  стало что-то
лепетать мне на родном тихоокеанском наречии...
     Но я отвлеклась в описании рая на  земле,  которым  обладают в  Израиле
очень многие из настоящих евреев, умеющих делать дела и делишки.
     Пока  я  возилась с  сексуально  озабоченным  зверем,  Феликс  тревожно
оглядывался,  сидя в  белом  пластиковом  кресле  и  отражаясь  в зеркальной
откатной двери. Мне эти внешние стены первого этажа виллы мыть не доверяли --
приходила специаль-ная бригада окномоев...
     Впрочем,  это  уже  не  декорации,  а описывать  кулисы  театра  мирных
действий  аборигенов  --  никакого  времени  не  хватит.  Так  что вернемся к
действующим лицам.
     "Ты давно здесь, Тайка?" -- сладко  спросил  мой незваный  гость. "Около
десяти лет. А ты?" "Около двух. Мы..." Господи, бедняга, миролюбиво подумала
я,  совсем  свеженький  оле, самый  тяжелый  период --  иллюзии  кончились, а
выживание еще всерьез не удалось.
     На правах человека, приближающегося  к тяжелому состоянию ватика, я тут
же  покровительственно  пригласила  его  к нам  в  гости. "С  Диночкой?..  --
осторожно спросил он, дернув себя за одно ухо, а потом, помедлив, за второе.
--  Или  ты?.." "Естественно, с твоей  семьей.  Давайте  в пять вечера  в этот
эрев-шабат." Я напи-сала ему свой адрес, телефон и объяснила, как проехать.
     "Что ты,  Танечка, проехать... У нас  и денег-то на это  нет. Мы пешком
ходим. Продукты  покупаем  только на рынке, а все равно все съедает плата за
квартиру...  А  работы  мне в обозримом будущем даже и не  предвидится. Дина
окончила меди-цинский ульпан, но мест для  врачей нет по всей  стране. Живем
на пособие по прожиточному минимуму и бедствуем ужасно."
     Я даже погладила его по руке. Мы с Мишей не гордились как-то  на каждом
шагу съеденной здесь порцией дерьма и не радовались той же трапезе очередных
соис-кателей рая на земле обетованной.
     "Как  твои  дети?" -- спросила  я  осторожно. До  меня доходили  слухи о
каком-то  скандале,  связанном  с  семьей Дашковских.  Он помрачнел:  "Гриша
столько  пере-жил после того случая (словно  я знала,  о чем  там речь!), но
хуже   всех  пришлось   Диночке,   она..."  "Феликс,  милый,   --  нетактично
спохватилась  я. -- Не  сейчас.  Встре-тимся у  нас,  растормозимся, все друг
другу расскажем,  идет? Видишь, какой тут фронт работ?  А пока, до свидания.
Прости меня..."
     Он растерянно кивнул,  съежился и стал похож со своим нелепым галстуком
на изгнанного из дому в непогоду породистого пса. "Конечно, конечно... Я все
пони-маю..." И поплелся к выходу под богатырский храп Бетховена, сменяющийся
иног-да  щенячим  повизгиванием.  Вдруг я  вспомнила,  что не  спросила  его
координат.
     "Феликс, --  выскочила я на крыльцо. Он обернулся так  резко,  словно  я
выстрелила ему в спину. Безумная надежда осветила  его лицо. -- Погоди. Ты же
не сказал, где вы живете. Откуда вы к нам в субботу  будете... идти пешком?"
"Мы?..  Мы на улице Сиркин."  "А где это?"  "На рынке." Я тут же представила
эти трущобы среди крыс и  плесени. "Но ведь это очень далеко от нас. Феликс.
Не ходите. Мы за  вами заедем в четыре тридцать. Давай  адрес и телефон." Он
замялся и принялся дергать свои уши. "Не надо к нам заходить, --  тихо сказал
он.  Я  уже  стояла рядом и то едва услышала.  --  Мы сами к  вам  выйдем  на
повороте с рынка на нашу улицу, где..." "Я представляю. Хорошо. До встречи."
     Мне вдруг стало так больно, что я неожиданно крепко расцеловала  его  в
обе щеки, заросшие седой щетиной,  заплакала и убежала  на "свою"  виллу. Он
остался стоять, не шевелясь, опустив плечи и руки.
     <i>Господи, я же  эту сцену уже видела!</i> Ну конечно я видела крупным планом
едва узнаваемое  жуткое морщинистое  лицо моего  любимого с жалкой улыбкой и
затравленным взором --  на фоне  райского сверкающего  великолепия. <i>Цыганка в
Сосновой Поляне! Именно это она и показала мне тогда!</i>  И еще он мне напомнил
персонажа картины "Убежище",  что прятался среди  развалин в виде сплетенных
над ним кирпичных рук...

        ГЛАВА ВТОРАЯ.

        ХАЙФА. РОКИРОВКА В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ

        1.
     Феликс:
     Взволнованный приглашением  нас всех на званый  ужин  к "миледи", я шел
домой   и   пытался   проанализировать   причины   катастрофы   микрочастицы
европейского еврейства -- нашей семьи -- в конце двадцатого века.
     Наш  клан устоял и остался в России,  вылупившейся из не  остывшего еще
трупа  Союза  нерушимого. Остался не  патриотизма ради, а  токмо  из страха.
Америка вдруг опустила перед евреями железный занавес,  оставив сомнительный
лаз  с  ука-зателем  "в  Израиль",  а  оттуда  в  девяностых  рухнула  такая
информация,  что все гэбешные профилакторы  вкупе с  фантазером-Феликсом  из
вахтерской  и  авторами антисемитских  изданий только  густо  покраснели  от
сознания своей наивности.
     При всем моем обостренным чувстве еврейского достоинства, я бы так и не
удостоился чести  пожить среди  своих, если бы не история с сыном Гришей. Он
занялся   было   легальным   бандитизмом,   называемым   на   облагороженной
домо-рощенными демократами Родине бизнесом.  А такая наглая самодеятельность
--  без доперестроечных  партийных связей и опыта кооператившика  -- вела не  к
суме и в олигархи, а прямо в тюрьму. Дедушка-адвокат яснее всех осознал, что
это такое  в  наступившем беспределе, и ухитрился в  последний момент  перед
арестом пере-править Гришу  через Эстонию в Израиль. Оттуда пришло отчаянное
письмо с  просьбой  вернуть  его обратно -- хоть на нары, но тут и у нас всех
зашаталась почва  под  ногами. От  института  осталось  его  жалкое подобие,
зарплату выдавали от случая  к  случаю. "Стариков"  сокращали,  стало просто
нечего  есть.  Когда  было распродано все накопленное  в  период  проклятого
тоталитаризма  имущество,  зна-комой  вам  семье  Дашковских-Богун-Коганских
оставалось только  опустить  свои гордые  еврейские  головы и поплестись  на
прокорм к пережившим коммунизм сионистам...
     Что  нас ждало на территории победителей, рассказывать уже скучно. Сами
знаете, каково тут тем, кому не повезло. Возраст был неаттрактивный, язык на
удивление неизучаемый.  Мы  кое-как устроили свою жизнь только  потому,  что
сняли  одну  на  всех  коммунальную  квартиру  с большим  холлом  и  восьмью
комнатами.  И  из  нее  ежеутренне  отправлялись  на поиски  работы  или  на
случайные  заработки до тех пор, пока не  выяснилось, что работы здесь  нет,
никакой и никому из нас, хотя чего только ни перепробовали.
     Я было сунулся в разные фирмы, но везде  мне вежливо давали понять, что
я  старше предельного  возраста, не владею  в  достаточной  мере  ивритом  и
англитом,  имею не ту профессию  и  не  достоин вообще работать на некоторых
предприятиях в течение пяти лет после  окончания работы на злейшего врага...
В проолимовских  структурах  составляли  какие-то  бумаги, после  которых  я
получал непонятные ко-роткие отписки на иврите. Гриша их толковал однозначно
--  не актуально.  Месяц  я сколачивал какие-то  ящики под палящим  слонцем  в
мерзком дворе на не менее гнусной промышленной улице. Полгода таскал ведра с
раствором на третий этаж на стройке -- наперегонки с гораздо более шустрыми и
жилистыми палестинцами и иностранными рабочими. Если  мне за  это и платили,
то столько, что оказалось выгоднее получать мизерное пособие и целы-ми днями
валять дурака.
     По  специальности Дины  тут "работали"  по  наитию все,  кому  не лень.
Первая же попытка  освоить единственный  достойный  бывшей советской женщины
рабочий инструмент -- половую тряпку  -- кончилась для нее плачевно. Годящаяся
ей  в  доч-ери  хозяйка виллы  сложила в  мешок подарки, которые только  что
привезла  для своей родни  из Нью-Йорка,  и случайно поставила его  рядом  с
таким же мешком  с мусором. А пожилая близорукая служанка перепутала мешки и
выкинула подарки. Тотчас в полицию было заявлено,  что "русская" эти подарки
украла.  Мне приш-лось  взять ссуду, чтобы за  них заплатить.  Дину довольно
сурово предупредили -- тут тебе не  Россия, "царих работать", а не  воровать!
Единственно,  что  мы поняли из  страстного  монолога  огромного  волосатого
полицейского в кипе, что он лично не фрайер.
     От  страха  и унижения  Дина  забилась  в себя, не смеялась,  ничему не
радовалась,  только  виновато  улыбалась,  если  к  ней  все   реже  и  реже
обращались.  "Я Замза, --  робко шутила она, стараясь  вообще не выходить  из
нашей  с ней комнаты. -- Ос-тавьте меня в покое. Мне никто не нужен... Я буду
догнивать одна..."
     Элла   попыталась   заработать   состояние   дистрибьютором   какого-то
чудо-продукта, но одна из  ее клиенток то  ли  неправильно  "кушала",  то ли
вообще придумала, что  отравилась, но подала  на фирму в  суд. Супервайзеры,
втравившие Эллу в это дело, тотчас ее же подставили и уволили. Убирать чужие
квартиры она не соглашалась  из принципа. Все прочее, что она перепробовала,
давало доход еще меньше едва различимого  на  фоне стремительно растущих цен
пособия. Наконец, Элла заявила, что  Израиль сродни  проклятой "миледи" и ее
так же насильно кормит тем же...
     Гена и  Валера  окончили  какие-то  бесплатные курсы и без конца  вслух
читали друг другу объявления о спросе на свою новую профессию. Но курсы тоже
отнюдь не дураки  основали  -- по этой специальности никто никогда и нигде не
требовался. Иначе, кто бы пошел на курсы платные?
     Мы бурно обсуждали  бесконечные обманы и подставки.  И пришли  к общему
вы-воду, что алия  -- чек  без покрытия. А  потому надо смириться и  жить  на
пособие, так как  обратной дороги  нет. В Германию или  Канаду,  в  нашем-то
возрасте, да еще со стариками, но без денег и соваться нечего, а жить как-то
надо...
     Зарабатывал  себе на  личные  радости  только папа.  И  потому он  стал
единственным уважаемым членом нашего непутевого сообщества. Он быстро понял,
каким капи-талом является  его импозантная внешность, пригляделся к повадкам
местных  ни-щих,  перестал  бриться  и стричься, облюбовал  себе место около
Сионистского  фо-рума,  посещаемого ветеранами, нацепил  свои  ордена и стал
придуриваться,  что  он не то глухонемой,  не  то полоумный -- на  вопросы не
отвечал,  только  закатывал глаза  и бренчал  своей  кружкой.  Ветераны  ему
особенно не  подавали  --  не  с чего,  зато его  оценили пожилые гвератаим --
местные дамы. Одна ему даже как-то в  кружку открытый чек на  тысячу шекелей
сунула  со  своим  телефоном,  но  папа  остался  эстетом  и  за  шекели  не
продался... Тем более, что ивритом не овладел и потому позвонить ей не мог в
принципе. Тем более -- глухонемой. Дура какая-то...
     Зато в  шабат  он  неизменно собирал свою густую седую гриву в косичку,
расче-сывал  белую  окладистую  бороду,  облачался  в  приличную  одежду без
наград, ду-шился хорошим одеколоном  и  с достоинством  исчезал отнюдь  не в
синагогу. Мне он признался, что  столько  потрясающих  блондинок, сколько их
развелось в Изра-иле, он бы вряд ли  встретил  даже и в Швеции, не  говоря о
России. И -- недорого...
     Мама повозмущалась,  но потом махнула  рукой. Не  до того.  Тут крутить
<i>динамо</i>  не  так просто,  как  в пору  финансового  могущества нашей семьи  в
Севастополе, но  возможно  -- при дешевизне  и изобилии продуктов.  А  без ее
уникальной сноровки, кто бы готовил на такую семью? Да и сил на ревность уже
не  было.  Тем более,  что только от папы  всем нам,  и ей в первую очередь,
перепадали иногда неплохие по-дарки.
     Особенно мощное <i>динамо</i>  у нас  крутили на День  Победы.  Папа приглашал
ветера-нов  морской пехоты со  всех концов Израиля. И застолье начиналось  с
любимой с  некоторых пор папиной песни "Морская гвардия идет уверенно..." На
этих встре-чах  он  много  и  громко  разговаривал,  компенсируя  ежедневное
производственное воздержание.
     Что  касается  меня,  то  человек  привыкает, в  конце концов,  даже  к
пожизненному заключению.  Я  смирился  с безработицей, стараясь найти  в ней
прелесть  свободы  и  независимости.  Стал  посещать   недорогие  и  даровые
концерты,  вступил  в  "русс-кую"  партию  и  даже  стал  ее  неоплачиваемым
активистом, хотя и понимал, кто есть в ней ху... И что других у ее  руля нет
и быть не может.
     Так что ни о какой Родине с  большой буквы для людей нашего клана,  всю
жизнь считавших  себя чистокровными евреями без примесей и свято  хранивших,
как вы видели выше, эту чистоту, здесь не могло быть и речи...
     <i>Только не цепляйтесь, пожалуйста к словам. Боже меня упаси  обобщать! Я
же  сказал  --   "для  нашего  клана",  то  есть   уродов  в  здоровой  семье
репатриантов,  а  не  для  "всех".  Не верите  -- спросите  хоть  у  кого  из
руководителей моей "русской" партии...</i>

        2.
     Элла:
     "Это  все моя вина, -- взволнованный приглашением на  званый ужин к Тане
папа напряженно смотрел на серые  и  унылые бетонные  строения за окном. -- Я
сам  всю жизнь по капле выдавливал из себя "жида" --  карикатурного еврея -- и
тебя воспи-тал  в  том же духе." "Какая же это  вина,  папочка,  --  привычно
гладила я его по го-лове,  склонившись за его креслом у письменного стола, --
если  в результате такого  самовоспитания  никто  никогда  не мог нашу семью
отличить  от семей  твоих  друз-ей,  происходивших  из старинных  дворянских
флотских русских фамилий?" "Ни-чего, девочка, кроме  того, что  теперь  тебе
труднее вписаться в мир, где в чести совсем  другие ценности!" "Да не хочу я
вписываться  в  такой  мир,  папа." "Но иного  мира  нам с некоторых  пор не
предоставлено, Элла. Чтобы быть любым ари-стократом,  мало иметь образование
и положение. Надо быть  генетически связан-ным с  той землей, на которой  ты
родился  и живешь. У  евреев такой  земли нет, а потому..." "Папа! Ты же сам
опровергал  этот тезис историей  семейства барона Петра  Шафирова  и  прочих
евреев  на  царской  службе.  И говорил,  что честная со-ветская  служба еще
почетнее  и  перспективнее,   ибо   Советский  Союз  долговечнее  Российской
империи."  "Я  ошибся и понял это, когда меня попросили  с  этой  службы  за
естественную  защиту  чести  моей дочери..." "Папа,  ты несправедлив.  Такая
си-туация  была возможна всегда. Любой попал бы  в  опалу  за  преследование
фаво-ритки самодержца." "А история  с моим  внуком?"  "Тут  нам с тобой  тем
более грех жаловаться! Фима так быстро  дослужился  до  кап-три  и командира
корабля,  что  все  удивлялись..."  "А   потом?"  "А   потом   загнил   весь
Тихоокеанский флот, ты же знаешь, с головы..." "Вот тебе и династия! Я уж не
говорю  о твоей судьбе  -- уника-льный теоретик прочности  корабля годами  не
получала  зарплаты,  вынуждена  была  эмигрировать и  заниматься  в  Израиле
распространением  черт  знает   чего.   Доста-точно  посмотреть   на   твоих
супервайзеров..." "Папочка,  среди них немало людей бывшего нашего круга..."
"Не они ли  тебя  едва  не отправили под  суд? Ладно, сей-час  меня  гораздо
больше  интересует  встреча,  на   которую  мы   собираемся.   Может   быть,
ваша..."миледи" тебя снова возьмет к себе на работу?"
     "Это  ты  так  над  ней  издеваешься?  Спасибо,  но  я  ее   уже  почти
простила..."
     "Эллочка,  --  вдруг  сильно  заволновался  отставной адмирал,  как  все
мужчины, кто когда-либо хоть косвенно соприкасался с Таней, -- я все помню, я
даже  способен  признать,  что  вел себя тогда не совсем адекватно ситуации,
перегнул палку ради любимой  дочери, но сейчас нас так гнут и ломают, так...
суют всех по очереди в унитаз носом, что я готов  перед  ней извиниться ради
твоей карьеры, чтобы ты смогла..."
     "Папа, да не в этом же дело! Она тут никто."
     "Прости меня, -- еще больше заволновался он, вставая. -- Не хочешь ли  ты
сказать,  что   такой  уникальный  специалист,  как  твоя  Смирнова,  доктор
технических наук,  фактический  автор  всех ваших диссертаций...  приехав за
восемь лет до нас в Израиль  с ее опытом и энергией..." "Кому тут какое дело
до  чьего-то  опыта,  зна-ний,  тем  более  энергии,  которой  пышет  каждый
фалафельщик!" "Постой, но ведь она же... пострадала именно за сионизм?"
     "И где вы тут видели сионистов, папа? -- сделал Гена  оскал,  заменявший
ему на исторической родине улыбку. --  Да,  кому-то платят  за  привлечение в
Израиль ев-реев  и те уверяют людей, что это  и есть  сионизм.  Когда  таким
сионистам  удалось  привезти  сюда  миллион обездоленных  нелепыми реформами
людей,  другие  инте-ресанты  параллельно  привезли  сюда  же  и  оттуда  же
полмиллиона иностранных рабочих, чтобы у клиентов сионистов не было  рабочих
мест. В конце  концов, в  алие столько же работоспособных евреев,  сколько в
армии гастарбайтеров. Если бы эта ситуация нам была обрисована заранее, а не
после того, как мы перевезли сюда наших стариков вместе с вашим адмиральским
столом и  именными  часами, мы  бы  хотя  бы попробовали  стать  нормальными
эмигрантами  в  Германии или  Америке, а не "репатриантами", которым  нечего
делать в Израиле."
     "Геночка, --  запричитала моя мама. --  Мы же только  вчера тут принимали
Эмма-нуила Соломоновича из Германии! Там еще хуже..." "Не важно! Там хоть не
рас-пространяют  на евреев понятие репатриация. Если  вся эта фальшь  и есть
сио-нистская деятельность, то наша прекрасная Смирнова просто не ведала, что
она творила и  вытворяла. Вот ее и взяли за проявленный героизм в служанки к
милли-онеру,  пока тому не взбредет  в голову заменить  "грязную русскую", в
которых мы все тут ходим, на чистую и послушную филиппинку. В ее сионистcком
раю у Тани немногим больше  прав,  чем у твоей, Элла, виртуальной  горничной
Таньки  в  бар-ском имении свирепой Салтычихи...  Так что, папа, "миледи" не
может принять никого  на  работу  не  потому,  что затаила  обиду,  а по той
причине, что  на вилле, где она пашет по восемь часов  в день, у  хозяйского
пса в сто раз больше прав, чем  у великолепной, одаренной  и преданной  идее
сионизма "миледи"... Мы в еврейской стране, папа. Здесь личность оценивается
умением жить и  измеряется счетом в  банке. Если бы Таня  чудом вырвалась  в
свой Израиль  после первой ее профи-лактики,  ей точно не светила бы карьера
доктора наук -- с любыми ее проектами и идеями. Впрочем, я вовсе не исключаю,
что она сколотила  бы состояние своей грудью и ногами, если бы  ей повезло с
сутенером. А уж в нашем возрасте она тут пригодна,  как и мы с Эллой, только
для пах хашпа."
     "Не дави  меня своим ивритом,  Геночка..."- растерянно моргал отставной
адмирал, который, по всей вероятности, остро сожалел сейчас, что его вовремя
не  утопили в том же Средиземном  море. "Для мусорного ящика."  "А на что же
годны тогда я и мама?" "О, у вас есть  огромные права! Пока у нас существует
религиозный диктат, вас  похоронят бесплатно. Вам гарантировано навеки такое
же бетонное великолепие,  какое  окружает  вас при так называемой жизни.  Но
торопитесь, папа. К власти  вот-вот придут светские силы. Хеврат кадиш будет
национализирован или приватизирован. В любом случае немедленно начнется  тот
же грабеж на клад-бищах, что и в России..."
     Папа  не  отрывал  взгляда  от  серых  строений за окном.  К  окну  был
действительно придвинут адмиральский еще письменный стол с часами-штурвалом,
подаренными некогда адмиралом Горшковым капитану второго ранга Коганскому за
отличие  в  противостоянии сионистской  агрессии.  Те самые  часы,  что были
продолжением Невы державного течения за окном нашей квартиры на родине...
     Словно очнувшись,  папа  стал торопливо одеваться в свой  белый костюм.
Зачем-то достал  из  стола  и  стал  пристально  разглядывать ту злополучную
фотографию, что стоила ему карьеры.
     "Она уже  не та, папа,  --  вспыхнула во мне казалось бы давно истлевшая
ревность, от  которой  меня  снова  понесло.  -- Тебе бы тогда не  дочку свою
истеричную  опе-кать, а познакомиться с "миледи".  Глядишь, и  на  повышение
пошел  бы, а  не нахер...  И заодно трахал бы вдоль и поперек ту же дамочку,
что и твой боевой друг... Море воспоминаний на старости лет!"
     "Элла!  -- крикнула мама  из  холла, где так же тщательно прихорашивался
дядя Илья. -- Что за язык вы  тут все приобрели!" "Ты права, мама, -- не менее
тщательно одевался  Гена. --  Стыдись, Элла. На дне  у  Горького все  говорят
высоким стилем."
     "Так мы едем или нет?" -- крикнул полковник, весь горя от гнусного в его
возрасте возбуждения.

        3.
     Феликс:
     Этой страсти  папе  хватило  только до первого  взгляда  на современную
Таню.  Он  профессионально закатил  глаза, торопливо поцеловал  ручку бывшей
"миледи",  и  больше  в  нашей  драме  не  появится.  У  него  теперь  полно
потрясающих блондинок помоложе. И -- недорого.
     От поездки на званый ужин, впрочем, не отказался, первым полез в фургон
"Моше Бергер. Перевозки по всей стране".
     В довольно приличной квартире Бергеров Миша уселся с Диной на  диване и
дели-лся опытом  своей  интеграции  в  израильскую  медицину  с  последующей
спаситель-ной  конверсией.  Дина  от его ласкового  баса словно  проснулась.
Подернутые  плен-кой  глаза  Замзы  засияли  прежним  блеском.  Она  внимала
богатырю с  немым обо-жанием. Когда я ей что-то сказал, моя верная жена даже
не услышала. Не посмот-рел  на меня  и словно загипнотизированный Танин муж.
Снова происходило нечто мистическое. После третьего безответного обращения я
робко вернулся к Тане  на балкон,  так как все остальные как-то разбились по
интересам, привычно хвастал-ись кто чем и ругали все на свете.
     Мы же с Таней начали  с того, что  вспомнили цыганку и ее  пророчества,
что так блестяще сбылись для меня.
     Самой же "миледи" цыганка,  если  вы помните, ничего  не напророчила, а
раз так, то ничего для нее и не сбылось. Все, что было -- позабыла. Все,  что
будет -- позабудет. Как пела Новелла Матвеева в пору расцвета нашей любви.
     "А вообще-то  она <i>дура  и  шарлатанка</i>, -- неожиданно заявила Таня. -- "От
твоей,  Таня, любви только  пепел останется." И  за что только ты  ей трешку
заплатил!.."
     "Как это? -- задохнулся  я. -- Разве не  так?.." "Сказала  бы тебе, да ты
сам  знаешь, что всегда в  этом отношении был полным дураком! Какой же пепел
может остаться от <i>настоящей любви</i> в живой еще душе?"  "Но... ты же не хочешь
сказать..."  "Хочу, Фелик.  Обижалась, бузила, за  другого вышла,  но втайне
всегда любила только тебя. И... теперь люблю больше всех на свете!"
     Из гостиной доносились  на балкон все более оживленные голоса.  Обильно
лилось в  бокалы вино, а мы с Таней, естественно, начали  целоваться, как  в
добрые старые  времена,  с нарастающей страстью.  Для нас не  было больше ни
возраста,  ни  изме-нившейся  внешности,  ни  насильственных поворотов наших
биографий.
     Прежняя  очаровательная  и  единственно  любимая  Тайка,   на  какие-то
тридцать лет у меня отнятая, наконец, вернулась навсегда...
     "Аль тид'аг, Феликс, -- шепнула  мне в губы родным дыханием возрожденная
"миледи" на иврите. -- Хаколь их'ие беседер..."
     И это  правда. Коль сбылось давно забытое  пророчество о нашей  с Таней
встрече,  коль  вернулось  вдруг к  нам  обоим  давно  подавленное  чувство,
несмотря  на  наш изменившийся внешний облик,  бесконечный жизненный опыт  с
другими людьми в семейной жизни, то стоит ли вообще беспокоиться о чем-либо?
Все зависит  от Предвечного! Иначе откуда  появилась бы  та геверет со своим
псом и  с чего бы она превратилась прямо на глазах в мою Таню? А раз так, то
остается  только наде-яться, что  и все  остальное  будет беседер  гамур -- в
полном порядке. Для всех нас -- на нашей все-таки земле...
     Это прозрение тут  же обрело вполне  весомую плоть в виде вспомнившего,
нако-нец, о  жене огромного  Миши Бергера,  появившегося в дверях на балкон,
как все-гда заслоняя собой  свет наподобие центуриона Muribellum'а. Он обнял
нас с Таней за плечи, бесцеремонно раздвинув, и низким басом начал: "Диночка
говорит,  что  ты,  Феликс, на почве хронической  безработицы  комплексуешь.
Дурацкими  ана-лизами  занимаешься, с партией какой-то снюхался, верно?" "До
этой партии, -- привычно  возмутился  я, --  отношение к  нашей общине..."  "К
какой это вашей? -- нагло басил неожиданный оппонент. -- К союзу безработных?"
"К  нашей,  "русск-ой" общине! Так  вот, как только наши вошли в кнессет..."
"Ты стал получать по-собие на шекель больше? Или тебе дали работу?"
     "Я ни на что не жалуюсь, -- пытался я высвободиться от его тяжелой руки.
--   В  конце концов, никто  меня  в Израиль не звал  и..." "Вот! --  захохотал
гигант.  --  Пер-вый  признак  депрессии,  ведущей к  абсолютному  идиотизму.
Человек ежедневно произносит слова "Израиль" и "израильтяне". И прочий бред.
<i>В  то время, как в иврите существует только  два  приличных  слова: авода  --
работа  и  производ-ное от него  -- кесеф  --  деньги.</i>  Все остальное -- чистая
матершина.  Нормальные  люди  неформальную  лексику  в повседневной жизни не
употребляют." "Я  не  пони-маю..." -- все  пытался я вырваться,  пока Таня  с
удовольствием смеялась по  ту  сторону человека-горы,  мило  наклоняясь  над
перилами балкона, чтобы заглянуть  мне в глаза. "И понимать тут нечего. Есть
авода и кесеф -- есть человек. Нет рабо-ты и денег -- нет человека."
     "Возьми его к себе, Миша, -- тихо сказала "миледи".  --  Иначе  он просто
пропадет." "Ты понял, Феликс? С сегодняшнего  дня  ты мой  напарник.  Будешь
заниматься  со  мной перевозками."  "А  пособие?" "Мы  же  договорились --  в
приличном  обществе  не  материться. Пособие  -- нецензурное слово.  Его надо
забыть.  Ага.  Вот и  мы,  -- выхватил он  из  кармана  мобильник.  --  Понял.
Выезжаем. Это клиент. Пусть ос-тальные тут веселятся, а мы с тобой перевезем
вещички с квартиры  на квартиру.  Заработаем кесеф,  поделим  и  вернемся  к
столу.  Снимай свой галстук, остальное сойдет. И --  чтоб никакой  мне больше
матершины, адони! Пособие... фи!"

        x x x
     "Пока я  займусь холодильником,  ты выноси кресла,  --  командовал автор
"метода  Бергера",  применяемого  во  всех  больницах мира. --  Только  давай
сначала вместе сместим его на лестничную  клетку." "Да он же тонну  весит, --
поразился  я, тщетно  упираясь ногами в пол, чтобы сдвинуть с места огромный
агрегат.  -- Надо сюда домкрат, а то и  подъемный кран..." "Я  за  что же <i>нам</i>
тогда будут платить кесеф?  -- смеялся  Миша, прилаживая на спину прокладку и
манипулируя какими-то  пара-шютными  стропами. -- Толкай, толкай. Да не в пол
упирайся -- в стену. Отлично.  Есть  еще  сила  и  в твоем  теле, ослабленным
политическими  извращениями. Так,  сюда...  Еще  чуть.  А вы  тут  мне  о...
домкратах каких-то, как будто я сам... худо-бедно..."
     Холодильник  словно поплыл  в  воздухе  по  едва выдерживающей  двойную
тяжесть  лестнице.  Когда  я  выбежал  с  первым  креслом,  Миша уже  крепил
циклопический ящик в глубине своего фургона.
     Давно  забытая радость труда пронзила все  мое существо. Я подпрыгнул и
помчал-ся, как некогда по  горным тропкам, стремительно  перемещаясь вверх и
вниз с чужой мебелью. Еш  авода -- еш  кесеф -- еш хаим, повторял я, обливаясь
счаст-ливым  потом.  В  гробу   я  видел   все  на  свете  союзы  изр...  не
материться!.. инженеров и ученых... Начиналась новая жизнь!..
     К нашему  возвращению веселье  было  в  полном  разгаре. Гена,  выпучив
глаза, кричал кому-то, как туго в проклятом Израиле этническим русским и как
он, Гена, их прекрасно понимает  и  поддерживает. Валера,  напротив, пытался
доказать ка-кой-то даме, что еврею по галахе не следует...
     Все были при деле. Только  мы с Мишей, Диной и Таней  сидели на балконе
на ковре, поставив поднос с напитками и закусками  в  центр  нашего круга, и
изощря-лись  в  старых  и  новых  анекдотах, как-то  ненавязчиво  оказавшись
попарно-пере-менными...
     На  взрывы  нашего  хохота  изредка робко  заглядывала  моя  мама,  но,
напоровшись  на  светящиеся  в  темноте глаза хорошо  знакомой  ей  Татьяны,
отступала. Кроме нее, все были совершенно счастливы.

        x x x
     Год спустя мы  стояли  вдвоем с Таней, крепко прижимаясь  друг  к другу
плечами и облокотившись  на барьер, а в  сгущающихся сумерках  слышался  бас
Миши  и сча-стливый  смех  возрожденной Дины. Под  нами  уходила в  пропасть
крепостного  за-щитного  рва стена средневекового Вышеграда.  А далее  сияла
по-европейски  мяг-кими  вечерними  огнями  Злата   Прага,  раскинувшись  до
горизонта красными чере-пичными  крышами.  Нанизанное на бесчисленные черные
шпили  закатное небо отражалось  в извивах  розовой Влтавы.  Потоки машин на
улицах казались тихими ручейками.
     Стояла  важная  торжественная,  как в  католическом  храме,  тишина. Мы
запивали  чешское пиво  забытым родным  европейским воздухом.  Таня молчала.
Скло-нившись к  ее  щеке, я  слушал,  как  в пору нашей юности, неповторимые
родные  звуки ее дыхания. Не надо было никаких слов. Моя  "миледи" вернулась
ко мне -- вместе с самой жизнью...

     <i>ПОСЛЕСЛОВИЕ ТАНЬИ ДАШКОВСКИ

     На  правах  персонажа,  начавшего  все  это  печатное  действо,  считаю
необ-ходимым  напомнить неискушенным читателям, что нет возраста души. То же
счастье,  что переполняло меня,  когда Феликс  ненадолго и чудом оказы-вался
все-таки со мной, я испытываю сегодня, когда он вернулся ко мне на-всегда.
     На этот  раз  помешать нам  было некому.  Наши  с Мишей дети  уже давно
взро-слые  и  самостоятельные,  живут  себе  в  других  странах,  со  своими
заботами. С  их  стороны  не было и тени удивления  или противодействия. Тем
более,  что папа  с  мамой после  развода остались искренними  и  ближайшими
друзьями, и никто из нас ни на что не претендует.
     Хирург-психиатр Бергер буквально  на глазах вылечил  Феликса  от всяких
его  комплексов.  Бывший  глашатай  истин  из  олимовского сквера заматерел,
окреп, освоил примитивный сленговый иврит сродни  русскому  мату, завел свое
дело и  превратился  в нормального израильского ацмаи --  микроакулу бизнеса.
Когда я  говорю,  что он  таким образом наконец нашел  себя на "исторической
родине", он  предлагает мне подняться с ним  в хамсин на  раскаленную крышу,
куда  он затаскивает с земли части бойлера. И  сравнить это с радостью труда
галер-ника.  Но соглашается,  что  быть безработным  еще хуже.  Если вас это
срав-нение  неприятно задело, а Феликс к себе на  крышу не  пригласил, добро
по-жаловать   ко  мне  на  работу.  Тоже  получите  сходное  и  незабываемое
впе-чатление...
     Мой быт от перемены мест  слагаемых не очень изменился. Даже на природу
ездим с новым мужем в похожем фургончике.
     С учетом горького опыта нашей молодости и нашей с Феликсом искалеченной
жизни  -- без общих детей и бесконечной радости любви в  самые лучшие годы, я
настояла на том, чтобы  немедленно отселиться от  всех  Богунов-Дашковс-ких.
Здесь даже в соседний город не каждый может  себе позволить приез-жать  чаще
раза  в  год без острой на то  необходимости. И самые горячие  привязанности
довольно быстро остывают до  состояния вечной мерзлоты. Так что ни  с кем из
персонажей нашей драмы мы с тех пор  на одном гектаре  так и не встретились.
Зато  с  Мишей  и  Диной  сложились  самые  теплая  отно-шения.  Друг  друга
приглашаем в гости на все праздники.
     Мне  же  реализация понятия "МОЙ  Феликс" стократ дороже  всех событий,
описанных в наших монологах.
     Что  же  касается  Дины,  то   и  она  как-то  призналась,  что  всегда
чувствовала себя на  обочине огромной чужой любви, какой-то запчастью. И что
только  теперь, на  закате жизни, поняла, что значит не просто верно любить,
но и быть единственной любимой.
     З А Н А В Е С</i>

     <u>А вот и исполнители  главных  ролей  и массовка выходят к рампе -- на
бис.</u>

     <u></u>Мы же сидим с вами в партере и смотрим на сцену.
     Декорации  --  пустынная  в  субботу  хайфская  улица-рынок  со  старыми
бетонными строениями.
     И  на ее  заплеванные подмостки, под  звуки <i>"Эвейну шолом алейхем"</i> -- мы
вам  принесли мир, --  первыми выходят мои  герои-любовники. А  за  ними  все
прочие описанные выше персо-нажи. Прежде всего, конечно,  мишпаха  --  семья,
<i>мафия</i>.  Обеззубленная  эмиграцией,  абсорбцией,  интеграцией  --  в  ласковых
объятьях своей нации, как показано в заключительном акте.
     Это меня не очень удивило. Я давно знала, что все там будем.
     Но  вот когда я  увидела, что из  трущобных  дворов  этой  улицы-клоаки
выходят и улыбаются мне Тарас со своей  Галей,  Тамара с Водолазовым, ничуть
не поста-ревшие Валя  с  Люсей, Коля  в  наручниках и  Ольга  с  сумочкой, в
которой угады-вался уже не опасный мне нож, мне стало не по себе.
     Строго смотрела  мне  в глаза красная Машка с  блокнотом  в руках.  Она
кивала на меня Изольдовне, которая была какой-то прозрачной, явно уже  не от
сего мира. Как и Шурик-долбанутый с проводом на шее. Я сделала ему воздушный
поцелуй. Но ничего  он мне не  отвечал, только тихо кедами качал... Так и не
приняли бедо-лагу в сирийские добровольцы для освобождения Голанских высот!
     Ну, всем,  решительно  всем нашлось  место  в  Израиле. Не иначе, чтобы
плодить   но-вые   полчища:  вон   сколько   просторов  еще  завоевывать  да
оккупировать!  Поэтому совсем  не зря  со мной  тут  даже  Андрей  Сергеевич
вежливо  раскланивается с бал-кона, держа за спиной что-то очень  похожее на
кнут... И я совсем не уверена,  что он  простил  мне неизменный  вектор моей
сексуальной ориентации.
     Не  совсем  вписывается  в  пейзаж  Леша  Горобец  с  некошерным  живым
поросенком  на  огромных вытянутых руках.  Поганое животное  сучит короткими
розовыми   ножками  и  издает  на  иврите  восторженный  визг,  которым  так
восхищались мои внуки, когда включали местные юмористические программы. Леша
смотрит  на  жизнерадостную тварь  в определенном  замешательстве  и  только
головой крутит со своим неизменным "иди ты!.."
     Гельмут раскланиваться не вышел. Только смущенно делает ручкой с экрана
теле-визора в случайно открывшемся окне на первом этаже. У него своя Родина.
При-мерно такая же гостеприимная.
     За   кулисами   вахтер   Егорыч  хвастается   секретарше  Антокольского
эротической ав-торучкой, а та смущенно посмеивается и  грозит мне пальцем. А
за  кисеей второго плана  скользят какие-то  исполнители эпизодических ролей
оконченной драмы.

        x x x
     Зато,  как славно, что с  низких светлых облаков  ласково улыбаются мои
папа  с мамой. Они  тихо сидят, как  всегда, обнявшись,  а рядом  -- родители
Миши. Чуть повыше ласково смотрят на нас Сан-Дмич с Ариной и Гаврилычем.
     В  дымке  над  серыми  развалюхами  угадывается  умиротворенная  улыбка
Маргари-ты  Леопольдовны. Там же сидит и щерится мне беззубым  ртом  Савелий
Кузьмич с Персиком на коленях. Кот шипит на ветерана, как кипяток, и  играет
лапами его медалями, сверкающими на солнце нашей Родины.

        x x x
     Последнюю символизировал  выбежавший  на сцену размашистым  шагом Иосиф
Аронович Трахтенберг. Он  держал перед собой руки так, словно готов  был нас
всех обнять, но в тени его объятий оказался почему-то  только  ватик Марик с
при-личнейшей в этих краях фамилией Альтшулер.

        x x x
     И,   наконец,  где-то  в  дальних  облаках,   над   морем,   вне  наших
территориаль-ных вод, прошла, словно танцуя,  та цыганка. Она плавно махнула
мне гибкой рукой и победно улыбнулась.


     18.07.01.
     <i>ШЛОМО ВУЛЬФ -- Dr. Solomon Zelmanov</i>